Где находится страна Петровичей, не ответит ни один человек на свете, но она имеет точные географические координаты. У нее есть своя столица, свои административные округа, области, города и села.
Здесь живут рабочие и интеллигенты, крестьяне и домохозяйки, предприниматели и тунеядцы, аппаратчики и олигархи. Все они вместе составляют страну Петровичей.
И если вы спросите у населения: Кто вы такие?
Петровичи! - незамедлительно последует ответ.
Сколько всего Петровичей проживает в стране, никто не подсчитывал. Кто-то считает - чуть больше, кто-то - чуть меньше! Главное не в количестве, а в качестве.
В стране Петровичей существует закон первой и последней получки.
Здесь создана единственная в своем роде Красная Книга, куда заносится исчезающий вид Петровичей.
Народ в этой стране ни плохой, ни хороший, ни подлый, ни честный. Он не выбирает правителей, которые правят ими, не голосует за парламент, издающий законы, не любит рыбной ловли и походов за грибами.
Петровичи смотрят телевизор и впадают в транс от сеансов Капширонского, но не верят ему. Они выходят на митинги и молчат, а возвращаясь домой шепчутся между собой, осуждая трусливых соседей.
Некоторые Петровичи по субботам выезжают за город, но находятся там не долго, боясь отравиться свежим воздухом, перекупаться и перегреться на солнце.
Они как и все жители планеты обсуждают вопрос: Быть или не быть? И отвечают на него утвердительно: Быть! Но только Петровичем!
По воскресеньям Петровичи посещают выставки и музеи, где полноценно представлены все художники-Петровичи, великие мастера авангардно-реалистического искусства.
Они трудятся на субботниках и воскресниках на благо своей страны Петровичей, а после отдыхают с понедельника по пятницу.
Петровичи, не задумываясь, отдают рубль в фонд Петровичей и в фонд Красной Книги Петровичей.
Они очень любят смотреть фильмы режиссера Петровича, встречаться с творческой группой и задавать одни и те же вопросы.
У них существует множество праздников, во время которых все Петровичи выходят на демонстрации и идут в ногу по всей стране. Они поют гимн и песни своей страны. В эти мгновения они напоминают Петровичей прошлых поколений и очень гордятся этим.
Иной раз кажется, что такой страны не существует вобще, но она реальна, как сама жизнь, даю вам честное слово!
Когда-нибудь я расскажу подробнее об истории и обычаях страны Петровичей, но сейчас, да простит меня читатель, я прерываю свое повествование, поскольку у меня не хватает слов, однако из нижеследующих текстов вы сможете сами составить представление о самобытной, чудесной и загадочной стране Петровичей...
21 декабря 1879 года в г.Гори, что в центре Грузии, в семье сапожника родились два мальчика.
Один из них был крепким малышом, а другой, как говорится, дышал на ладан. Боясь, что он умрет на глазах у матери, отец отвез его в горы и оставил в пещере древнему-предревнему старцу.
Вскоре о сыне совсем забыли, словно его и не было, да так и не вспомнили до нынешних времен. Однако именно он сыграл главную роль в последующих событиях в Грузии и во всей России.
Шли годы. Росло самосознание рабочего класса и примкнувшего к нему угнетенного крестьянства, а вместе с ними поднималось и революционное движение по стране. Потерпела крах революция 1905-1907 гг., победила Февральская буржуазная революция, скинувшая ненавистное самодержавие в 1917 году, а следом Великий Октябрь сбросил гнет помещиков и капиталистов с плеч обездоленных. И одним из виднейших деятелей Великой Октябрьской социалистической революции стал оставшийся в семье горцев брат, ныне большевик по кличке "Коба". С головой окунувшись в водоворот революционных событий, он был впереди на лихом коне во время Гражданской войны, но его преследовало странное чувство одиночества. Пытаясь докопаться до самых тайных уголков памяти, он хотел выковырнуть оттуда что-то эдакое. Но все напрасно.
Коба рвался к самым вершинам народной власти, что вести за собой к новым победам и свершениям сознательные трудовые массы, и, надо заметить, ему удалось достичь многого, к тому же без особых препятствий. Практически никто не мешал ему.
Подкрался 1924 год, выбросив белый январский флаг. 21 число стало днем всенародной скорби. Вместе советским народом скорбила вся прогрессивная мировая общественность...
И ночью в спальне Кобы появился... Коба. Он спал чутко, как и должен настоящий профессиональный революционер и грузин, просыпаясь от малейшего шороха. Сейчас же он вздрогнул и увидел перед собой самого себя. Сначала он решил, что все еще спит, но двойник воскликнул:
- Нет, ты не спишь! Ты бодрствуешь и действительно видишь меня. Я же пришел, чтобы потребовать все, что причитается мне за минувшие годы, ведь я провел их в изгнании и заточении в глухой пещере, как человек в железной маске!
- Кто ты? - взвыл Коба, хотя и без ответа догадался, кого он видит перед собой. Он затрясся от страха.
- Я твой кровный брат, - догадка оказалась верной, - Отец подбросил меня слабого, почти умершего, пастуху, который заменил мне родителей и дал новую жизнь. Но не будь я горцем, если я не возьму свое! поклялся я, когда стал осознавать себя как личность: ведь все, что ты имеешь, ты получил не законно, поскольку ты всегда был один. И теперь я пришел за долгами...
Глаза гостя сузились и смотрели злобно и угрожающе. Коба забился в угол и свернулся в клубок.
- Согласен ли ты, Иосиф, отдать мне все добровольно?
- Нет! - взмолился Коба, а брат ударил его по лицу., - Ты не должен требовать ничего! Ты жесток, ты кровожаден, ты коварен! От твоей ненависти будет много горя всему народу! Прольются реки крови... К тому же я не виноват, что судьба так повернулась к тебе...
- Ты виноват! - в бешенстве вскричал грозный мститель и схватил черной рукой подушку, - Ты виноват не меньше, чем твой отец и твоя мать!
- Пожалей, брат! - Коба застонал, но было поздно, подушка накрыла его голову и придавила ее.
Страшный горец хохотал. Теперь он был единственным потомком Джугашвили, и власть перешла в его грязные руки. Так в один миг произошел государственный переворот, о котором никто никогда не узнал, зато его последствия мы ощущаем до сегодняшних дней...
Она рано лишилась родителей и детство провела у тетки, на севере Московской области. Она росла боевой девочкой и часто задирала старших: двоюродных брата и сестру, да и вобще со всеми ссорилась, пытаясь доказать миру, что несправедливо обделена материнской лаской и мужественным ободряющим словом отца.
Как это бывает, брат и сестра мало обращали внимания на шалунью и частенько просто подсмеивались над ней. И девочка, обижаясь, старалась изо всех сил проявлять изобретательность в шалостях. Невнимание со стороны старших оборачивалось далеко не в их пользу.
Подковырки с ее стороны становились, мягко говоря, жестокими. Однажды она натянула на крыльце веревку, чтобы потешиться над братом, но вышла тетка и в кровь разбила нос о ступени. В другой раз она вырыла ямку и тщательно замаскировала ее, подготавливая ловушку сестре, но попался дядя и сломал обе ноги.
Находчивости не было предела, и девочка все же добилась своего, пробив голову брату, и тот двинулся умом...
Затем она выколола левый глаз сестре шипом от куста боярышника...
Годы плыли словно детские кораблики по весенним ручейкам. Девочка превратилась в девушку, окончила школу, поступила в институт и там познакомилась с приятным молодым человеком.
Свадьбу играли в доме у тетки.
Пригласили родственников.
А громче всех кричали "Горько!" кривая сестра и придурковатый брат.
Горько! Горько! Горько!..
Жених и невеста целовались, и румянец смущения остался на пухлых щечках. Она поднесла к губам бокал с шампанским, опрокинула его и... скорчилась в ужасной гримасе, а по губам и подбородку побежали черные трещины ожогов. Она искоса взглянула на брата, а тот, мило улыбнувшись, подмигнул и кивнул головой. Его губы произнесли: "Кислота!"
Невеста стала опускаться на стул, а из сиденья и из спинки вылезали длинные и острые стальные штыри.
Степан Гордеев проснулся рано утром и с удивлением обнаружил, что забыл, как открываются глаза.
Он напряг все силы, но не смог ничего сделать. Тогда он решил помочь руками, но они не шевелились, поскольку Степан забыл, как это делается.
Он забеспокоился и попытался двинуть ногами, но те остались спокойно лежать на месте.
Что же делать? - размышлял он и хотел было закричать. Губы были закрыты словно ворота Бутырской тюрьмы, язык прирос к небу и не желал подчиняться ни чьим приказам.
Шершавый ком застрял в глотке и ехидно ворочался там, но и он замер в тот самый момент, когда Степан решился проглотить его.
Шальная мысль, подкравшись словно Джеймс Бонд, задела за живое - А если я забуду, как дышать? - он вспомнил детский анекдот про ежика и чуть не засмеялся, но не смог. Степан уставился внутрь самого себя и почувствовал, что неведомые шлюзы перекрывают доступ кислорода в организм, и легкие перестают работать.
Степан ощутил перебои в работе сердца и окоченение конечностей.
Он умирал и ничего не мог поделать с этим, потому что окончательно забыл все на свете. В его мозгу был полный сумбур, мысли стали маленькими и жалкими, а затем стали изменять свой цвет. Наконец последняя, самая крохотная мыслишка выползла из мозга и убежала, не оставив после себя ни малейшего следа.
Жизнь превратилась в мираж, который вскоре тоже растаял, растворившись в непознаваемости бытия...
Остатки недоеденной яичницы выпорхнули за ними в окно.
Женя выглянул на улицу и увидел своих родителей, распластавшихся на сыром асфальте. Из-под их тел медленно выползали ручейки крови. Они разрастались словно нефтяные пятна на поверхности мирового океана. Через некоторое время они соединились и превратились в багровое море.
- Фу! - сказал Женя и закрыл окно.
Он не допил свой кофе, а потому не мог тратить драгоценное время на разглядывание неприглядной картины.
Однако внизу стала собираться внушительная толпа. Обсуждалось происшествие и ожидался приезд "Скорой помощи". Кто-то также вызвал милицию.
Но первой появилась пожарная команда.
Длинная лестница вытягивалась точно шея жирафа и приближалась к той самой кухне, где не окончил свой завтрак наш знакомый Женя. Он не успел подойти к окну, потому что лестница врезалась в стекло (осколки разлетелись по кухне), ворвалась в помещение и протаранила стену.
Женя нахмурился и почесал за ухом.
- Да! - подумал он вслух и выглянул на улицу.
Толпа продолжала расти, а по лестнице карабкались люди в бронежилетах и блестящих касках.
Зеваки вначале ничего не поняли. Отделившись от окна девятого этажа, словно огромная птица в воздухе мелькнула черная тень и начала быстро двигаться вниз.
Граждане решительно бросились врассыпную, а через секунду в ужасе ринулись назад, чтобы поближе рассмотреть то, что упало.
Спустя полминуты ручеек, выползший из-под мертвого тела Евгения, соединился с кровавым морем, образованным чуть ранее...
Мартын Сизов появлялся на улице в последний раз лет сорок тому назад - в годовалом возрасте. Он находился в детской коляске и с любопытством взирал на прохожих под пристальным взглядом родителей.
С тех пор он ни разу не казал носа из дому, его не выпускали оттуда.
А загадка разрешалась очень просто - Мартын Сизов был многорукий человек. Да-да. Он имел шесть рук, подобно богу Шиве, и это обстоятельство мешало его общению с нормальными людьми. вернее так считали папа и мама, а потому держали его за семью запорами.
Так и рос он в четырех стенах, видя соседние дома, деревья, людей, собак и кошек, голубей и воробьев только через окно. Он и не мог себе представить, что может существовать иная жизнь со всеми ее прелестями и кошмарами. Тянулись годы, а Мартын Сизов был отрезан от внешнего мира, и никто не подозревал о существовании такого удивительного человека.
Но Мартын Сизов не сидел сиднем, подобно Илюше Муромцу, а занимался самообразованием, много читал, благо на книги, журналы и газеты родители не скупились. Он становился высокообразованным, интеллигентным индивидумом, и тесные рамки малогабаритной жизни сжимали его словно в тисках.
Но вот наступил день раскрепощения. Умер отец, а вскоре за ним и мать. Каким образом Мартыну Сизову удалось их схоронить не наше дело, но только по прошествии девяти дней в его квартиру стучался портной с отрезом черного шевиота и принадлежностями для кройки и шитья, включая небольшую швейную машинку "Зингер". Он выскочил из квартиры поздно вечером взлохмаченный, раскрасневшийся, с совиными глазами. Постоянно оглядываясь, он слетел по ступенькам и тупо глядя себе под ноги, быстрым шагом отправился в темень осенних дворов.
Спустя час после этого странного события из того же подъезда вышел высокий худощавый человек в широком плаще и стал прохаживаться по аллее. Это был Мартын Сизов. Он вдыхал воздух, отравленный многочисленными заводами и фабриками и чувствовал прилив сил и бодрости, он был полон надежд и безмерно счастлив и поэтому смеялся в этот поздний час так громко, что, находись на аллее кто-нибудь еще кроме него, он наверняка бы испугался и постарался бы убраться восвояси...
Тем временем на другой стороне парка, в самом конце аллеи показалась женская фигура в длиннополом пальто и громоздкой широкополой шляпе. Казалось, ей не по силам удерживать столь огромный головной убор, ведь его поля опускались до самых плеч и скрывали волосы.
То же самое подумала женщина, увидев нашего героя.
Однако вопреки своим желаниям они продолжили двигаться навстречу друг другу.
Наконец их взгляды пересеклись, и Мартын Сизов понял, что не может жить без этой женщины. Она смущенно опустила ресницы, но мужчина уверенно положил ей руки на плечи. При этом его плащ распахнулся и обнажил все шесть рук...
Через полчаса на скамейке под желтолистыми липами можно было увидеть влюбленную парочку: мужчина лет сорока с хвостиком обнимал шестью руками женщину, склонившую свои три головы ему на плечо...
В одиннадцать часов вечера из деревни Простоквашино тайком вышли три человека. И хотя они пытались прикрыть свои лицо высоко поднятыми воротниками и сутулились, чистая луна, отражаясь от белого снега, освещала их. Это были: почтальон Печкин, державший в руках неизменную сумку с газетами и журналами, его брат Егор и сторож свино-фермы Петрович.
Троица пересекла поле и углубилась в лес, за которым находился райцентр. Туда и лежал их путь.
Наконец, очутившись в городке, по темным улочкам они пробрались к центральной площади и оказались возле дома культуры. Здесь все было готово к встрече Нового года. Стояла огромная елка, украшенная бумажными игрушками и лампочками, а на макушке горела красная пятиконечная звезда из фольги.
Почтальон Печкин приблизился к двери и пнул ее ногой. Та не подалась. Тогда вперед вышел сторож Петрович и оглянувшись, вытащил из-за пазухи небольшой ломик. Действовал он легко и непринужденно. Дверь скрипнула, щелкнула и открылась.
Злоумышленники проскользнули внутрь и замерли, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте. Постепенно стали вырисовываться контуры колонн и сцена, загроможденная аппаратурой и различной мебелью. В глубине сцены виднелся портрет председателя райисполкома Савелия Григорьевича Шумского.
Глаза почтальона Печкина вспыхнули, и в этой вспышке блеснуло лезвие ножа.
- Туда! - произнес он и вскарабкался на сцену.
За ним неотступно следовали сообщники.
Они остановились у портрета и занесли над ним остро заточенные ножи...
Вдруг раздался стук.
- Кто там? - спросил Егор.
- Это я - почтальон Печкин, - машинально ответил почтальон Печкин, и в тот же миг зажегся свет.
На сцене стояли - милиционер Потапов, дядя Федор, кот Матроскин, Шарик ( все трое с повязками дружинников), председатель райисполкома Савелий Григорьевич Шумский, а на его плече сидел Чижик.
- Вы арестованы! сказал милиционер Потапов и надел на преступников наручники.
А когда "черный воронок" увозил дружную компанию, дядя Федор смахнул слезу, а Шарик сказал:
- А все-таки жалко почтальона Печкина, скучно без него будет!
- Да, - поддержал его дядя Федор.
- И кто же нам газеты носить будет? - жалобно мяукнул кот Матроскин...
Из небольшой комнаты слышался непрерывный стук. Возле двери собралось достаточно много народа, и все, вслушиваясь в неизвестность, прислоняли любопытные уши к холодной плоскости двери.
Стук усилился, за последние две-три минуты к нему присоединилось странное позвякивание.
Присутствующие насторожились и посмотрели друг на друга. Звуки теперь превратились в своеобразную мелодию, которая с каждым мгновением становилась стройней, уже различалась каждая отдельная нота. Наконец до людей дошло: стуки и позвякивания складывались в мелодию Интернационала.
После знаменитого октябрьского Пленума ЦК КПСС прошло три года, однако холодная дрожь пробежала по лицам собравшихся.
Под натиском людей дверь затрещала, вздрогнула и грохнулась на стеклянный пол пустой комнаты, увлекая за собой жирные тела.
Посреди комнаты на голом полу сидел маленький мальчик в черном костюме, белой рубашке и галстуке. Его огромная голова, покрытая густыми седыми волосами, неестественно смотрелась в данной ситуации. Мальчик одной рукой складывал из разноцветных кубиков какие-то слова, а второй отстукивал ритм.
Валяясь в дверном проеме, люди боялись раскрыть рот.
Мальчик закончил работу и гордо вскинул голову. Все так и ахнули - перед ними сидел Борис Ельцин.
И тут в глаза бросилась, сделанная им надпись: Я не могу поступаться принципами!
Пожилые и молодые мужчины стали поспешно вскакивать и толкая друг друга, бежали к выходу.
На пороге остались двое: невысокий лысоватый человечек с темно-красным пятном на лбу и второй - выше ростом, солидной комплекции с испуганно-подобострастным лицом. Они молча смотрели на Бориса, а тот, не отрываясь на них.
Молчание длилось вечность, но в воздухе повисла фраза:
Народа было, не сказать, чтобы очень, но все-таки.
На последнем тридцать втором ряду расположилась группа шумных подростков, прогуливающих уроки. Они дружно закинули ноги на спинки сидений предыдущего ряда и уплетали мороженое за 20 копеек. На пол летел всякий мусор, но не это было самое главное. Ребята рассказывали пошленькие анекдоты, а также истории, от которых, а также от манеры их изложения завяли бы уши и у завсегдатаев пивных и рюмочных, а ведь среди школьников находилась девочка! Однако похабщина ничуть не смущала ее, она приходила в восторг от слышимого и заливалась громким идиотским смехом.
Тридцать первый ряд был совершенно пуст, и как раз сюда направился мужчина лет тридцати-тридцати трех в объемном овчинном тулупе и лисьей шапке.
Ребята притихли и отпустили в его адрес несколько угроз, на которые мужчина не обратил внимания. Он спокойно уселся на свое место. Ноги мгновенно убрались со спинок.
Раздался громкий хохот, крики и повизгивание. Но человек в тулупе был спокоен, как Железный Феликс.
Через минуту погас свет, и на экране появился желтый ящик, а бодрая музычка возвестила о том, что сейчас начнется киножурнал "Фитиль".
Ребята орали настолько громко, что завозмущались зрители тридцатого и двадцать девятого рядов, а многие другие повернули головы в сторону шумной компании.
Мужчина же с тридцать первого молчал.
Из школьных портфелей достались сигареты, над подростками образовалась дымовая шапка.
Мужчина не дрогнул.
Два мальчика начали кашлять, брызжа слюной на невозмутимого гражданина, и тут случилось...
Человек аккуратно положил лисью шапку на свободное кресло и не спеша стал расстегивать пуговицы на тулупе. Затем он распахнул тулуп, встал в полный рост и резко повернулся к надоедливым юнцам. Он не произнес ни слова, но холодный ужас приковал ребят к спинкам и заставил их умолкнуть. На груди у мужчины висел черный автомат, дуло которого было направлено на чьи-то головы.
В следующий миг сверкнул огонь, раздалась сухая очередь, послышались крики, стоны, а еще через миг все было кончено.
Мужчина запахнул тулуп, опустился на свое место и уставился на экран, где демонстрировался заключительный сюжет сатирического киножурнала...
Уже две недели как Штирлиц потерял связь с "Центром". Последнего 673-го связного арестовали на площади Бастилии в Париже, 721-я радистка погибла в перестрелке у Колизея в Риме.
Оставалась последняя надежда...
Банкет был в самом разгаре, и все присутствующие изрядно захмелели. Лишь только Штирлиц был трезв и собран, как всегда. К нему подсел Мюллер и заплетающимся языком произнес:
- А не выпить ли нам, дружище Штирлиц, по маленькой? - он хитро прищурил пьяненькие глазки.
- Охотно, группенфюрер, - строго сказал Штирлиц и наполнил фужеры красным бургундским.
- Прозит! - воскликнул Мюллер и вылил вино в свою фашистскую глотку.
Штирлиц опытным взглядом оценил обстановку и выплеснул содержимое бокала за спину, облив при этом с ног до головы Бормана, благо тот был абсолютно невменяем.
"Я на крючке, - размышлял он, - Мюллер не зря пытается меня споить. Ну чтож поглядим, чья возьмет."
С этими мыслями Штирлиц улыбнулся, однако взгляд оставался сосредоточенным, как и подобает опытному советскому разведчику.
Штирлиц налил еще вина и предложил Мюллеру:
- Прошу Вас, группенфюрер.
У того глаза сбились в кучу, и гестаповец осоловело таращился на собутыльника.
- Я... к-к-к-к... я... - он начал беспорядочно икать, - мне больше не лезет... к-к-к-к-к-к...
- За фюрера! - вскричал Штирлиц и вскочив, вытянулся по стойке "смирно".
Кое-кто из пьяных офицеров услышал слова штандартенфюрера и пытался подняться из-за стола, но мало у кого это получалось. Раздавались нестройные голоса.
- Свиньи! - прошипел Мюллер по-русски, продолжая икать, Настоящие свиньи!... к-к-к... У нас под Смоленском... пьют намного больше, а пьянеют меньше... к-к-к...
Это был пароль, и Штирлиц тут же выдал ответ:
- А у нас под Москвою - сухой закон!
Они обменялись понимающими взглядами. Мюллер был совершенно трезв.
Теперь им предстояло работать вместе вплоть до полного истребления лютого врага...
Платон Сермяжкин имел необычную коллекцию. Вот уже десять лет как он собирал глаза. Самые обыкновенные глаза. Он выковыривал их у живых людей за определенную плату; бесплатно у трупов перед самым захоронением; у собак и кошек; у птиц, хомяков и другой живности. Были в его коллекции глаза пауков и мышей, мух и кузнечиков, пчел и ужей, но самой, что ни на есть, гордостью в его собрании был бычий глаз, хранившийся в баночке из-под майонеза.
Глаза были разноцветные - карие и зеленые, красные и голубые, а также бесцветные, серые и черные. Одни висели на веревочках, прикрепленные к потолку, другие крепились специальными крючочками к стене, третьи находились в миниатюрных коробочках, и все были снабжены табличками с пояснительными надписями.
Глаза выглядывали отовсюду и, когда кто-нибудь из знакомых навещал Платона, его пробирала дрожь, он чувствовал себя словно под пристальным наблюдением. А Платон Сермяжкин был невыносимо счастлив и горд, как и всякий коллекционер.
Так и продолжалось до прошлой недели, но вот что-то случилось, и Платон замкнулся в себе, а потом вдруг стал необычно открыт и общителен и закатил изысканный банкет, на который пригласил всех своих близких друзей, в том числе и меня.
Мы вошли в дом и как обычно уставились на множество глаз, таращившихся изо всех щелей. И среди этого разнообразия выделялись чудовищные, ужасные и в то же время прекрасные фиолетово-красные человеческие глаза. Для них было отведено почетное место на стене и сделана специальная золоченая рама.
Мы столпились возле экспоната и не могли оторваться ни на секунду. Но никто не решался задавать вопросы.
Скованное состояние ощущалось на протяжении всего ужина, но когда гости собрались убраться восвояси, Платон Сермяжкин положил мне руку на плечо:- Прошу тебя, останься!