РУССКИЙ ИНДЕЕЦ

Долго умирал Чингачгук: хороший индеец,
волосы его - измолотый черный перец,
тело его - пурпурный шафран Кашмира,
а пенис его - табак, погасшая трубка мира.

Он лежал на кухне, как будто приправа:
слева - газовая плита, холодильник - справа,
весь охвачен горячкою бледнолицей,
мысли его - тимьян, а слова - бергамот с корицей.

Мы застряли в пробке, в долине предков,
посреди пустых бутылок, гнилых объедков,
считывая снег и ливень по штрих-коду:
мы везли индейцу огненную воду.

А он бредил на кухне, отмудохан ментами,
связан полотенцами и, крест накрест, бинтами:
"Скво моя, Москво, брови твои - горностаи...",
скальпы облаков собирались в стаи,

у ближайшей зоны, выстраивались в колоны -
гопники-ирокезы и щипачи-гуроны,
покидали генеральские дачи - апачи,
ритуальные бросив пороки,
выдвигались на джипах - чероки.

Наша юность навечно застряла в пробке,
прижимая к сердцу шприцы, косяки, коробки,
а в коробках - коньяк и три пластиковых стакана:
за тебя и меня, за последнего могикана.


ШИШИА


Резервация наша обширна, покуда: обыватель богат и ссыклив,
час прилива, и море похоже на блюдо - маринованных слив,
вдоль веранды - прохладная синь винограда, накрывают столы,
конституция - наша, чего тебе надо, благодарности или хулы?

Коренастые слуги взрыхляют салаты, задыхаясь от быстрой ходьбы:
присягали на верность, и все ж - вороваты из Бобруйска и Львова рабы,
лепестки оленины, цветные цукаты, звон приборов и вновь тишина,
как люблю я, товарищ, российские штаты, Шишиа ты моя, Шишиа.

Резервация наша обширна, колодцы - производят лечебную грязь,
где теперь пограничники - первопроходцы, почему не выходят на связь?
Заплутали одни - под Парижем и Кельном, а другие - вошли в Мозамбик,
и отныне звучит с придыханьем вольным, в каждом варваре - русский язык.

Так заботливый псарь, улучшая породу, в милосердии топит щенят,
так причудливо - рабство впадает в свободу, а кого обвинят:
государственный строй, что дурным воспитаньем - развратил молодежь,
иудеев, торгующих детским питаньем, диссидентский галдеж,

брадобрея-тирана, чиновников-татей, рифмачей от сохи:
чем презреннее вождь, тем поэт - мелковатей, и понятней стихи.
Не дано нам, товарищ, погибнуть геройски, и не скинуть ярмо:
всяк, рожденный в Бобруйске - умрет в Геморойске, будет пухом - дерьмо.

...пахнет воздух ночной - раскаленным железом 
                                             и любимой едой,
басурманский арбуз, улыбаясь надрезом, распахнется звездой,
и останется грифель, стремящийся к свету - 
                                       заточить в карандаш,
хорошо, что унылую лирику эту - не пропьешь, не продашь.



* * * *

Ты обнимешь меня облепиховыми руками
и обхватишь ногами из молочая,
будем жить вот так - не отклеиваясь веками,
непрерывно трахаясь и кончая.

Под рубашкой в синюю клетку - тебя упрячу,
будто я - беременный в знак протеста,
повстречать беременного - к удаче,
но, в троллейбусе - уступайте место.

Заходя в музеи, храмы, общаясь со стариками,
нежную привязанность излучая,
будем жить вот так - не отклеиваясь веками,
непрерывно трахаясь и кончая.

Пусть гадает комиссия по этике и морали:
почему у нас в крови - соус чили,
из какого беса - тебя изгнали,
от какой страны - меня отлучили?

Я люблю - на двоих сочинять варенье,
отмечая: как слабеют запястья,
холодеют щиколотки и меркнет зренье,
умирая - не от стыда, от счастья.


* * * *

Говорят, что смерть - боится щекотки,
потому и прячет свои костлявые пятки:
то в смешные шлепанцы и колготки,
то в мои ошибки и опечатки.

Нет, не все поэты - пиздострадальцы, -
думал я, забираясь к смерти под одеяльце:
эх, защекочу, пока не сыграет в ящик,
отомщу за всех под луной скорбящих -
у меня ведь такие длииинные пальцы,
охуенно длинные и нежные пальцы!

Но, когда я увидел, что бедра ее - медовы,
грудь - подобна мускатным холмам Кордовы,
отключил мобильник, поспешно задернул шторы,
засадил я смерти - по самые помидоры.

...Где-то на Ukraine, у вишневом садочку -
понесла она от меня сына и дочку,
в колыбельных ведрах, через народы,
через фрукты -овощи, через соки-воды...

Говорят, что осенью - Лета впадает в Припять,
там открыт сельмаг, предлагая поесть и выпить,
и торгуют в нем - не жиды, ни хохлы, не йети,
не кацапы, не зомби, а светловолосые дети:

у девчонки - самые длинные в мире пальцы,
у мальчишки - самые крепкие в мире яйцы,
вместо сдачи, они повторяют одну и ту же фразу:
"Смерти - нет, смерти - нет,
наша мама ушла на базу..."



* * * *

Как поет фонтан сквозь терновник зноя:
(пенье + терновник = терпенье)
вот и ты, учись ремеслу изгоя -
по оттенкам складывать оперенье,

вырезать гудение из лазури,
чтоб услышать зрение потайное -
это бьется шершень в тигровой шкуре
о стекло-стекло (угадал - двойное),

и вершат ночные свои обряды,
примеряя траурные обновки:
совки, цинтии, шелкопряды,
листовертки (а где огнёвки?),

и янтарным запахом канифоли,
изнутри окутаны все детали -
это словом-оловом-поневоле
нам с тобой бессмертие припаяли.

УЛИТКА

Где усики подкручивал мускат -
и в луже отражались циферблат,
осенняя звезда-космополитка,
и в свой домохозяечный халат -
вернулась из Лефортово улитка.

Грядущее - мохеровый клубок,
а прошлое - запущенный лобок:
кудрявые дела твои, создатель,
и вьется явь, и сон ее - глубок,
не разглядеть
последний знаменатель.

Но, в час Быка восходит зверобой,
и правою, и левою резьбой
вселенная блестит, как заготовка,
...улитка посмеется над собой:
появится и спрячется, чертовка,

распишется на листьях, егоза,
поставит крестик, голосуя "за" -
воскресших птиц
в духовках и перинах,
удочерит мускатная лоза -
вот эту гроздь яиц перепелиных.

да будет серпантин - витиеват,
пусть дым клубится, и ему - виват,
покуда гвозди прячутся в подковах -
цветет любовь, струится аромат -
с ее ветвей прямых и тупиковых.

ТРЕСКА


Подступает ад - ледяной айфон приложи к виску,
дай услышать мою зазнобу, мою треску,
для которой - не разделимы вода и прах -
слишком долго была русалкой, жила в горах.

Так чешуйка к чешуйке липнет - припев/куплет
колыбельной песни за акваланги и пистолет,
бубенцом звенит, колотушкой трещит треска,
как старуха в сказке про апостола-рыбака.

Потечет айфон черным пластиком по щеке,
подступает сон, не включай сонар, отвечай треске:
это ты ее - через перевал - на руках носил,
и смеялся так, что с вершин сползал изумрудный ил.

Подступает тьма в пузырьках огня, абонент молчит,
и к небесным вратам приколочен пожарный щит,
в водолазном шлеме гуляет солнце, алеет снег,
спой мне песню, треска, помоги отыскать ковчег.

Абонент молчит, только слышно - орел/грифон
на другом конце - рекламирует свой айфон,
или это - жар-птица кромсает в шмаття, в куски -
ледяную печень моей зазнобы, моей трески.

ГРОЗОВОЙ КУПОЛ

Бродит туча, с утра поддатая, ощекотывая усадьбы -
будто женщина бородатая, загулявшая после свадьбы,
пробуждаясь в кромешном грохоте и напяливая личины,
мы с тобою - любви и похоти переменные величины.
В ванной крестики - это краники, повернешь - и польются нолики,
здесь, на полочках - не паланики, а георгики и буколики,
над смесителем-Свет-дюралием, проступают периодически:
лик спасителя из Израиля, хрен сантехника из Геническа.

Бродит туча над ресторанками, буйабесом из кильки давится,
прогремела пустыми банками - удаляется, бесприданница.
Помнишь: рвущийся звук материи, обжигающий чай с галетами...

...мы рождались в шкафу империи и вываливались скелетами:
неопознанные америки, микроскопы обсерватории,
с красной грамотой - по истерике, с черной меткою - по истории.

* * * *

Жить - внутри магнита, влюбиться - внутри магнита
и, просыпаясь, шептать: "Здравствуй моя финита...",
выдохлось наше счастье - видно, давно открыто -
только отталкивать можно внутри магнита:
не приглашай меня, милая, на свиданье,
а приглашай меня на разлуку и на изгнанье.

Кровоточить случайным, после бритья, порезом,
и отступив на кухню - сонным греметь железом,
женскую шерсть кудрявить жезлом из эбонита -
так появляются дети внутри магнита,
время теряет облик, время впадает в комплекс:
переходить на зимний или на летний компас?

Был бы магнит прозрачным - я бы увидеть смог:
каждый целебный корень, суффикс или предлог, :
перечень - извлеченный из пузырьков нулей -
всех, притянутых силой моей, волей моей,

Обозначая вечность - я ничего не значу,
ты подари мне, милая золушка, на удачу:
не башмачок чугунный, не эмбриона в скотче -
нашей луны магнитик - на холодильник ночи.

* * * *
Под красное вино (вот это) положен сыр "Dorblu",
два месяца без интернета, как я тебя - люблю,
так рифма женская согрета мужскою рифмой, но:
три месяца без интернета - под белое вино,

от чешуи-клавиатуры избавлен сонный язь,
накрылась сеть, молчат авгуры, грядет иная связь:
когда адепт над мертвым блогом - исходит беленой,
я - разговариваю с Богом, как с другом и женой.

Где порнохаб с его блядями - лиловый негр пёр,
там домотканый, с лебедями, изысканный ковер,
там сказки про Котигорошка и в семенах спорыш,
грызет беременная кошка компьютерную мышь,

проступит месяц че геварой в суконных небесях,
уснет Сурганова с гитарой, гитара - на сносях,
и я, тревожа сон поэта, свернусь в запретный плод -
шесть месяцев без интернета - целуя твой живот.


ПРИШЕСТВИЕ


Чую гиблую шаткость опор, омертвенье канатов:
и во мне прорастает собор на крови астронавтов,
сквозь форсунки грядущих веков и стигматы прошедших -
прет навстречу собор дураков на моче сумасшедших.

Ночь - поддета багром, ослепленная болью - белуга,
чую, как под ребром - все соборы впадают друг в друга,
родовое сплетенье корней, вплоть до мраморной крошки:
что осталось от веры твоей? Только рожки да ножки.

И приветственно, над головой поднимая портрет Терешковой,
миру явится бог дрожжевой - по воде порошковой,
сей создатель обломков - горяч, как смеситель в нирванной,
друг стеклянный, не плачь - заколочен словарь деревянный.

Притворись немотой/пустотой, ожидающей правки,
я куплю тебе шар золотой в сувенировой лавке -
до утра, под футболку упрячь, пусть гадают спросонок:
это что там - украденный мяч или поздний ребенок?

Будет нимб над электроплитой ощекотывать стужу,
и откроется шар золотой - бахромою наружу:
очарованный выползет еж, и на поиски пайки -
побредет не Спаситель, но все ж - весь в терновой фуфайке.

Принудительно- яблочный крест на спине тяжелеет:
ежик яблоки ест, ежик яблоки ест, поедая - жалеет,
на полях Байконура зима, черно-белые строфы,
и оврага бездонная тьма, как вершина Голгофы.