Аннотация: Дарованный талант и простая дружба - как они взаимосвязаны?
Последний мазок лег на холст легко и уверенно, словно здесь и был. Я бросила кисть в банку с растворителем, вытерла руки и отступила назад.
Картина. Рубиновые пятна - сарафаны девушек, бегущих к морю, насыщенная лазурь и опалово-белесые перья - полуденное южное небо, сапфировые штрихи и капли цвета индиго - лениво набегающие волны. Игра света и тени. Концентрированные, взрывающие сознание цвета. "Ни с чем не сравнимый и несравненный стиль Елизаветы Арбент..." Мой стиль.
Я подошла к влажной от масла картине. Макетный нож был не очень острый, но для моих целей годился. Двумя взмахами крест-накрест я разрезала полотно. Новенький холст поникшими крыльями обвис на деревянной раме.
Всё. Конец. Заголовки газет... "Яркая звезда на небосклоне современного импрессионизма закатилась", "Последняя картина Малиновой Лиз", "Клод Моне может спать спокойно".
Это действительно всё. Я больше не умею писать. Я не могу нарисовать даже школярский натюрморт, не говоря обо всем остальном. Я потеряла свой свет.
Он дышал, он двигался в моих картинах. Он заставлял неискушенную и искушенную публику глотать застрявшие в гортани слова, в немом упоении замирать перед полотном. Неотрывно следить за дрожанием крыла тонконогой бабочки, падением капли с переполненного влагой изумрудного листа, вздохом женщины, посланным вдогонку белой черточке паруса.
Это была я. Это был мой свет. Это были мои картины. А теперь ничего нет. Все исчезло.
Я сделала несколько шагов назад, опустилась в плетеное кресло. Пятна солнца - теплые кусочки шали легли за плечи. Потянулась за сигаретами, закурила.
Что-то неудобно ткнулось в спину. Мобильник. Уже набирая номер и слушая длинные гудки, я поняла, кому звоню. Мария... Машка... Пусть так. Давно пора было рассказать ей.
Телефон заговорил.
- Алло...
- Маш, привет, это я.
Пару секунд в трубке раздавалось лишь невнятное сопение.
- Лиз?
- Она самая. Как дела?
- Э-э... нормально... наверное... Хорошо, что ты позвонила. Я собиралась, но все как-то не получалось.
- Да, я тоже собиралась.
Я выпустила изо рта струйку дыма. Семь месяцев молчания, семь месяцев отчуждения, семь месяцев погружения в себя. Но я рада слышать ее голос. И совершенно не хочется сейчас разговаривать о погоде и прочих трафаретках.
Но все-таки мы о них поговорили. Нельзя не общаться с человеком, а потом позвонить и вывалить на него мини-катастофу. Лишь когда я поняла, что больше не нахожусь на грани срыва в истерику, произнесла:
- Маш, со мной кое-что произошло. Я тебе сейчас расскажу, только сделай одолжение, не впадай в каталептическое состояние. Мне нужно с тобой посоветоваться.
Мария молчала, ждала. Умница.
- Это случилось. То, чего я боялась. Чего мы все боялись. Как всегда и бывает. Маш... мой свет ушел. Совсем. Я больше ничего не могу создать. Все, что пишу - сплошное дерьмо. Я потеряла свет. Это правда.
В трубке послышался не то стон, не то всхлип. Интересно, это мобильник хрипит или Машка приняла так близко к сердцу?
- Лиз...
Ее песочный, осипший голос заставил меня вздрогнуть. Я отложила сигарету, спина, до того согнутая вопросительным знаком, выпрямилась сама собой.
- Я, - всхлип, - я ведь не пою... Уже полгода. То есть пою, но... ничего нет. Понимаешь, вообще ничего. Я не знала, что ты тоже. А еще Володька... он мне звонил. Он...
Чего мне сейчас не хотелось, так это чьих-то блажных рыданий. Не стальная ведь, могу не выдержать.
- Так, Маш, спокойно. Вовчик тебе звонил, и что? Он тоже? Я правильно понимаю?
- Правильно.
- А Мирослав?
- Он не звонил, не знаю. И я ему не звонила. Лиз... что с нами происходит?
Я вздохнула, снова взялась за сигарету.
- Понятия не имею, Маш. Надо встречаться. И чем скорее, тем лучше, хватит прятаться по углам. Завтра, часов в одиннадцать, в нашей кафешке. Идет?
- Идет, - Машка шумно втянула в себя воздух, нос жалобно хлюпнул.
- Тогда я звоню остальным...
Золотые росчерки лучей делили столик на четыре неравные части. Небольшой навес уличного кафе не спасал от яркого майского солнца. Мы сидели на пленэре. Двое: я и Мария.
Машка теребила бумажную салфетку, выстукивала ложечкой арию Тореадора, нервно отхлебывала из тонкой пиалы земляничный чай со сливками. Я смотрела на нее, сто лет знакомую, двести лет близкую, и вспоминала, как все начиналось...
Хрупкая девушка с волосами цвета мокрой соломы; канареечное платье и нелепые накладные плечи. Робко переминаясь, стоит на пороге Гнесинского музыкального училища. "Я не поступлю. Ох, я не поступлю... Приехала, как дура, и не поступлю". Рядом невзрачная русоволосая девчонка с мольбертом под мышкой и новыми красками в полиэтиленовом пакете. "Все будет хорошо, вот увидишь. Я же слышала, как ты поешь!" Забавный пухлячок встревает в разговор: "Не дрейфь, старушка! Ты будущая звезда эстрады!" "Почему только эстрады? - возмущается девушка. - Я потом на джазовое пойду". Все хохочут. "Поступишь ты. Ничего не бойся, - ласково произносит долговязый нескладный парень. - Феноменально красиво сейчас распевалась".
Вокруг них много народа, да и сами они впервые видят друг друга. Один пришел поддержать подругу-абитуриентку, другая проходила мимо и из любопытства вклинилась в студенческую тусовку, третий просто назначил здесь встречу, не подозревая, что как раз сегодня начинается прослушивание и весь двор будет забит сопранами, баритонами, кларнетами и скрипками, четвертая - единственная, кто попал сюда по прямому назначению. Но теперь эти четверо уже не принадлежат толпе. У них свой круг, и никто даже не заметил, как это получилось. Им по пятнадцать, они стоят, болтают, забыв о встречах, подругах и даже поступлении, и превращаются в блистательную четверку, о которой через восемь лет заговорят в городе, а еще через два года - по всей стране.
- Здорово, старушки! Как жизнь молодая?
Володька. Пролетел ураганом, чмокнул меня в щеку, Машку в нос. Плюхнулся на стул.
- Лизетта, какая блузочка! Пикассо лично расписывал? Безумно идет к твоим восхитительным очам. Мария! А ты у нас нынче платиновая блондинка? Поздравляю, ты снова в моем вкусе. Ну что, девочки, мы вместе? Обиды забыты, скелеты вытащены из гардеробов, обмыты и похоронены?
Я рассмеялась. Если кто из нашей компании совершенно не изменился, так это он. Все те же средней потертости джинсы, клетчатая рубашка навыпуск и чувство юмора, которое не покинет его даже в Сахаре в компании берберских львов.
- Нет, Вовчик, обмениваться скелетами мы будем прямо сейчас, для того и собрались. Но без Славки не начнем, так что заказывай свой эспрессо и поддержи беседу о метеорологических сводках.
- Лиз, красавица, ты еще помнишь, что мне нравится эспрессо? Она никогда ничего не забывает, а, Машка? За то я ее и люблю.
Мария заерзала на стуле, отхлебнула из пиалы.
- Не дури голову, Володь. Никого ты не любишь, кроме себя.
- Маш...
- Ничего, Лизетта, не вступайся. Я не гордый, переживу.
Володька откинулся на спинку стула, подозвав официанта, сделал заказ.
Мы болтали о каких-то пустяках, обсуждали новости и мыли кости нашим общим знакомым. Оказалось, это не так уж сложно - смотреть друг другу в глаза после того, что произошло. Интересно, почему? Потому, что прошло время, и память безжалостно выкинула подробности - колкости и гадости, которые мы наговорили? Потому что утих гнев? Произошел перелом? Переоценка ценностей? Или потому, что мы так хотели снова быть вместе? Потому что не смогли друг без друга жить?
За Володькиной спиной неслышно возник Славка.
- Привет!
- Ага, а вот и наш апологет, - радостно констатировал Вовчик. - Добро пожаловать.
Мирослав пожал протянутые руки и занял последний, четвертый стул.
И вот он был честен и прям. Как всегда.
- Ребят, как же я по вам соскучился, - вздохнул Славка, оглядывая нас троих.
Вовчик, собиравшийся было высказать очередную бравурную сентенцию, вдруг заткнулся, опустил глаза. Рядом неожиданно громко всхлипнула Машка.
- А я тоже, я так рада всех видеть, - шепнула она. - Полгода ведь...
Две теплых прозрачных капли стекли с ее носа и булькнули в земляничный чай. Я полезла в сумку за сигаретами.
- Э-э, солнышко, не плачь, - Володька погладил сжатый Машкин кулачок. - Мы же собрались... смотри, наплевали на все обиды и собрались. И это здорово.
Он принял от официанта кофе, бросил туда три кусочка коричневого сахара и достал слегка помятую пачку "Davidoff".
- Ну что, обойдемся без долгого вступления? - спросила я, уже понимая, что кроме меня начать предстоящий разговор некому.
Машка кивнула, Володька выпустил вверх одно за другим три аккуратных колечка. Славка, отвлекшись на секунду заказать себе эрл грей с лимоном, взглядом дал понять, чтобы я говорила.
Мой капучино в чашке давно остыл. Маленький глоток показался ледяным.
- Думаю, основное я уже сказала по телефону. Могу только повторить. В общем, вчера убедилась, что разучилась рисовать... Нет, я по-прежнему все умею: брать рискованный ракурс, пользоваться раздельными мазками, создавать рефлекс, мои любимые отцветы неба. Но света на холсте больше нет. Я пишу как старательный подмастерье, хорошо, грамотно и... бездушно.
За столиком воцарилась тянущая тишина. В глаза опять никто друг другу не смотрел, будто все разом потеряли что-то очень ценное и теперь пытались найти это ценное под столом. Впрочем, почти так оно и было, потеряли...
Тяжелый разговор, но нужный. Потому что нет больше сил держать все в себе, и у ребят - украдкой обвожу их взглядом - тоже.
- Я понимаю, - наконец прошелестела рядом Машка. - У меня так же. Беру чистейшие ноты, добавляю роскошных обертонов, а выходит тускло, мерзопакостно. Сначала заметила сама, через месяц - концертмейстер, теперь... теперь я вообще не могу петь, потому что слышат все.
Володька бросил окурок в пепельницу. Качнулся на стуле, хмыкнул.
- И меня запишите. Ваяю полную хрень. "Время сетовать" - Лиз, ты читала начало, помнишь? - сдал, звоню издателю. Он мне: "Володь, ты в запое это писал? Иди, отдохни, отоспись и выдай что-нибудь приличное, в твоем стиле". Может, и правда надраться в сосиску? Мысль пойдет.
- Так пробовал уже наверняка, - мрачно буркнула Машка.
- Пробовал - не идет. Смотрю в экран, выключаю комп, иду спать. Просыпаюсь, включаю, смотрю в экран, выключаю. И так три месяца. А думал, чего проще - работай, Нео, вдохновения не существует. Ну написал, ну переломилось. И что? Сушняк. Каждое слово в отдельности - бриллиант, мастерпис, а вместе - сборник дешевых анекдотов.
Он зажег следующую сигарету (Машка поморщилась), не глядя на Славика, бросил:
- Ну что, ты у нас единственный по этой части, давай, как-нибудь объясни, что происходит?
Я взглянула на Славку. Причудливая серебристая бледность медленно заливала его лицо.
Он всегда был самым странным из нас. Когда Мария поступала в Гнесинку, я - в художку, а Володя в полиграф, Славка сдавал экзамены в Московскую духовную семинарию - в то время уникальное заведение. Затем последовали заочные библейские курсы и что-то еще. А потом он стал известным. Как все из нашей четверки. Журналисты называли его апологетом, иногда апостолом, но для нас он остался Славкой... Славкой, подарившим свет.
Это произошло как-то незаметно, само собой. Каждый из нас жил своей жизнью, учился, работал. Каждый из нас шел к своей тайной мечте. Каждый из нас хотел стать великим, единственным, лучшим в своем деле. Каждый из нас верил только в себя и еще... в дружбу. В дружбу, которая связала нас крепче смерти. Но все мы смотрели на Славика и видели в нем то, чего не хватало троим из нас. Тот самый необъяснимый свет.
Мирослав действительно был другим, не таким, как я, или Машка, или Вовка, или любой из наших знакомых. Не таким, как все. Спустя какое-то время "не такими" стали и мы. Отразилось ли в нас Славкино сияние или мы приобрели собственное, но это время было самым чудесным. Правда.
А потом... не знаю, что случилось. Мы просто жили, и эта жизнь выживала из нас свет. Он еще держался, он не позволял рассыпаться самому дорогому, что мы имели. До поры...
Мы трое смотрели на Славку, молчали и ждали. Чего? Очередного увещевания? Молитвы? Чуда? Только одно желание ныло в опустевшем сердце - вернуть утерянное дыхание света.
- Это началось семь месяцев назад, я прав? - голосом глухим, словно шум дальнего дождя, спросил он. - В тот день, когда мы все поссорились?
Я оглянулась на Марию, Володьку.
- Да.
- Из-за чего мы тогда переругались? - недоуменно покачала головой Машка. - Глупо вышло...
Да, глупо. Память упорно не желала возвращаться в тот день, но ее забывчивым прихотям и так были подарены семь месяцев. Хватит.
Мирослав отставил в сторону чашку, опустил лоб на скрещенные руки. Бледность проступила еще сильнее.
- Простите меня, это я виноват, - прошептал он.
- Что?!
От удивления Вовчик выронил из пальцев сигарету, уже не стал поднимать, раздавил тлеющий кончик.
- Я слишком хорошо помню, из-за чего мы поссорились, - прошептал Мирослав. - Из-за моего "везденоссующего Бога". Так вы его назвали? Неважно. Тогда все и случилось.
Да, я тоже помнила. И Вовка, и Мария. Дурацкий день, дурацкая ссора. Но закономерная. Мы шли к ней долгие годы, и пришли: первое по-настоящему страшное непонимание, по-настоящему убийственное противостояние.
Я нашла в себе силы не отвести взгляда, но Мирослав не отнимал рук от лица.
- Я решил, что больше не потревожу никого из вас, - сказал он. - Что никогда не произнесу ни слова о своих делах. Я был уверен, это правильно. Решил, что все кончено. Если за двадцать лет я не смог показать вам настоящий свет, а не его отголоски, то и в следующие двадцать ничего не изменится. И я оставил вас. Перестал молиться, перестал верить в вас. Верить в нас. В нас четверых. А теперь... тоже потерял свой свет.
Лучи солнца, пробравшиеся под навес, скрылись за широким пером облака.
- Ты не мог лишиться света. Только не ты, - пробормотала Машка. - Потому что, если и ты тоже, тогда всё, конец. Мы же не можем без тебя, вообще ни без кого не можем, мы же четверка...
Мирослав поднял глаза - и я обожглась о его взгляд, будто об язык пламени.
- Каждый несет в себе дыхание Бога. Каждому Он дает свой свет. Каждый может принять или отвергнуть Его дар. Моим даром были не слово, не песня, не цвет. Моим даром была любовь к вам. Но я сам этого не знал до вчерашнего дня. Я думал о великом Свете и забыл свет малый. Когда позвонила Лиз, все встало на свои места, точнее, все рухнуло. После той ссоры свет потерял свою силу, и я не знаю, как его восстановить. Простите меня.
Во рту появился привкус крови. Я с удивлением обнаружила, что нещадно искусала себе губу. Машка сидела, опустив нос к полу, Вовчик ковырял кофейной ложкой потушенный окурок.
Наверное, то, о чем мы сейчас говорили, это бред. Бред для любого, кто мог нас слышать. Для любого непосвященного. Для любого, кто никогда не дышал полной грудью и не пробовал писать, петь, творить и любить с сиянием в сердце.
Но мы-то понимали. И не имели оправдания. Потому что однажды коснулись света и ощутили на себе его вздох. Но не сохранили... Случившееся теперь было просто следствием, и Мирослав здесь совершенно ни при чем.
Он потерял даже больше всех нас.
Я отодвинула стул, встала. Зеленые глаза смотрели на меня устало и печально. Я положила руки Славке на плечи, заглянула в самую глубину зрачков.
- Нет, Слав. Ты веришь в нас, раз пришел сегодня. Машка права, твой свет всегда с тобой. И мы будем ждать. Как ждали тогда, двадцать лет назад. Может быть, он вернется. И может быть, на этот раз мы не ограничимся лишь его легким дыханием.
Четыре золотистых луча прорезали бледно-молочное облако и упали на наш столик. Я глубоко вздохнула...