Аннотация: Глава 8. Повествующая о загубленной репутации и некоторых иных последствиях случайных событий. Глава дописана
Глава 8. Повествующая о загубленной репутации и некоторых иных последствиях случайных событий
Дом Аврелия Яковлевича ненаследный князь покинул спустя сутки, на рассвете, в спешке великой, а потому на подозрительную троицу, ошивавшуюся у главных ворот, внимания не обратил. Голова слегка кружилась, но иных изменений в себе Себастьян не ощущал.
- Ты, друг мой сердешный, учти, - сказал Аврелий Яковлевич, поднеся высокую чарку с мятным отваром. - Аура - она часть человека. Это как... шкуру для тебя сменить. Разумеешь?
От отвара, в состав которого помимо мяты входило десятка два ингредиентов куда менее приятных, на глаза слезы навернулись.
- Рукавом занюхай, - жестко велел ведьмак.
И еще корочку хлеба поднес, изувер штатный.
- Так вот, Себастьянушка, не мне тебе объяснять, что с чужою шкурой и чужие повадки берешь.
Себастьян кивнул, не способный зубы разжать.
Понимал.
И не любил эту часть своей натуры, когда сознание словно бы раздваивалось. И оставаясь собою, Себастьяном, ненаследным князем Вевельским, он меж тем обретал чужой характер, зачастую весьма скверный, отягощенный множеством дурных привычек, которые прилипали прочно, и после завершения задания, от них приходилось избавляться уже князю.
- Потому не удивляйся, ежели в тебе вдруг проснется... этакое.
Аврелий Яковлевич сделал хитрый знак рукою.
- Что этакое? - севшим голосом уточнил Себастьян.
От мяты першило в горле. Но по мышцам, по телу расползалось удивительное тепло.
- Этакое... девичье, - словно бы смутившись сказал Аврелий Яковлевич. - Я б не упреждал, будь ты обыкновенным человеком, не заметил бы даже. Но ты ж метаморф, а вы - народец зело чувствительный. Аж занадто...
- Девичье...
- Девичье... ну, гляди, сколько тебе годков? За тридцать уже? Аленушке - пять. Итого, плюсуем, потом делим пополам... в общем, девичье выходит... девицы этак осемнадцатилетней...
И усмехнулся этак, по-доброму...
- Экая у вас, Аврелий Яковлевич, арифметика забавная... - девицей Себастьяну становиться претило, вне зависимости от возраста оной.
С другой стороны... быть может, и к лучшему. До того женское обличье примерять ему не доводилось, поскольку тот случай с познаньским душегубом являлся скорее исключением, глупостью младшего актора, возомнившего себя самым хитроумным во всем познаньском воеводстве.
...и глупость та не только ему дорого обошлась.
Об этом Себастьян и думал, добираясь домой.
Квартировался он у вдовы отставного полковника, женщины нрава вольного, веселого и ко всему напрочь лишенного, что женского любопытства, что женской страсти к сватовству. За сии два качества Себастьян особенно ценил панну Вельгельмину, и та отвечала постояльцу если не любовью, на которую, по собственному уверению, не была способна после двадцати пяти лет замужества, то всяко глубочайшей симпатией.
Ныне же, несмотря на ранний час, она встретила постояльца сама и, прижав пухлые руки к сердцу, сказала:
- Ах, Себастьян, вы не подумайте... не волнуйтесь ни о чем... я не ханжа и от квартиры я вам не откажу...
Себастьян, занятый собственными мыслями - а сейчас его заботило, сумеет ли он исполнить роль должным образом, не вызывав подозрений у росской колдовки - кивнул.
Странности панны Вельгельмины его занимали мало.
Поднявшись к себе, он последовал совету Аврелия Яковлевича, и лег.
На пол.
Не раздеваясь. Закрыл глаза, представляя себе себя же, но в обличье женском. Заботила его не столько внешность, каковая, несомненно, удалась - это решено было еще прошлым разом - но исключительно тонкие стороны женской натуры, Себастьяну почти неизвестные. Он пытался нащупать эту самую девицу, осемнадцати лет, с характером живым...
...девица увиливала, крутила хвостом и манерно хихикала, прикрывая улыбку кисточкой-пуховкой.
Тьфу ты...
...а пуховку перекрасить надо бы, а то не вяжется оно, волос черный, хвост белый...
Девица оскорбленно повернулась спиной.
За пуховку, верно, обиделась.
- Себастьян! Догогой! - донесся с лестницы матушкин голос.
До чего несвоевременный визит...
Себастьян встал.
- Ах, догогой! Я так за тебя пегеживала! - княгиня, всхлипнув, соизволила сына обнять. И тут же отстранилась, взмахнула рукой, в которой сжимала кружевной, щедро сбрызнутый ароматным маслом, платочек. - Почему ты молчал?
- О чем?
- Я понимаю, почему ты не сказал Тадеушу. Он бы не понял... он и не понял, чегствый человек! - княгиня Вевельская с мужем пребывала в отношениях сложных и запутанных. Брак их давно стал формальностью. А в последние годы формальность сия донельзя тяготила панну Ангелину, заставляя всерьез задуматься о разводе, каковой бы позволил ей сочетаться браком с любезнейшим Бонифацием Сигизмундовичем. Оскорбленный романом жены, который она боле не давала себе труда скрывать, Тадеуш не стал бы протестовать, но...
...и общественное мнение, до того относившееся к Ангелине со снисходительным пониманием, которого, однако на развод не хватит.
Обо всем этом Себастьян прекрасно знал и матушку свою поддерживал, а потому нынешний ее визит счел результатом очередной непростой беседы с князем.
- Пгеставляешь, он заявил, что знать тебя не желает! - воскликнула панна Ангелина, прижимая платочек к вискам. - Что ты - позог года!
- Что?
- Позог, - панна Ангелина взмахнула платком. - Бедный мой мальчик... так долго скгывать свои наклонности...
Себастьян сел, окончательно перестав понимать что-либо. Прошедшие сутки он провел в компании Аврелия Яковлевича, большей частью сонным, а следовательно, не способным каким-либо образом опозорить род князей Вевельских.
Что до наклонностей собственных, то скрывать их он бросил давно, да и следовало сказать, что склонности эти ничем-то особым не выделялись.
- Не волнуйся, догогой, - воскликнула княгиня, приняв окончательное решение. - Я тебя не оставлю. Мы с Бонечкой не оставим.
- Вы все же решились, матушка?
- Ах, давно следовало бы...
...скандал вышел безобразным, и начавшись с Себастьяна, неизменно свернул к теме супружеской верности, точнее, супружеской неверности. И если князь Вевельский еще как-то готов был мириться с наличием у жены любовника, то сам факт, что с оным любовником дражайшая Ангелина живет уже открыто, не давая себе труда приличия блюсти, премного его нервировал.
И в запале Тадеуш был откровенней обычного и выражался прямо, грубо... недопустимо грубо. Как ни странно именно утрешняя ссора помогла панне Ангелине укрепиться во мнении, что брак ее следует признать неудавшимся...
...во всяком случае, первый брак.
И конечно, развод - это некомильфо... многие не поймут... но впервые, пожалуй, за долгие годы панна Ангелина четко осознала, что готова поступиться как интересами рода князей Вевельских, так и общественным мнением.
- Мы, навегное, уедем... у Бонечки достанет сгедств пгиобгести дом... или вот моя матушка пгимет нас с пгевеликим удовольствием. Ей никогда не нгавился Тадеуш. И тебе, я абсолютли увегена, будет гада...
- Ну если гада, тогда да.
- Себастьян! - с мягким укором произнесла княгиня. - Мне не понятно твое совегшенно несегьезное отношение к... пгоблеме.
- Какой проблеме?
- Этой! - княгиня порозовела, все ж таки она была женщиной глубоко приличной, а потому испытывала некоторые затруднения в беседах на темы столь личного, интимного даже свойства. - В этой дикой стгане тебя не поймут! Станут пгеследовать... тгавить...
Себастьян начал догадываться, что имело место некое событие, прошедшее мимо него, но в то же время напрямую его коснувшееся.
- Пообещай, догогой, что если тебе понадобится помощь, ты обгатишься ко мне... или к Бонечке...
Себастьян пообещал.
В конце концов, мало ли... после ухода матушки он попытался было вернуться к прежнему занятию, но странности, происходившие вокруг, здорово мешали сосредоточиться. И Себастьян, переодевшись, спустился, надеясь, что беседа с панной Вельгельминой разъяснит хоть что-то. Но беседовать квартирная хозяйка отказалась, вместо этого, по-девичьи зарозовевшись, сунула сложенную вчетверо газету.
Проклятье!
Сперва Себастьяну показалось, что пасквильная статейка ему мерещится... он даже пребольно ущипнул себя за руку, но статейка не исчезла.
И магоснимки, занявшие весь разворот.
Ненаследный князь закрыл глаза.
Открыл.
Вот они, слегка измятые, слегка расплывчатые... знакомая комната, стена с цветными обоями... он, согнувшийся, в позе престранной, опирается на стену. И руки дрожат от напряжения. Лицо искажено, но только полный извращенец узрит на нем "гримасу сладострастия", как значилось под снимком... волосы рассыпались по плечам, по могучей руке Аврелия Яковлевича, чья массивная фигура возвышается сзади.
Себастьян, выронив газету, вцепился в волосы и застонал.
Он убьет того ублюдка, который...
...или сам повесится, поскольку объяснить этот снимок в пристойном ключе будет невозможно.
- Твою ж... в задницу... чтоб тебе...
Аврелий Яковлевич взирал со снимка строго, словно пеняя за малодушие.
Подумаешь...
...и прежде-то сплетни ходили... не такие, конечно, но... всякие... всякие другие, как по нынешнему мнению, вполне себе пристойные сплетни.
...это ж "Охальник", ему веры нет...
...и в суд подать можно, за оскорбление чести и достоинства...
Но Себастьян только представил этот процесс, который, вне всяких сомнений, привлечет внимание общества, как ему стало дурно.
...а ведь решат, что он исчез из-за скандала...
...и отец, выходит, поверил...
...впрочем, Себастьян Вевельский никогда-то не был с отцом близок, слишком уж иным уродился, о чем князь Вевельский не забывал напоминать. И если поначалу Себастьян маялся от этакой нелюбви человека родного, то история с Познаньским душегубом многое прояснила.
...а матушка, надо же, приняла. Обидно, что поверила, но радостно, что приняла... и Бонифаций Сигизмундович, стало быть, с нею... он добрый человек, и матушке давно следовало бы решиться, не слушать адвоката, пусть и распинается он о правах княгини Вевельской, но ясно же, что не вернет отец потраченного приданого, и не уступит ни пяди с сохранившихся наследных земель... да разве ж в землях дело? Уехала бы домой, устроилась бы в родной пансион наставницей, зажила бы спокойно с Бонифацием Сигизмундовичем, который любит ее по-настоящему, тихой преданной любовью. И Себастьян порой завидовал этой его способности, за собой ее не замечая.
Ему-то самому все игрой виделось.
И вот, доигрался.
Следующий визитер, весьма неожиданного свойства, появился ближе к ужину, когда Себастьян, уже почти успокоившись, вернулся к делу. Внешность менять получалось легко, амулет Аврелия Яковлевича прижился и работал исправно, облик закрепляя.
Семнадцать часов беспрерывной работы...
...ночевать конкурсантки будут в отдельных покоях, а потому Себастьяну никто не помешает восстанавливаться.
До отъезда - два дня осталось, и за это время надобно успеть озаботиться гардеробом, который не вызовет подозрения, заучить биографию панночки Тианы, от души дополненную Евстафием Елисеевичем, поручить любимую опунцию заботам панны Вельгельмины, а заодно уж разослать знакомым визитные карточки с известием об отъезде...
...и надо полагать, отъезд этот в свете последних новостей будет воспринят весьма однозначно.
Проклятье!
Не имея иного способа раздражение выместить, Себастьян пнул массивный шифоньер, украшенный резьбою, и естественно, ушиб палец, поскольку домашние тапочки, подаренные панной Вельгельминой на Зимние праздники, были приятно мягки и для пинания мебели не годились.
- Чтоб тебя... - Себастьян сел на пол и, согнувшись, подул на палец. Не то, чтобы было так уж больно, скорее по-детски обидно.
И обида эта вызывала иррациональное желание поплакать.
Прежде такого Себастьян за собой не замечал.
Чем больше он сидел, тем сильнее становилось желание. На глаз навернулись слезы, а в груди пообжилась преогромная обида на весь мир сразу. К тому же опять потянуло на стихи, что являлось приметой величайшего душевного волнения.
- Я сижу на полу... - Себастьян почесал голую пятку. - Опустивши очи долу... вижу, таракана...
Он задумался, всерьез подыскивая рифму, оттого и не услышал, как открылась дверь. Этот гость, как и в прежние времена не давал себе труда стучать.
- Хандришь, небось? - раздалось над головой, спугнув и таракана, рифму, которая почти уже нашлась...
Рифму стало жаль, едва ли не до слез.
- Ну... здравствуй что ли... - Лихо произнес это как-то неуверенно.
- Здравствуй, - ответил Себастьян, не зная, что еще сказать.
Тихо стало.
Слышно, как тикают старые каминные часы панны Вильгельмины.
- Вернулся, значит?
Бессмысленный вопрос, но Лихо отвечает.
- Вернулся...
- Надолго?
- Похоже, что на совсем... а у тебя ничего-то не изменилось.
- Занавески новые, - дурацкий разговор и не о том надобно бы сказать.
- Занавески? Это да... раньше вроде зеленые были, - Лихо занавески потрогал, убеждаясь, что нынешние и вправду другие, светлые и еще в полоску.
- Точно. Зеленые. Темные такие... ими еще руки вытирать удобно было...
Младший изменился. Оно и понятно, десять лет все-таки... заматерел. И форма ему к лицу, хоть и видно, что не новая... и не королевского дворцового полка... отец злился, но ровно до первого перевода... и бесполезно было писать Лихо, что деньги эти - капля в море долгов... уходят, чтобы одни погасить, но делают другие.
И не только отец.
А Себастьян все равно писал.
Что Лихо с письмами делал? В камин отправлял?
Хоть погрелся...
...и коня вернул...
...гордый.
Бестолочь.
- Руки, значит... - пробормотал Лихо, озираясь.
Движения стали другими. Мягче. Экономней.
А черты лица обрели характерную резкость, которую Себастьян помнил по дедовым портретам...
- Руки, это хорошо... - Лихо прошелся по комнате и, остановившись у старинного шифоньера, солидного, с медными накладками и пухлыми младенческими физиономиями на крылатых медальонах слоновой кости, решительно распахнул дверцы.
Братец всегда отличался своеобразными представлениями о методах получения информации. И приятно было осознавать, что за годы службы его ничего-то не изменилось. А неприятно, что из шифоньера, дразня и насмехаясь, выглядывало чесучевое платье...
Себастьян лишь крякнул.
Лихо же, вытащив платье - надобно было бы в чистку отдать, а то весь подол, пока доехали, изгваздался - спросил дрогнувшим голосом:
- Чье?
- Мое, - признался Себастьян, голову опустив.
И Лихославов перстенек подтвердил, что сказана была чистая правда.
- Твое... выходит, зря я человеку нос сломал... - Лихо провел ладонью по подолу и, вздохнув, платье вернул к иным, более мужским нарядом. К счастью, в ящик с бельем, где лежали преочаровательные панталоны и пара шелковых чулок с кружевными подвязочками, он лезть не стал. - И челюсть тоже...
- Одному, что ли?
- Разным...
Но руку подал, помогая подняться.
- Я ж уверен был, что вранье все... - братец выглядел донельзя огорченным, и Себастьяну стало вдруг стыдно. А еще прежняя обида очнулась.
Нет, "Охальник", конечно, поспешил с выводами, но... разве ж это повод, чтобы от Себастьяна отказываться, как то отец сделал?
...и тут плутовка черноглазая, осемнадцати лихих годков отроду, соизволила очнуться.
...хорош, братец...
...братец ведь, родной...
...но хорош весьма, мундир королевских улан ему к лицу, даром, что ношеный, выгоревший, и само это лицо, строгое, благородное в каждой черте своей, до отвращения привлекательно. Глаза синющие с желтым ободочком, чуть прищуренные... волосы светлые...
Губы жесткие.
Подбородок квадратный.
До холеры романтичный образ.
Себастьян попытался плутовку унять, но она, скользнув по княжичу Вевельскому томным взглядом, затрепетала ресницами, исторгла тяжкий вздох. И потянула обличье на себя.
- Ты... Себастьян!
- Тихо! - благо, хоть сноровка осталась прежняя.
Спасибо, Аврелий Яковлевич, вот что значит пространное выраженьице "некоторая нестабильность с вероятным доминированием магической сущности". И совет из дому носу не казать. У Старика, значит, теоретически выходило все ладно и складно, а на практике Себастьян Вевельский, матерясь сквозь зубы приятным контральто, одной рукой дорогого братца к пышной груди прижимал, другой - рот затыкал.
Братец ерзал, на грудь пялился и хрипел, не то от возмущения, не то от восторга. Себастьян очень надеялся, что возмущения было больше... все-таки и вправду брат.
- То есть, - пробормотал Лихо, взгляд отводя и пунцовея, - почему извращенец, ты не...
Судорожно сглотнул и попытался из захвата вырваться.
А силен стал, младшенький...
- Не те... вопросы... клятва, - контракт, кровью подписанный, пусть последний семилетний и не из мальчишеской блажи, но по любви большой к непростому своему делу, но все ж - вещь серьезная. - Не ори, ладно?
Себастьян братца отпустил, и тот отскочил.
И руку вытянув, ткнув пальцем в ту самую пышную грудь, которая до предела натянула Себастьянову рубаху, прошипел.
- Т-ты... оно натуральное?
- Натуральней некуда. Забудь, что видел, - плутовка отступила, позволяя Себастьяну вернуть исконное обличье. - Это...
Горло стянул незримый поводок колдовской клятвы.
- Я понял, - Лихо встал у двери, прислонился, запирая одно и, вытащив из ворота зачарованную булавку, вогнал в косяк. - Информация в газете - ложь?
- Смотря какая.
- Снимки правдивы?
- Да.
- Но интерпретация ошибочна?
Когда братец переставал притворяться настоящим уланом, лихим и безголовым, он мыслил на редкость быстро и здраво.
...желтизна в глазах расползалась.
- Да.
- То, что я... видел, точнее, чего не видел, часть нового дела?
- Да.
- Не хочу спрашивать, во что ты влез, но... если вдруг помощь понадобится, то... - Лихо сцепил пальцы.
- Понадобится, - нехотя признался Себастьян. - Проводишь меня до вокзала?
- И далеко уезжаешь?
- На Спаживецкие воды... нервы лечить...
Лихослав кивнул.
Проводит.
И чемодан с растреклятым чесучевым платьем, чулочками, подвязками, а тако же светлым париком, поднесет... и прощание устоит слезное, благо, свидетелей отъезда будет множество.
- Я рад, что ты вернулся, - скажет Себастьян уже в купе первого класса, сожалея о том, что не поговорили-таки нормально.
- Я тоже... наверное, рад.
- Мир?
Лихо руку пожмет, но взгляд отведет. И именно тогда станет понятно, что же с ним не так:
- У тебя глаза цвет поменяли.
- Не полностью.
- Проблемы?
- Нет, - он соврет, младший брат, неожиданно ставший слишком взрослым.
- Если вдруг...
- Я знаю, - Лихо кивнет. - Тебе пора. Потом поговорим.
И это его "потом" обнадеживало.
Поговорят. Выяснят. И хельмово нынешнее перемирие, глядишь, и вправо в мир переродится.
...Себастьян сойдет на Заречной станции, где пересядет в крытый экипаж...
...а в экипаже в славный полуночный Познаньск вернется уже панночка Тиана Белопольска, шляхетного славного рода, корни которого прочно переплелись с королевскими. И что за дело, если родство это не спасло род от разорения? И ныне из всех владений осталась лишь старый особняк на Бялой гуре?
...и видать, от полного отчаяния писал пан Белопольски королю, просил за племянницу, которую в письме величал "девкою задорной, хотя и не шибкого ума"...
...а Его Величество, вспомнив о дальней сродственнице, милостью высочайшей включил панночку Тиану в число конкурсанток, вдруг да получится отыскать супруга?
Простая история.
Обыкновенная... и объясняющая, что скудный багаж, что вышедшие из моды платья... но как бы там ни было, панночка Белопольска в будущее смотрела с немалым оптимизмом.
После ухода ненаследного князя Аврелия Яковлевича все ж мучили сомнения и совесть, требовавшая немедля во всем признаться. И быть может, штатный ведьмак и изменил бы свое решение, однако в скором времени произошли события, которые в равной степени и отвлекли его от забот иных, и развлекли. Начались они с опасливого взгляда Лукьяшки, простоватого деревенского парня, взятого в дом на лакейские харчи за молчаливость, исполнительность и слепую веру в могущество хозяина. Сей раз Лукьяшка косился, хмурился, однако вопроса не задавал... затем явился вдруг посыльный из новомодного аглицкого клуба, куда Аврелий Яковлевич захаживал, силясь разогнать тоску. Посыльный принес послание, в котором в выражениях весьма пространных и скользких, ему отказывали от дома, причины, однако же, не объясняя. И лишь выглянув из дому, у которого, позабывши страх и стыд, паслись сразу четверо крысятников, Аврелий Яковлевич заподозрил неладное.
Статейка, тиснутая срочным порядком на первые страницы "Охальника" и подкрепленное парой магоснимков, была до того забавна, что ведьмак расхохотался, чувствуя, как со смехом разжимается стальное кольцо вокруг сердца. И веселье его было понято неверно.
- Скажите, - осмелевший крысятник, молодой и бойкий, обвешанный амулетами, как престарелая купчиха драгоценностями, сунулся в окно. - Вы и вправду склонили старшего актора к противоестественной связи?
Он сунул записывающий кристалл и замер, ожидая ответа.
- Нет, -
- Тогда как вы объясните снимки? - крысятник не унимался.
- Никак.
- Вы признаете, что использовали служебное положение...
- Изыди.
Это Аврелий Яковлевич произнес по-отечески ласково, оттого и не был услышан.
- Вы применяли к князю Вевельскому принуждение? - репортер швырнул в комнату бумажную бомбочку, которая разорвалась, осыпав любимые домашние тапочки Аврелия Яковлевича детским тальком, смешанным с мелко порубленной белозер-травой. Вспыхнуло сопровождающее заклятье, и сгорела дотла...
...на тапочках.
- Никакого принуждения, - медленно ответил Аврелий Яковлевич, разгоняя рукой дым, занемевший язык его ворочался с трудом, а раздражение крепло. Говорил ведьмак истинную правду, что и подтвердил плохонький амулетик, который крясятник сжимал в свободной руке, - Все, что происходило, происходило по обоюдному согласию.
Сказал, чихнул и отвернулся.
А крысятника проклял, так, порядку ради и поддержания собственной репутации.
- Папенька! - Лизанькин голосок дрожал от гнева, и Евстафий Елисеевич, покосившись на газетенку, каковую драгоценная дщерь сжимала в кулачке, вздохнул.
Статейка эта, следовало признать, появилась донельзя кстати, дабы объяснить столь спешный отъезд ненаследного князя.
- Папенька, скажи, что это неправда! - потребовала Лизанька, обрушив газетенку на сияющий полированною бронзой лоб государя. И сонная муха, примостившаяся было на высочайшей груди, аккурат меж орденом Сигизмунда Драконоборца и Малой Северной звездой, с тяжким жужжанием поднялась в воздух.
Мухе, Евстафий Елисеевич, лишенный подобной возможности скрыться, позавидовал.
- Я не верю, - сказала Лизанька и ножкой топнула. - Они ведь лгут? И вы засудите эту мерзкую газетенку, которая...
Не зная, что сказать еще, Лизонька всхлипнула и часто-часто заморгала, зная о том, сколь тягостное воздействие на папеньку оказывали слезы.
Евстафий Елисеевич прикрыл лицо рукой. Совесть требовала немедля признать Лизанькину правоту и отстоять попорченную "Охальником" честь старшего актора. Разум и отеческий долг...
Ах, Лизанька, Лизанька, неспокойное, но горячо любимое чадушко, вбившее в прехорошенькую свою головку, что всенепременно выйдет за Себастьяна замуж... самого Себастьяна спросить и не подумала, решивши, будто он, преглупый, своего счастья не понимает, но после свадьбы прозреет.
Евстафий Елисеевич, понимавший, что мужчинам в принципе свойственно прозревать после свадьбы, вдруг ясно осознал: не отступятся, ни драгоценная супруга, уже примерившая роль княжьей тещи, ни сама Лизанька. А значит... что ему остается делать?
И мысленно попросив у Себастьянушки прощения, может статься, он и сам благодарен будет за избавление от брачных уз, Евстафий Елисеевич произнес:
- Успокойся, милая... в конце концов, не мое это дело, с кем он время проводит...
Сущая правда.
А Лизонька насупилась, губу выпятила, того и гляди расплачется. Слез же дочериных Евстафий Елисеевич на дух непереносил.
- Небось, не смутные века, чтоб за этакую малость на каторгу отправлять... эпатажно, конечно, но Себастьян - взрослый мужчина... сам разберется, с кем ему... - Евстафий Елисеевич почувствовал, что краснеет, все ж таки тема беседы была не самой подходящей.
Лизонька же плакать передумала.
Побелела только, и газетенку выронив, спросила глухо: