...С их авангардистскими штанами, куртками для шестнадцатилеток и попсовыми майками на стариковских пузах, - ну их к шутам с их высокомерно-индюшачьими мыслишками, - и я снова выключаю телевизор, пусть враньё мотается по природе мимо, мимо и подальше. При Брежневе лично нахапали лауреатств, кресел и тысяч в мешки, теперь перетолковывают причины, от коих все мы, "простые люди", свободные "на низах" от их гнилого хапежа, обворованы со всех сторон. Мы, а не они, и ими, а не чудиками с летающих блюдец.
Иду. Одна в комнатах, а защёлку передвигаю. После общаговских коридоров с дёрганьями полуоторваных ручек...
А отсюда спешить не нужно: нерадостно саму себя узреть в зеркале с лицом, красным... "красным после определённых процедур, скажем так," - навязали бы словоблудие эти... красным после потуг. Тут и полистать валящуюся книгу можно.
Этого толкали в свежие классики при Лёньке-лично. Шлёпал штуки о себе и о родственниках, как все они за Россию-матушку-сирую-обнищавшую страдают-переживают, "деревенщики" на столичной салями финской выдержки, в стольной высотке с двадцать седьмого этажа ой горько о брошенных обобранными крестьянами избах-огородах ой рыдая на бумаге, на мафиозных гонорарах отсыпаясь и досылая вослед лжи своей похвальные о себе статейки в почти собственные органы, ну те, печати. Слава богу не мой отец. Другие времена просят аккуратно вырвать его фотозадумчивую вроде бы проницательность и положить на дно. Он писал - сейчас я пописываю, и добавляю обратное тортовому крему, и, придавив шарик у крышки бачка, отправляю в очистные сооружения, если они построены в городе.
Весь начатый день видится бездонным, и струйки душа льются многими-многими секундами. Хорошо смеяться всплывшему анекдоту. Автобус. Уступите место беременной женщине? Чего-то по животу не видно, что беременная. А вам хочется, чтобы через два часа видно было?
Потому что я ещё недавно числилась советской комсомолкой, сама вычеркнулась и сейчас - сэсээровская, я должна, как впитывали в меня, проснувшись и читая американца, презирать описание утра миллионерши, всю главу бытия "гнилого" Запада. Как миллио-нерша обнажённой лежит на своей постели и радуется красоте своей кожи, как идёт в ванную, просторную, для меня невообразимую, и ванна вделана краями на уровне пола, краны золотистые, и вода с лёгким запахом именно Балтийского моря... Зато я рада и тесной ванной, и полутёплой воде при двух открытых кранах, и запаху хлорки, и что головой упираюсь в капроновые верёвки, натянутые для сушки белья. Здесь вода по часам, я действительно рада. Ещё я должна заранее презирать фотоснимки обнажённого женского тела и называть их порнухой. И презирать кадры в чешском или итальянском фильме, когда женщина нагнута вперёд а мужчина вплотную сзади, тоже без одежды, напрягает внимание, когда мужчина рывком поднимает женщину, сидя меж раздвинутых её ног, и она извивается, истомно разветвляясь бёдрами шире и надвигаясь, и звуки вздохов-выдохов на весь кинозал, чмоканий, скрипов... Обязана презирать, осуждать "развращение", успешным трудом на производстве теснее сплотиться вокруг... в ответ на...
Знала бы - сказала. Другие умеют рисовать пустоту. А не пустота - с "чувством глубокого удовлетворения" бери кирку и иди долбить асфальт на дорогах, хоть авто, хоть железнодорожных, - получается у женщин моей великой и могучей.
Свобода! Иной город, иные дни после только-только законченного института. А зачем свобода? А затем, чтобы свободной быть.
И почему прежде любовь бродила среди других и помазанием летучим не возжигала каждую секунду моего бытия?
У главного входа в институт познакомились, заговорили торопливо обо всём и про всё, втискиваясь в заполошенные обоюдным любованием минуты, - а вдруг пропадут такие минуты? - "идём ко мне," - позвал осторожным и нужным продолжением, - все мешают, не хочу никого видеть радом, вокруг нас." "Я - тоже,"
Ступеньки-ступеньки, окна в подъезде на высоте от колен и выше, юбка на мне на просвет, и отвечая на слова, оборачиваясь, по смущению, по любопытной радости его читаю, как сильно нравится полувидимое на просвет, - "когда мы шли, и ты попадала на фон очередного окна, я видел ноги красивые там, за платьем, и над ними такая высокая, две такие круглые упругие, аааэзэ," - скажет он, и рука его, втискиваясь едва не под кожу двух круглых упругих долей, сильно продвинется по скату к нежному... Позже, а там мы поднимались, и пришли в двухкомнатную квартиру, пока его одного до возвращения откуда-то всех родных, тёти, ещё кого-то, - проговорили до ночи. Он жарил для меня котлеты, заваривал чай с травами - для меня, говорили и говорили, обо мне, о нём, - "оставайся, переночуешь," - легко, по-товарищески, - "останусь," - как подруге давней, и отчего-то за минутой такой помолчали, и я поймала - станет целовать,
О чём-то раздумывал, слова отошли, мне он постелил на диване и ушёл в другую комнату, ворохался на постели там, бледно очутился рядом с диваном, - "с тобой хочу быть." "Ну конечно," - как на роду написаное приняла, - я тоже.
Сел, тоже прислонившись спиной к стене, рука продвинулась под лопатками, жёстко отодвигая укутавшее одеяло и с ним то ли стену, то ли меня; нервно придавила грудь, пригнув сосок кверху. "Мне больно," - поправила, устроив придавленный между пальцев, и вторая рука, на другую, опустилась внимательнее. "Я там лёг и слышу: стянула платье, щёлкнула застёжкой лифчика, он упал, слышу, и представил тебя без ничего. Глаза закрываю, а что-то белое мельтешит, и начинаю видеть твои незнакомые мне груди. Пусть я самый последний негодник, маньяк... я не смог не вернуться к тебе," - закончил сухим горлом. "Сразу постелил бы нам вместе," - открылась я и дальше с беззащитностью, и с радостью от чувства невозможности страха. "Мы не знали друг друга никогда, чего-бы ты подумала? Заманил сюда, принудил?" "Я подумала - ненормальный, что ли? Так долго и хорошо разговаривали... Ну нормально, что нас потянуло друг к другу!" "И сейчас не обидишься на меня?" - опустилась кисть по плоскости живота, осторожно вливаясь под тонкую резинку трусиков. "Глупенький," - шевельнулась, устраиваясь под пальцами удобнее. "А, считай меня кем угодно," - обречённо положил голову на груди, и обняла, раскрытыми губами нашла ищущие, подвинулась, разыскивая ту руку всем трудно грузнеющим низом, показывая, где нежней, ласковей и желанней, - "да сними совсем, и с себя!" - и, наконец свободная от последней закрывающей ткани и чувствуя кожей, запахом всё скрытое до минуты той его, толкнулась под него торопливо и неудобно для тела, раскрываясь, и несколько раз он попробовал надавливать всем собою, не достав за горячее колечко и больно вдавливая вдоль моментальной воспаленнности зовущего, и бросилось вязкое, почти кипяток, почти сразу стягивая клейкостью вздыбленную пушистость волос. "Эххх..." "Мальчик? - во тьме погладила улыбкой, - я у тебя первая женщина?" "Были, до тебя были, - соткровенничал неловко и осторожно. "Признайся, мальчик? Первой тебя сорвала?" - вытягивала согласие, не насмешничая. " Были, до тебя. Ну, одна была, целовались. С тобой почему-то не вышло, сильно переживал... Почему-то именно с тобой очень нужно.
Отдохнём немного?" - попросил жалобновато. "Давай." "А ты, - подзащитился, - "давно стала женщиной?" "Ею родилась." "Нет, девственность потеряла..." "Мечтаешь целочку сломать?" - выложила и мягким голосом, и грубо, плотно возбуждая иную откровенность, спрятанную почти всегда. "Получится, потом стану виноватым себя знать, если не женюсь." "Другие не задумываются. Не переживай, её нет." "Давно?" - заострился. "Для чего глупости? Как захотела стать обыкновенной, нормальной женщиной. Жить по своей природе, не в кино видеть и других подслушивать. Сейчас могла бы тебе наврать про какую-нибудь романтическую любовь, с обманом, с попыткой отравиться..." "Да, лучше бы сейчас... сломать," - забавно подобнаглел. "Варвар. Знаешь как больно было?" "Почему знаю?" "А, в самом деле," - и засмеялась, и он засмеялся. "Обними меня?" - прижалась, вытягиваясь ногами наверное выше своего роста вдоль и вплотную к твердоватому, приятно-жёсткому мужскому телу. И щекой на костистую грудь, и захотелось свернуться настоящей кошечкой, оставаясь настоящей собой, маленькой и мягкой, если кошечкой, на чуть-чуть, но чтобы гладили, гладили, гладил...
"Ты когда научилась разговаривать откровенно?" "Умела всегда. Врать противно, лучше всё называть своими словами; ушко - ушком, а влагалище - влагалищем." "Труднее всего, кстати..." "Может быть, если привык к оболваниванию. У нас вместо скромности лживость, замечал? А кто долдонит запреты, сам всегда имеет украденное у нас. Чтобы чего-то запрещать, запрещаемое нужно знать, да? Попробуй тоже не опасаться, с целомудрием не распрощаешься. Я же не могу из-за откровенности воспринимать тебя хамом или извращенцем, без хамства и без извращений." -"Да, от откровенных слов легко," - вроде удивился, вроде задумался...
"Перед вечером в трубке был женский голос, кто тебе звонил?" "Да не нужно..." "Звони-лааа... Говори," - нарочно и не больно продавила ногтями рёбра. "Мы и встречались, и не встречались..." "В очереди за мороженым встречались? На постели, как у нас сейчас?" Замолчал, думая, наверное, убирать ли те свои отношения, с той. "У неё бёдра плоские, скучные? А груди пустые, натекающие на живот? Скромник, я поняла, ты её не раздевал ни разу!" "Сама раздевалась, - отступил, - только до трусиков. Трусики белые, кружевные полностью, все волосы сквозь них видно. Снять никогда не разрешала и проверяла, осталась ли... с гарантией." "Целочкой, хочешь сказать. Скажи: целочкой..." "Це-лочкой," - заставился быть одинаковым с моей привычкой арбуз не называть продуктом. "Как же у вас получалось?" - несколько раз толкнула его бёдрами. "Нехорошо рассказывать." "Говори," - легко провела ногтями по приятно волосатому посередине живому, весело вытаптывая, выжимая все его тайные надежды сбереженья тех воспоминаний. "Разрешит на себе полежать, схватится за него и держит. Жалуется, трусики ей порчу." "Идиотка. Она тебя испортила, приучила спермой обливать сверху. Хы, нравилось дурочке сексуальные кружева отстирывать. Послушай, безобидный шалунок, принеси мне воды... ты мне склеил," - прижалась с моментальным хорошим воспоминанием, - "а сейчас трогаешь волосы и мне больновато. Станет твёрдым," - провела медленно, медленно от самого начала до кудряшек по не очень уже спокойному мягкими подушечками пальцев, не ногтями, - "станет сильным, а они не пустят." "Придётся сломать..." "Ну чего переживаешь? Она одинокая-одинокая, в ней, - прижала его пальцы к сухому сейчас колечку, обидно воспалённому, - всё-равно будешь в первый раз. Вместо кружевных трусиков научись радоваться ею? И я так же ревную тебя, как и ты, и никого, и другого не нужно," - облекла ладошкой кругловатый, тупой край, пробуя закрыть его мягким надвигающимся чехольчиком тонкой кожи и сдвигая назад, пока кисть тыльной стороной не доставала до жестковатой курчавости. Втолкнул колено между моими, разнежился, и после шепотка, на ухо без желания ушёл, а вернулся с полотенцем. "Кто натворил, тот и уберёт?" - спросил несмело. "Попробуй..." - удивилась. Нагнулся, присев рядом, мокрым краем полотенца вытер весь живот, и, снова смочив край, мои волосы вокруг лепестков, как потянувшиеся навстречу, и мягко-мягко, осторожно-осторожно - лепестки, нечаянно проведя холодной влажной тканью по точечной молнии среди раскрытых... "Нежная, нежная, - погладил скользкую бархатистость ног рядом с ней, - как у тебя тут нежно, как пахнешь женщиной..." "А мне нравится, что ты пахнешь мужчиной," -медленно обвела немного твердеющим по выпуклости вокруг соска и пошире, по груди. - "Давай будем ласкаться бесконечно... Ты старайся сдерживаться, не гони до самого конца? Если чувствуешь приближение, останавливайся?" "Почему ты всё знаешь?" "Потому что нормально, знать, а всё другое..." "Тупик?" "В смысле не тупость." "Включу ночник?" - попросил, вздохнув. "Включи, - потянулась на спине, ожидая жадных глаз, - только не сходи с ума, не торопись." "Опять всё знаешь!" "Я хочу быть хорошей женщиной," - улыбнулась, притянув за шею и поцеловав в губы, и долгими, долгими начала целовать, отыскав язычком его язык, переталкиваясь, тут соединяясь тоже. "Белый плоский живот и бурый бугор..." "Да, - вскочила на колени, нарошно оттопырив бедро и подняв руки, и груди резко поднялись, а низом, слабея истомившимся телом, сильнее начала садиться на жестковатые пальцы, среди влажнеющих лепестков нашедших остренькие молнии. Подсказывая, чего нужно, толкнула голову к низу, упала, и протяжно провела самым кончиком языка по натянутому под крутым окончанием, или началом, по почти острой расширяющейся струнке. Вздрогнул, всем телом. "Тебе делали так?" "Нет..." "Ха-ха... А так?" - натянула тонкий чехольчик до возможности, отпустила и губами встретила выплывшее, начинающее набухать, забрала, отпустила, забрала, кончиком язычка потеребив струнку под ним и придавливая другой рукой на затылок, позволяя, помогая и требуя сквозь последнее смущение прижаться лицом ниже живота, ниже лобка... Повернувшись на бок, удобнее подвинулась выше, - "иди, иди," - и, почувствовав гладкой кожей внутри ног немного колючие щёки, втирающиеся в ноги сразу под животом, приподняла верхнюю и забрала, накрыла голову, ожидая и встретив горячими лепестками суховатые губы. "Вот тут," - показала, поправила, двигая за затылок, и надвинулась ещё, окончательно попадая на влажную ласковость неотделяющимся взрывчатым шариком спрятанных молний. Жёсткая рука нашарила грудь, жёсткая рука сжала сзади, за бедром, молнии начали появляться, моментальные и не всегда, и вылавливая их, стала насаживаться, насаживаться бёдрами нежности его нежности навстречу, не отпуская и нелишне, чтобы и теперь не сделался безнадёжным, поддерживая покорными прикосновениями столб, сейчас кажущийся очень великим, плотным, тугим. От любых мыслей с восторгом перелившись в иное, вдруг вся ощутила себя только чувством, вниманием творчества творящегося, забирая любым местом тела всякое дотрагивание, всякую жёсткость и ласку от тела моего другого, обнявшего, прижавшегося, вдавившегося, но другого, - мужского, - от него и осталось ждать, знать, торопливо встречать саше долгие, достающие до всех ногтей молнии, и протянулись они дальше, растворяя меня везде - "уыыы," - биеньем провалилась я всем низом живота, плеснув к раскалённому все долгие - да сколько!.. - ожидания, - "уооо," - крупно вздрогнула плечами, бёдрами, пальцами ног. "Я сделал не так?" - встревожился, сел, испугался. "Нежный, - обняла, - наконец я кончила, за край рванулась," - благодарно погладила. "Если бы на конец..." "А, - улыбнулась шутке, - не переживай. Ты один раз, и я один раз, а вся ночь едва началась. Знаешь, хочу смеяться, так стало легко, хорошо. Тяжесть какая-то оторвалась. Словно в сказке, свою старую кожу сбросила. Прежнюю, хотела сказать. Даже воздух вокруг другой, и свет, и ты ближе. Ляг рядом?" "Тебе стало хорошо, и мне тоже, хотя я на этот раз и не облил. Тянуло, а я старался удержаться." Поцеловала, долго и с благодарностью за благодаренье. Засмеялась. "Чего?" "Одна моя подруга прикидывалась с гарантией, как ты придумал, целочкой, а вдруг рассказывает, что ей нравится, когда её кладут поперёк на край постели, ноги поднимают, а он становится на пол и наигрывает. Да ты ведь вчера, говорю, была целочкой, вчера вечером. Утром узнала, говорит. Потом разговорила её, - и на боку пробовала, и сзади, а всё прикидывалась. Надоело враньё. Такое всем нормальным нравится и нужно, а называют порнухой, а прикидываются, лезут в чистоплюи. Я рада нашей неожиданной влюблённости, я не знаю, пропадёт она завтра?.. я не могу быть влюблённой и сидеть с тобой по разным городам, квартирам, разным постелям. Придумал спать там... Ну, расскажи, тебе какие позы нравятся?" - улыбнулась, сладко извиваясь. "Я о них слышал, а так..." "Конечно, с той вертанутой..." "А у тебя сколько было мужчин?" "Тебе много нужно, мало? Не переживай. Я с тобой, и есть ты, один. Если от рождения одарена талантом пианистки, художницы, ничего страшного тогда, да? А одарённость быть в постели хорошей - жуть? Нужно о-су-дить, как требуют в газетных писульках климаксоидные маразматички? Не переживай, не умела бы тебя так чувствовать, если бы таскалась из-под пятого под десятого. Пошли на кухню? Может у тебя кофе есть, а, зевулишка?" - щекотнула по щеке, не давая зевнуть. "Пойдём так?" "В матрацы завернёмся," - спрыгнула через него, но остановилась, длинно, приятно для себя потянувшись.
Сидели на кухне, голыми, смешно разглядывая противоположное и то ли стесняясь, то ли... ну, как-то...
Ждали, когда закипит чайник. Нашёл растворимый, рассыпал по чашкам. "Погоди, - остановила, - пускай будет вкуснее, с пенками." Насыпала по ложке сахара, добавила по ложке воды и показала, как взбить, а потом залила кипятком и понесла туда.
Я встряхнула, аккуратно расправила расстеленную простынь, и уселись, как в самом начале, спинами к стене, хотя он сразу лёг головой мне на колени. Но заставила пить кофе, чтобы взбодрился и немножко, немножко отдохнул, согласившись быть припухшими лепестками на его ладони, а один беспокойный палец шевелил их, раздвигал, отыскивал тревожный бугорок и, соскальзывая под, забирался в тесноту за самое полуколечко. Моя свободная от чашки рука тоже сама то и дело тянулась, перебирая другие курчавые прядочки, разглаживая полутугую тяжёлую дугу с толстенькой, широковатой тяжестью края. "Она раз задремала со мной, я отодвинул трусики, пальцем тоже делал так, и ничего нет, пусто. Хотел им туда - вскочила." "Долго же ты помнишь свою вертанушку, извращенку лживую!" "Как ты поняла?" "Ну не табуретка я? Так и не влетел в неё?" "А тебе как нужно? Чтобы никого не было, кроме тебя, или чтобы были?" "Чтобы ты, мужчина, всех умел бы победить... условно, что ли... и чтобы, - сдавила, - всегда был мой, если я так хочу. Спорим, не сможешь войти в меня? Вот я голенькая, вот и под тебя лягу, и мимо пролетишь?"
Рассмеялась, и сама лечь не успела, он уронил. Вывернулась, схватила кольцом губ край здорово выпрямленной только что дуги, промчалась огнём язычка по вытянутой струнке, - развернул, опрокинул, рукой разжал не каменные колени, - твёрдый, как деревянный, ткнулся рядом, почти... ниже, и жёсткие руки не позволили вывернуться мне бёдрами, и, разрывая колечко в стороны, втягивая с собой крайние отдельные волосики, и их разрывая, и глубину протяжности, вогнал, придавившись круглыми к попочке, как приподняв на нём, глубоко упёртым где-то. "Чего кричишь? Куда ты отползаешь? Чего ты, чего?" - затребовал, затревожился.
Немного опоминаясь, согласно шевельнула корпусом навстречу, на самый упор, и наверное сдавлением их, под столбом, отогнала, да тут и вернулся, уже встреченный тоже напором, тоже тугим придыхом, всхлипом, неожиданным, прохода и лона, и бёдра зарвались навстречу, ноги я сама размахнула в стороны до отказа, держала, схватила ими, обняла, схватывать начала тугой столб тугим ритмичным кольцом, другим, в самом-самом пролёте, взлетая над ложем, летая распятыми дынями зада на твёрдых, прихвативших ладонях, - "у тебя по ляжкам течёт," - хрипанул, - "пусть," -провалилась снова, вылетая послабевшими кольцами на тугой столб, врывающийся, хозяйствующий во всех складочках в глубине, - "сына!" - крикнула вспышкой мозга почти увиденному неотчётливо Богу, налетая, налетая, - "у тебя снова течёт к попке," - "е-щё... ещё кончила... давай..." - придавила голову к груди, вздрагивая, наматываясь на бесконечное силой веретено, и когда ослабело, когда чавкнуло выстрелом, выбросом заливая все изгибы, и повороты, и складочки, когда он стал и хотящим ещё и мягче, - всё не выпускала, прижав пластами запахов, ногами, руками, губами теми, под животом, - заставила, выпросила ещё немногих движений, ласк глубоко, по нежно-облитому и по облитому ещё чуть-чуть вместе...
...Горячей капелькой к паху по животу неровно проталкивался пот. Возвращались, сюда,
А про всё другое я, женщина юная, говорить не хочу, - уметь бы собой быть для зарода, - женщиной. А про всё другое... Самое начальное было бы, самое, из чего и боль, и томление, и гордость и тоска, и начинается кому-нибудь мир, совместным неубиващим взрывом. У меня будет, и есть пока крошечный, крошечный челове-чик, мой, любимый. Будет, есть, им хочу жить и дальше...