Аннотация: Их было мно-ого в лавке старого мастера, - гончара Али.
Константин К.
Кувшины.
Ведь бывает же так, что стоять мучительно. Не утомительно, не тяжело, не как-нибудь ещё, - плохо, не знаю, - а именно мучительно. Триста лет на одном месте. Под огромным камнем, неестественно, на отлёте, что ли, торчащем в сторону из одинокой скалы, посреди бескрайнего моря барханов. Под камнем, который в любой момент может отломиться, превратить в черепки, если не в такой же жёлтый песок, на каком стоишь все эти долгие годы.
Тень от скалы указывает на бархан слева - день только начался, тень от скалы легла на бархан справа - день скоро закончится, придёт холодная, звёздная ночь. Наверное и вода оттого всегда была холодна, - за ночь остывала так, что за день не успевала нагреться.
Принёс его сюда юный отшельник, проживший, затем, в пустыне долгие сто лет и очень незаметно, постепенно превратившийся в старца. Они всегда прекрасно ладили. Монах приходил к нему каждый день, а бывало, когда караваны, по каким-то человеческим причинам становились не частыми, надолго поселялся здесь же, под скалой, большую часть времени, стоя на коленях, бесконечно кланялся, под монотонное бормотание, да иногда, обливаясь слезами, вскрикивал, раскидывая руки, будто собирался взлететь...
Людей монах сторонился. Прежде чем напиться воды, или омыть руки, он всякий раз влезал на скалу посмотреть, нет ли в далёком-далеке тонкой цепочки, как жемчужины, нанизанных на свою дорогу бусинок-верблюдов.
Теперь он часто вспоминал своего старого, давно пропавшего друга. Жёсткие ладони, бережно поднимавшие его за толстые, округлые ручки, обожжённые ветром и солнцем губы, никогда не уронившие ни капли воды, шершавые и твёрдые, как камень скалы. Такие же, как скала, серые, так же изорванные трещинками.
Воду приходилось собирать долго, по капле. Кап... Кап... Кап... Каждая капля вначале только обозначала себя. И каплей то ещё не будучи. Так - немного воды на граните. Постепенно росла, наливаясь едва заметным мерцанием. Затем, почувствовав себя настоящей каплей, начинала примериваться к самостоятельной жизни, растягиваясь и сжимаясь, будто раскачиваясь,- "вниз-вверх, вниз-вверх". И чем дальше, тем всё более солидно: "вни-и-и-из и вверх, вни-и-и-из и вверх". Ну, а решившись, наконец, отрывалась от камня и летела в свою жизнь, продолжая ещё растягиваться во все стороны и сжиматься, искажаясь, как мир, на который смотришь через кривое стекло. И когда становилась круглой, почти совершенной, казалось, вот уж теперь то лететь и лететь сквозь пекучий, податливый воздух, "буль", - разбивалась о прозрачную поверхность и сразу погибала, как капля, перемешиваясь всем своим содержимым со многими и многими предшественницами, повторившими, подобно ей, путь любой другой капли. Буль... Буль... Буль... Размеренно. Монотонно. Дремотно.
Когда грубые ладони погонщиков поднимали его, так же бережно, как руки старика-монаха, он бурно радовался, подобно верному псу, встречающему хозяина из долгой отлучки, только, конечно же, хвостом не вертел. Хм... Хвоста-то у него и не было. Люди, разумеется, не могли видеть этой радости, но кувшин гладили по прохладным, замшелым бокам, прикладывали к нему лоб и щёки. За это он так любил караваны, так ждал их прихода. Люди снова и снова прикасались к нему, целовали его, когда пили воду. Только вот в ожидании дни текли медленно, тоскливо и, - да-да - мучительно.
Как у всех на свете, у него была своя заветная мечта. Он мечтал когда-нибудь вернуться в город. Туда, где высокие и не очень, белые и серые, и другие - разные дома. Где большие, зелёные деревья расстилают, каждое вокруг своей толстой ноги, мягкий ковёр листьев, а сверху покрывают его прохладной кисеёй тени, под которой с удовольствием отдыхают люди, наливая себе из кувшинов все мыслимые напитки, а не просто воду.
Люди...
Когда-то старик монах говорил ему, что люди, это тоже кувшины, кто с вином, с водой, или мёдом, а то и просто пустые. Только вылеплены они другим мастером - поискуснее, что ли. Кувшин не понимал этих слов, удивлялся. И вскоре об этом забывал.
А людей любил. Как много их в городе! Так много... Ого-го! Не сосчитать. Словно звёзд в ночном небе, как песчинок в бархане. И каждый гладит кувшины, ласкает их, - не затоскуешь.
Там, в городе, на базаре шумном и пёстром, - таким шумным, таким пёстрым ничего и никогда в пустыне не бывает, даже караван, - купил его давным-давно человек, тогда ещё совсем юноша, а через годы ставший его лучшим, единственным другом, и унёс в пустыню.
О, как завидовал он теперь своим собратьям, оставшимся в городе! Их было мно-ого в лавке старого мастера, - гончара Али. И каждый из них, как ему казалось, был теперь намного счастливее, чем он. В них наверняка сейчас хранится многое, очень нужное людям и многое, очень ценное для них, и ещё многое, о чём он даже не думает. Да-да. Там и красное, как солнце на закате перед бурей, вино. И шипучий, как змея, кумыс, белый, словно редкие перья облаков, проплывающие иногда над далёким горизонтом. Там и жёлтый, как песок, но прозрачный и тягучий мёд. А не просто вода. Нет, вода, конечно, тоже. Вот только наполняют ею кувшины в большом, пьющем в небе свою дивную лазурь, глубоком озере, на берегах которого сидят громады каменных исполинов. Все в белых тюрбанах, окутанные облаками, как дымом из кальяна. Он даже думал, что вода в этом озере, тоже голубая, вовсе не похожая на дрожащее марево миража, как та вода, которую он здесь собирает. Что-то монах всё же напутал. Зачем тогда существуют кувшины, если это всё может просто храниться в людях?
О городе и о жизни в городе, и о людях в городе он думал даже чаще, чем о пропавшем монахе, ему всё грезилось, что вот, совсем скоро, он попадёт туда. Может какой-то погонщик заберёт его с собой, чтобы сделать подарок красавице соседке, с глазами большими и чёрными, как спелая слива. Или погонщику понравится, как холодна вода в чреве у этого кувшина и он захочет, чтобы его вино всегда было таким же холодным. И тогда кувшин двинется в обратный путь. Это будет счастливый день! А пока приходится стоять.
Кап... Кап... Как надоела ему вода! А старик говорил: "Ценно то, что внутри". Хм... Как может быть ценной простая вода? Да ещё та, что каплет с камня. Если бы люди её не пили, он и собирать бы её не стал.
Однажды он подумал: "Что, если монах прав? Вдруг вода людям важна? Меня никогда не заберут! А если воды не будет? Хо-хо! Как просто! Нужно только и всего, что выплеснуть воду. И тогда погонщик подумает: "Вот пустой кувшин. Заберу-ка, я его в город и подарю красавице соседке, с глазами похожими на спелую сливу, или налью в него вино, чтобы оно всегда было холодным, как лазурная вода из большого озера, на берегу которого сидят каменные исполины в белых тюрбанах". И вот, тогда погонщик положит пустой кувшин на верблюда и повезёт его в город.
Могло ли хоть что-то в этом плане оказаться неверным? Нет! Так думал кувшин, стоя под тою же серой скалой, наполненный до самого края холодной, ключевой водою.
Солнце вставало и садилось, гоняя тень скалы по окрестным барханам. Караваны приходили к нему и, выпив всю воду, уходили, снова оставив его на прежнем месте. Всегда на том же месте...
Но, наконец, однажды день настал! Небрежный погонщик, второпях, поставил его не ровно. А когда набралась вода, кувшин стал тяжёл. Он клонился всё больше с каждым порывом ветра и, в конце концов, опрокинулся.
Он старался изо всех сил откатиться подальше от скалы, чтобы погонщики не увидели, не нашли место откуда каплет вода, чтобы не вернули его туда.
Лежать на боку, на горячем песке, а не стоять в тени скалы, - уже счастье. И ни одной капли!
Ночью прилетел ветер. Завывал, кого-то пугая, крутил сотни маленьких смерчиков, забрасывал высоко в небо, к самым звёздам, пригнанные из неведомого далека шары сухих кустов, где они тут же растворялись в черноте, швырял в кувшин целыми пригоршнями ещё неостывшего песка. Песчинки с лёту впивались в глиняное тело, секли, жалили. Правда, не долго, - вокруг вырос небольшой барханчик, - защитить его от ветра. Стало спокойно и уютно. Слушая протяжную песню ветра, шёпот текущего песка, кувшин уснул.
Конечно же, ему снился город. Из белого камня и зелёной листвы. И он сам, торжественно въезжающий в этот город на высоком, сильном верблюде. Люди шли и бежали со всех сторон, и все показывали на него, и все глядели на него, и все тянули к нему руки.
Когда он проснулся, оказалось, что ещё темно. "Что ж, подождём утра. Только вот ни одной звезды на небе... Куда же подевались звёзды? А может, это был не сон и он в городе, в доме у богатого бая, в кладовой! В кладовой ведь темно? Темно. Нет. Зачем баю песок? А ведь он полон песка. И лежит на боку. И вокруг песок... засыпало... Как же теперь меня увидит погонщик?"
Темно. На рассвете и на закате.
Нет ни рассвета, ни заката.
Нет ничего.
Песок...
Нет времени, света, воды...
Только песок...
И снова мучительно.
Только теперь мучительно обидно знать, что, быть может сейчас, где-то у скалы погонщики ищут и ждут его. Не могут понять, где брать воду, если нет её в кувшине. Он был бы согласен вернуться хоть на прежнее место. Только никому не под силу такенная работа, - время, ведь, вспять не ходит. И не в его власти самому выбраться наверх, или хоть знак подать людям. Собрать всю силу свою и крикнуть, или всхлипнуть, прохрипеть, - что угодно, - только бы услышали. Услышали да отыскали.
Песок...
Этому не будет конца.
Прошло уже много дней, а может тысяч лет...
Песок...
Может солнце устало ходить по небу и теперь в пустыне всегда ночь? Тогда и караваны по пустыне не ходят больше.
Дует ли ветер? Плачет ли по-прежнему скала холодными, прозрачными каплями? Живут ли ещё люди в белом с зелёными деревьями городе?
Песок...
Тем временем караваны приходили к скале напрасно. Не было под скалой старого, большого кувшина, полного бесценной влаги.
"Какой шакал унёс кувшин, чтобы люди погибли, верблюды погибли, товары погибли?
Да, шакал, точно не человек.
Ц-ц-ц.
Это не человек, а шайтан коварный, хотел людей погубить, верблюды погубить, товары погубить...
Ах-ах.
Плохо без кувшина, плохо без воды".
Конечно же, так долго продолжаться не могло и, вскоре погонщики привезли к скале новый, огромный кувшин. Они поставили его на то же место, где триста лет назад, кто-то им неизвестный нашёл воду и поставил большой кувшин.
Снова в пустыне была вода, ждал благословенный отдых в середине пути, трудного и опасного, как сама жизнь.
О старом кувшине вскоре забыли. А досадный случай с его пропажей больше не рассказывали в старой чайхане на окраине города, где обычно собирался караванный люд, когда нечего делать, а в кармане ещё звенят монеты.
Чумазый мальчишка, с обгрызенными ногтями, в отцовском, вероятно, не по размеру халате, (повидавшем на своём веку и жирный плов, и кобылье молоко, и курдючный жир), впервые отправился через пустыню, учиться настоящему мужскому делу. Уж, какое подвернулось да какое по карману, да по плечу. Нет, он не жалел о том, что попал именно к этому погонщику учеником, или, как? - помощником? А... - какая разница: как не назови - рабство. Он и не знал, как это - о чём-то жалеть. Просто держись подальше от него, от его ярости бешеной, беспричинной, от тяжёлого, узловатого посоха. И он держался.
Когда все сидели большим кругом, и погонщики, и воины и купцы, укрытые тенью скалы, наслаждаясь прохладой чистой, прозрачной воды, которую сам Аллах собирает в этот огромный кувшин, для смельчаков, идущих через пустыню... Мальчишка, в это время, сидел в сторонке, у самой границы тенистого рая и длинной палкой, служившей ему посохом, бесцельно бил и ковырял перед собою песок. А может и не бесцельно. Может, он видел перед собой ненавистного аксакала? Тогда его острая сабля, какие носят в своих изукрашенных серебряной чеканкой ножнах воины, не оставляла на старом демоне и кусочка кожи.
Посох уткнулся в твёрдое раз, другой и вот, старый, покрытый мёртвым, почерневшим мхом кувшин освобождён из песчаной могилы.
"О, как прекрасно небо! О, Аллах, благодарю тебя! Как чуден этот горячий ветер! О, милая сердцу скала... Малыш! Какое счастье, что ты есть на свете! Да благословит Аллах тебя и твою семью! И пусть этот простой посох приведёт тебя к тому месту, где ты найдёшь красивый, дорогой халат и богатую, золотую утварь для твоего дома, и полную чашу счастья, понятного только людям, которое они видят в жирной еде, в красивой, как кувшин и покорной женщине, в мягком тюфяке, накрытом кисеёй тени от большого дерева...
Эй, малыш! Ты что делаешь?! Кто учил тебя швырять камнями в кувшин? Лучше поставь меня под скалу, и я смогу набрать немного воды, пока вы начнёте поднимать с песка тяжело нагруженных верблюдов. Вон туда...
Неужели...
Другой...
А он?
Так ведь именно этого он и хотел. Теперь его заберут в город.
Постой, ты разобьёшь меня!
Куда..."
Погонщики зашумели, взмахивая палками на верблюдов, тут же, неуклюже, враскачку, враскорячку поднимавшихся на ноги.
"Гей! Гей!
Оув! Оув!"
Мальчишка вскочил, уворачиваясь от огромной палки, запущенной в него стариком, поднял её, вернувшись, протянул одним концом к хозяину, за другой потянул на себя, всем своим небольшим весом, упираясь ногами, вязнущими в песке, помог подняться и, путаясь в длинных полах своего перепачканного, как и сам, халата, помчался к верблюдам.
"Куда ты?!
Вы...
Кто-нибудь!
Не бросайте!"
Никто и не мог услышать беззвучного вопля, лежащего на песке старого кувшина, даже если бы не было шума и суеты поднимающегося каравана. Слышать кого-то - это вовсе не так просто, как думают многие.
Передохнувшие, сильные верблюды гарцевали, будто и не было длинного перехода сквозь зной песчаной жаровни, называемой пустыней. Тронулись, пошли, пошли... Погонщики сдерживали их, заставляя взять нужный темп. Караван повернул, пошёл прямо на кувшин.
"Ну вот, сейчас его кто-нибудь поднимет".
Первый верблюд, - "Так и есть!"
Но погонщик, заглянув внутрь, равнодушно бросил, - пустой...
"Стой!"
Второй верблюд, третий, идут, проходят...
Вдруг, под ногой одного из животных что-то хрустнуло, провалилось... Солнце вспыхнуло, осветив внутренность кувшина, словно прожгло его насквозь своими несравненными лучами и, погасло...