Общага
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Все так и было! Или почти так. Шесть рассказов - шесть человек в "общаге".
|
ОБЩАГА
Витёк
Общежитие было стандартного типа.
Длинные сумрачные от выкрашенных синей масляной краской стен коридоры с комнатами на две стороны, пара туалетов и умывальников в концах коридора, серые окна, крашенные белым двери с номерками и с замками, которые при умении открывались простыми ножницами или большой канцелярской скрепкой.
"Трехсменка" - это когда ты ходишь на работу то к восьми утра, то к четырем вечера, то к одиннадцати часам ночи. К одиннадцати, чтобы те, кто вечером, могли успеть доехать до дома, ведь не все же жили в общежитии. Выходные дни тоже были "скользящие" и попадали на любой день недели. Некоторые невезучие работали и в ночь на первое января. А некоторым "повезло" еще больше, и у них две дневные смены попали на праздничные первое и второе мая.
Витёк Полторацкий, как и большинство проживающих в общежитии, поселился здесь сразу после срочной. Общежитие - мужское. Все отслужили. Кто раньше, кто позже. Вот и порядки в общежитии были почти армейские, привычные. Были "старослужащие", давно работающие матёрые мужики, прикидывавшие, сколько еще можно здесь продержаться, а потом уехать домой. Была молодежь, только вчера поменявшая шинели на штатский костюм и полуботинки. Комендант общежития обычно старался поселить молодых к "старичкам", чтобы те удерживали их хоть немного в рамках, не давали пропить все, не давали упиться внезапной свободой.
Витёк был доволен, что "зацепился" здесь. До Москвы было совсем недалеко. Ходили электрички, был автобус. За час можно было добраться до Красной площади. Правда, компания не всегда подбиралась, и тогда приходилось гулять в одиночку, посматривая на московских девчонок, каким-то образом сразу чувствующих, что он не свой, что он - "с Харькова", а значит, неинтересен. Но ему все равно было интересно в этом большом и красивом городе.
В армии Витьку было не очень. Он был нормальным маменькиным сынком - невысоким, полноватым, слабым и хорошо это сознавал. Но когда не сумел поступить в университет, и почти тут же пришла повестка, то даже толстые линзы в его очках не спасли от двухгодичной практики на свежем в воздухе в строительных частях. Два года не сделали его намного сильнее, но теперь он был злее и привычнее ко всему. А когда приехали вербовщики перед дембелем, он с радостью подписал контракт и поехал в Подмосковье с мыслью, что Московский университет по любому лучше харьковского, да и мало ли что и как там еще может сложиться.
По приезде ему выдали комплект белья, назвали номер комнаты, разъяснили порядки и напомнили, что завтра он с раннего утра - в смену. Когда он поднялся на свой четвертый этаж в свою комнату, та была открыта, на соседней койке лежал мужик лет тридцати пяти, назвавшийся Николаем, и приглашающе поведший в сторону свободной кровати рукой с зажатым в ней стаканом портвейна (бутылка стояла на полу возле кровати). Николай, как выяснилось из первого короткого разговора, простыл, и теперь лечился своим личным методом. Он лежал с книжкой в руках под одеялом и потихоньку, как чай, приканчивал вторую бутылку самого дешевого портвешка. Самого дешевого - это и был рецепт. После двух бутылок его сморило, кинуло в пот, и он, повернувшись к стене носом, тихо заснул.
А утром они уже пошли вместе на работу. То, что они ходили в одну смену, было просто здорово, потому что не мешали друг другу, когда надо было отдыхать перед ночной сменой или когда утром возвращались с ночной и падали в постель. Иногда Николай не ночевал или просто не приходил день-два. Он давно уже жил здесь, перезнакомился со всеми окрестностями и изредка "зависал" в соседнем женском общежитии.
Сегодня их смена в восемь утра сменилась и сегодня же им второй раз в ночь. Самый плохой день. С ночи и в ночь - только спать и спать. Коля ушел к какой-то Рите на день рождения. Витёк только так и понял, что опять воскресенье, потому что разговор был, что в воскресенье у нее собирается народ, ну и Коля, как старый знакомый.
Перехватив стакан чаю с бутербродом в столовой, Витёк неспешно поднялся к себе, разделся и рухнул в прохладную постель. Но только он задремал, как был разбужен громкой музыкой, звучащей, казалось, прямо в его комнате. Звук был такой, что подрагивали стекла в окне. Ну, не суки, а? Тут народ с ночи, а кто-то надрывается. Да, небось, молодежь, которая сама еще ни разу в ночь не ходила и не знала, как это трудно.
Витёк выскочил в одних трусах в коридор, прислушался. Но в коридоре музыку было почти не слышно. Это где-то в другом месте. Он снова забежал в комнату: музыка бьет по ушам. Высунулся в коридор. Тишина. Да как же это? Кинулся к окну, дернул шпингалеты, открывая обе створки, высунулся на улицу. Внизу, за забором, какая-то воинская часть. Вон, сидят солдатики вокруг курилки - вкопанной в землю металлической бочки с водой. По периметру плаца висят репродукторы. Но они молчат! Это не от них шум. Повертел головой. Хотя чего там вертеть: комната была угловой, и если повернуть голову направо, то видишь угол здания, а за ним - производственные корпуса. А вот если повернуть голову налево, то видно все общежитие. И видно вон то окно, через три комнаты, из окна которого вывешены две колонки. Точно! Молодежь! Празднует свободу и первое свое воскресенье здесь. Музыку врубили, колонки - на улицу, чтобы и солдатикам было хорошо, а окна закрыли, и сидят, балдеют, сволочи!
Витёк натянул брюки, сунул ноги в стоптанные сандалеты, и пошел с больной головой разбираться. Конечно, если бы Николай был дома, то они пошли бы вдвоем, и Коля быстро успокоил бы молодых. Но приходится одному.
Он подошел к комнате, из-за двери которой раздавался жизнерадостный пьяный гогот вчерашних дембелей, толкнул дверь. Заперто. Он постучал. Но кто мог там, под ту музыку и тот шум услышать стук в дверь? Тогда Витек стал пинать в дверь ногой, стараясь только не ушибить больной палец. На днях попался он на шутку, давно всем известную. Вышел утром пораньше, решил съездить на ВДНХ, и уже у угла общаги увидел лежащую на дороге картонную коробку из-под обуви. Ну, как шел, так с хорошим размахом, по-футбольному, пыром, пнул эту коробку. Да так пнул, что улетела и она и лежащий в ней кирпич. А он под смех высунувшихся из окон работяг, хромая поплелся обратно. Ноготь, вон, все еще сходит...
Витёк добавил к ударам ногой еще и оба кулака, и дверь, наконец, распахнулась. На пороге стоял, покачиваясь, незнакомый ему очень накачанный и уже загорелый парень, мутно вглядываясь в Витьковы очки.
- Ну?
- Вашу мать, вы музыку приглушите, мудаки! Народ спит со смены!
- Кто - мудаки? Мы - мудаки?
Пьяный попытался ухватить Витька за майку, но, получив по рукам, взъярился, размахнулся, и лететь бы Витьку по коридору, но тот сам пихнул парня обеими руками от себя и кинулся по коридору к своей комнате. За спиной раздался грохот падения, потом рев озверевшего качка и крики поддерживающих его приятелей. Не добегая до своей двери, Витёк шмыгнул направо в умывальную и стал за угол. Мимо пронеслись три полуодетые фигуры:
- Он из той комнаты!
Раздался стук в дверь. В его дверь. Но он же не закрывал ее, и дверь спокойно распахнулась.
- Нет его, мужики! Он, наверное, к дежурному побежал, жаловаться!
- Ну, не жить ему теперь...
Трое пробежали, топая, обратно, и завибрировала под ними лестница.
Витёк вышел из своего укрытия, постоял в коридоре, и пошел в свою комнату. Сел на кровать. Что же делать-то? Музыка гремит. Эти, вон, ищут. Хреново как-то все. Вдруг музыка прекратилась. Еще через минуту в дверь заглянул дежурный по общежитию.
- О! Витёк, ты здесь? Во, дела. А я мужикам сказал, что ты, наверное, к коменданту пошел... Сказал, чтобы успокаивались, а то вышибут их на хрен отсюда.
- Да я и был здесь, - поправляя очки, пробормотал Витёк. - Они ж пьяные, не видят ничего.
- Тебе в ночь? Во сколько разбудить?
- Да не надо, у меня будильник. Я еще учебники почитаю...
- Готовишься? Молодец. Ну, пока!
Дежурный аккуратно прикрыл дверь и ушел по коридору, а Витёк посидел еще минут пять на кровати, ожидая продолжения. Но наступившая блаженная тишина, отсутствие противников, пережитый стресс как-то сразу навалились на него, что он прямо в брюках завалился на кровать и спокойно, без снов, уснул.
Вечером в столовой он снова увидел ту троицу, с мрачными лицами ужинавшую за соседним столом. Они ни на кого не смотрели, но вышли вместе с его сменой и пошли к корпусам. А там старшой дал одного, не того качка, но из той троицы, Витьку в напарники, и объяснил молодым, как себя вести и кто в паре старший.
После этой ночной смены в общаге было тихо. Троица, не выспавшаяся перед ночной сменой, поработавшая в полную силу всю ночь, спала без задних ног. А Витёк, привычный уже к ночным бдениям, сидел за учебниками и ждал Колю, который обещал принести яблок и бутылочку сухого вина.
Валерка
Валерка лежал в сугробе, смотрел, прищурившись, в почти черное небо, усыпанное почему-то покачивающимися туда-сюда звездами, и ловил открытым ртом медленные морозные снежинки.
Над ним наклонилось чье-то лицо:
- Валер, ты еще тепленький?
- Дю-дють... Дюдють тепенький, - непослушные губы могли только блаженно улыбаться.
Толян подхватил его подмышки, пытаясь поставить на ноги. Но Валерка был крупнее его, а ноги держали плохо обоих, и Толик улегся рядом.
- Ну, тада я тоже дюдють тепленький...
Валерку поселили к Толику, который уже был к тому времени старожилом, лет шесть назад. Они как-то очень быстро спелись. Оба, вроде, городские, но что это за города районного значения в провинции - большое село. Толик был натуральным вотяком из Удмуртии. Рыжеватые волосы, чуть красноватая всегда кожа, прямой нос, узкое лицо, но при этом широкие скулы, и на этом лице светлые глаза, цвет которых по-настоящему не знал никто, потому что Толик крепко зашибал, и глаза у него были вечно опухшими и с красными белками. А Валерку в армию призвали из родной Куеды, с юга Пермской области. Был он высок, но не строен, как артист, а такой, мужиковистый, оплывший немного от сельской работы, с длинноватыми руками, светловолосый тоже, с толстыми губами на широком лице и с серо-прозрачными водянистыми глазами, в которые гляди - не гляди, а ничего не поймешь, что у него на уме.
Комната у них была прямо напротив лестницы, и поэтому они всегда успевали первыми на ужин, и первыми оказывались готовы к выходу на прогулку. Да и любой, кто шел "в город" не мог не пройти мимо их двери, всегда распахнутой настежь, если хозяева дома.
- Ты в город?
- Ну?
- Купи бутылочку...
Толик был очень осторожен, и никогда не просил принести две. Он знал, что много пить ему нельзя. Во-первых, у него уже была язва, кое-как залеченная, а во-вторых, был у него один из самых больших пороков пьющих людей: он терял голову.
Вот Шурик, Григорич, как его звали молодые, когда много пил, то у него болеть начинала голова, будто клапан какой-то в ней включался и не пускал пить больше. И тогда Шуряк - так его называл только Толик - становился мрачен, необщителен, а потом и вовсе покидал компанию и шел себе спать.
Толик был не таков. Ему первый же стакан поднимал настроение, а со второго отшибало все напрочь, и он мог спокойно пить литрами самую паршивую выпивку, мучаясь наутро только желудком. Это же он, еще до приезда Валеркиного, стал настоящей легендой, когда в пьяном запале голым кулаком расколотил хрустальную пепельницу. За пепельницу ему ничего не было, потому что комендант проверял наличие имущества в комнате только при выезде очередного увольняющегося. Толик пока не увольнялся, о наличии или отсутствии в комнате пепельницы никто не спрашивал.
А было в комнате то, что и положено. Как войдешь, так сразу справа встроенный шкаф для верхней одежды, слева - гардеробчик невысокий, вдоль стен, напротив друг друга - две кровати с деревянными полированными спинками, еще по тумбочке возле кроватей со стоящими на них настольными лампами. Под подоконником пристроен письменный стол, один стул при нем. Вроде и немного всего, а больше ничего и не поставишь.
Вон, когда Григорич стал библиотекарем на общественных началах, стал возить сумками книги, так чтобы поставить второй стол под книги, пришлось вторую кровать выносить, и с тех пор Шуряк жил один.
Где-то написали даже, что у них общежитие гостиничного типа. Угу. Гостиничного. Только гостиница та не в Подмосковье, наверное, а где-то далеко за Полярным кругом, как те, о которых в песнях да в книжках. Не гостиничного, казарменного. Именно так. На каждом этаже - два туалета и две умывальных комнаты со столом, обтянутым байковым одеялом вместо гладильной доски, между раковинами. Душ - один на всю общагу. На первом этаже, в черной от грибка комнате, где помещается всего четыре душевых рожка, отделенных друг от друга тонкой жестяной перегородкой.
- Валер, пойдем уже, а? Холодно, блин...
- Есе дюдють, - лыбится Валерка.
Ему хорошо.
Так хорошо, то есть почти так, как было однажды Толику. Он тогда жил один и один ходил в город. И возвращался тогда один, в дико жаркую летнюю ночь, после очень хорошо проведенного вечера. Ну, очень хорошо проведенного вечера. Поэтому шел он домой долго. Часа полтора, наверное, да и то уже возле общаги подхватили его под руки мужики, возвращавшиеся из "Шайбы". Подхватили, затащили, усадили на стул дежурного, смотрящего телевизор в ленинской комнате. Отдышались с жары в сырой прохладе первого этажа.
- Ну что, Толик, по рублю?
- Лех-ко! - и непослушная рука, покопавшись в кармане, вытащила пригоршню мятых бумажек.
- Ну-у-у-у... Силен мужик! - один отошел к кипятильнику, нацедил стакан кипятка.
- Толик, э-эй, То-олик - твоя очередь!
- Ух, - только и сказал Толик, залпом выдув стакан.
И упал.
Вот почти так было сейчас Валерке. У Валерки был праздник. Он и без праздника, без личного какого, был компанейским парнем, и всегда оказывался там, где собирался народ по поводу и без повода. А в общаге нужен ли повод? С добрым утром, мужики! О. Это уже повод. Так и шло. День за днем.
И как только при таком режиме сумел Валерка поступить в ВЮЗИ? Кто знает? Но он же не только поступил. В эту зиму была последняя сессия, и был диплом. Странный ВУЗ был у них. Он и так назывался "Заочный", так еще и пять с половиной лет учиться, будто там есть дневное отделение, которое учится быстрее на полгода...
Так вот, после одного из экзаменов Валерка так нажрался, так захотел спать, что готовился ко сну, буквально только выйдя из "Шайбы". Той же дорогой чуть позже шла компания "с общаги", так они по дороге подбирали то шапку, то шарф, то перчатки, разложенные по одной, то уже и куртка появилась, свитер Валерка кинул на лестнице, брюки - в коридоре. Пока он дошел-дополз до кровати, на нем остались трусы, майка и носки. Так и заполз на кровать, поворочался, блаженно покряхтывая, и затих до утра.
- Толик! То-лик! Блин, ты уснул, что ли? Не спи, замерзнешь! - и заржал довольный.
Эту шутку принес в общагу он. Он первый заорал над ухом придремавшего над книгами Витька: "Не спи, замерзнешь!".
Поддерживая друг друга, с матюгами, оступаясь и с трудом двигая замерзшими ногами, Толик с Валеркой поплелись дальше.
Вон, уже проходная светится, скоро будем дома.
- А споем, Валер?
- Лех-ко! Йёх! Толик еще бу-удет, Толик еще бу-удет, Толик еще будет ой-ёй-ёй! - под довольное ржание Толика завел Валерка.
Петь он любил и пел громко, хоть и не всегда попадал в мелодию.
- Тс-с-с-с... Стоп. Общага. Вишь, спят все!
Дошли. Почти дома. Они с радостью смотрели на темную махину родной общаги, где их ждала теплая комната, горячая батарея для промокших ботинок, чистое белье на кроватях.
- Тс-с-с-с-с... - зашипели они друг другу в унисон, прижав пальцы к губам. - Ха-ха-ха!
- Тс-с-с-с-с...
- А вон, смотри, кто-то не спит. Зайдем, может?
- Мне нельзя... Я уже дюдють тепенький. Ха-ха-ха, - пробило на смех обоих.
- А это, похоже, Витёк не спит. Зубрит...
- Витёк - салабон!
- Ага. Ви-тёк - са-ла-бон!
- Тс-с-с-с...
- Толик еще бу-удет, Толик еще бу-удет, Толик еще бу-удет ой-ёй-ёй! Ха-ха-ха! Тс-с-с-с-с...
То крича, то вдруг запевая, то шипя друг на друга и тут же срываясь в смех в полный голос Валерка и Толик шли к себе. Сегодня никто ничего им не скажет. Сегодня у Валерки был повод: он защитил диплом.
Лёшка
Поднимаясь из столовой, где он натырил полные карманы свежих черных сухариков, которые по вечерам на электроплите сушил дежурный по общаге из оставшегося хлеба, Валерка услышал бренчание гитары.
О! Лешка на месте! Поворот направо на третьем этаже, вторая дверь, как обычно незапертая:
- Привет, Лёха!
- Угу..., - не поднимая головы от гитары покивал тот.
Лешка Лядов сидел на своей кровати, свернув ноги как-то по-восточному, левой рукой что-то подкручивал, поворачивал туда-сюда, а правой подергивал струны новой гитары, и прислушивался, склонив голову чуть ли не до струн.
- Уй, блин, вы бы носки, что ли, стирали, - заворчал Валерка, вдохнув первую порцию местного "угарного газа".
С непривычки, да со свежего воздуха шибало сильно.
- Нах? Тебе надо - постирай..., - меланхолично ответил Лешка, продолжая настройку.
Лешка с Валеркой были земляками, призывались из одной области, служили в одной части, и вместе приехали сюда, в общагу. Только поселили их, как было принято, с теми, кто пожил уже и порядок знал. Если Валерке достался Толик, который "Толик еще будет ой-ой-ой", то соседом Лешки по комнате был невысокий чернявый Коля Тюрин, всего-то на год старше.
Он был похож на какого-то артиста театра: маленький, толстенький, вертлявый, смешной, дразнящий всех и всегда. Регулярно он подхватывал какое-то словцо, нравящееся почему-то ему именно сейчас и именно здесь, и использовал его в качестве универсального слова-ругательства или слова-поощрения. "Ну, ты - пористый чувак!"- стало его фирменной фразой.
За последний год Колян познакомился с какой-то девчонкой, одинокой мамашей, живущей со своей одинокой же мамашей, часто бегал к ней, оставался на ночевку, а в последние месяца три вообще не приходил в общагу.
Лёха перестал убираться, складировал грязные носки в стенном шкафу, говоря себе, что вот - завтра, завтра... Но наступало очередное "завтра", а он опять сидел, свернув ноги калачиком, и извлекал прекрасные звуки из новой импортной четырехструнной гитары.
Приехал он сюда "за компанию". Дома ему было делать нечего, учиться он не собирался, а тут все же - Москва, да и заработок, да и свобода от родительского присмотра. Он, наверное, чуть-чуть завидовал Валерке, поступившему в ВУЗ, но потом увлекся музыкой, стал гонять по магазинам за хорошими гитарами, и стал настоящим домоседом. На работу - с работы. Вот и вся его прогулка. Остальное время он просиживал с наушниками на голове, пытаясь вычленить басовую партию из звучащих в них свежих записей.
Руки у него были умелые. Именно он помогал всем общежитейским наладить импортную технику. Внезапно вошли в моду японские кассетные магнитофоны. Маленькие и плоские они не требовали много энергии, но и звук от них был "карманный", что не устраивало их владельцев. Они покупали дополнительно усилители, колонки, и сталкивались с проблемой: наши колонки и наши наушники имели пятиконткатный круглый большой штекер, который совать в боковину японской техники было просто некуда. У японцев давно уже перешли на тоненькие "пальчики".
Лёшка спокойно отхватывал ножницами советский штекер, что-то куда-то наматывал, что-то как-то лудил, заменяя в комнате вонь от носков на вполне приятный запах горящей канифоли, где-то что-то припаивал, и гордо вручал очередному заказчику вполне работоспособное изделие. И уже через полчаса из очередного окошка раздавалось надрывно:
- What can I do-о-о-о?
Зимой он накопил денег (до этого отдавал долги за купленную гитару и новые джинсы, приобретенные возле большого "Универмага", что на Беговой), и поехал за настоящим большим магнитофоном. Импортные кассетники он не признавал за технику. Тем более, что советские кассеты пока не вмещали больше 60 минут музыки, а импортные, гораздо более дорогие - всего 90 минут.
- А ширина пленки в кассете? Это же просто курам на смех! Как можно качественно что-то записать на такую ширину, тем более, когда она делится пополам, раз пленка переворачивается туда-сюда. А если еще и стереозапись, то, выходит, еще пополам делить? Ну, какая там может быть запись? - так объяснял Лёха народу свое желание купить нормальный катушечный магнитофон высокого класса.
Он поехал на Речной вокзал вечером, уже под закрытие магазина, потому что был в первую смену и сменился только в четыре, а еще надо же было пообедать, да и деньги взять надо, до автобуса добежать, наконец. В общем, под самое закрытие он стоял в магазине и выписывал агрегат, который давно присмотрел: полустудийный "Тембр-2" с псевдосенсорными кнопками, большими рукоятками, огромными бобинами под пленку и тремя двигателями внутри. С этим агрегатом давали еще две колонки такого же серо-сизого цвета. Все это упаковывалось в картонную коробку, которую он втискивал в автобус через поручень, сверху, а потом, доехав до нужной остановки, не торопясь шел по узкой тропинке к общаге, регулярно останавливаясь, ставя коробку в сугроб и отдыхая.
Сила воли у него была железная.
Так, например, он не курил. Все курили, а он - нет. И даже когда в армии давали деньги "на сигареты", он тратил их на конфеты. Вот и здесь, принеся коробку домой, он свалил ее в угол, а сам пошел в столовую ужинать. На вопросы:
- Что купил, Лёха? Что за машина?
Он отвечал спокойно:
- Завтра приходите, увидите.
О-о-о-о, какое это удовольствие для мужчины - распаковывать и настраивать новую технику!
Через полчаса огромный магнитофон занимал практически всю поверхность стола, колонки серого цвета теснились за ним. Лёшка приложил палец к кнопке, внутри корпуса что-то звонко щелкнуло, правая бобина закрутилась. Он дотронулся до другой кнопки - снова щелчок, закрутилась левая бобина, а правая встала.
"Псевдосенсоры - это круто!" - подумал он.
Проверка записи и воспроизведения показала, что магнитофон исправен, все работает как часы, колонки орут и не дребезжат, микрофон записывает чисто.
Его собственные гитарные переборы записались и воспроизвелись. Можно было укладываться спать. Но хотелось послушать, как звучит чистая студийная запись. Лёшка сбегал к ребятам с четвертого этажа и принес катушку с последними записями "Smokie". Он приладил катушку слева, протянул пленку, включил, но вместо ожидаемого:
- What can I do-o-o-o? - раздался какой-то шум и гомон.
И что он ни делал - исправить положение было нельзя.
Если что-то не получается, почитайте техническую документацию. Из паспорта изделия он узнал, что у него действительно студийный магнитофон, записывающий в одну сторону по всей ширине пленки для лучшего качества звучания, а, следовательно, ни одна стереоплёнка из студии звукозаписи к его магнитофону просто не подойдет. Более того, даже если он вздумает оставить все как есть и не экономить на пленке, то ни одна студия не пишет по ширине пленки, везде давно в обиходе "четырехдорожечные" магнитофоны.
Лёха был зол. Но руки у него были. И ноги тоже.
Он "сбегал" в тот же магазин и купил головку для четырехдорожечного магнитофона. Он вернулся назад и припаял ее вместо фирменной студийной головки. Он включил музыку и, прижавшись ухом к колонке, маленькой часовой отверткой полчаса регулировал высоту и наклон головки, добиваясь наилучшего звучания для каждого канала. Он заизолировал все контакты, закрыл крышку, протянул пленку, включил колонки на полную громкость, открыл дверь комнаты и ткнул пальцем в кнопку. В корпусе звонко щелкнули соленоиды, а из колонок на всю общагу понеслось:
- What-t-t? Can I do-o-o-o... What-t-t?
- Вод-ку найду-у-у, - поддержал баритоном заглянувший в дверь Григорич. - Хороший магнитофон, Лёш! Фу-у-у-у... Чем это у вас тут воняет? - и сбежал куда-то.
Зато набежали друганы-одногодки, устроили прослушивание на всех режимах, на любой громкости. И приняли все вместе решение, что теперь переписывать со студийного - только у Лёшки.
Когда все, кто хотел, посмотрели на электрического монстра, щелкающего кнопками, подмигивающего лампочками и помаргивающего стрелками, успокоились и рассосались по общаге, Лёха надел большие наушники, вырубил колонки, сел в позе "Будда с гитарой", и начал подбирать очередную басовую партию.
- Дум-ду-дум, дум-ду-дум, - звучала гитара, а он, довольный, сидел и слушал, как звук его гитары смешивается со звуком в наушниках.
Он как будто играл с ними, со "смоками", вместе. И ему этого хватало.
По крайней мере - сегодня.
Григорич
Григорич шел почти налегке. Просто ужас, сколько вещей появляется у человека, живущего долгое время на одном месте! Но он большинство этих мелких и не очень мелких вещей уже перетаскал-перевозил в прошлые поездки. И теперь с ним была сумка через плечо и большой, с ремнями поперек туго набитого брюха, чемодан "под кожу".
Подъезд у общежития один, справа, почти на углу, и чтобы просто уйти из общаги, приходится всегда пройти вдоль ее длиной стороны мимо всех окон. Но в четыре часа одни уже на смене, другие еще не вернулись, ночная - спит. Никто не провожал Григорича, когда он, прошагав вдоль красной кирпичной стены, остановился у курилки, постоял возле нее, подумал, и присел на деревянную скамейку под выкрашенным в тускло-синий цвет жестяным грибком.
Вся жизнь - в общаге, получается? Пришел из армии, со срочной, и сюда. А теперь - отсюда. Он присел на скамейку, сдвинул шляпу на затылок. Серую велюровую шляпу носил один он. По привычке, наверное. Когда впервые выбрался в Москву с первой зарплатой, каким-то образом попал в "Руслан", в тот, что возле МИДа, на Смоленке, а денег хватило только на шляпу. Над ним смеялось все общежитие, но он был упрям, а потом привык. И ходил в шляпе чуть ли не круглый год, снимая ее только в самый сильный мороз или в жару.
Он, уже поседевший и растолстевший, его серая шляпа, были настоящими символами общаги. Народ хихикал на вопросы молодежи, кто такой Григорич и как давно он здесь живет:
- Григорич был всегда!
А почти так и было. Его одногодки давно разъехались по своим областям. Некоторые нашли себе жен где-то поблизости, и теперь ходили в смену из своего дома. Кое-кто жил в такой же общаге, но в малосемейке, в центре.
А когда он только приехал, все почти бегали в "чудильник", женскую общагу, в которой обретали девчонки, работающие вахтерами на соседнем предприятии. Однажды по зиме и он пошел туда. Один, без компании, но с бутылкой в кармане. Просто было такое настроение. Да и подначивали, подталкивали, намекали, что ждут. И правда, он как-то подменял дежурного по общежитию, отвечал на телефонные звонки, а голос у него был тогда бархатистый, низкий. Вот и "попал". Звонок.
- Алло.
- Ой... - и осторожно, - Это общежитие?
- Общежитие.
- Ой, какой красивый голос. А как вас зовут?
- Александр.
- Ой, Александр-р-р-р-р... А можно я вам еще позвоню?
И пошли звонки, пока он сидел эти сутки на первом этаже. О чем только не болтается по телефону с незнакомыми девчонками... Ну, вот ребята и стали подкалывать, что ждут его, что спрашивают, что хотят лично познакомиться.
Он и пошел. Один. Зимой. По узкой тропинке дошел почти до шоссе, свернул налево и примерно через сто метров увидел темный коридор, образованный двумя бетонными заборами каких-то заводов. По этому темному и тихому коридору, под скрип снега под ботинками вышел к небольшому саду, где видимо раньше стоял жилой дом. С трех сторон территория ограничена какими-то производственными корпусами и заборами, а посреди, среди черных яблонь, длинный деревянный барак с открытой почему-то дверью. Шурик (тогда он был еще Шурик) поднялся по ступенькам крыльца, вошел в тамбур, помедлил минуту, прислушиваясь к самому себе, и открыл вторую дверь.
Перед ним был длинный коридор, освещенный единственной лампочкой. Двери налево-направо, запах какой-то пищи, крепкий запах парфюмерии, стирального порошка, женские голоса. Шурик помялся у двери, сделал было пару шагов вглубь барака, а потом вдруг повернулся и ушел.
Бутылку выкинул по дороге, и с тех пор "завязал". Как-то сразу он тогда понял и решил, что или пить, как все, и пить всё, или не пить вообще. И - перестал. Народ повозмущался-повозмущался, да привык. И стали теперь его звать на вечеринки - "закусывать".
Григорич сидел на скамейке, вспоминал, ждал чего-то. До поезда было еще четыре часа. Торопиться было совершенно некуда.
Лет около тридцати на него вдруг накатило. Он понял, что пора жениться. Ему и родители намекали, и друзья советовали, и знакомые разные всё пытались с кем-то познакомить. А тут был смешной случай. Вован, с которым тогда в одной комнате жили, женился на "разведенке". И ушел из общежития. И вдруг звонит и приглашает в гости. Говорит, соскучился. Адрес продиктовал. Маршрут расписал. Надо было сесть на автобус, проехать три остановки, там выйти, свернуть направо - и к новым домам. А Шурик решил прогуляться пешком, как всегда. Очень он любил неторопливые прогулки, когда так хорошо думается и мечтается. Дошел до шоссейки, перешел на ту сторону, и пошел наискось чуть, срезая углы. Вот, вроде, тот дом. И подъездов - сколько надо. Лифтом поднялся на восьмой, вжал сходу палец в кнопку звонка, да так, уверенно: "Спар-так-чем-пи-он!". Дверь открылась быстро, и Шурик "поплыл". Такое бывает только в кино. Красивейшая девушка. Губы... Шея... Грудь... Глаза в пол-лица доверчиво смотрят на него.
- Здравствуйте. Вы к кому?
- А-а-а... Кхм! Это.. Володя дома?
- Да. Володя! Тут к тебе! - и пошла куда-то в комнаты.
А фигура, а движения! Шурик смотрел и не понимал, как Вовану досталась такое, и почему все смеялись над ним, подтрунивали... А потом вышел Володя. Это был не Вован. Это был другой Володя.
И Шурику вдруг очень захотелось жениться. Он долго высматривал среди тех, кто работал неподалеку. Убедил себя, что вон та, маленькая, худенькая, с длинным носиком (ребята шутили: это ничего, что нос длинный, зато ноги короткие!) - то, что надо. Купил билеты в театр. Проследил за ней до дома, узнал, где квартира. Посидел на детской площадке перед домом часок, подышал воздухом. А чего сидеть? Встал, и пошел "сдаваться". Звонок в дверь. И открывает - она!
- Здравствуйте!
- Здравствуйте.
- Я... В общем... Ну... Я хотел пригласить вас в театр!
- Меня? Почему? Я не хочу, - и дверь захлопнулась.
Постоял Шурик под дверью, посмотрел на глазок, повернулся... и поехал в театр. Второй билет продал прямо возле театра. И больше никого не приглашал с собой.
А потом Шурика поставили дежурить по общаге. И стал он командовать. Сутки командует - двое отдыхает. Утром поднять всех на смену, пройдясь по этажам, днем успокоить слишком шумных, мешающих спать ночной смене, помочь в столовой порубить хлеб, расставить приборы, поднять ночную смену, порезать ночью оставшийся хлеб на сухарики, поджарить его, разобраться с опоздавшими и пьяными, записать очередь в душ, если слишком много желающих, открывать и закрывать "ленинскую комнату", в которой стоял телевизор, принять и раздать почту, ответить на телефонные звонки и вызвать к телефону "Юру с четвертого этажа"... Вот тогда, наверное, он и стал Григоричем. Тогда, когда очередной пьяный, мотающийся в его руках, еле выговаривал:
- Григорич, тс-с-с-с, я тихонько, Григорич, я не буду больше...
Сутки после суток - это сон и отдых. А вторые выходные сутки - на общение, на отдых. Григорич бывал в гостях почти во всех комнатах, сидел за одним столом почти со всеми общежитейскими, слушал их рассказы и рассказывал что-то свое. Иногда играли вон на том вытоптанном до твердой глины пятачке в футбол. Наверное, со стороны это выглядело смешно: вместе бегали мужики под сорок и пацаны двадцатилетние, и только по обращению было слышно, что одни старше, другие - моложе:
- Григорич, ну что же ты, блин!
- Ша, Витёк! Не ссы! Щаз забьём!
Со скуки как-то пошел в городскую библиотеку, да так и прирос к ней. Читать стал много и беспорядочно. А когда его читательский абонемент перестал держаться в обложке, стал рассыпаться, ему предложили стать библиотекарем общежития на общественных началах. Под команду коменданта из его комнаты торжественно вынесли вторую кровать, но зато внесли еще один стол, на котором он и стал выкладывать книги, которые менял раз в неделю в библиотеке. Теперь еще он, проверив по своей тетрадке, гонял и нерадивых читателей:
- Ты когда должен был книгу сдать? А? За ней - очередь! Больше хорошего первым не получишь. Будешь у меня Достоевского читать.
- Григорич, так я Валерке дал...
- Ты мне ее верни. И - сейчас. А Валерка получит, согласно очереди. Он на нее - пятый!
А потом Григорич увидел на полке в библиотеке знакомую с детства книгу "Курс дебютов". Неподалеку стоял толстый том "Эндшпиль". И он заразил шахматами тех, кому был неинтересен футбол. Но разве можно играть в общаге просто так, на пустой интерес? Ну, раз выиграешь, два - проиграешь. И - что? Сами собой возникли ставки. Народ играл на жидкое, он - на сладкое. И бывало, ночная смена, продирая глаза, находила в столовой на каждом столе по небольшому, но все же тортику. Повар смеялся, объясняя:
- Григорич опять целую команду обул на сладкое!
...
Слева хлопнула дверь проходной.
- О-о-о-о! Григорич! Уезжаешь?
- Всё, да? Больше не приедешь, да?
- Григорич, ты не забывай, ты помни!
- Шуряк, ну, ты ж понимаешь, да? Ну, в общем, будь, мужик!
Тормошат, хлопают по спине, кто-то обнимает. Бывшая "своя" смена возвращалась домой. Дождался.
- Ну, все, ребят. Мне будет скучно без вас. Чтоб вам было легко жить!
Григорич подхватил чемодан, сумку - на плечо, и широким шагом двинул в сторону станции. Все. Долгов нет. Остался только долг перед родителями, к которым он теперь и поедет, молодой пенсионер с бумажником в кармане.
В общаге комендант руководил выносом лишнего стола и установкой второй кровати в бывшей долгие годы его комнате. Сегодня он переселит на его место Валерку, а завтра опять приедут молодые, и он их рассортирует среди "стариков".
Общага продолжала жить.
Славка
Витек тащил Славку домой. Почти на себе тащил.
Славка, то есть Вячеслав, как он представлялся, протягивая руку, пришел в общагу в этом году. Он думал отслужить, чуть подкопить денег - тут же почти не тратишь, а заодно поступить на учебу в Москве. Здесь, говорили ему, когда подписывал контракт, учиться можно. Поэтому он сразу после срочной, в серой шинели, при погонах, оказался в общаге. Костюм выдали. Какую-то одежду прислали родители из Пензы. Да тут и ехать-то всего ничего. Можно было отпроситься у начальства, подмениться, а потом отработать. Только он все не ехал домой - надо было "зацепиться".
Костюм он носил, как... Ну, как граф какой-то, что ли. И выбрал серый со стальным отливом. Рубашку белую. Темно-синий галстук. Еще у него были прозрачные серые глаза, светлый чуб, быстро выросший до кончика носа....
Стричься заставляли. Регулярно проводились строевые смотры. Только на срочной строевой смотр - это первым делом шагистика, отдание чести на месте и в движении, повороты. А тут смотр заключался в том, что командир проходил вдоль строя и делал замечания, что брюки не глажены - что, утюг у вас пропал, что ли, что пиджак совсем грязный - снеси в химчистку, раз постирать не можешь... Ну, и обязательное:
- Шаг вперед!
А потом проходил сзади, смотря на затылки и хлопал по плечу: постричься, постричься, постричься.
В школе тоже хватали за руку. Это когда директор с завучами стоял у входа и всех просматривал. Самым "запущенным" лично давал двадцать копеек и предлагал сходить прямо сейчас в парикмахерскую. Он подождет тут, пока вернешься. Но они тоже больше за длинные волосы сзади гоняли. Не смотрели, что модно было - по плечи. Стричься, и все.
А тут требовали, чтобы по линии волос, чтобы линия та четко бритвой была выражена на затылке. В любом метро, в любом транспорте сразу своих опознавали. Но чуб-то - он впереди! И Славка отрастил длиннющий роскошный косой чуб, развевающийся по ветру.
Год был олимпийский. Июнь заливал такими дождями, что вода перехлестывала пороги подъездов и стекала в подвалы. А в июле вдруг установилась жаркая летняя погода. Как раз после начала Олимпиады, когда буквально за полчаса до открытия по телевизору показывали Аллу Пугачеву. Как идет она по набережной Москвы-реки где-то как раз в районе Лужников и поет "Улетай, туча". Вот та и улетела.
Говорили еще, что тучи посыпают порошком, и они выливаются в Подмосковье. Но проживающим в общаге это было совершенно все равно - главное, что можно было гулять по Москве.
Правда, не всем. Витек - тот целыми днями смотрел телевизор. Он не мог никуда ехать, пока не заживет нога. Вот на службу - совсем не далеко. А в Москву, да еще ходить там... Ну, так, сам же и виноват. Славка ж не знал, что он такой заводной, хоть и рохля на вид. Стандартная была шутка, школьная: коробка картонная из-под обуви, а под ней кирпич. Выложил на середину тротуара. Засели с парнями в кустах. А тут Витек куда-то шкандыбает. С портфелем, главное... Увидел коробку, оглянулся, очки поправил, разбежался, ка-ак... Кирпич аж к забору улетел. А Витек попрыгал на одной ноге и повернул обратно, хромая.
Вот Витек потому оставался в общаге.
Лешка почти никуда не ездил - у него интереса в том не было. Он на гитаре учился. Говорили, что обещало начальство ансамбль организовать, "если личный состав наберется" - так начальство сказало. Вот Лешка и дергал струны, сидя в наушниках, свернув ноги калачиком. Лешка на третьем этаже, Витек на первом у телевизора, Григорич у телефона на посту. А остальной народ - гулять.
Толик, да Валерка - вот и все, кто был из той же команды, в той же смене трудились, да еще и на одном этаже жили. Мимо них не пройдешь.
Так они компанией втроем и шлялись. Были на Арбате, на ВДНХ - там бутерброды с копченой колбасой, ходили по Парку Горького - шашлыки там ели из непрожаренной свинины. К Кремлю, по Красной площади. По улице Горького от начала и до конца. Ну, а что? Погода хорошая, пустые улицы, в магазинах простор и есть практически всё.
Серый костюм, чуб на пол лица, серый глаз из-под чуба, сигарета, прилипшая к нижней губе...
Вот только как-то само собой получилось, что все сроки подачи документов и сдачи экзаменов пролетели мимо. Славка говорил с прищуром тем, кто спрашивал, интересовался:
- А тебя шоркает? Ну, так не подмахивай!
Только командиру так не сказал. Командиру он объяснял, что слишком поздно приехал, что не успел подготовиться, но вот на будущий год - точно будет поступать. И домой в письмах он так же точно писал.
Но экзамены - это ведь только через год? Значит, можно пока немного расслабиться. Отдохнуть после срочной. С Толиком и Валеркой. Тем более, Валерка тоже готовится поступать. Хороший парень Валерка. Выносливый. Только не курит совсем.
А Валерка объяснял, что ему еще отец в детстве, то есть перед армией, говорил, что лучше стакан водки выпить, чем сигарету выкурить.
- У тебя силы воли нет, что ли? Что ты к этой соске прилип? У меня отец бросил. Я вот вовсе не курю. Ты вообще знаешь, что у курящих мозги хуже работают? Ты лучше пей, пей, - твердил сосед, подливая болгарский вермут из высокой бутылки.
- Бр-р-р... Вермут...
- Да ты темный совсем! Это портвейн - бр-р-р...
- А какая разница?
Утром разницы не было. Болели оба. Вернее трое, с Толиком, без которого застолье не обходилось.
А Витек уже сдавал первую сессию...
Каждый выходной день был прогулкой, потом покупкой, потом столом, потом гостями, потом долгими тягучими разговорами в сплошном табачном тумане, подпирая рукой тяжелые головы. Говорили об армии - а всегда и все мужики говорят об армии, когда выпьют вместе. Потом говорили немного о политике. Совсем немного - что тут говорить-то? А потом строили планы и фантазировали, как и что будет впереди. Лишь бы не послали в Афган.
- Нет, ну ты наркоман, что ли? Силы воли никакой? Нет, не поступишь ты... Чего не поступишь? А того, что силы воли нет. Там же учить надо, а ты даже курить бросить не можешь, - нудел Валерка.
Взял, и бросил. Достал пачку из кармана - и бросил.
На второй день было плохо. Шумело в ушах, кружилась голова, краснели глаза...
На третий - еще хуже.
Славик три дня гулял с Витьком. Витек водил его по такой же Москве, как до этого ходили компанией, но как будто совсем по другой какой-то. И места вроде незнакомые, и истории столько... И на каждом углу - киоск с сигаретами. И мужики, вот же зараза, все курят...
Когда какими-то странными маршрутами добрались до ВДНХ, Славик купил там бутылку вина. На все слова Витька, что, мол, неудобно, и не надо бы все же, он отвечал:
- Все равно курить сильно хочется. А вино - оно даже полезное.
Жара июльских улиц наложилась на бутылку "плодововыгодного".
И теперь Витек тащил Славика в общагу. На Ленинградском подошел невысокий милиционер, козырнул, пристально смотря, попросил документы. Славик стеклянным взглядом уперся в его погон, уже ничего не соображая. Его клонило к этому погону все ниже, и он все пытался выпрямиться, гримасничал, держа приклеенную улыбку.
- Ну, сержант, да, - обиделся вдруг милиционер. - Что сразу на погоны-то смотреть?
Плюнул и отошел.
А Витек еще два часа тащил Славика домой. Тот уже даже протрезвел немного и покупал в "шайбе" по дороге еще, чтобы догнаться. Там давали стограммовые мензурки клубничного ликера. Вот ликер, похоже, был лишним. После ликера он тут же купил пачку сигарет и с удовольствием закурил.
Наутро Валерка опять сказал:
- Нет, не поступишь ты, чувак... Силы воли у тебя нет.
...
Через год Славик уехал в Пензу. Еще через полгода написал письмо в общагу. Что самое странное -- Григоричу, не кому-то еще, не "своим", из компании. Он сообщал, что поступил в техникум, что живет у родителей, но после окончания обещают комнату в депо, а там, может, и квартиру. В общем, все у него хорошо.
Вот только пить и курить не бросил. Силы воли не хватило.
Майор
Майор в войсках - это такое странное звание. Ты, вроде, уже не пацан, не лейтенант какой-то и даже не "вечный капитан". Но ты и не в полковниках-подполковниках. Шапка у тебя простая и воротник не каракулевый. И чтобы получить вторую звезду на свой погон, надо соответствующую должность получить и в ней прослужить хорошо, отличиться. А иначе так и уйдешь ты на пенсию майором - без каракулевой папахи.
В батальон прислали нового начальника штаба, майора Иванова. Невысокий, чернявый, плотный, всю жизнь прокочевавший по южным землям от Таджикистана до Абхазии, которая ему понравилась больше всего.
- Знаешь, как мы там служили? - с мечтой в голосе он прикрывал слегка глаза, как будто всматривался в то, что стало уже историей.
- Мы же как в раю служили. Нам фрукты везли бесплатно. Нет, ты представь себе, бес-плат-но! И вино. У нас во фляжках было вино абхазское, а не какая-то там вода! А чача? Ты пил чачу?
- Не пью я, товарищ майор.
- Вот и я не пью. Нельзя мне... Но эта чача... Представляешь, от нее совсем не болела голова! Вот - совсем. Сколько не выпьешь вечером, а утром - как огурчик! Так ты, говоришь...
- Не пью я, товарищ майор.
- И правильно делаешь! Знаешь, сколько пьянка дел натворила у нас в гарнизонах? Знаешь, сколько у меня друзей так и остались капитанами? У меня дружок был в Абхазии. Ну, выпили мы чачи вечерком - после службы, понимаешь? После службы! Так жена устроила ему такой скандал, с битьем стекол и царапанием лица. А он замахивается - она орет: ну, ударь, кричит, ударь! Я, грит, тебя до старлеев-то доведу! Это она ему, капитану, такое говорит.
- А он?
- А он поймал ее, голову зажал меж ног, портупею снял, да по заднице так ремнем отходил, что трусы на ней порвались. И говорит: а теперь иди и жалуйся, и показывай "следы побоев". И выкинул на улицу.
- Пошла?
- А как же. Побежала. Вот, он там, в Абхазии, и остался. Капитаном. А я уже в Москве - майор. И то, только потому, что холост.
...
Майора поселили в наше общежитие. Был он "временщиком", "парашютистом", закинутым "сверху" для прохождения стажа в должности начальника штаба. Службы он этой не знал, тяготился ей, мучился, но лямку тянул, возвращаясь в свою комнатку об одном окошке, одном шкафе и одной койке не раньше девяти вечера. Чай, хлеб с маслом, иногда беседа со мной - соседом, когда пересекались в умывалке. Утром снова чай - и на службу, которая надоела уже хуже горькой редьки, но - надо. Впереди ждала новая должность и новые погоны с двумя большими звездами.
...
Возвращаясь со смены ночью вижу взбудораженный народ и чувствую крепкий запах дыма.
- Сань, ты знаешь, что он учудил, майор твой?
- Какой он - мой?