Борисыч вдохнул так глубоко, что грудь заломило, запрокинул голову к небу и разом выдохнул. По небу кочевали эдакие, чуть с золотинкой, предрассветные облака, которые дурашливо играя, а которые устремлённо несясь к секретной для Борисыча, только им самим известной цели. Он долго рассеянно глядел на них, провожая взглядом, поворачиваясь на месте и, когда вернулся с поднебесья на землю, оказался лицом к дому.
В доме тихо. Ещё никто не вставал.
"Дрыхнут, сурки", - с нежностью подумал о спящей родне Борисыч, щурясь на белый под красно-коричневой, черепичной крышей большой свой дом, распахнутой дверью - забыл прикрыть за собой - и узкими, высокими окнами, глядящий на виноградник, что взбирается склоном холма. А за холмом уже разгорается розовым...
Он неторопливо развернулся и пошёл дальше, междурядьем, с улыбкой оглядывая полные сока тяжёлые грозди, черно просвечивающие сквозь зелёную, а где и пожухлую уж местами листву.
- Ох и хороший год, ох и хороший... - покачивая сивой головой говорил он сам себе, упиваясь осенней свежестью утра, вдыхая влажный, холодный воздух, будто пил уже молодое искристое вино, - которое валит с ног всяких городских хлыщей со второго стакана, - наслаждаясь, предвкушая, чувствуя уже его аромат - нежный, тонкий и терпкий.
Тут и сама земля виноградом пахнет, - он поднёс к лицу грубые, как наждак ладони и сильно потянул из них носом воздух, закатив, закрыв глаза и снова запрокинув голову, будто боялся пролить хоть гран того аромата, который ему мерещился. Впрочем, это для чужих могло казаться, что ему мерещится, а он явственно чувствовал сильный, тёрпкий запах, - и руки, вот, человеческие, поди ж ты, - он разглядывал свои сероватые, изрытые глубокими бороздами ладони, в десятый, наверное, раз остановившись за утро - вином пахнут.
Он снова поднёс к лицу ладони, вновь вдохнул из них, блаженно прищурив глаза и с выражением неописуемого изумления на коричневом добром лице, долго ещё качал головой, рассматривая руки.
Дойдя, наконец, длинным рядом, между любовно подвязанных в рост человека кустов до выложенной диким камнем межи, он пал на колени, сломав едва влажную от росы корку на сухой, как порох земле и ткнулся лицом в эту землю, снова вдыхая и снова различая аромат.
Это был его день. Самый главный день в году, какие всегда приходят осенью на протяжении последних нескольких десятков лет. В похожие на этот, осенние дни, он до рассвета ещё, всегда один выходил из дома и шёл на виноградник - упивался предвкушением сбора этих прекрасных чёрных гроздей, когда с бОльшим подъёмом, когда, - с меньшим... Но с меньшим - это только если случался неурожай. И всегда в такой день он был счастлив.
Распрямив спину, но, не вставая с колен, он широко, трижды перекрестился, осипшим вдруг голосом произнёс: "Спасибо тебе", ещё раз ткнулся лицом в землю и когда поднялся в этот раз над холмом вспыхнуло солнечное пожарище. Борисыч постоял ещё, пока можно было не щурясь глядеть на Солнце, а потом повернулся и пошёл к дому. Так же не спеша, так же бормоча под нос какие-то самому себе замечания, разговаривая с гронами, с лозой. Вот остановился у старого-престарого куста, погладил толстый, закрученный ствол, посмотрел на грозди, отводя рукой большие, резные листья, опустился рядом с ним на землю...
- Ну, что дружище, оклемался? Ты прости меня, я несколько грон всё же оставил на лозе, от тебя по секрету. Да ты ведь заметил... Думаю, простишь меня, старого. Но без твоего сока и вино не вино, - сам знаешь. Не забудь, - весной тебе лозу снизу гнать, омолодиться уж давно пора. Так-то... - Борисыч погладил ствол ещё раз, поднялся на ноги, - Ну, увидимся ещё. - И пошёл дальше.
Это был его старый друг. Самый первый куст, посаженный на этом склоне, прародитель всего виноградника. И все в семье знали, что с него урожай снимает только отец. И стрижёт его только отец, и подвязывает лозу, и окучивает, и разговаривает с ним... Все остальные кусты - это дети и помогают с ними отцу и дети, и внуки...
В этом году не только урожай удался, но счастье для Борисыча ещё и в том, что все собрались. Все-все... Уж и дом маленьким стал, для такой-то семьи. Слава Богу! Сыновья, с внуками да невестками, младшая дочь с кавалером... Устроим ему сегодня экзамен - целый день по склону с корзинами - туда, сюда, - вечером стакан и другой, и третий, доброго папиного вина, ну, а после уж, пусть споёт. Послушаем, что это ещё за баритон.
Сама-то, дочь, никогда в сборе винограда не участвовала. Борисыч берёг её руки и всегда просил, - Поиграй, лучше. - И она играла. Полдня - собирать, полдня - давить, а через распахнутое окно весь день звучит рояль. Наверняка, это были самые длинные концерты в её жизни.
Борисыч не торопился. Хоть и радовался кипению этих дней, но и утренние часы всегда растягивал. Что-то необъятное было в этих часах, непостижимое. Вот, он сидит на лавке перед дверью дома, посасывая старую трубочку, набитую самым душистым на свете алжирским табачком, - средний сынуля уважил, - солнце уж пригревает спину, он и не глядя чувствует, что вот-вот последняя капля росы иссохнет где-то в глубине старого куста и, тогда можно будет брать в руки большие плетеные корзины...
Но перед этим ещё весь дом зазвенит голосами. Обезумевшие от счастья собаки будут всюду попадать под ноги, кот будет орать благим матом и прятаться от детей на чердаке, ещё будет весёлая суета в очереди к умывальнику, а самые младшие будут дёргать за штанину и требовать:
- Деда, деда! А правда, я тоже помогать буду?!
- Ну, конечно, без тебя мы не справимся.
- Понял? Понял? Что я тебе говорил?
- Ладно. Мне-то что? Только ты всё равно корзину не поднимешь!
- А вот и подниму!
- А вот и не поднимешь!
- Посмотрим!
- Посмотрим!
А ещё, перед тем, как наступит этот день, посвящённый вину, будет стол, накрытый самой любимой женщиной на свете. С белыми и жёлтыми сырами, янтарным мёдом, до черноты красным, как вино, вареньем, бурыми осенними помидорами, слоновой кости сметаной и маслом, намазанным на хрустящую булку, к большой чашке ароматного чая.
* * *
Дрог всё ел, ел, ел, ел... Его уже тошнило от еды. От процесса еды. От вида еды. Но он всё ел. Мучился и ел. Клял себя, на чём свет стоит, но ел. Все вокруг ели. Жрали, сволочи, без передышки, без меры. Жрали и гадили. А между тем и другим, плодились. Сволочной мир...
"Для чего так жить?!" Сотни раз он спрашивал себя об этом. Сотни раз давал себе зарок прекратить этот идиотизм. Но ничего не мог с собой поделать. Когда все вокруг только и делают, что едят, нельзя сдержаться. И он снова набрасывался на осточертевшую еду и останавливался только тогда, когда снова задавал себе вопрос: "Зачем так жить?!" Или, к примеру: "Ну, какой кретин завёл такие порядки?"
Об этом кретине история умалчивала. Никто не мог сказать определённо, в какой момент их мир, сорвавшись с твердыни, покатился в тартарары. Сколько помнили себя старейшие, ещё не окочурившиеся, не утонувшие в дерьме этой славной цивилизации, так было всегда.
- Но почему?! - вопияла душа несчастного Дрога и, возможно, не только его одного, - почему мы не можем жить так, как то подобает разумным существам? Ведь от своей же обжираловки сами и погибнем - утонем в собственном дерьме.
Подумать только, что всего каких-то пять, ну, может десять поколений назад, - а если даже и двадцать - какая, к чертям, разница? - нам же всё разжевали... Разъяснил всё тот пророк, на своём примере показавший миру, что вовсе не обязательно так по-скотски, бесконечно жрать. И только здоровее будешь! И, походя, ещё сам же этим спасёшь свой собственный мир. Сказал же - если не одумаетесь, то утонете в испражнениях. Доказал всем, что ему можно верить, что он знает, о чём говорит...
Что же в итоге? Хоть один в этом говенном мире прекратил набивать брюхо? Дудки!!! Наоборот. После того, как пророка в дерьме утопили - мол, если всё равно тонуть, так ты и будешь первым - сами, будто с цепи сорвались. Есть стали пуще прежнего. Не просто пуще, а стократ пуще.
И, главное: теперь-то сами убедились, что прав он был! Сколько уже народу от переизбытка отходов "великой" цивилизации ласты склеило? Ась? Не знаете?
Всё вы знаете, только думать о том не хотите. Делаете вид, что не задавались подобным вопросом из-за непроглядной занятости. Занятости чем, простите? Лопать и гадить?! Парадокс!..
Конечно, делать вид, что от тебя лично ничего не зависит, проще всего. Ладно, там, какие-то несусветно далёкие, будущие поколения могут пострадать. Их дело, - пусть выкручиваются, изобретают что-нибудь, но ведь вопрос-то уже упирается в ваших собственных детей, даже в вас самих. И всё ради чего? Не можете отказать себе в удовольствии в очередной раз обожраться. И не в удовольствии даже, - в эрзац-удовольствии. Потому что подобная обжираловка не может доставлять настоящего удовольствия. Вас самих от неё уже мутит! Нет?
Дрог, сам не замечая, уже голосил на всю округу, привлекая к себе недоуменные взгляды жующих сограждан. Уже подбирались к нему крепкие ребята, искоса переглядывающиеся, понимающие друг друга с полужеста, кем-то откомандированные разобраться, что за бузотёр там мутит еду приличным гражданам. Ни ребята, ни их начальники не задавались теми глупыми вопросами, о которых блажил этот недотёпа. Не интересовались потому, что он был прав - их действительно не волновало, что будет дальше с их миром. А каких-то других удовольствий, упомянутых в той же пламенной речи, они попросту не знали. Они любили лопать, как все. Или, как почти все, что, в конечном итоге, для них было безразлично. А всяких неврастеников никто серьёзный в расчёт ведь не принимает.
* * *
- Хороший пацанчик, умный, любознательный, живой... И мордашка симпатичная. В Наташку, наверное. Да и мой сынок не урод. И не балбес, - думал Борисыч, наблюдая за внуком Сашкой со своей лавочки, пыхтя любимой трубкой себе под нос и зябко кутаясь в чёрный, матросский бушлат.
А Санька, горланя что есть мочи, дрессировал дедовых собак. Кобелёк, хоть и нехотя, но кой-какие требования выполнял, а сучка, ни пса не соображая, металась бестолково, прижимала уши да хвост и жалобно зыркала на хозяина, будто моля о заступничестве.
- Вот и зима подкралась совсем незаметно, - продолжал сам с собою свой обычный монолог Борисыч, - сколько ещё их осталось, зим-то? Сколько раз ещё сделаю вино? Ох, как хотелось бы, чтоб побольше. Дал бы Господь ещё правнуков увидеть. Да оно и не за горами. Алексей совсем уж жених. Наверняка девчонок тискает. Хе-хе... Брось, дед, брось... Поживём ещё... Гляди вон...
- Сашуля! Зови деда, и ступайте обедать! - донёсся из кухонного окна жёнин голос.
Пацанёнок с разбега запрыгнул деду на колени, схватил за пальцы и вот, уже тянул его со скамейки.
- Пошли-пошли-пошли, - тараторил и всё взбрыкивал, егозил...
- Погоди, Сашуль, подожди. Сгоняй-ка сперва на кухню и возьми у бабули кувшин. Глиняный, такой, с горлом высоким... Знаешь? Сходим с тобой - вина молодого наточим.
Глядя вслед умчавшемуся внуку, он снова о чём-то задумался. О том, что, вот хорошо, что Сашку им оставили, хоть и ненадолго. И хорошо бы почаще так. Несмотря, что живут они с женой дружно, - одиноко всё же, без молодых, без детворы...
Сашка просто обожал посещения погреба. Что его, пацана, здесь так интересует? Таинственный полумрак? Будто...
- Деда, а как это получается, что из винограда получается вино?
- Ну, как тебе сказать... Есть такие микроорганизмы...
- Михроорганизы, это микробы?
- Ну, в общем, да. Так вот, они дрожжами называются и в соке виноградном поедают сахар...
- А откуда в соке дрожы?
- Они, вообще-то, на винограде живут. На ягодах.
- Что, на каждой-каждой виноградинке?
- Да, на каждой. Прям, вот, как мы на земле.
- И что, они могут и виноград съесть?
- Могут. Если ты раньше его не съешь... - украдкой усмехнулся дед, - или я вино не сделаю.
- Как же они, такие маленькие, могут съесть виноград? - удивился Сашка.
- Ну, весь-то, пожалуй, не съедят... Но попортят изрядно. Они, Сашуля, если внутрь доберутся, так и начнут выедать, как в соке сахар.
- А откуда в соке сахар?
- Ты-то сок пьешь?
- Ну, пью.
- Он сладкий?
- Сладкий.
- А раз сладкий, значит, есть сахар.
- Так и виноград сладкий.
- Правильно. Значит и в винограде сахар.
- А откуда? Ты его туда ложишь, что ли? - по-взрослому развёл руками внук.
- Нет, - дед снова усмехнулся, вынимая пробку из здоровенной бочки - от солнышка...
- От соллнышка?! - Сашка по-обыкновению округлил свои озорные глазёнки.
- Да, от солнышка... Ну, иногда и я, бывает, добавлю маленько. В сок.
- А зачем?
- Хэх... Чем слаще у дрожжей жизнь, тем больше брожение.
- А что такое брожение?
- Брожение? Это, как раз, когда дрожжи сахар, значит, едят, а выделяют спирт.
- Выделяют, это какают?
- Хм, можно и так сказать.
- А потом?
- А потом они столько спирта наделают, что сами от него и помрут.
- От своих какашек?! - Сашка, совсем уж невероятно округлив глаза, с ужасом глядел на деда.
- Хе-хе-хе... Да.
- А если дрожы не станут есть сахар, что будет?
- Тогда вино испортится и его придётся вылить.
- И дрожы не умрут?
- Н-нет, наверное...
- Так что ж они, сами не понимают, что ли? - Сашка так возмутился, что даже похлопал тыльной стороной одной ладони о другую, что означало, чуть ли не крайнюю степень его недоумения.
Дед только развёл руками и плечами пожал, подыгрывая внуку, да изо всех сил сдерживая улыбку.
- Бабуля, бабуля! - кричал пацанёнок и что есть духу, мчался по ступеням погреба наверх, а дед счастливо улыбаясь, смотрел ему вслед и качал головой.