Нулевой вылет или массовое бессознательное компьютерных ботов
Рассказ по мотивам компьютерной игры ИЛ-2.
Мы долго плыли в декорациях моря
Но вот они - фанера и клей.
Б.Г.
I
Сегодня для него был обычный вылет. Всё было как всегда. Парашют, проверка оружия и дружеское похлопывание механика Ганса по плечу. Всё было как обычно - он летел на Восток, чтобы убивать.
Шел уже четвёртый год этой войны и то, что в 1941-м казалось таким захватывающим и романтичным, превратилось теперь в каждодневную рутину. Сейчас, в марте сорок пятого, он, Петер Вефинг, пилот Люфтваффе с семилетним стажем и шестьюдесятью тремя одержанными победами, не мог без отвращения к самому себе вспоминать эти первые дни войны, наполненные июньским солнцем и непоколебимой уверенностью в своём превосходстве над противником. Тогда, летом сорок первого, никто еще не знал что такое осенняя распутица, выводящая самолёты из строя не хуже, чем пулемёты противника, попытка завести мотор в сорокоградусный мороз, ночные налёты По-2, превращавшие необходимый отдых в пытку и многое, многое, другое. Каким безнадёжно наивным тупицей был тогда он и его товарищи по оружию, и как много горьких разочарований приготовила для них неведомая страна, которую они собирались покорить, не вылезая из кабин своих самолётов...
Впрочем, первые месяцы всё шло как нельзя лучше. Уже утром 22 июня Вефинг открыл счёт своих побед на Востоке, когда его звено на Bf-109Е, оснащённых подвесными бомбами, появилось над русским аэродромом. Советы, застигнутые врасплох, недосчитались тогда нескольких десятков сгоревших на земле самолётов, а двух смельчаков попытавшихся было взлететь, он как на учениях, расстрелял со своим ведомым Гансом Ралле.
После нескольких месяцев боёв с русскими пилотами Вефинг пришёл к выводу, что в целом они значительно уступают своим западным коллегам, с которыми ему приходилось иметь дело в Европе. Летая на устаревших типах самолётов, русские применяли главным образом горизонтальные манёвры, в бою вели себя пассивно и в основном оборонялись, а о тактике 'бум-зума' похоже вообще не имели никакого представления. Вефинг чувствовал себя в русском небе, как чувствует себя старшеклассник, забежавший в крыло младших классов. Прохаживаясь по коридору и раздавая подзатыльники, он не видел вокруг себя никого, достойного составить реальную конкуренцию.
Вефинг был немного философом. В период между взлётом и первым контактом с противником он любил поразмышлять об особенностях славянского и немецкого менталитетов и о том влиянии, которое они оказывают на текущую войну, а голубое небо, белые шапки облаков, освещённые солнцем, и высота в несколько тысяч метров придавали этим размышлениям приятность и глубину. Вот и сегодня, рыская глазами по небу в поисках очередной жертвы, Вефинг думал о причинах успеха немецкого оружия в первый период войны.
Война, рассуждал он, является не чем иным, как совокупностью множества вариантов, правильный учёт и выбор которых и обеспечивает в конечном счёте победу. Во времена наполеоновских войн этих вариантов было не слишком много - в основном всё сводилось к выбору подходящей пропорции между глубиной и длинной боевого порядка. Вытянутый в длину боевой порядок, использовавшийся в основном врагами республиканской Франции, глубиной в две-три шеренги, обладал тем преимуществом, что все солдаты имели возможность вести огонь по противнику, в максимальной степени используя своё огнестрельное оружие, и той слабостью, что мог быть легко прорван более глубоко построенной солдатской массой. Наполеон в совершенстве овладел приёмом концентрации войск, построенных в глубокие колонны и бил своих противников до тех пор, пока они сами не начали использовать этот метод. (Впрочем, по другой версии, о которой Вефинг знал понаслышке, причина поражений Наполеона заключалась в том, что император был психологически надломлен русским походом, во время которого хитрый Кутузов, начитавшись накануне 'Дао Дэ Цзина' и руководствуясь принципом 'Слабое одолеет сильное, податливое одолеет твёрдое', взял курс на решительное отступление вглубь страны, и заманив французов в Москву, предоставил русской зиме разбираться с незадачливыми завоевателями.)
Но времена изменились, размышлял далее Вефинг, смелого напора солдатских масс, которым были так сильны французы, стало явно недостаточно для победы. Военная техника существенно усложнилась, и вместе с этим возросло и количество вариантов её применения. Как правильно использовать танки на поле боя - распределять их по пехотным дивизиям или создавать отдельные танковые? Какая пропорция между истребительной, бомбардировочной и разведывательной авиацией является наиболее эффективной? Как спланировать наступление, чтобы по мере продвижения своей пехоты, удары артиллерии и авиации переносились в глубину боевых порядков противника, не задевая при этом своих войск? Никто не мог ответить на эти и массу других подобных вопросов лучше, чем немцы. Расчётливость, педантичность, способность держать в голове множество мелких деталей не забывая о главном, глубокое чувство долга, свойственное немецкому солдату, в первый период войны, всё это делало немецкую армию непобедимой.
Современный воздушный бой, продолжал Вефинг своё 'заоблачное эссе', также является набором огромного количества вариантов и только оптимальный выбор одного из них и даёт ключ к победе. Горизонтальные и вертикальные манёвры, нападающие и оборонительные приёмы, тактика взаимодействия бомбардировщиков и истребителей - при таком неисчислимом выборе средств борьбы ещё одно качество немецкого характера давало пилоту Люфтваффе большое преимущество над противником: ярко выраженный индивидуализм. Индивидуализм - это непохожесть на остальных, а непохожим на остальных делает человека его история, биография. Окружающая среда, происходящие события, книги, круг знакомых и другие факторы и формируют собственно личность, вернее личность и есть в конечном итоге набор этих факторов. Те многочисленные задачи, с которыми сталкивается индивид в недолгом пути от рождения до смерти, заставляют его постоянно размышлять над проблемой наилучшего использования ранее накопленного жизненного багажа, и чем более он разнообразен, тем больше шансов на правильное решение задачи. Можно даже сказать, что чем более человек индивидуален, тем более он непредсказуем - ведь неизвестно, какой из многочисленных фокусов извлечёт он из своей копилки в следующий момент, а в воздушном бою нет ничего опаснее непредсказуемого противника.
В старые добрые времена средневековья, когда более девяноста процентов населения составляли крестьяне и быт был прост и незатейлив, разница между людьми была минимальна - читать почти никто не умел, а если и читали, то в основном Библию; череда событий заполнявших жизнь находилась в тесной зависимости от природных циклов и ими определялась, но главное было в том, что всё общество сверху донизу было крепко сцементировано христианской религией и церковью, а всё это вместе взятое заставляло ориентироваться на коллективные ценности, и делало индивидуализм явлением редким и маргинальным.
Но ничто не стоит на месте, и известная цепь событий от немецкой реформации до французской революции разрушили старый традиционный порядок, похоронив вместе с ним и многовековую ориентацию на коллективные ценности, делавшие жизнь такой размеренной и предсказуемой. Людские судьбы стали разниться в зависимости от полученного образования, места жительства, принятых наркотиков, прочитанных газет, пережитых событий и прочих житейских факторов. По причинам, углубление в которые грозило бы сильно затянуть полёт, ко времени начала Второй мировой войны количество этих факторов в расчёте на душу населения в Германии было значительно больше, чем в других странах, а значит, и проблема поиска иголки в стоге сена была знакома немцам лучше, чем кому бы то ни было. Именно потому и громила небольшая немецкая армия своих более многочисленных, а иногда и лучше вооружённых противников, что всегда умела создать ту форму организации, которая в наибольшей степени отвечала требованию момента, будь то применения пары самолётов в истребительной авиации, создание танковых дивизий и корпусов или тактика 'блицкрига'.
Вообще, завершал Вефинг своё 'эссе на лету', немецкие армия и военная промышленность, являются точным слепком всей немецкой культуры. Ни один другой европейский народ не может похвастаться таким ярким созвездием гениальных музыкантов, философов и литераторов. Мистика - Экхард, Бёме. Философия- Кант, Гегель, Фихте, Шопенгауэр, Ницше. Литература - Шиллер, Гёте, Гейне. Музыка - Бах, Моцарт, Бетховен. Как немцу Вефингу было чем гордиться. В любой из областей европейской культуры немцам принадлежит бесспорное лидерство. Точно такая же картина наблюдается теперь и в области военных технологий. Немецкие подводные лодки являются лучшими в мире, то же самое можно сказать и о немецких танках 'Пантера' и 'Тигр', а немецкие реактивные самолёты вообще не имеют аналогов.
Однако эта способность захватывать лидерство сразу во всех областях сослужила Германии в конечном итоге плохую службу. Военная экономика, выдав армии лучшие образцы вооружений, оказалась не в состоянии обеспечить её достаточным количеством этого вооружения. Погнавшись за всеми зайцами сразу, и выбрав качество в ущерб количеству, немцы оказались на голодном пайке. И это безусловно является причиной того, подумал Вефинг, что после пяти лет войны я со своей эскадрильей с трудом сдерживаю атаки русских над Берлином, а не расстреливаю последних янки над Гудзоном.
Кстати, о янки. Их военная концепция импонировала Вефингу своей гениальной простотой и эффективностью. Не поддавшись соблазну быть первыми везде и сразу, они стали усиленно развивать только одну область своих вооружений - стратегические бомбардировщики и истребители сопровождения, но зато достигли здесь полного превосходства над противником, причём как в качественном, так и в количественном отношении. Грубо говоря, стратегия американцев сводилась к тому, что несколько тысяч бомбардировщиков прилетали и делали 'ровно' на месте предполагаемого прорыва своей армии, после чего на расчищенную поляну и вступали доблестные американские войска. В это время вторая группа бомбардировщиков поднимала настроение в глубоком тылу противника, уничтожая военные заводы, города и зазевавшееся мирное население. В этих условиях вопрос о тактико-технических преимуществах немецкой 'Пантеры' над американским 'Шерманом' становился интересным только будущим историкам, а вся немецкая военная экономика со всеми своими выдающимися достижениями и остатки немецкой культуры были просто большой мишенью для изобретателей 'Кока-Колы'.
Впрочем, в начале войны все эти достоинства немецкого мышления, превратившиеся потом в недостатки, были ещё не так очевидны, а техническое и тактическое преимущество немцев на восточном фронте не вызывало у Вефинга в 1941 году никаких сомнений. Несколько позднее сомнения стал вызывать сам факт преимущества более сложной техники и организации над более простой. Захватив первые советские аэродромы и ознакомившись с их оборудованием, немцы были сначала удивлены его примитивностью, а потом тем, насколько это примитивное оборудование лучше подходит к условиям восточного фронта (особенно зимним), чем их собственное.
Но настоящий удар нанёс по мировоззрению Петера Вефинга один воздушный бой, после которого он долго не мог прийти в себя. Дело было весной 1942 года. Вефинг преследовал одиночный И-16, и зная о преимуществе своего Bf-109F в скорости, предвкушал скорую победу. Однако неожиданно, круто развернувшись буквально на пятачке, И-16 перешёл в лобовую атаку. Дистанция между самолётами стремительно сокращалась, и прежде чем Вефинг успел что-то предпринять, пулемётная очередь прошила левую плоскость его самолёта, а И-16, круто взмыв вверх, исчез в облаках. Верный 'фридрих' перестал быть управляемым, и Вефингу пришлось покинуть самолёт с парашютом. К счастью, Вефинг благополучно приземлился в расположении своих войск, и залп русских пулемётов, который при определённом стечении обстоятельств мог стать пропуском к полётам совсем иного рода, стал всего лишь толчком к очередному потоку серых мыслей.
А повод для серых мыслей был. Дело было даже не в том, что его сбили - такое случалось с ним и раньше, а в том, что в момент атаки Вефингу удалось на несколько секунд увидеть искаженное гримасой ярости лицо своего противника. Эти несколько секунд он запомнил на всю жизнь. В лице русского пилота он увидел столько безграничной ненависти и желания любой ценой уничтожить своего противника, столько степной, какой-то древней силы, не задетой ещё разлагающим влиянием цивилизации, что весь немецкий рационализм и расчётливость со всеми организационными и техническими преимуществами показались Вефингу пачкой макулатуры, которой пытаются убить мамонта. У Вефинга не было никакого сомнения в том, что, если бы у этого варвара кончились патроны, он, ни на секунду не задумавшись, пошёл бы на таран, пожертвовав своей жизнью ради уничтожения немецкого самолёта. До сих пор Вефинг был уверен в превосходстве немецкой армии и своём собственном превосходстве над русскими, но, вспоминая лицо пилота И-16, Вефинг думал о том, что немцы столкнулись в России с нечто таким, что не укладывалось в узкие рамки тактико-технических характеристик самолётов, приёмов воздушного боя и количества налётанных часов.
В ночь после боя Вефинг плохо спал. Ему снился русский пилот в валенках и в ушанке, который летал на метле-пушке тридцатитрёхмиллимитрового калибра, стреляющей как вперёд, так и назад, вследствие чего попытка зайти в хвост диковинному аппарату закончилась для Вефинга прямым попаданием бронебойного снаряда в двигатель и неприятным пробуждением.
Вефинг решил отвлечься от навязчивых воспоминаний и посмотрел вниз. Там колонна русских танков двигалась по направлению к Берлину. Остановить её было нечем. Полная бесперспективность настоящего вызывала отчаяние и в очередной раз заставляла усомниться в своей реальности.
Первые сомнения в реальности происходящего появились у Вефинга ещё когда он был ребёнком. Сидя на крыльце родительского дома и наблюдая порхание бабочек над сочной зелёной травой, будущему пилоту Люфтваффе казалось иногда, что этот пёстрый и яркий мир летних красок является лишь приятным сном, который продолжается лишь потому, что он в него верит, и стоит только сделать маленькое усилие и захотеть проснуться, как всё исчезнет сразу и навсегда.
Впрочем, бурная предвоенная жизнь в Германии не позволила Вефингу долго сомневаться в своей реальности. Гимназия, аэроклуб, лётная школа Люфтваффе, первые самостоятельные полёты... Нет, жизнь была слишком насыщенной, слишком полной, чтобы не быть настоящей.
Но даже броню 'Королевского Тигра' когда-нибудь пробивает снаряд, - заметил один водитель танка после того, как у обоих снесло башню. Осенью 1942-го года Вефинг был переведен в Норвегию для борьбы с конвоями союзников. Тогда головной болью немецкой военной медицины стала проблема переохлаждения организма при длительных перелётах в условиях полярной зимы. Перепробовав кучу различных методов борьбы с холодом, немцы решили поэкспериментировать с таблетками 'экстази'. В то время о них было мало что известно, однако, некоторые результаты, полученные при опытах на военнопленных, вселяли определённый оптимизм. В числе первых, на ком испробовали новинку, была и эскадрилия майора Вефинга.
Вефинг проглотил свою таблетку незадолго до вылета. То же самое сделали все остальные пилоты его эскадрилии. Как сказал врач, специально приехавший из Берлина для наблюдения за экспериментом, действие 'экстази' должно было начаться примерно через 30 минут после приёма. На вопросы о возможных эффектах, медицинский светила уклончиво ответил, что это должно помочь. Впрочем, немецкие лётчики не привыкли долго рассуждать, и если кому-то в Берлине взбрело в голову напичкать их таблетками сомнительного содержания, что ж, они готовы и на это, лишь бы избавиться от проклятого холода.
Действие таблетки началось с лёгкого головокружения, и Вефинг не придал поначалу этому никакого значения. Вскоре головокружение прекратилось, чтобы через несколько минут возобновиться с новой силой. Так продолжалось несколько раз, пока наконец на пятом или шестом 'витке' Вефинг не обнаружил, что с его восприятием мира произошли кардинальные изменения. Поток мыслей, несущийся обычно стремительным потоком водопада, превратился в тихое горное озеро. Вещи, которые раньше нельзя было толком разглядеть из-за слишком большой скорости, с которой они проносились мимо, теперь описывали медленные круги на поверхности сознания и были полностью доступны для созерцания. Но главное было не в этом, а в том, что сам Вефинг и мир вокруг него (впрочем разницу между этими двумя понятиями он уже едва ли мог ощущать) наполнились таким огромным блаженством и радостью, что всё остальное отступило на второй, если не на десятый, план, и вообще казалось вот-вот самоликвидируется за ненадобностью. Однако самоликвидации не произошло. То ли доза в таблетке была слишком маленькой, то ли мусора у Вефинга в голове было слишком много, но мысли продолжали исправно сменять одна другую, хотя их характер сильно изменился.
Друг за другом в голову Вефинга пришли две идеи, никогда не посещавшие его ранее. Первая - что он способен ответить на любой, даже самый сложный вопрос, и вторая - что любой ответ и любой вопрос суть одно и то же, а поэтому и играть в эту игру нет никакого смысла. Некоторое время Вефинг стоял на распутье, а затем, поддавшись какому-то мимолётному импульсу, решил всё-таки порыться в причинно-следственных связях временно размягшего бытия.
Почему уже несколько лет идёт эта дурацкая война - ведь мир так красив и совершенен? Ответ появился мгновенно, как вспышка молнии: из-за мыслей. Люди придают слишком большое значение разнице между мыслями, в то время как гораздо большее значение имеет их количество и скорость. Если в голове слишком много мыслей, то это неизбежно ведет к тому, что они начинают вращаться с большей скоростью. Это подобно тому, как если бы в доме жили два человека, а затем каждый день прибавлялось бы по одному. Неторопливые беседы за чашкой чая сменились бы спорами о том, кто где будет спать, а когда в каждую комнату набилось бы человек по десять, мордобой стал бы просто неизбежен. Итак, большее количество мыслей порождает их большую скорость, большая скорость приводит к агрессии, неважно, идёт ли речь об агрессии отдельного человека или целого государства. Зачем мы стремимся больше знать? Больше знаний означает больше мыслей, а больше мыслей - больше агрессии. '...Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь' - пришла на ум фраза из католического детства. Почему мы не можем оставить всё как есть - ведь это вообще самое лучшее из того, что можно сделать в этой жизни? Оставить всё как есть - тогда всё будет хорошо. У Вефинга мелькнула мысль быстренько смотаться к русским и рассказать им о своём чудесном открытии. Эти славные ребята, конечно, же сразу всё поймут, война прекратится, а потом...
Размышления Вефинга прервала странная тишина, которую он заметил несмотря на сильный отрыв от суетности мирских забот. Не разобравшись ещё в чём дело, он чувствовал, однако, что эта тишина абсолютно не совместима с дальнейшим полётом, а приложив ёще немного усилий для возвращения из царства гармонии в тесную кабину мессершмитта, заметил, что остановился двигатель.
Вефинг приземлился на одних инстинктах. Вспоминая это впоследствии, он называл это 'внутренним автопилотом'. Приземлившись и оглядевшись вокруг, он заметил быстро приближающихся людей, выкрикивающих на ходу какие-то немецкие слова. Дальше всё было как обычно.
Результаты 'берлинского эксперимента' были таковы: из эскадрильи вернулись только он и его ведомый, Ральф Маевски. Куда делись остальные, наверное, уже никто никогда не узнает... На следующий день после экспериментального вылета Маевски, выбив стекло в санитарной части, где хранились таблетки, и захватив около двадцати штук 'экстази', скрылся в неизвестном направлении. Через несколько часов поднятая по тревоге охрана аэродрома обнаружила счастливца в заброшенном сарае в нескольких километрах от взлётной полосы. Выражение лица Маевского было ни на что не похоже, но если бы в Люфтваффе существовал 'фэйс контроль', у беглеца не было бы ни малейшего шанса его пройти. Вырываясь из рук охранников, он кричал, что познал тайну бытия, а на просьбу огласить её присутствующим, сказал буквально следующее: 'Всё пахнет авиационным бензином'. Стоит ли говорить о том, что человека с таким огнеопасным мировоззрением нельзя было оставлять один на один с современным истребителем, и бедняга был сослан на восточный фронт, в пехоту. Вскоре тема 'экстази' изчезла из немецкой военной медицины, оставив, однако, неизгладимый след в душе пилота Люффтвафе Петера Вефинга.
И вновь, на сей раз приятные, воспоминания Вефинга прервала суровая действительность. В разрыве облаков он заметил летящий на запад русский истребитель. Сделав боевой разворот и дав полный газ своему Bf-109K, Вефинг стал стремительно сближаться с противником.
II
Гвардии капитан Воронин совершал разведывательный полёт в районе Берлина. Сегодня, как и вообще всё последнее время, он рыскал глазами по земле и по небу с особенной тщательностью - война шла к концу и глупо было бы погибнуть за несколько дней до победы, пройдя такой полный различных передряг и опасностей боевой путь.
Воронин никогда не думал становиться лётчиком. Еще в школе он всерьёз заинтересовался историей, и после окончания десятого класса поступил на исторический факультет Московского университета. Учиться ему в общем-то нравилось, хотя иногда он чувствовал смутную потребность вырваться за пределы тесных марксистско-ленинских догм, на просторы широких философских обобщений. Впрочем, времена были суровые, и смутные потребности могли легко превратиться в явные неприятности. Но судьба была милостива к молодому студенту и даже как будто бы сама шла ему навстречу.
После успешной защиты дипломной работы, которая называлась 'Роль христианского мировоззрения в установлении монголо-татарского ига', Воронин был вызван в районный военкомат. В кабинете, куда пригласили зайти Воронина, за столом сидел средних лет военный. Представившись майором Ивановым, военный предложил Воронину сесть, и без лишних предисловий сразу перешёл к делу. Он сказал, что занимается набором людей в особый исторический отдел Генерального штаба. Отдел занимается разработкой историко-философских концепций различных видов вооружения и комплектуется офицерами всех родов войск, которые помимо своей основной профессии пишут по заданию руководства особого рода отчёты. 'Мы занимаемся чем-то вроде философии оружия, - сказал майор, - подробности вы узнаете потом, сейчас главное решить в принципе. Я ознакомился с вашим дипломом. Не скажу, чтобы я был от него в восторге, но мне нравится направление ваших мыслей. Особенно вот это место из заключения'. Взяв со стола папку, на которой ничего не было написано, и полистав лежащие в ней страницы Воронинского диплома, майор прочитал вслух: 'Льющаяся через край энергия молодого русского государства, времён первых киевских князей, доставила немало хлопот его соседям. Ни частые войны с Византийской империей на юге, ни постоянная борьба с кочевниками на Востоке не могли полностью исчерпать её. Но то, что не удалось мечам греков и саблям печенегов, удалось христианству. Русь приняла христианство из рук стареющей культуры, как принимает свою первую книгу ребенок из рук родителей. Полный уважения к неведомому ещё знанию, он со всей неискушенностью и наивностью юного возраста верит всему, что встретит на её страницах. Новообращённые христиане, еще вчера по-детски радующиеся всему, что посылает им жизнь и не требующие от неё ничего большего, узнали вдруг, что живут во грехе. Силы, необходимые для обороны своей страны, пошли теперь на внутреннее самоедство - неизбежный спутник евангельской проповеди. Первые библейские пророки, смерть и воскресение Христа, рай и ад, страшный суд - эти и многие другие образы и понятия должен был усвоить и осмыслить русский человек того времени. Единый и законченный мир древнего язычника под напором огромного количества новой информации раскололся на множество составных частей, и как политическое следствие этой революции в сознании раскололась на множество княжеств некогда единая Киевская Русь.
Татары стали нашим горьким лекарством. Поставив под угрозу само существование русских как народа, они заставили нас вспомнить, что есть что-то более важное, чем наши личные проблемы, даже если эти проблемы носят возвышенно-религиозный характер, а именно: защита родной земли от захватчиков. На повестку дня встал вопрос об объединении разрозненных княжеств в единое государство, ибо только таким путём можно было добиться успеха в борьбе с татарами. Такое объединение не могло произойти вокруг Киева - этот город слишком настойчиво ассоциировался с огромным количеством ненужной религиозной информации, которая и послужила причиной распада Киевской Руси. Для того, чтобы опять собраться с силами, нужно было очиститься от ненужного информационного мусора, и русский народ инстинктивно подался в глухие леса северо-востока, прочь от Киева и подрывного византийского влияния...'
'Вы слишком любите затягивать свою мысль, - откладывая диплом в сторону, сказал майор. - Вам надо научиться выражаться кратко и по существу. Впрочем, это дело наживное. В общем, вы нас устраиваите. Вашего согласия я не спрашиваю. Время сейчас тревожное, и каждый должен быть там, где он может принести максимум пользы родине. Вы согласны?'. Вопрос майора был, конечно же, риторический, и Воронин не совсем ещё понимая, какой крутой поворот происходит в его жизни, ответил "да". ' Вот и отлично. Для начала вам необходимо будет продолжить своё образование. Вы получите пропуск в специальный архив, где хранятся книги не только не доступные для простых граждан СССР, но и запрещенные. Вы, конечно, понимаете, что чтение подобного рода литературы налагает на вас особую ответственность. Я настоятельно рекомендую вам вступить в члены ВКП(б), и параллельно с тем, что вы будете изучать в спецархиве, конспектировать сочинения Маркса, Ленина и Сталина для того, чтобы, так сказать, не отрываться от корней. На продолжение вашего обучения я даю вам год, по истечении которого мы решим, в какой конкретно вид вооружённых сил вас направить'.
После получения пропуска в спецотдел Воронин с головой погрузился в неизведанный океан нового знания. Он занимался по специально для него составленной программе. Дзэн-буддизм, Розанов, Бердяев, Шпенглер, Фрейд и многое, многое другое каждый день открывал для себя будущий покоритель небес. Нельзя сказать, чтобы прочитанные книги сильно пошатнули коммунистическое мировоззрение Воронина. Скорее они дополняли его, уютно укладываясь в прокрустово ложе исторического материализма. Так, например, в мыслях Шпенглера о том, что 'русская, безвольная душа, прасимволом которой предстаёт бесконечная равнина, самоотверженным служением и анонимно тщится затеряться в горизонтальном братском мире. Помышлять о ближнем, отталкиваясь от себя, нравственно возвышать себя любовью к ближнему, каяться ради себя - всё это выглядит ей знаком западного тщеславия и кощунством, как и мощное взыскание неба наших соборов в противоположность установленной куполом кровельной равнине русских церквей' Воронин усмотрел удачное историко-философское обоснование как Октябрьской Революции 1917 года, так и того, что произошло после неё ('Безвольная русская душа', изнасилованная умственной разнузданностью русской интеллигенции XIX - начала XX вв., совершает переворот, в результате которого эта самая интеллигенция, непомерно и незаконно интеллектуально возвысившаяся над основной массой населения 'бесконечной равнины' и возомнившая себя мозгом нации, получает своё законное место и определение- '...это не мозг, а говно'), а книга Бердяева 'Истоки и смысл русского коммунизма' если и не оправдывала власть большевиков, то, во всяком, случае относилась к новому режиму с пониманием.
Год пролетел незаметно, и после сдачи несложного зачёта, Воронин был зачислен в исторический отдел Генерального штаба рядовым и направлен в авиационную школу, где ему предстояло научиться профессии лётчика-истребителя. Переход от научных штудий к штурвалу самолёта был довольно резок, но молодость и желание овладеть новой и интересной профессией взяли вверх, и ещё через год Воронин успешно закончив авиашколу, получил звание младшего лейтенанта ВВС.
'Вот вы и лётчик,- проконстатировал Иванов, когда Ворнин первый раз переступил порог кабинета майора в Генштабе. - Поздравляю. Мы решили направить вас на Дальний Восток - скоро там будет жарко, а боевая практика это как раз то, что вам сейчас необходимо. Заодно напишите сравнительную историческую характеристику японских и европейских истребителей. Необходимый теоретический материал я дам вам с собой, а реальных боёв с японцами у вас будет предостаточно. Вопросы есть?'.
'Я давно хотел спросить вас, майор, кому нужны все эти исторические отчёты, разве они имеют какую-то практическую ценность?'
'Откровенно говоря, я и сам не знаю, как можно использовать этот материал. А материала за семь лет, именно столько существует наш отдел, накопилось достаточно. Но его использование - это не ваше и не моё дело. Наше дело писать и посылать наверх, а там... Не забивайте себе голову, лейтенант. Она вам еще пригодится. Как знать, быть может, когда-нибудь вы дослужитесь до генерала и тогда всё узнаете сами'.
Вскоре, по прибытии Воронина в полк, началось сражение на Ханхин-Голе. Неопытный ещё пилот Воронин был сбит в первом же бою из-за собственной беспечности. Увлёкшись атакой на вражеский бомбардировщик, он не заметил, как японский И-97 незаметно подкрался к нему сзади и меткой очередью отпилил крыло его И-16. Выпрыгнув с парашютом, Воронин приземлился на опасно близком расстоянии от японских войск, и только подоспевшая помощь монгольской конницы спасла его от сомнительного удовольствия знакомства с дальневосточной культурой в качестве пленного. Это послужило ему хорошим уроком, и в дальнейшем он был предельно внимателен в воздухе, постоянно увеличивая счёт сбитых самолётов противника, пока нелепый случай чуть было не положил конец его многообещающей военной карьере.
Дело было уже на исходе конфликта, когда победа Красной Армии была уже достаточно очевидна. Недалеко от аэродрома, на котором базировался полк Воронина, был подбит японский истребитель, и лётчик, не имея, по всей видимости, другого выхода, совершил вынужденную посадку на монгольской территории. Место, где приземлился самолёт, сразу было окружено взводом красноармейцев, но когда они приблизились к самолёту, их ждало разочарование. Японский лётчик совершил самоубийство, вспоров себе живот специально припасённым для такого случая коротким мечом. В кабине истребителя, ставшей последним пристанищем самурая новой волны, были обнаружены исписанные непонятными иероглифами книга и забрызганный кровью клочок бумаги. Как оказалось впоследствии на клочке бумаги японец написал своё предсмертное хайку:
Лао-цзы на ишаке летит на запад,
Бодхидхарма на крыльях весны на восток.
А я уже здесь.
В штабе советской группировки, непонятно почему решили, что японец был крупной шишкой и на всякий случай перевели записку и книгу на русский язык. Воронин тоже заинтересовался этим случаем и, пользуясь своим специальным удостоверением исторического отдела Генштаба, получил доступ к переводу.
Воронин получил русский текст 'Хагакурэ' (именно эта книга оказалась в кабине японского лётчика) с вложеным в неё хайку последним из рук одного из комиссаров, отвечающих за идеологическую подготовку красноармейцев. Комиссар принадлежал к тому типу военных, которые, не сумев овладеть ни одной конкретной профессией в армии, интуитивно чувствовал, куда в тот или инной момент поворачивает генеральная линия партии. Судя по полной фигуре и красной ряхе, от которой можно было прикуривать, интуиция уже долго надёжно служила комиссару. Отдавая Воронину книгу, комиссар держал себя довольно развязано, всем своим видом давая понять, что если Воронин получает книгу последним, то и церемониться с ним особенно нечего. Попивая из кружки чаёк вприкуску с сахаром и громко при этом хлюпая, комиссар небрежно бросил: 'На, бери эту дрянь. Мы-то думали что-то важное, а там... Бред какой-то. Головы как тыквы рубят, и всю дорогу смерть, смерть - как будто им жизни мало. Одно слово - дикари. Мой совет - даже не читай, выкинь'. Воронин кое-что слышал о 'Хагакурэ' и о том влиянии, которая эта книга оказала на культуру Японии, и безапелляционный тон этого промывателя мозгов, кругозор которого был ограничен несколькими цитатами из классиков марксизма и свежим номером 'Правды', взбесил его. 'А вы видели когда-нибудь этих дикарей в бою? - стараясь оставаться спокойным, спросил Воронин. - Впрочем, я понимаю, так много работы, что, наверное, недосуг было'. Лицо комиссара стало багровым. Перестав пить чай и медленно встав из-за стола, он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но не успел. Быстро развернувшись, Воронин вышел за дверь, оставив комиссара наедине со своими эмоциями.
Вернувшись в полк и открыв книгу на первой странице, Воронин прочёл:
'Я постиг, что путь самурая - это смерть. В ситуации 'или-или' без колебаний выбирай смерть. Это не трудно. Исполнись решимости и действуй. Только малодушные оправдывают себя рассуждениями о том, что умереть, не достигнув цели, означает умереть собачьей смертью. Сделать правильный выбор в ситуации 'или-или' практически невозможно'.
Воронин запоем читал книгу всю ночь, а прочитав, опять открыл на первой странице и вдруг понял, что для того, кто понял первую фразу и по-настоящему выбрал смерть, весь остальной текст является ненужным комментарием, а для того, кто не понял, этот комментарий вряд ли что прояснит.
Воронину настолько понравилась 'Хагакурэ', что он решил оставить книгу у себя, хотя формально, несмотря на службу в историческом отделе Генштаба, он не имел на это никакого права. Непонятно зачем, Воронин стал брать книгу с хайку даже с собой в самолёт. Напрашивалась очень неприятная аналогия...
Комиссар, от которого Воронин получил 'Хагакурэ', не забыл Воронинскую выходку и ждал только удобного случая, чтобы нанести ответный удар. Однажды, после того, как совершив очередной боевой вылет, Воронин вылезал из кабины своего истребителя, его окружило несколько человек в форме НКВД, и после взаимного предъявления документов попросили следовать за ними...
Следующей станцией, на которой остановился поезд Воронинской судьбы, была Лубянка. На первом же допросе следователь без лишних обиняков предложил Воронину признаться в том, что он является японским шпионом. Воронин, конечно, стал возмущаться, говорить, что он боевой офицер, а никакой не шпион, и книга была ему нужна только для написания специального отчёта для исторического отдела Генштаба. На лице следователя отобразилась скука и усталость. Всем своим видом он как бы говорил :'Эх ,лейтенант, если бы ты только знал, сколько раз приходилось мне уже слышать такие или им подобные рассказы. Сначала, конечно, благородное возмущение - да знаете, кто я, да как вы смеете, я ни в чём не виноват. А затем несколько ударов сапогом по почкам и в живот, ведро холодной воды для свежести в мыслях, ещё несколько сеансов "правдатерапии" - и куда делись гордая осанка, повышенный тон и прочие признаки человека,с той стороны стены? Подпишешь такое, чего и сам не знал про себя, а потом ещё будешь каяться в никогда не совершенных преступлениях и слёзно умолять поступить с собой по всей строгости закона. Эх, лейтенант...'
Как бы то ни было, но Воронин ни в чём не признался. То ли волна репрессий стала спадать, и следователь не проявлял уже такого усердия как раньше, то ли он очень хорошо знал, что от того, признается Воронин или нет, практически ничего не зависит, и он всё равно получит свою 'десятку', то ли он просто по-человечески устал выбивать сапогами из людей так надоевшие ему однотипные истории - не так важно. Получив свои десять лет и отделавшись по сравнению с тысячами других обитателей Лубянки лёгким испугом, Воронин поехал отбывать своё наказание в солнечный Магадан.
Надо сказать, что Воронин принадлежал к тому типу живых существ, которые в принципе не могли обвинять других людей и случайные обстоятельства в своих бедах. Любые внешние объяснения он считал примитивными и всегда пытался найти причины своих несчастий только в себе. Вот и сейчас, схлопотав этих несчастий по самые "не балуйся" и получив много времени для размышлений, он, уйдя в хмурое восвояси, усердно занялся внутренним самокопанием. Обычно в этом процессе неизменно принимал участие внутренний голос, который на любой аргумент Воронина находил свой контраргумент.
'Вообще случай довольно банальный, - подумал Воронин, - нечто подобное пришлось пережить не одному миллиону людей по всей стране. Сажать на десять лет за увлечение безобидной книгой или другие подобные мелочи - это в лучшем случае маразм, в худшем - сознательное вредительство". 'Так-то оно так, - ответил внутренний голос. - Но можно посмотреть на вещи и с другой стороны'. И продолжал: 'СССР находится накануне величайшей войны. Этой войной пропитан воздух, все знают с кем, но никто не знает когда. Вся страна, неимоверно напрягая свои силы, работает на эту будущую войну. Но чтобы победить в этой войне, нужно будет ёще большее напряжение каждого города, завода, рабочего, солдата. Каждого нерва. Это напряжение требует неимоверного количества физической, ментальной и духовной энергии народа. Все и каждый должны готовиться только к одному - к войне, и у всех, и у каждого должна быть только одна цель - победа. При таких условиях руководство страны просто не может себе позволить тратить драгоценную энергию, от которой зависит будущее государства, на споры о том, по какому пути должна развиваться экономика - создание тяжёлой промышленности за счёт лёгкой или наоборот. Создание тяжёлой промышленности, которая не способна обеспечить население продуктами массового потребления, но сможет обеспечить армию всем необходимым, является единственно верным решением. С теми, кто этого не понимает, не надо спорить, на споры не отпущено время. Их гораздо легче расстрелять. Руководство страны не может позволить себе десятилетиями пропагандировать преимущество централизованного колхозного строя перед частным крестьянским хозяйством для будущей войны. На это просто нет времени. Если крестьяне не понимают, что для будущей войны они представляют ценность только как солдаты или, в крайнем случае, как рабочие у станков - не надо с ними спорить. Несколько миллионов расстрелянных, несколько миллионов, бесплатно работающих в лагерях, несколько миллионов насильственно переселённых в Сибирь, и страна экономит кучу энергии, так необходимой для будущей войны. Если, наконец, несколько десятков миллионов человек не понимают, что в час, когда придет война, самое главное будет тотальное единство всех и каждого, когда только единым монолитом, в котором не должно быть никакого 'я', но только 'мы', можно будет остановить врага - не надо с ними спорить. Если эти несколько десятков миллионов человек не понимают, что для того, чтобы создать такое монолитное 'мы', важно только беспрекословное подчинение всех и каждого единой воле центра, дискуссии ни к чему не приведут. Гораздо легче несколько десятков миллионов расстрелять, а ещё несколько десятков миллионов отправить даром работать в лагеря. Остальные, оставшиеся в живых и на свободе, правильно поймут урок. Они окончательно выкинут из головы всё то, что не подчинено победе, и ещё теснее сплотятся вокруг центра, пусть даже такая реакция будет вызвана обычным человеческим страхом. При таких методах сохранения энергии могут, конечно, пострадать несколько миллионов ни в чём не повинных людей, но для победы это не имеет значения. С точки зрения отдельного человека всё это звучит чудовищно, с точки зрения государства - это единственный путь к победе'.
"В свете вышесказанного твои самурайские игры, - продолжал внутренний голос, - являются просто классическим случаем энергетического вампиризма. Вместо того, чтобы думать о предстоящих схватках с врагом, совершенствовать своё мастерство лётчика и закалять себя политически, штудируя классиков марксизма, ты увлёкся идеологией противника. А как может человек, сочувственно относящийся к мировоззрению врага, успешно с этим врагом бороться? Вот и получается, что ты со своим самурайством никак не вписываешься в идеологическую концепцию обороны страны, а только отнимаешь у неё драгоценную энергию, необходимую для победы и пользы от тебя, здесь, в лагере, будет гораздо больше, чем на свободе, а то еще чего-нибудь начитаешься и вообще к японцам сбежишь'.
'Так ведь это пиздец всему личному'- подумал Воронин.
'Точно, это пиздец"- в первый раз согласился внутренний голос и исчез.
Лагерные мытарства Воронина закончились в октябре 1941 года. Дела на фронте шли из рук вон плохо, и страна нуждалась в опытных лётчиках. Воронина восстановили в звании и оставили служить на прежнем месте. Старый знакомый, майор Иванов, встретил его в своём кабинете, в Генштабе, с искренней радостью. 'А, лейтенант, проходите, садитесь. А вы постарели. Мм..да... А я ведь вам говорил, что для того, чтобы есть ядовитую пищу, нужен особенно здоровый желудок. А вы всякую дрянь в самолёт таскаете. От вас признаться не ожидал. Ну, да ладно. Всё хорошо, что хорошо кончается'.
'Честно говоря, я бы предпочёл уйти из исторического отдела Генштаба и служить обычным лётчиком. Надоели мне эти писульки. Да и вообще, чувствую недостаточную идеологическую подкованность. И внутренний голос вот тоже говорит...'
'Ну, вы это бросьте, с голосами!'- резко прервал майор. - А идеологически подкуём, так подкуём, что Атмана от Брахмана отличать не будете'.
'Простите,' - насторожился Воронин.
'Да нет, это я так, заговариваюсь иногда, - чуть смутился майор. - А
что касается писулек, то зачем же так. Последний раз у вас не так уж плохо получилось'. Взяв со стола папку, майор прочёл: 'Истоки концептуального различия между японскими и американо-европейскими истребителями уходят своими корнями в глубь веков. Уже в средневековье военная доктрина европейских рыцарей существенно отличалась от военной доктрины самураев. В то время как в Европе во главу угла ставилась надёжность защитного вооружения (закованный в доспехи рыцарь является в какой-то степени духовным предшественником танка), в Японии главное внимание уделяли индивидуальному мастерству рукопашного боя, основанному на интуитивном понимании ситуации. Выдающиеся манёвренные качества современных японских истребителей, которые во многом достигаются за счёт максимального облегчения бронирования самолёта, а так же высочайшая степень подготовки японских лётчиков ( натренированных вплоть до способности днём видеть звёзды), и сегодня контрастируют с надёжно бронированными, но неповоротливыми европейскими и американскими машинами. В будущем такое увлечение западных специалистиов исключительно технической стороной дела может привести...'
'Ну, будущим у нас меньше генерал-полковника никто не занимается", - сказал Иванов и, откладывая документ в сторону, чуть слышно пробубнил себе под нос: ' Провидцы хреновы. Мать их... Полстраны гансам отдали!'
' Так когда я могу отправиться на фронт?' - спросил Воронин.
'Скоро. Вот переучитесь на Як-1 и вперед. А заодно напишите отчёт об Ил-2. И не возражайте. Требуют сверху. Так что прощайте и удачи в небе'.
Переучившись на Як-1, Воронин принял участие в боях за Москву. В начале 1942-го в его блокноте появился набросок следующего содержания:
'Штурмовик Ил-2 принадлежит к тому редкому типу оружия, которое не имеет не только конкурентов, но и аналогов. Какие же особенности русского менталитета, позволили создать этот самолёт? 'Самолёт непосредственной поддержки пехоты' - эта концепция Ил-2 говорит сама за себя. Низколетящий штурмовик, следующий почти параллельно земле и разделяющий с наземными войсками всю тяжесть борьбы на переднем крае, является идеальным символом русского равнинного чувства, о котором так долго писали Шпенглер с Бердяевым. Глубоко символичным является неумение Ил-2 пикировать в отличие, скажем, от в какой-то степени сопоставимого с ним по комплексу выполняемых задач немецкого Ю-87. Любое снисхождение так или иначе связано с иерархическим представлением о мире вообще и об обществе в частности, а любая иерархичность полностью противоречит одному из самых глубоких самовыражений русской души- 'все равны'.
Доклад Воронинна об Ил-2 понравился майору Иванову и получил высокую оценку руководства. Воронину было присвоено звание капитана, и вместе с новыми погонами он получил очередное задание - написать концепцию русской военной доктрины.
Несколько лет бился Воронин над 'русской концепцией', но ничего путного из этого не получалось. Вот и сейчас, пятнадцатого апреля 1945 года, направив свой Як-9Т в сторону Берлина, он в очередной раз прокручивал в голове возможные подходы к проблеме. На сей раз Воронин решил зайти издалека. 'Возьмём Индию, - рассуждал он. - В чём собственно состоит индийский путь? Тысячи лет неторопливые индусы воздвигают грандиозное здание своей метафизики. Веды, брахманы, упанишады... А потом приходит какой-нибудь Будда или Шанкара и говорит, что никакого здания нет, а всё иллюзия и сон. Здание конечно изчезает, и остаётся пустота. Точно также мудрый брахман долго и нудно объясняет своему ученику различия между Атманом и Брахманом, чтобы потом заявить последнюю истину - Атман и есть Брахман (другими словами, ничего нет). Казалось бы, зачем тратить столько времени на объяснение различий между несуществующими вещами, не проще ли сразу оказаться в пустоте, без, так сказать, предварительных процедур? Но не таков индус, чтобы насладиться пустотой, ему нужно сначала поиграть с мыслью, как кошка играет с мышкой. Это и есть индийский путь - игра с несуществующей иллюзией с последующим пребыванием в пустоте.
В Китае пустоты добиваются несколько инными средствами. Там всё основано на равновесии противоположностей. Если есть черное - надо создать белое, инь-ян, плохое-хорошее. Взаимно уравновешивая (уничтожая) друг друга, противоположности образуют пустоту.
И только русская культура вот уже тысячу лет демонстрирует всему миру возможность жить в пустоте, не извлекая из неё каких-то абстрактных метафизических выгод, а используя пустоту исключительно в практических целях. Почему в русских сказках Иван-дурак всегда побеждает своих более умных и изощрённых соперников? Не потому ли, что их отягощенность накопленными в течение жизни опытом и мыслями не позволяют им увидеть вещи такими, как они есть, и, как следствие, найти единственно правильное решение в трудной ситуации? Иван-дурак одновременно является и Иваном- непомнящим. Именно это беспамятство относительно пережитых событий и передуманных мыслей помогает Ивану-дураку всё время держать голову пустой, всегда готовой откликнутся на новый вызов жизни не бесполезным мусором вчерашнего опыта, а вечно свежей пустотой настоящего. На ум пришли слова Чаадаева: "Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперёд прошедший миг изчезает для нас безвозвратно". И далее: "Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума...". "А почему, собственно, единственной формой обучения является восприятие идей,- подумал Воронин,- '...мы ничего не дали миру...', а может, это самое 'ничего' и есть как раз то, что мы ему дали, а мир, увлечённый мыслительным процессом, просто не заметил это 'ничто'? И кто сказал, что 'прогресс человеческого разума' есть единственное благо, которому обязательно надо содействовать?"
Почему многие русские лётчики бестрашно идут на таран вражеских самолётов, а солдаты закрывают своими телами амбразуры, в то время как немцы считают такие способы ведения войны варварством? Что вообще теряет русский солдат в случае своей смерти и что немецкий? Немец теряет высокий жизненный уровень в своей стране, много мыслей накопленых за жизнь и высокое мнение о себе. Русский не теряет почти ничего. До войны в деревне он жил впроголодь, зарабатывая вместо денег трудодни. После изнурительной работы на государство времени и сил на мысли не оставалось. А ещё, если он не совершит подвиг и вернётся ни с чем, высока вероятность того, что его судят за трусость и растреляют (если ещё раньше заградительный отряд НКВД, не растреляет его без суда).
На язык напрашивалась какая-то формула. И тут Воронин вспомнил фразу, услышаную им в одном из довоенных фильмов: 'Русскому солдату нечего терять и в этом и есть наша главная военная тайна'.
И вдруг перед Ворониным открылась бездна. Прошлое, настоящее и будущее с одинаковой ясностью предстали перед его взором. Он увидел множество народов на крайнем западе огромного Евразийского континента, которые всё больше погрязая в бесплодных идеях и вечно недодуманных мыслях, всё больше духовно черствея, превращаются в плотную массу безжизненной материи, думающей только о том, как завоевать новое пространство для своего дальнейшего расширения. Уже несколько раз эти народы, безуспешно пытались расшириться за счёт огромного пространства на востоке. 'Эта война будет последней войной, когда они попытались завоевать нас открытой силой, - не подумал, а скорее увидел Воронин. - Они сломали слишком много копий, чтобы не понять, что путь открытой борьбы ни к чему их не приведёт. В будущем они попытаются не завоевать нас материей, а превратить нас в материю. Постепенно, шаг за шагом, они будут соблазнять нас различными материальными выгодами, выдавая опасные плоды погрязшего в проблемах и конфликтах ума за 'блага цивилизации'. Медленно, но верно их образ мыслей и техника будут проникать в нашу жизнь, ослабляя нас духовно и подготавливая окончательное завоевание до тех пор, пока в один прекрасный день не окажется, что клещи сомкнулись и дороги назад нет. Как в сущности легко наше бремя по сравнению с тем, что придётся испытать тем, кто будет жить после нас. Мы, по крайней мере, знаем где враг, а остальное, как говорится, дело техники. Будущим поколениям для того, чтобы победить врага, придётся сначала победить самих себя, а для этого им надо будет наступить на горло собственым желаниям и потребностям".
Воронин посмотрел на правую плоскость своего самолёта. Благодаря работе механика, который провозился с ней всю ночь, она выглядела почти как новая, а ведь ещё вчера, после напряжённого боя с шестёркой Fw-190А, на крыле не было живого места. Воронин мысленно поблагодарил деда Василия (именно так звали механика) и вспомнил один эпизод, связанный с ним.
Однажды, в минуту редкого на фронте отдыха, когда самолёты были в небе и делать было особенно нечего, дед Василий, почесав в затылке и сплюнув на землю, написал докладную записку на имя командира полка, в которой предлагал в целях экономии боеприпасов, уничтожать живую силу противника винтом низколетящего самолёта. Необычное предложение нашло поддержку довольно влиятельных в ВВС лиц. Была создана экспериментальная эскадрилья, которую кто-то, то ли в шутку, то ли всерьёз, назвал летающей кавалерией и проведено несколько пробных вылетов, давших неплохие результаты. Наконец, была образована специальная комиссия, которой было поручено обобщить опыт предварительного использования нового оружия и распространить его по боевым частям. Для пропаганды нового способа борьбы с захватчиками изготовили партию плакатов, на которых изображался летящий на бреющем полёте ИЛ-2 и в страхе разбегающиеся немцы. Надпись на плакатах гласила: 'Руби фашистскую сволочь, пока винт не затупился'. Слава деда Василия распространилась далеко за пределами полка, и он уже начал сверлить дырку для ордена, как вдруг в дело вмешались международные организации, от которых руководство СССР получило несколько гневных писем. Защитники прав человека писали, что война войной, но даже на войне надо убивать гуманно, а не абы как, и только способами, не противоречащими международным конвенциям. Вожди страны победившего социализма, конечно, крупно имели в виду международные организации, конвенции, права человека и прочие проявления буржуазного сентиментализма. Но тут подали свой весомый голос США, и пригрозили в случае продолжения варварских убийств прекратить поставки по ленд-лизу. Смелому начинанию пришлось дать отбой, и ордена дед Василий так и не дождался.
От воспоминаний Воронина оторвала четвёрка американских P-51, описывающих большие круги несколько выше и правее. Капитан был настороже. Они, конечно, союзники, но... На память пришёл случай, рассказанный Воронину по большому секрету одним подвыпившим полковником из штаба ВВС. Полковник поведал об одном летчике-истребителе, который летал на задания с собакой по кличке 'Засекатель', натренированной лаять при нахождении в задней полусфере вражеского самолёта. На появление своих самолётов собака не реагировала. 'Засекателем' заинтересовался сам Сталин. В то время он как раз обдумывал возможные варианты послевоенной политики СССР в Европе. Война шла к концу, а некоторые моменты в отношениях с американцами и англичанами заставляли сомневаться в их искренности. Узнав о 'Засекателе', Сталин приказал 'прогулять' собаку недалеко от какого-нибудь американского самолёта. Как только 'Засекатель' увидел силуэт американской "летающей крепости", он залаял в несколько раз громче, чем обычно лаял на немцев. "Животное не проведёшь," - мудро заметил тогда вождь, выпуская из трубки дым. А на следующий день Иван Кожедуб сбил два 'пробных' американских истребителя...
Воронин прервал воспоминания, чтобы осмотреть заднюю полусферу. На расстоянии примерно одного километра он увидел быстро приближающийся к нему вражеский истребитель. Решив сыграть в дурака, Воронин не предпринял никаких защитных действий и продолжал полёт по прямой. И лишь когда немец был уже совсем близко и явно приготовился стрелять, Воронин резко бросил самолет на горку и закрутил спираль. В глазах потемнело от перегрузки. В верхней точке, переведя машину через крыло на горизонт, он поймал в прицел обогнавший его "Мессершмитт" и выстрелил.
III
Первое, что увидел Вефинг после того, как тридцатисемимиллиметровый снаряд превратил его самолёт в яркий огненный шар, был небольшой квадратный ящик, одна из сторон которого была похожа на миниатюрный экран кинотеатра. Вефинг подумал сначала, что это сильно усовершенствованный телевизор, вроде тех, которыми хотела поразить весь мир, на Олимпиаде 1936 года, нацистская пропаганда. Ящик стоял на письменном столе, а за столом сидел молодой человек со славянскими чертами лица и сильно выпученными глазами. На столе перед молодым человеком стояла наполовину пустая бутылка с надписью 'Балтика', а ещё около десятка пустых бутылок валялось под столом. Юный славянин держал в руках непонятного предназначения палку, сильно напоминающую укороченный рычаг управления истребителем, был полностью поглощён происходящими на экране телевизора событиями и немного нервничал. Приглядевшись к тому, что происходит на экране, Вефинг сильно удивился, насколько вообще был способен к удивлению человек в его положении. Он увидел собственный 'Мессершмитт', преследующий русский истребитель Як-9Т защитного цвета. По мере того как дистанция с ЯКом сокращалась, нервозность молодого человека увеличивалась, и он всё чаще произносил непонятные русские выражения. Последние слова до развязки, которые услышал Вефинг, были: 'Сейчас, говнюк, ты узнаешь, что такое МК-108* в руках мастера'. Внешний вид 'Мессершмитта' сменился видом изнутри кабины, и когда прицел был почти полностью заполнен русским самолётом и подвыпивший асс приготовился нажать на гашетку, зелёный истребитель резко ушёл вверх, а еще через пару секунд экран телевизора заполнил яркий огненный шар.
'Как это?'- еле слышно пробормотал вирпил. В левом верхнем углу экрана появились три латинские буквы 'lol'. По-видимому, это было последней каплей, переполнившей чашу терпения юноши. Со словами 'Ах так, читеры! Ну, сейчас я вам покажу атаку Покрышкина!' он, взяв полупустую бутылку со стола и сильно оттолкнувшись ногами от пола, проехался пару метров назад на стуле с колёсами. Затем, взяв бутылку так, словно это был 'коктель Молотова', и прищурив один глаз, он запустил её в телевизор. Раздался взрыв.
То, что увидел Вефинг после взрыва, полностью противоречило всем его возможным и невозможным представлениям о реальности и о себе. Вокруг не было ни людей, ни предметов, ни даже воздуха. Не было и самого Вефинга в том привычном смысле, в котором он привык себя ощущать. То, что раньше выглядело как человек, телевизор и самолёты в нём, теперь представляло собой постоянно меняющиеся сочетания единиц и нулей. Таким же сочетанием единиц и нулей был и сам Вефинг. Это был бы совершенный мир, в котором настоящее было бы так же окончательно очевидно, как прошлое и будущее, и беспощадная реальность голых фактов не оставляла бы ни малейшего места для интерпретации того что есть, если бы не одно "но". Этим "но" была кнопка 'Power'. Во вселенной единиц и нулей можно было просчитать всё, кроме одного - что случится, если нажать 'Power'. Глядя на эту дырку в мироздании, Вефинг точно знал, что только нажатием на эту кнопку можно открыть себе дорогу в неизвестность. И он нажал её.
Больше не было ничего. И это ничего было всё. А раз так, то какая разница как это называть - Богом, пустотой или последним ёжиком Александра Маресьева.
*Bf-109 (Мессершмитт) - основной истребитель Люфтваффе во время Второй мировой войны
* МК108- авиационная пушка, которой вооружался Bf-109K