Все время службы солдата сопровождают регулярно слышимые выражения, никак не связанные с "гражданкой".
"Подшиваться"
- Вольно! Всем подшиться! - скомандовал старший сержант Павлов.
Взвод рассыпал строй и расползся между двухэтажными койками, расстегивая и снимая свои хабэшки. По артикулу она - "куртка х/б", но так ее никто не называет, потому что куртка для всех еще с гражданских времен, это то, что надевают, выходя на улицу. Опять же, и гимнастеркой ее не назвать. Гимнастерка была с воротником под горло и надевалась через голову. А тут почти китель, с пуговицами сверху донизу, с карманами нагрудными и боковыми, только без подкладки. В общем, хабэшка она и есть хабэшка.
Подшиваться - это значит, пришивать белый подворотничок к воротнику хабэшки. Подворотнички "фирменные" можно купить в армейском магазине, но чаще используются простыни, которые постепенно укорачиваются и укорачиваются, от них отрезают и отрезают ленты на подворотнички. "Деды" и сержанты вставляют в подворотничок кусок целлулоида, и тогда он держит форму воротника, и высовывается из-под него ровно на толщину спички по всей длине.
"Подшиваться" учили молодых целый месяц. Тогда же они научились пришивать погоны. А теперь каждый день вечером во время своего "личного времени" весь взвод подшивал подворотнички и надраивал бляхи солдатских ремней.
Сначала надо оторвать грязный подворотничок. А грязный он уже через пару часов беготни. Вытащить из воротника оставшиеся нитки. А потом пойти к умывальникам, выстирать его с мылом, тут же, пока влажный, прогладить утюгом, сложив мокрую ткань в три слоя, и уже готовый подворотничок, еще горячий и влажный, нести к своему месту, где в тумбочке должны быть иголка и нитки. Ну, если их в тумбочке и нет, то они просто обязаны быть под воротником хабэшки. Воткнуты, пропущены через ткань под цветными петлицами, и обмотаны длинной сложенной вдвое ниткой. У самых запасливых таких иголок и ниток было три - с черной ниткой, с белой и с зеленой, защитной.
Подшиваться надо не так, как привыкли шить "на гражданке". Никаких мелких или крупных стежков, потому что при застегнутом воротнике нитки могут так натереть-начесать шею, что придется после утреннего осмотра идти к медикам, чтобы проверили, нет ли у тебя какой заразы.
Стежок может быть виден только с изнанки воротника. А подшиваться надо так: снизу, из-под воротника протыкаешь насквозь, выводишь иглу и нитку сквозь подворотничок в самом углу, фиксируешь его положение, чтобы не торчал он на палец или, наоборот, чтобы не скрылся вообще - он должен издали виднеться, как белая каемка темного воротника, а потом втыкаешь иглу в то же отверстие, только под наклоном. Нитка за иголкой исчезает в проколе, но стежок уже сформировался во втором-третьем-четвертом слое ткани. Теперь делаешь стежок под воротником примерно с палец, опять выводишь иголку насквозь, и опять направляешь ее обратно в тот же прокол, но чуть наискосок. Подворотничок пришивается прочно, чтобы оторвать - надо приложить усилие, а стежков не видно. Как-будто он приклеен к воротнику.
- Воробей, слышь, Воробей...
- Ну? - не поднимая головы, потому что иголка требует внимания.
- Слушай, подшей мне подворотничок, а? У тебя классно получается, а у меня руки какие-то корявые...
- Ну? - так же не поднимая головы, чуть высунув язык от усердия бурчит салага Воробьев.
- А я тебе бляху полирну. У меня паста ГОИ есть.
- Ну, - утвердительно кивает головой Воробей.
Рядом с ним падает соседская хабэшка с болтающимся хвостом белой нитки, а с тумбочки исчезает свернутый в кольцо ремень.
"Ушиваться"
Ушиваться, это вам совсем не подшиваться. Ушиваться, во-первых, не всякий сумеет, а во-вторых, не всякому это и можно. Форму выдают всем, пошитую на одних фабриках и по одним лекалам. Но по одним воинам видно сразу - салажня идет, а другие, как будто в модном костюме. Есть и такие модники, на которых стандартная форма почти в обтяжку, рельефно подчеркивая накачанную мускулатуру. Вот для того, чтобы выглядеть хорошо, форму ушивают. После года службы - уже можно.
Один стоит, сняв ремень, подняв руки в стороны, а другой прямо поверху ведет белой ниткой стежки, обрисовывая фигуру. Сзади надо сделать пару вытачек, чтобы хабэшка была "в талию", а над ними сконструировать полочку, чтобы подчеркнуть линию по лопаткам, отделяющую широкие плечи с погонами от зауженной талии. В погоны надо вставить по куску плексигласа, чтобы они гнулись, если нажать посильнее, но в обычное время, без нажимов, чтобы держали и подчеркивали линию плеч, делая их крепкими и широкими. Получалась могучая широкоплечая фигура на тонких, обтянутых штанами втугую ногах.
Ушивали вручную, сидя на табурете, повторяя мелкими стежками намеченное начерно. Самые умелые выводили двойные мелкие строчки, почти неотличимые от швейной машины. Такое умение помогало и "на гражданке", после армии. Когда пошла мода на "джинсу", а фирменное достать было невозможно, некоторые мои знакомые занимались шитьем джинсов на дому, продавая их потом, и тем какое-то время живя.
Ушитое хабэ не могло быть темным, как будто только со склада. Даже если комплект формы был только что получен и вот только что ушит, он должен был показывать большой срок службы. Для этого форму перед ноской выдерживали в кипятке с добавлением хлорки. Даже в зимней Сибири в итоге получалась он выгоревшая, как в Афгане.
И обувь к ушитой форме полагалась особая. Если достать яловые или хромовые сапоги было нельзя, то бралась обычная кирзуха, которая гладилась утюгом. Под утюг наваливалась масса гуталина, который шипел, дымил, но растекался ровным блестящим слоем, создавая почти зеркальную поверхность. Пока сапог был горячим, его сжимали гармошкой, так потом и носили. Особо модные "деды" набивали еще пару сантиметров каблуков, и ходили этакими пижонами.
Естественно, такая форма требовала правильного головного убора. Не пилотки, нет. Только фуражка могла украсить голову "ушитого" донельзя "деда". Но и фуражка подвергалась операции. Внутрь вставлялась алюминиевая ложка с отпиленной ручкой. Тулья задиралась к небу, становилась вертикально, как в старых фильмах про войну и гитлеровцев. Чтобы верх фуражки был натянут, по ободу вставлялась пружина, распиравшая ее так, что, щелкнув ногтем по поверхности, можно было вызвать звук, как от шаманского бубна.
Но это была повседневная форма одежды. А вот если объявлялся строевой смотр, то "дед" срочно доставал пружину и ложку из фуражки, распрямлял сапоги, вытаскивал плексиглас из погон, "расшивал" слишком зауженные брюки, и только тогда уже становился в строй, не боясь отца-командира.
"Чтобы, как у кота яйца!"
- К утреннему осмотру, чтобы все, что должно блестеть, блестело, как у кота яйца! - рык Павлова метался по казарме.
Народ только что с зарядки, только что с умывания. И все кидаются готовиться к утреннему осмотру.
Как блестят у кота яйца не видел никто, но как должно блестеть все к утреннему осмотру - знают все.
Что должно блестеть у солдата? Пряжка ремня с большой звездой и сапоги. Форма блестеть не должна. Если она начинает блестеть, значит, она стала слишком грязной. Такой грязной, что уже отражает свет. Значит, надо стираться.
Пряжку чистят пастой ГОИ (государственный оптический институт). Где ее берут, неизвестно никому, но регулярно у старшины оказывается большой сухой кусок, от которого можно отковырнуть немного и уединиться где-нибудь в углу, сняв ремень, и водя по пряжке тряпкой, темно-зеленой от этой пасты. Потом, когда отполированная пряжка ремня начинает пускать лучики во все стороны, остаток пасты заворачивается в ту же тряпочку и кладется в нагрудный карман (нагрудный - он на пуговице).
Еще можно пряжку чистить иголкой. Правда, за такую чистку пойманные на месте преступления посылаются в наряд вне очереди, потому что считается, что от этого ремень портится. Острым концом иголки тихонько скребешь, расчищая всю площадь пряжки. Она сияет даже сильнее, чем от пасты, прямо как золотая.
Некоторые умельцы еще стачивают пряжку так, чтобы по сторонам образовывалась острая кромка. В таких ремнях можно ходить в увольнение и даже на танцы. А если местные устроят драку, то надо встать в круг, намотать полремня на руку, и крутить заостренной пряжкой, отбивая протянутые руки, пьяные рожи, отбиваясь от попыток пробить строй, вырвать кого-то из своего круга.
Сапоги к увольнению тоже чистят, как и к строевому смотру, как и к утреннему осмотру. То есть, сапоги чистят все время и в любое время. Не по утрам и не по вечерам, а в каждую свободную минуту надо подойти к ящику и махнуть щеткой по сапогам, чтобы ни пылинки, ни грязинки никакой на них не было. Чистить надо обязательно с использованием большого количества ваксы или гуталина (чем обеспечил старшина), и обязательно жесткой щеткой. Жесткая щетка полирует поверхность сапога, мягкая - только растирает гуталин по поверхности. Зимой еще хорошо выйти на улицу и драить сапоги щеткой с насыпанной на нее жестким морозным снегом. Сапоги от такой полировки получаются блестящими, пускающими зайчики в глаза проверяющего.
"Подъем-отбой"
Два слова, которые сопровождали все два года "срочника". Вернее, это не слова, это команды. А команду надо выполнять быстро и точно.
- Взво-о-о-од... Па-адъём! - грохочет бас Павлова.
С коек сыпятся раздетые до белья, как и положено, воины. Кидаются к тумбочкам, не успев даже закинуть одеяло на матрац. Быстрее, быстрее, быстрее... Блин, опять не успеваем! А "старички" уже стоят в строю и матерятся зло, гоняют "молодежь", из-за которой учеба может продолжаться и продолжаться...
- Сми-и-и-ир-р-рна! Так, бойцы... Непорядок. А если бы это была боевая тревога? А? А если бы по тревоге поднимал командир части? И что бы он потом сказал мне, стар-р-ршему сер-р-ржанту Павлову? Будем учиться... Отбой!
С грохотом полетели с ног сапоги, ремни свернулись кольцом под сброшенное х/б, рыбкой метнулись тела в кровати.
- Глазки закрыть, закрыть. Сейчас еще и свет потушим для достоверности...
Минута, вторая. Напряжение ослабевает.
- Подъём! Подъём, мать вашу!
С кровати, к одежде, ноги в сапоги (портянки - в карман, это же не по-настоящему, это же учеба), в строй.
Перед строем с секундомером прохаживается замкомвзвод. Сержанты - командиры отделений стоят по краям, ограничивая простор только взводным отсеком.
- Ну вот. Повторение - мать учения. Кто сказал: "Mater"? Авербух? Шаг вперед, двадцать отжиманий.
Пока Илюха отжимается, красный не столько от напряжения, сколько от возмущения - он уже прослужил больше года - сержанты похаживают перед строем, проверяя, как застегнуты пуговицы, как затянуты ремни.
- Неплохо, неплохо. А-а-а-а... тбой! - и опять сумятица, пыль столбом, форму - на табуретку, сами - под одеяло. - И не шевелиться там, не шевелиться! Нет, вы посмотрите, как они красиво исполняют команду "отбой", и как паршиво - "подъём"... Подъём, взвод!
- Подъем, подъем, подъем, - заголосили, вторя, сержанты. Они всегда спорили друг с другом, у кого отделение лучше.
...
- Отбой!
...
А теперь по-старинному, со спичкой:
- Подъем!
...
- Отбой!
...
Вообще "подъем" - самая нелюбимая команда в армии. Хуже ее нет ничего.
Помню, какими бешеными глазами смотрел на меня отец, когда я (по его же просьбе!) будил его как-то на работу. Включил свет и заорал "командирским голосом":
- Па-а-а-адъё-о-ом!
Чуть-чуть не был бит. Но предупрежден был крепко-накрепко: никогда больше так его не поднимать. А это было через целых десять лет после его службы.
...
Даже если получилось выспаться, или не спится под утро и проснулся уже, но команды этой не ждешь, не хочешь ждать, оттягиваешь момент "официального" просыпания.
И совсем наоборот, "отбой" - это момент, когда ты становишься свободен от всех команд. Вернее, почти от всех.
- Так, воины. Сегодня на физподготовке показали себя хиляками. Будем заниматься. Принять упор лежа! Двадцать отжиманий перед сном!
Тридцать одеял ритмично под счет ходят вверх-вниз. Подходит старшина-медбрат, присматривается, что-то бурчит командиру.
- Везет вам, бойцы! Медицина говорит, что отжиматься на ночь не положено. Мол, дыхалку сорвете, не уснете и так далее... А что можно? А если так? А так вот? Ага, ага. На пресс - можно? Да?
Улыбающийся Павлов поворачивается к строю кроватей.
- Ножки подняли, подняли, подняли... Опустили... Подняли, опустили. А теперь: подняли - и написали ногами в воздухе свою фамилию! Кто там не пишет?
- А у меня фамилия кончилась, товарищ старший сержант!
- Ким фамилию пишет четыре раза! Ясно?
И наконец, через полчаса после отбоя:
- Все, армия, спать. Завтра продолжим воспитание и обучение.
"Подход-отход"
Старший сержант Павлов лежал на койке, положив ноги в сапогах на металлическую перекладину, а напротив него, на другой такой же солдатской койке сидели два молодых сержанта - его командиры отделений. На улице мело. Конец ноября в Омске выдался настоящей зимой: с морозами, вьюгами и ветрами из степи. Сержанты о чем-то спорили, Павлов изредка басил им в ответ, а взвод под присмотром третьего командира отделения подшивал подворотнички, белея в углу казармы белыми нательными рубахами, которые зимой выдавали вместо маек. Головы спорящих синхронно повернулись в сторону сидящих с иголками в руках бойцов.
- Рядовой Воробьев!
- Я! - вскакивает с места и вытягивается во все свои сто шестьдесят сантиметров Воробей.
- Рядовой Кузнецов! - это второй сержант.
- Я! - тоже подлетает вверх.
- Ко мне!
Хабэшки кидаются на табуретки, с грохотом два бойца несутся по проходу, топоча сапогами по недавно отмытому до блеска полу. За три шага до командиров переходят на строевой шаг, при подходе рука подлетает к шапке, кончики пальцев чуть-чуть ее не касаются, локоть напряжен, сама рука параллельна полу. Почти в крик:
- Товарищ старший сержант! Разрешите обратиться к сержанту Васильеву!
- Товарищ старший сержант! Разрешите обратиться к сержанту Фадееву!
Павлов делает паузу, рассматривает сквозь решетку кровати стоящих навытяжку с ладонями у виска солдат. Вроде, замечаний у него не появилось.
- Разрешаю, - бросает, даже не пошевелившись, не привстав.
Каждый из бойцов делает пол-оборота в сторону "своего" сержанта, и по очереди, по тому, кто подошел раньше, докладываются:
- Товарищ сержант! Рядовой Кузнецов по вашему приказу прибыл! Товарищ сержант, рядовой Воробьев по вашему приказу прибыл!
Теперь сержанты смотрят на них, переглядываются, кивают что-то друг другу.
- Вольно! Продолжать подшивание.
Две фигуры в сапогах, защитного цвета брюках, белых рубахах и шапках синхронно разворачиваются кругом через левое плечо, в ногу ахают первые шаги строевым, а потом переходят на бег и возвращаются к своим ниткам-иголкам.
- Да вы что? - возмущается Васильев. - Какое же одинаково? Это ты своего Кузю длинного с моим "воробушком" сравниваешь, и говоришь - одинаково? Да, выходит, мой в два раза лучше, раз одинаково!
- Ну, хорошо... Пробуем одинакового роста?
- Идет!
- Рядовой Спиряков!
- Я!
- Рядовой Лежнев!
- Я!
- Ко мне! Ко мне!
...Который день во взводе отрабатывается "подход-отход".
"Прием пищи"
- Взво-о-од, строиться на ужин!
Двоих уже отослали раньше в столовую, чтобы накрывали на стол, а теперь все вместе строем, а может еще и с песней, пойдут туда же. Есть хочется все время. Во-первых, холодно, и на холоде быстрее сгорает все, что ни съешь, а во-вторых, большинство просто не были готовы к нагрузкам. К постоянным физическим нагрузкам и недосыпу. Поэтому команду к построению ждали, и строй сформировался в какие-то секунды.
Все немного расслабились последние три дня. В казарме шел ремонт, а теперь еще покрасили полы, и их взводу выпало жить в это время в спортзале. Перетащили туда койки, поставили у стены, промыли полы, тумбочку выставили около входа, на тумбочку - дневального. Вот, вроде, и переселились. Конечно, в казарме было теплее и привычнее, но зато спортзал не "на ходу", офицеры их как будто забыли, дежурный по части не заходил уже неделю.
Ну вот... Сглазили.
- Взвоо-о-о-о-од! - истошно орет дневальный от входа. - Смир-р-рно! Дежурный - на пост дневального!
Но на пост дневального, к выходу, вместо дежурного грохочет набойками Павлов, за три шага переходит на строевой, рука его подлетает к виску, разворачивая ладонь только в верхней части движения:
- Товарищ майор! Взвод построен для приема пищи! Заместитель командира взвода - старший сержант Павлов!
Майор Одиница выслушивает, вытянувшись во все свои почти два метра, тоже держа руку у виска. Выслушав, резко бросает ее вниз и делает шаг вперед, прямо на Павлова, но тот, тоже опустив руку, делает широкий шаг в сторону, разворот, и вот он уже за плечом командира батальона, делает страшные глаза взводу. Все стоят - боятся шевельнуться. Одиница печатает блестящими хромовыми сапогами, как гвозди вколачивает, идет вдоль строя, всматривается в лица:
- Ишь, белая кость... Скрылись, значит? Волю почувствовали? Командира своего забыли?
Внезапно останавливается, резко оборачивается к Павлову:
- Все в строю?
- Никак нет! Двое в столовой, накрывают, товарищ майор...
- Ну, двое - это не страшно. Командуй "вольно". Посмотрим вблизи на твоих орлов.
- Взвод, вольно!
Общий выдох. Он же - вздох. Комбат не уходит, комбат что-то задумал. Ужин отодвигается.
В ближайшие полчаса комбат устроил взводу пробежку вокруг зала, отжимание на кулаках от пола, подтягивание на турнике ("Блядь, - шепчет сержант Фадеев,- говорил же старшому - разобрать надо все это!"). Нормативы сдаются, тут же выставляются оценки, тут же принимаются зачеты в рамках военно-спортивного комплекса. Комбат потихоньку из тигра превращается в сытого и довольного удава.
- Неплохо, совсем неплохо...
...И тут дверь распахивается и вбегает Воробей с криком:
- Какого хуя вы тут яйца чешете? Все уже остыло! Ой!... Товариш майор, разрешите обратиться к товарищу старшему сержанту!
- Не разрешаю. Воробьев? - комбат спрашивает для порядка.
Он знает наизусть все их личные дела.
- Я!
- К снаряду! - и пальчиком на турник показывает.
И снова взвод вздохнул. Воробей и турник - несовместимы. Воробей маленький, да еще и худой, слабый. Недокормленный с детства какой-то. Говорит, у них в Донецке много таких.
Воробей подходит к турнику, смотрит снизу вверх на перекладину, плюет на руки, подпрыгивает - и срывается. Павлов подхватывает его подмышки и приподнимает вверх, пока руки того не ухватываются за блестящую трубу.
- Ну, орел-воробей, - похлопывает себя по брючине перчатками комбат. - Норматив знаешь?
- Так точно! - хрипит полузадушено тот.
Он извивается, он раскачивается, он пытается оттолкнуться от воздуха ногами, и наконец касается подбородком перекладины.
- Раз, - говорит комбат. - Павлов, придержи своего червяка, он же турник оторвет!
Павлов подходит сзади, останавливает раскачивающееся тело, выравнивает, придерживает будто, а на самом деле, вцепившись в ремень, что есть силы тащит Воробья вверх.
- Два... Три... Да ты не воробей, ты у нас просто лось! - смеется комбат.
- Четыре, - считает уже Павлов, - пять, шесть. Есть норматив, товарищ майор!
Одиница ставит оценку в журнале, еще раз проходится перед строем, но теперь уже с довольным видом. Наконец, под крик дневального "Смир-р-рно!" выходит на улицу.
Павлов еще минуту выжидает, потом строит взвод и бегом ведет его в столовую, предварительно дав по шее Воробью, который даже и не возражает.
В столовой - как всегда, как каждый "прием пищи". Отделения разбегаются по столам, выстраиваются лицом друг к другу, сержанты командуют - "Отделение - сесть! Приступить к приему пищи!", ложки стучат по мискам, выбирая уже остывшую кашу, уже несут им заново подогретый чай, и через десять минут сержанты командуют подъем и отрывают бойцов от еды.
...
А вечером, перед отбоем, сразу после вечерней проверки Павлов обращается к строю:
- Голодные есть? Да не ссыте, пацаны, я сейчас серьезно - голодные есть?
- Я! Я! Я тоже, товарищ старший сержант...
Он отбирает человек пять из тех, кто тянет руку, поручает их Фадееву, и тот вдоль стеночки, не вылезая под фонари, ведет их в столовую. Там подходит к шефу:
- Тут это, Павлов просил - молодых бы подкормить. Хилые...
- Вон там, - мотает тот головой.
Пятерка голодных получает ложки и огромный чан, в котором варили гречневую кашу с тушенкой. Пока они выскребывают стенки, Фадеев пьет горячий сладкий черный чай из чайника шеф-повара.
Через полчаса все уже в своих постелях. Голод притушен на какое-то время. Сны сегодня у молодых будут не об еде.
"Форма номер..."
После подъема, после команды "Подъем!", почти сразу следует команда:
- Выходи строиться на зарядку!
А после этих неприятных слов назывался номер формы одежды, по которому каждый боец определял, в каком виде следует спускаться на улицу.
Форма номер НОЛЬ. Самая неприятная. Трусы, майки, сапоги и головной убор. Без головного убора - никогда и никуда. Иначе, как отдавать честь встреченному старшему по званию?
Форма номер ОДИН. Без майки, в штанах, сапогах, ну и головной убор. Летом чаще всего бегали именно в таком виде.
Форма номер ДВА. Сапоги, х/б без ремня, головной убор. В таком виде ходили на зарядку и зимой, если не был сильным мороз. Это стандартная форма.
Форма номер ТРИ. Холодно, блин! Одевается все, что положено по зимнему времени: х/б, сапоги, шапка, шинель или бушлат.
Ни одного дня за два года сужбы зарядка взводом по погодным условиям пропущена не была.
"Заправляться"
Может быть отдельным штатским лицам это слово будет невдомёк...
В общем, заправляться - это совсем не то, что думают многие, армию не видевшие. Заправляться - это не заправлять х/б за ремень, не поправлять одежду. Заправляться - это не питаться, заправляя паёк в свой желудок. Заправляться - это вообще не просто так действие, а армейское священнодействие. Возможно, именно от утренней заправки и идет старинная армейская поговорка, что в армии все должно быть, пусть, безобразно, но - единообразно.
После зарядки и умывания все заправляют свои постели.
После завтрака и до утреннего построения все заправляют свои постели.
Во время утреннего построения и развода все постели продолжают заправлять оставшиеся в расположении взвода дневальные и дежурный.
После развода постели заправляют все, оказавшиеся в казарме и не занятые каким-нибудь срочным делом. Нет никакого срочного дела, если не прошли еще отцы-командиры по казармам и не посмотрели на то, как бойцы заправили свои постели.
Солдатская постель - это набитый старой ватой, комковатый и "кочковатый" матрас (правда, к вечеру его комки и кочки начинают казаться периной с нетерпением ожидающим отбоя воинам), две простыни, ватная же подушка в белой наволочке и шерстяное одеяло темно-синего или темно-зеленого цвета.
Нет одинаковых матрасов, и нет одинаковой методики приведения солдатских постелей, таких разных на вид, к единообразности. Сначала разглаживается простыня, покрывающая матрас. Не просто разглаживается, а натягивается, концы ее забиваются туго под матрас, и становится тощий и плоский слой ваты в подматраснике похожим на лодку с загнутыми кверху краями, стянутыми простыней. Следом укладывают вторую простыню и повторяют тот же натяг, но край простыни оставляют пока свисать спокойно. Теперь очередь одеяла, которое натягивают поверх всего этого великолепия, и теперь уже не видны никакие комки-кочки. Свисающий край простыни красиво заворачивают конвертиком сверху.
Подушки в разных частях кладут по-разному. У нас их взбивали, один угол вбивали внутрь и ставили такую треуголку точно посередине изголовья, острыми концами в стороны.
Все это успевают сделать хозяева постелей после завтрака. Это делается быстро и привычно. Руки натягивают, заворачивают, подтягивают, уминают, не загружая голову. А потом - развод.
Развод длится полчаса. За это время дневальные по шнурку выравнивают кровати и матрасы. Кровати неустойчивые, старые, качающиеся, но нужно их выставить так, чтобы зашедший командир видел только первую из них, остальные - в линейку за ней. Теперь так же по шнурку выравниваются уже заправленные матрасы. Линия их должна быть ровной и приводить в изумление начальника санчасти, проверяющего качество уборки. Но этого мало. Кроме выравнивания, дневальные должны обеспечить внешний вид постелей: каждая из них должна быть идентична предыдущей. Это достигается простым приведением постели к состоянию кирпича с острыми углами. Где-то используют табуретки, где-то я видел даже утюг, но чаще дневальные бегают вдоль строя выровненных кроватей и ладонями "отбивают" стрелки там, где они должны были бы быть, если бы матрас имел строго прямоугольную форму. Если стрелки не держатся, руки мочатся водой и все повторяется.
И теперь в течение всего дня до тех пор, пока командиры не пройдут по казармам, и не станет ясно, что больше их здесь не будет, дневальные с дежурным будут похаживать между кроватей и снова и снова поправлять, подбивать, натягивать, выравнивать и отбивать стрелки.
"Деликатесы"
Армейские деликатесы - это не то, что в столовке даёт сержанту его дружок-повар в отдельную тарелку с офицерской кухни. И совсем не то, когда "старичку" за какие-то там долги и нужные дела отсыпают сахара без меры и отрезают полбуханки свежего белого, хрустящего поджаристой корочкой. И даже не зеленая жидкая гороховая каша с плавающими крупными - больше ложки - кусками сала, поросшими жестким волосом. А что? Между прочим, за эти куски чуть не драка была - есть-то хотелось!
Нет, деликатес - это то, что надо добывать самостоятельно или то, что пахнет домом. И даже не обязательно сладости. Совсем не обязательно.
Под Новый год я получил посылку, в которой кроме сушек-баранок (кстати, тоже очень хорошая вещь - эти сушки-баранки!) и килограмма конфет, тут же разделенных по справедливости во взводе, были еще банка крыжовникового варенья (императорского, зеленого, с листьями вишни по поверхности) и жестянка доармейского деликатеса - прибалтийских шпрот.
Варенье было не съедено даже. Оно было выпито. Пол-литровая банка без всякого чая, без воды, просто через край, с медленным пережевыванием ягод, с медитативным взглядом куда-то за окно в сереющую сумерками сибирскую зиму... Р-р-раз - и нет той банки. Кончилась.
А шпроты лежали еще сутки до заступления в наряд. И уже тогда, дневальным, глухой ночью, вскрыв банку штык-ножом (не было тогда современных банок с открывашками)...
Дневальный, когда он на посту - стоит и молча лупает глазами перед собой, ожидая очередного начальника, чтобы крикнуть "Взвод смирно", одновременно поднимая руку к шапке. Когда он - отдыхающая смена - ему можно прикорнуть немного, потому что ночью придется стоять у той же тумбочки. А вот когда он бодрствует, отмыл и отчистил вверенные площади, доложился дежурному - имеет полчаса-час, чтобы, отойдя в сторонку, хоть в умывалку даже, подумать о своем, домашнем, предпраздничном, предновогоднем в том случае. Ну, или просто съесть деликатес.
Медленно, по одной рыбке, без хлеба, тщательно пережевывая и вспоминая, как оно все было "до армии"...
А потом, убедившись, что в жестянке нет больше шпрот, с наслаждением выпить все масло и еще пожалеть, что вот если бы край не был такой острый и неровный, так и языком можно было пройтись по внутренней поверхности.
...И с тех пор шпроты для меня перестали быть деликатесом...
А вот сладкого там хотелось всегда. Поэтому на каждую посылку налетали толпой и ждали, когда хоть простейших карамелек или ирисок отсыплет немного хозяин фанерного ящика.
Получив "денежное содержание" - не зарплата же это, в самом деле, всго 3 рубля 80 копеек рядовому составу! - можно было сходить в гарнизонный магазинчик и купить там одну из шикарно смотрящихся в бело-голубой пирамиде банок сгущенки. Тем же штык-ножом пробивались две дырки, и воин надолго припадал к отверстию, высасывая белую тягучую сладкую, отдающую сливками массу, от сладости своей даже как бы похрустывающую на зубах. Когда пьют сгущенку - не разговаривают. На подоконнике помещаются как раз двое. Запрокинуты головы, губы прижаты к банке, глаза полузакрыты и маслено блестят...
А потом, когда уже ничего не высосать, банку надо вскрыть и выскрести ложкой все остатки со стенок. Это же самое сладкое!
Еще хорошо было договориться на проходной, выскочить за ворота буквально на пять минут, добежать до ближайшего продмага и закупить там белых батонов, сладкого плавленного сыра "Омичка" и сладкой же простокваши - было тогда в сибирском Омске такое производство.
Батон резался пополам вдоль. На него вымазывалась вся коробочка сыра, а потом его надо было со вкусом употребить, запивая не чаем - чай как раз не дефицит! - а сладкой простоквашей.
Сладкое со сладким - это было лучшим из всего.
Кстати, думается мне, что портвейн и вермут после армии многие употребляли не только из-за их градусности (водка-то все равно шибает сильнее), но и из-за той сладости, которой так не хватало на срочной.
"Кросс"
Кросс - это не просто спортивное выражение из легкой атлетики. Это не просто так бег по кругу.
На "боевом посту" был пойман в нетрезвом виде свинарь. Есть такая работа в армии - свиней растить. Еще предыдущий командир части договорился с колонией, что один из сараев, который стоит на отшибе, будет использоваться для откорма свиней. "Аренду" по договоренности должны были отдавать свежим мясом и салом. Позавчера свинаря привезли и сдали на руки сержантам. И весь взвод знал: у нас "залёт". Крупный "залёт". Свинаря поймал лично комбат.
Поэтому крик дневального в четыре утра:
- Взвод, подъем! Тревога! - никого не удивил.
Все ждали этого. Взвод морально готовился к тому, что комбат устроит показательные выступления.
- Быстро-быстро-быстро, - шипели сержанты на своих бойцов.
Павлов, как знал, еще с вечера не раздевавшийся, стоял в дверях оружейной комнаты и выдавал автоматы с подсумками. Толкучки не было. Свою очередь знали все.
- Бегом-бегом-бегом, - поторапливал дежурный, кося глаз на секундную стрелку своих часов.
Плотной группой, неразрывной цепочкой грохотали по ступенькам лестницы отделения, скатываясь на плац. "Пока-мы-едины-мы-не-побе-димы," - приговаривал на ходу рядовой Кузнецов, успевший до армии поучиться в институте. Там, в институте, на военной кафедре, и научил его какой-то контуженный старлей, непонятно где получивший боевой орден, что бежать надо размеренно, не напрягаясь, поддерживать ритм какой-нибудь "говорилкой". Песня чилийских левых оказалась как раз под шаг в армейском сапоге.
Совпадений не бывает, но когда Кузнецов впервые вошел в казарму, его встретил "дедушка" Авербух, отчисленный за пьяный дебош из того самого института. С последнего курса отчисленный. Выяснив, что перед ним не только земляк, но и практически однокашник, Авербух взял его под свое персональное шефство. И сейчас он бежал сразу сзади, подталкивая его прикладом автомата, висящего на плече:
- Вперед, салага! Комбат ждать не любит!
На плац выбегали красиво. Каждое отделение цепочкой с командиром во главе. Сзади бежал, порыкивая на отстающих и еще на бегу выравнивая строй, старший сержант Павлов. Отделения выбегали и сразу становились на линейку. Строй получился даже без отдельной команды.
- Взвод, смирно! Товарищ майор, взвод поднят по тревоге. В строю двадцать восемь. Отсутствуют дежурный и дневальные. Докладывает старший сержант Павлов.
Рука на ремне автомата. С автоматом на плече честь не отдают. А комбат честь отдает. И водит глазами по строю, рассматривает, считает.
- Вольно.
- Взвод, вольно!
Но взвод даже не шелохнулся. Вольно - не означает воли. Вольно означает лишь, что можно свободно дышать.
- Рядовой Быков, выйти из строя!
- Есть!
Быня делает три шага, чуть не поскользнувшись поворачивается неуклюже кругом, становится лицом к взводу.
- Ну что, Бы-ы-ыня, - ласково-ласково говорит комбат. - Ты и правда такой офигенный специалист, что часть без тебя просто с голода помрет?
- Никак нет, - неуверенно бормочет тот.
- Да? А кто кричал недавно мне совсем другое? - комбат, огромный, мощный, навис над маленьким помятым грязным каким-то Быковым. - Ты у нас кто по штатному расписанию? Медбрат, говоришь? Без образования, без знаний - медбрат? И в петлицах у тебя - медицина? Павлов! - внезапно рявкает он.
- Я!
- Почему у него эти змеи в петлицах, Павлов?
- Дык..., - старшой в растерянности. Он не понимает, что нужно майору. - Дык, это...
- Павлов, Павлов... Дык... Перед тобой - пьяница. А у него змеи медицинские в петлицах. Змей - долой!
В минуту свинчены эмблемы.
- Нет-нет, без эмблем он уже не воин, а партизан какой-то или хуже того - дезертир, - все так же ласково, медово почти шепчет комбат. Но слышно всем. Это плохо, когда комбат такой ласковый. - Змей спилить, рюмки - оставить!
Через еще одну минуту в петлицах рядового Быкова - две рюмки.
- А теперь, любы друзи, у нас с вами по расписанию физподготовка. Да не простая, взвод! Не простая! Над пятой ИТК кружат мессеры! Есть сведения, что выброшен вражеский десант! Никто там нашим не поможет, кроме вас, соколики.
Та-а-ак, замирают все. К "пятерке", значит. Это - десять километров. Плохо. Но терпимо, если обратно отвезут. Хорошо, что сейчас не лето. Летом бы сдохли по жаре бежать. С другой стороны, в такую погоду в бушлатах будет жарко. Вчера еще шел дождь, а сегодня чуть прихватило морозцем. Сухо, безветренно, чуть ниже ноля. Лужи блестят ледком.
- Кузнецов! Что стоишь? За-во-ди!
- Есть! - Кузнецов был личным водителем комбата.
Он рад, что надо будет выводить машину. Значит, ему не бежать. Это просто здорово.
Комбат поворачивает за своим водилой, на ходу скомандовав Павлову:
- Три ящика взять. И чтобы один из них нес Быков. Ясно?
- Так точно!
Пока комбат стоит у гаража, пока выезжает его "уазик", взвод уже стоит у ворот в колонне по три. Последние несут три патронных ящика, набитых до нужного веса щебнем.
- Ничо-о-о-о, - шепчет кто-то. - Темно, по дороге уроним пару раз, крышку снимем, отсыплем...
Мигнули фары комбатовского "уазика", тут же распахнулись во всю ширь ворота. Взвод вывалился на улицу. Плотной массой, не торопясь, повернули налево, через сто метров опять налево и в ногу, не частя, дыша носом, раз-два, раз-два, раз-два... "Пока-мы-едины-мы-непо-бедимы".
Сзади гуднуло, потом машина остановилась, хлопнула дверца. Взвод догнал Кузнецов.
- Что, "белая кость", - хлопнул его по спине Авербух, - Не удалось "откосить"? Держись, салага, комбат сегодня явно не в настроении!
"Пока-мы-едины-мы-непо-бедимы".
Вдох через нос, выдох через рот. Но это пока не очень сильно устал. Пока не сбита дыхалка. А если вообще бегать не умеешь? А если хилый? Воробей задыхался с самого начала. Быков пока держался, хотя ящик у него уже отобрали и теперь каждые сто-двести метров три ящика меняли своих хозяев. Теперь их несли только парами, держа за ручки, стараясь бежать в ногу. "Уазик" комбата полз за взводом, изредка гудя, подгоняя.
...
К свинарнику подбегали уже на полном издыхании, торопясь добраться до конечной точки маршрута. Подбегали к забору, упирались в него, цеплялись руками, обвисая, дышали тяжело. Пар поднимался над взводом.
Подъехавший "уазик" осветил забор фарами. С той стороны на сетку кидались, как собаки, голодные худые свиньи в длинной зимней щетине.
- Вот они, те, кого предал Быков, - раздался голос комбата. - Ну, ничего, вы их спасли... Отстояли, можно сказать. Павлов, отставших нет?
- Все на месте...
- Кру-гом. В расположение части - бегом марш! - и хлопнула дверца автомобиля. Перед отъездом в приоткрытое окошко комбат успел сказать еще, что завтрак в столовой ждать их не будет. Надо как-то успевать.
...
Теперь уже бежали кое-как. Строя не было. Не в ногу. Сил - тоже не было. Ящики опустошили и тащили пустыми, чтобы насыпать щебенку уже на месте. Постепенно отбирали автоматы у хилой молодежи. "Сдох", как ни странно, не Воробьев, на автомате передвигающий ноги, а длинный Кузнецов, который стал с какого-то времени бежать странным зигзагом, шарахаясь от одной обочины к другой.
Сзади прозвенело. Начиналось утро, по городу пошли первые трамваи.