Нуждающихся в медицинской помощи врач плавбазы подводных лодок капитан мед службы Чечин принимал в амбулатории. Как правило, на прием приходили молодые матросы лишенные всех привилегий и стоящие на самой низшей ступени корабельной иерархии.
Работа в трюмах, особенно по ночам, изнуряющие вахты четыре через четыре, негласный запрет на отдых в обеденный перерыв, делали койку лазарета уголком обетованным. Но добраться до этого уголка было не просто...
Два кулака фельдшера мичмана Ившина с зажатыми в них градусниками, как две симплегадские скалы, сходились под мышками матроса-романтика, и через пять минут матросский кораблик надежды тонул в волнах бесстрастного баска фельдшера: - Температура в порядке! Гуляй в распорядке!
- Опять грибок! - вздыхает Чечин, когда счастливчик-матрос вырывается из объятий Ившина и предстает пред очами начмеда.
Это было самое распространенное заболевание на корабле, и за всем этим стояло грустное осознание того, что как практикующий врач он потихоньку деградирует...
Кое-кого из его коллег такая участь вполне устраивала. Они или находили себе хобби (резьбу по дереву, чеканку по меди, рыбную ловлю, особенно ночную), или тихо спивались, неуклонно, как рост щетины на лице, превращаясь в "корабельное чмо".
На финишной прямой в это качество находился подчиненный начмеда, врач - стоматолог старший лейтенант Арнаут, с самобытной кличкой "Кальмар".
История получения этой клички вызывала неумолкаемые пересуды, когда разговор в компании офицеров вдруг касался зубной боли или ловли кальмаров.
- Кстати, о зубной боли, - так начинал очередной рассказчик пересказ уже обросший мистическими подробностями 'кальмарьей' истории:
- В 10 часов утра в каюту Арнаута заходит флагманский врач майор мед службы Свинарев в сильном раздражении. Жалоба мичмана Бут на стоматолога и беспорядок, обнаруженный в стоматологическом кабинете накануне визита, заставили его, минуя начмеда, лично переговорить с младшим коллегой.
Он застает Арнаута в каюте за столом. В пальцах его правой руки - карандаш, застывший над чистым листом бумаги. Кулак левой - уперт в подбородок. В погруженной в полутень каюте, взгляд Арнаута, как показалось майору, был направлен прямо на него.
Свинарев начал выговаривать свои возмущения по жалобе Бута. Мичману был удален здоровый зуб по ошибке Арнаута, и Арнаут был готов удалить следующий. Но Бута насторожило злорадное выражение суженных оловянных глаз стоматолога. Он сполз со стоматологического кресла и побежал к Свинареву искать защиты и управы над зубодером.
После 3-х минутного монолога Свинарев вдруг услышал легкий свистящий звук. Нагнувшись и внимательно рассмотрев лицо Арнаута, отшатнулся! ...Арнаут спал! Спал с открытыми глазами! Здесь и рождается "кальмар", слово, непроизвольно выпавшее из приоткрытых губ флагманского специалиста, пораженного феноменом увиденного. Свинарев, под гипнотическим взглядом Арнаута, бесшумно покинул каюту и осторожно прикрыл за собой дверь...
Когда со словом "кальмар" в офицерском коллективе стала персонифицироваться личность Арнаута, а не морского моллюска класса головоногих, в новом свете засверкала еще одна история происшедшая с ним в базе, за несколько дней до выхода корабля в Средиземное море...
Плавбаза стояла на стенде размагничивания в центре бухты, растянутая, как кроличья шкурка, на тихой глади воды с помощью швартовых концов, заведенных на четыре бочки. Был безветренный вечер пятницы. Солнце касалось четы тополей на дальней сопке. На корабле производилась приборка.
Офицеры и мичманы сходной смены потянулись к правому шкафуту, где был спущен за борт трап. У нижней площадки трапа тарахтел баркас, готовый отойти от борта по команде дежурного по кораблю.
Среди сходящих на берег замелькали малиновые погоны стоматолога и его белая фуражка с небольшим ржавым пятном посередине. Арнаут, обходя офицеров и мичманов, выпрашивал портфель или дипломат для сноса на берег грязных нательных вещей. Цветная целлофановая груша из этих вещей висела у него на руке.
- Ну, как я с этим попрусь по городу! Надо бы спрятать! - взывал он к сознанию очередного сослуживца, приподнимая пакет к самому лицу.
Сопереживанием к нужде Арнаута проникся командир электротехнической группы старший лейтенант Ландайкин. Стоматолог два дня тому назад с первой попытки удачно удалил ему больной зуб, и теперь воспоминания о бессонной ночи и облегчении, которое он получил после удаления зуба, толкнули благодарного Ландайкина в люк, ведущий к его каюте...
- Я сегодня кручусь с проверкой магнитного поля! В понедельник вернешь! - говорил Ландайкин помогая Арнауту втиснуть "грушу" в свой дипломат.
-Верну в целости! - пообещал Арнаут бесцветным голосом...
Когда баркас со сходной сменой отвалил от борта корабля, Ландайкин вдруг вспомнил, что из бокового кармашка дипломата не выложил ключ от квартиры, снятой по случаю приезда из Питера жены...
-Юра! Юра! - закричал он вдогон уходящему баркасу, - В дипломате ключи от квартиры! Завтра в девять жду тебя на городском причале!
Стоматолог, стоя на корме баркаса, два раза, молча, утвердительно кивнул головой....
На следующий день, напрасно прождав Арнаута на причале, Ландайкин решил попытаться попасть в квартиру через форточку. Замок был французский и изнутри открывался без ключа. Второй ключ от квартиры лежал в кухонном столе.
Благополучно добравшись до дома и войдя в подъезд, Ландайкин увидел знакомую фуражку с ржавой метой посередине...
-Как же фуражка Арнаута могла оказаться здесь? - подумал Ландайкин и, с нарастающим беспокойством, через две ступеньки, начал быстро подниматься на третий этаж. Дверь квартиры оказалась незапертой. Ландайкин толкнул ее, она бесшумно отошла....
-Слава Богу! Хозяйский холодильник на месте! - с чувством облегчения подумал он, входя в прихожую. Здесь же лежал раскрытый дипломат, взятый накануне Арнаутом.
Войдя в комнату, Ландайкин остановил проигрыватель, игла которого уже задрала бумажный кружок его любимой пластинки 5-ой симфонии Бетховена. Игла хозяйского стереопроигрывателя была безнадежно стерта.
-Погулял, зубодер! - процедил сквозь зубы командир ЭТГ, открывая дверь в совмещенный туалет с ванной. В ванной, до краев наполненной водой, плавали нательные вещи Арнаута.
Сам Арнаут, опустив голову на колени, сидя со спущенными брюками на унитазе, спал.
На белом кафельном полу рядом с унитазом лежала раскрытая коробка от конфет "Юбилейных" и пустая бутылка из-под "Советского шампанского", приготовленные Ландайкиным для встречи жены.
Брюки врача, коробка из-под конфет, бутылка были залиты рвотными массами не переваренного шоколада. Острый, сладковатый запах разложения неприятно бил в нос.
Попытки разбудить стоматолога и поднять с унитаза его тяжелое, волосатое, шарнирное тело под руки не удавалось. Арнаут безвольно откидывал назад испитое, небритое лицо, невидяще смотрел в лицо Ландайкину и невнятно матерился, брызгая слюной, когда тот тер его большие и тоже волосатые уши.
Как только Ландайкин отпускал его уши, тело Арнаута расслаблено сгибалось и зависало над коленями, как тело шарнирного Буратино, но с габаритами Карабаса, в которое папа Карло ещё не успел вдохнуть жизнь.
Сделав последнюю, отчаянную попытку, Ландайкин смог оторвать синий с красной каймой зад стоматолога от унитаза. Но поскользнулся на разлитом шоколаде, и вместе с "сыном Карло" повалился на пол. Высвобождая ноги из-под спины врача, Ландайкин подвывая, заплакал, но поборов в себе горечь обиды, поднялся на колени и начал методично бить ладонями по щекам стоматолога.
-Просыпайся, просыпайся, сволочь! - после каждой пощечины повторял Ландайкин.
Голова Арнаута как " Ванька - встань-ка" моталась по полу, глухо постукивая теменной костью, и издавала горловые, булькающие иллетераты.
В сердцах, плюнув в эти закрытые глаза, Ландайкин вышел из туалета, умылся под краном на кухне.
Вытирая тряпкой с брюк сгустки шоколада, все время качал головой и зло шепотом повторял: - Вот свинья! Ну, свинья! В прошлую субботу тост поднимал - "Мир этому дому" И так все обосрать!! Влез в чужую квартиру! Ну, животное!
Открыв холодильник, Ландайкин обнаружил, что и литровая бутылка спирта тоже выпита, а палка сырокопченой колбасы со следами зубов ополовинена.
Отыскав в брюках Арнаута ключ, Ландайкин вышел из квартиры, хлопнув входной дверью....
Далее, был промежуток времени, за который Ландайкин добрался до корабля и кратко доложил командиру суть случившегося, а тело Арнаута, все так же распластанное на кафельном полу, бессознательно повернулось и приняло более удобную позу для продолжения субботнего отдыха...
Солнце уже перекочевало из окна кухни в комнату и зависло над крышей соседнего дома, сгущая тени во дворе. Ласточки продолжали со щебетом, зигзагами пересекать видимый из окна комнаты кусок беспечального, светло- серого неба, в поисках, начавшей собираться в рои, мошкары.
В сопровождении Ландайкина в сумеречный двор широким и нестройным шагом вошли главный боцман плавбазы, низкорослый и усатый, мичман Сытник с четырьмя крепкими матросами-годками. В подъезде была подобрана фуражка, из ванной была выпущена вода.
Грязные вещи стоматолога, выжатые и скрученные, снова оказались в целлофановой "груше".
Молчаливо и делово происходила косметическая подготовка тела Арнаута к выносу. С надеванием и очисткой брюк, с прилаживанием к голове фуражки при помощи ремешка, затянутого под подбородком, как во время порывистого шквального ветра.
Критический осмотр главным боцманом Арнаута, с удержанием последнего в вертикальном положении под руки двумя матросами, завершился одобрительным кивком головы и короткой фразой: - Хорош Гусь!
Молчаливо и делово происходил вынос врача, с сутолокой на площадках и шарканьем ног на лестничных маршах. С короткими отрывистыми командами главного боцмана, как при швартовке корабля в сложных навигационных условиях.
После 30-и минутной тряски в переполненном рейсовом автобусе, с удержанием тела, головы и фуражки Арнаута в достойном офицерского звания положении, произошли - торжественный внос с баркаса на борт корабля по командирскому трапу и встреча врача-стоматолога на правом шкафуте командиром. Командир, увидев шарнирную фигуру "сына
старого шарманщика", совсем по-домашнему всплеснул руками и тихо воскликнул: - Амба!
Через неделю в кают-компании состоялся суд чести младшего офицерского состава.
За столом, накрытым зеленым сукном с графином и с разложенными стопкой документами, восседала тройка судей. Председатель суда капитан лейтенант Лупак недолго посовещавшись с членом суда капитан-лейтенантом Пузанко и секретарем суда капитан-лейтенантом Каленым, огласил перед офицерским собранием протокол.
Пикантные подробности были сглажены, но общая картинка удручала. Выбритый и бледный Арнаут все время почесывал правую мочку уха и на все вопросы возмущенной аудитории односложно повторял: - Сам не знаю! Бес попутал! Нет! Не помню! Виноват!
Арнауту было объявлено общественное порицание с добровольным возмещением нанесенного ущерба потерпевшему.
Ущерб, однако, был возмещен лишь частично...
2
За штурманом плавбазы старшим лейтенантом Курдовым странные наклонности замечались офицерами и ранее. Когда в узкой и неуютной, двухместной каюте собиралось свободное от вахт и дежурств офицерское общество и пило технический спирт, возбужденный спиртным Курдов начинал, как бы невзначай, хватать подвыпивших офицеров за коленки. Или тыльной стороной ладони проводить вдоль бедра рядом сидящего. А если кто-то из компании вставал со стула или нижний койки по какой-либо надобности, он хватал этого офицера за брюки в районе промежности, громко смеялся, говоря при этом, какие мол, у Сереги или Вити (кто попадался) "коки". На эти штурманские выходки, окрещенные, как "шутки дурного тона" офицеры смотрели сквозь пальцы, однако штурмана за глаза называли - "педиком"
У Курдова маленькие тускло-зелёные глаза. Брови редкие и белесые. Рот небольшой с бескровными, тонкими губами. Острый подбородок и нос слегка скошены на бок. В разговоре с кем-либо из сослуживцев, он после каждой произнесенной фразы втягивает ноздрями воздух и быстро проводит под носом указательным пальцем, как будто боится, что из него выкатится капля. Взгляд его на короткое мгновение ловит глаза собеседника и становится неподвижным. Через мгновение, видимо, пугаясь разгадки скрытых своих желаний, взгляд его уже скользит по лицу, груди, плечам собеседника, ни на чём не останавливаясь, затем снова цепко впивается в глаза сослуживца, пытаясь выяснить его настроение и строй мыслей.
Руки Курдова беспорядочно хватают сослуживца то за плечо, то за локоть, то вдруг начинают стряхивать с его плеча мнимую перхоть, а когда попавшийся на эту уловку, поворачивает голову, желая посмотреть, чем же там присыпало, он хватает его за нос и громко хохочет.
Штурманское дело Курдов знал достаточно для безаварийного плавания судна, а на занятиях по командирской подготовке под руководством командира капитана 2 ранга Ширкунюка, для шуток над офицерами, плавающими в астрономических задачах.
О себе штурман рассказывал скупо и неохотно. Женился он второй раз, неожиданно для всех, на официантке из ресторана 'Прибой', как говорили злые языки, лишь потому, что она нравилась многим его знакомым. Когда плавбаза стояла в главной базе, штурман все вечера проводил в "Прибое" где, не стесняясь своей супруги, жуировал, как заправский ловелас, и слыл в среде халдеев и лабухов кутилой и бабником. Этого было достаточно, чтобы Курдов был вхож, на стихийно собирающиеся на корабле после вечерней поверки, офицерские "мальчишники". В курдовское "зазеркалье" никто никогда не заглядывал. Текучка повседневных дел, да и просто не любопытство окружающих, давали штурману свободу в проявлении своих порочных склонностей.
Жертвой Курдова оказался сосед по каюте молодой лейтенант выпускник училища связи, Куликов, худой и высокий юноша, форма одежды которого еще держала запахи одного из питерских ателье. Угловатые и стеснительные жесты, растерянное выражение лица, при обращении к нему кого-либо с вопросом, смущали заматеревшие души, находившихся рядом офицеров, заставляя их вспоминать далекие беззаботные курсантские годы...
В безветренный день с борта плавбазы, в точке якорной стоянки, на горизонте можно было увидеть берег Северной Африки. Когда же поднимался ветер, песок ливийской пустыни скрипел на зубах, берега видно не было, но каждый знал - африканский континент под боком.
Заканчивался четвертый месяц пребывания корабля в Средиземном море. Конец июля был изнуряюще жарким и безветренным....
Чечин не был удивлен, когда к нему на прием пришел лейтенант Куликов, и не спешил начать разговор. Мало ли какие проблемы. Лейтенант, сев на край стула напротив начмеда, смущенно мялся и перебирал пальцами пуговицы на форменной куртке. Настороженно осматривал выкрашенные белой масляной краской переборки с навешенными на них полками с лекарствами и документами, не зная, как начать разговор...
Сначала Куликов говорил о бессоннице, которая уже третий день его мучает, об отсутствии писем от матери и его обеспокоенности за ее здоровье... Но капитан за всем этим усмотрел какую-то иную душевную травму, приведшую к нему этого молодого человека с затравленным взглядом испуганных серых глаз.
В повороте головы, в жестах его тонких мальчишеских рук, в застывших его глазах чувствовалась потерянность и страх. Когда Чечин предложил ему стакан чая с клубничным вареньем, Куликов откликнулся на это благодарной смущенной улыбкой и кивками головы. За чаем Чечин расспрашивал Куликова о его матери Раисе Ивановне, воспитавшей его без отца. О Питере, в котором начмед закончил мед. академию.
Когда разговор коснулся корабельной службы и отношений с соседом по каюте, лейтенант просто сказал: - Это тварь! Она меня достает! Достает видимо давно! Но об этом я узнал три дня назад. Собственно, из-за этого я и здесь, ..у вас...
Я просто не придавал значения тем ощущениям и чувствам, которые владели мной после пробуждения ото сна, и уж ни как не связывал их со штурманом... Куликов нервно повернул голову на дверь амбулатории и тихо сказал:
-Доктор, я его боюсь.. Теперь я не сплю, жду, когда он приходит с вахты, не сплю до тех пор, пока не услышу, как он начинает посапывать, не притворно, а по-настоящему... Он спит подо мной, на нижней койке, и уж поверьте мне, все ритмы его дыхания и посапывания я уже изучил и знаю...
Куликов снова нервно обернулся на амбулаторную дверь. ...
-Теперь я знаю, когда он притворяется спящим и ловит мое дыхание, сплю я или нет,... - Куликов нервно сглотнул и замолчал, подбирая слова.. - Когда он убеждается в том, что я заснул, он освобождает мои ноги от простыни и пальцем, легонько, постукивает по моим ступням, ...эта свинья, каким-то звериным чутьем, по одному ему ведомым признакам убеждается, что сон мой глубок, тогда он приподнимает мою левую ногу и накладывает ее на правую. Потом, видимо заранее приготовленной упругой щетиной, которой набиты коечные матрасы, он снизу протыкает матрас как раз в том месте, где находятся мои 'органы'...Куликов, слегка покраснев, опустил голову, - и начинает её тыкать в мою промежность. Набивочный материал в этом месте матраса специально им разведён по сторонам, я это проверил, чтобы беспрепятственно проходила щетина. Естественная реакция заторможенного сном человека устранить причину раздражения...Моя рука автоматически забирается в трусы и чешет раздраженное место. Этого он и ждет. Вслед за моей рукой он запускает свою... и начинает играть моими органами, вероятно получая от этого необычные сексуальные ощущения. ...Раньше я просыпался с чувством огромной тяжести на сердце, как будто его кто-то сдавливал, вместе с грудной клеткой, с ощущения сползания чего-то холодного и длинного, как тела питона с моего правого бедра. Правая моя рука в момент пробуждения всегда находилась в трусах, а на правой ноге лежала левая, и правая всегда казалась мне затекшей, т.е. малочувствительной, как будто я отлежал ее во сне.
...Но, доктор, поза в которой я просыпался, казалась мне естественной, ощущения дискомфорта не вызывали у меня подозрений, была лишь какая- то подсознательная обеспокоенность смешанная с чувством страха.
В одну из таких ночей я проснулся, ...а он,...он этого не заметил, по- видимому, находясь в состоянии сексуальной экзальтации и, потеряв контроль за моим дыханием...
Куликов снова замолчал, окунаясь в воспоминания пережитого,
- Мне кажется, что он специально надавливал на мою грудь, вот здесь, - лейтенант приложил ладонь в область сердца, - тем самым замедляя его ритм и углубляя сон? Как вы думаете? - обратился Куликов к Чечину. Чечин пожал плечами и попросил: - Вы мне все расскажите, а потом поговорим...
-В момент моего пробуждения, - продолжил лейтенант,- Курдов гладил своей левой рукой волосяной покров на моей ноге, я ощущал щекотание и тепло идущее от его ладони. Торчащая из-под отвала моей койки часть его лица с этими прикрытыми глазками, с этими вытянутыми в трубочку губами, к тому же подсвеченное через иллюминатор отраженными от воды движущими бликами света от полной луны, показалось мне лицом Люцифера. Правой рукой он очевидно мастурбировал, его лицо и рука над моей ногой дергались в такт со специфическим кожным шелестом... Первая мысль у меня была отдернуть ногу и пяткой заехать в эту рожу...но я, ...я, доктор, испугался... Вы разрешите мне закурить? - спросил Куликов. И опять в выражении его глаз, в движении с которым он потянулся к нагрудному карману куртки за папиросой, начмед заметил чувство неуверенности и страха. Чечин, молча, кивнул, не желая прерывать рассказ. Прикурив от дрожащей в руке спички, и сделав две глубокие затяжки 'беломорины', Куликов внимательно посмотрел на Чечина:
- Я надеюсь, что вы меня принимаете за нормального человека, попавшего в чертовски скверную ситуацию, но отвечающего за свои слова?
Чечин опять, молча, кивнул.
- ...В каюте мы были вдвоем, за переборкой с одной стороны глухой отсек, с другой - каюта, оба обитателя которой в тот момент стояли на вахте, рядом, в пяти метрах за иллюминатором, плещется море. Реакция Курдова, если я дам понять, что я проснулся и все знаю о нем, была бы не предсказуемой.. Я просто испугался, ...испугался и разыграл сцену своего пробуждения, а потом в течении часа оставшегося до моего заступления на вахту, я ворочался в койке, раз за разом проигрывая в голове это сумасшествие... Я прислушивался , что же делается под моей койкой, но кроме хруста суставов его тела в момент моего мнимого пробуждения , плеска воды за иллюминатором и биения своего сердца ничего больше не слышал... С той ночи я не нахожу себе места... теперь все время перед моими глазами стоит его гнусная рожа, с вытянутыми в трубочку губами, как какой-то апофеоз самости.
И в каюте этой я теперь появляюсь лишь для того, что бы побриться и почистить зубы...
Папироса догорев до мундштука уже не дымилась в руке Куликова, и он не находя глазами на столе пепельницы, приподнялся и выбросил окурок в иллюминатор. - Вот такая история, доктор! Что делать, не знаю...
-Да! - сказал Чечин, все в этом рассказе для меня так неожиданно, что, пожалуй, для другого, я имею в виду командира, это покажется просто бредом. ...Думаю, лучше это оставить между нами. За Курдовым я понаблюдаю. Вас я постараюсь разместить в другую каюту, а к штурману подселим кого-нибудь из "старой гвардии". А на дальнейшую службу на флоте возьми себе девиз - 'Ничему не удивляться, даже самому удивительному!'
Необходимость переселения лейтенанта Куликова в другую каюту Чечин обосновал перед Ширкунюком тем, что штурмана раздражает запах от ног и носков лейтенанта, что были уже словесные перепалки, сказывается сенсорная депривация... Но на командира произвело впечатление именно сообщение о носках. Ширкунюк сам не выносил, когда от кого-то пахло немытым телом, тем более от ног, и легко согласился с доводами начмеда.
Новым соседом в каюте штурмана стал командир радиотехнической службы капитан-лейтенант Пузанко. Унылый и запущенный, с постоянно опушенным перхотью воротником, на некогда синей, а сейчас засаленной и выгоревшей на солнце, куртке. С сонными маленькими свиными глазами, на обрызганном веснушками, скуластом лице. С умеренным, но постоянным запахом перегара изо рта. Когда командир или старпом делали ему замечание, он обычивался и говорил: - Вы что, хотите сказать, что я пьян? Так вот!.. После этого он делал два шага назад, становился по стойке "смирно", закрывал глаза, разводил руки в стороны и медленно, описывая руками сегмент дуги, поочередно касался указательными пальцами до кончика носа. Этот милицейский аргумент был неотразим. Старпом, мысленно поставив себя на место Пузанко, с учетом густоты перегара, очень сомневался, что смог бы повторить, не пошатнувшись, указанный прием. И когда командир выговаривал старпому за бесхребетность в отношении начальника РТС, который не служит, а лежит на занимаемой должности, старпом разводил руками, и говорил, что это его нормальное рабочее состояние и другого он не помнит с момента назначения на должность.
Лейтенанту Куликову досталась опять верхняя койка в каюте командира артиллерийской, боевой части, капитан-лейтенанта Лупака, энергичного и перспективного 42-х летнего офицера, выходца из мичманов.
Он был среднего роста, сухощав, очень подвижен, брил голову, носил усы и имел густые, темные, сросшиеся брови.
Подселение лейтенанта Куликова сам хозяин каюты воспринял, как попытку заместителя командира по политчасти внедрить к нему своего агента-осведомителя.
С Пузанко, за четыре месяца совместного проживания, Лупак уже нашел общий интерес.
По субботам, на грядущую ночь они позволяли себе расслабиться. Напивались на пару до полной релаксации. На койку от стола по уже сложившейся традиции Лупака перетаскивал сотрапезник. В воскресенье на утреннем построении офицеров, в облаке умеренного перегара, Пузанко докладывал командиру о пошатнувшемся здоровье артиллериста и его вероятном выздоровлении к вечерней поверке.
С Куликовым командир БЧ-2 повел себя официально - покровительственно, объяснил какими полочками в каюте, ящиками в столе, отделениями в шкафу лейтенант может пользоваться.
По фамилии или имени- отчеству к Куликову Лупак не обращался. Он его называл по воинскому званию - лейтенант. И настроение Лупака можно было узнать по окраске голоса, артикуляции и энергии, которую он вкладывал в это слово, когда его прокуренный белесый язык проталкивал это воинское звание сквозь крупные редкие желтые зубы.
-Шо ты там натворил, лейтенант, шо тебя поперли от штурманца? А! Лейтенант?
Куликов под внимательным взглядом Лупака терялся и начинал говорить о несовместимости характеров, ...на что Лупак махал рукой и говорил: - Лейтенант, не верти! Зам. тебя направил!
Куликов терялся еще больше, отвечал невпопад, а Лупак, видя смущенье лейтенанта, укреплялся в своих подозрениях, хлопал Куликова по плечу и говорил:
-Эх! Лейтенант! Подневольный ты человек! Знаю! Знаю я! От Зама ты! От Зама! Нутром чую! Ну, ничего, лейтенант, - выгребем!
Встречаясь в кают-компании за общим столом, Курдов часто останавливал свой плотоядный взгляд на Куликове, сидевшим на противоположном конце стола. Лейтенант чувствовал этот взгляд на себе, прекращал пережевывать пищу, поворачивал голову, ища источник беспокойства. Но глаза Курдов уже совершали свой ритуальный танец по лицам и плечам сидевших напротив офицеров.
Однажды после ужина, когда офицеры и мичманы собрались на юте корабля, чтобы перекурить, подышать морским вечерним воздухом, Курдов подошел к Куликову и, заигрывающе, сказал: - Что, Василек, в гости не заходишь?! Заходи, чайком с бальзамчиком угощу.
Лейтенант, молча, отшатнулся от штурмана и примкнул к группе офицеров и мичманов, обсуждавших предстоящую ночную ловлю ставриды.
-Какой я ему василек? - с отвращением думал Куликов, не вникая в суть разговора о повадках кальмаров, обрывающих крючки удилищ, - Вот мерзость! Цветочек хочет из меня сделать! Нюхнул, крутнул и полный оргазм!
Жалоб со стороны Пузанко на штурмана Чечину не поступало. Начмед, возвращаясь к случаю с Куликовым, пришел к выводу, что быстрей поступит жалоба со стороны Курдова на Пузанко, чем наоборот. Начальник РТС по ночам "квасит" спирт, и кто в ночных бдениях выйдет победителем, еще вопрос! Ну, а если штурман и начнет приставать к Пузанко, то быть может, от прикосновения нетерпеливых и ласковых рук Курдова, к тому во сне явится какой-нибудь воздушный, пушистый, эротический женский образ с соленым огурцом на вилке...
В Средиземном море дни катятся неспешно и однообразно, как вдоль бортов корабля соленые волны. От жары, которую приносил с побережья знойный самум, изнывали все.
Воздушные кондиционеры работали с перегрузкой. Их не хватало даже на аппаратуру связи и командный пункт походного штаба. Под лучами полуденного солнца стальная палуба накалялась, как сковородка, и жалила через подошвы форменных тапочек ступни ног. Корабельная вентиляция проталкивала раскаленный воздух сквозь сетки воздуховодов в каюты, кубрики, боевые посты, не принося облегчения, а только обволакивая человеческие тела влажным коконом испарины...
По пятницам экипаж мылся в корабельной бане. Она напоминала о далеком доме, где поворотом водопроводного крана можно было извлечь из лабиринта труб чистую, холодную воду, совершенно не беспокоясь, что она может иссякнуть.
Первыми мылись офицеры походного штаба. Зам командира по политчасти капитан 3 ранга Птюх обнаружил закономерность - если баня для штаба проходила без замечаний, то и оценка кораблю за неделю выставлялась, как правило, положительная.
Птюх обладал безошибочной интуицией и идеальным чувством самосохранения.
В его выпуклых водянистых глазах было что-то изучающе - холодное, хотя складки морщин на лице в этот момент укладывались в выражение добродушия, сочувствия или внимательного безразличия. Как калейдоскоп, вращаемый руками ребенка, меняет замысловатый узор из цветных стеклышек, так и лицевые мышцы Птюха калейдоскопически меняли выражение его лица от восторга до растерянности, принимая очередной оттенок, который подсказывала ему изощренная интуиция и чувство самосохранения.
-Слаб человек! - говаривал он, знакомясь с телеграммой о смерти родственника кого-либо из экипажа.
-Слаб человек! - изрекалось и тогда, когда в своей каюте, развалясь в кресле и, помешивая крепкий чай в стакане, он тщательно пережевывал бутерброд с черной икрой, добытой из штабного ларька одним из многочисленных замовских подхалимов.
В часы, отведенные распорядком дня для помывки штаба, сутулая фигура зама, с покатыми плечами, с втянутой в плечи головой, с бочкообразным животом, обтянутым втугую синей, тропической курткой, появляется в районе корабельной бани.
- Товарищ матрос! - обращается Птюх к машинисту трюмному, стоящему в тамбуре у клапана подачи воды на баню, - Клапан на баню открыт?!
-Так точно! Открыт, товарищ капитан 3 ранга, - докладывает матрос.
-А вы проверьте! Проверьте еще раз! Вдруг закрыт!? - сомневается Птюх.
Матрос пожимает плечами и говорит уже менее уверенно: - А что его проверять, если и так видно, шток выкручен - значит открыт.
Тогда Птюх еще глубже втягивает голову в плечи и медленно идет по коридору в нос плавбазы. Открыв дверь раздевалки и засунув в проем голову, он спрашивает раздетого до трусов дежурного по бане: - Товарищ матрос! Как баня?! Водичка, парок - есть? - и, получив утвердительный ответ, с чувством исполненного долга, идет в каюту командира с докладом, что лично проверил организацию помывки штаба, настроение у людей хорошее...
Два раза в день Птюх посещал камбуз рядового состава для снятия пробы пищи: один раз перед обедом, второй- перед ужином.
За комингсом камбузной двери, завешенной марлевой занавеской, замполита уже ждут.
Первый шаг Птюха по жирной кафельной палубе камбуза встречается громким дискантом: - Смирно!
От пищеварного котла, из глубины камбуза, начинают движение в сторону Птюха сначала живот, нижний сегмент которого не может скрыть с трудом застегнутый на три верхние пуговицы белый халат.
Затем появляются ноги, кажущиеся тонюсенькими под грудой рыхлого, дебелого тела, кока-инструктора Жирнявского, списанного на плавбазу с подводной лодки из-за потери способности протиснуться в отсек лодки через люк.
Остановившись перед Птюхом, с трудом переводя дыхание от пройденных шагов, кок с частыми остановками докладывает, что обед команде готов: на первое-суп гороховый, на второе - гречневая каша с мясом, на третье-компот....
В это время из подсобки появляются два матроса-узбека в белых рабочих робах. Они подходят сзади к замполиту и аккуратно набрасывают на его плечи белый халат.
Приняв доклад, Птюх осторожно, боясь поскользнуться, проходит по камбузу, заглядывая в открытые, аппетитно парящие и шкварчащие кратеры пищеварных котлов, останавливается у стола, где в тарелках поданы для пробы суп и каша. Берет ложку, размешивает ею суп и, набрав гороховой густоты, отправляет ее в рот. Лицо его, как у человека с генетически мощной системой пищеварения, принимает выражение сосредоточенного чувствования.
-Лаврового листа - побольше, а соли - поменьше, и тогда - твердая четверка, - говорит зам и подсаживается к столу, на, услужливо подвигаемый двумя матросам, стул.
Птюх берет вилку и, подковырнув кусок мяса из каши, подносит его к своему левантийскому носу. Ноздри расширяются и алчно втягивают в себя струящийся запах. Рот быстро открывается и хватает мясо зубами. Челюсти профессионально подхватывают гастрономическую эстафету.
Рука, натренированно, вилкой перемешивает в тарелке кашу. Под веселое перешептывание пищеварных котлов вершится пиршество плоти.
Перед глазами замполита маячит разрез халата кока-инструктора, откуда ажурно, каскадами, на пояс брюк свисают тугие складки живота, и видна ширинка с расстегнутой пуговицей.
-Слаб человек! С таким животищем непросто управляться с ширинкой, тем более с бабой, - пережевывая мясо, размышляет Птюх, а вслух хвалит: - Второе тоже приготовлено хорошо!
-Раздачу пищи разрешаю! - вставая из-за стола, выдыхает Птюх.
Услужливо отодвигается стул, снимается халат. Жирнявский улыбается одними губами и говорит: - Есть! - думая про себя: - Попробуй, не разреши - камбуз разнесут!
Отбрасывая рукой занавеску, под команду "Смирно", замполит выходит на левый шкафут, втягивает в плечи голову и направляется в каюту командира с докладом...
Над мачтами корабля, из динамиков корабельной трансляции, проникновенно изливается мелодия на горне, приглашающая экипаж обедать.
Над кормой плавбазы, переругиваясь, зависают чайки, в ожидании обильных отбросов с матросских столов...
4
В 2часа 40 минут дверь каюты Курдова от глухого удара открылась и, схваченная противоштормовой щеколдой, низким тоном завибрировала. Переступив через комингс, в каюту вошли мокрые и совершенно голые: механик плавбазы капитан 3 ранга Филиппов, невысокий блондин, с прилипшими эвкалиптовыми листьями на розовых плечах и животе, и командир боевой части связи капитан-лейтенант Каленый, с впалой, густо заросшей черными волосами грудью и длинными ногами. Механик включил свет, вывернул левую руку из-за спины, поставил на стол бутылку из-под лимонада, заткнутую скрученной из газеты затычкой. Каленый взял со штурманского стола стакан с остывшим чаем и вместе с чайной ложкой выплеснул его в раковину.
-С легким паром нас! - сказал Филиппов, вытащив зубами затычку и наполняя подставленный Каленым стакан до половины.
- На, пей! - пододвигая по столу к штурману стакан, прорычал Каленый. - Где Пузан? На ходовом?
-Да! У него "собака", - окончательно очнувшись от сонного забытья и втискивая ноги в форменные полуботинки, уточнил Курдов.
-Мужики! Пить не могу... Дежурю! - заартачился штурман, увидев на столе стакан.
Час назад, подменившись дежурным по низам, он ушел из рубки на четыре часа, отведенные ему 'Корабельным уставом' для отдыха.
-Пей! - просто и грубо сказал Филиппов, - Иначе подожжем!
- Не могу, мужики! Штаб. Командир с дежурства снимет, - взмолился Курдов.
-Снимет, снова поставит! - с циничной иронией, парирует Каленый, - А легкий пар - где он?..
Каленый, романтически подкатив глаза к подволоку, делает выдох через трубочку губ, -Только был, ...и уж нет! ...Пей! - зло шипит он и мокрыми пальцами берет со стола штурмана коробок спичек.
Курдов знал сумасшедшие выходки этой 'не разлей - парочки'. Они не шутили.
Недели 3-и тому назад штурман был приглашен в каюту Лупака на день его рождения.
Сильно подвыпивший Филиппов не поделил там с Каленым последнюю сигарету из пачки механика. Обозленный механик плеснул на голову Каленого чистого спирта и чиркнул спичку. Голова вспыхнула, как спиртовка. Каленый схватил подушку с койки Лупака и, словно шапку-ушанку, стал натягивать ее на горящую голову. Каюта наполнилась запахом жженых волос к большому неудовольствию именинника.
Когда волосы не горели, а, слегка потрескивая, дымились, механик с мрачным сарказмом отметил грамотные действия Каленого по борьбе с пожаром... И сейчас, сидя на койке напротив двух пьяных, распаренных голых тел, Курдов понял: если выпьет - сгорит по дежурству, если не выпьет- сгорит синим пламенем.
Протянув руку, штурман взял стакан, подошел к раковине, повернул кран и долил в спирт воду, затем поднял стакан до уровня глаз и посмотрел сквозь стекло на механика. Сделав короткий выдох, он в два глотка выпил содержимое стакана.
-С легким паром вас, - пробормотал Курдов.
-Во!Во! Другое дело! И нам сразу стало - легко - легко! - хохотнул Каленый, бросив коробок на стол.
-Спокойного дежурства, - произнес механик, заталкивая в горлышко бутылки затычку и осклабя в неискренней улыбке зубы и десна.
-Ну! Кто там следующий? - обратился Филиппов к Каленому...
- Айда к Лупаку! - взвизгнул в пьяном кураже Каленый...
Оставив на зеленом линолеуме две лужи и следы от босых ног, они вышли из каюты, и пошлепали гуськом по коридору...
- С этими и с трезвыми лучше не связываться, - подумал Курдов, закрывая на ключ дверь каюты. Спирт уже горячо покалывал стенки желудка и легким дурманом укутывал голову.
-Да! Кэп унюхает- снимет! Как пить дать, - сняв телефонную трубку и набирая номер, размышлял он.
-Бут! Слышите? - сказал Курдов, выслушав по телефону доклад дежурного по низам,
-Утренний распорядок крути сам. Меня не трогать! Для старпома - я в обходе по кораблю. В 6.40 разбудишь для доклада командиру...
Снимая ботинки и укладываясь на жесткую койку, Курдов решил для себя - лучше быть снятым с дежурства, чем с обгорелыми ушами на посмешище экипажу! А может и пронесет... с этими мыслями он тут же уснул.
Он не проснулся когда, отстояв вахту на ходовом, пришел его каютный сосед.
Пузанко бесцеремонно включал и выключал свет над умывальником, гремел ключами и дверцей сейфа. Крякнув, выпил 'послесобачий' стопарь шила, и, мурлыча что-то задумчиво-колыбельное себе под нос, уложил свое уставшее военно-морское тело на верхнюю койку. Где и затих.
Каюта спала, когда в 6 часов утра колокола громкого боя ворвались в самые затаенные уголки плавбазы, заставляя матросов ошалело срываться с коек и выскакивать на верхнюю палубу на зарядку.
Они не проснулись и тогда, когда команда боцманов в тяжелых прогарах как раз над их каютой выполняло упражнение - прыжки на месте... И только в 6. 40, когда согнутая костяшка указательного пальца матроса-рассыльного негромко постучала в металл двери, штурман очнулся, включил прикроватный светильник и посмотрел на часы.
Все шло, как было задумано. Курдов встал, подошел к умывальнику. Быстро умылся, побрился, долго чистил зубы, и полоскал полость рта зубным эликсиром....
-Кажется, пронесло! - выходя после утреннего доклада из каюты командира, весело подумал штурман, аккуратно прикрывая за собою дверь.
Грузно поднимаясь по трапу и медленно вырастая из люка навстречу штурману, появились голова и плечи Птюха. Подняв глаза на Курдов и продолжая грузно вырастать, Птюх негромко поздоровался: - Здравие желаю, товарищ старший лейтенант. Вы с доклада?
-Здравие желаю! Так точно, с доклада! - ответил штурман, после полного выдоха в сторону.
-А я на доклад! - печально вздохнул замполит, - Не хорошо по ночам "шильцом" баловаться. Да еще при повязке! Не бережете вы здоровье нашего командира, - и, покачав головой, добавил, - Ладно, уж идите. Если обо всем командиру докладывать, в его каюте для всех полуночников места не хватит, - последняя фраза Птюха утонула за прикрытой дверью командирской каюты.
-Тьфу ты! - тихо сухими губами выдунул Курдов, - откуда опять все знает? Живешь, как в аквариуме с этой рыбой - телескопом. Не Каленый же ему все рассказал?! И, опустив голову, Курдов поплелся на ют, в рубку дежурного...
5
Каленый не мог услышать этих слов, сказанных в сердцах штурманом, он спал, поджав ноги к животу, на диване в каюте механика...
Корабельные офицеры уважали Каленого не только за то, что он был мастером военного дела по своей специальности, но и за глубокие знания и практическую помощь в лечении болезней от "любви".
Ими редко, но прихварывали холостяки, реже семейные офицеры. Его уважительно звали Борис Альбертович. Он не заканчивал ВМА имени Кирова и не давал клятвы Гиппократа, но гонорею и трихомониаз знал не только по учебникам, но и живьем, некогда нося возбудителей этих болезней в себе и пройдя тернистый путь рецидивов...
Истоки его венерической одиссеи уходили в бесшабашные курсантские годы.
Тогда он, юный, неотразимый кадет военно-морского училища, в поисках достойной и верной подруги жизни, менял их, как стержни для шариковой авторучки. На четвертом курсе, в один из солнечных апрельских дней, у Каленого появились совершенно незнакомые, но узнаваемые по рассказам бывалых сокурсников признаки. Он не решился официально объявиться в санчасть училища - для карьеры это было самоубийственно...
Через бывалого сокурсника Каленый вышел на кустаря-венеролога. Этот самородок за бутылку коньяка, 'покумекав' над микроскопом, поздравил его с полным "букетом".
Кустарное лечение на полных парусах вынесло 'неотразимого кадета' в гольфстрим хронического течения болезни. На пятом курсе Борис Альбертович привык уже к тому, что трихомонады и гонококки, как боевые его 'товарищи', ели, спали, ходили вместе с ним и потихоньку ему докучали: то затевали веселую возню с невыносимым зудом в пикантном месте, то, чаще обычного, призывали его к малой нужде с неприятными резями и болями...
Лейтенантом, попав служить на плавбазу, Каленый решил раз и навсегда покончить с этой заразой. Холодным январским днем он пошел сдаваться в гарнизонную поликлинику.
А в марте после нескольких курсов безуспешного лечения, в венерологическом кабинете мед сестры и сам Сергей Терентьевич, полковник мед службы запаса, лечащий врач Каленого, встречали его как старого знакомого...
- Борис Альбертович?! - отрывая глаза от микроскопа, навстречу входящему лейтенанту, восклицает Сергей Терентьевич, - 'Нас водила молодость в сабельный поход'. ...А куда водила молодость, извините, вас? ...Опять в кафешантан? Вот я вас в стационар на месяц другой...
-Вы все шутите, Сергей Терентьевич, а воз и ныне там, - с грустной улыбкой вздыхает Каленый
-Да! Такой запущенной формы, юноша, давно мне не попадалось! Ну, ничего. Буш и ляпис вернут Борису Альбертовичу бодрое настроение!
Бодрое настроение вернулось к Каленому после месяца стационарного лечения в госпитале.
О тех временах напоминал микроскоп на каютном столе, познакомивший Каленого очно с "боевым содружеством" и верхний ящик этого стола, заполненный пузырьками с порошками и таблетками для борьбы с этим 'содружеством'.
Когда кто- либо забегал к нему в каюту и просил таблетку от головной боли, Каленый разводил руками и говорил: - Извини, старичок. От головы не держим...
Когда же из уст посетителя вырывалось: - Борис Альбертович! Я к вам по смежной специальности, Каленый откладывал любой срочности решаемый вопрос и с грустной улыбкой предлагал "падшей душе" присесть, а потом на выбор: сигарету или чашку кофе.
Просил подробно рассказать, как и что того беспокоит.
В его манере выслушивать, в постановке наводящих вопросов, чувствовалось влияние Сергея Терентьевича, запавшего в душу Каленого своим неиссякаемым жизнелюбием и умением в серый будничный рассказ посетителя о своем грехопадении привнести элемент романтики: - Ну, зачем?! Зачем, так грубо о женщине?...не лучше ли сказать - предались с прелестницей эротическим безумствам, - повторяет, запомнившийся оборот речи полковника, Каленый.
Но, не каждый воспринимал предлагаемый высокий слог, спотыкаясь косным своим языком на привычных: телка, хата, бабки...
Каленый давал исчерпывающие рекомендации: когда придти к нему на мазок, и как вести себя в период лечения. Последним его клиентом был капитан-лейтенант Лупак. За два дня до отпуска Лупаку была предложена Чечиным одиночная "горящая" путевка в санаторий, где-то под Ялтой. Обманув бдительность супруги жалобами на здоровье, "мол, песок в почках нашли", Лупак в одночасье рванул из ошейника добропорядочного семьянина на 'юга', а еще через 9 дней, прервав интенсивный отдых с" вымыванием песка", прямо с вокзала с объемистым чемоданом и свежей гонореей стоял в каюте Каленого...
-Слышишь! Альбертыч! Выручай! - держа чемодан в руке, от двери запричитал Лупак, - Триппер, кажись, намотал?
-А почему ко мне, а не к Чечину? - поинтересовался Каленый.
- У Чечина не оттуда язык растет! А у тебя все шито-крыто и самое главное - быстро! - аргументировал свой выбор командир БЧ-2.
-Да, вы поставьте чемодан, Феодосий Максимович! Давайте все по порядку. Присаживайтесь! Сигарету... кофе? - предложил Каленый.
-Да некогда мне кофеи хлебать, не для того я тряс жопу в поезде, отпуском коту задницу вытер! - разнервничался Лупак.
- Успокойтесь, Феодосий Максимович. Кто она?
-В смысле!? - озадачился Лупак.
-Дама вашего сердца?
-А! Анжела! Фигура... Зав продскладом! Баба шо надо! Задница - во!12 пивных кружек, - разводя руки, как бы обхватывая 12 кружек и выражением своего лица снова погружаясь в кипарисную тень санатория, смакует Лупак, - А жратвы с собой сколько навезла. Короба`!
И языки говяжьи, и балычок, и курица в собственном соку, и еще, черт ногу сломит! За месяц не сожрать. Кто бы мог подумать, зав склада и триппер?!
Каленый морщится. Под ствольными залпами жаргонных фраз, пропахшего порохом артиллериста, романтика и поэзия любви Сергея Терентьевича блекнет и теряет свой чарующий аромат, как забытый букетик незабудок в общественном туалете.
-Ну, это надо еще проверить! - говорит Каленый, - Может быть у вас неспецифический уретрит в острой форме?!
-Да нет, Альбертыч! Триппер железный! Точнее не скажешь - как ссать, так плакать! Вот смотри, - и Лупак, привстав со стула, начал расстегивать ширинку...
-Нет! Нет! Не сейчас! - протестует и морщится Каленый, - Завтра с утра, с полным мочевым пузырем ко мне!
- Как ты кумекаешь, - застегивая ширинку, заискивающе, говорит Лупак, - За неделю осилим?! А?! Альбертыч!? Отблагодарю! Баба, Тоська моя, сразу домогаться начнет. Покажи, скажет, как почки теперь работают? А, что я ей покажу?! Э-эх! - безнадежно взмахнул рукой Лупак, - Не надо мне было Анжелу обманывать. Козел я старый, ляпнул шо майор! Ну, а куда денешься, если сказала, как ножом - с младшими офицерами не якшается! Ну, меня и заело! Сказал, шо летчик! Командир крыла!
Лупак снова безнадежно взмахнул рукой, как раненым крылом...
Бдительность супруги Лупака оказалась значительно выше, чем мог предположить незадачливый "авиатор". В день официального возвращения самозваного майора с юга, вокруг его левого глаза вызрел фиолетовый круг, впитавший в себя краски безлунной крымской ночи, вздохи Анжелы, запах кипарисов и гниющих водорослей...
Вечерняя поверка экипажа проводилась на баке корабля. Матросы по подразделениям выстраивались по бортам. Строй плавно сужался вместе с обводами корпуса и смыкался у среза форштевня, где с гюйс- штока в бездонное звездное небо одиноко мерцал якорный огонь. Палуба во время поверки блестела отраженным светом от двух прожекторов, установленных на надстройке. Попытка бросить взгляд в сторону 600- ватных светил заканчивалась минутным ослеплением. Поверку проводили старшины команд, выкрикивая фамилии матросов из журналов, повернутых именными списками в сторону прожекторов.
-Старшина 2 статьи Цупа! ...старший матрос Цяпа, матрос Цыпа, матрос Цыплюк! - выкрикивает мичман Бут фамилии своих подчиненных, проказами господина- случая, собранными в одно подразделение.
-Для полного комплекта Птюха не хватает! - отпускает шутку, из стоящего напротив строя, капитан-лейтенант Пузанко, находясь в своем "рабочем" состоянии.
Строй сдержанно смеется. На вечерней поверке место замполита было рядом с "цыкнутой" командой.
-Что за смех в строю?! - возмущается Птюх, когда, еще не привыкнув к фамилии молодого матроса Цыплюка, мичман Бут делает ударение в ней на первый слог, а обиженный матрос из строя поправляет его, тем самым, вызывая взрывы смеха.
-Не Ц`ыплюк, а Цыпл`юк, товарищ мичман. Вам то хорошо, куда не сдвинь, все Бут!
- Цыц, цыплячье племя! - одергивает Бут матроса, - Только вылупился, а туда же.
Цупа! - обращается он к командиру отделения Цыплюка, - С Ц`ыплюком, после поверки, ко мне в каюту. Яйцо петуха учить еще будет, куда ударение ставить! Ц`ыплюк и все тут! - заводит сам себя Бут...
-Товарищ Бут, с командиром боевой части после вечерний поверки прибыть ко мне в каюту! - негромко одергивает старшину команды Птюх. Филиппов из головы строя показывает Буту свой увесистый кулак.
-Есть! - сразу успокаивается, досадливо вздыхает и опускает руки к бедрам Бут.
-Попался петух к лису на зуб! - языком Эзопа шутит командир РТС.
-Эх, Пузанко, Пузанко! - укоризненно качая головой, вздыхает зам, - Такой большой, а как малое дитя! Я бы на вашем месте от стыда сгорел! В строю же стоите!
-Так точно! - с легкой издевкой изрекает Пузанко, - Строй место святое! А от стыда настоящий мужчина сгорает два раза в жизни: первый раз - когда не может второй раз, а второй раз - когда не может первый. А с малыми детьми, - кивая на своих подчиненных, добавляет он, - Сам становлюсь ребенком, - и через паузу, - ...но с большими яйцами.
Строй опять прыскает дружным смешком...
Из непроницаемой темноты за прожекторного пространства выныривает долговязая фигура командира плавбазы.
Над баком плывет команда, усиленная микрофоном - "Смирно"
Неспешно, с чувством собственного достоинства, бросая тень на всю длину бака, Ширкунюк идет вдоль строя навстречу дежурному. Дежурный строевым шагом подходит к нему и, жмурясь от слепящего света, докладывает о результатах поверки.
-Вольно! - негромко командует Ширкунюк. Подойдя к микрофону, он стучит по нему ногтем указательного пальца.
-Товарищи! - убедившись, что микрофон включен, говорит Ширкунюк, - Командир соединения сделал сегодня замечание всему экипажу за низкую морскую культуру! В обеденный перерыв под иллюминаторами его каюты, кто-то из нашего экипажа устроил перебранку, отборным подзаборным матом! Разве так можно, товарищи матросы?! Даже комбриг впервые столкнулся с такими оборотами! Ну, если приперло, пойдите в гальюн, там под шумок водички выговоритесь, а потом, ходите себе на здоровье! ...Это первое!
После небольшой паузы, очевидно вспоминая выпавшую из головы фамилию матроса, Ширкунюк продолжил, - Матрос Лемешко! Выйти из строя!
На правом фланге в строю произошло движение, и от строя отделилась худая фигура матроса, растерянно озирающаяся по сторонам.
-К шпилям! Товарищ Лемешко! К шпилям! - усилил микрофон жесткие нотки в голосе командира. Матрос, опустив голову, семенит по палубе к шпилям, похожим под ярким светом на две огромные плахи. Шпили были "лобным" местом. Между ними обычно выставлялся нарушитель воинской дисциплины. Освещенный прожекторами и ощупываемый сотнями глаз, стоя между двух металлических "плах" и, чувствуя над собой беспредельный, холодный звездный свод, провинившийся испытывал щемящее одиночество и глубокую подавленность.
-Товарищи! - продолжает командир, когда Лемешко поворачивается лицом к прожекторам, - Сегодня начальник политотдела хотел попасть в корабельную библиотеку! И что же вы думаете! Он туда попал? Нет! Не оказалось ключа! ...А где, я спрашиваю, был ключ?! Ключ оказался в кармане!
Карман оказался в штанах! - голос Ширкунюка совершив головокружительное "крешендо", - обрушился на бак, - Шта-ны оказались на жо-пе! Жопе, вот этого матроса! - последнюю фразу Ширкунюк сопроводил жестом гоголевского Вия, ткнув пальцем в увядшую фигуру Лемешко.
- Они, видите ли, устали! Притомились! Уснули! Так, что же вы не открыли дверь, когда в нее стучали?
Матрос повернул в сторону командира ослепленное, испуганное лицо и что-то невнятно бормотнул...