Стенвалль Катя : другие произведения.

Практика предательства и другие истории девяностых

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История книги разворачивается в постперестроечной России в 1991 году, героине книги Кате 14 лет. А заканчивается в 2000, когда героиня уезжает из своей страны навсегда, ей уже 24. За эти 10 лет происходят разные ситуации, героиня встречается с самыми разными и удивительными людьми, типичными представителями девяностых, которые, так или иначе, предают. Её, себя, своих родных, знакомых, сотрудников, детей, свои мечты, своё представление о мире, свою страну. Влюблённые бросают друг друга, друзья подставляют, партнёры по бизнесу кидают, родители предают детей, страна предаёт своих жителей, и наоборот. Все герои книги - предатели. Или нет. Катя тоже предаёт направо и налево, но не замечает этого. Заканчивается век, заканчиваются девяностые годы, и Катя решает принять меры. Она хочет превратиться в монстра и всем за всё отомстить, сделать другим так же больно, как они сделали ей. Она будет ненавидеть и предавать так же, как это сделали они - люди, повстречавшиеся ей на жизненном пути. Но сделает ли она это? И как? Нужно ли ради этого превращаться в монстра?

Практика предательства и другие истории девяностых

[]

Annotation

     Эта книга даёт совсем другой, новый и неожиданный взгляд на то, что такое предательство. Для одного это катастрофа, крушение надежд, утрата веры в человечество. А для другого — долгожданная свобода, избавление от оков, возможность сбросить тяготы устаревших отношений и изживших себя идей. Главная героиня книги попадает в разные ситуации. Она встречает разных людей, у которых есть что-то общее — все они врут, обманывают, бросают, воруют, изменяют, даже убивают. Все они предают. Или нет.

Практика предательства и другие истории девяностых Катя Стенвалль

     Иллюстратор Вадим Казюлин

     No Катя Стенвалль, 2022
     No Вадим Казюлин, иллюстрации, 2022

     ISBN 978-5-0056-5293-5
     Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

О книге и об авторах

     Эта книга даёт совсем другой, новый и неожиданный взгляд на то, что такое предательство. Для одного это катастрофа, крушение надежд, утрата веры в человечество. А для другого — долгожданная свобода, избавление от оков, возможность сбросить тяготы устаревших отношений и изживших себя идей.

     Героиня книги Катя живёт в очень интересное время и в интересном месте. А именно, в девяностые годы в Санкт-Петербурге. Действие книги начинается с распада Советского Союза, а заканчивается уже в 2000 году, когда наступает новый век. В стране царит постперестроечная эра, время стихийных рынков, безумных цен и больших надежд. Это время предприимчивых людей и безработных мечтателей. Время хаотической экономики и пережитков советского строя. Это время контрастов, беззаконья, возможностей, время анархии! И на этом фоне главной героине книги нужно закончить школу, поступить в ВУЗ, выбрать будущую профессию, найти работу, встретить новых друзей, и, может быть, если повезёт, то узнать, что такое любовь. Ей нужно стать большой.

     Десять лет Катиной жизни, за которыми следит читатель, не были простыми. Она столкнулась с самыми удивительными людьми, типичными представителями девяностых. Они обманывали, крали, подставляли, бросали, унижали, обижали, а некоторые даже и убивали. Но у этих людей было что-то общее — все они оказались предателями. Или нет.
     История начинается с того, что Катя садится в поезд, чтобы уехать из своей страны навсегда. Девяностые годы закончились, на дворе двухтысячный год. Теперь Катя решила принять меры. Она собирается превратиться в чудовище и всем за всё отомстить. Она будет ненавидеть и предавать точно так же, как это в своё время сделали они. Все получат по заслугам, ни один не уйдёт! Приведёт ли она этот план в исполнение? И как?

     Автор текста — Катя Стенвалль. Так же автор книг «Разочарованный странник» и «Швеция без вранья». Катя по профессии реабилитолог, живёт и работает в Стокгольме. Пишет в стиле, который она сама называет «дополненная реальность». Читая её книги, сложно уследить, когда реальность перетекает в сказку, и когда выдумка начинает подозрительно напоминать правду.
     Иллюстрации создал Вадим Казюлин, замечательный ярославский художник. Его работы отличаются глубоким пониманием сюжета и сопереживанием персонажам. Они дополняют текст, но иногда дают совсем иное, удивительное и более яркое видение происходящего. Силой своего таланта Вадим оживляет людей и ситуации, о которых рассказывает автор.
     Книга была создана с помощью издательского сервиса Ridero.

1. Мы, предатели

     Поезд простоял на контрольно-пропускном пункте Вайниккала около получаса. Пограничники с собаками вышли из вагона, и поезд тронулся. Отошёл от перрона и начал набирать скорость. Всё, русско-финская граница позади, я пересекла границу двадцать восьмого августа двухтысячного года. Теперь я официально нахожусь на территории другого государства. Я официально уезжаю, убегаю, бросаю, ухожу и оставляю, закрываю за собой дверь. Я официально предаю, или что-то вроде того. У меня даже есть об этом отметка в загранпаспорте.
     Можно выдыхать. Контроль на границе прошёл легко, пограничники не задавали никаких лишних вопросов. Зашли, посмотрели и вышли.
     Мне надо написать письмо. Отправлю его из Хельсинки, как приеду. Там на вокзале есть почтовый ящик у главного входа и киоск, где продаются конверты и марки. Вырываю листок из блокнота, беру ручку, устраиваюсь за маленьким столиком у окна и пишу:

[]

     «Уроды и придурки! Вы все меня предали. Вы мне врали, обманывали, обещали то, что не собирались выполнять. Вы крали, подставляли, обсчитывали и вымогали. Вы меня обидели и бросили. Вы меня не любили. Вы сделали мне больно. Вы хотели погубить меня, но у вас ничего не вышло. Вы! И такие, как вы. Вы одни во всём виноваты. И теперь я приняла решение. Я собираюсь отомстить. Я собираюсь кое-что сделать. Что именно — не скажу. Вы скоро сами узнаете об этом из газет и программы новостей. Когда вы будете читать это письмо, всё уже будет кончено, и ничего нельзя будет изменить. Вы пожалеете, но будет уже слишком поздно.»
     Поезд идёт мимо перелесков, озёр и полей. Изредка я вижу огоньки деревень и аккуратные красные домики. Через пару часов приедем. Я смотрю на проплывающие мимо финские виды. Снова придвигаю к себе листок бумаги и дописываю в начале «Дорогие». Теперь письмо начинается так: «Дорогие уроды и придурки!» Думаю ещё пару минут и приписываю «любимые». Дорогие, любимые уроды и придурки.
     Стучат колёса, но вообще в поезде тихо. После границы все успокоились и затаились в своих купе. Может быть, отдыхают перед приездом, два часа осталось до столицы. Скоро надо будет собирать вещи, застёгивать сумки, надевать куртку и готовиться к высадке. Сейчас я сижу с ногами на нижней полке: в шортах, футболке и носках. Передо мной стакан кофе и бутерброд. В моём купе уютно, я еду одна, ко мне никого не подселили.

     Я смотрю в окно, там стремительно темнеет, и вместо пейзажа я вижу своё отражение.
     Нет, не получается у меня письмо. Надо подумать. Опять беру ручку и зачёркиваю два слова в начале: «уроды и придурки». Теперь получается так: «Дорогие, любимые! Вы все меня предали. Вы мне врали, обманывали.» Нет, ерунда какая-то. Зачёркиваю всё остальное, теперь получилась просто грязь, сплошные чёрные линии на бумаге. Каляка-маляка. Лучше начать всё сначала. Беру другой листок, пишу на нём: «Дорогие, любимые!» А дальше? Дальше я не знаю. Переворачиваю листок и записываю то, что мне только что пришло в голову:
я была бы плохой солдат
я мечтаю смотрю назад
верю в сны
если бы я могла
сразу бы предала

     Больше мне ничего не придумать. Голова вообще не работает. Комкаю листки бумаги, бросаю в мусорное ведро. Нет, здесь их может найти уборщица, и тогда мой замысел раскроется. Открываю окно и кидаю скомканные листочки на улицу, мы как раз едем мимо озера, они падают в воду.
     Сижу, обхватив голову руками, закрыв глаза. Внутренним взором я вижу моего первого, самого первого парня, моего жениха, компьютерщика Артёма. Он снова пришёл в мои сны. Он появляется откуда-то из темноты за окном, из синих очертаний ёлок и сосен, из бегущих по ночному небу облаков. Он протягивает ко мне руки:
     — Катя! Я так хочу быть счастливым! Обними меня. Если не обнимешь, я к вечеру умру.
     Я отвечаю:
     — Я не сержусь на тебя! Иди ко мне. Дай мне руку!
     Я тру глаза и мотаю головой, прогоняю видение. Делаю глоток кофе, надо встряхнуться. Зачем это всё? Зачем он пришёл, когда меня больше нет? Теперь не важно. Теперь ничего не важно. Ничего уже не переделать.
     Скоро произойдёт удивительная вещь, редчайший случай, о котором будут писать в газетах. Одна девочка села в поезд на вокзале и больше её никто никогда не видел. Куда она делась? Растворилась в воздухе? Провалилась под землю? Скоро произойдёт чудо, это будет великий день, настоящий праздник. Можно будет увидеть, как я превращусь в чудовище, с которым ни о чём нельзя договориться. Я превращусь в людоеда, в огнедышащего дракона, в летучего монстра.

[]

     От меня никто не уйдёт, ни один! И все за всё заплатят. Не верите? Ну, как хотите.
     Настроение у меня, в общем-то, хорошее, и я улыбаюсь. Через час пятнадцать мы будем в Хельсинки. Или? Ой, я же часы забыла перевести, мы будем на месте через пятнадцать минут. За окном мелькает россыпь огоньков, поезд уже идёт в пригороде, маленькие домики сменились большими. Так что же я сижу? Надо собираться. Где мои кроссовки? Вот же они, под сиденьем. Куртка на крючке у двери. Вроде бы, я ничего не забыла, не оставила никаких улик. Когда сюда нагрянет полиция и репортёры, они ничего не поймут. Документы в сумке, кошелёк тоже, телефон в кармане. Хотя, какая разница, мне это всё вряд ли понадобится. Если уж я собираюсь превратиться.
     Хорошо, пока что всё идёт хорошо. А я не люблю, когда плохо. Всё, как я и планировала. Девяностые годы закончились, их больше нет. Уже несколько месяцев, как двухтысячный год. Что сбылось, что не сбылось, что было, чего не было, кто кому что сказал, что с кем случилось — это теперь уже совсем не важно. Один стал великим, другой не стал, а третий… Что сделал третий? Скоро узнаете.
     Поезд уже идёт вдоль перрона, замедляет ход. Мелькают вывески на чужом языке, светится табло с расписанием пригородных электричек, что-то передают по громкой связи. Я готова на выход. Проверяю ещё раз. Сумка на месте, документы и кошелёк на месте. Руки, ноги и голова на месте. В голове тоже всё, вроде бы, на месте. Что-нибудь ещё?
     В этой главе используется стихотворение «Плохой солдат» авторства Кати Стенвалль, 2021.

2. Развалилось

     Путч произошёл в августе 1991 года. В двадцатых числах. Поэтому лето перед началом девятого класса оказалось для меня немного короче, чем в прошлом году. А началось всё с того, что по всем каналам нашего телевизора передавали балет «Лебединое Озеро». Теперь я знаю, если по телевизору один балет, то значит произошла попытка государственного переворота. Тогда попытка не удалась, но это, конечно, смотря для кого.

     Летнее утро. Я живу у нас на даче под Питером, на Карельском Перешейке. Родители работают в городе, а я в город не езжу вот уже три месяца. Я живу сама. Но я уже большая, всё знаю и умею. Родители не боятся меня оставлять на даче. Я могу и дров нарубить, и печку истопить, и баню. Могу наносить воды, сварить суп, прополоть грядки, всё что угодно. Мне уже четырнадцать.
     По утрам я встаю рано, хоть мы и сидим с ребятами допоздна. Жжём костёр и поём песни под гитару, пока Серёжина бабушка Нюра не придёт ругаться. Она не любит, когда Серёжа поздно ложится, потому что им обоим надо рано вставать, дел много. У них же козы, куры, кролики. Когда Серёжа уходит, мы все тоже расходимся по домам, хотя нас никто и не гонит.
     Вчера было очень весело. Соседский мальчик Володя только что вернулся из летнего лагеря и привёз оттуда песенник, целую толстую тетрадь песен, записанных синей ручкой. Мы их допоздна пели. Володя этим летом подрабатывал в лагере вожатым, он знает так много всяких песен, стихов, анекдотов, шуток, загадок. И как это всё умещается у него в голове? Он очень умный, с ним так здорово. Володя — душа нашей компании. С нами ещё были Юлька, Виолетта, Люба и другие ребята с соседних улиц. Это мои дачные друзья.
     Не знаю, сколько часов я спала, но встала я в семь и чувствую себя отлично. Пошла на огород, набрала ягод в большую кружку, намешала со сметаной и сахаром, и ем. Потом сварила себе кофе. Некоторые говорят, что мне ещё рано пить кофе. Ну и что? Кто мне запретит? Я люблю кофе. Включила телевизор. По утрам я обычно смотрю новости, как мой папа. Но вместо новостей передают балет «Лебединое Озеро». Переключаю на второй канал, то же самое. И на третьем тоже. У нас всего три канала, и везде балет. Что такое? Включаю радио, там тоже балетная музыка. Ничего не понимаю! Где новости?

[]

     Ну ладно, пойду, посижу во дворе, очень уж погода хорошая. От калитки через двор ко мне идёт баба Нюра, Серёжина бабушка. Так рано, а она уже пришла в гости. Не случилось ли у неё чего-нибудь? Баба Нюра начинает со мной говорить издалека, поэтому она кричит:
     — Эй, Катю! У тебя телевизор-то работает?
     Она меня так называет: «Катю». Баба Нюра местная, из деревенских, она говорит по-своему.
     — Я телевизор-то утром включила, а там по всем каналам-то музыка. Я смотрю-то, смотрю, переключаю туда-сюда, а там-то всё музыка. Сломался, что ли?
     Нет, говорю, не сломался. У меня по телевизору то же самое. Мы с бабой Нюрой идём в дом и переключаем каналы нашего телевизора, везде один балет.
     Часам к десяти ко мне пришли девчонки, Юлька с Виолеттой, и тоже пожаловались на балет. В программке было написано, что с утра будет фильм «Гардемарины, вперёд!», мы все его так ждали, но вот уже время подошло, а фильм не показывают.
     Когда балет не прекратился и в обеденное время, я пошла в гости к Володе, он умный и умеет обращаться с техникой. Может быть, он разберётся? Володя сказал, что всё утро пытался починить телевизор, но, видимо, дело не в аппарате, а в самом телевидении. Наверное, у них там произошла ошибка, какой-нибудь механизм заело, поэтому показывают одну и ту же передачу. Володин папа говорит, поправляя огромные очки:
     — Бездари на телевидении работают. Все теперь без образования, без опыта. Из молодых, да ранних. Выскочки! Вот и результат. Пойдёшь с нами на рыбалку сегодня, Катерина? Мы вечером собираемся, часов в восемь.

     Я сказала, что пойду. Но так получилось, что не пошла и не смогла их предупредить. Даже не извинилась! Но я вам сейчас объясню, почему. Вечером у наших ворот затормозил киношный автобус и начал сигналить. Мои родители работают в кино и ездят на съёмки на таких автобусах. Я вышла на крыльцо посмотреть. Из автобуса выскочил мой папа и побежал ко мне:
     — Катька, быстро собирайся, поехали. Давай скорей, нас ждут. Я упросил, чтобы тебя забрали. Я только на минуточку, надо в город ехать. Быстрей, потом в машине расскажу, что и почему.
     Я схватила рюкзак, надела джинсы, сунула ноги в сандалии. Папа выключил телевизор, где всё ещё показывали балет, запер дверь, мы запрыгнули в автобус и поехали. Кошку, конечно, найти не удалось, она была где-то на улице, но папа сказал, что заедет за ней завтра.
     В автобусе было много народу, все шумели, кричали. У одного был с собой транзистор, он пытался ловить какую-то передачу, но вместо этого слышалось только шипение и писк. Папа сказал, что сегодня произошла попытка государственного переворота. Что президент Горбачёв хочет, чтобы наша страна шла по пути демократии, а некоторые политики из его окружения пытаются этому помешать и снова повести страну в сторону советской диктатуры. И сейчас они стараются захватить власть в свои руки. Неизвестно, что будет, может быть и война, поэтому родители не хотят оставлять меня одну на даче.
     Оставлять меня одну в городе они тоже не хотят, поэтому на следующий день берут меня с собой на работу. Мы едем в Петергоф, это город недалеко от Санкт-Петербурга. Они сейчас снимают фильм о Революции, я смотрю, как мама гримирует Царя Николая и его дочерей. Ну, то есть не их самих, а актёров, конечно. Мне тоже разрешают сняться в нескольких эпизодах, и я бегаю по старинному зданию вокзала в коричневом платье начала века. На ногах у меня ботинки, зашнурованные чуть ли не до колена. Ужасно неудобно. Раньше люди так странно одевались! Может быть, мне стать актрисой, когда выросту? Нет, лучше сценаристкой, я бы придумала историю поинтереснее, это точно.
     И на следующий день мы опять едем в Петергоф. И ещё раз на следующий. Пока что никакой войны не видно.

     В тот день съёмки велись с крыши дома. Дом был длинный, но невысокий, пять этажей. Камера была установлена так, чтобы можно было снимать улицу сверху. Вся съёмочная группа стояла за камерой, а около камеры были только оператор — мой папа — с помощником, режиссёр и фотограф. У них за спиной было много народу. Люди сидели, стояли, лежали. На крыше было тепло и солнечно. Кто-то ел бутерброды, кто-то читал, кто-то пил чай из термоса, кто-то вязал, все болтали вполголоса, чтобы не мешать съёмке. Человек с транзистором, которого я видела в автобусе, по прежнему пытался поймать какие-нибудь новости. Его то и дело спрашивали: «ну, что там?» И тут вдруг наш фотограф как закричит: «Смотрите! Коля, снимай! Снимай!» И сам начал щёлкать фотоаппаратом, наклонившись над краем крыши так, что чуть не упал. Мы все подошли к краю и заглянули вниз. Там по улице шли танки, как в каком-нибудь военном фильме про битву за Сталинград. По тротуарам бежали люди, рядом с танками и вслед за ними. Многие фотографировали, кричали, размахивали кто чем, кто свой курткой, кто сумкой, кто газетой. В окнах домов тоже были люди, и все что-то кричали.
     Человек с транзистором сбивчиво и восторженно объяснял нам причину, он так волновался, что было сложно понять, что он говорит. Но я разобрала, что танки направляются из военной части Петергофа в Санкт-Петербург, чтобы поддержать борцов за демократию. Что военные самовольно, без приказа начальства, приняли решение повести танки в город на тот случай, если у нас тоже случится путч. Если заговорщики попытаются захватить власть. Тут кто-то крикнул у меня за спиной: «Ребята, давайте! Вперёд! За свободу!» С улицы донеслось: «За демократию!» Из окон кричали: «За новую Россию! Молодцы! Герои!»

     Это было так здорово! Я думала, что сейчас на моих глазах происходит Революция, что очень скоро мы все станем свободными и счастливыми. Что осталось совсем немножко. Настанет новая жизнь, и всё будет по-другому. Всё будет хорошо, совсем вообще всё всегда хорошо. Я видела, как ярко сияли глаза у коллег моих родителей, какие широкие улыбки были на лицах. Люди обнимались, пожимали друг другу руки, целовались. Кто-то запел песню Цоя «Группа Крови». И все тут же, как по команде, выстроились в ряд, положили руки друг другу на плечи и хором запели: «Не остаться в этой траве, не остаться в этой траве, пожелай мне удачи в бою, пожелай мне удачи!» Танки всё шли. Мы стояли там и пели на крыше, выше всех над городом. А сверху светило августовское солнце и синело небо, жизнь была такой замечательной, а впереди была только свобода и только счастье.

     Последнюю неделю августа я провела в городе. На дачу мне поехать не разрешили. Так что эти каникулы закончились раньше обычного, жалко! Но в городе тоже было неплохо. Многих ребят привезли в город раньше времени, мы созвонились и целыми днями пропадали на улице. Родители провели со мной всего несколько дней, а потом им надо было уезжать в командировку. Они уехали куда-то на север, оставив мне ключи и немножко денег. Они и раньше так делали, я часто оставалась одна. Но я не боялась, я всё умела делать сама. Первого сентября я пошла в школу на праздничную линейку тоже сама, меня никто не провожал. Правда, в тот год линейки отменили во всём городе из-за возможных народных волнений. Вот не повезло тем, кто пошёл в первый класс! У них даже и фотографий на школьном дворе не останется.
     Родители писали мне письма. Обычно это делала мама, но и папа в конце мог приписать пару слов. И вот я получила от них письмо, где мама писала следующее:
     «Дорогая Катенька! В тёмном-претёмном лесу живут маленькие серенькие мышки. Их никто не видит, потому что они всегда сидят в норке под старым пнём. Но и сами они тоже ничего не видят и не знают, что в лесу происходит. Может быть, появился новый лось? Может, мимо пробегал заяц с длинными ушами? Может, сорока принесла на хвосте сплетни? Может, созрели ягоды? Или расцвёл удивительный цветок? Может быть, лес хотят срубить, и пора переселяться на новое место? А может быть, разлилась речка, и пень вот-вот затопит? Или в лесу появился охотник с ружьём? Мышки ничего этого не знали, потому что были трусишками и не высовывали носа из своей норки. Дорогая Катя, сейчас настало такое удивительное время, когда нужно интересоваться тем, что происходит вокруг, смотреть, слушать, участвовать, действовать. Не будь, как эти мышки! Живи в полную силу! Это удивительное, прекрасное время. Это время больших перемен и больших возможностей. Это твоё время! Не упусти его. Наша страна и мы все стоим сейчас на пороге удивительной новой жизни. Сейчас происходит такое, чего никто из нас никогда не видел. Тебе повезло жить в эпоху великих свершений. Только смелые, умные и честные люди достойны жить в этом новом мире. А пугливые серые мышки навсегда останутся под своим пнём.»
     Папа в конце приписал своим косым, размашистым почерком: «Катька, я уверен, будущее за тобой. Ты у нас молодец! Ещё немножко, и наступит свобода, тебе все дороги будут открыты. Ты можешь стать кем угодно, жить, как угодно, делать, что угодно. Ты — свободный человек в новой, свободной стране. Обнимаем тебя, наша умница, скоро приедем. Твои непутёвые киношные родители.»
     Я прочла это письмо несколько раз. Какие ещё мыши? Какой ещё пень? Боже мой, мама, как всегда, думает, что мне ещё семь лет. Мне даже обидно, что она не понимает, что я уже взрослая и со мной можно говорить, как со взрослой, на любые темы. Мне уже четырнадцать! Просто мама так редко меня видит, она обычно в экспедиции, или на работе, даже и не замечает, как быстро я расту. Мышки в норке… А вот папина приписка мне понравилась. И так много написал, обычно он ограничивается словом «Обнимаю».

     Школа началась и сразу закончилась. Отключили электричество. У нас раньше никогда не бывало перебоев с электричеством. Его иногда отключали, но только на час или два. Уже две недели нету, и мы не учимся. Сначала пытались проводить уроки без света, ведь есть же окна, но было слишком уж темно, особенно если шёл дождь. Поэтому нас распустили по домам.
     Во всём районе тоже нет света, не только в школе. Классно! Мы теперь все дни проводим на улице. Нам сказали, чтобы мы брали с собой учебники и занимались где-нибудь в парке, но мы этого, конечно же, не делаем. Просто гуляем всем классом по городу. Потом свет дали, но тогда началась эпидемия гриппа, и мы снова оказались дома. Сперва на неделю, потом на две, а потом и на три. Учительница Марья Ивановна звонит всем нам каждый вечер и спрашивает, сделали ли мы уроки и как мы себя чувствуем. Эпидемия закончилась, но тут опять отключили свет! И мы снова дома. Теперь на дворе октябрь, и стало заметно холодней и темней. Мы всё равно целыми днями гуляем, но вечером я прихожу домой, а там никого нет, и темно. Ни телевизор посмотреть, ни книжку почитать. Обычно я сижу на кухне с зажжённой газовой плитой, так светлее. У меня есть свечи, но свет от них такой тусклый, что особо не почитаешь, глаза устают. Я ложусь спать в восемь вечера, чтобы не сидеть в темноте, а до этого мы несколько часов болтаем с одноклассниками по телефону. Телефон работает не от электричества. Если я подхожу к окну, то вижу, что весь район — тёмный, ни в одном окне не горит свет и на улицах не горят фонари. Как будто мы вдруг оказались в прошлом, когда ещё люди жили при свечах.
     Однажды, когда я пришла с улицы домой, то застала там маму с папой. Я их ещё не ждала, даже посуду вчера не помыла и кровать не убрала. Приехали на месяц раньше срока. Говорят, пока что съёмки их картины приостановили из-за неспокойной обстановки в стране. Продолжат через пару недель.
     Мама ругается:
     — Ну и свинарник ты тут развела! Полная раковина посуды! Везде мусор, шмотки по всей квартире раскиданы, уличные ботинки в спальне стоят. Ты бы ещё их себе на подушку поставила! Тебя вообще нельзя оставлять одну! Ну как ребёнок, честное слово. Ты хоть цветы на подоконнике поливала? Почему они так выглядят? Катя, ты загубила герань! Что у вас тут вообще происходит? Почему ты не в школе? Что со светом? Почему лампочки не горят, я не понимаю! Что ты сделала?
     Папа её перебивает:
     — Ох, перестань! Во всём районе нет электричества, они уже месяц живут при свечах, и в школу поэтому не ходят.
     — Нет электричества? Ну так надо позвонить на электростанцию, надо бежать к управдому, надо же что-то делать. Господи, ну все как дети малые! Никто ничего не может!
     Мама начинает куда-то звонить, куда-то бежать, папа просит её не суетиться и дать ему отдохнуть с дороги, она отвечает, что ему лишь бы отдыхать, они спорят, дома становится шумно и тесно. Меня заставляют немедленно чистить картошку и варить сосиски. Прощай, спокойная жизнь! Но я рада, что они приехали. Теперь не так тоскливо будет по вечерам в темноте.

     Раньше я всегда ходила в бассейн на соседней улице, там был целый спорткомплекс. Большое квадратное здание из серого бетона, не очень красивое, но зато рядом. Мы все туда ходили, не только я. Последние два месяца оно закрыто из-за перебоев с электричеством. Теперь свет есть, и я надеюсь, что скоро снова пойду плавать. Но тут оказалось, что спорткомплекс больше не работает. Какие-то люди залезли в здание и отвинтили там всё, что можно было сдать на металлолом. Даже трубы разобрали! Началось следствие и выяснилось, что сделал это сам директор спорткомплекса. Об этом писали в местной газете и даже показывали в передаче «600 секунд»! Я никак не понимаю, директор сам украл у себя? И думал, что его не поймают? Испортил целое здание, огромный бассейн, в который ходил весь район, тысячи взрослых и детей. Какой ужасный поступок! Мы смотрели новости вместе с бабушкой, она сказала, глядя на экран:
     — У детей украл! Креста на нём нет!
     Бабушка у нас набожная, ходит в церковь и молится. Я этого стесняюсь и никому не рассказываю. В детстве она всегда брала меня с собой в церковь, мне нравилось, там было тихо, спокойно. Но когда я выросла, я перестала с ней ходить. Бабушка не заставляет меня, она очень добрая.
     Разграбленный спорткомплекс стоит пустой и тёмный. Я думала, что его отремонтируют и снова можно будет там заниматься. Но никто его не ремонтирует. Какие-то дураки выбили все стёкла. На стенах появились надписи, всякие нехорошие слова. Я эти слова знаю, но никогда не говорю и, тем более, не пишу. Мне неприятно видеть эти надписи всякий раз, когда я иду в школу. Спорткомплекс начал стремительно разваливаться, козырёк над входом покосился, со стен осыпается мозаика. Раньше там было панно из маленьких разноцветных камешков. Было изображено, как дети разных народов играют в мяч на пляже. А теперь и не поймёшь, картинка ли это, или просто цветное пятно. Мы с моим другом Никитой залезли на подоконник первого этажа и заглянули в здание. Там внутри мусор, осколки стекла и много голубей. Птицы залетают в бассейн через разбитые окна. Когда дует ветер, ходить около спорткомплекса очень страшно, потому что сквозняк так жутко завывает в пустых помещениях, что кажется, это воют привидения.

     Мои родители пока что без работы. Они оба работали над фильмом о Революции, но что-то там такое случилось, деньги кончились, и фильм приостановили. Всё время говорят, что со следующей недели снова начнут снимать, но проходит неделя, и ничего не меняется. Денег как не было, так и нету. Но родители всё равно иногда ездят на киностудию, узнать новости. Они говорят, что там полно людей, которые слоняются по коридорам, цехам и павильонам без дела, их картины тоже заморозили. Никто ничего не понимает и все чего-то ждут. Ещё недельку, ещё две, деньги скоро должны прийти, тогда продолжат съёмки.
     Папа сидит дома и целыми днями раскладывает пасьянс на кухонном столе. Мне уже надоело видеть его всё время в одной и той же позе. Хоть бы погулять сходил, что ли. Он иногда ходит в магазин, потом возвращается и говорит, что ничего не купил. В магазине ничего не было. Он обошёл все окрестные магазины, но и там тоже пустые полки. Иногда он приносит какие-то странные продукты. Вот, купил консервированные кабачки болгарского производства. Давали по двадцать банок в одни руки, меньше нельзя. Мама сердится:
     — Зачем ты это купил? Кто это будет есть? Они несъедобные. Денег и так нет, ты ещё всякую ерунду покупаешь! Жри сам!
     Папа огрызается в ответ:
     — И сожру!
     Теперь у нас на завтрак чай с булкой. На обед — болгарские кабачки, разогретые на сковородке и залитые яйцом. А на ужин — опять то же самое. Кабачки, а потом чай с булкой.
     Папу то и дело обсчитывают, не дают сдачи, или подсовывают ему испорченные продукты. Один раз ему даже дали поддельную купюру. В последнее время он стал часто терять деньги, а то и весь кошелёк. Денег и так нет, а он их всё время теряет! Пару раз он забывал в магазине всю сумку с продуктами. Он терял документы, ключи, проездной, зимнюю шапку, перчатки. А однажды он где-то потерял ботинки и пришёл домой в одних носках. Ещё он стал часто падать на улице. После таких падений он приходил домой весь грязный, с ободранными руками. Странно, раньше такого с ним не случалось.
     Раньше мама с папой никогда не ссорились, теперь они ссорятся постоянно. То и дело друг на друга кричат. Мне страшно, когда они так кричат, я тогда запираюсь в ванной, включаю воду и затыкаю уши, чтобы не слышно. Но всё равно слышу, как они ругаются.
     — Когда это кончится?! Ты уже на человека не похож! Ты посмотри, до чего ты докатился!
     — Пасть захлопни! Как ты меня достала!
     — Ты хоть при ребёнке-то держи себя в руках!
     — Заколебала ты меня с этим ребёнком!
     — Свинья! Скотина!
     — Я тебе сейчас шею сверну! Тебе в психушку пора! Давай я скорую вызову, они тебя быстро оформят!
     — Давай я лучше нарколожку тебе вызову! Чтобы тебя там в человеческий вид привели!

     У нас в доме сломался лифт, и теперь мы ходим пешком на четырнадцатый этаж, вверх и вниз. Раньше, если лифт ломался, надо было позвонить ремонтнику дяде Жоре в подсобку в доме напротив. Можно было и не звонить, а просто так к нему сбегать. Обычно дядя Жора сидел на лавочке у входа в подсобку, одетый в синий комбинезон и берет, курил и разгадывал кроссворды. А если кто застрял в лифте, то можно было нажать на кнопку «Вызов», и у дяди Жоры раздастся звонок. Он тогда брал свои инструменты и шёл чинить лифт. Но эту контору закрыли, нечем платить за ремонт, поэтому лифты у нас больше не чинят. Вот уже месяц, как сломался, и никому дела нет. Мы звонили в разные инстанции, но нам везде отвечали: «А мы-то здесь при чём? Обращайтесь в жилконтору.» Мы обращались, и управдом тоже звонил с тем же результатом.
     Поэтому лифт не работает. На четырнадцатый этаж ходить тяжело, но я уже привыкла за месяц. А вот родителям каждый подъём даётся с трудом. Наша соседка — старенькая бабушка, она еле ходит, ей не подняться по лестнице. Ну, и как ей быть? Она просит меня сбегать в магазин за продуктами, и я бегаю. За это она иногда угощает меня пирогами. Мы ещё раз позвонили в жилконтору и объяснили, что она старенькая, ей нужен лифт. Но те опять говорят: «А что мы можем сделать?»

     За домом раньше была детская площадка. Там вокруг росли кусты сирени, а в середине была песочница, беседка, скамейки, качели, несколько лазилок и горка в виде слона. Когда я была маленькая, бабушка водила меня туда гулять. Там мы играли с моим другом детства Никитой, а наши бабушки сидели на скамейке и вязали. Потом, когда мы подросли, мы приходили туда уже сами, качались на качелях, кто выше подлетит. Надо было раскачаться сильно-сильно и потом спрыгнуть на кучу песка в песочнице. Теперь этой детской площадки нет. Какие-то люди разобрали беседку и скамейки на доски и жгут по ночам из них костёр. На месте песочницы лежат несколько мокрых старых матрасов, из которых торчат пружины и вылезает поролон, а сверху накиданы грязные тряпки. На этих матрасах по ночам сидят и лежат жуткие типы, жарят на костре всякую дрянь. Никита сказал, что они ловят кошек, собак и голубей — и едят. Эти люди сломали всё, что было на площадке, ничего не осталось. Даже кусты сирени пустили на дрова. Я боюсь ходить с той стороны дома. Мы несколько раз вызывали милицию, но никто по нашему вызову не приехал.

     У нас на чёрной лестнице живут какие-то люди. Соседка сказала, что это бомжи. БОМЖ — это значит «без определённого места жительства», бездомные. Я раньше никогда не видела таких людей. Интересно, где они раньше были? Почему их было не видно? У них раньше было жильё, а теперь нет? Как они вдруг оказались у нас на лестнице? Мне страшно ходить по лестнице, но у меня нет выбора, приходится ходить, лифт ведь сломался. Там на лестничных пролётах накидано тряпьё, валяется мусор, объедки. По чёрным кругам на полу видно, что там жгли костёр, и в доме часто пахнет дымом. Не только дымом, ещё пахнет, как в привокзальном туалете. На потолке — чёрные пятна, с прилипшими к ним спичками. Я не знаю, зачем это делается, но, говорят, если подбросить вверх горящую спичку, то она прилипнет к потолку и будет там гореть. Кнопки лифта и звонков у дверей все оплавленные, это бездомные жгут кнопки. Лампочки на лестнице почти все разбили и там всегда темно.
     Иногда бывает очень страшно, когда идёшь по лестнице с фонариком и вдруг видишь в темноте какую-нибудь фигуру на полу. На их лица жутко смотреть! Часто они бывают пьяными или обкуренными, лежат на полу в тряпье с открытыми глазами, и не реагируют на свет. Или реагируют, бормочут что-нибудь, кричат, протягивают ко мне руки. Я бегу бегом вверх по лестнице, и сердце колотится где-то в горле. Однажды я видела одного и того же лежащего человека несколько дней подряд, он не двигался. Родители позвонили и вызвали труповозку, те сказали, что заедут, но в другой день, очень много работы. Им понадобилось около недели. Так он неделю и лежал.

     Транспорт у нас теперь ходит еле-еле. Говорят, денег нет. Раньше трамвай ходил где-то раз в десять минут, а автобусы так и вообще постоянно. Только один ушёл, другой идёт. А теперь все автобусы отменили, а трамвай ходит кое-как, безо всякого расписания. Никто не знает, когда он придёт. Может быть, придёт. A может быть и нет. Люди стоят на остановке по полчаса, а то и по часу. И, когда он приходит, то он такой полный, что не все могут в этот трамвай сесть. Я никогда не жду, иду до метро пешком. А вот папа обычно стоит и ждёт, ему в последнее время стало тяжело так далеко ходить.

     В магазине исчезли продукты. Как ни придёшь — ничего нет. Родители посылают меня в магазин, и не говорят, что купить. Это раньше они говорили: «Купи батон Нарезной, полбуханки Дарницкого хлеба, бутылку кефира и два кило картошки». А теперь они говорят: «Иди, посмотри, что там есть.» И вот я иду и смотрю, не привезли ли чего. Иногда обойду все продуктовые нашего микрорайона и вернусь домой без покупок. В магазинах пустые полки. Ой, кажется, в рыбном что-то есть! Бегу туда. Там на прилавке выстроена аккуратная пирамида из консервных банок, и все банки одинаковые. Салат из морской капусты. Люди подходят, смотрят, и разворачиваются. Кому нужна эта морская капуста? Мы ещё болгарские кабачки не доели. Ну, а больше в магазине ничего нет.

     Продуктов в магазинах нет, зато есть книги. Мой папа — книжник. Его даже на работе так зовут, Коля Книжник. Это значит, он всегда мог достать какую-нибудь нужную книгу, а потом продать её подороже или обменять на какое-то более редкое издание. У нас дома тысячи книг, они везде, даже в туалете, их уже некуда класть. Книги всегда были дефицитом, их было не купить в обычном книжном магазине. Многие книги были запрещёнными, их нельзя было хранить дома, это было опасно. Папа говорил, что книги никогда не обесценятся, их цена постоянно возрастает. Книги — это валюта, это капитал, наш запас на будущее. Когда кто-нибудь из знакомых удивлялся, что папа тратит такие деньги на книги, он говорил: «Это мой банк, вкладывать деньги в книги надёжнее, чем в золото. Это Катьке приданое. Вот вырастет, будет богатая невеста. У кого есть хорошая библиотека — у того есть всё.»
     Папа ездил за книгами на чёрный рынок, в лес за метро. Там книги покупались с рук у спекулянтов. Я ездила с ним несколько раз, мама заставила его взять меня с собой в воскресенье, чтобы я не мешала ей дома. Один раз мы попали в облаву! Мы ходили по лесу среди людей в тёплых пальто, и вдруг кто-то крикнул «Шухер!», и все побежали. Многие побросали свои книги на землю. Мы тоже побежали, там была милиция, собаки, было очень страшно.
     А теперь книги продаются в магазинах, киосках, на раздвижных столах у метро, в подземных переходах, где угодно. И милиция не гоняет продавцов. Папа сокрушается, что книги перестали быть дефицитом, их везде много и цена на них всё падает. Он говорит: «Пропало Катькино приданое. Такие деньги потрачены!»

     И ещё он говорит, что его друг Борода — запил. Это такая кличка у его приятеля, Борода. Потому что тот носит густую чёрную бороду. Борода всю жизнь работал в типографии, печатал и переплетал книги. Через него можно было достать что-то действительно интересное и редкое. Их типография закрылась, потому что не было заказов. Вместо них теперь книги печатают множество маленьких полулегальных типографий. На плохой шершавой бумаге, чернила пачкают руки, когда дотрагиваешься до страниц. Но так дешевле! И папин друг Борода оказался без работы. Он и раньше любил выпить, а теперь пьёт не переставая, с самого утра. Я иногда вижу его на улице, на скамейке, или около пивного ларька. Он стал так плохо выглядеть! Всегда грязный, неопрятный, лохматый, у него появилось пузо, и от него воняет спиртным. Когда он встречает меня во дворе, то всегда пытается обнять, это так противно. Я, как его увижу, сразу отхожу подальше. Мама не хочет, чтобы папа ходил к нему в гости, но тот всё равно ходит.

[]

     У меня в школе есть друг, мы сидим за одной партой. Его зовут Саша, он толстый. Его мама работает на кондитерской фабрике, делает конфеты. И она часто приносит домой то, что осталось от производства, всякий брак. Саша очень любит конфеты и ест сладкое с огромным удовольствием. Конфеты Красная Шапочка, Мишки на севере, Старт, Раковые шейки, Театральные, Гулливер, Красный мак. Шоколадки Алёнка, Тройка, Кара-Кум, Ласточка, Летний сад, Белочка. Наборы конфет Азалия, Ленинград, К чаю. А так же монпасье, Морские Камушки, клюква в сахаре, грильяж и зефир. Саше нравятся Восточные Cладости и даже такое удивительное чудо, как Косхалва и Ойла Союзная. Саша ест всё! Но самое его любимое — это карамельки «Клубника со сливками».
     В последнее время фабрика перестала платить сотрудникам зарплату. Я не знаю, как это может быть. Они работают весь месяц, производят очень много конфет, шоколада, мармелада, пастилы, птичьего молока, карамелек и сливочных тянучек. Это всё продаётся в магазинах и люди с удовольствием покупают. Но в конце месяца оказывается, что для рабочих нет зарплаты. Денег нет! Я не понимаю, куда деваются деньги. Ведь продукция продаётся и покупается, так где же деньги? Ну вот так вот, денег нет, зарплаты не выплачиваются, а вместо них сотрудникам выдают по пятьдесят килограмм самой продукции, которую можно продать и получить за неё плату. Поэтому Сашина мама всегда отсутствует. Днём она работает на фабрике, а вечером стоит у метро с конфетами на газетке, разложенной прямо на асфальте. Сейчас зима, очень холодно, Сашина мама одета в безразмерный тулуп, который лежал на антресолях лет пятьдесят, а теперь вот снова пригодился. Так же она надевает шапку-ушанку, варежки из собачей шерсти и меховые сапоги. Эти сапоги остались от Сашиного папы, он был полярник, занимался спортивным туризмом, осваивал крайний север. Он носил бороду и длинные волосы. А больше мы ничего о нём не знаем. Он бросил семью сразу после рождения сына. У Сашиной мамы с собой термос с горячим чаем, как и у всех торгашей, которые стоят у метро Проспект Большевиков. А в туалет они бегают за коммерческие ларьки, в сугроб.
     Раньше Сашина мама приносила домой конфетки, завёрнутые в блестящую фольгу и красивые разноцветные фантики. Теперь — не так. Она приносит огромные бесформенные куски шоколада, или ореховой массы, или просто разноцветный сахар.
     Её никогда нет дома, и мы с Сашей делаем, что хотим. Круто! После школы идём к нему. Мы включаем телевизор, Сашка достаёт из шкафа кондитерский брак, мы залезаем на его кровать с ногами и пируем. Жрём столько сладкого, сколько хотим, и никто нам ничего не говорит. По телеку показывают массу интересного, им только что провели кабельное телевидение. По одному каналу — круглосуточная немецкая порнушка. Вот это настоящая крутизна!
     Мы сидим на неубранной кровати дома у Саши. Я сижу по-турецки, он — почти что лежит. У нас обоих по глубокой миске, где с горой накиданы сладости. А точнее, наломанные куски шоколада, пастилы, вафлей и зефира. На тумбочке стоит открытая банка варёной сгущёнки, и мы время от времени черпаем из неё ложками.
     По телевизору показывают немецкую домохозяйку в розовом халатике и бигудях. Она вызвала сантехника, потому что у неё засорилась раковина на кухне. Она сидит и скучает, пилит ногти перед телевизором. Тут вдруг — звонок в дверь. Она идёт открывать в пеньюаре, виляя бёдрами, на высоченных каблуках. И вот, она открывает дверь, а там стоит такой накаченный блондин, очень загорелый, а губы у него намазаны блестящей гигиенической помадой. Немка говорит: «Моя труба засорилась, вы можете мне помочь?»

[]

     А он такой: «Труба засорилась? Это потому что вы ей редко пользуетесь. Да, конечно, я могу вам помочь, я же сантехник. В таких случаях всегда вызывают именно меня. Покажите мне, где находится эта труба, я её прочищу.»
     Тут немка опирается на стену в коридоре, выгибает спину, выставляет задницу и хлопает ресницами: «Ja natürlich!»
     Мы с Сашкой ржём, это очень смешно. Мы прямо валяемся от смеха, повторяя на разные голоса: «Ja natürlich!» Он приносит из кухни ещё одну вкусняшку. Это то, что осталось от производства конфет «Белочка», куски молочного шоколада с орехами. Как вкусно! Саша делает нам чай, огромные кружки. Я не отказываюсь. Когда он приходит к нам домой, всё бывает совершенно по-другому. Мы тогда едим картошку с кетчупом и сосисками. Из овощей у нас квашеная капуста, приправленная сахаром и подсолнечным маслом. Сашка всегда съедает всё до конца. Наверное, ему надоели конфеты и хочется настоящей еды.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Мама нашла себе работу. Это временно, пока съёмки фильма не возобновились. Она работает из дома, делает парики, бороды и усы для бизнесменов. Мама говорит, что они зарабатывают очень много денег, поэтому у них есть враги, и не хочется, чтобы враги их узнали на улице. Ух ты! Прямо как в кино. Неужели такое бывает на самом деле в наши дни, в нашем городе?
     К нам сегодня вечером придёт один бизнесмен. Он уже несколько раз приходил на примерку, заказал пять разных париков и бород. Он почти что лысый. Волосы подстрижены очень коротко, а лоб закрывает короткая чёлка. Его зовут Денис, отчества не знаю, но он просит называть его Диса. С ним вместе всегда приходят ещё два человека. Это его телохранители. Два огромных бугая в чёрных костюмах. Странные костюмы: длинные пиджаки с огромными плечами, мешковатые брюки, а на ногах блестящие остроносые ботинки, которые охранники не снимают, когда входят в квартиру. У них обоих есть пистолеты. Сам Диса одет в чёрный бадлон с высоким воротом и бежевые брюки-слаксы. На шее у него несколько массивных золотых цепочек, а на пальцах — перстни, кольца и печатки.
     Диса отказывается пить с нами кофе. Он говорит, что ест и пьёт только из нераспечатанных упаковок, чтобы его не отравили. Поэтому родители стали покупать для него пакет ананасового сока, который Диса сам открывает. Это очень дорого, этот пакет сока стоит, как десять банок консервированных кабачков. Но иначе нам нечем его угостить. Диса делает пару глотков, а остальное выливает в раковину на кухне. Боится, как бы ему в этот сок чего-нибудь не подмешали. И не понятно, кого он боится: нас или своих охранников. А я думаю, зачем выливать сок? Лучше бы мне оставил. Я такого сока никогда даже и не пробовала. Наверное, очень вкусно!

     Диса приходит к нам домой и сидит в кухне, пока мама меряет ему парик. Он даже куртки не снимает. Сидит, как на вокзале, полностью одетый. Куртка у него кожаная, с меховым воротником, на вид очень тяжёлая и тёплая. Пару раз вместе с ним приходила одна молодая женщина, он называл её Киска, а как на самом деле зовут — не знаю. Папа говорит, что она выглядит, как «прости господи». А по-моему, как иностранная певица. Киска очень модная. В короткой кожаной мини-юбке, колготках в сеточку, сапогах до колена на тонких высоких каблуках, а сверху у неё меховая шубка, которую она тоже не снимает в помещении. Она очень ярко накрашена, а на голове у неё золотистые мелкие кудряшки. От неё сильно пахнет сладкими духами, и она постоянно курит. Даже не спрашивает мою маму, можно ли курить у нас на кухне! Потом приходится проветривать квартиру, но в воздухе ещё долго держится запах духов и сигаретного дыма.
     Киска рассматривает парик, который заказал Диса, и говорит маме:
     — Вы гримёрша, да? Мы на выходных в валютный кабак пойдём, накрасите меня?
     Мама ненавидит, когда ей такое говорят! Я знаю, что она сейчас очень рассержена, но по ней не заметно:
     — Я не визажист, понимаете? Это разные вещи.
     — Да какая вам разница? Намажьте меня, да и всё.
     — Я этого не умею. У меня не получится. Это разные профессии. Гримёр не может сделать макияж для похода в ресторан. Там есть всякие нюансы… нужна профессиональная косметика… я таким не занимаюсь.
     Киска морщит носик и презрительно фыркает, точно как кошка:
     — Я не пойму, вам что, бабки не нужны?
     Пока они разговаривают, я разглядываю Дису и его охранников. Очень уж они необычно выглядят, как будто гангстеры из фильма. Диса тоже то и дело смотрит на меня. Иногда мы встречаемся взглядами, и мне становится очень неловко. А вот он нисколько не смущается, наоборот, смеётся. У него интересные глаза. Светло-светло-голубые, почти прозрачные. Мне кажется, у него весёлые глаза. Тут Диса показывает на меня пальцем и говорит моему папе:
     — Слышь, папаша, сколько стоит твоя Лялька?
     — Извините, Денис, что вы сказали?
     — Ты оглох, что ли? Я говорю, Ляльку твою почём отдашь?
     Папа прямо побледнел, а потом, наоборот, его щёки стали красные, как помидор. Мне страшно видеть папу таким. Видно, что он еле сдерживается, чтобы не наорать на Дису:
     — Это моя дочь.
     Но Диса ни капли его не боится, он улыбается:
     — Да ладно, папаша, отдыхай! Я недавно элитный видеосалон открыл в элитном районе, мне туда девочки нужны. Официантки! Пятерых нашёл, шестой не хватает. За какие бабки ты Ляльку свою пустил бы ко мне работать? Чего зенки вылупил? Отдыхай, в натуре.
     — Я не совсем понимаю то, как был задан вопрос…
     Но тут вмешивается моя мама:
     — Так, ну хватит, нам работать нужно. Денис, пересядьте, пожалуйста, к зеркалу. Я вам покажу, как клеить бороду. Это просто, потом сами будете себе клеить.

     Я шла из школы, это недалеко, прямая дорога, даже улицу переходить не надо. Тут рядом со мной затормозила чёрная машина с тонированными стёклами, и я услышала свист. Я обернулась, в машине было опущено стекло со стороны водителя. Я увидела лицо Дисы, он махал мне рукой:
     — Эй, Лялька! Я к тебе обращаюсь! Слышишь, ты туда не ходи, там засада, меня пристрелить хотят. Как бы ты тоже пулю не скушала. Прыгай сюда, поехали! Ну, быстро, кому сказал!
     Открылась дверца, и я села на заднее сидение. Рядом со мной сидел Дисин охранник. Он захлопнул дверцу, и машина рванула с места. Это была улица с односторонним движением, маленький переулочек между школой и нашим домом. Дисин шофёр повёл машину прямо через детскую площадку, развернулся на газоне, напугав нескольких бабушек с колясками, и мы помчались в обратном направлении, хоть так и нельзя было делать. Я сказала:
     — Мне домой надо. Меня родители ждут.
     — Не надо тебе никуда! Домой ты сейчас всё равно не попадёшь, тебя не пропустят. Сейчас мы едем ко мне.
     Мы проехали магазины на Искровском Проспекте, и свернули к Неве. Там Нева совсем не похожа на Невy. Нет ни гранитных берегов, ни сфинксов, ни мостов, просто река и цементные парапеты. На берегу реки — промзона. Поплутав по маленьким переулочкам среди заводов и складов, мaшина остановилась около забора.
     Диса обернулся ко мне и прорычал: «Сиди». Сначала вышли телохранители, всё осмотрели. У них в руках было оружие. Потом разрешили выйти нам с Дисой. Мы пошли за забор, там было какое-то маленькое цементное здание с яркой вывеской «Видеосалон» на крыше.
     Внутри было темно, только светились игровые автоматы. В воздухе висел сигаретный дым. Диса зажёг лампочку над барной стойкой и сказал:
     — Ну вот, это мой новый бизнес. Нравится? Видеосалон! Можно после работы прийти, конкретно расслабиться, посмотреть киношку, выпить, с девчонками отдохнуть.
     Он взял в руки пульт от телевизора, нажал на кнопку, и на стене ожил телевизионный экран. Там два каких-то китайца били друг друга ногами, при этом истошно кричали.
     — Твой папаша киношник, да? Тебе такое интересно.
     Я не знала, что и сказать:
     — Он снимает другие фильмы, не такие.
     — А, ну конечно, этот старый алкаш снимает всякое старьё. Теперь такое не смотрят, поэтому он и без работы. Мать целый день вкалывает, а он пропивает её бабки. Теперь вот такое кино надо снимать, современное! Видишь?
     Я сидела и смотрела в пол. Диса взял меня рукой за подбородок:
     — Иди ко мне работать. Да ты не бойся, Диса добрый, не укусит. Я девчонок не ем. Или как, братва?
     Охранники хором заржали.
     — Но… я не знаю. Я же в школе учусь. Когда мне у вас работать?
     — Ну после школы, вечером, и по выходным. Платить буду по двадцать баксов в месяц. И чаевые, сколько дадут. Богачка станешь.
     — Вечером мне надо уроки делать.
     — Тебе мало двадцати? Окей, тридцать. Какая жадная девочка! А так и не скажешь.
     — Меня родители не отпустят…
     — Ну ты вообще, в натуре! Ты чо, совсем ещё мелкая?
     Тут из смежной комнаты вышла Киска, подруга Дисы. Она была, как обычно, одета в норковую шубку, даже в помещении. Накрашена и надушена, как будто собралась на дискотеку, хотя сейчас было ещё только три часа дня.
     — Диса, я проверила кассу. Это мрази снова пытались нас обсчитать. На этот раз не хватает десяти баксов. Я этой залупе гнойной сказала, чтобы выметалась вон отсюда. Поедет в свой Зажопинск, откуда… Так, а это что ещё за прошмандовка? Кого ты притащил? Ты что, всех уличных девок здесь собираешь?
     — Не, Киска, не дури. Чего ты лохматишься? Это ж Лялька, девчонка того киношного папика. Помнишь, были у них во вторник, парик мне делали?
     — Ааааа, дочка того алкаша? Ясно. Что ей надо?
     — Я думал, нам же нужны официантки. Она как раз подойдёт.
     — Ты что? Она — к нам в официантки? Да там же посмотреть не на что. Ты сам-то глаза разуй. Ослеп, что ли? Там же ни сиськи, ни письки. Плоская, как доска. Нафига она нам нужна?
     — Так её папаша не кормит, нищеброд киношный. Откуда там сиськи? Если её конкретно приодеть и намазать, то будет вполне ничего так.

[]

     Подруга Дисы аж взвизгнула от негодования:
     — Ты губу-то не раскатывай! Размечтался! Уже зенки вытаращил, стоит и слюну пускает, кобель паскудный! Я тебе яйца оторву!
     — Ты смотри, лахудра, как бы я сам тебе чего-нибудь не оторвал.
     Они оба стояли и разглядывали меня. Потом Диса сказал:
     — Ну ладно, Лялька, хочешь молочный коктейль? Нет? А чо так? А мороженое с шоколадом хочешь?
     Мне выдали вафельный кулёк с двумя шариками мороженого, посыпанного сверху тёртым шоколадом. Я начала его есть. Это было очень вкусно! Диса сказал телохранителям отвезти меня домой, но высадить в самом начале улицы. Потом он протянул мне полиэтиленовый пакет:
     — На, тут деньги, мамане своей отдай. Я завтра за париками заеду. Хотел сегодня, но там засада у вас. Засекли меня, лохи позорные. Если завтра не смогу, созвонимся.
     Назавтра Диса не заехал и не позвонил. Больше мы ничего о нём не слышали. Киска тоже на звонки не отвечала. Пять готовых париков лежали у нас в шкафу ещё много лет.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Советский Союз окончательно развалился в конце 1991 года. Страна перестала существовать. СССР распался, и вместо него появилась страна СНГ. Мы ходили в школу, как обычно. За несколько дней до Нового Года нас всех собрали в актовом зале. Я думала, нас похвалят за учёбу и выдадут подарки. Новогодний набор, куда входили три мандарина, две шоколадки, хлопушка и книжка. Что-нибудь познавательное и поучительное. Не слишком интересное, но я с удовольствием это почитаю на зимних каникулах.
     Актовый зал был украшен к Новому Году, висели гирлянды, бумажные звёзды и разноцветные фонарики. Все ученики старших классов были в зале, и поэтому было тесно. На сцену вышла наша директриса, пожилая строгая женщина в сером костюме и с высокой причёской. Она всегда была такая неприступная, как будто у неё вообще не было сердца. Но на этот раз она выглядела взволнованной. У неё горели щёки. Директриса встала с краю сцены, сжала руки в замок и сказала срывающимся голосом:
     — Ученики, пионеры, комсомольцы, послушайте меня. Это важно. Вчера наша большая и дружная страна СССР перестала существовать. Её больше нет. Сегодня мы проснулись в новой стране. Она называется СНГ — Содружество Независимых Государств. Я, от имени всего педагогического состава, поздравляю вас с этим событием. В этот час, в этот миг, когда все ваши желания, когда все ваши мечты…
     Она вдруг заплакала и не могла продолжать. Директриса закрыла лицо руками и убежала со сцены. В зале поднялся шум. Мы не понимали, что происходит и не знали, как себя вести. На место директрисы вышла наша учительница русского языка — Валерия Леонидовна. Худая, высокая женщина с седыми волосами.
     — Дети, я знаю, вы у нас умные. Вы всё понимаете, вы уже большие. А мы уже старики. Будущее за вами. Для вас все дороги открыты. Делайте, что хотите, что считаете нужным. Живите по-своему. Мы этого не могли, но вы сможете. Не давайте никому вас остановить. Думайте своей головой. Не слушайте нас! Живите хорошо. Будьте счастливы!
     Она тоже начала плакать и ушла со сцены. Какое-то время ничего не происходило, и мы начали вертеться и шуметь. В конце концов на сцену вышел пожилой учитель труда Филип Филипыч в синем халате и берете. Он постоял, подумал, собираясь с мыслями, мы все ждали. Филипыч сказал:
     — Ребята! И девочки. Семьдесят лет диктатуры закончились. Да… что ещё сказать? Вы все свободны. С сегодняшнего дня — и навсегда. Я счастлив, что я это вижу своими глазами. Живите, ребята! Живите!

[]

     Он отвернулся от зала и ушёл за кулисы. Потом включили свет и это значило, что собрание закончилось. Заиграла музыка «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам, а вода по асфальту рекой. И неясно прохожим в этот день непогожий, почему я весёлый такой.» Мы стали расходиться, вставали со своих мест, переглядывались. Уроки в тот день отменили, и это было самое радостное из всего, что тогда произошло.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Прошёл год. На соседней улице закрыли библиотеку, потому что там некому работать. Всех уволили по той причине, что нечем было платить зарплату. Бывшая библиотекарша тётя Тоня сидит у метро на деревянном ящике и продаёт сборники стихов. Я вижу её всякий раз, как прохожу мимо метро. На голове у неё платок, а на руках — перчатки с обрезанными пальцами. Она кричит простуженным голосом: «Господа, не проходим мимо, книжки покупаем. Петербуржцы и гости нашего города, будем культурными людьми, читаем стихи и прозу! Господа, кто забыл купить сборник стихов? Порадуйте своих родных и близких!»
     Папиного друга книжника Бороду убили. Он пошёл вечером в ларёк за водкой и не вернулся. Говорят, прямо около дома пырнули ножом, представляете? Он был пьяный, а брать у него было нечего, только несколько сотен рублей, и всё. С него сняли куртку, хоть она была старая, в ней уже было стыдно по улице ходить. Борода дотащился до нашего дома и начал подниматься по ступенькам, там он упал и умер. Я теперь боюсь этих ступенек. Папа очень расстроился, а мама нет. Она рада, что папа больше не будет каждый вечер ходить в гости к Бороде.
     Мои родители до сих пор без работы. Съёмки фильма о Революции так и не возобновили, денег нет, мама с папой сперва сидели дома, а потом уехали жить на дачу. Я слышала, как мама сказала кому-то по телефону, что хочет увезти папу из города, чтобы не давать ему пить. Со мной теперь живёт бабушка. Она переехала к нам из своей квартиры на Фонтанке. Она же старенькая, ей одной тяжело.

     Мы с бабушкой смотрим по телевизору передачу про августовские события. Теперь снова показывают те же кадры. Нарезка из разных дней. В телевизоре бегут и кричат люди, едут машины, что-то горит, в небе летят вертолёты. Всё движется, всё шумит, мы с бабушкой не успеваем уследить. Люди размахивают флагами. Теперь другие кадры, площадь, толпа народу, встревоженные, испуганные и одухотворённые лица. Лица, полные надежды. Плотный белокурый человек в сером пиджаке взбирается на танк и начинает говорить с толпой.
     Мы лепим пельмени. Раскатали тесто, намешали фарша с луком и перцем. Сидим и вырезаем кружочки стаканом, кладём в середину фарш, защипываем края теста, смочив их водой. Бабушка едва слышно говорит, глядя на экран:
     — … и тогда соблазнятся мнози, и возненавидят друг друга, и друг друга предадят…
     Это было странно, я ничего не поняла. Кто такие эти «мнози»?
     — Бабушка, что ты сказала?
     — Это не я сказала, это Матвей.
     — Матвей? Кто это ещё? Какой-то твой знакомый? Это из вашей деревни, когда ты ещё была маленькая? До Революции, да?
     — Ты его не знаешь, Катенька.

3. Милый тьютор

     Школьную форму у нас отменили сразу после распада Советского Союза. Мы теперь одеваемся во что хотим. Раньше девочки носили коричневое шерстяное платье с чёрным передником, по праздникам с белым. A воротничок и манжеты были съёмные, их надо было каждую неделю отпaрывать, стирать, гладить и пришивать снова. А мальчики носили синюю форму, короткая курточка и брюки, на которых надо было заглаживать утюгом стрелки. Девочки в этой форме были похожи на горничных, а мальчики — на милиционеров. Мент и служанка. Но теперь с этим покончено, мы все ходим в школу в турецких свитерах с люрексом и в плиссированных юбках, а пацаны в джинсах и тоже в турецких свитерах. Иногда с белой рубашкой под свитером, так чтобы из выреза торчал белый воротничок. Пионерский галстук носить больше не надо.
     Но это не единственные наши новости. У нас скоро будет другая учительница английского, потому что эта умерла. Мы её называли Стэндапка, потому что она всегда говорила: «Stand up, children», когда входила в класс. Что значит: «Встаньте, дети». Потому что, когда в класс входит учитель, то надо вставать из-за парт. Она же была нашей классной руководительницей. Её на самом деле звали Марья Ивановна, а не Стэндапка, она была уже давно на пенсии, но продолжала работать. Она была очень строгая, никогда не шутила и не улыбалась. Говорят, она проработала в школе всю жизнь, даже вела уроки во время Блокады Ленинграда, когда школа не отапливалась и не освещалась. Ей тогда было лет двадцать, а сейчас уже семьдесят.
     Ну вот, она недавно взяла и умерла. Прямо на уроке! Хорошо, что я тогда болела и не видела, я ужасно такого боюсь. Но ребята потом рассказывали, она отчитала нашего хулигана Лёшку за опоздание, а потом вдруг — раз! — побледнела вся и упала. Она обычно говорила нам, когда мы её не слушались: «Вы меня до инфаркта доведёте!» Вот так и случилось. Бедный Лёшка! Ведь это всё из-за него. Но он же не специально. Откуда он мог знать, что так получится?

     Пока что у нас нет уроков английского, но, говорят, скоро к нам придёт новый учитель, он же станет нашим классным руководителем. Мужчина! У нас в школе нет учителей-мужчин, одни только тётеньки, большинство — пенсионного возраста. Они все очень суровые, серьёзные и даже злобные, похожие на Стэндапку Марью Ивановну. Одеваются они, как и она, в безразмерную кофту серого цвета, такую же юбку и пуховый платок.
     А нет, вру, у нас есть двое мужчин среди учителей, но мы их за мужчин не считаем. Один — учитель труда Филипыч, это старенький дядечка в синем рабочем халате и в берете на лысой голове. Он всегда сидит у себя в кабинете и что-то строгает перочинным ножиком. За все годы учёбы я всего раз слышала его голос, но пацаны уверяют, что Филипыч — говорящий. А другой — наш физрук Карим Фархатович, он тоже очень старый и чаще всего отсутствует, потому что болеет, у него болит спина, и вообще он уже на пенсии. Поэтому физкультуры у нас в школе, можно сказать, нет. Вместо физкультуры мы обычно делаем уроки.

     Сегодня английский у нас должна была вести училка из другого класса, она иногда замещает Марью Ивановну Стендапку. Её зовут Данута Владиславовна, но мы говорим не Данута, а Зануда. Мы её не очень любим, она нудная, у неё гнусавый голос и от неё всегда пахнет нафталином. А когда она говорит по-английски, у неё такой жуткий акцент, что ни один англичанин её, наверное, не понял бы. Вместо «three» она говорит «фри», или «сри». Вместо «through» она говорит «фру» или «сру». Даже слушать стыдно! Но задаёт она мало, только какое-нибудь одно упражнение из учебника, и обычно потом не проверяет. Мы думаем, ей этот английский нужен гораздо меньше, чем нам.
     Когда мы утром вошли в класс английского, там уже был какой-то парень, старшеклассник, я его никогда раньше не видела. Может быть, новенький. Да, скорее всего, новенький, заблудился в школе, перепутал класс. Мы уселись за свои парты, прозвенел звонок на урок. Парень этот всё никак не уходил. Может быть, это практикант из педучилища, сейчас будет наблюдать, как Зануда ведёт урок, и записывать в блокнотике. Странно, почему ему захотелось стать учителем? Учителям так мало платят, и это же не мужская профессия! И ученики сейчас такие непочтительные, доводят учителей, вот, например, как Лёша довёл Стендапку. Бедный практикант!
     И тут он встал около учительского стола, повернулся к нам лицом, широко улыбнулся и сказал по-английски:
     — Hi guys! Хай гайз! Привет, ребята! Я ваш новый учитель английского и классный руководитель. Давайте знакомиться! Меня зовут Евгений Евгеньевич Красавин, но можно просто Жека. Мне двадцать пят лет. Я люблю спорт, музыку, кино, мороженое и кока-колу. А вы?
     Мы все чуть не упали под стол! Можете себе такое представить? Мы смотрели на нашего нового учителя во все глаза. Он был таким обалденным!

[]

     Таких людей я видела только в заграничном кино. Евгений Евгеньевич был невысоким и очень стройным, у него было такое симпатичное лицо, совсем мальчишеское, не взрослое. Такой ровный цвет кожи, такие белые зубы, такая широкая улыбка и такие озорные, весёлые глаза! Он был загорелым, как будто только что приехал с юга, хотя был уже октябрь, и летний загар у большинства успел сойти. Одет он был в белые обтягивающие брючки, белые кроссовки с разноцветными шнурками и белый свитер с полукруглым вырезом. Весь в белом!
     Но самое главное — это его причёска. У Евгения Евгеньевича были мягкие каштановые волосы, блестящие, гладкие, как шёлк. Спереди они были длинными, ниже ушей, распадались на пробор и свободно висели вниз по обеим сторонам лица. А сзади — подстрижено каким-то таким образом, что получалась как бы площадка, лесенкой поднимающаяся снизу вверх, от затылка к макушке. Поэтому сзади волосы казались очень пышными. Как у людей на фресках в египетских пирамидах.
     Невероятный человек! Невероятная одежда! Невероятная причёска! Он стоял перед нами так спокойно, ему явно нравилось, что мы его рассматриваем. И сам он тоже рассматривал наш класс — дружелюбно и без тени превосходства. Как будто он не учитель, а тоже ученик, один из нас, но, может быть, немножко постарше. Он дал нам время себя рассмотреть и сказал:
     — Так, не будем терять время. За работу! Начинаем занятия. Тема нашего сегодняшнего урока: музыка. Разделитесь на четыре группы, сидеть можете где угодно, и напишите журнальную статью по-английски. Название статьи «Современная молодёжная музыка». Пишите, что хотите. Оценок я не ставлю. Выражайте своё мнение свободно, здесь нет правильных и неправильных ответов. Поехали! Через двадцать минут я хочу получить от каждой группы по интересной и содержательной статье!

     Ух, никогда ещё мы не старались так, как на том уроке! У меня даже голова заболела, так много мне пришлось думать. Кажется, я вспомнила весь курс английского с первого класса по десятый. Я даже не догадывалась раньше, что знаю так много и могу так складно писать предложения на любую тему. У нас получилось! Это была настоящая журнальная статья о музыке, и её написали мы сами, я и мои одноклассники. Потом мы читали эту статью вслух всему классу. Евгений Евгеньевич сказал, что это было замечательно, что мы все большие молодцы и что он гордится нами! И ещё он попросил всех хлопать в ладоши и благодарить каждую группу за выступление, а группа чтобы благодарила слушателей за внимание. Как в американском кино!

     Целый день только и разговору было, что о новом учителе. Мы не могли думать ни о чём другом. Выяснилось следующее:
     Евгений Евгеньевич только что вернулся из Америки, где он был на стажировке. Это была какая-то особая программа для лучших студентов Педагогического Университета. Поехать учиться могли не все, а только самые амбициозные и талантливые. Только те, у кого была разработана своя собственная педагогическая методика. Евгений Евгеньевич преподавал в Америке по этой своей экспериментальной методике. Это называлось «свободная педагогика». Он не ставил оценок и никогда никого не критиковал, а только хвалил и подбадривал. Он не делал различия между учениками и не делил их на умных и глупых, на хороших и плохих, на мальчиков и девочек, у него не было отстающих и не было любимчиков. Он говорил, что результаты в его классе всегда намного лучше, чем у других — благодаря свободной педагогике! И ещё он говорил, что он никакой не учитель, а тьютор. Я не знаю, что значит это слово, но это так замечательно звучит! Это так круто. Вот, в классе Б, например — училка, в классе В — тоже училка. А у нас — тьютор! Как здорово, что Евгений Евгеньевич стал именно нашим классным руководителем, что он не достался другому классу. А всё потому, что Лёшка довёл нашу классную до инфаркта. Видите, никогда нельзя сказать точно, как оно получится в конце концов.

     Наш тьютор — новый человек в школе. И у него новые правила.
     Во-первых, он говорит, что мы не должны вставать из-за парт, когда в класс входит учитель. Это старомодно и несовременно. Он называет это «чинопочитание». Если мы встаём, то он обычно машет нам рукой и говорит: «Сидите, сидите, мы же договаривались». Он так же считает глупостью, что от нас раньше требовали следующее:
     — сидеть за партами прямо, не сутулиться, держать руки сложенными перед собой, поднимать руку, если хочешь что-то сказать, спрашивать разрешения выйти, носить в школу сменную обувь, мыть руки перед едой, не держать на парте посторонних предметов, оставлять верхнюю одежду в гардеробе, не есть и не пить на уроках, не болтать на уроках, не вставать с места без разрешения. И многое другое.
     Теперь мы делаем, что хотим. Можно сидеть, развалясь, даже на столе, или на полу. Можно жевать жвачку или есть яблоко во время урока. Можно не снимать уличных ботинок и куртки, если не хочется. Можно на уроке вставать с места, выходить из класса, потом снова возвращаться, когда угодно. Можно приходить к середине урока, если проспал. Можно вообще взять портфель и уйти, если тебе надоело. Можно разговаривать друг с другом, можно кричать с места, даже если тебя не спрашивали. И можно, наоборот, не отвечать, когда спрашивают. Евгений Евгеньевич говорит, что мы уже взрослые и сами решаем, что, как и когда нам делать. Вот так вот!
     А главное, Евгений Евгеньевич попросил не называть его по имени-отчеству. Он сказал: «Зовите меня просто Жека». Это его так звали в Америке — J.K. Это первые буквы его имени, его зовут Женя Красавин, сокращённо J.K. Получается Ж. К. — Жека. Здорово! У нас всех тоже были прозвища, но простые и чаще обидные. Например, Коровину звали Корова, Лукина звали Лук, а потом и Чиполлино, Крышко звали Крыша или Крыса, а меня звали Кастрюля, потому что Катя, Катюля. Никого из нас не звали так загранично и элегантно — J.K.

     Теперь у нас новые правила. Эти правила нравятся не всем учителям. Многие нас ругают за то, что мы ходим в уличной обуви или жуём на уроках жвачку. Но, когда нас ругают, мы говорим: «А нам Евгений Евгеньевич разрешил!» Ребята из параллельных классов не решаются делать то же самое, хоть им и очень завидно. Они смотрят на нас такими глазами! Я знаю, им бы тоже хотелось ходить по школе в зимней куртке, или выходить из класса во время урока, но им-то никто не разрешал. Евгений Евгеньевич — наш классный руководитель, наш тьютор, а не их! Поэтому нам можно, а им — нет.
     Против Евгения Евгеньевича никто ничего не может сделать. Он нам так сказал: «Если какие-то проблемы, бегите сразу ко мне. Я вас в обиду не дам.» И точно, он всегда нас защищает, отстаивает наши интересы, он никого не боится и спокойно, с улыбкой вступает в спор хоть с завучихой, хоть с директриссой. Те сразу ему уступают. Они перед ним, как две кобры перед дудочкой факира. Ему даже ругаться с ними не надо, только он улыбнётся, как все проблемы решаются сами собой. Мы в него верим! Евгений Евгеньевич вытащит из любой сложной ситуации, он отмажет, как бы мы ни провинились, каких бы глупостей ни наделали, какие бы ни были проблемы. Мы теперь точно самые крутые в школе!

     Сегодня Евгений Евгеньевич пришёл в школу, одетый в свои узкие белые брючки и розовую рубашку. У нас в школе никто никогда так не одевался. Даже самые отъявленные хулиганы так не одевались. Даже те ребята из кулинарного техникума, которые курили на трамвайной остановке, сидя на корточках, так не одевались. Вообще никто и никогда. Я даже не знаю, кто так одевался. Может быть, герои мультика «Бременские музыканты»?
     Мы все ахнули от удивления. Розовая рубашка! Он же мужчина, хоть и учитель! Как он может носить розовую рубашку?
     Первым уроком по вторникам у нас была физкультура, а вторым — английский. Мы все, затаив дыхание, ждали, когда мы сможем вблизи увидеть этот фантастический наряд. И вот, этот миг настал! Действительно, розовая. Как земляника.
     Евгений Евгеньевич вошёл в класс, мы встали, хоть он и говорил нам много раз, что вставать при появлении учителя — это пережиток прошлого. Стоим, смотрим на него во все глаза. Кажется, он чувствовал себя совершенно свободно в этой своей розовой рубашке. Как будто и не замечал направленных на него взглядов. Он помахал нам рукой: «Hi guys! Привет ребята. Садитесь, садитесь, не надо.» Он встал перед всем классом, улыбаясь и глядя в глаза каждому по очереди. Он начал по-английски:
     — Тема нашего сегодняшнего урока — одежда.
     Мы все одновременно задохнулись от восхищения и ужаса. Как он может?! Как он не боится? Ведь сейчас всплывёт тема рубашек. Очень может быть, что мы начнём обсуждать то, как он сегодня выглядит. И что тогда?! Что он будет говорить?! Как он это объяснит?
     — Итак, давайте побеседуем. Обсудим следующий вопрос, можно ли мужчине носить розовое? У кого какие мысли?
     В классе повисла напряжённая тишина.
     — Не слышу ваших версий! Приведу пример, я — мужчина, никаких сомнений, но на мне сегодня надета розовая рубашка. Все видели? А можно ли так делать? Разве мужчинам к лицу розовый? Многие скажут, что нет, так нельзя одеваться. А я вот надел розовую рубашку. Дальше что? Что от этого произойдёт? Кто-то из моих коллег будет недоволен, определённо. Очень жаль, но… знаете что? А мне ведь на это начихать. Школа стоит на месте, с ней ничего не случилось. Если, может быть, кто-нибудь думал, что она развалится, если Евгений Евгеньевич придёт в розовой рубашке.
     В классе раздались сперва робкие смешки, потом громче, ещё громче, потом класс заржал. Евгений Евгеньевич широко улыбался, показывая белые зубы:
     — Ну, какие будут мысли? Давайте, говорите, не стесняйтесь. Меня можете не бояться, мы же договаривались. Я вам не какая-нибудь старорежимная училка, я тьютор. Со мной можно говорить обо всём на свете. Здесь оценок не ставят. Ну? Высказывайтесь! Кто первый? Кто из вас смелый?
     Тут с места встаёт наша самая яростная противница школьной формы, активистка Маша Коровина. Это очень крупная девочка с красными щеками и косой до пояса. У неё громкий голос:
     — Я считаю, что это дело каждого. Что носить и как одеваться. Правда, ребята?
     Мы все её поддерживаем, по классу проносится гул и ропот. Следом за ней встаёт другая моя одноклассница. Красавица, самая стройная и самая модная девочка в классе, Лиля Краснобаева:
     — А что такого? Что особенного в розовом? Почему бы мужчинам его не носить, если им нравится? Например, мой любимый цвет — сиреневый. Хочу и ношу, кому какое дело? Почему я должна перед кем-то отчитываться? Я никому ничего не должна!

     Мальчишки не решаются выступить открыто, но слышно, что они тоже поддерживают Коровину с Краснобаевой, шумят и возмущаются. Евгений Евгеньевич хочет слышать и их мнение тоже:
     — А что скажут молодые люди? Почему я слышу только девушек? Это, несомненно, приятно, не скрою… Но важно выслушать мнение всех студентов. У нас в школе теперь плюрализм мнений и демократия, не забывайте. И нечего прятаться за спины своих товарищей! Вы будущие избиратели, вам ещё голосовать, выбирать в стране президента. Ваше мнение важно, ребята! Надо с ранних лет высказывать своё мнение, не бояться последствий, уметь отстаивать свою точку зрения. Что вы молчите? Согласны? Не согласны? Так и скажите. Ну? Я жду. Может ли мужчина носить розовое?
     Тут встаёт наш отличник Лаврентий. Это очень высокий, серьёзный парень в гигантских очках, он у нас староста и обычно выражает мнение всего класса.
     — Евгений Евгеньевич…
     — Ну что ты, Лаврик, можно просто Жека. Мы же договаривались!
     — Мы считаем, что мужчина может носить розовую рубашку. Это ведь просто цвет, просто кусок ткани розового цвета, он ничего не значит. Если мужчина надел розовую рубашку, это ещё ни о чём не говорит… И не надо так сразу его за это судить. Это не значит, что он какой-то не такой. Ну, может, другой рубашки в шкафу не было. Все грязные, постирать не успел. Просто надел ту, которая была. Хоть это и не по-мужски совсем.
     Последнюю фразу он произносит почти что шёпотом. Евгений Евгеньевич улыбается, как Чеширский Кот из книги про Алису в Зазеркалье. Он сейчас получает огромное удовольствие:
     — Ну почему же, Лаврик, почему ты так думаешь? И потом, никогда не говори «мы», говори только за себя. Это твоё собственное мнение, не забывай. Розовая рубашка — это красиво. Ты так не считаешь? Тебе этот цвет не нравится? А мне кажется, тебе бы он очень подошёл.
     Лаврентий заливается краской, а мы все накидываемся на него:
     — Говори за себя! Розовая рубашка — ну и что? Что здесь такого? Пусть все ходят, в чём хотят! А я буду одеваться в розовое! И мне плевать! Трулялизм мнений! Евгений Евгеньевич прав!

     С тех пор мы стали одеваться в розовое, весь класс. У меня не было ни одной розовой вещи! Мне же не три годика, чтобы ходить в розовых платьицах. Но я замочила белую футболку в марганцовке, и она к утру приобрела нежно-розовый цвет, с более яркими и блеклыми разводами. Мама спросила:
     — Ты что, так пойдёшь в школу?
     — Да, а что? Как хочу, так и одеваюсь. Это моё личное дело, как я выгляжу, понятно? Это моя собственная точка зрения. Моя индивидуальность! И вообще, кому какое дело? У нас даже классный руководитель Евгений Евгеньевич так ходит, в розовом. Это раньше была школьная форма, а теперь мы все выглядим так, как хотим!
     Мама посмотрела на меня, подняв брови:
     — Ваш классный руководитель ходит на работу в розовом?
     Но родители — они такие. Взрослые никогда ничего не понимают.

     Потом началось ещё одно увлечение, мы начали стричься, как наш тьютор. Я видела, как в столовой учительница биологии заигрывала с Евгением Евгеньевичем. Держа в руках поднос, на котором стояла тарелка пюре с котлетой и стакан компота, она выпятила вперёд бедро и смотрела на тьютора со значением, хлопая накрашенными ресницами. Фу, какая гадость! Как ей не стыдно? Она ведь уже старая, ей как минимум лет тридцать! Раньше она никогда не красилась, а теперь начала, уж точно, чтобы произвести на него впечатление. И вот она так стояла и говорила ему, жеманно улыбаясь и поводя плечиком:
     — Женечка, у вас такая симпотная стрижка. Такая молодёжная, такая современная. А не подскажете, как она называется? Что-нибудь экзотическое?
     Она сказала «симпотная стрижка»? Наша биологичка знает такое слово? Симпотная? Евгений Евгеньевич ответил:
     — О, ничего экзотического, что вы! В Америке сейчас все так стригутся. Называется каре-баттерфляй, то есть бабочка, если по-русски.
     Я прямо рот разинула от восторга. Каре-баттерфляй! Бабочка! Как бы я тоже хотела, чтобы у меня была такая стрижка. Мне срочно нужна такая же. После уроков я примчалась домой и никак не могла дождаться вечера, когда мама придёт с работы, чтобы она меня подстригла. Когда она пришла, я чуть не со слезами бросилась в коридор и закричала:
     — Мама! Подстриги меня скорее! Чтобы вот так, спереди волосы длиннее, до подбородка, а сзади короче, чтобы только затылок закрывали, сзади лесенкой, чтобы получилась такая как бы площадка снизу вверх. Каре-баттерфляй! Да потом ты поужинаешь, стриги меня!
     Мама очень удивилась, она знала, что я ненавижу стричься. Последние два года я ходила с длинными волосами, которые мне было лень мыть и расчёсывать, я забирала их в хвост. Она в два счёта меня подстригла и получилось точно, как у Евгения Евгеньевича. Мама сказала, что в её время такая стрижка называлась «паж». Какой ещё паж? Выдумают тоже эти взрослые! Бабочка — вот как это называется!

[]

     Очень скоро у многих девчонок в нашем классе появилась такая же стрижка. У Маши Коровиной была раньше длинная коса, ей все завидовали, так она сама отрезала эту косу кухонными ножницами. Родители с работы пришли, дочку не узнали. Её мама плакала. Ну, что поделать? Пошли на выходных в парикмахерскую, сделали ей стрижку «бабочка»! Некоторые мальчишки тоже начали стричься, глядя на нас. Длинноволосым было проще, а вот если стрижка короткая, тут ничего не поделаешь, надо ждать, пока отрастёт.
     Скоро почти весь класс был одет и подстрижен, как наш тьютор Евгений Евгеньевич. Я боялась, он рассердится, что мы слизали его стиль, но он совсем не сердился. В понедельник, когда английский был первым уроком и мы уже все сидели в классе, открылась дверь, и вбежал мой одноклассник Андрюха, он опоздал. И мы все увидели, что у него теперь тоже была стрижка каре-баттерфляй. Ещё один подстригся! Он стал извиняться за опоздание:
     — Простите, Евгений Евгеньевич, автобус не пришёл, будильник не прозвенел.
     — Ничего страшного, бывает. И я же просил, называй меня просто Жека. Ты что, подстригся? Ну-ка покажи.
     Андрюха очень смутился. Ещё и перед всем классом! Тьютор взял его за плечи, повернул спиной к себе, потом лицом. Поправил прядь волос над Андрюхиным лбом, откинул ему в сторону чёлку:
     — Хорошая стрижка, Энди, тебе идёт. Только нужно волосы расчёсывать на пробор, чтобы они лежали ровно по сторонам лица. Вот так. Посмотри в зеркало, видишь? Подожди, вот эту непослушную прядочку нужно уложить налево. Теперь идеально! Садись на место, и мы продолжаем урок.
     Все слышали? Евгений Евгеньевич назвал его на английский манер — Энди. Как здорово это звучит! Теперь мы все так называем Андрюху. И другие имена тоже переделали, насколько возможно. У нас теперь в классе есть Алекс, Мэри, Лили, Энни, Оливер, Лоренс и Майкл. А меня зовут Кейт! И никакая не Кастрюля.

     Наш тьютор никогда не пишет нам замечания в дневник. Что бы мы ни вытворяли, он только улыбается и никак это не комментирует. Надо признаться, мы никогда ничего не вытворяем на его уроках. Но иногда на нас ему жалуются другие учителя, он ведь наш классный руководитель. Кто бы что ни говорил, Евгений Евгеньевич отвечает: мы с этим разберёмся. Как он думает разбираться, я не знаю.
     Другие учителя раньше часто нас отчитывали или писали нам замечания. Потом требовалось показать дневник с подписью родителей под этим замечанием. Чтобы учительница знала, что мама с папой это видели и приняли воспитательные меры. У меня в дневнике были такие замечания:
     — Забыла лыжи. Болтала на уроке. Смеялась. Ела конфеты и мешала вести урок. Бегала на перемене. Пришла в школу без карандаша. Не выглажена школьная форма!
     — На уроке алгебры толкала мальчика в проход.
     Вот это последнее замечание особенно удивило мою маму. Она переспросила:
     — Подожди, что ты делала с мальчиком?
     Ничего! Мы с Сашей — моим соседом по парте — толкались на уроке, и он в итоге упал в проход между партами, вот и всё. Но мы не ссорились, мы с ним дружим. Мама качает головой, ставит свою подпись под замечанием и говорит:
     — Не делай так больше! А то мне за тебя будет стыдно на родительском собрании.
     Теперь замечаний нам не пишут. Другие учителя боятся связываться с Евгением Евгеньевичем. Сам же он использует наши дневники для другого. Наш тьютор в конце каждой недели пишет какую-нибудь похвалу. Например: «Aктивно принимала участие в обсуждениях на уроках английского. Молодец! Я горжусь тобой!» Родителям показывать не обязательно. Но я всегда с удовольствием показываю. Мама с папой удивляются: «Что этот преподаватель с вами делает? Ты стала так хорошо учиться. Ни одного замечания вот уже три месяца, одни благодарности. И ни одной двойки.»

     Так как Евгений Евгеньевич наш классный руководитель, то и комната, в которой он ведёт уроки английского — наша классная комната. Там проводятся не только занятия, но и собрания, классный час, отмечаются дни рождения и устраиваются другие мероприятия. Раньше тоже так было, при Стэндапке Марье Ивановне, это тоже был наш класс, но только он был всегда заперт, кроме времени уроков и собраний. Ключ был у Стэндапки, и она сама запирала класс на время перемены и потом отпирала, когда звенел звонок на урок. Она следила, чтобы никто не сидел в классе и не оставался там после уроков. Она говорила, мы можем испортить парты или наглядные пособия. Пособия — это картонные планшеты, которые висели на стенах, там были нарисованы всякие таблицы английских неправильных глаголов.
     Теперь всё не так. Класс всегда открыт. Евгений Евгеньевич сказал: «ребята, приходите сюда, когда хотите, делайте что хотите, это ваш второй дом!» Теперь на переменах мы не слоняемся по коридору, а сразу идём в наш класс. Там здорово! Можно беситься, как хочешь, только потом парты ровно поставить перед следующим уроком. Можно включать магнитофон, его наш тьютор принёс из дома именно для таких целей. Около магнитофона лежат кассеты, это сборники разных песен на английском языке. Каждая кассета подписана, мы читаем: Сандра, Си-Си Кэтч, Майкл Джексон, Пет шоп бойз, Шина О’Коннор, Питер Гэбриэль, Мадонна, Элтон Джон, Стинг, Род Стюарт и другие незнакомые мне имена. Такое слушают в Америке, эти кассеты наш тьютор привёз оттуда.
     На переменке в классе английского не может находиться никто, кроме нас. Если в дверь лезут ребята из Б или В класса, мы их прогоняем. Это наша комната! У них есть свои классы, вот пусть туда и идут. Нашу комнату мы в шутку называем Housе — Хаус, что по-английски значит «дом». Потому что это как будто наш дом. Мы очень много времени проводим теперь в Хаусе, вместо того, чтобы слоняться по школьным коридорам.

     Евгений Евгеньевич быстро избавился от наглядных пособий, где были изображены таблицы глаголов. Вместо этого он предложил нам перекрасить стены в тот цвет, который нам нравится. Мы выбрали жёлтый, скинулись на несколько банок краски, и сами, своими руками покрасили стены. Теперь у нас в классе светло и ярко, как будто на улице солнечный июльский полдень, а не мрачный ноябрь. Эти стены Жека украсил постерами. На одной стене висит портрет Майкла Джексона, а на другой — Марка Алмонда и Боя Джорджа.
     На подоконниках раньше стояли всякие цветы в картонках из-под кефира, консервных проржавевших банках и в глиняных горшках. Над ними вились мошки. Цветы никогда не выглядели действительно живыми, но и не увядали до конца. Там были кусты герани, алоэ, бальзамина и традесканции. Евгений Евгеньевич, когда увидел этот огород, сказал так: «О, цветочки из сказки „Страшный лес“. От них мы избавимся в первую очередь.» Мы сложили весь этот страшный лес в коробку и вынесли на помойку, помыли подоконники, и в классе как будто бы стало легче дышать.

     Однажды наш тьютор предложил нам нарисовать каждому свой автопортрет. Никогда ничего подобного не делала! Но получилось очень здорово и, как ни странно, похоже. Евгений Евгеньевич вставил все эти работы в рамочки и повесил на стену у доски. А сверху он написал: «Школа гордится ими». Он говорит, что гордится всеми нами, что бы мы ни делали. Потому что мы — лучшие. Мы даже придумали кричалку вместе с ним и кричим её каждое утро до уроков. Все вместе: «Наша группа лучше всех! Нашу группу ждёт успех!»
     Тьютор считает, что это — ключ к успеху. Это называется «самовнушение». Например, если всё время говорить себе: «я неудачник, я неудачник», так и станешь постепенно неудачником, сам себя в этом убедишь. А если говорить: «мы лучше всех, мы лучше всех», то наш класс действительно станет лучше всех. Особенно, если говорить это громко, вслух и хором.
     Это звучит очень странно, как будто мы врём, или хвастаемся. Ну как можно про самого себя сказать «я лучше всех»? Так не говорят. Надо сначала сделать что-то хорошее, чтобы быть достойным такой похвалы. А иначе как-то это звучит неправдоподобно, мне так кажется. Но Евгений Евгеньевич считает иначе. Он говорит, что в Америке так принято. Нужно себя любить и уважать, тогда другие тоже станут тебя уважать. А если ты сам себя не любишь, кто ж тебя будет любить? Нужно сделать так: подойти к зеркалу, посмотреть себе в глаза и вслух сказать: «Я самый умный, сильный и красивый. Меня ждёт успех!» И тогда точно сбудется! Он сам так делает по нескольку раз в день, и мы тоже стали так делать.

     Евгений Евгеньевич говорит, чтобы мы приходили в наш класс когда угодно, даже если сейчас идёт урок. Он сказал: «Вы мне никогда не мешаете.» Началось это так. Однажды двое мальчишек из нашего класса — хулиган Лёшка и его друг Андрюха, то есть Алекс и Энди — плохо себя вели на уроке химии, они болтали и вертелись. Химичка велела им выйти из класса. Они вышли, но сразу начали шуметь в коридоре, у двери. Химичка разозлилась, выскочила в коридор, схватила обоих хулиганов за шкирку и дотащила до кабинета директрисы. Она открыла дверь и закинула их обоих прямо в директорскую, после чего стремительно удалилась. Пошла вести урок дальше. Ребята постояли в кабинете директора, который оказался пуст, директрисы не было на месте. Они потихоньку вышли оттуда, отошли на безопасное расстояние, сели на подоконник и стали ждать конца урока. В это время мимо проходил наш тьютор Евгений Евгеньевич, он ходил в кладовку за коробкой мела. У него мел кончился. Тьютор очень удивился, увидев Лёшу с Андрюхой в коридоре и спросил, в чём было дело. Те сказали:
     — Нас выгнали с урока, потому что мы баловались.
     Евгений Евгеньевич на них ни капли не сердился:
     — Выгнали? И вы теперь сидите здесь, как бездомные? У вас же есть ваша собственная классная комната, заходите, когда хотите. Лучше вы будете баловаться у меня на глазах, чем на уроке химии. Пойдёмте, у меня группы маленькие, пустых парт достаточно. Только уговор: не мешать вести урок. Ок?
     Конечно! Мы никогда не мешали тьютору вести урок. Можно было приходить, когда захочешь. Не только если выгнали с урока, но и просто, если хотелось уйти с какого-нибудь занятия и побыть в своём классе. Евгений Евгеньевич никогда не спрашивал, почему мы пришли, выгнали нас или нет. Кто-то читал, кто-то рисовал, кто-то переписывался друг с другом, чтобы не мешать разговорами. А кто-то сидел просто так и смотрел в окно. Мы сидели тихо-тихо, и это было так замечательно. Знать, что в мире есть такое место, где нас всегда ждут и всегда рады видеть, что бы мы ни натворили.

     Раньше у нас в школе организовывали танцы. Это мероприятие называлось «Огонёк». В год таких Огоньков было три штуки. Один под Новый Год, другой между Днём Красной Армии и Международным Женским Днём, а третий в конце учебного года, в мае. Огоньки устраивало школьное руководство. Я не знаю, кто выбирал музыку, но это всегда были какие-то древние песни, какие слушали, наверное, годах в семидесятых. Но всё равно было жутко весело, хоть и мало. Уже в восемь часов вечера музыку выключали и нас начинали разгонять по домам. И, конечно, во время этих Огоньков за нами строго следили. Учителя в те дни работали сверхурочно, они сидели на стульях по краям актового зала и смотрели, что мы делаем. Они же не пускали в зал тех, кто был одет слишком вызывающе, и выгоняли тех, кто вёл себя шумно или неприлично. Подол юбки или платья должен был быть на десять сантиметров выше колена, это предел, короче было нельзя. Эти сантиметры измерялись линейкой в дверях актового зала. А мальчики должны были приходить в белых рубашках. В рубашке другого цвета не пускали. Детский сад, а не танцы! Хотя мы всегда с нетерпением ждали этих Огоньков, ведь у нас не было возможности потанцевать друг с другом где-то ещё.
     Евгений Евгеньевич сказал, что в Америке дискотеки в школах устраивают каждую пятницу. И это так круто, гораздо круче наших пенсионерских Огоньков. Все одеваются, как хотят, и делают, что хотят, и никто это не проверяет. Никаких учителей на эти дискотеки не пускают, а ребята могут приходить и уходить, когда угодно, и приводить своих друзей, и музыка играет самая современная, и можно танцевать с выключенным светом, и никому не делают замечаний, и никого не выгоняют. Тьютор предложил устроить дискотеку в нашем классе, вот прямо в эту пятницу. «А чего ждать? Магнитофон есть, светомузыку я принесу, и вперёд!» — вот так он сказал.

     Нет, ну как всё-таки здорово, что у нас есть Евгений Евгеньевич! С ним всё сразу стало здорово и интересно! Мы еле-еле дождались пятницы. Потом сбегали домой и нарядились по-праздничному, а потом побежали назад в школу на танцы. Я не знала, что мне надеть. У меня было ярко-красное платье, в котором я отмечала прошлый Новый Год. Оно стало мне мало и подол платья едва прикрывал трусики, но другого красивого платья у меня не было.
     И вот мы с подружками пришли. В школе никого не было, кроме наших ребят. Верхний свет в Хаусе был потушен, разноцветными огнями мигала светомузыка, играла кассета Майкла Джексона. Ребята были такими нарядными, красивыми и загадочными в темноте, совсем не такими, как обычно. Я их едва узнала. Девчонки все накрасились. Я тоже подвела глаза чёрным карандашом, накрасила ресницы чёрной тушью, а губы — красной помадой. У меня была своя косметика, мне на день рождения подарили. Наши мальчишки тоже нарядились и причесались, даже те, кто никогда не причёсывался.
     Евгений Евгеньевич там тоже был. Он сказал, что не будет нам мешать и сейчас уйдёт, только подключит динамики к магнитофону. Но мы все хором заныли: «Нет, нет, не уходите, пожалуйста, останьтесь с нами, мы вас очень просим!» И он остался, представляете? Мы не совсем знали, как начать дискотеку, и как под такую музыку танцевать. Мы стояли все у противоположных стенок и разглядывали друг друга, девчонки смотрели на мальчишек и наоборот. Как будто раньше друг друга никогда не видели. Но это, отчасти, так и было. Такими — я ещё не видела наших мальчишек. Такими… обалденно взрослыми.
     И тут вдруг на середину класса вышел наш Евгений Евгеньевич и начал танцевать! Совсем как Майкл Джексон! У него так хорошо получалось, он даже шляпу захватил на дискотеку, чтобы было совсем похоже. Он ходил джексоновской лунной походкой, назад спиной, крутился, подпрыгивал, сходство было невероятным. Мы сперва рты раскрыли от изумления, а потом начали хлопать в ладоши и визжать от восторга. Когда песня закончилась, мы закричали: «Ещё! Ещё!» Но Евгений Евгеньевич сказал, что теперь мы можем танцевать и сами, и что у него есть для всего класса маленький сюрприз.
     Какой такой сюрприз? На учительском столе стояло что-то, накрытое алой тканью. Мне даже показалось, я видела эту ткань в пионерской комнате. Ей раньше был накрыт постамент, на котором стояла гипсовая фигурка пионера с горном. Наш тьютор сделал руками, как обычно делают фокусники: «Абра-швабра-кадабра!», и сдёрнул ткань со стола. Там стояло пять огромных бутылок розового цвета.
     — Это клубничный крюшон. Он слабенький, вам такое можно. Родители нас не заругают, но мы ведь им и не скажем, правда? Попробуйте, это очень вкусно!
     Кто бы сомневался, что это вкусно! Огромные розовые бутылки выглядели так заманчиво, что мне стало вкусно ещё даже до того, как я попробовала этот крюшон. А уж когда у меня в руках оказался стаканчик с этим восхитительным напитком, который пах клубничной жвачкой! Ой, я готова была выпить залпом целую бутылку, если бы мне разрешили. Какой фантастический вкус!
     Потом мы попросили Евгения Евгеньевича показать нам, как надо изображать лунную походку и скоро уже все танцевали, как Майкл Джексон. Весь класс стоял на ушах! Мне ещё никогда не было так весело. Это была самая лучшая дискотека в мире! Мы прыгали и скакали, пока совсем не устали. Мы очень шумели, но никто на нас не шикал. А потом Евгений Евгеньевич поставил другую кассету, там были медленные песни, очень романтичные. И сам первый пригласил на танец нашу красавицу Лилю Краснобаеву. Я ей так завидовала! Но это было справедливо, она ведь была, действительно, самая красивая девочка в классе, а может быть и во всей школе. И она была лучше всех одета: в короткую кожаную юбку и белую блузку с воланами. Кому же, как ни ей, можно было бы первой потанцевать с Жекой? Тут и завидовать нечему.

[]

     Евгений Евгеньевич положил руки ей на талию. Лиля была такая прекрасная, у неё горели щёки, длинные ресницы были опущены. Наш тьютор смотрел на неё и улыбался. Как бы я хотела оказаться на её месте! Они плавно двигались под музыку в центре класса. Глядя на них, мы тоже начали разбиваться на парочки. Вот одна пара присоединилась к ним, потом вторая, третья. А меня никто не приглашал. Я стояла у стенки и во все глаза смотрела на наших мальчишек. Мне казалось, я сейчас заплачу. Меня, наверное, никто никогда не пригласит. Потому что у меня дурацкое детское платье, слишком короткое, а ноги у меня не такие длинные, как у Лили, и я, наверное, никому не нравлюсь. Эх, было бы лучше продолжать танцевать быстрые танцы, или вообще пойти домой. Уже ведь поздно. Вот ещё одна пара вышла в центр класса, и ещё одна. Кому-то всегда везёт… Приглашали даже некрасивых и толстых девчонок, а меня — нет.

     Тут ко мне подошёл мой сосед по парте Саша и спросил: «Можно тебя пригласить на танец?» Ой, как я обрадовалась! Я ответила: «Да, конечно!» Потом уже подумала, что настоящие женщины так себя не ведут, надо мне было бы как-нибудь поломаться, чтобы Саша подумал, что у меня и без него много кавалеров. Или хотя бы не так сильно выражать свой восторг. Но я не смогла. Ну и ладно, Сашка тоже был очень рад, что я согласилась. И тоже не мог этого скрыть. Он взял меня за руку, вывел в центр комнаты, положил руки мне на талию, а я — ему на плечи, и мы начали танцевать вместе со всеми. Одну песню, другую, третью. Некоторые пары менялись партнёрами, но мы с Сашей хотели танцевать только вдвоём. Я уже не смотрела на другие пары, и мне было не интересно, кто кого пригласил. Я смотрела только Саше в глаза. Мы всё больше и больше прижимались друг к другу, потом я почти уже висела у него на шее, а он сжимал меня руками крепко-прекрепко. Это был самый настоящий медляк, так только взрослые танцуют. Я никогда раньше ни с кем так не танцевала. Как это было замечательно, я могла бы продолжать до завтра!
     На уроках литературы мы читали книгу Толстого «Война и мир», и там было описание первого бала Наташи Ростовой. Так вот, эта Наташа, наверное, и понятия не имела, как здорово танцевать настоящий взрослый медляк с Сашей из десятого А. Бедная Наташа Ростова! Скучные у них тогда устраивались балы, вроде наших старорежимных Огоньков.
     Потом мы шли домой по заснеженным улицам. Был мороз, и всё было такое белое, чистое. Мы играли в снежки. То есть другие играли, а мы с Сашей шли позади всех и держались за руки. И никто над нами не смеялся и не кричал: «Тили-тили-тесто, жених и невеста!» Это только дети смеются над выражением чувств, сказал Евгений Евгеньевич. А мы теперь все уже взрослые, и мы знаем, что такое настоящие чувства.
     Какая чудесная у нас была дискотека! Теперь мы устраиваем дискотеки каждую пятницу после уроков. А наш класс мы переименовали. Раньше он назывался просто House, а теперь Crazy House, а по-русски Сумасшедший Дом. Потому что там всегда происходят такие безумные вещи! Ребят из других классов мы к себе в Крейзи Хаус не пускаем. Нам чужаки не нужны! Если им хочется, пусть устраивают свои собственные вечеринки, а к нам пусть не лезут. Кто ж им мешает? Но они ничего не устраивают, а только завидуют нам и говорят про нас гадости.

     Физкультуры у нас не было, так как физрук Карим Фархатович по жизни был на больничном. А если не был, то он говорил так: «Дети, я уже старый, я сейчас умру, не нервируйте меня. Идите гулять. Мальчики могут поиграть в футбол во дворе, а девочки, ну не знаю, девочкам физкультура не нужна.» Наверное, Карим Фархатович думал о своей исторической родине, когда предлагал мальчишкам поиграть в футбол во дворе. Во-первых у нас не было никакого школьного двора, наша школа стояла на огромном пустом поле, окружённом многоэтажками. А во-вторых, это поле было десять месяцев в году залито грязной жижей, которая зимой превращалась в серый колдобистый лёд, а летом то в озеро, то в кучу пыли, в зависимости от погоды. Это же Питер, там болото! Вместо физкультуры мы обычно делали уроки на подоконнике в вестибюле.
     Но наш тьютор Евгений Евгеньевич быстро положил этому конец. Когда он узнал, что вместо физкультуры мы сидим целый час на скамейке, он пришёл в ужас. Он сказал так:
     — Что это ещё такое? У вас урок физкультуры, или нет? Чего вы сидите, штаны просиживаете? Вы все молодые, здоровые, вам двигаться надо. Укреплять тело, закалять характер. Чтобы парни все были сильными, а девушки — стройными. Почему вы не занимаетесь?
     — Но Евгений Евгеньевич! — заныли мы все хором — У нас нет преподавателя, он на больничном. Как мы будем заниматься? Зал заперт. Мы бы с радостью, но Карим Фархатович очень старенький, у него болит спина, он не может с нами заниматься.
     Евгений Евгеньевич возразил:
     — Но вам-то до пенсии ещё далеко! Вам двигаться нужно, а не только за книжками сидеть. В Америке, например, спорт — это образ жизни, а не школьный предмет. Спортом занимаются все, и старички и малыши, независимо от возраста, пола, социального положения, внешности и комплекции. Утренняя пробежка — это обязательно!
     — Да, но что нам делать? Это же не наша вина, что у нас нет тренера. Вот если бы вы с нами немножко позанимались… чтобы как в Америке…
     Тьютор широко улыбнулся, он больше не сердился на нас. В его глазах появилось озорное, совсем мальчишеское выражение:
     — Я с вами заниматься не могу, мне надо вести уроки английского. Ну а сами-то вы — что? Разве не сможете? Вы все у меня взрослые, все самостоятельные, все молодцы. Вы всё можете сами, вас не надо водить за ручку, как маленьких. Или я не прав? Зачем вам тренер? Что он такое может, чего вы сами не можете? Или у вас не хватит силы воли? Не хватит самодисциплины? Ребята, я в вас верю! Давайте, чтобы физкультура была каждый день! Докажем всем, что наш класс — самый спортивный!
     И мы закричали в ответ:
     — Наша группа лучше всех! Нашу группу ждёт успех!
     Мы теперь занимаемся спортом ежедневно, как американцы. Перед уроками у нас полчаса на утреннюю пробежку, а после уроков — ещё полчаса на вечернюю. Мы бегаем кругами вокруг школы. Два часа в неделю у нас отведено на уроки физкультуры, тогда уборщица отпирает спортзал и мы можем там заниматься. Мы сами придумали себе целый комплекс упражнений, записали на лист бумаги, какое упражнение следует за каким, и всё это делаем безо всякого тренера. Самостоятельно!
     Если мы встречаемся после школы, то обычно идём вместе на каток или на детскую площадку за школой, где есть турники и лазилки. Там мы занимаемся спортом. Нам завидуют ребята из других классов, но у них-то нет такого тьютора, как у нас, и их организовывать некому, а сами они, конечно, ничего не могут. Малявки! Им нужна нянька, чтобы за ручку их водила. А мы всё можем сами, и скоро станем сильными, здоровыми и красивыми. Родители в восторге! Они не нарадуются на Евгения Евгеньевича. Моя мама сказала: «Когда он появился в школе, у вас пошла совсем другая жизнь, он эту богадельню перевернул с ног на голову.»

     Хотите новость? Мы теперь все поём в хоре, весь класс. Это особенный хор, англоязычный, мы поём песни на английском языке. У нас в школе уже есть один хор, его ведёт учительница пения Елизавета Валерьевна, или, как мы её называем, Валерка. Она — бывшая оперная певица, ходит по школе в старом концертном платье и с высокой причёской на голове. У неё в классе висят бордовые шторы и повсюду стоят искусственные цветы, а на стенах — портреты композиторов: Глинки, Римского-Корсакова и Чайковского. Там всегда очень чисто, блестящий паркет, пахнет духами «Красная Москва», нельзя шуметь и бегать. И ещё там жарко, нельзя открывать окна, потому что можно простудить пианино, так говорит Елизавета Валерьевна. Я не понимаю, как пианино можно простудить, оно же деревянное. Класс пения всегда заперт на ключ, туда нельзя заходить без разрешения. Вот в этом-то классе и репетировал Елизаветин хор. Туда брали только тех, у кого был хороший голос и идеальный слух. Из нашего класса подошли только двое: девочка и мальчик. И если девочка пела с удовольствием, то мальчик совсем не хотел петь. Но какой у него был выбор? Хочешь — не хочешь, ему пришлось. Они репетировали, а потом выступали на всех школьных мероприятиях. Это было такое мучение! Ни один школьный праздник не обходился без хора. Сперва хор, а потом уже поздравления с новым годом и раздача подарков. И вот мы сидели в актовом зале, положив руки на колени, и слушали, как эти несчастные на сцене пели свои заунывные песни. Например такую:
Есть слово «пионер», и память, как награда
Есть песни и мечты, рождённые зарёй
И с нами навсегда те первые отряды
И Павлик Морозов живой!
И Павлик Морозов живой!

     Но Евгений Евгеньевич сказал, мы создадим наш собственный, другой, новый хор. Это будет хор английской песни, и туда будут брать всех. Он сказал, что в Америке все поют, неважно, есть ли у человека голос и слух. Ведь пение — это такое удовольствие! Все могут петь. Если есть желание, будет и умение. Мы поём не для того, чтобы получать хорошие оценки или с кем-то соревноваться, мы поём для себя, чтобы быть всем вместе. Так здорово! Мы сразу начали разучивать новую английскую песню, и через пару дней могли спеть её все хором. Там был такой весёлый текст:
Ob-la-di, ob-la-da
Life goes on, bra
La-la, how the life goes on!

     Евгений Евгеньевич сказал, это Битлз. Мой папа очень любит Битлз, но никогда не слушает. У нас дома есть пластинки, но наш проигрыватель сломался, он уже старый, поэтому папа его не включает. Но если по телевизору или радио передают песни Битлз, он всегда очень радуется и говорит: «Вот это настоящая музыка! Катька, слушай скорей, пока передача не кончилась.»
     Под новый год мы устроили концерт для родителей и ребят из других классов. Сперва выступил хор нашей училки пения Елизаветы Валерьевны. Они, как обычно, гундосили что-то заунывное про долг пионеров перед коммунистами. Такие песни теперь непопулярны! Нет уже в стране никаких пионеров, а что касается коммунистов, то их признали обманщиками и жуликами. Я сама это слышала по телевизору в передче «600 секунд». Коммунизм у нас больше не строят, в пионеры не принимают. Но у Елизаветы нет других песен, она знает только такие, бедняжка. Ребята в её хоре все, как один, одеты в школьную форму. Форму отменили, но училка настаивает, что на сцене все должны выглядеть одинаково, так надо. Пришлось им доставать из шкафа старую форму и идти в ней в школу, как будто они — гости из прошлого.
     Они допели, и тут на сцену выбегаем мы. Ха-ха, пусть-ка зрители немножко встряхнутся. Все сейчас обалдеют! Они такого ещё не видели! Мы все одеты по-разному, кто как хочет. Скоро новый год, и некоторые из нас одеты по-праздничному. В красно-зелёных свитерах, в кофтах с оленями и снеговиками, одна девчонка в золотистом платье, другая в джинсах и футболке, на которой нарисован Майкл Джексон. На мне оранжевый мамин свитер, на Лёше белая рубашка, на Славе футбольная форма, он любит футбол, на Андрюхе синий свитер с люрексом. А Лаврентий вообще пришёл в строгом деловом костюме и при галстуке. Не пионерском, а как у его папы-инженера. И вот мы встали кто где хочет, по росту или по голосам строиться не надо. Достали листки бумаги с текстом, наизусть заучивать было необязательно. Наш тьютор встал перед классом, взмахнул рукой, и мы хором запели, а точнее закричали:
Desmond has a barrow in the marketplace
Molly is the singer in a band
Desmond says to Molly, «Girl, I like your face»
And Molly says this as she takes him by the hand
Ob-la-di, ob-la-da
Life goes on, bra
La-la, how the life goes on!

     Вы бы видели, что творилось в зале! Сперва никто ничего не понял, потом начали хлопать в ладоши, подпевать, а некоторые повскакали со своих мест и слушали, стоя в проходе между рядами. Учителя на них шикали, но утихомирить зрителей не удалось. Я видела моих родителей, которые улыбались во весь рот и смотрели друг на друга такими глазами… такими глазами… как будто только что познакомились и снова влюбились друг в друга.
     Когда мы шли из школы домой, папа сказал:
     — Ничего себе, у вас репертуар! Дети на школьном утреннике поют Битлз, где ж это видано? Ты не поверишь, но несколько лет назад за такие песенки можно было из комсомола вылететь. Уж родителей к директору точно вызвали бы и спросили, откуда ребёнок знает такие песни. Меня самого пару раз арестовывали за то, что я пел песни Битлз в парке под гитару. И на работу сообщали. Меня за это из профсоюза исключили. А теперь — пожалуйста, пой на здоровье! Вот это номер! Катя, ты живёшь в удивительное, великое время, не пропусти его, постарайся запомнить. Потом будешь своим детям рассказывать. Да если бы мне кто-нибудь сказал пару лет назад, что так будет, я бы не поверил.
     Мама тоже была под впечатлением:
     — Этот ваш новый учитель — просто гений! Откуда он взялся? Какая удача, что он ваш классный руководитель. Потрясающий человек!

     На следующий день папа пришёл домой с огромной тяжёлой коробкой. Что бы вы думали, было в коробке? Двухкассетный магнитофон! Представляете? У нас — и вдруг магнитофон! Я думала, мы никогда не сможем его купить, ведь это так дорого. И вот теперь у нас есть магнитофон, как будто мы богатые. Папа специально ездил на рынок электротехники куда-то в Автово, на другой конец города, а потом оттуда вёз эту тяжеленную коробку на трамвае, метро и снова на трамвае. Он осторожно поставил коробку на стол:
     — Ух, ну и тяжеленный! Как только у меня руки не оторвались? Вот ещё несколько кассет купил. Битлз!
     Мама схватилась за голову, но её глаза так сияли, когда она смотрела на папу и на коробку:
     — Ты что, совсем с ума сошёл? На какие деньги ты это купил? Зачем? И как ты дотащил такую тяжесть? Опять спина болеть будет. Ты ненормальный!
     Вот так у нас дома появился магнитофон и кассеты к нему. И папа снова стал слушать Битлз.

     Наша завучиха сказала, что есть возможность поехать за границу. Благотворительный фонд даёт деньги на то, чтобы ученики из Санкт-Петербурга смогли две недели изучать английский в одной из школ Лондона. Таким образом будут налаживаться дружеские отношения между странами, и дети смогут попрактиковать английский прямо в Англии. Представляете? Этот фонд оплачивал дорогу туда и обратно, проживание и питание. Но поехать смогут только самые лучшие ученики. Для этого будет организована районная олимпиада по английскому языку, и тридцать человек с самыми высшими баллами смогут поехать в Англию. Мы все должны были участвовать в олимпиаде. Завуч сказала: «Это уникальный шанс, ребята! Раньше это было бы невозможно, а теперь вам все дороги открыты. Дерзайте! Кто-то из вас может выиграть поездку. Я считаю, важно, чтобы вы все попытались». И все наши классы — А, Б, В и Г сняли с уроков в пятницу, и мы поехали в районный Дворец Пионеров и Школьников и поучаствовали в олимпиаде. Там были все школы нашего района, огромное количество человек. Мы сидели в самом большом актовом зале.
     Из всей школы нужное количество баллов набрал только наш отличник и староста Лаврентий, ну то есть Лоренс. Счастливчик! Но это было справедливо, он был из нас самый умный и занимался серьёзнее всех. Так что и завидовать смысла нет, он заслужил. Теперь его ждала поездка в Лондон весной следующего года.

[]

     Мы бурно обсуждали это событие, когда к нам на переменке подошёл наш тьютор Евгений Евгеньевич. Он сказал:
     — Не расстраивайтесь, ребята! Все не могут выиграть одновременно, но это ничего. Мы с вами, знаете, что сделаем? Возьмём и поедем в Америку. Да-да, весь класс! И безо всяких олимпиад. Вы же знаете, я оценок не ставлю. У меня нет любимчиков и нет отстающих. Я не делю студентов на хороших и плохих. Если едет один — едут все. Мы все вместе, правда?
     Мы закричали наш девиз:
     — Наша группа лучше всех! Нашу группу ждёт успех!
     — Конечно. Правильно. Мы все поедем в Америку, да не на две недели, а на три месяца. Я поговорил с моим научным руководителем из Университета в Лос-Анжелесе. Они нас ждут. Жить будем в американских семьях. Проживание, питание, проезд — всё бесплатно. Так что, ребята, выше нос. Летом поедем в Америку на каникулы, как к себе на дачу! А осенью вернёмся и будем говорить только по-английски. Да, и я, конечно, горячо поздравляю нашего победителя. Лаврик, я горжусь тобой, ты смог, ты это сделал! Ты заслужил две поездки. И собой я тоже горжусь, ведь это я — твой тьютор, а ты — мой студент.
     Евгений Евгеньевич пожал руку Лаврентию, как один взрослый человек — другому. Он ещё похлопал Лаврентия по плечу и обнял его, а потом не спешил отпускать, и они стояли так, обнявшись…
     Вот как он сказал. Возьмём — и поедем! Как здорово! Я не могу поверить моему счастью. Чтобы я — и вдруг поехала за границу? Да ещё и так далеко, в Америку, без мамы с папой. Сама себе хозяйка, буду делать, что хочу. Мы все вместе полетим на самолёте за океан. Какие, должно быть, удивительные приключения нас ждут. Как в кино! Нет, я, наверное, совсем с ума сошла от счастья. Как же нам повезло, что Евгений Евгеньевич наш классный руководитель. Он ведь мог достаться другому классу! Как удачно, что всё так сложилось, это настоящее чудо, это судьба. Школьная жизнь с каждым днём становится всё лучше и лучше, и скоро она станет такой невыносимо здоровской, что я даже и не знаю, что тогда будет!

     Евгений Евгеньевич скоро поведёт нас в поход. Он отпросил нас со всех уроков. Мы выдвинемся в четверг, а домой вернёмся только в воскресенье вечером. Здорово! Четыре дня будем жить в лесу. Наша цель — дойти через лес до Лемболовского озера. Сейчас уже почти что тепло, май, так что не замёрзнем, всё будет отлично.
     Однажды мы уже ездили на турбазу в лесу, это было год назад, тогда нашей классной была Стендапка Марья Ивановна. Это была такая тоска! С нами ещё поехали две другие училки: физичка и математичка. Следом увязались и взрослые, штук десять всяких бабушек. Они тащили с собой огромные сумки с едой, одеждой, кофточками, носочками, шапочками и другой детсадовской ерундой. Хотя мы были уже взрослые и сами могли о себе позаботиться. Но бабушки просто не смогли остаться дома, когда их ненаглядные детки, может быть, оголодают и замёрзнут в дремучем лесу. Они нас пасли всю дорогу, испортили нам эту поездку, курицы-наседки. Ко-ко-ко-ко-ко! Тряслись над нами, как будто нам по три годика. Все так боялись, что мы что-нибудь такое сделаем, напьёмся спирта или будем курить, или даже целоваться. Вечером нас всех развели по комнатам, два человека на комнату, и заперли снаружи на замок, чтобы мы не бегали ночью по коридору. А сами училки караулили всю ночь у нас под дверями, накинув пальто сверху на ночную рубашку.
     Но мы, конечно же, их перехитрили. Если открыть окно, то можно по карнизу перелезть в окошко соседней комнаты. Только нельзя ни в коем случае сорваться и упасть, потому что тогда придётся сказать Стендапке, и будет скандал. Мы перелезли друг к другу и сидели в соседней комнате, весь класс туда постепенно подтянулся. Мы выпили спирта, который захватил с собой Серёжка, у него мама работает медсестрой, и дома всегда есть спирт. Потом играли в Бутылочку и «Кис-кис-мяу», это очень классные игры, но они для взрослых, маленьким в них играть нельзя. Потом Стендапка услышала, что у нас шумно. И заподозрила, что мы не спим. Она отперла дверь и увидела, что мы делаем. Ох, какой был крик! Училки и бабушки пинками выгнали нас из комнаты, некоторым и подзатыльников надавали.
     На следующее утро нас увезли с этой базы, хоть мы собирались там оставаться целую неделю зимних каникул. Стендапка сказала, что не справляется с нами, и что она нас так не учила. Что мы просто как с цепи сорвались, когда почуяли свободу. Она сказала: «вам только дай волю, сразу на уши встанете. Совершенно не умеете себя вести.» Ага, а что же нам ещё делать, если этой самой свободы мы никогда в глаза не видали? Уж если есть хоть мизерный шанс, нужно его использовать. Когда ещё мы сможем побыть все вместе ночью, и чтобы никто не мешал? Потом было родительское собрание, где Стендапка распекала наших мам и пап за то, что они плохо нас воспитывают.
     А теперь Евгений Евгеньевич сказал, что мы поедем одни, без охраны из учительниц и бабушек. Он сказал, что этот «бабский батальон» нам не нужен. За нами не надо следить, мы проследим за собой сами, мы ведь уже большие. Мы сами решаем, что и как нам делать, когда, где, зачем и почему, правда? И вообще, наш тьютор говорит, что запереть на замок человека можно только на основании ордера на арест. Никому и никогда не давайте себя запереть. Без ордера ни у кого нет таких полномочий. Но даже и этот ордер адвокат может опротестовать.

     Сегодня четверг и наш поход уже начался! Мы доехали на электричке до одной станции, на которой никто не входил и не выходил, потому что она была среди лесов и полей, далеко от всякого жилья. Там ни автобусов не было, ни магазинов. Выходишь — и сразу природа. Как увлекательно, как романтично! Ух, какие нас ждут невероятные приключения!
     Мы все оделись в старые и рваные джинсы, которые не жалко. В кеды, куртки, свитера и шапки, которые можно потом просто выкинуть, и никто о них не вспомнит. За плечами у нас были многокилограммовые рюкзаки. Их было тяжело нести, особо с непривычки.
     Мы были одеты, как беспризорники, но Евгений Евгеньевич пришёл, как обычно, в своих белых узких брючках и в белых кроссовках. Мне кажется, что слово «кроссовки» пишется неправильно. Надо его писать через А, вот так: красовки. Это же от слова «красоваться»! Евгений Евгеньевич выглядел так красиво, как будто собрался на воскресную прогулку в парке. Мне кажется, такие люди, как он, вообще никогда не наступают в грязь. За спиной у него был маленький рюкзачок из светло-жёлтой замши. Я бы не взяла с собой в лес такой хорошенький рюкзачок, он же испачкается, или порвётся! Такая прелесть, я бы его оставила для каких-нибудь прогулок по городу, когда хочется выглядеть особенно нарядной. Или для нашей летней поездки в Америку. Но у Евгения Евгеньевича, наверное, таких рюкзачков дома, так же как и белых кроссовок, целый шкаф, ему не жалко.
     Мы шли и шли, шли и шли. Лес, кажется, и не собирался кончаться. У Евгения Евгеньевича был с собой компас, и он уверял, что мы не заблудимся. Мы все очень устали, но наш классный руководитель не устал ни капли, он бодро и весело шагал вперёд, пел всякие английские песни, и мы подпевали, несмотря на усталость. Но ведь в походах всегда так, нужно преодолевать трудности, нести тяжёлый рюкзак и не ныть, правда же?
     Близился вечер, но Евгений Евгеньевич так и не сказал нам, где у нас запланирована ночёвка. Мы уже выбились из сил, ноги гудели, ныли плечи, к тому же начало темнеть и холодать. Видимо, скоро уже дойдём. Но никакой турбазы или другого жилья видно не было. Тут на одной из полянок наш тьютор остановился. Он раскинул руки, мечтательно закрыл глаза и сказал:
     — Лес! Это храм природы! Природа даёт нам и еду и ночлег. Вот здесь мы проведём эту ночь, ребята, устраивайтесь поудобнее.
     Он ещё сказал, что мы будем спать, как американские индейцы, на земле, без палаток. Индейцы — настоящие дети природы, они в лесу, как у себя дома. Мы положим спальники прямо на траву, по кругу, а в центре разведём костёр, и нам будет тепло и уютно. Это звучало так замечательно! Спальники были у всех, а вот палаток не было. Мы ведь почему-то были уверены в том, что ночевать мы будем на турбазе, как в прошлый раз. Но Евгений Евгеньевич не расстроился, он сказал, что нужно быть всегда готовым к любым неожиданностям, что в жизни ничего не бывает так, как мы себе представляем.

[]

     И для того мы и пошли в поход, чтобы научиться преодолевать трудности. У него, например, спальника с собой вообще нет, ну и что? Разве его это смущает? Американские индейцы, например, вообще не знают, что такое спальный мешок.
     Да, я заметила, что у него не было с собой спальника. У него ничего не было, кроме маленького бежевого рюкзачка. Интересно, что у него в этом рюкзачке? По виду там ничего не могло бы поместиться, кроме кошелька и пары бутербродов. Евгений Евгеньевич сел в своих белых штанах на поваленный ствол старой берёзы. Его брюки были уже довольно-таки грязные после целого дня в лесу, но это его нисколько не беспокоило. Из своего рюкзачка он достал — что бы вы думали? — плюшевого мишку! Ой, какая прелесть! Он взял с собой в лес игрушку! Евгений Евгеньевич помахал нам лапкой игрушечного медвежонка и сказал: «Hello! My name is Teddy!»

     Евгений Евгеньевич вместе с самым крупным и сильным мальчиком Славой пошли в ближайшую рощицу за ветками и вернулись с двумя огромными охапками хвороста. Мы попытались развести костёр. У кого-нибудь есть зажигалка? Деревяшки были сырыми и не горели. Кора на растопку тоже была сырая. У нашего умника Лаврентия была с собой книжка, которую он читал в электричке, пока мы ехали в лес. Пришлось разорвать эту книжку, чтобы развести костёр. Постепенно, очень нехотя, огонь разгорелся, хотя больше дымил и тепла не давал.
     Ужина у нас не было. Во-первых, никто не взял с собой ни котелка, ни тушёнки. Нам было нечего готовить и не в чем. Мне казалось, что мы будем ужинать на турбазе. Откуда я вообще взяла эту турбазу? Евгений Евгеньевич ничего о ней не говорил, но мне казалось, это так естественно. Он сказал, что лес даст нам пропитание, но никаких грибов и ягод мы не нашли, ведь был ещё только май. А даже если бы мы нашли грибы, как их приготовить на костре? И сколько надо набрать ягод, чтобы наелся целый класс? У меня была с собой пачка печенья, у кого-то конфеты, мы собрали всё, что у нас было в рюкзаках и поели. И потом Евгений Евгеньевич сказал, что никто ещё не умирал, от того, что один раз не поужинал. Воду мы пили из маленького торфяного озерца. Нам было не в чем её кипятить, но она выглядела чистой. Вкус, правда, был такой, как будто пьёшь из аквариума с рыбками.
     Мы решили, что пора спать, и начали укладываться вокруг костра. У нас-то были спальники, а вот у тьютора — нет. Что же ему делать?
     Евгению Евгеньевичу предстояло лечь вместе со Славой, с тем мальчиком, с которым они собирали палки для костра. Слава занимался спортом, он был выше всех, у него был самый большой двойной спальник, не совсем его, это был спальный мешок его родителей. Поэтому логично было предложить нашему тьютору лечь к Славе.

     Мы кое-как улеглись, надев на себя всю тёплую одежду, какая была. Оказалось, лежать на земле очень холодно, пусть даже и в спальнике. И на земле было много всяких корней, камешков и шишек, которые больно впивались в спину. Я расчистила место под собой, но всё равно постоянно что-то меня кололо. Без подушки лежать было очень неудобно, я подложила под голову рюкзак, но он был совсем пустой, ведь вся одежда была на мне.
     Спать было невозможно. Жёстко, холодно, и очень уж непривычно ночевать в лесу под открытым небом. Я лежала и смотрела по сторонам. Кажется, единственный, кто спал, был наш Евгений Евгеньевич. Он лёг вместе со Славой, обнял своего медвежонка Тедди и сразу заснул. Везёт же ему! Тепло у Славки под боком. Наш спортсмен, наверное, большой и горячий, как печка.
     Через какое-то время Слава встал и пересел к огню, на бревно, служившее нам и диваном и столом. Он сказал, что всё равно не хочет спать, и нужно поддерживать костёр, а то погаснет. То и дело кто-нибудь отходил в кусты. Когда холодно, почему-то бегаешь в туалет намного чаще. Я, вроде бы, иногда засыпала на несколько минут, потом опять просыпалась от холода. Вокруг было тихо, наши ребята начали постепенно успокаиваться, хождение туда-сюда прекратилось, кто-то спал, кто-то нет, но наш лесной лагерь, вроде бы, перешёл в ночной режим. Только около меня в темноте происходило постоянное шевеление, кто-то двигался, шуршал, шумел и мешал мне. Недалеко от меня лежала Светка. Я обернулась, чтобы посмотреть, что происходит, и встретилась со Светкой глазами. Она вся тряслась от холода. Мы особо с ней не дружили, она сильно задавалась, у неё были лучше оценки, чем у меня. Но тут она вдруг сказала мне страшным шёпотом:
     — Катька, мне надо в больницу срочно, я заболела. Мамочки! Что теперь будет? У меня кровь идёт и очень больно. Надо скорую вызвать.
     Какую ещё скорую? В лесу? Где мы ей найдём скорую? Тут на много километров ни жилья нет, ни телефона. Мы ж целый день шли от ближайшей станции. Светка плакала. Она откинула полу спальника, и я увидела, что её джинсы были пропитаны кровью, и спереди и сзади, всё насквозь.

     Эту ночь я не забуду никогда. К нам подошли другие девчонки, кто-то жалел Светку, а кто-то нет. Как я поняла, у неё внезапно начались месячные, а она не знала, что это вообще такое. И откуда ей знать? Старших сестёр у неё не было, мама ей ничего не рассказывала, может быть думала, что рано ещё. А в школе же такому не учат. Мы в тот день так много прошли, и всё больше в гору, с тяжёлыми рюкзаками, часто сидели на камнях, потом легли спать на холодную землю, ну и вот… Светка испугалась. Ей было очень больно, она дрожала крупной дрожью и всхлипывала, обхватив себя руками за плечи, судорожно сжимая и разжимая пальцы. Девчонки говорили ей:
     — Заткнись, дура, сейчас весь класс разбудишь. Перестань реветь. Ты ж не хочешь, чтобы сюда наши пацаны прибежали.
     — Не могу, больно.
     — Ну потерпи, скоро пройдёт, чего ты как маленькая.
     Мы собрали ей тёплую одежду, у кого какая была. У одной девчонки были запасные тренировочные штаны, у другой трусы с носками, у третей рулон ваты, всё это дали Светке. Мне кажется, она почувствовала себя намного лучше, когда стянула с себя промокшие джинсы и закинула их в кусты. Мы пошли к торфяному озеру и заслонили Светку, чтобы она могла помыться. Представляю, как ей было холодно, ведь вода в начале мая ещё ледяная. И страшно тоже, ночью вода всегда кажется такой тёмной и опасной. Не видно, что там на дне. Непонятно даже, глубоко ли там. Полотенец у нас не было, Маша Коровина дала ей свою запасную футболку, чтобы вытереться. Как хорошо, что Маша такая крупная, футболка оказалась большая.
     Так, с одеждой мы разобрались. Есть у кого-нибудь таблетка от головной боли? Есть цитрамон? Нет, цитрамона не было. Надо попросить у нашей классной, у Марьи Ивано… вны…
     Да, у Марьи Ивановны, конечно, был бы с собой и цитрамон, и валидол, и валерьянка, и пластырь, и пакет с бутербродами, и пара запасных кофт. Hо только с нами нет Марьи Ивановны, с нами наш тьютор Евгений Евгеньевич. Жека.
     Ох, только бы он не проснулся! Только бы мы его случайно не разбудили. Никогда в жизни я не согласилась бы сказать ему, что произошло! Какой стыд! Бедная Светка. Как можно ему сказать? Ведь он — взрослый молодой мужчина, он такой красивый, все девчонки сходят по нему с ума. Сказать ему — такое? Ни за что. Я лучше умру. Уверена, что Светка тоже. Но, к счастью, он крепко спал. Кто точно не спал, так это Слава у костра. Он, конечно, всё слышал, но не обернулся, продолжал сидеть к нам спиной и смотреть на огонь. Он выглядел очень задумчивым. Притворяется, что не слышит. Какой стыд, боже мой! Теперь все пацаны узнают.
     Светка сидит, согнувшись пополам, и держится за живот. Ей так больно, что она не может перестать ныть, хоть мы ей уже несколько раз говорили заткнуться. Таблеток ни у кого нет. Идиотизм, теперь всегда буду брать с собой на всякий случай. И ещё я буду всегда брать в лес еду, спички, тёплую одежду, запасные носки. А лучше вообще в лес не пойду.

[]

     К счастью, я знаю, что делать, меня одна карельская бабка на даче научила. Если очень болит живот, нужно нажать на поясницу обеими руками, провести кулаками сверху вниз посильнее. Особенно там, где у человека был бы хвост, если бы мы были кошками. Я говорю Светке лечь на живот и давлю ей на поясницу изо всех сил костяшками пальцев, сжав руки в кулак. Через пару минут боль проходит, Светка перестаёт хныкать, мы расходимся по своим спальным местам.
     Под утро начинается дождь, мы сперва прячемся в ельнике, а потом идём по мокрому лесу до ближайшей деревни Куйвози. Едем все мокрые в электричке. Когда подъезжаем к городу, чихают и сморкаются все, даже Слава, который в принципе никогда не болеет. Не простудился тогда только один человек, наш тьютор Евгений Евгеньевич. Он не переставал улыбаться всю дорогу. Когда мы прощались друг с другом у станции метро, он сказал так: «Мы не дошли до нашей цели, до Лемболовского озера. Дождь нам помешал. Но это ничего, ребята! Выше нос! В следующий раз обязательно дойдём! Нужно уметь ставить себе цели и достигать их. И мы это ещё обязательно сделаем! Запомните, ваш тьютор Жека трудностей не боится!» И, несмотря на усталость и мокрые ноги, мы все хором закричали: «Наша группа лучше всех! Нашу группу ждёт успех!»

     Выходные я провела в постели, замотав горло шарфом и лечась молоком с мёдом. Я перенесла телефон в спальню и мы с Сашей то и дело звонили друг другу. Он тоже простудился. Но к понедельнику нам стало лучше и мы пошли в школу. Если он пойдёт, то я тоже, конечно, пойду.
     Первым уроком был английский, как всегда по понедельникам. Мы стояли в коридоре около запертого класса и ждали. Странно, обычно Евгений Евгеньевич приходил раньше всех, и Крейзи Хаус был открыт задолго до начала уроков. Уже прозвенел звонок на урок, а он так и не появился. Он, наверное, заболел, вот что! Хоть он и держался лучше всех, но такие люди, как он, настоящие герои, тоже могут простудиться, как это ни странно. Никто об этом не думает, и никто о них не заботится, а сами они никогда не просят ни пощады, ни помощи, но они тоже живые люди! И им тоже бывает холодно.
     Тут к нам подошла Зануда — училка английского с гнусавым голосом, которая раньше замещала Стендапку. Она отперла дверь, мы расселись по своим местам, и она сказала, что Евгений Евгеньевич не придёт. Он уволился.
     — Да, вот так, дети, уволился. Нашёл себе работу получше. Ему предложили место в элитной гимназии в центре города, там наслышаны о его авторской методике, предложили ему зарплату втрое выше и должность завуча, вот он и согласился. А теперь, дети, переходим к неправильным глаголам. Где-то были наглядные пособия с таблицами, куда они делись? Как мне без них вести урок? Что у вас тут по стенам какие-то каляки-маляки развешаны? Ну ладно, какое упражнение вам было задано? Открываем учебник на странице…
     На какой странице, никто не услышал, потому что в классе вдруг стало очень шумно. Как так уволился? Он разве искал другую работу? У нас его перекупили? И он нам ничего не сказал? Он с нами даже не попрощался? Он нас бросил? Накануне окончания учебного года? А как мы будем сдавать экзамены? Что теперь будет? Почему он от нас это скрывал? Как он мог? Он нас обманул? Это неправда! Мы не верим! Он не мог так поступить! Его оболгали! И он уже знал об этом в четверг, когда мы пошли в поход? Он знал, что этот поход будет последним? Когда мы расставались у метро в пятницу, он ведь знал, что мы больше не увидимся! Как он мог так притворяться? Лжец! Лицемер! Нет, это не правда, не правда! Вы это сами выдумали! Что с ним случилось? Что вы с ним сделали? Зачем вы врёте? Три недели до конца учебного года, он не мог нас бросить! Разве учителя начинают новую работу в мае, перед самыми каникулами? А как же мы? Ему на нас совсем наплевать? Что с нами будет?
     Наша красавица Лиля Краснобаев разревелась, но она вообще нервная и любит изображать из себя принцессу. Сидела, закрыв лицо руками, и повторяла: «Ненавижу его!» Активистка Коровина громогласно предлагала пойти к тьютору домой и припереть его к стенке, пусть ответит за свой поступок. Лаврентий был другого мнения, он считал, что нужно всё лично выяснить, и если Евгений Евгеньевич попал в беду, то мы должные ему помочь. Спортсмен Слава встал со своего места и тихо вышел за дверь. Училка начала гундеть, что нельзя выходить на уроке без разрешения учителя, но он даже не обернулся. У него было совершенно непроницаемое лицо.

     Мы с Сашей не знали, что и думать и только смотрели друг на друга в полном недоумении. Я сказала:
     — У меня в голове не укладывается. Как так можно?
     По Сашиному лицу было видно, как сильно он пытается понять, что произошло. Он вообще умный и спокойный парень, любит во всём разбираться до конца:
     — Подожди, я чего-то не понимаю. Евгений Евгеньевич уволился, так? Когда он успел? Выходные же были. Уволился до нашего похода? Тогда бы нам сказали об этом раньше. Если не он, то завучиха. За один день это не делается. Должно было пройти какое-то время, пока он искал новую работу, пока нашёл, пока уволился, пока приказ об увольнении подписали. И за всё это время никто ничего не заподозрил? Никто из учителей не проговорился? Да эта школа течёт, как решето. Здесь ничего не скроешь. Кто-то должен был заметить. И почему он не забрал свои вещи? Всё стоит в том же виде, как и в среду, до похода. Вот его блокнот для записей, его магнитофон, вот шляпа, как у Майкла Джексона. Вот его награды за авторскую программу, он даже их не забрал. Всё бросил, как было. Странно.
     Но, на мой взгляд, это как раз-таки, не было странно. Ответ был очень простой и грустный, но, приходится признать, единственно верный. Евгений Евгеньевич получил новую работу и бросил нас, вот и всё. Он не попрощался, потому что не хотел ничего нам объяснять. Прощаться тяжело, вот он и не стал. А вещи свои не забрал, потому что они ему были не нужны. Хотел скорее покончить со всей этой историей. С нашей школой, с этим классом, с этой работой, и со всеми нами. Теперь его ждала новая, интересная, высокооплачиваемая работа, что ему этот старый магнитофон? Он новый купит.
     Училка уже не пыталась вести урок. Лиля рыдала, то и дело ударяя кулачком по парте: «Ненавижу его! Ненавижу!» Коровина что-то горячо доказывала своим командирским голосом, требовала расправы. Остальные тоже шумели, в этом шуме иногда слышался голос Лаврика: «Надо сперва всё выяснить». Энди, он же Андрюха, подливал масла в огонь: «А как же поездка в Америку? Мы теперь никуда не поедем?» Его поддерживал Алекс, то есть Лёшка: «А как же наш хор? Как же физкультура? А дискотеки по пятницам?» Но чаще всего слышалось со всех сторон: «Это неправда! Он не мог! Вы сами назло придумали!»

     А потом был конец мая и экзамены, и никто не знал, как нас аттестовывать. Оказалось, что мы так много прогуливали за последний год, что преподаватели не знали, какие оценки нам ставить. Ведь Евгений Евгеньевич не признавал оценок, он нам ничего не ставил, не проводил контрольных и вообще не вёл никаких записей. Он был прогрессивным педагогом, тьютором, а не какой-нибудь старомодной училкой. В итоге нам поставили тройки по всем предметам. А кто же будет нашим классным руководителем на следующий год? В классные нам дали физрука Карима Фархатовича. Не знаю, в курсе ли он был, он ведь всё время на больничном.
     Дальше стало только хуже. Карим Фархатович, как всегда, отсутствовал, и некому было за нас заступаться. Ребята из других классов смеялись над нами, злорадствовали. Учителя издевались, с удвоенным удовольствием писали нам замечания в дневник, выгоняли с уроков и ставили двойки.

     Мы с Сашей обсудили эту историю со всех сторон, снова и снова возвращались к вопросу исчезновения нашего тьютора. Мы старались вспомнить все детали, все малейшие знаки, предчувствия, слова и оговорки, которые могли иметь отношение к делу. Мы с ним сидели у него дома на диване, поставив перед собой на журнальный столик миску с конфетами Белочка, ели их одну за другой, и опять начинали обсуждать эту историю:
     — Значит так, давай ещё раз всё по порядку. Как ты думаешь, в среду, когда мы собирались в поход, Жека уже знал, что не выйдет на работу в понедельник? Нет? Я тоже думаю, что не знал. А почему ты так считаешь?
     И вот, после долгих обсуждений, мы пришли к выводу, что от нас что-то скрывают. Но мы не можем понять, что, потому что у нас мало исходных данных, или они неверные. Саша предположил, что Евгений Евгеньевич не просто уволился, и не соблазнился местом завуча в элитной гимназии, а что он уехал обратно в Америку. При каких-то таких обстоятельствах, которые нам неизвестны. Саша сказал:
     — Видимо, так и было. Как? Почему? Мы не знаем. Мы с тобой исследовали это дело от А до Я, но не смогли выяснить подробности. Так или иначе, он уехал насовсем. И, знаешь что, мне кажется, я тоже здесь не задержусь. Я тут подумал, что мне здесь делать, в этой богадельне? Сейчас школу закончу, поступлю в Университет на отделение химии. Поучусь годик, да и поеду на втором курсе в Америку. Там есть такая программа, после первого курса можно продолжать обучение в Университете в Лос-Анжелесе. Если оценки хорошие, а они у меня будут хорошие, не сомневайся. Махну следом за Евгением Евгеньевичем, может быть там где-нибудь встретимся. А что такого? Это не исключено.
     Мне сразу стало очень-очень грустно.
     — Ты собираешься ехать в Америку? А когда ты вернёшься?
     — Не знаю. Может быть, никогда.
     — Я тогда тоже уеду в Америку.
     — Конечно! Приезжай. И Алекс поедет, и Энди, и Лиля, и Мэри, и Лоренс — они так сказали. Нет, ну серьёзно, что нам здесь делать? Чего ждать? Нас здесь быстренько снова переоденут в школьную форму, построят по росту, и будем маршировать в пионерской комнате под барабанную дробь, как раньше. Здесь никогда ничего не меняется. Шаг вперёд и два назад. Жека это понял — и свалил. Жалко только, что он ничего нам не сказал. Ну, видимо, не мог.
     — Но, может быть, ты там поучишься, а потом приедешь назад?
     — Посмотрим. Не думаю, что я вернусь.

     Мне всё время казалось, что это какая-то дурацкая ошибка. Я до сих пор не могу понять, как так произошло. Как он мог? Почему Евгений Евгеньевич нас бросил? А если это не он сам, то как, каким образом его у нас отняли? Родители говорили об этом деле, когда думали, что я не слышу. Но я, конечно же, слышала. Они сказали, что Евгений Евгеньевич ушёл из школы совсем не поэтому. Не из-за того, что ему предложили место в элитной гимназии в центре города. Это была просто отговорка. На самом деле там была какая-то некрасивая история с одним из учеников. С кем? Они не сказали. Но это, конечно, неправда. Не может быть правдой, я не могу в это поверить. И даже если эту глупость повторят миллион раз, я всё равно никогда не поверю.
     В этой главе используется куплет из песни «Мы тоже советская власть», слова Н. Добронравова, музыка А. Пахмутовой, 1972. А так же куплет из песни The Beatles «Ob-La-Di, Ob-La-Da», 1968.

4. Баллада собственной тюрьмы

     Кажется, мама меня пропалила. Папа-то никогда ничего не замечает, его можно не опасаться. А вот мама — другое дело. Мне кажется, она читает мой дневник и письма, слушает мои телефонные разговоры, а иногда осторожно задаёт наводящие вопросы. Чёрт! Надо было быть осторожнее, знаю ведь, какая она. С другой стороны, даже и хорошо, что она догадалась, а то сил нет уже прятаться.
     Каким-то образом мама узнала, что я встречаюсь с девочкой. Что ж такого, что две девчонки дружат? Ничего. Но мою маму не проведёшь, она быстро поняла, что мы не просто так дружим.
     Её зовут Люба, она на два года старше меня. Это одна девчонка с дачи, мы не учимся в одной школе и не живём по соседству. В этом есть небольшая сложность, потому что нам нужно далеко ехать, чтобы увидеться. Для этого нужно отпроситься из дома, придумав какой-то правдоподобный предлог, потом раздобыть деньги на билет, я еду сначала на трамвае, а потом на метро. И мне не хотелось бы приходить на встречу с пустыми руками. А денег у меня нет.
     Люба — это самая потрясающая девушка, которую я когда-либо видела в моей жизни. Она выше меня на целую голову, у неё очень хорошие тёмные волосы до середины спины. Она зимой не носит шапку, настолько они густые. Ещё у неё такие же густые брови, огромные зелёные глаза и длинные ресницы. Она красит губы красной помадой, её красный рот на фоне бледного лица видно издалека. Люба считает себя толстой, а по-моему, в самый раз. Она носит тяжёлое чёрное пальто и армейские ботинки. Это так круто!
     Моё сердце чуть не выпрыгивает из груди от восторга, когда я вижу её силуэт у станции метро. Она стоит и ждёт меня. Как чёрная тень с округлыми покатыми плечами и рюкзаком за спиной. Я бегу к ней через дорогу, не могу идти спокойно, ноги сами несут меня. Я так рада её видеть! С разбегу обнимаю её, и мы прыгаем, стискивая друг друга в объятьях.

     Люба уже закончила школу и поступила в педучилище. Она всегда хотела стать учительницей труда. Странное желание, но ей казалось, очень интересно учить школьниц готовить, вязать, шить себе одежду. Или можно было бы стать руководительницей какого-нибудь кружка кройки и шитья, или пошива мягкой игрушки, или макраме, или, например, заниматься с детьми керамикой. Люба отучилась два месяца, но потом бросила, потому что узнала, сколько получает учительница труда. И ещё потому, что там были только девчонки, ни одного пацана. Это так скучно! Она говорит: «Нафига мне это педулище?» Педулище — это сокращённо «педучилище». Очень смешное слово. И ещё Люба говорит, что это неважно, потому что она всё равно не думает работать. Она не хочет долго жить. Люба собирается скоро покончить с собой. Круто! Никто из моих знакомых не хочет покончить с собой, но ведь они все мелкие, а Люба взрослая. Я только надеюсь, что она поживёт сначала какое-то время, чтобы мы с ней успели побыть вместе.

     Так что теперь Люба не ходит в педулище, хоть родителям говорит, что ходит. Родители дают ей деньги на обед, она их не тратит, и поэтому у неё всегда есть деньги. Мы тратим их вместе! Однажды мы купили две бутылки пива и так напились, что пели песни и танцевали на Дворцовой площади, пока милиционер нас не прогнал. Другой раз мы купили сорок штук пышек в пышечной на Конюшенной улице и так объелись, что нас обеих тошнило. А ещё как-то мы пошли в Лунапарк и катались там на каруселях. Совсем одни, потому что в такую погоду никто не катается. Было ветряно, холодно, темно, а мы крутились на карусели «Ромашка» столько раз, на сколько хватило денег. Получилось семь раз! У нас дико закружилась голова, и мы потом не могли стоять на ногах, когда слезли с сидений.
     Хорошо, когда есть деньги, можно придумать так много всего весёлого. Но с Любой наличие денег не обязательно. Она мне сказала, что научилась воровать в магазинах, и теперь у неё есть всё, что ей хочется. Всё, что угодно. Она делает так: заходит в магазин в своём огромном чёрном пальто с глубокими карманами, берёт что-нибудь небольшое: шоколадку, конфету, булочку, бублик, какую-нибудь мелочь. Кладёт в карман и спокойно выходит, вот и вся премудрость. Тут главное не дёргаться, не озираться по сторонам и не выглядеть виноватым. Взял — и пошёл.
     Люба научила меня тоже так делать, и мы иногда воруем что-нибудь в магазине просто так, потому что это весело. Однажды её поймали в дверях с пачкой печенья. Но она закатила такой крик! Сказала, что у неё дома ребёнок-инвалид, которому нечего есть. А однажды попалась я. Я притворилась умственно-отсталой, мычала и пускала пузыри. Нас оба раза отпустили. Ох, как мы потом хохотали!

     Люба — самый странный человек из всех. Однажды, когда она достала кошелёк, чтобы купить проездной на метро, я увидела там фотографию какого-то очень красивого мужчины. Мне стало интересно, чью фотографию она носит с собой, и я попросила посмотреть. Она не хотела мне показывать, и я силой отобрала у неё кошелёк. Я думала, может быть, это её парень. Но нет, там был изображён какой-то взрослый дяденька в военной форме. С аккуратно подстриженными волосами, с чёрными бровями, с внимательными и серьёзными глазами. Какая великолепная осанка, какой горделивый поворот головы! Ему очень шла военная форма. Это была старая фотография хорошего качества на плотной картонке с закруглёнными краями. Внизу фотографии затейливо вилась надпись: «Ателье Мёбиуса и Леви». Я спросила, кто это, и Люба ответила: «Мой отец, он пилот.» Отец? Здорово! Как классно, когда твой папа — вот такой: красивый, сильный, строгий и правильный. Наверное, бесстрашный, способный принимать решения, властный, но добрый с теми, кого он любит. Совсем не похож на моего папу!
     Но потом я подумала, и поняла, что Люба меня обманула. Фотография была на вид очень старая, наверное, времён войны. Это никак не мог быть Любин папа. Дедушка — может быть. Я ей об этом сказала, и Люба ответила так:
     — Ну и что? Да, это не мой папа, но как будто бы мой. Я эту фотографию в лифте нашла, кто-то потерял.
     Люба рассказала, что её настоящий папа совсем не такой. Он раньше работал в каком-то НИИ, изучал космос. Он не космонавт, но такой умный, что ему не надо летать в космос, чтобы этот космос изучать. Он это делает прямо в своём кабинете. Но в последнее время государство приостановило финансирование науки, и его исследовательский центр тоже временно закрылся. Любин папа стал странный, он сперва несколько месяцев просидел дома, а потом начал бродить по окрестностям и собирать бутылки. Найденные бутылки он приносит домой и складывает в квартире, так что уже в дверь не войти, и воняет дома, как у пивного ларька. Папа говорит, что накопит миллион бутылок, а потом сдаст и станет миллионером. И что бутылки всё время дорожают, это его инвестиции, его твёрдая валюта. Чем дольше бутылки лежат у них дома, тем дороже они становятся. Люба не может никого пригласить к себе в гости и боится, что папу с бутылками заметят на улице знакомые. Она говорит: «Я его ненавижу, чтоб он сдох!» Да, теперь я понимаю, почему она носит в кошельке фотографию того пилота.
     Мы вместе придумываем всякие истории про её воображаемого отца. Даже имя ему дали: Максимилиан. Так что Люба у нас теперь Любовь Максимилиановна.

[]

     Нам с Любой негде встречаться. У нас обеих дома родители, а больше нам пойти некуда. На улице зима, и особо не погуляешь. Холодно, ветряно, сыро и темно. Мы иногда катаемся на метро, от одной конечной станции до другой. В метро шумно, и нам тяжело друг с другом разговаривать. В автобусах гораздо удобнее, там можно сидеть рядом друг с другом, можно держаться за руки, никто этого не видит.
     Мы только один раз оказались наедине друг с другом в её комнате, когда её мама уехала к сестре. Папаша с бутылками был дома, но с ним можно не считаться. Его всё равно что нет. В тот раз я ужасно испугалась и, наверное, вела себя, как полная дура. До сих пор стыдно. Люба попыталась обнять меня и усадить к себе на колени, но я чуть в обморок не хлопнулась от страха. Сказала, что пока что не хочу, и мне надо подумать, и это всё слишком быстро, и я ещё не знаю. Короче, несла всякую чушь. Как в детском садике, честное слово! Как будто я совсем ещё мелкая. Я это всё сказала, и сразу поняла, как глупо это звучит. И испугалась, что обидела Любу, и она больше не будет так делать и вообще дружить со мной не будет. И я сама попыталась её обнять, но тут в комнату вошёл её папаша. Чего ему было надо? Сидел бы у себя, бутылки пересчитывал. Что ж он по квартире-то слоняется? Хорошо, что в этот момент мы не занимались ничем таким. Мы с Любой отпрыгнули друг от друга, как одинаково заряженные частицы. Это всё было так ужасно сложно, что я разревелась. Я не знала, что сказать, и как мы теперь сможем смотреть друг другу в глаза, и как мы сможем продолжать встречаться. Я схватила куртку с рюкзаком и сбежала. Плакала всю дорогу до дома, я была уверена, что Люба больше не позвонит. Кому нужна такая малолетка, как я? Раз уж я вообще ничего не умею и всего боюсь. Какой интерес ей со мной тусоваться? Я чуть не умерла от горя в тот вечер. Но Люба позвонила уже на следующий день, и снова позвала меня гулять.

     Мы потом ещё много много раз обнимались. Но только не у неё и не у меня в квартире. Мы шли в какой-нибудь парк или сад, чаще всего в Михайловский садик около храма Спаса на Крови. Там по вечерам было довольно-таки пусто. Мы выбирали аллею потемнее и садились на скамейку. Там нас никто не тревожил. Я обычно не могла дождаться, когда мы уже дойдём до этой скамейки. И вот, мы на месте. Я сажусь на сиденье, а ноги закидываю Любе на её ноги. Мы сидим и разговариваем. Потом она говорит: «скамейка холодная, не сиди так». Я перелезаю к ней на колени. Она гладит меня по ногам. Потом подхватывает меня и передвигает так, чтобы я оказалась на ней верхом, как на лошади. Люба очень сильная. Больше всего мне нравится, когда она снимает своё пальто и накрывает им меня, и я как будто в домике, мне тепло и уютно. Она много курит, и мне нравится запах сигарет. Ещё мне нравится запах её духов, это зелёный Poison, так она сказала. Сама я в духах не разбираюсь. Но больше всего мне нравится её собственный запах, когда она расстёгивает пальто, развязывает толстый шарф и прижимает мою голову к своей шее.

     Я никогда не трогала её, не осмелилась, к тому же я не знаю, что и как надо делать, и боюсь показаться смешной. Но Люба часто дотрагивается до меня, гладит по коленям, и выше. Несколько раз она так делала в парке, накрывала меня своим огромным чёрным пальто, чтобы нас никто не видел. Это было так потрясающе! Но и страшно тоже, мне казалось, что теперь что-то случится, только я не знаю, что. Как будто происходило какое-то волшебство или колдовство, и я уже никогда не буду прежней. У меня чуть сердце из груди не выскочило от волнения. А однажды Люба расстегнула мою куртку, задрала мне свитер, морозный воздух ворвался под одежду, но её горячие руки не давали замёрзнуть. Я просто не могла поверить, что это происходит со мной на самом деле. Здесь, в этом тёмном пустынном саду, в самом конце самой дальней аллеи.
     Время от времени мимо нас проходит патруль, два милиционера в униформе, в синих зимних куртках с меховым воротником. Сначала, завидев их, мы переставали обниматься и быстренько садились на скамейку рядом друг с другом, как хорошие девочки. Но однажды Люба не дала мне слезть с её колен, она крепко сжала руками мою талию и сказала: «Сиди, малыш!» А когда милиционеры проходили мимо, она сказала им: «Добрый вечер.»
     Я не представляю себе, откуда у неё столько храбрости? Я спряталась у неё на груди, уткнулась лицом в её свитер и ничего не видела, а Люба обнимала меня обеими руками сзади и смотрела прямо в глаза милиционерам. Потом она сказала мне: «А что такого? Что плохого мы делаем? Не хулиганим, не шумим, никому не мешаем. Что они нам сделают? Арестуют? Ради Бога, арестовывайте, дальше что? И вообще, статью уже отменили.»
     Какую статью? Сперва милицейский патруль проходил мимо довольно часто, особенно после того случая. Но потом они от нас отстали, мы видели их всего пару раз.

     Люба научила меня целоваться. Сначала всё было ужасно, и я чуть было не сбежала ещё раз. Потому что я ей сказала, что умею, а сама не умела, но я не думала, что моё враньё когда-нибудь раскроется. А тут так вышло, мы, как обычно, сидели на скамейке, Люба смотрела мне в глаза долго-долго, а потом коснулась губами моих губ. У неё были такие широкие мягкие губы, очень тёплые. Мне кажется, я никогда раньше не дотрагивалась ни до чего, такого же нежного. Я поняла, что сейчас всё выяснится, и попыталась увернуться, но она держала меня очень крепко. Потом она сказала: «Не бойся, малыш.» Она не стала припоминать мне, как я хвасталась, что умею. Вместо этого она поудобнее взяла меня обеими руками за голову и прижалась губами к моим губам.
     Мне очень понравилось целоваться! Это самое классное из всего, что я когда-либо делала. И мы теперь часто целуемся на скамейке, или в автобусе, или даже на эскалаторе метро. Один раз какая-то женщина в шубе и с авоськами сказала, проходя мимо: «Какая гадость, совсем стыд потеряли!» А в другой раз мужчина, выходя из автобуса, подмигнул нам: «Эй, девчонки! Хорошо вечер проводите, мне бы так.» Вот прикол! Они нас заметили. Женщину с авоськами я испугалась, а мужчину с его ухмылочкой испугалась ещё больше. Ну а Любе всё, как об стенку, она только смеётся и говорит: «А что они нам сделают?»

     Так вот, моя мама, кaжется, о чём-то догадывается. Даже не кажется, а точно. Не пойму только, откуда она знает. Ну, предположим, я езжу несколько раз в неделю в город, чтобы встретиться с подружкой, ну и что? Наверное, мама всё-таки читает мой дневник, иначе это никак не объяснишь. Мама решила, что это всё оттого, что у меня нет никаких интересов в жизни, что меня надо чем-то занять. Она купила мне годовой абонемент в кружок, который называется «Институт Петербуржца». Кружок этот заседает во Дворце Пионеров в центре города, там проходят лекции на тему поэзии Серебряного Века.
     Мама обожает Дворец Пионеров. Раньше их семья жила в центре, на Фонтанке, и мама в детстве всё время пропадала там, во всяких кружках и секциях. Она занималась всем на свете: и балетом, и радиомоделированием, и спортивным туризмом, и даже игрой на тромбоне. Тогда это было бесплатно. У неё там было много подружек, они все жили рядом, им было вместе так весело. Мама не понимает, как так может быть, что я не хочу заниматься радиомоделированием. Она считает, что если я найду себе кружок по интересам, то у меня сразу появится много весёлых подруг, и нам вместе будет очень здорово.
     Я отвечаю, что у меня уже есть подруга, и нам вместе достаточно здорово, но мама не верит. Она говорит: «Твоя Люба — это не подруга, это чума. И какие у вас могут быть общие интересы? Она тебя старше, вы живёте далеко друг от друга, вы учитесь в разных школах, что вас может объединять? Я её помню, видела на даче, эта девочка совершенно тупая, у неё нет никаких интересов. Как и у тебя. Teбе нужно завести настоящих подруг.»

     И вот теперь я дважды в неделю езжу на Невский проспект во Дворец Пионеров. О Боже, какое мучение! Я ненавижу туда ездить, ненавижу этот «Институт Петербуржца», всех там ненавижу, и ненавижу поэзию. Нет, я обычно люблю стихи, и читать, и сочинять, но вот когда меня заставляют — ненавижу! Ведь это время мы могли бы проводить с Любой. Впустую потраченные часы моей жизни.
     В группе почти все девчонки, кроме двух скучных очкариков, но их я даже не могу назвать пацанами, настолько они никакие. Мы все сидим на стульчиках, сложив ручки на коленочки, и слушаем занудную бабулю в тёмно-синем платье с кружевным воротничком. Она — какая-то литературная профессорша, её зовут Генриетта Генриховна. Зал, в котором мы сидим, очень красивый, с золотистым паркетом, с лепниной на потолке, с сияющей люстрой и огромными окнами, занавешенными белоснежными пышными шторами. Нам рассказывают про поэтов, читают стихи. Какая тоска! Особенно тоскливо, потому что я знаю, что Люба ждёт меня на улице или в фойе, чтобы после занятий мы могли бы хоть часик побыть вместе.
     Когда это мучение заканчивается, я первая выбегаю из зала и несусь вниз по ступенькам. Озираюсь по сторонам: где она? Больше всего я сейчас боюсь, что Люба не пришла, или не дождалась меня. А нет, вижу! Она стоит на улице у дверей и курит. На ходу натягиваю куртку, некогда мне тормозить перед зеркалом и завязывать шарф. Вылетаю во двор, Люба видит меня, бросает окурок, хватает меня в охапку и кружит, обнимает, как будто мы сто лет не виделись. Всё, я спасена! Закончились мои мучения на сегодня! Когда мы вместе, всё просто замечательно! Когда я в её объятиях, со мной точно ничего плохого уже не случится.

     Через пару недель Люба сказала:
     — Малыш, зачем ты вообще туда ходишь, в этот дурдом?
     Ну как же мне не ходить? Родители заплатили такие деньги за годовой абонемент! У нас сейчас с деньгами совсем плохо, а они не пожалели средств на моё образование, чтобы я росла культурной, начитанной, интеллигентной, настоящей петербурженкой. Как я могу бросить эти курсы? И потом мама каждый раз спрашивает меня, о чём была лекция, что там говорилось, какие стихи мы сегодня прослушали, и что мне понравилось, или не понравилось. Люба качает головой:
     — Ну и тюрьма там у тебя дома, не позавидуешь. Меня хоть никто не заставляет читать стихи. Мама всё время орёт, она нервная. Но это без разницы, что бы я ни делала, она всё равно будет орать. Ну а папашу моего ты уже видела. Ему всё пофиг. А ты сделай так: возьми дома книгу с какими-нибудь стихами, и читай в метро, пока едешь в город. У вас ведь книг много. Потом скажешь маме, что сегодня была лекция вот об этом поэте, она же не может проверить, так ли это. У тебя память хорошая, ты соображаешь, сочинишь ей что-нибудь, вот и всё. И не надо будет ходить в этот дурацкий Институт Петербуржца.
     Как здорово! Я обожаю Любу! Ей в голову приходят такие гениальные идеи! Я бы и не сообразила, но она ведь меня всё-таки старше. Когда я с Любой, всё становится возможно, она может найти выход из любой ситуации. Люба — это свобода, это радость, это миллион новых возможностей. Она не понимает слово «нет», она рушит любые заборы и разбивает любые цепи. Если мне что-то нельзя, то с Любой это будет можно! Как моя мама могла сказать, что она тупая и у неё нет интересов?

     Люба — гений! Она придумала такую удивительную забаву, которую только она могла придумать. Пока я сидела на курсах и слушала всякий занудный бред про поэзию Серебряного Века, она не бездельничала. Люба не стала стоять на морозе и ждать меня три часа, а вошла в здание Дворца Пионеров, наврала что-то вахтёрше, и стала бродить по зданию. За несколько недель она исследовала его целиком, с подвала по чердак. Она говорит, что приходила туда и без меня, ей ведь надо где-то проводить дни, когда её родители думают, что она учится в «педулище». Люба осмотрела все помещения, попробовала открыть двери, пройти по всем коридорам и проверить, куда они ведут. Здание огромное, а во дворе есть ещё несколько корпусов, Люба исследовала их все. Оказалось, что многие двери не заперты, и в комнатах не проводятся никакие занятия. Эти комнаты не используются. Правда, по коридорам время от времени кто-нибудь проходит, то преподаватель, то уборщица.
     Люба нашла класс, где занимался кружок кройки и шитья, она подглядывала через окошко в двери. Ха-ха, нам обеим смешно, Люба ведь хотела стать учительницей труда в школе. А теперь у неё есть занятия получше, пока эти дурацкие девчонки сидят в классе и шьют котиков и собачек под руководством какой-то грымзы. Мы стали так развлекаться, постучим в дверь, и убежим. Училка выходит — никого. А мы спрячемся за колонной в коридоре и давимся от смеха.
     Но это не главное, я не о том хотела рассказать. Если забраться на самый верхний этаж, там есть один туалет в конце коридора. Кажется, им никто никогда не пользуется. И в туалете окно. А окно это выходит как раз на окна противоположного здания, это один из корпусов Дворца Пионеров. И эти противоположные окна принадлежат мужской раздевалке. Сначала идёт целый ряд окон вдоль всего фасада, это танцкласс, там занимаются то балетом, то вальсом, то танго. А потом идут эти два окна. Я думаю, никто даже и не знает, что в окна мужской раздевалки можно заглянуть. Их ниоткуда и не видно, кроме как из заброшенного туалета на верхнем этаже. Если мы погасим свет, то эти танцоры вообще никогда не догадаются, что кто-то на них смотрит. У нас темно, а у них светло, и всё видно, как на экране телевизора. Справа у них шкафчики, а слева душевые. Мы сидим на широком подоконнике в темноте, прилипнув к стеклу. Ох, чего мы только ни видели! Столько всего красивого и удивительного! Столько мускулистых спин, длинных ног, широких плечей, сильных рук и всего остального. Я не знаю таких слов, чтобы как следует всё это описать.

     Один раз, когда в танцклассе шло занятие, и в раздевалке было пусто, туда вошёл один парень, наверное забыл что-нибудь в своём шкафчике. Он сел на скамейку и ничего не делал, просто сидел и всё, смотрел прямо перед собой. Странно! Но всё стало понятно, когда туда вскоре зашёл другой. Первый сразу поднялся и направился к нему. Они вместе пошли в душ, разделись и начали мыть друг друга. Это было так красиво, так странно и нежно. Мне кажется, я забыла дышать от потрясения. Я никогда раньше даже представить не могла, что такое бывает. Люба сказала, что очень хотела бы сделать так со мной, но здесь нет душа. Потом она добавила: «Когда уже у нас будет место, где никто не будет нам мешать? Когда они все оставят нас в покое?»
     Да, в моих мечтах у нас есть своя собственная квартира, или даже домик, и там мы можем быть вместе. Там мы делаем, что хотим, и нам никто не мешает. Когда это станет реальностью? Боюсь, что ещё нескоро, а то и никогда, особенно с учётом того, что Люба не хочет ведь жить так уж долго. Мы не успеем… Мне стало грустно от этих мыслей.
     Но тут в окне напротив начало происходить такое, что у нас сразу пропали все обиды, а глаза полезли на лоб от удивления. Люба крепко сжала мою руку и шептала мне: «Смотри! Смотри!» Мы переговаривались шёпотом, как будто они там могли нас слышать. Иногда я закрывала глаза, потому что это всё было так ужасно страшно. Мне казалось, что одному из танцоров больно. По крайней мере, такое у него было выражение лица. Другой зажимал ему рот рукой, чтобы тот не кричал. Почему он не вырвется и не уйдёт, его же никто не держит. Ну, то есть, второй танцор его, конечно, держал, но не сильно, не так, чтобы нельзя было вырваться. Почему он не позовёт на помощь? Его бы услышали за стенкой. Правда, там играла громкая музыка.
     Тут вдруг распахнулась дверь в наше убежище, зажёгся свет, и на пороге появилась уборщица с ведром и шваброй. Кажется, мы испугали её, она никого не ожидала здесь увидеть. Она стала нас ругать: «Девочки, что вы здесь делаете в темноте? Хоть бы свет зажгли! Вы что, занятия прогуливаете? Курить здесь собрались? С какого вы курса?» Я растерялась, но Люба схватила меня за руку, оттолкнула с дороги уборщицу, и мы выбежали за дверь. Понеслись вперёд по коридору. Потом пару раз стукнули в дверь кружка кройки и шитья, чтобы позлить их занудную училку, потом вниз по лестнице — и на улицу. Под звёздное ночное небо, в темноту.

     Так я и делала, как меня научила Люба. Говорила маме, что еду в Институт Петербуржца, а сама брала с полки книгу о каком-нибудь поэте Серебряного Века и убегала к Любе. В метро по дороге туда и обратно я читала биографию этого поэта и несколько его стихов, а потом рассказывала маме, о чём была сегодняшняя лекция. Так я узнала много всего о поэтах и их поэзии. Я не знаю, верила ли мне мама. Наверное, да.
     Но несколько раз я всё-таки спалилась. Однажды, когда я стояла в кухне и рассказывала о Бальмонте, мама вдруг сказала в середине моей речи: «Ты себя в зеркало видела? Иди, посмотри». Я пошла в ванну, зеркало имелось только там. Ну, и что такое я должна была видеть? Ой, у меня на лбу было несколько отпечатков красной губной помады. В другой раз я пересказывала лекцию о Пастернаке, а когда закончила, мама меня спросила: «И как ты собираешься завтра идти в школу? Полюбуйся на себя!» Опять я пошла к зеркалу и увидела на шее четыре здоровенных красно-синих засоса. Пришлось идти в школу в свитере с высоким воротом.
     Всё выяснилось очень стыдным образом, до сих пор не могу забыть об этом деле. Как меня угораздило? Как я могла так облажаться? Hе пойму, как так вышло. Однажды я взяла с собой книгу о Есенине, прочла немножко о его жизни, выучила несколько стихов. У меня прекрасная память, я быстро запоминаю стихи. Только раз прочту, и никогда уже больше не забуду. И вот я стояла и рассказывала, мама слушала меня с большим интересом. Кажется, эта история мне удалась лучше, чем обычно, потому что мама даже забыла, что собиралась пить чай, с таким вниманием она меня слушала. Потом я перешла к стихам. Вот этот — мой самый любимый:
Приближается звук
И покорна щемящему звуку
Молодеет душа
И во сне прижимаю к губам
Твою прежнюю руку
Не дыша

     Тут мама не выдержала и прервала меня:
     — Подожди, подожди, что ты несёшь? Это вам такое на курсах сказали? О Есенине?
     — Да, а что?
     — Это не Есенин написал, а Блок Александр Александрович. Давай проверим. У нас тут книга на полке стояла, сейчас посмотрим. Ты меня совсем запутала.
     Книги на полке не было, она лежала у меня в рюкзаке. Я достала книгу, нашла нужную страницу и предъявила маме. Она посмотрела на книгу, на меня, на полку, опять на книгу, на меня… Мама показала мне обложку, где был портрет какого-то красивого мужчины с мечтательными глазами, тяжёлыми чертами лица и тёмными густыми волосами, зачёсанными вверх, и где чёрным по белому было написано: «Александр Блок». Ох, как же я могла так ошибиться?! Думала об одном, а сделала другое. Взяла не ту книгу не о том поэте! И читала не ту биографию, и учила не те стихи! Ох, что теперь будет? Но ничего не было. Мама пожала плечами и села пить чай с печеньем, а я пошла делать уроки.

     Назавтра мама позвонила в Институт Петербуржца и выяснила, что я туда не хожу. Был грандиозный скандал! Не хочу здесь это всё пересказывать, но, в общем, если в двух словах… Мама сказала, что они отдали последние деньги за эти чёртовы курсы, чтобы я выросла интеллигентной, а я вот так поступила. И что она запрещает мне встречаться с Любой. Больше она не даст мне денег на поездки в город. Что я стала на себя не похожа, когда с ней подружилась, что я одичала, отупела, начала врать и вообще деградирую. Что я шляюсь чёрт знает где, поздно прихожу домой, выгляжу, как хулиганка и от меня пахнет куревом. Во время этой отповеди она называла Любу исключительно «эта бесстыжая девка», или «дегенератка». Было очень неприятно, когда мама меня ругала, но хуже всего то, что меня больше не отпустят ни в Институт Петербуржца, ни гулять в город. Вместо этого, мама сказала, мне нужно больше думать об учёбе, найти себе хобби и настоящих друзей. Ну, что тут будешь делать?

     Мама пытается познакомить меня с мальчиком. О Боже! И не просто с мальчиком, а с хорошим мальчиком. С таким, с которым я могла бы интеллектуально развиваться и культурно проводить время. На роль хорошего мальчика она выбрала Игорька, сына наших знакомых. Мои родители работают вместе с его родителями на киностудии. Игорёк меня старше, он примерно Любин ровесник, ему лет шестнадцать-семнадцать. Выглядит он, как заколдованный принц из сказки. Весь такой тихий, бледный, с бесцветными волосами и светло-голубыми глазами. Вот бывает Спящая Красавица, а он — Спящий Красавец. У него еле слышный голос и очень вялые холодные руки с тонкими пальцами. Мы иногда с ним видимся на всяких взрослых мероприятиях и у родителей на работе. В детстве нас обоих водили на новогодние ёлки, на майские парады и на просмотр детских фильмов, которые организовывала родительская киностудия. Игорёк всегда такой был, никогда не шалил, не бегал и не играл. Его родители очень строгие, требуют от него хороших оценок в школе, заставляют играть на флейте, в детстве всегда настаивали на том, чтобы он читал гостям стихи, встав на табуретку. Игорёк играет в шахматы, интересуется политикой, изучает сразу три иностранных языка и лепит статуэтки из глины.
     Он такой невероятно скучный! С ним просто невозможно. Всё что-то мямлит, не смотрит в глаза. Мне кажется, он меня боится. Несчастный зануда. И жалко его, он же не виноват, но находиться рядом с ним я не могу. Очень хочется надавать ему подзатыльников, или отвесить сочный пинок под зад. Просто чтобы он как-то отреагировал, закричал бы, или стал ругаться, а то и драться. Сил нет видеть, как он переминается с ноги на ногу, глядя в пол, и мямлит что-то нечленораздельное!
     Сперва мама пригласила его к нам на обед в воскресенье. Она приготовила цыплёнка табака с рисом и торт Наполеон, обожаю и то, и другое. Но в этот раз мне показалось не очень вкусно, потому что рядом со мной сидел Игорёк и смущённо смотрел в пол. Он отвернулся от меня, насколько это было возможно. Бедный Игорёк! Он пришёл на обед, одетый в белую рубашку и взрослый серый костюм. Его бесцветные волосы были залиты гелем и зачёсаны на одну сторону. Он принёс три красных гвоздики, которые отдал в коридоре моей маме. Вежливо поздоровался. Нас усадили за стол рядом друг с другом. И вот теперь он сидел и не знал, куда девать глаза. Я обратила внимание на то, как ловко и красиво он ел курицу. Ножом и вилкой, а не руками, как я. После обеда мама сказала: «Ну, идите в Катину комнату, пообщайтесь, не буду вам мешать. Вы можете поиграть в лото или в шарады.»

     Мы пошли ко мне. То есть, я шла к себе в комнату, а Игорёк шёл, как будто на казнь. Когда за нами закрылась дверь, я села на диван, а он остался стоять, наверное, чтобы было легче сбежать в случае чего. Я спросила: «Ну что? Во что мы будем играть? Хочешь, в лото?» Он еле слышно прошептал: «Не знаю». Тут я не выдержала:
     — Так зачем же ты пришёл, если тебе совсем не хочется?
     — Родители заставили.
     Хм, так же, как и меня. На этот раз мне послышалось в его голосе что-то новое. Игорёк сказал эту фразу тихо, но твёрдо. Мне стало интересно и я посмотрела на него повнимательней. Он стоял посреди комнаты, сжав руки в замок, опустив глаза. Но теперь мне показалось, что в его позе не было страха или смущения, скорее какая-то тихая убеждённость. Как будто он принял решение и всё другое стало неважно. Как будто это было только его тело, а душа в это время летала где-то в другом месте, более приятном. Я сказала:
     — Игорь, но ты же понимаешь, что нас ещё не скоро выпустят отсюда? Мы должны какое-то время провести вместе. Я не буду тебя мучать. Чем ты думаешь заниматься эти несколько часов?
     Он спросил:
     — Можно, я почитаю?
     — Конечно, читай.
     Игорёк взял с полки книгу о поэтах Серебряного Века, сел в кресло и начал читать. Надо же, кто-то добровольно читает такие вещи. Я тоже взяла книгу, ту биографию Блока, на которой я тогда прокололась, и углубилась в чтение. Так мы просидели в тишине два часа, прежде чем мама решила, что мы уже достаточно намучались, постучала в нашу дверь и крикнула:
     — Ребята, идите чай с тортом пить!

     Так начались наши с Игорьком отношения. Точнее, наши одновременные совместные мучения. Нас заставляют общаться друг с другом. Мама настаивает на том, чтобы мы с ним встречались дважды в неделю и культурно проводили время. Она даёт нам бесплатные билеты в театр, на выставку, на концерт, в музей, или в кино. У мамы везде знакомые, ей ничего не стоит достать билеты. Игорёк приходит прилично одетый, аккуратно причёсанный, он всегда приносит с собой цветы. Ничего особенного, скромный, но симпатичный букетик, подходящий случаю. Гвоздички, хризантемки или астрочки. Он всегда отдаёт цветы моей маме. Потом он ждёт, пока я закончу одеваться, и мы вместе уходим. Потом мы молча едем в автобусе, а потом пару часов сидим в театре. В антракте он покупает мне лимонад и пирожное. Мне этот лимонад в горло не лезет! И всё время представляется Люба. Как много всего весёлого мы могли бы придумать в этом театре, в музее, на вернисаже. Уж мы бы время не теряли! Если бы вместо Игорька была Люба, если бы…
     Если бы только все оставили нас в покое! Какое им до нас дело? Если бы Люба могла совершенно спокойно, не прячась, заходить за мной, дарить маме букетик цветов, ждать, пока я оденусь, и потом мы вместе пошли бы в театр… Сидели бы вместе в зрительном зале, а в антракте пили бы лимонад с пирожными. Она бы меня отводила и приводила, она была бы тем человеком, с которым я культурно провожу вечера.

     Мне так скучно с Игорьком, просто ужас. Каждая минута с ним, как пытка. Я не могу дождаться, когда уже спектакль закончится, и мне можно будет пойти домой.
     Я помню этот мучительный вечер, как сейчас. Мы только что отсидели три часа в театре, смотрели пьесу Чехова «Дядя Ваня». О Господи, ну почему они все там в пьесе такие сложные? Зачем все эти невероятные страдания и терзания? Почему герои пьесы не могли просто сказать: «Ладно, фиг с вами, я больше не хочу в этом участвовать, отстаньте все от меня?» Почему? Я не знаю, но у меня просто волосы дыбом встают, когда я об этом думаю. Ну, видимо, мы живём в разных мирах, в разное время. Наверное, они не могли так сказать.
     И мы с Игорьком тоже не можем так сказать, хоть живём и не в Чеховское время. Спектакль закончился, в антракте я получила мой лимонад и пирожное, а теперь мы оба идём по заснеженной улице в сторону метро. Мимо нас проходят весёлые нарядные люди, тоже из театра. А мы идём, еле волочим ноги, и мне хочется плакать. Не знаю, хочется ли ему, наверное да, судя по его виду. Я говорю ему:
     — Тебе понравилось?
     — Не знаю…
     Как же с ним тяжело! Он идёт рядом со мной, капюшон надвинут на самые глаза, ресницы опущены, взгляд в землю, руки в карманах. Кажется, он так хочет отгородиться от меня, так хочет убежать. Как будто бы я силой держу его. Но он мне не нужен, ни капельки не нужен, мне нужна Люба! Я больше так не могу, говорю ему:

[]

     — Игорь, я не хочу ходить с тобой в театр. Совсем! Меня родители заставляют, потому что я стала встречаться с девочкой. Я не хочу тебя мучать! Но какой у нас выбор? Мы должны пока что встречаться, понимаешь? Это временно. Не надо меня ненавидеть, пожалуйста. Давай что-нибудь такое придумаем, чтобы пережить это время. Потом родители успокоятся, им надоест, и мы снова сможем жить нормально.
     Он отвечает, глядя в сторону:
     — Сможем жить нормально? Только не с моими родителями.
     — Да, но потом мы станем когда-нибудь взрослыми, а родители — старенькими. Они не смогут вечно нас заставлять.
     Игорёк пожимает плечами:
     — Ты не знаешь моих родителей.
     Мы идём дальше в молчании. Игорёк провожает меня до дома и сдаёт на руки моей маме. Из одной тюрьмы — в другую.

     Сегодня я кое-что узнала. Может быть, это нам поможет освободиться. Я видела, как моя мама давала Игорьку деньги, пока я одевалась, чтобы идти в театр. Она быстро и незаметно сунула ему в руку несколько бумажек. Видимо, это плата за цветы, за проезд и за лимонад с пирожным. Интересно! Значит ли это, что мама наняла Игорька на роль моего ухажёра, тогда как он совсем этого не хотел? Может быть, после покупки лимонада там оставалась ещё сумма, чтобы оплатить его услуги? Лишь бы я не встречалась с Любой. Не знаю, почему, но меня это обрадовало. Я и раньше знала, что Игорёк встречается со мной не по своей воле, но теперь у меня было официальное подтверждение, теперь у меня были доказательства. У меня были развязаны руки. Теперь я знала, что не разобью ему сердце, если откажусь с ним встречаться. А разбивать ему сердце мне не хотелось. За что? Он ведь не сделал мне ничего плохого. Он сам оказался в такой же ситуации, как я. Я не хотела быть с ним жестокой.
     И вот однажды он снова зашёл к нам домой, получил от моей мамы деньги и стал ждать, когда я буду готова. Мы вышли из дома и поехали в центр. Дошли до канала Грибоедова. Игорёк, как обычно, смотрел в сторону и старался не встречаться со мной глазами. Я остановилась и взяла его за рукав куртки:
     — Ты очень расстроишься, если мы не пойдём сегодня в театр?
     — Нет.
     — Я больше не хочу с тобой встречаться, это понятно?
     — Да.
     — Я видела, что мама давала тебе деньги. Отдай мне половину, пожалуйста. И иди, куда хочешь, но в девять мы должны встретиться у метро. Ты отвезёшь меня домой.
     Он без слов протянул мне несколько бумажек. Потом я пошла дальше, а он остался стоять у набережной канала Грибоедова.
     В девять он ждал у метро, как и было условлено, и отвёз меня домой, где, как обычно, поздоровался с моими родителями, поблагодарил за билеты и уехал.

     Вот так мы теперь и живём. Дважды в неделю ездим в город с Игорьком, где я оставляю его одного. Он даёт мне деньги, и я ухожу. Потом мы встречаемся с Любой и делаем, что хотим часа четыре, а потом я прихожу к метро, где меня уже ждёт Игорёк, и мы едем обратно. Там он сдаёт меня маме и уходит. Раньше я врала насчёт поэтов Серебряного Века, а теперь вру о том, что мы видели в театре, и понравилась ли нам постановка.
     С Любой, как обычно, всё просто здорово! Нам так невероятно весело, когда мы вместе! Но, как ни странно, меня стало интересовать, что делает Игорёк в течении этого времени. Может быть, гуляет по улицам? Сидит где-то на скамейке и читает? Тоже с кем-то встречается? А может быть, просто стоит и ждёт у метро четыре часа? Люба сказала:
     — Малыш, ну какая тебе разница? Что бы этот придурок там ни делал, главное, что он нас не достаёт.
     Ей легко говорить! А мне он уже стал не совсем безразличен, мы провели вместе так много тоскливых, мучительных часов, что я не могу воспринимать его, как чужого человека. Он мне не совсем чужой. Люба бесится, когда я говорю об Игорьке, она ревнует.
     Когда я вечером прихожу к станции метро, я обычно вижу, что Игорёк сидит на скамейке в фойе и читает, поглядывая на вход. Завидя меня, он встаёт и убирает книжку в рюкзак. Может быть, он использует это время, чтобы просто побыть не дома, не под надзором своих родителей, и спокойно почитать? Просто чтобы его никто не дёргал. По крайней мере, он ни разу не заговаривал со мной о том, чтобы перестать встречаться. Я как-то спросила его, что он делает, пока меня ждёт, и он ответил: «Ничего».

     Зима проходит, наступает март, а там и апрель. Уже весна и почти что тепло, снег растаял и вот-вот начнёт расти трава. Уже допоздна светло, и гулять стало очень приятно. Всё ещё холодно, но можно уже ходить без шапки. Мама ругается, что я простужусь. И соседка, наша управдомша, пару раз засекла меня с голой головой и кричала мне с балкона:
     — Катя! Надень шапку! Я всё вижу, я матери скажу!
     Но я всё равно не надеваю шапку!
     Мы встретились с Любой, как обычно, у метро «Канал Грибоедова». Оставили Игорька стоять и хлопать ресницами. А сами пошли по Невскому, потом свернули по набережной к Храму Спаса на Крови, потом в сторону Марсова Поля. Мы зашли в Михайловский Садик и скоро оказались на нашей любимой скамейке в конце самой дальней аллеи. Только теперь по вечерам светло, нам не спрятаться в темноте, вокруг полно гуляющих с детьми и собаками. На соседней скамейке тоже кто-то сидит, так что нам никак не побыть наедине. Как жалко! Что же нам делать? Но Люба сегодня не обнимает меня, она взяла меня за руку и хочет о чём-то поговорить. Я ещё не знаю, о чём, но вдруг моё сердце сжимается так тоскливо, горло как будто стиснуло, и трудно дышать. Я уже всё поняла. Люба говорит:
     — Ну вот, малыш. Это последний раз, когда мы с тобой видимся. Подожди, не задавай вопросов, дай мне договорить. Если будешь задавать вопросы, я собьюсь и не смогу сказать всё до конца. Завтра в это время меня уже не будет. Ну я же тебе всегда говорила, что всё это ненадолго. Я давно собиралась это сделать, но мне было так хорошо с тобой, мне хотелось чтобы мы побыли вместе подольше. Это было малодушие, понимаешь? Но всему приходит конец. Мне пора. Не бойся, малыш, и не плачь. Хотя, я знаю, ты будешь плакать, но, всё-таки, плачь не так уж долго, хорошо? Найди себе друзей по интересам. Твоя мама была права. Не думай обо мне слишком часто. Не грусти, это правильно, это хорошо. Так будет лучше для всех. Я ведь никогда не хотела жить так уж долго, всегда знала, что скоро уйду. Прости меня, если я тебя расстроила, не сердись. Когда-нибудь ты поймёшь. Я никогда не врала тебе, не вру и сейчас. Я знаю, это звучит дико, но горькая правда лучше сладкой лжи. Меня здесь ничего не держит, мне незачем жить.
     Я не верю своим ушам. Всё это так ужасно, что я просто не знаю, что сказать. И Люба, конечно, права, она ведь сразу предупредила меня, она никогда мне не врала. Да, но… неужели её здесь совсем ничего не держит? Я боюсь, что если я раскрою рот и попытаюсь что-то сказать, то я просто зареву. Слёзы стоят в горле и достаточно какой-нибудь мелочи, чтобы они потекли. Я всё же говорю:
     — А я? Ты не хочешь остаться со мной?
     И, конечно, слёзы тут же начинают течь сами по себе. А у меня нет ни носового платка, ничего. Люба обнимает меня одной рукой за плечи, а другой вытирает мне лицо, у неё есть с собой платок.
     — Ну ладно, малыш, не плачь. Какая ты у меня ещё глупенькая, моя маленькая девочка… Всё будет хорошо, вот увидишь.
     Она ещё много всего говорит, утешает меня, гладит по волосам, шепчет мне всякие ласковые добрые слова. Но она так и не ответила на мой вопрос. Неужели она совсем не хочет со мной остаться?

     Потом мы идём вместе к метро. Я рыдаю так, что не вижу дороги, Люба ведёт меня за руку. По дороге мы молчим. Подходим к турникетам. Люба вынимает из кармана маленький конвертик и суёт мне его в руку:
     — Откроешь завтра в пять часов, сейчас пока что не открывай. Если любишь меня — не открывай.
     Я смотрю на конверт, он расплывается, как будто в тумане, а когда поднимаю глаза, Любы уже нет. Верчу головой, но не вижу её. Видимо, она запрыгнула в закрывающиеся двери поезда и уехала. Она не дала мне даже с ней попрощаться! Обнять её в последний раз, самый, самый последний! Ещё раз прижаться головой к её плечу, ещё раз почувствовать её запах, ещё раз, пока она ещё есть на этом свете! Почему она мне не разрешила? Ведь завтра это будет уже невозможно. Ещё минуту назад я могла бы прижаться к ней, схватить её за руки, крикнуть: «Не уходи!» А теперь этот момент упущен. Всё так ужасно!
     Я плачу так сильно, что это выглядит неприлично, на меня смотрят пассажиры. Я прислоняюсь к колонне, стою и ничего не соображаю, а слёзы льются рекой мне на куртку. Тут я замечаю, что со скамейки напротив кто-то встаёт и направляется ко мне. Ну конечно, это Игорёк! Что он тут делает? Так и сидел с тех пор, как мы пару часов назад расстались? Наверное, да. Я не хочу его видеть! Я никого больше не хочу видеть. Никого и никогда! Оставьте меня все в покое!
     Я отталкиваю его и говорю: «Пошёл нафиг! Как ты меня достал!» Ухожу от него быстрым шагом, лавируя между пассажирами, иногда на кого-то натыкаюсь, иногда меня саму толкают. Я перехожу со станции Канал Грибоедова на станцию Гостиный Двор, забиваюсь там в самый дальний угол. Когда я останавливаюсь, то вижу, что рядом со мной снова стоит Игорёк. Я ору на него: «Чего тебе от меня надо? Что ты за мной таскаешься? Пошёл вон!» Он протягивает мне носовой платок:
     — На, возьми. Поехали домой.
     Ещё рано, нам два часа надо где-то перекантоваться. У меня в кармане деньги, которые он мне сегодня отдал, и мы идём вместе в кафе. Берём по мороженому и едим молча, не глядя друг на друга. Слёзы капают в моё мороженое, льются по лицу, и их никак не остановить. Никогда я ещё не ела такого горького мороженого. Мой сокамерник Игорь тоже съел только половину, а потом сидел с ложечкой в руке и смотрел в пол.
     На следующий день я открыла маленький конвертик, который мне дала Люба. Ровно в пять часов, как она и просила. Там было написано: «Я тебя люблю».

     Несколько дней я ходила, как во сне. Я не знала, что делать. Всё было кончено. Всё. Всё было кончено. Единственное, что я хотела, это узнать, когда похороны. Я несколько раз хотела позвонить Любе домой и спросить, но не решилась. Время шло, похороны, наверное, уже давно состоялись. Я не успела попрощаться с ней тогда в метро, не смогла сказать в последний раз, как люблю её, не решилась прийти и проводить её в последний путь. И кто я после этого? Ох, да какая разница?

[]

     Я всё время думала о ней, вспоминала её голос. Как она говорила мне тогда на скамейке: «Моя маленькая девочка, моя глупышка, всё будет хорошо». Больше никто со мной так не разговаривает, не обнимает, не целует, не гладит по голове, не жалеет и не называет ласковыми именами. Родители считают, что я плохая, что я врунья и лентяйка. А Игорёк со мной вообще не разговаривает. У меня больше нет человека, который бы меня любил. Мне не к кому бежать. Как я хочу снова увидеть её, спрятаться отo всех у неё на груди, чтобы она накрыла меня своим пальто, и мне снова стало бы хорошо и спокойно.
     Я хочу знать, где она похоронена! Чтобы у меня хотя бы была могила, какое-то место, куда я могла бы пойти и там плакать. Люба! Услышь меня! Ответь мне! Дай хоть какой-нибудь знак, что ты меня слышишь! Что ты не совсем исчезла. Куда они тебя от меня упрятали? Где они тебя закопали? От этих мыслей у меня начинаются судороги.
     Я звоню ей домой, но никто не берёт трубку. День звоню, два и три. Никто не отвечает. Наверное, бедные родители убиты горем. Я принимаю решение ехать к ним.

     Приезжаю, звоню в дверь. Долго никто не открывает, хотя я слышу, что дома кто-то есть. Наконец, на пороге вырастает Любин папа. Только не пилот Максимилиан с фотографии, а тот, который собирает бутылки. Он одет в растянутые тренировочные штаны с вывернутыми карманами и очень грязную майку. Волосы у него торчат во все стороны. И вообще кажется, что он спал, я его разбудила. Он смотрит на меня совершенно стеклянными глазами и говорит:
     — Вы к Любе? Её нет. Она на дискотеку пошла.
     — На дискотеку? На какую дискотеку?
     — Откуда ж я знаю, на какую? Она там с этим её Антоном… и ещё с двумя мальчишками. Один Павлик, а другой — не помню. Передать что-нибудь?

     Уже конец мая. Я снова хожу в Институт Петербуржца, мама заставила. И ещё она настаивает, чтобы мы продолжали встречаться с Игорьком и дважды в неделю ходили бы с ним в театр. Я не хочу делать ни то, ни другое, но не отказываюсь, потому что это даёт мне возможность проводить вне дома четыре вечера в неделю. Игорёк тоже не отказывается ходить со мной в театр. Там мы сидим рядом, я смотрю на сцену, правда потом мало что помню. А Игорёк читает в темноте, у него с собой фонарик. Иногда он не читает, а просто ничего не делает. Закрывает глаза, и мне кажется, что он спит. Но я знаю, что он не спит, вижу это по рукам, сжимающим и комкающим программку. Ну, если Любы в моей жизни больше нет, то какая мне разница, как и с кем проводить время? Театр с Игорьком — не самый худший вариант, согласитесь.
     В Институте Петербуржца скоро будет праздник, конец полугодия. У меня абонемент до следующего Нового Года, ещё шесть месяцев этой тюрьмы. Наша профессорша Генриетта Генриховна сказала, что на последнем занятии мы устроим что-то очень интересное. Мы все будем по очереди читать стихи поэтов Серебряного Века. Она дала нам такое задание, выучить какой-нибудь стих и прочесть перед всей группой. На последнем занятии — свобода, можно самому выбрать стих, который нравится. А после этого мы пойдём в соседнее здание, где в танцклассе будет концерт струнной музыки, и мы сможем потанцевать вальс.
     В танцклассе… В танцклассе… Мысли уносят меня назад, в зимний морозный вечер, когда мы с Любой вместе прижимались к холодному стеклу и смотрели на окна этого танцкласса и прилегающей к нему раздевалки. И как один танцор зажимал другому рот, чтобы тот не кричал.
     Интересно, как Генриетта Генриховна это себе представляет? С кем мы будем танцевать вальс? У нас в группе всего два мальчика, и оба такие скучные, что танцевать с ними нет ни малейшего желания. Игорька, что ли, пригласить? Он совершенно точно не хочет, но уверена, что вальс он танцевать умеет. Уж точно, родители заставили научиться. Да, я приглашу его, профессорша сказала, что можно взять с собой одного человека.

     Последняя пятница мая, уже тепло и во дворе Дворца Пионеров пышно цветёт сирень. Мы все сидим в аудитории и слушаем стихи. Сегодня заключительное занятие в этом полугодии, праздник, или, как говорит Генриетта Генриховна, ассамблея. Мы все одеты в белое. На мне — платье с воланами. О Господи, где только мама его откопала? В каком секонд хенде она это купила? Я выгляжу, как дурочка. Но мама была в восторге, когда отправляла меня сегодня из дома в этом платье. Она сказала, я одета, как тургеневская девушка. Только этого не хватало! В волосах у меня белая лента. Я чувствую себя болонкой, для которой бабушка сшила платьице и завязала ей на чёлочке бантик. Как кукла, которую нарядили дети, прежде чем отправить её на кукольный праздник.
     Игорёк тоже в белой рубашке. Как всегда, аккуратно причёсан на косой пробор. Он сидит где-то в последнем ряду с книжкой. Когда приходит мой черёд встать перед всей группой и прочесть стихи, он всё-таки поднимает глаза от книги. Я выхожу вперёд, оглядываю всех собравшихся и начинаю читать:
Любимых убивают все,
Но не кричат о том.
Издёвкой, лестью, злом, добром,
Бесстыдством и стыдом.
Трус — поцелуем похитрей.
Смельчак — простым ножом.

     Наша профессорша литературы в синем платье и кружевном воротничке удивлённо посмотрела на меня, потом замахала руками:

[]

     — Катя, Катя, что ты такое говоришь? Что это за произведение?
     — Баллада Редингской Тюрьмы.
     — Да, я слышу. Это произведение Оскара Уайльда, зарубежного поэта и прозаика девятнадцатого века. А задание было — прочесть стихи отечественного поэта первой трети двадцатого. Ты хоть задание-то читала, прежде, чем его выполнять? Это не те стихи! Вот так бывает, Катя, когда сперва много прогуливаешь, а потом занимаешься самодеятельностью, никого не спросив и не выяснив домашнего задания. Ну ладно, что сделано, то сделано. Ты всё равно молодец, что возобновила занятия литературой. Может быть, ты вспомнишь какой-нибудь стих, подходящий для нашего поэтического вечера? У тебя ведь отличная память, я знаю. Может быть, ты сможешь сейчас без подготовки прочесть нам что-то другое?
     — Конечно, Генриетта Генриховна! Сейчас прочту.
Любимых убивают все —
За радость и позор,
За слишком сильную любовь,
За равнодушный взор.
Все убивают — но не всем
Выносят приговор.

     В этой главе используется отрывки следующих стихотворений: «Приближается звук», автор А. Блок, 1912. «Баллада Редингской тюрьмы», автор О. Уайльд, 1897, перевод с английского Б. Топорова.

5. Новое солнце

     Однажды папа заставил меня пойти на концерт Гребенщикова. Мне тогда было четырнадцать, или пятнадцать. Папа работал над каким-то фильмом о питерском андеграунде, а может это была телепередача, не помню. Дело было в концертном зале СКК. Это был Спортивно-Концертный Комплекс на станции метро Парк Победы, его разрушили в 2020 году. Не понимаю, кому он мешал?
     Я тогда не знала о питерском роке практически ничего, а об андеграунде ещё меньше, но то, что Гребенщиков — знаменитость, этого я не могла не знать. В нашем классе некоторые девчонки сходили по нему с ума. Они ходили на концерты, носили самодельные значки с изображением Гребенщикова, переписывали друг у друга его песни, а некоторые даже пытались играть на гитаре. Я не слушала никакую музыку. То есть слушала всякую разную, но у меня не получалось по-настоящему зафанатеть. Что-то нравилось, что-то нет, но не было ничего такого, что бы действительно произвело впечатление. Я завидовала девчонкам из класса, они были настолько взрослее и круче меня! У них были общие интересы, они вместе ходили на концерты. Я хотела быть на них похожей и говорила, что мне тоже нравится русский рок, питерский андеграунд и Цой. Но, на самом деле, мне это всё не очень нравилось. Не настолько, чтобы я осмелилась пойти на рок-концерт, или поехать в центр города и караулить у рок-клуба, или у дома какого-нибудь рок-певца, в надежде встретить знаменитость. Мой папа говорил: «Ты до этого ещё не доросла.»
     С папой у нас были очень странные отношения, а точнее, их не было вообще. Они с мамой не развелись, мы жили вместе в одной квартире, но всё же папа практически не принимал участия в жизни семьи, и тем более в воспитании ребёнка. Я редко его видела, он много работал, часто уезжал в командировки. А тут он сам настоял, что я должна пойти с ним на его работу и послушать концерт. Это было очень необычно, и я не знала, как себя вести, стеснялась его.
     Папа интересовался новой музыкой, новыми фильмами, он и сам был похож на представителей андеграунда, с бородой. Его отношение ко мне было не совсем понятным. Похоже, он всё время ждал, когда я начну вести себя как настоящий подросток, слушать странную музыку, носить вызывающую одежду, курить, хулиганить, уходить из дома и ещё всячески протестовать против режима. Но я сидела дома и делала уроки, читала книжки, рисовала. А ещё чаще — просто мечтала, думала о чём-то своём. Мне кажется, он считал меня скучной. Наверное, так оно и было.

     Мы жили в пригороде, и ехать до центра было далеко. Помню, как мы сидели в вагоне метро и всю дорогу молчали. Я не умела разговаривать с папой, а он, как мне кажется, смущался ещё больше моего. И вот мы пришли, и началась съёмка. Концерт проходил не на большой сцене, а в комнате за сценой, там было всего человек тридцать, только съёмочная группа. Люди сидели на полу, курили (тогда можно было), внимательно смотрели на Гребенщикова. Папа был за камерой. «Тишина в студии, мотор, съёмка!» Гребенщиков спел несколько песен, люди смотрели на него, как заворожённые. Потом перерыв. Папа взял меня за руку и провёл в самый первый ряд зрителей, так что я оказалась в двух метрах от певца. Мне было очень неловко. Во-первых, страшно стоять так близко к знаменитости, во-вторых это был, наверное, первый и последний случай, когда папа по собственной инициативе взял меня за руку, и к тому же что-то для меня сделал на глазах у всех. Я не знала, как мне себя вести и куда мне смотреть, потому что, как только я поднимала глаза, встречалась взглядом с Гребенщиковым.
     Папа сказал, показывая на меня: «Это Он не для нас играет, а для неё. Мы все тут старики, мы не поймём. Только молодые понимают Его музыку.» Все одновременно посмотрели на меня, и сам певец тоже посмотрел. Он был очень серьёзным, торжественным, даже величественным. Он был, как будто не из этого мира. Это был не человек. Может быть, какое-то божество. У него были такие пронзительные глаза. Он очень спокойно и внимательно разглядывал меня. Мне хотелось провалиться сквозь землю от неловкости! Я просто не знала, куда деваться. Никогда за всю мою короткую жизнь ни один мужчина не смотрел на меня — вот так. Так долго, так пристально и с таким интересом. Я не думала, что знаменитости вообще кого-то замечают. Они ведь всегда вращаются среди людей, они видят тысячи новых лиц каждую неделю. Для них, наверное, все эти лица сливаются в одно. Не думаю, что им интересно разглядывать всех этих восторженных девушек, которые вешаются им на шею.

     Я — ребёнок киношных родителей, я с детства знала, что актёры не видят и не запоминают людей, не имеющих отношения к их работе. Этих людей вокруг слишком много, а голова у актёра одна, и она ему нужна для того, чтобы играть в кино или театре. Если её забивать вещами не первостепенной важности, то в этой голове скоро не хватит места. Для актёра главное — это сцена. Даже не деньги, не слава и не народная любовь. У него нет ни времени, ни сил общаться с поклонниками, даже если среди этих поклонников есть симпатичные девушки. Как я поняла, актёры бывают застенчивыми, но чаще усталыми, им нужно работать, а в свободное время — отдыхать. Когда я бывала у родителей на работе, я обычно не подходила к актёрам, чтобы не мешать. И они не разглядывали меня, я им была не интересна. Поэтому я их не стеснялась и не боялась, мы жили в параллельных вселенных. Я знала, что они меня не видят.

     Продолжилась съёмка. Я стояла, слушала, и мне было так жутко стыдно, потому что я не понимала вообще ничего. Что такого в этой музыке? Что? В чём смысл? А смысл, несомненно, был, рядом со мной плакали от восторга две девушки. Остальные уставились на сцену, как загипнотизированные. Помощник оператора обжёгся сигаретой, забыв что она дымится у него в руках. Админиcтратор раскрыл рот и забыл его закрыть. Костюмерша шёпотом повторяла за певцом текст каждой песни, не решаясь петь вслух, но и не в состоянии перестать. Директор картины так сжал в руках свой футляр для очков, что сломал его. Некоторые сидели на полу, качаясь в такт музыки, как кобры перед дудочкой факира. Одна сотрудница вдруг выбежала в коридор, потом сказали, что ей стало плохо.
     Сам Гребенщиков мне понравился. Внешне. Особенно густые длинные волосы. И ещё больше — руки. Он был в бежевой полотняной рубашке с закатанными рукавами, а на руках были фенечки, как у девчонки, и какой-то простой и грубый кожаный шнурок, завязанный узлом. И вот это сочетание, контраст нежности и грубости, шнурок на сильной загорелой руке, с фактурными венами, с напряжёнными мышцами. И какие-то сиреневые бусинки, бисерные цветочки, бело-розовые узорчики. Это было необычно, притягивало взгляд, вызывало вопросы. Я не могла перестать смотреть на его руки. Что касается музыки — она потрясла меня значительно меньше.

     Концерт закончился, мы поехали домой, и папа спросил меня в метро, что я обо всём этом думаю. Мне кажется, ему нелегко дался этот вопрос, он сперва какое-то время собирался с силами. Я смогла только выдавить из себя: «красивая музыка». Дальше мы всю дорогу молчали. Это было так ужасно, чувствовать свою ущербность. Bсем понравилось, и только я не смогла понять, не смогла оценить. Всё-равно что стоять в Лувре перед изображением Джоконды, среди восторженных людей, и не понимать, ну что же в этой картине такого! Я знаю, что это гениально, уникально, восхитительно, поразительно, знаю, но не чувствую. У меня в душе нет этого инструмента, который отвечает за чувство прекрасного. У меня неразвитый вкус. Я духовный инвалид, жалкий и туповатый уродец. Все видят — я не вижу. Для меня эта Джоконда — самый обычный рисунок какой-то тётеньки. Но это потому только, что я у нас дурочка.

     Мы приехали домой и я сразу сказала, что устала и лягу спать. И легла. Хотя бы для того, чтобы мне не задавали больше вопросов насчёт концерта, это было невыносимо. За стеной родители говорили обо мне, и я слушала.
     — Ну, что ты от неё хочешь? Она ещё ребёнок! Ей такое рано!
     — Это ты называешь рано? Я в её возрасте уже во флоте работал. Я уже полмира объездил. В Лондоне я сбежал и умудрился пролезть на концерт Битлз. Бесплатно, через крышу билетных касс. Как меня не поймали, не знаю. Как меня не посадили за самовольную отлучку? В те годы могли и на зону отправить за измену Родине. Но это же были Битлы! Я не мог поступить иначе!
     — Ну, ты не сравнивай. Сейчас другое время, другие нравы. Теперь подростки не такие.
     — Да я уж понял, что они не такие. Только по домам сидят, телевизор смотрят.
     — А ей что, правда не понравился Гребенщиков?
     — Да кто ж её знает? Стоит, молчит, в пол смотрит. Как дурная.
     — А что она сказала?
     — Ничего. Представляешь? Я уж её в самый первый ряд провёл, певцу представил. Вот, говорю, смотри! Чего ей ещё надо? Другие девчонки по гроб жизни были бы отцу благодарны за такое. А наша — ни слова. Концерт закончился, все побежали у Гребенщикова автограф просить. Скинулись, сбегали быстро на угол, цветов купить, букет ему подарили. Одна девчонка даже телефончик свой ему оставила. Выпросила у него приглашение на квартирник в субботу. Другая напросилась его до дому проводить. Наша — ничего. Он уж на неё весь концерт смотрел, она даже глаза на него не подняла. Стоит, и руки по швам свесила. Все уже расходятся, она всё стоит. Я её окликнул, тогда пошла.
     — Она странная, ты так не думаешь?
     — Да уж. Не пойму, что у неё на уме. Музыку никакую не слушает, с ребятами не встречается, интересов никаких нет. Мне иногда кажется, она туповатая.
     — Может, потом наверстает? Не доросла ещё?
     — Не знаю, что и сказать. Может, и не доросла.

[]

     Я знаю, они оба были уверены в том, что я заторможенный умственно отсталый ребёнок, гораздо тупее, медлительнее и скучнее, чем мои сверстники. Я бы очень хотела доказать им, что я не такая. Но, к сожалению, видимо, я такая и есть.

     Я проплакала до утра. Было не уснуть. Как жалко, что я не смогла вести себя, как все нормальные люди! Ну почему? Неужели было трудно немножко напрячься и изобразить хоть сколько-то заинтересованности? Чтобы мой папа не считал меня заторможенной. Неужели я на самом деле стояла там, как столб, и не реагировала, когда знаменитый певец оказывал мне знаки внимания? Я же поняла, как важно это для моего папы, я видела, как он старался. Неужели я не могла ему подыграть? Всего пару часов, а потом этот концерт бы закончился, и всё, мы поехали бы домой. И никто не узнал бы, какая я тупая. Это правда, что я осталась стоять одна посреди зала, когда все стали расходиться по домам? Я этого не заметила. Наверное, глубоко задумалась — как обычно. И торчала там, наверное, одна, как клоун на манеже. А все на меня смотрели и думали, что это с ней? И папе пришлось меня оттуда увести, чтобы его не позорила.
     Именно тогда, когда он по собственному желанию захотел взять меня с собой на работу. Когда он захотел со мной общаться, разговаривать, быть рядом. Он хотел проверить, какая я, можно ли со мной говорить, как со взрослым человеком. Он дал мне шанс, захотел меня испытать и, кто знает, может быть перевести меня в разряд тех, кто достоин его внимания? Ну а я что сделала? Как распорядилась этим шансом? А я, как обычно, села в лужу! При всём народе — показала и доказала, какой я придурок. Ославила папу перед всеми коллегами, перед всей киностудией. Кажется, даже великий певец прифигел, когда такое увидел. Такое чудо в перьях. Когда все фанатеют от его музыки, стоит такая тётя-мотя в первом ряду и на фенечки его пялится. Тебе, Катя, не на рок-концерты ходить надо, а макраме дома плести, варежки вязать. А ещё лучше убить себя об стену, чтоб не мучилась.
     Я плакала так долго, что у меня заболела голова. Особенная трудность состояла в том, что плакать надо было беззвучно, чтобы не услышали родители. Папа спал так, что ничем не разбудишь, но у мамы слух очень чуткий, я об этом знала. Стоило пошевелиться в постели — она тут же просыпалась. Я давилась рыданиями, захлёбывалась, икала, иногда мне казалось, я переставала дышать. Грудь стискивал какой-то спазм, и я не могла сделать вдох. Но потом, вроде бы, спазм проходил и я снова дышала — до следующего раза.
     Мне дали шанс — я его упустила. Экзамен я завалила, тест на взрослость не сдала. Теперь меня не пустят в мир подростков, я навсегда останусь в детстве. В розовой панамке и сандаликах. Только дети тоже меня обратно не примут, я для них уже слишком большая. Tётя-лошадь. И я буду вечно болтаться где-то между, не там и не тут. Никем не принятая, никому не нужная. С чем тебя, Катя, и поздравляю.
     Честное слово, было бы лучше, если бы я умерла.

     На следующий день меня уже ни о чём не спрашивали. Родителей дома не было, на столе лежали магнитофонные кассеты, которые папа принёс с работы. Он часто приносил что-нибудь послушать или переписать, всякое взрослое, типа Пинк Флойда. Тогда в магазинах было ничего не купить, и всё это распространялось из рук в руки, по многу раз переписывалось в домашних условиях, низкого качества и не совсем легально. Я слушала тайком. Мне никто не запрещал, никто за это не ругал, но я почему-то не хотела, чтобы папа знал, что я слушаю его кассеты, стеснялась.
     И вот я взяла одну кассету, на которой было написано «The Cure», вставила в магнитофон и нажала на «play».
     Боже, что со мной было! С первых секунд, с первых аккордов я, как будто, улетела туда, в другой мир. Я утонула в глубоком зелёном море, раз и навсегда, и никогда уже больше оттуда не выплыла. Это было моё, обо мне и для меня, моими словами. Такое, о чём только я могла знать. Откуда он это знал? Кто ему сказал? Я о таком только думала, но никому не говорила. Не знала таких слов, чтобы рассказать.

     Я сидела на полу перед журнальным столиком, на котором стоял магнитофон, и слушала эту кассету снова и снова и снова. Again and again and again. Она заканчивалась — и начиналась опять. Я не помнила, сколько прошло часов, не заметила, как день сменился вечером. Я сидела в одной и той же позе — потрясённая, оглушённая, чувствуя, как в душе стало сначала очень пусто, а потом очень тесно. Чувствуя, как я то ли умираю, то ли летаю. Я не знала ещё, как зовут этого певца. Но я думала и чувствовала, что я верю. Верю во всё, что он говорит, говорил или ещё скажет. Верю абсолютно и безоговорочно. Я никогда не слышала и, наверное, уже не услышу ничего более настоящего, более сложного, более красивого и глубокого. Это были мои мысли и чувства, мои слова, только по-английски. Как хорошо, что родители требовали от меня пятёрок только по одному предмету — по английскому. Мне было всё равно, на каком языке он поёт. Хоть на марсианском, я понимала его без слов. Как так получилось, что мои чувства смог выразить совершенно незнакомый мне человек, живущий в другой стране, говорящий на другом языке, который не знает ни меня, ни моей жизни? Это была тайна, это было волшебство. Сказка, которая никогда не кончится.
     Меня как будто разбудили, грубо растолкали, крикнули: «Wake up!» Взошло другое солнце, всё сгорело, обнулилось, и настала новая эра.

[]

trust in me through closing eyes
perfect moments wait
if only we could stay
please say the right words
or cry like the stone white clown
and stand lost forever in a happy croud
i went away alone
with nothing left but faith

     В этой главе используется текст песни панк-рок-группы The Cure «Faith», альбом вышел в 1981.

6. Как это делается

     У нас в школе была девочка, которую мама собиралась хорошо выдать замуж. Её звали Зойка. Она об этом совершенно спокойно говорила, как будто это само собой. Закончу школу, и мама меня выдаст замуж.
     Мы все тогда думали о том, как будем сдавать выпускные экзамены в школе, как будем сдавать вступительные в ВУЗ. Куда поступать, какую профессию выбрать, какой ВУЗ лучше, где стипендия выше? Оставаться ли в родном городе, или ехать учиться в Москву? Какая профессия будет востребована через пять лет, когда мы доучимся? На какой работе платят больше? Я очень переживала, но не эта моя подружка. Зойка совершенно спокойно и даже безучастно смотрела в будущее. Она говорила: «Я никуда не буду поступать, хватит с меня и школы. Меня всё равно скоро замуж выдадут.»
     Но сперва нужно было кое-что сделать. У Зойки над верхней губой был лёгкий пушок, не особо заметно. Она была темноволосая, с густыми бровями, и этот пушок над верхней губой смотрелся очень естественно. И вот её мама сказала, что с такими «усами» её замуж будет не выдать. Поэтому нужно усы удалить.

     Это был 1992 год, тогда ещё не было никаких салонов красоты, где можно сделать лазерную эпиляцию. Тогда это делалось током. Говорят, что очень больно и долго. И попасть к такому врачу было невозможно. Во всём городе эпиляция делалась только в одной клинике и только по направлению врача. Если, например, у женщины борода растёт из-за каких-то гормональных нарушений. Ради красоты никто это не делал. Думаю, тогда люди даже и не знали о таких вещах. Тёмный пушок над верхней губой не считали чем-то некрасивым.
     Сейчас мне кажется, что это симпатично. А тогда я о таком просто ничего не думала. Я не знала, что так можно сделать. Ну, купить тени для век и тушь для ресниц, накраситься — это можно. Будет можно, когда я стану взрослой. Другие способы создания красоты были мне незнакомы. Я не знала, что можно переделать своё тело. Отнять или прибавить что-то, наперекор природе и времени.

     И вот мама этой Зойки какими-то сложными путями добилась-таки, чтобы им выдали направление в клинику, где волосы удаляют током. Не знаю уж, кому она заплатила и сколько, но это было нелегко. Потом она упросила в школе, чтобы её дочь освободили от занятий по средам, потому что той требовался целый день на то, чтобы доехать до клиники и провести процедуру. Какую — она не уточняла, конечно. Поэтому по средам Зойки в школе не было, она как бы в этот день была на домашнем обучении. Дальше мама давала ей денег на то, чтобы та немного расслабилась после процедуры. А то ещё вдруг расхочет всё это делать, и тогда привет, не выдашь её замуж вообще никогда. На что тратились деньги с полного согласия мамы — внимание! На покупку большой банки джин-тоника, трёх сигарет в розницу и большой шоколадки с орехами.

     Тогда только стали появляться коммерческие ларьки у метро, цены там были заоблачные, продукты все новые, нам не знакомые, заграничные. Всего этого очень хотелось, но я знала, что никогда ничего там не куплю, это ж такие деньги! Я каждый день проходила мимо этих ларьков, когда шла домой из школы, и останавливалась поглазеть на товары. Там продавались невероятные вещи! Шоколадки Snickers и Mars, пряники в шоколаде Wagon Wheels, разноцветные конфеты Mentos, упакованные в длинную трубочку. Пакетики растворимого сока Zuko, бутылки Спрайта, Фанты и Кока-Колы. Удивительная заколка Софиста Твист, при помощи которой можно было бы сделать десять разных причёсок за три секунды, если волосы длинные. Vidal Sassoon — шампунь и кондиционер в одном флаконе. Дезодорант Impulse: синий, красный, жёлтый и самый крутой — белый. «Не удивляйтесь, если незнакомый мужчина на улице вдруг дарит вам цветы. Он реагирует на импульс!» Мыло Duru с запахом сирени и ландыша. Жвачка Turbo, там были вкладыши с машинками. И жвачка Love is, эти вкладыши были самыми ценными, потому что на них была изображена влюблённая парочка. Такие два сладких пупсика: мальчик и девочка. Удивительный лосьон Clearasil, от которого прыщи пропадают раз и навсегда, и твёрдый дезодорант Old Spice, который отлично справлялся с потом. Наверное вообще перестанешь потеть, если купишь такой дезик, только у меня всё равно денег нет.
     В тех же ларьках продавалась и одежда, чёрные гольфы (или чулки?) выше колен, которые надо было надевать сверху на колготки. Леопардовoе боди, а если совсем дорогoе, то чёрнoе, с кружевом. Боди — это удивительная одежда, типа закрытого купальника, но застёгивается на кнопки между ног. Продавалась косметика, тёмно-бордовая несмывающаяся помада Loreal в длинных узких тюбиках, дающая эффект бархатных матовых губ. Тушь для ресниц Maxfactor: удлиняющая и увеличивающая объём. Продавались колготки Oroblu, блестящие и матовые, утягивающие, 120 ден. И ещё разноцветные лосины «Дольчики — чертовски хороши!» Продавались длинные манерные сигареты More — с ментолом. Наверное, очень вкусно пахнет! И много много бутылок со спиртным. Целые полки всяких разноцветных ликёров. Там был ликёр Melon — с запахом дыни. Я однажды пробовала в гостях, это невероятно вкусно! Когда я выросту и стану богатая, я буду пить один только ликёр Melon.

     Были ещё ларьки, где продавались магнитофонные кассеты. В этих ларьках всегда орала музыка. Богдан Титомир, группа Технология, Таня Буланова, группа Любэ, Газманов, Малинин…
     «Мои мысли, мои скакуны, словно искры взорвут эту ночь!»
     «Не падайте духом, поручик Голицын. Корнет Оболенский, налейте вина!» Или так: «Ещё он не сшит, твой наряд подвенечный…»
     «Атас! А веселей рабочий класс! Танцуйте мальчики, любите девочек! Атас!»
     «В голове с похмелья зацветает дурь, все играют в прятки, но ты меня не жмурь!»
     «Не плачь, ещё одна осталась ночь у нас с тобой. Ещё один раз прошепчу тебе: ты мой. Ещё один последний раз мои глаза в твои посмотрят и слеза вдруг упадёт на руку мне, а завтра я…»
     «Только полчаса, чтобы быть вдвоём, чтобы позабыть, что такое дом, чтобы ночной асфальт скоростных дорог променять на прибрежный песок.»
     Я залипала около этих ларьков, как в музее. Мне так всего этого хотелось! Все эти яркие разноцветные сокровища, несметные богатства, которые совершенно точно никогда не станут моими. Родители уже второй год без работы. На что мы живём, не знаю. На столе три раза в день — варёная картошка с кетчупом. Наверное, всё это, что лежит на витрине, очень вкусное. Божественное! Но это стоит каких-то нереальных, астрономических денег. Неужели у кого-то есть такие деньги? Сколько же эти люди зарабатывают? Где они работают? Уж точно не в кино и не в театре.
     Мама этой моей школьной подружки Зойки работала в обувном магазине. Она получала немного. Но подружка говорила мне страшным шёпотом, что деньги на эпиляцию даёт какой-то другой человек. Даже не так. Даёт семья другого человека.
     Какая семья? Какого человека?

     В то время можно было купить сигареты в розницу, одну или несколько штук. И алкоголь тогда спокойно продавали несовершеннолетним. Помните такие банки джин-тоника в бело-голубую полоску? А водку со вкусом персика Vodka Peach? В красивых розовых банках. Один мой приятель собирал такие банки, у него их дома было несколько полок. Справа стояли те банки, которые он выпил сам. А слева те, которые он нашёл на улице уже пустыми. Классно, я бы тоже хотела себе такую красивую коллекцию! Она очень украшала комнату.
     Так вот, про мою одноклассницу, у которой росли усы. Каждую неделю после посещения клиники Зойка покупала на мамины деньги и с маминого разрешения шоколадку с орехами, банку джин-тоника и три сигареты. Деньги выдавались, чтобы подкупить её и уломать по средам ездить на другой конец города делать эпиляцию. И вот она туда ездила, а потом покупала себе все эти предметы роскоши, сумма за покупки была такая, на какую наша семья могла бы жить целую неделю. Это если покупaть нормальные продукты: гречку, картошку, муку, хлеб, лук и морковку. Зойка приходила домой, мамы дома не было, ложилась на диван, курила, пила джин-тоник и ела шоколад. И слушала музыку.

     Мы слушали одно и то же, The Cure, и на этой почве дружили. Ну, не дружили, но общались. Я к ней иногда приходила по средам и мы вместе валялись на диване. Правда, я у неё не просила поделиться со мной джином, это была её честно заработанная плата за страдания. Зойка говорила, что эпиляция — это так больно, что она всякий раз плачет, пока это делается. И ей хочется вырваться и убежать, а потом она ненавидит весь мир, и маму в первую очередь, но что ж поделаешь, надо — значит надо.
     Мы с ней мечтали создать свою рок-группу. Скоро закончится школа, мы станем взрослыми и свободными, научимся играть на гитаре. Будем писать песни: я — слова, а Зойка — музыку. Потом мы станем знаменитыми, объедем с концертами всю Европу, а может даже и Америку. У нас будет много фанатов, мы будем раздавать автографы, нас будут фотографировать, снимать на камеру, наши песни будут на первом месте, нас будут показывать по телевизору. Наша группа будет называться «Электро-ток». Это современно, энергично, загадочно, так нам казалось.
     Выглядеть мы будем, как Роберт Смит — это солист из группы, которую мы обе любили. Никто больше так не выглядел, только он один. У нас в стране мы будем первыми! Мы одевались в растянутые свитера с длинными рукавами, в яркие широкие рубашки из тяжёлой фланели, в узкие чёрные джинсы. А на ногах — кроссовки на два размера больше с толстыми шерстяными носками. Лицо надо было напудрить белой пудрой, глаза накрасить густо чёрными тенями, а губы — ярко-красной помадой. Только это надо было делать очень небрежно, лучше не смотрясь при этом в зеркало. Мы наряжались и красились, а потом сравнивали, у кого получилось более похоже.
     Мы брали в руки кухонный веник, или пылевыбивалку для ковров и притворялись, что это гитара. Мы с Зойкой делали вид, что играем на гитарах, пели песни, которые мы заучивали наизусть. Тогда было невозможно раздобыть тексты песен, мы записывали их на слух, так, как слышится, и потом это пели. Наверное, там всё было неправильно, но нам было в самый раз. Главное, что это можно было спеть.
     Мы залезали с ногами на стол, прыгали по дивану, пели, кричали, хохотали, нам было так весело. Зойка была пьяная, одна банка джин-тоника превращала её в шаровую молнию — по степени разрушительности. Каждую среду она умудрялась что-нибудь сломать, разбить, уронить и самой упасть сверху. Один раз она расколотила чайник из новогоднего сервиза. Другой раз у стола подломилась ножка, когда мы на нём скакали. Третий раз перевернулась тумбочка с маминой косметикой, всякие баночки и флакончики упали и раскатились по всей комнате.

     Мне нравилось приходить в гости к Зойке, у неё можно было делать что угодно. Она говорила, что мама её никогда не ругает и не наказывает. А пусть бы даже и попробовала, у Зойки был способ прекратить любую ругань. Она говорила: «А будешь меня доставать, я в клинику не поеду». И всё, любые нотации тут же прекращались. Её мама была готова терпеть что угодно, лишь бы дочка не отказалась удалить волосы над верхней губой. Потому что, если она откажется, её невозможно будет ни за кого выдать. И что с ней тогда делать, не понятно.
     Потом школа закончилась, были заключительные экзамены, потом выпускной, потом вступительные экзамены, потом то, что осталось от лета 1992. А в сентябре я позвонила Зойке, а её мама мне говорит: «Катюша, не звони нам больше, она вышла замуж.» А я думаю, как это замуж, у неё ведь и парня никакого не было… когда ж она успела… и почему нельзя ей позвонить?

[]

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Это была одна история, а вот вторая. В детстве у меня была подруга, назовём её Мириам, которая была из восточной семьи. Я тогда не знала, что это значит, это взрослые так говорили, не я. Её семья мало чем отличалась от моей, не было там ничего такого экзотического. В чадре никто не ходил. Только имя было иностранное. Её бабушка с дедушкой приехали откуда-то из Средней Азии, а мама с папой родились уже в Ленинграде. Сама Мириам никогда не бывала на их исторической родине.

     Наша дружба с Мириам заключалась в том, что мы играли в свадьбу. Её свадьбу. Других игр у Мириам не было. С остальными ребятами мы могли играть и в космонавтов, и в войнушку, и в школу, но с ней — только в свадьбу. Мне было интересно, потому что тема была какая-то взрослая, и с другими об этом было не поговорить, только с ней. Игра была такая: мы рисовали свадебные платья. Точнее, она рисовала, а я смотрела, ну иногда тоже что-то рисовала, но у Мириам получалось лучше. Потому что она практиковалась больше.
     Она рисовала десятки, сотни, тысячи вариантов свадебного платья. Вот это, например, розовое, а то сиреневое, здесь бант, а тут вот воланчики, плечи голые, а сзади вырез, а сбоку шлейф. Туфельки к этому платью нужно тоже розовые, хотя нет, лучше перламутровые, на высоком каблуке. Потом рисовался букет. Потом фата. Потом свадебный торт, свадебный кортеж, какого цвета будут лошади, а какого карета. Какого цвета будут платья подружек. Что будет стоять на столе, какая скатерть, какие занавески на окнах. Это был бесконечный список предметов, мы их продумывали до мелочей и рисовали. Предметы часто менялись, в зависимости от настроения, менялся цвет туфелек, форма сумочки, украшения на торте. Но было и такое, что не менялось никогда. То, что Мириам выбрала, множество раз нарисовала, исправила и дополнила, и теперь этот окончательный вариант кочевал из рисунка в рисунок. Например, состав гостей. Вот мама с папой, вот бабушка с дедушкой, вот её двоюродные сёстры, вот маленький племянник. Этих персонажей и их наряды Мириам смогла бы, наверное, нарисовать с закрытыми глазами. В углу альбомного листа обязательно рисовалась так же и семья её жениха. Люди изображались схематично, какие-то чёрные фигурки, пять или шесть. А в центре этой группы возвышалась длинная тощая фигура. Ноги — палки, руки — палки, узкая голова, и чёрное пятно вместо лица. Это и был её жених.

     Я предлагала всякое такое, чтобы было повеселей, типа вместо лошадей запрячь зебру. Но Мириам знала свою свадьбу на все сто, и прерывала мои фантазии: «Нет, это мне не подходит, я не хочу выглядеть смешно, лошади должны быть белыми, под цвет моего веера». Ну белые, так белые, я не возражала, ведь это была её свадьба. Почему-то мы всегда играли в её свадьбу, не в мою.
     Она не допускала никаких отклонений от классики. Её свадьба была вся расписана, как по нотам. Мириам всегда знала, что за чем идёт и как что должно выглядеть.

     Мы придумывали себе мужей. У меня были несколько вариантов, то брюнет, то блондин. Иногда он был совсем молодой, иногда почти старый. Мне было интересно — в игре — попробовать разные варианты, примерить разные сценарии. А Мириам всегда говорила одно и то же: «я выйду замуж за Алишера». Для меня тогда это имя было как из восточной сказки. «Меч Алманзора, печать Натаниэля». Ну и Алишер где-то там же, рядом с Аладдином. Я не думала, что кого-то действительно так зовут. И у неё ещё должны были родиться двое сыновей: Рустам и Рахман. Я спрашивала, что будет, если родится девочка. Мириам как будто бы не слышала меня. Она говорила: «Но у нас не будет девочки, будут два сына. Так хочет Алишер. Он сказал, нужно два сына.»
     Игра тем и хороша, что в игре всё возможно. Хочешь ты двух сыновей — и пожалуйста, можно и двух, понарошку. Мы знали, что это всё не по-настоящему. Мне нравилось так играть с Мириам, поддерживать её абсолютную уверенность в том, что всё будет так, как она задумала. Я с удовольствием включалась в сюжет игры, начинала тоже придумывать разноцветные костюмчики и чепчики для новорожденных Рустама и Рахмана.

     Время шло, мы росли, но игра эта мало менялась. Когда нам было лет четырнадцать, появились в продаже журналы о дизайне дома и сада, журналы о моде и причёсках. Мириам стала больше листать журналы, нежели рисовать. Теперь она выбирала себе свадебное путешествие, макияж, укладку, мебель для новой квартиры, куда она переедет после свадьбы. Вырезала картинки, вклеивала в альбом, какую она хочет спальню, какую кухню, какую машину, какую собаку.
     Вместе с журналами пришло и некое понимание ситуации. Мне тогда стало примерно понятно, что для того чтобы выйти замуж, нужно сперва с кем-то познакомиться, и чтобы вы друг друга полюбили, и он бы тебя взял в жёны, а ты бы согласилась стать его женой, тогда будет свадьба. То есть, свадьба не получится просто так сама по себе…
     Я даже знала нескольких женщин и ещё больше мужчин, у которых вообще не было никакой свадьбы. Они так никого и не встретили. А были и такие, кто встретил, но тот, другой человек, самый нужный и самый лучший в мире, не захотел связать с ними свою жизнь. И ещё, я слышала, бывает так, что этот другой человек может уже быть женат, или замужем, и ничего нельзя сделать. Иногда люди разводятся из-за этого, и тогда тот, с кем развелись, остаётся один. Иногда даже кажется, что люди так хорошо подходят друг другу, пара прожила вместе так много лет, но вдруг они расходятся, потому что один из них встретил кого-то другого, кто ему больше нужен. А иногда не расходятся, и продолжают жить вместе, но больше друг друга не любят.

     Я знала одну семью, где мужчина встретил другую женщину и полюбил её, но не женился на ней и не развёлся со своей женой. Потому что они прожили вместе тридцать лет. Он сказал: «А куда я жену свою дену? На улицу выгоню? Она же не виновата!» И они так и жили вместе, хотя он больше не любил свою жену. А ту другую женщину он постарался забыть.

[]

     Для меня всё это было так невероятно сложно! Будущее казалось таким далёким и туманным. И не было никакой возможности приоткрыть завесу и заглянуть туда. Что меня ждёт? Как сложится моя жизнь? Встречу ли я кого-нибудь, и захочет ли он быть вместе со мной? Решусь ли я когда-нибудь сказать ему, что люблю? И что он мне на это ответит? Вдруг он скажет: а я тебя — нет? И я тогда останусь без него.
     Меня удивляло, как Мириам могла быть настолько уверена в том, что у неё всё это будет: свадьба, белое платье, подружки в розовом, торт, кортеж, букет невесты? Одно дело, когда мы были маленькие, мы просто рисовали, выдумывали, это была игра. Но потом мы стали старше, мы были уже в пятом классе, в шестом, в седьмом. Она же не могла не понимать! Мне очень нравилась игра в свадьбу, но чем старше я становилась, тем больше было у меня вопросов, и тем меньше мне было интересно в это играть.

     Последний раз мы виделись с Мириам, когда нам было лет семнадцать, это был конец школы. Мне уже было с ней не интересно. Меня давно интересовали мальчики, музыка и даже сигареты. Мне было скучно сидеть у Мириам дома и выбирать в журнале свадебный торт. Меня стал манить взрослый мир, мне так хотелось попробовать всего на свете, пожить своей жизнью, не спрашивая разрешения у мамы с папой. Хотелось иногда уйти из дома, и чтобы никто не знал, где я. Хотелось никому не сказать, и уехать далеко-далеко. Хотелось, чтобы было что-то такое, что знаю только я одна, и больше никто. И это будет знать вместе со мной только тот, кому я сама расскажу. Так хотелось иметь свои тайны, свой загадочный мир чувств, отношений, интриг, сложных ситуаций… И как Мириам не надоело целыми днями рисовать платьица с воланчиками?

     Помню её квартиру, её комнату. Спальня, перегруженная коврами, занавесками, мягкой мебелью, пуфиками и подушками. Там всегда было жарко, окна не открывались. У них в семье любили тепло, мне было там душно. Везде искусственные цветы, какие-то блестяшки, висюльки, побрякушки, всё это сверкало и переливалось на свету. Пахло сладким парфюмом. Мириам сидела в глубоком кресле, полураздетая из-за жары. Такая полупрозрачная розовая одежда называлась «пеньюар», что бы это ни значило. У неё была очень белая кожа, как у людей, редко бывающих на улице.
     На полу лежат раскрытые журналы, ножницы, тюбик клея, в руках у Мириам альбом, куда она вклеивает журнальные вырезки. Она комментирует свои новые приобретения:
     — Смотри, вот такой диван я хочу. Видишь? Бежевый, но немножко золотистый, сидение состоит из трёх частей, а спинка из двух. И по бокам такие вот широкие валики. Если на него положить голубые подушки, получится хорошо. Голубой с бежевым — красиво смотрится. Да, у меня будет такой диван. А этот белый я не хочу. Я вчера думала, что белый, но нет, не хочу. Вот такой лучше. Я померяла, он как раз встанет в моей комнате, он в длину два двадцать, как раз вдоль короткой стены встанет. Если на него ещё положить плед, вот смотри, видишь? Бело-голубой. Не такой голубой, как подушки, посветлее. Вот на этой странице. Плед — двадцать три доллара — дороговато, но он очень симпатичный. Выглядит эффектно. Он — три метра на два с половиной, как раз.

     Меня это стало раздражать. Я не понимаю, это же просто картинки, не настоящие вещи. Как Мириам могла целыми днями заниматься одним и тем же? Как ей не надоело? И ладно бы ещё, если бы она на самом деле ходила по магазинам и выбирала себе мебель. Но это же всё не по-настоящему! Она меряет эти диваны, подсчитывает сколько стоит плед, но она же всё равно не собирается это покупать! У неё и денег-то нет, она маленькая девочка, школьница, как и я. Откуда там могут появиться диваны, пледы, шкафы и стиральные машины?
     У нас в семье было плохо с деньгами. Совсем плохо. Когда закрылась киностудия и родители оказались без работы — мы жили на бабушкину пенсию. Мне никогда не давали денег. Сперва я была слишком маленькая, чтобы распоряжаться деньгами. А потом, когда подросла, случился экономический кризис, и первыми под раздачу попали работники культуры и искусства. Они первыми оказались никому не нужны.
     Но, думаю, если бы деньги у нас были, мне бы всё равно их не давали. Мои родители говорили, что это портит ребёнка. Деньги нужно зарабатывать, а не получать от мамы с папой, так они считали. Не знаю уж, правильно ли это, или нет. Я жила без денег. Я точно знала, что деньги будут тогда, когда я доучусь в школе, поступлю в ВУЗ, закончу его, начну работать, дослужусь до повышения зарплаты — и вот тогда я смогу купить себе диван, ковёр и телевизор. Только тогда. А до этого — не смогу. Ну и зачем тогда листать эти журналы? Чтобы что? Пооблизываться на всякие замечательные товары, помечтать и закрыть этот журнал? Я не видела смысла так над собой издеваться. Ведь всё равно не смогу себе ничего купить. И не только ковёр, но даже и шоколадку. Если денег нет, то их нет, много или мало, без разницы, их просто нет. Я не понимала, зачем Мириам это делает, для меня это не имело смысла.

     К тому времени я поняла ещё кое-что насчёт свадьбы. Мало полюбить друг друга. Мало, чтобы это чувство было взаимным. Всё упиралось в деньги, конечно. Нет, можно и без денег выйти замуж, но тогда не будет ни свадебных путешествий, ни квартир, ни машин, ни свадебного платья с фатой, ничего такого. То есть, сам факт бракосочетания не повлечёт за собой всех тех материальных благ, которые рисовала Мириам. Все эти красивые вещи не появятся сами собой, даже если двое по-настоящему любят друг друга и хотят пожениться. Вот если, например, я сейчас собралась бы выйти замуж, откуда бы я взяла денег на это празднество? Пришлось бы нам по-тихому расписаться в местной администрации, и всё. Как сделала моя двоюродная сестра. У них не было денег на свадьбу, не было ни белого платья, ни фаты, ни застолья, ни гостей. Они просто поставили свои подписи в журнале, получили штамп в паспорте и пошли домой — к её родителям, потому что у них нет лишней квартиры, где молодожёны могли бы жить сразу после свадьбы. Они прожили вместе три месяца и разошлись. Начались скандалы, молодой муж не ужился с её мамой, моей тётей Надей, её выводило из себя, что он громко включал телевизор.
     И если в детстве о таком не думаешь, а просто фантазируешь, играешь, то в семнадцать лет это уже совсем не так весело, фантазия всё время натыкается на здравый смысл и какой-никакой опыт.

     Мы потом долго не виделись с Мириам и встретились только этой весной, когда я приезжала в Питер. Говорить было не о чем, мы слишком давно не общались, отвыкли друг от друга. Она спросила, замужем ли я, есть ли дети. Ну как всегда, её другое никогда и не интересовало! Она, кажется, вообще не изменилась с пятилетнего возраста. Да, я замужем. Нет, детей нет. Я задала ей тот же вопрос, она ответила, что да. Живёт хорошо, всё есть, не работает. Мы повспоминали наши детские игры, как мы сидели у неё в спальне и рисовали целыми днями. Повспоминали всякие наши шутки, приколы, каких смешных мужей я себе придумывала. Один был капитаном корабля, а другой — известным актёром. Один был французом, а другой американцем. Один был постарше, другой помладше, один повыше ростом, а другой пониже. Один был умный, зато другой богатый, третий был самый сильный, четвёртый самый смелый. А в итоге, кого я выбрала? Кто остался? В моём случае — самый добрый. Тогда, в детстве, его не было почему-то в наших списках. Его, самого доброго.
     Я спросила, за кого ж она в итоге вышла замуж, за брюнета или за блондина. Она посмотрела на меня, как на ненормальную, и сказала: «Конечно, за Алишера». И у них родились двое мальчиков: Рустам и Рахман. Всё, как она хотела. Я говорю: «Как же так получилось?» Она улыбнулась: «Мечты на то и даны, чтобы сбываться…»

     Я тогда подумала, ничего удивительного, она встретила мужчину, которого звали Алишер, где-нибудь на вечеринке, где было много её соотечественников. Имя-то восточное, но это же естественно, что Мириам иногда приглашали на такие мероприятия, и там были люди с такими вот именами. Алишер — имя распространённое, примерно как в Питере Александр. Она влюбилась в него, потому что это было имя из детской мечты. Очень даже возможно. Они поженились. У них родились двое мальчиков, которых она назвала своими любимыми именами. То, что родились мальчики, а не девочки, это немножко странно, но ведь тут шансы — пятьдесят на пятьдесят, одно из двух. Как в рулетке, шарик попадёт на чёрное или на красное. В её случае получились два мальчика, которых назвали Рахман и Рустам. Что же здесь такого?
     А потом думаю, какая я глупая, её наверняка просватали за этого Алишера в пятилетнем возрасте. И она всегда знала, за кого выйдет замуж. Это для меня Алишер был выдуманным персонажем со сказочным именем, а для неё он был реальный знакомый человек, жених. Лет на десять её старше. Потом ей сказали, где молодожёны будут жить, какую им выделят квартиру, какую им купят машину. Какой суммой можно располагать при планировании новой семейной жизни. В какой ценовой категории можно выбирать мебель, обои, занавески.
     Мириам сидела и выбирала по журналам, вклеивала понравившиеся картинки в альбом. Это для меня была игра, а для неё самая настоящая реальность, никаких выдумок. Я не знала, что так можно делать. Она не знала, что можно иначе. Мы говорили с ней на разных языках, не понимая друг друга. Думали, что мы подруги, тогда как на самом деле мы были с разных планет, из разных миров. Не могу даже представить, что она обо мне думала. Знала ли она, что о ней думала я?
     Одного не пойму, как они с Алишером получили двух мальчиков с разницей в год, именно так, как и планировалось. Может быть, генная инженерия уже и до этого дошла? Или всё же Алишер — волшебник? Как какой-нибудь Сулейман, Абдурахман, Саурон или Пентагон? Цитрамон, Нафтизин и Постинор. И если он сказал «хочу двоих сыновей», то так и будет?

7. Мой друг Флориан, музыкант и торчок

     Однажды у меня был лучший друг. Мне тогда было лет пятнадцать, а ему восемнадцать. Его звали Флориан, это было такое прозвище, сценическое имя, а как его звали на самом деле, я не уверена. Я ещё училась в школе, а он школу уже закончил, но никуда поступать не стал. У него были дела поважнее. Он был музыкантом, играл на гитаре. Мы с ним считали, что мы брат и сестра, близнецы, которые родились на другой планете, но нас разлучили в детстве, а теперь мы случайно встретились здесь — на Земле. Это была большая удача, необъяснимое счастливое совпадение. Надо же, волей случая попасть на планету Земля, и вдруг встретить в толпе своего брата-близнеца! Как хорошо, что всё так совпало, ведь мы могли бы никогда и не встретиться. Это была судьба!
     Флориан был красивым, высоким, длинноногим и широкоплечим — как и положено инопланетянам. У него были очень хорошие волосы, густые, длинные, вьющиеся крупными локонами, светло-овсяного цвета. Ещё у него было одухотворённое лицо, как на картинах эпохи Возрождения.
     Сама я маленького роста и хрупкого телосложения, рослые мужчины всегда вызывали у меня восторг. Он был настолько меня выше, что приходилось вставать на цыпочки и задирать голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

     Мы виделись почти что каждый день. Я ходила на все его концерты, на репетиции. Репетиции проходили в pайонном доме культуры. По вечерам там никого не было, мы были одни во всём здании. Батареи на ночь отключали, и всегда было очень холодно. Я сидела на скамейке, прислонившись к ледяной батарее. Куртку и шапку я не снимала. Но Флориану и другим ребятам было жарко, они играли в одних футболках. На концертах я всегда стояла в первом ряду у самой сцены. Каждая песня мне казалась гениальной, намного лучше, чем то, что исполняют знаменитости по телевизору. Мне хотелось визжать и хлопать в ладоши от восторга. Я танцевала так, что у меня однажды порвались ботинки.
     Когда репетиций не было, мы часами бродили по улицам. Мы исходили наш район вдоль и поперёк. Со временем мы забредали всё дальше и дальше от дома. Мы обнаружили целый заброшенный микрорайон, состоявший из старинных кирпичных заводов, давно уже не действующих. Мы нашли старое лютеранское кладбище с покосившимися крестами, с заросшими травой могилами, которые никто не навещает. Мы читали имена и годы жизни на крестах, пытались представить этих людей. Мы лазили по развалившимся особнякам, оставшимся с тех ещё лет, когда там селились немецкие и шведские помещики. Мы бесконечно бродили по берегу Невы. Tам, где она даже не похожа на Неву, не в гранитных набережных, и не огорожена чугунными решётками от проезжей части, а где она просто как обычная река. Иногда мы заходили в лесопарк. Весной там цвели ветреницы, зимой было много снега, в котором можно было валяться. Летом можно было спрятаться ото всех в высокой траве, и лежать там вдвоём, положив под голову рюкзак, смотреть в небо и болтать обо всём, и никто нас не видел.

     Наша дружба состояла в том, что мы делились секретами, рассказывали друг другу всё, что никому больше не расскажешь. Пересказывали свои сны, мечтали вслух, читали друг другу стихи — свои и чужие. Мы рассказывали всякие странные истории, придумывали к ним продолжение.
     Мы нафантазировали другой мир, других людей, несуществующие страны, невероятные события. Когда мы были вместе — всё это как будто оживало и становилось по-настоящему. Силой воображения мы оживляли неодушевлённые предметы. Мы напридумывали разных персонажей, и они ожили, стали более настоящими, чем многие живые люди. Мы хорошо их знали, их привычки, их образ жизни, истории их семей, их знакомых и родственников. Мы говорили о них, как будто это были наши общие друзья. Мы узнавали их на улице, в транспорте, на автобусных остановках. Прежде, чем как-то поступить, мы спрашивали друг друга, что бы в этом случае сделал тот или иной персонаж. Мы им доверяли, руководствовались их мнением. Даже сейчас, через столько лет, я иногда вижу их на улице, мне хочется подойти и поздороваться.
     Мы говорили друг с другом часами. Мы переговорили обо всём на свете. О дружбе, о предательстве, об отношениях, об одиночестве, о жизни и смерти, о прошлом и будущем, о печали и радости, о детстве, об играх, о выдумках, о страхах, о мечтах, о ночных кошмарах, о нежности, о космосе, о призраках, о гороскопах, о предчувствиях, о совпаденияx, о приметах, о цветах, о теориях, о ссорах, о глупостях, о всяких стыдных вещах, о талантливых и бездарных музыкантах, о доверии, об обманах, и обо всём остальном, что было у нас в головах.
     Не знаю почему, но мы были уверены в наличии некой связи между нами. Это была необъяснимая, магическая связь, существовавшая изначально и обладавшая большой силой. Всё было решено за много миллионов лет до нашего рождения. Стоит только раз моргнуть, мир закончится и начнётся снова. И там — как и здесь — мы вечно будем вместе. Потому что мы неразделимы, как день и ночь, как инь и янь, как две половинки яблока. Так надо, так решили звёзды, так нам представлялась высшая справедливость и мировое равновесие.
     Флориан говорил мне: «Мы с тобой упали со звезды. Я — это ты, а ты — это я. Мы — один человек, только в разных обличиях. Без тебя — меня нет. Я — только в твоём воображении. Если я перестану тебе сниться, меня не станет.»

     Дома друг у друга мы бывали очень редко, потом что дома всегда кто-то был, и там было не посекретничать. Вечером после школы он ждал меня у парадной и мы отправлялись в наш поход. Как много километров мы исходили! А когда уставали ходить, сидели на скамейке, качались на качелях на детской площадке, забирались в какую-нибудь беседку, иногда вылезали на незапертую крышу, или в подвал. Куда-нибудь, где нас никто не потревожит, где будем только мы двое — он и я.
     Флориан был уже взрослым, он знал и умел намного больше, чем я. Например, он знал где и как можно вылезти на крышу. Он мог взломать дверь, если она оказывалась заперта. Несколько раз он выбивал чердачную дверь ногой. Но ещё чаще открывал замок шпилькой для волос. Мы выходили наружу под ночное небо, высоко надо всем городом, выше всех. С крыши можно было свалиться, но я не боялась, ведь со мной был Флориан. Мы сидели на самом краю и смотрели вниз, на море огней. Несколько раз нам приходилось прятаться за трубами, потому что на крыше были какие-то другие люди. Флориан говорил, что это могли быть наркоманы, от них нужно держаться подальше. Ужас! Если бы ни Флориан, я бы умерла от страха!

[]

     Мы ездили на пригородных электричках. Уезжали на самую конечную станцию, выходили и бродили там в потёмках, по незнакомым пустынным улицам какого-то посёлка. Мы представляли, каково это — здесь жить. Мы представляли себе, какой бы у нас был дом, какой двор, выбирали себе адрес. Иногда нам удавалось заглянуть в окно какого-нибудь дома, если занавеска была не задёрнута. На нас лаяли деревенские собаки. Пару раз нас прогоняли от окон местные жители. Когда я была с Флорианом, мы вдруг переносились в другую реальность. У нас начиналась другая жизнь, в другом посёлке, на другой улице, в другом доме. И в этой жизни мы с ним тоже были другие.

     Один раз, когда мы гуляли поздно вечером по кладбищу, из-за одной могилы показалась вдруг какая-то тёмная фигура и начала двигаться в нашу сторону. Мы побежали оттуда со всех ног! Я никогда ещё так быстро не бегала. Это мог бы быть вурдалак! Но мог быть и бездомный, который решил попросить у нас сигарету. А может быть, нам просто показалось. Ночь-то была лунная, дул ветер, качались деревья и на всём лежали длинные чёрные тени, они шевелились, двигались, меняли свои очертания. Когда мы были вместе, всё оживало, всё двигалось, дышало, разговаривало. Даже тени, камни и деревья превращались в сказочных существ. Иногда добрых, иногда жутковатых.

     У нас был любимый подвал. Он вообще-то был заперт, но Флориан смог его открыть, а потом каждый раз снова закрывал, так, чтобы было незаметно. В подвале было хорошо, сухо, тепло. Там был старый диван, несколько стульев, стол, какая-то посуда, электрочайник и кран с холодной водой. На столе лежали пыльные бухгалтерские книги, видимо, там раньше была какая-нибудь жилконтора. Там можно было провести много часов, дождь не лил и ветер не дул. Мы ложились на диван и болтали целый вечер, и нас никто не тревожил. Никакие наркоманы и никакие вурдалаки. Иногда только приходила полосатая кошка. Но однажды, когда мы открыли дверь в подвал, то увидели неподвижную фигуру человека, лежащего на диване. У Флориана в руках был фонарик, и его свет отразился в застывших глазах этого человека. Я не помню, как мы оказались дома у Флориана, помню только, что мы бежали. У них в буфете стоял клубничный ликёр, подаренный его маме на день рождения. Флориан налил нам по целому стакану, и мы выпили, после чего нас разобрал такой смех, что мы ещё долго не могли остановиться. Мы пели и хохотали несколько часов подряд.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Однажды друг Флориана дал нам ключ от комнаты в коммунальной квартире. Они вместе играли в рок-группе. Его бабушка Тоня умерла, и комната стояла пустая. Этот друг решил нам помочь, он думал, что нам негде встречаться, и что мы с удовольствием проведём ночь вместе. Только он попросил, чтобы не очень шумно, потому что за стеной соседи, пожилая пара. Флориан взял ключ, но не для того, о чём подумал его приятель. Мы решили в эту ночь гадать при помощи зеркал и свечки. Это было особое гадание, которое бывает точным только если сеанс проводится с часу до двух ночи. Мы захотели провести вместе целую ночь, мы раньше никогда так не делали. И чтобы не в подвале и не на скамейке, а в чистой и красиво обставленной квартире, как взрослые. И чтобы спать до утра не ложиться!
     Мы проникли в квартиру поздно вечером, когда соседи уже легли. Нам незачем было прятаться, но мы всё равно старались двигаться как можно осторожнее, чтобы нас никто не слышал. Так было интереснее! И вот мы вошли в комнату бабы Тони и закрыли за собой дверь. Там было чисто прибрано, стояла фотография в чёрной рамочке, рядом с ней рюмка водки, накрытая кусочком хлеба, и букет хризантем. В комнате вообще было много искусственных цветов. Видимо, баба Тоня их любила. Было жутковато, похоже на какой-то склеп. Мне даже казалось, там пахло смертью. Но Флориан улыбнулся и сказал, это то, что нужно для гадания. Мы сейчас вызовем дух бабушки Антонины Михайловны, и спросим его о прошлом и будущем. Он начал расставлять свечи, убрал с зеркала чёрную ткань, снял с шеи крестик и велел мне сделать то же самое. Нужно было снять рубашку тоже. Он снял, а я постеснялась. Свитер сняла, а майку оставила. Волосы Флориана были забраны в хвост на затылке, он стянул с волос резинку, и они рассыпались по плечам, как лошадиная грива. Когда гадаешь, надо быть с распущенными волосами. У меня была короткая стрижка, и я не могла сделать то же самое. Как жалко! Теперь, может быть, гадание не получится, если уж я не могу раздеться и распустить волосы? Флориан сказал, ничего страшного, всё получится, достаточно того, что это сделал он. Проверено!
     Мы зажгли свечи и стали всматриваться в зеркало. Было так страшно, что я едва осмеливалась туда смотреть! Там в глубине зеркала была другая комната и другой мир, бесконечный туннель из повторяющихся комнат. Дрожали огоньки свечей, шевелились тени на потолке, казалось что там в конце тёмного туннеля кто-то есть. Флориан начал читать какие-то заклинания, от страха я не слушала, что он говорил. Я зажмурилась, но он велел открыть глаза, иначе испортишь всё гадание. Нужно обязательно смотреть в зеркало. И я смотрела, но не в страшную темноту, откуда должна была появиться покойная баба Тоня, а на отражение Флориана. Без рубашки, с распущенными по плечам волосами, освещаемый дрожащими огоньками свечек. С прекрасным лицом, как на картинах эпохи Возрождения.

     Тут за дверью послышался шорох, и мы застыли от ужаса. Кто-то там стоял в коридоре и трогал ручку двери. Мне казалось, сердце сейчас выскочит из груди! Это, конечно, были соседи по коммуналке, пожилая пара. Они услышали шум из пустой комнаты и забеспокоились. Мы слышали, как они там стояли и переговаривались.
     — Это что ж там делается? Показалось мне, что ли?
     — Антонине сегодня сорок дней будет…
     — Господи помилуй! Царствие ей небесное.
     — Вроде, как голос какой-то послышался.
     — Свет, вроде бы, из-под двери видно.
     — Господи, страх какой! Тебе привиделось.
     — Наверное. Да нет же, смотри сам, видишь свет?
     — Антонина, это ты?
     — Да что ты глупости говоришь? Внук её, наверное, девок водит. Обрадовался, что бабка на том свете, комната теперь его.
     — А что-то мне кажется, дымом от свечки пахнет. Чуешь? Вот и свет погас. Свечу загасили. Сорок дней сегодня.
     — Господи, упокой душу…

[]

     Мы сидели с Флорианом, чуть живые от страха. Свечи мы задули, когда услышали про свет из-под двери. А что, если у соседей есть запасной ключ и они сейчас появятся на пороге и увидят, что мы делаем? Стараясь не шуметь, мы залезли под кровать и затаились. И очень вовремя! Заскрежетал ключ в замочной скважине, в темноте открылась дверь. Мы не видели из-под кровати, что там происходило, но свет не зажёгся, и в комнату никто не вошёл. Соседи постояли на пороге, но заходить не стали. Мы услышали дрожащий голос:
     — Боженьки мои, Валера, что делается-то? Это что ж такое…? Это ж как…? Зеркало, свечи, вон и фото её в рамочке.
     — Закрывай дверь, дура! Закрывай! Пошли отсюда быстро!
     Через несколько минут хлопнула входная дверь. Мы побоялись, что соседи пошли за милицией, и решили скорее уходить. Когда Флориан в спешке натягивал на себя свитер, он сказал, что надо бы оставить им какую-нибудь записку. Что-нибудь такое, чтобы соседи точно поверили, что к ним заходил гость с того света. Долго думать было некогда, он взял бабушкину красную помаду и написал большими буквами на зеркале: «Прощайте! Я не вернусь.»
     Мы бегом спустились по лестнице и вывалились во двор, а потом сидели на автобусной остановке и мёрзли, пока не начал ходить транспорт. Флориан уверял, что гадание почти удалось. Он успел увидеть человека в зеркале как раз тогда, когда соседи нам всё испортили. Но кто это был, он не разглядел. Как жалко! Я бы очень хотела знать, кто. Сама я никого не видела. То есть, видела, конечно, но не призрака. В зеркале я видела одного только прекрасного Флориана.

     Я теперь редко бываю в родном городе. Но всякий раз, приезжая в Питер, я как будто вижу Флориана на улице, в трамвае, в метро, на скамейке в парке, на качелях, на детской площадке, на перилах моста, на лестнице. Это, конечно, не он. Даже если это был бы он, то выглядел бы он иначе. Прошло столько лет! Он бы, наверное, сильно изменился. Я и сама изменилась. И всё-таки, я вижу его. Мне хочется окликнуть его по имени, чтобы он обернулся, и я снова смотрела бы в его знакомое лицо, услышала бы его голос. Вот передо мной идёт по Невскому рослый парень с длинными волосами, в джинсовой куртке, с рюкзаком за плечами. Это он! Да, мне кажется, я узнаю его, это точно Флориан. Он оборачивается. Нет. Похож, но не он.

     Внутренним взором я вижу нас двоих на автобусной остановке, в ту снежную ночь, когда мы сперва гадали на зеркале со свечами, а потом убегали от соседей по коммуналке. Он — высоченный, как дерево, а я маленькая, как воробей. Да, это мы, я узнаю нас обоих, эти две фигуры — большую и маленькую — сложно не узнать. Он сидит на скамейке, вытянув длинные ноги. А я, наоборот, сжалась в комок, сижу по-турецки, накрыв колени подолом куртки, чтобы было теплей. У нас уже прошёл страх после гадания. Меня ещё трясёт, но уже не сильно. К тому же, Флориан здесь, со мной, а значит мне ничего не страшно. Мы одни на всей улице. От лёгкого мороза воздух делается чистым и свежим, как выстиранное бельё. Тихо падает снег. Всё вокруг белым-бело, и пока что нет ни одного следа на тротуаре. Уже очень поздно. А может, очень рано, транспорт ещё не ходит. Я тепло одета, а у Флориана нет ни шапки, ни шарфа, ни перчаток. Я боюсь, что он простудится, очень хочется отдать ему шарф. Но я не говорю об этом, чтобы он не подумал, что я с ним няньчусь. Мне сказала старшая двоюродная сестра, что мужчины ненавидят, когда с ними носятся, как с детьми. А уж она-то знает! Она закончила школу, и у неё есть жених.
     Мы пришли в себя настолько, что начинаем смеяться над произошедшим. Над бедными пенсионерами, которых мы до смерти напугали. Над другом Флориана, который дал нам ключи и думает, что мы в этот момент лежим в бабкиной кровати друг на друге, как какие-нибудь дураки из старомодного фильма. Над милиционерами, которые придут по вызову и увидят, что комната пуста, только перед зеркалом стоят потухшие чёрные свечи, а на зеркале краснеет странная надпись. Даже над покойной бабой Тоней, которая так хотела выйти из зеркального коридора и затащить нас к себе, но ничего у неё не получилось. Мы хохочем, нам становится тепло в морозную ночь. Приходит первый автобус и везёт нас по домам. На остановке остаётся надпись, сделанная Флорианом на свежем снегу: «Прощайте! Я уже не». Он не успел дописать, надо было быстро садиться в автобус.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Наверное, мы с Флорианом представляли собой странную пару. Хотя, парой мы не были. Между нами не было ничего такого. Мы никогда не говорили о любви, никогда не целовались, не обнимались и даже не держались за руки. Только разговаривали и смотрели друг другу в глаза. За всё то время, что мы были знакомы, я только один раз дотронулась до его руки, но он убрал руку в карман. И ещё один раз я осторожно погладила его по волосам, когда он заснул в автобусе. Мне бы так хотелось запустить обе руки в его густые волосы, зарыться в них лицом. Но я не могла этого сделать, потому что мы были друзья, а друзья так не делают.
     Однажды он сам сделал очень странную вещь. Сказал, что у него замёрзли руки, а потом положил мне обе руки на лицо, чтобы я почувствовала, как ему холодно. И мы стояли так несколько секунд. Ощущать его огромные ладони на своём лице — это было лучше рая! Но вот он убрал руки, волшебство закончилось, а мне не хватило духу попросить ещё.

     Однажды Флориан сказал, что познакомился с потрясающим человеком. В его музыкальном мире было много всяких интересных людей, но на этот раз человек был просто невероятным! Он умел предсказывать судьбу, гадать по руке, толковать сны, играть на флейте, снимать головную боль и много чего ещё. Но главное, он был профессиональным психологом и мог разъяснить любую ситуацию, совершенно любую. Флориан говорил о нём взахлёб, с таким восторгом в голосе, у него так горели глаза. Только спустя какое-то время я поняла, что речь идёт о девушке. Флориан спросил, не хочу ли я с ней познакомиться, она сможет поговорить со мной обо всём том, что мы обычно обсуждаем, и она поможет мне разобраться во всех ситуациях.
     Мне это показалось странным и даже неприятным. Значит, он говорил с кем-то о том, что было только нашим? Выдал кому-то наши секреты? Пересказывал те очень личные, очень тайные вещи, которые я ему доверила? Это были наши дела, только мы двое могли об этом знать, и никто больше! Зачем он ей сказал?!
     Я не хотела с ней встречаться, я возненавидела этого психолога ещё до того, как впервые её увидела. Чего ей надо? Зачем она к нам лезет? Но всё же не смогла устоять перед восторгом Флориана, он так хотел, чтобы мы встретились! Он так гордился этим своим новым приобретением и хотел поделиться со мной. Он принёс этого психолога и положил к моим ногам, как воин приносит золотой шлем, добытый в битвах собственной кровью. Флориан хотел сделать мне подарок. Ну, и к тому же мне немножко льстило, что мной будет заниматься настоящий психолог, чтоб всё по-взрослому. У Флориана есть личный психолог, и у меня тоже будет. И с этим личным психологом мы будем обсуждать наши серьёзные недетские проблемы.

     Психолога звали Маша… Мы встретились, как обычно, на детской площадке, сели на скамейку в беседке, и стали друг друга рассматривать. Маша оказалась неприятной женщиной лет тридцати, с серой дряблой кожей, сальными волосами, узкими губами и длинным кривым носом. Во рту явно не хватало зубов, а ногти на руках были обкусанными и грязными. От неё страшно пахло потом и давно не стираной одеждой. Как будто она ночевала в помойке!
     Она сразу начала нести какую-то ерунду о реинкарнации, переселении душ, ауре и магнитных волнах. Флориан смотрел на неё во все глаза, он просто пожирал её взглядом, и, кажется, впитывал изрекаемый ею бред, как губка впитывает воду. Не прошло и получаса, как Маша предложила мне кое-что у неё купить. Что купить? Она сказала: «Ну… то, что нам всем нужно». И стала рассказывать о таких специальных конфетах, которые съешь, и будешь гораздо яснее видеть энергетические волны, а так же прошлое и будущее.

[]

     Я не слушала. Я в ужасе смотрела на эту кошмарную бабу, которая только что увела у меня МОЕГО мужчину. Потом я сказала, что мне пора домой, и ушла.
     Маша пыталась задержать меня, спрашивала, почему так рано, да не посижу ли я ещё полчасика. Она даже протянула ко мне свою серую тощую лапу и чуть было не ухватила за рукав куртки. К своему стыду я не смогла скрыть отвращения и отпрыгнула в сторону, убрав руку за спину, чтобы она — не дай Бог — до меня не дотронулась. А то бы куртку пришлось выкинуть! Такое не отстирывается. А Флориан меня не задерживал. Я им только мешала.
     Я была очень зла на него, развернулась и ушла. И всё же, отойдя на некоторое расстояние, я не выдержала и обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на него. Чтобы навсегда запомнить. Мой красивый Флориан с длинными волосами овсяного цвета сидел на бортике песочницы, и смотрел на эту ведьму, а она говорила что-то своим провалившимся ртом, держала его за руку костлявой клешнёй. Картина неизвестного средневекового художника «Юноша и Смерть». Хотя, оборачиваться мне бы не следовало, ведь так можно превратиться в соляной столп.

     Мы больше не встречались. Флориан звонил пару раз, но я, пытаясь изменить голос, говорила, что Кати нет дома. Маша была настойчивее, она звонила ещё раз пять-шесть и спрашивала, не хочу ли я, всё-таки, что-то у неё купить. Потом и она отстала.
     Не так давно я узнала, что Флориана больше нет. Он умер от передозировки через пару месяцев после того, как мы виделись в последний раз. Это было много лет назад. Так много, что его никто уже не помнит.
     Иногда я думаю, что где-нибудь там, в космосе, далеко-далеко в темноте, среди кружащихся планет и мерцающих звёзд, там, где ничего и никого нет, где время замерло, и где всегда бесконечно повторяется одно и то же мгновение… Там мы стоим вдвоём — я и мой брат-близнец со звезды — навечно замерли напротив друг друга, его ладони на моём лице. Превратились в созвездие, в россыпь светящихся точек, нас видно с земли по ночам, если нет облаков.
     Флориан, мой лучший друг, музыкант и торчок, чёртов глупый нарик, дурацкий красивый мальчик. Да провались оно всё к чёрту!

8. Что делать с Катей?

     Я всем рассказываю про то, как случился развал СССР, и как потом был экономический кризис, и как нам нечего было есть, а родители оказались без работы. Наверное, всем уже надоела эта история.
     Когда старая система рухнула, а новая ещё не сформировалась, когда закрывались государственные предприятия, а частные ещё не были созданы, первыми пострадали работники искусств. Это как пирамида Маслоу, слышали про такую? Пирамида, отображающая основные потребности человека. Где во главе пирамиды стоит потребность дышать, потом потребность быть в безопасности, потом пить и есть, где-то скрываться от непогоды, и так далее. А потребность в искусстве, кино и литературе стоит ну где-то в самом самом конце. Это не жизненно необходимые вещи, поэтому о них люди думают не в самую первую очередь. И если человеку нечего есть, и у него найдётся немножко денег, то он на эти деньги купит хлеба, а не билет в театр. Поэтому театр, балет, кино, опера — пострадали первыми.
     В середине девяностых кинематограф начал понемножку оживать. На киностудии начали снимать рекламу. Звёзды советского кинематографа — всеми любимые актёры и актрисы — предлагали с экрана кофе Чибо и лимонад Хиро. Моя мама плакала, когда видела по телевизору очередную знаменитость, сильно замазанную тональным кремом, с деревянной улыбкой протягивающую в камеру банку кофе: «Ведь я этого достойна!» Это было невозможно смотреть! До зубной боли невозможно.

     Для моих родителей все эти звёзды были близкими знакомыми, коллегами, с которыми они бок о бок проработали всю жизнь. Они назывались по именам «Танька, Мишка, Ленка». Мама кричала моему папе: «Иди сюда скорей! Смотри, Ленку в Новостях показывают! Реклама стирального порошка! Господи, какая она старая! А намазали-то как! И кто у них там гримёр? Руки бы поотрывала.» Папа смотрел на это, прислонившись к дверному косяку на кухне, и говорил: «И правда, Ленка. Какая стала страшная. Где они её откопали? Я почему-то думал, что она умерла.»
     Но это было уже в середине десятилетия. А тогда, в начале девяностых, не снималось вообще ничего. По телевизору показывали мексиканские сериалы, как будто у нас нет своих прекрасных фильмов, политические дебаты и такие страшные новости, что хотелось заткнуть уши и убежать. Знаменитые актёры, певцы, танцовщицы оказывались без работы, выброшенные за борт, никому не нужные, не интересные. Люди тогда быстро старели, теряли форму, теряли зубы, седели. Многие ни с того, ни с сего — умирали. Это было обычное дело. Тот умер, этот умер. Сегодня Ленку хоронят, завтра Таньку. Сперва родители ходили на похороны, на поминки, но смертей было так много, что они перестали ходить. Денег не было, а за проезд платить надо, и цветы купить, и скинуться на угощение. Угощение тоже становилось всё скромнее, и вскоре на поминальный стол ставилась одна только водка.
     Потом, года через три, оставшихся в живых звёзд театра и кино снова достали из пыльного сундука, откопали на всеобщей творческой свалке. Отряхнули, замазали белилами, накрутили им волосы горячими щипцами, и поставили перед камерой, чтобы снимать рекламу. А ещё через несколько лет сделали им пластическую операцию, вкололи ботокса, накачали биоактивными добавками и начали снимать этих звёзд в сериалах.
     Но это будет потом. А тогда, в начале девяностых, когда я заканчивала школу, кинематограф прекратил своё существование. Киностудия сократила сотрудников, и все сидели по домам, но какую-то зарплату всё-таки платили. Потом студия вообще закрылась. Не было денег платить за электричество и отопление.

     Мои родители сперва не восприняли это всерьёз, думали что через пару дней студия снова заработает. Кого-то сокращали, но не их же. Их не могли сократить, специалистов такой величины, с таким опытом работы, с такой квалификацией, с таким количеством фильмов за плечами, с такими наградами. Когда приостановили, а потом и совсем прервали съёмки, они не верили, что это правда. Невозможно перестать снимать кино, говорили они. Камеры должны работать, скоро ежегодный фестиваль, говорили они. Как это — чтобы не снималось кино? А кто ж его будет снимать? Кинематограф отменить нельзя, это важнейший из видов искусства! Отменить ежегодный кинофестиваль нельзя! Как же будут тогда награждать выдающихся деятелей искусств?
     Потом, когда стало понятно, что всё отлично можно закрыть, прекратить, отменить, они не верили, что им перестанут платить зарплату. Но и это тоже произошло! Как же так, говорили они, а на что нам жить? Нет, ну кто-то же должен с этим разобраться, нам ведь должны выплатить за март и апрель, нам ведь надо платить за квартиру! Но нет, никто с этим не разбирался, и так они и ездили каждый день на работу, где уже ничего не снималось, и стояли под дверью бухгалтерии, на которой висела табличка: денег за март и апрель — нет. Пока однажды они ни оказались перед запертой и заколоченной дверью киностудии, на которой мелом было написано: «Закрыто!»
     Мы думали, что скоро всё закончится и будет как раньше. Ещё недельку, ещё две, ещё месяц. Ну, потому что не может быть такое, что государство нас бросит, что целая система рухнет, что случится катастрофа такого масштаба, просто не может быть. Теперь-то я знаю, что случиться может всё что угодно, даже такое, что во сне и не снилось. И окажешься вдруг в самом тёмном, самом страшном лесу, и как выходить из него — никто не знает. А выйти оттуда надо обязательно.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я всегда хотела быть сценаристом, сколько себя помню. Я любила и умела писать тексты, у меня хорошо получалось. Собственно, это единственное, что у меня получалось. Я — дислектик, но так люблю сочинять и записывать истории, что мне удалось победить дислексию. Я так много читала и писала, что натренировалась и перестала делать по десять ошибок в каждом предложении. Будущее виделось мне, как прямая широкая дорога. Я стану сценаристом. А кем же ещё? Буду работать на Ленфильме, там же, где мои родители. Я не могла представить себе другое место работы. Все наши знакомые работали на Ленфильме, у нас не было других знакомых. Все родители моих друзей. Мы жили в кооперативном доме, принадлежащем киностудии. Я ходила в детский сад, принадлежащий киностудии. Летом мы жили на ведомственных дачах, принадлежащих киностудии. Мы ездили отдыхать на море в киношный дом отдыха. Раз в год родители ездили в санаторий на Финском Заливе, где тоже были одни только киношники. Мы ходили в поликлинику для работников театра и кино. Под Новый Год меня водили на ёлку для детей культработников. На Первомайской демонстрации мы шли в колонне, состоящей из одних только киношных и театральных деятелей. Это был мой мир, я так жила, я не знала другого мира и другой работы. Я не знала, какие бывают профессии за пределами кинематографа.
     При этом ни я, ни мои родители не смотрели кино. Никто из их знакомых не смотрел, у некоторых даже телевизора не было. Они не ходили в кинотеатр. Они не смотрели кино, они его создавали! Это была работа, а не развлечение. Такая же тяжёлая, как другие работы, но очень интересная. И я не могла придумать себе другой работы, кроме как писать сценарии к фильмам. Это была хорошая идея, её одобряли все, кто об этом слышал. Я не сомневалась в своих силах, я была уверена, точно знала, что у меня получится. Я — прирождённый сценарист. Это то, для чего я пришла в этот мир.
     Скоро я доучусь в школе, и буду поступать в Театральный Институт на отделение драматургии. Какие могут быть сомнения? Я два года ходила на подготовительные курсы. Всё будет нормально, я готова к решающему рывку! Скоро моя жизнь круто изменится. Скоро кончится детство, мне не жалко с ним расставаться. Взрослая жизнь гораздо интереснее. Так много всего можно сделать!
     Учиться в Театральном Институте — что может быть интереснее? Представляю, какие у меня будут одногруппники! Вот уж, наверное, безбашенные люди. Какая у меня будет студенческая жизнь! Какие вечеринки! Какие события!
     Но, главное, я смогу, наконец, писать очень много текстов в своё удовольствие, не отвлекаясь на другие, не нужные мне предметы. Я покажу, на что я способна, я развернусь в полную мощь. Сейчас я живу вполсилы, дышу вполсилы, но скоро, очень скоро я выйду из тени, я взмахну крыльями — и полечу!

     Всё складывалось легко и просто, как по нотам. Когда мне будет восемнадцать и я стану совершеннолетняя, я начну жить самостоятельно. Без помощи родителей. У нас имелась маленькая квартирка в центре города, туда я и перееду. Это была бабушкина квартира. Бабушки не стало сразу, как распался Советский Союз. Это было странное совпадение. Бабушка была ещё не старая, всё делала сама, помощи ни у кого не просила, не болела, к врачам не обращалась. Не знаю, как так вышло. Вдруг взяла и умерла. Скоропостижно, от инфаркта. Жалко! Она, которая так сильно пострадала от советской власти, которая могла бы порадоваться, что этой власти больше нет, не успела пожить в новом мире.
     Осталась маленькая однокомнатная квартира на набережной Фонтанки. Под самой крышей, даже не квартира, а мансарда. Бабушка всегда говорила, что оставит квартиру мне, и я знала, что со временем туда перееду и буду жить в самом центре Ленинграда, а теперь уже Петербурга. Квартплата была минимальной. Если я поступлю в Институт и буду получать стипендию, немножко где-то подрабатывать, и если родители мне чуть-чуть помогут, то я смогу переехать в эту квартиру уже совсем скоро и начать свою собственную взрослую жизнь! От этой мысли у меня кружилась голова. Всего годик остался, или даже меньше, и я вырвусь из дома, уеду с нашей окраины в центр, и у меня начнётся совсем другая жизнь. Мои родители выросли в центре, на Невском, на Фонтанке. Потом им пришлось уехать на окраину. Но я вернусь! Я буду жить в Санкт-Петербурге, как они.
     Представляете? Буду жить, как хочу. Делать, что хочу. По ночам можно будет не спать, а сидеть на широком подоконнике, смотреть на Фонтанку, на силуэт любимого города, слушать музыку и сочинять мой первый настоящий сценарий. Можно будет жечь свечи, приглашать друзей, сидеть на полу, есть руками, танцевать до утра. Можно будет украсить квартиру картинами, которые я сама нарисую. Или теми, которые нарисуют мои новые друзья, молодые художники, ещё не известные, но очень талантливые. И никто мне не скажет: сними со стены эту мазню. И никто не будет мне приказывать, чтобы я шла спать, или садилась есть, или убрала бумаги с письменного стола, или подмела пол, или ещё что-нибудь. Никто не заставит меня выключить музыку, потому что уже поздно.
     В Театральном Институте я познакомлюсь с массой замечательных творческих людей. У меня будут самые удивительные и странные друзья и подруги. Мы будем странно одеваться, говорить странные вещи, странно себя вести и странно жить.

     И ещё. Не знаю, говорить вам об этом или нет, но если у меня будет так много друзей, и будет место, куда их приглашать, и я сама буду такая странная и интересная, юная сценаристка, студентка Театрального Института… То может быть когда-нибудь, если повезёт, среди них я встречу кого-то. Одного человека. Который понравится мне, а я понравлюсь ему. Очень надеюсь, что я ему понравлюсь. Интересно, какой он будет? Как я узнаю его среди других лиц? А вдруг я его не узнаю? Нет, не может такого быть, я всё-таки верю, я надеюсь, что мне будет дан какой-нибудь знак. Может быть, он сначала придёт ко мне во сне. А потом, если всё сложится, если всё получится, мы будем с ним вместе. Долго-предолго, всегда. Он тоже будет работать в кино или в театре, мы будем с ним похожи, будем людьми одного сорта, с одинаковыми интересами. Ну вот, например, как мои родители. Будем вместе ездить в экспедиции, снимать кино, будем вместе творить, что-нибудь придумывать, обсуждать всякие новые книги и постановки, будем спорить допоздна, сравнивать наше видение одной и той же картины. Мы проживём вместе всю жизнь, и никогда не расстанемся. Мы будем любить друг друга.
     Остался всего год школы, меньше года, потом выпускные экзамены, потом вступительные — и всё! Считайте, что я на свободе. Как я люблю эту мою новую жизнь! Она ещё не началась, но я её уже люблю.

     Это случилось в марте. Я сидела за кухонным столом и рисовала. Это была картинка к моему рассказу про трёх воображаемых мальчиков, которые могли превращаться в животных, они иногда жили в городе, а иногда в лесу. Я слышала, как открылась входная дверь, это с улицы пришла мама. Обычно она снимала в коридоре сапоги, вешала на вешалку пальто и шла посмотреть, что я делаю. Она говорила: «Ты дома?», как только открывала дверь. Это были знакомые звуки, одни и те же каждый вечер. Но на этот раз всё было по-другому. Мама вбежала в кухню, не сняв уличной одежды, прямо в зимних сапогах, бросила сумку, а потом вдруг одним движением смахнула со стола мой блокнот и карандаши. Всё это с грохотом полетело на пол. Мама закричала:
     — Что?! Всё сидишь? Ну сиди, сиди! Досидишься! Всё картинки рисуешь? Художница ты наша!
     Я с ужасом смотрела на маму, ничего не могла понять. Мама никогда так раньше не делала. Ей нравилось, что я рисую и пишу рассказы. Она никогда меня за это не ругала. Я не понимала, чем я её так разозлила.
     — И сколько ты ещё собираешься в игрушки играть? Когда ты уже повзрослеешь? Опять за тебя всё мама должна делать?
     Она схватила меня за шкирку и сдёрнула со стула. Я ухватилась за дверной косяк, чтобы не упасть.
     — Так бы и убила тебя! Идиотка! Я в твоём возрасте…! Ты ничего делать не хочешь!
     Мама трясла меня за плечи, мне было очень страшно. Она влепила мне пощёчину, одну, вторую, третью, я закрывала лицо руками, тогда на меня посыпались подзатыльники.
     — Ни к чему не пригодная! Тупица! Тряпка! Мать в гроб загонишь! У других дети, как дети! У всех дети нормальные. Одна такая дура!
     Мама отпихнула меня, я упала и ударилась плечом об угол стола. Потом мама выбежала из кухни и повалилась на диван. Я подлетела к ней, она плакала, отталкивала меня, чтобы я не подходила. Я раньше никогда не видела, как она плачет. Лицо горело, болело ушибленное плечо, но сама я не плакала. Я ужасно испугалась и спрашивала: «Ты что, мам? Что случилось? Что я сделала?»
     Я не помню, чем закончилась эта сцена. Ничем хорошим она не закончилась.

     Потом выяснилось следующее.
     Первое. Меня поступили в институт.
     Второе. Для поступления понадобилось заплатить очень много денег.
     Третье. Денег у нас не было, поэтому пришлось продать бабушкину квартиру.
     Четвёртое. Полученная сумма оказалась маленькой, к тому же риэлтор нас обманул.
     Пятое. Денег не хватило, поэтому пришлось взять тот неприкосновенный запас, который лежал у нас на самый чёрный день.
     Шестое. То, куда меня определили учиться, называлось «факультет ухода за дошкольниками».
     Седьмое. Седьмое? Да провались оно всё к чёрту, это седьмое!
     Ладно, извините, продолжаю.
     Седьмое. Я не смогу поступить в Театральный Институт, потому что я уже зачислена на факультет ухода. В два ВУЗа одновременно поступать нельзя.
     Восьмое. У нас больше нет бабушкиной квартиры, куда я собиралась переехать по достижению совершеннолетия.
     Девятое. У нас больше нет ни копейки денег, и если что-нибудь случится, нам неоткуда будет эти деньги взять.
     Десятое. Я терпеть не могу детские сады, уход за детьми, воспитателей, педагогику и всё такое.
     Одиннадцатое. Я не смогу стать сценаристом.
     Двенадцатое. У меня не будет возможности завести весёлых и интересных друзей, потому что на факультете ухода учатся только девчонки из посёлков городского типа, которые мечтают стать воспиташками, а не актёрами и не режиссёрами.
     Тринадцатое. Факультет ухода расположен на окраине города, в промзоне. Я живу на окраине и учиться буду на окраине, только на другой, туда ехать два часа в один конец. У меня не будет повода ездить в город. Я не смогу бывать в центре Петербурга, а должна буду всю жизнь провести на всяких серых и скучных окраинах.
     Четырнадцатое. Я никогда не смогу работать в кино.
     Пятнадцатое. Я не смогу начать новую взрослую жизнь.
     Шестнадцатое. Я никогда никого не встречу.
     Сто двадцать пятое. Все мои планы рухнули. И это сделала моя мама! В тайне, за спиной у меня. Ради моего будущего.
     Нужно ли продолжать этот рассказ? Меня от него уже тошнит. А вас? Но если уж я начала, то продолжим.
     Всё это делалось за моей спиной, так, чтобы я не знала. Потому что, если бы я узнала, то стала бы яростно протестовать, сопротивляться. Если бы меня попытались заставить поступить на этот факультет ухода, я бы просто не стала этого делать. Я бы не пошла на экзамен. Если бы меня туда силой притащили, я бы не стала отвечать на вопросы. Сказала бы экзаменаторам, что я не хочу поступать, меня заставили, вот и всё. А если бы это по какой-то причине было невозможно, я бы настолько плохо сдала экзамен, что мне бы поставили двойку, и я бы не прошла по конкурсу. Родители об этом знали, поэтому и выбрали такой вот способ, чтобы сразу заплатить — и всё, дело сделано, я уже там, в ловушке, из которой так просто не вылезти.

     И с квартирой всё тоже делалось втихаря. Если бы на год позже, когда мне будет восемнадцать, я бы вступила в права наследования, квартира стала бы официально моей, и продать без моего согласия её было бы невозможно. А согласия своего я никогда бы не дала. Но пока что я ещё несовершеннолетняя, и за меня решают родители. Родители продали мою квартиру, не спросив у меня — для моего же блага. Тем самым обрекая меня на необходимость жить вместе с ними на положении ребёнка — ещё многие, многие годы. И каким образом я теперь cмогу от них съехать — неизвестно. Куда я съеду? Где я буду жить? Откуда я возьму деньги, чтобы переехать, начать мою новую взрослую жизнь? Это невозможно.
     А что они сделали с теми деньгами, которые у нас были отложены на чёрный день? С теми, которые пришлось доложить к уже имеющейся сумме? Это были все наши деньги, больше не было. Если станет совсем плохо, если кто-то заболеет и потребуется срочная операция. Если случится что-то ужасное, у нас на этот случай было отложено несколько тысяч долларов, несметные богатства по тем временам. Теперь этой суммы нет. Родители отдали всё, что у нас было. А сейчас они оба безработные, и заработать снова такую же сумму невозможно. И если я, например, захочу уйти из Института, или меня отчислят за неуспеваемость, никто нам эту сумму не вернёт. Она просто пропадёт. Получится, что мы потратили все сбережения, мы продали бабушкину квартиру — за что? Ни за что. Я должна была там учится! Хочу я этого или нет, я должна была получить высшее образование.

     Моя мама сказала: «Главное, чтобы были корочки». Я не знаю, что такое корочки. Кажется, мама так называет диплом о высшем образовании. Корочки — лучше бы были лимонные или апельсиновые, а не вот это вот. Мама сказала: «Ты, главное, получи образование, а там разберёшься. Тебе не всё равно, где учиться? Мне кажется, тебя ничего особо в жизни не интересует. А так хоть какое-то образование будет.»
     Как это — меня ничего не интересует? Выходит, мама совсем меня не знает, если она так обо мне думает. Значит, она не знает, что я хочу стать сценаристом? Не знает, что я два года езжу в центр города на подготовительные курсы? Значит, она не заметила, что я хорошо пишу, люблю и умею писать? Она даже не подозревает, что это моя мечта — писать сценарии? Это значит, она не видит, что у меня есть талант. Она вообще меня не видит.

     Однажды папа застукал меня, когда я задумалась, стоя у окна, и на какой-то момент перестала контролировать, какое у меня выражение лица. Папа спросил: чего губы надула? Я не хотела с ним об этом говорить, но почему-то сказала, не знаю как так получилось. Я сказала, что хотела бы стать сценаристом, а не воспитателем. На что папа как-то странно ухмыльнулся и ответил:
     — Катя, ну что ты, как маленькая? Ну, честное слово. Каким сценаристом? Киностудия закрыта, кино не снимают, мы с мамой второй год без работы. Ты что, не видишь, что происходит в стране? Видишь? Ну, а что тогда спрашиваешь? Чего ты ерунду говоришь? Пора бы уже повзрослеть. Глаза протри! Сценаристом она хочет стать! И где ты потом будешь работать? Кто тебя кормить будет? Мама с папой? Или ты собираешься выйти замуж за миллионера и ни дня не работать? А в зеркало-то себя хоть видела? Иди на рынок, носки продавать! Чтобы нам с матерью не надо было бы тебя кормить, чтобы ты у нас на шее не сидела. Денег и так нет, ещё ты тут… Вон режиссёр Петров дочку выдал за американца, так Юлька хоть из дома уехала. А с тобой что делать? Мы в тебя вложили всё, что у нас было, мы всё оплатили, мы тебя устроили. Учись! Получай высшее образование. Может, когда-нибудь спасибо скажешь отцу с матерью. Ну, что ты на меня так уставилась? Господи, Катя…!

[]

     Он хотел её что-то сказать, но махнул рукой и вышел за дверь. А я осталась стоять. Всё так, всё правильно, я понимаю.

     С тех пор я ничего не рисовала и не писала. Мне никто не запрещал, никто за мной не следил, но почему-то не хотелось. Было не придумать, что рисовать. Школьная учительница рисования всегда говорила, что у меня твёрдая и уверенная рука, и мне надо обязательно учиться дальше. Но я стала прогуливать уроки рисования, чтобы этого не слышать. С текстами было то же самое. Сценаристом мне теперь не стать, тексты мои никому были не нужны, смысла в них не было никакого. На факультете ухода, наверное, рассказы сочинять не нужно. Ну, не нужно — так не нужно.
     Твёрдая и уверенная рука… И к чему же мне теперь применить эти твёрдые руки? Время покажет. А пока что я не видела никакого выхода из сложившейся ситуации.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я раньше не знала, как дают взятки. Не думала, что мои родители вообще на такое способны. Они — которые никогда никому взяток не давали, не изворачивались и не обманывали. Им было наплевать на мнение окружающих, они шли своим путём, и если он бывал трудным — они никогда не жаловались и не пытались схитрить. Я просто не могла представить, что мой папа опустился до этого — сунул в лапу какому-нибудь ушлёпку для того, чтобы получше устроиться в жизни. Но он ведь сделал это не для себя, а для меня!

     Деньги были переданы одному человеку, которого звали Владлен Витольдович. Странное имя. Он занимал, наверное, какой-то пост в институте, но я не знала, какой. Официально всё выглядело очень прилично. Деньги ему дали якобы за то, что Владлен Витольдович занимался со мной репетиторством, готовил к экзаменам. Совершенно невинное занятие, педагог честно подрабатывает в своё свободное время. С той только разницей, что каждый урок с ним стоил пятьсот баксов — за один час.
     Я ездила к нему домой дважды в неделю. У него была очень большая и хорошая квартира в центре города, недалеко от того дома, в котором я сама могла бы жить, если бы мы не продали бабушкину однушку. Там было, наверное, шесть или семь комнат, старинный паркет, лепнина, камин, пятиметровые потолки и огромные окна. В квартире было много очень красивой мебели, ковров, зеркал, книг, картин, всяких предметов искусства. Владлен Витольдович жил один. Зачем ему столько комнат, не понимаю. У него всегда было чисто убрано, стояли в вазах живые цветы, было светло и прохладно.

[]

     Самому Владлену Витольдовичу было, наверное, лет сорок. Он очень хорошо выглядел, несмотря на полноту. Это был крупный, хорошо сложенный мужчина, с милым и немножко женственным лицом. У него были такие густые вьющиеся волосы до плеч, как у какого-нибудь певца. Каштановые, с лёгкой проседью. От него всегда пахло духами. Я никогда не встречала мужчин, которые бы так душились. У папы был одеколон для бритья, стоял на полочке в ванной. Но папа носил бороду, брился редко, и этот одеколон стоял там годами, постепенно покрываясь пылью.
     Владлен Витольдович был очень приветливым, постоянно улыбался. Конечно, а чего ему не улыбаться, такие бабки загребает.
     На первом занятии я вручила ему полиэтиленовый пакет, где лежал коньяк. Папа сказал, что надо отблагодарить преподавателя. Владлен Витольдович заглянул в пакет, сказал спасибо и убрал в шкаф. Потом я видела у него целый домашний бар со всякими разными иностранными бутылками. Ему этот наш дешёвенький коньяк был точно ни к чему.
     На втором занятии он предложил мне шоколадных конфет. На третьем — кофе со взбитыми сливками. На четвёртом — рюмочку ликёра Melon. На пятом он попросил называть его Владик.

     Занятия с ним были очень странными. Во-первых, мы оба знали, что они совершенно не нужны, я ведь уже поступила в институт. Мне не нужно сдавать ни выпускные экзамены, ни вступительные. Во-вторых мне было абсолютно по барабану, чем заниматься. Мне тогда всё казалось неважным, всё стало ненужным. Мне было не интересно, и я сидела на стуле в его красивой гостиной, откровенно зевала и смотрела в окно. А в-третьих, Владлен Витольдович говорил такие странные вещи!
     Мы занимались с ним историей, русским и литературой. В школе всё это преподавали не так. В школе были чёткие знания, то, что написано в учебнике, озвучено учительницей, записано в тетради, а потом задано на дом. Было всё понятно, что в каком году произошло, к какому склонению принадлежит то или иное слово, какие есть правила, какие исключения. Владлен Витольдович преподносил это всё совершенно по-другому. Это сбивало с толку, путало меня, оставляло странное тревожное чувство.
     Владлен Витольдович, например, однажды сказал:
     — Знаете, Катя, в истории всё неоднозначно. Всё можно понять по-разному. Вообще, в жизни на всё можно посмотреть с другой стороны. И каждый сам выбирает, с какой. Ну, например, если человек говорит вам: «Опусти оружие» — что он имеет в виду? Скорее всего он хочет сказать «Не стреляй», да? Он призывает к перемирию. Но может быть, он хочет сказать: «Стреляй вниз, в того, кто сейчас лежит на земле, опусти ствол оружия». Понимаете?
     Нет, я не понимала. Точнее, не понимала, зачем он мне это рассказывает. Какое отношение это имеет к школьному курсу истории и моим экзаменам? Ерунда какая-то. И потом, как можно стрелять в того, кто лежит на земле? Он уже повержен, он не представляет опасности, он сдаётся. У нас во дворе все знали, лежачего не бьют. Это же какой-то высший уровень подлости!
     А в другой раз, когда мы занимались с ним русским, он сказал так:
     — Не всегда легко определить род слова. Ну возьмём такое современное слово, как «педрила». Заканчивается на А, значит это женский род. Но обычно так называют мужчин. Например, в автобус зашёл один педрила. Глагол и числительное стоят в мужском роде, правильно? Получается такое странное слово-бисексуал. Оно может быть как в мужском роде, так и в женском. Катя, вы, надеюсь, знаете кто такой бисексуал? Ну вот, умница.
     Я ответила:
     — Владлен Витольдович, я думала что правильно говорить «педрилло». Заканчивается на О, среднего рода.
     Он засмеялся:
     — Далеко пойдёте, Катюша. Это вам теперь в школе такое рассказывают?

     На последнем занятии он встретил меня в халате. Это был красивый атласный халат красного цвета, с длинными кистями на поясе. На спине и на груди были золотые драконы. В тот день мы собирались заниматься литературой. Владлен Витольдович предложил развивающую игру, в которую играл со всеми своими студентами. Засечём время и будем писать на листочке бумаги все стихи Серебряного Века, какие сможем вспомнить. Текст целиком, а не только названия. Кто больше напишет за пять минут — тот и выиграл. Если я выиграю, он исполнит любое моё желание. А если выиграет он, то наоборот. Любое!
     Ну, понятно, что он вспомнит больше стихов, чем я. Он наверное день и ночь готовится к этой игре, раз уж всем её предлагает. На это и рассчитано. Интересно, и что же он у меня в таком случае потребует? Квартиру мою он уже получил, образование и профессию тоже, моё будущее и мою мечту получил. Чего ему ещё надо? Если бы выиграла я, я бы потребовала у него это всё назад. Только он не отдаст, скажет, что это была шутка, что мы играли на какой-нибудь фант. Что я могу попросить его попрыгать на одной ножке, или залезть под стол. А не двенадцать тысяч баксов.
     Он завёл будильник, и мы начали писать. Я даже не пыталась. Пять минут пролетели, будильник зазвенел, Владлен Витольдович поднял глаза от своего исписанного листка бумаги:
     — Готово! Ну, как результаты? Я записал семь стихотворений, а ты — ни одного. Я выиграл, Катюша, a ты проиграла!
     — Загадывайте мне ваше желание.
     — Да в общем-то желание у меня будет очень простое. Ничего особенного. Если честно, у меня болит спина. Работаю много, сижу весь день за книгами. Сделай мне массаж, если тебе не трудно.
     — Хорошо. Только я не умею.
     — Не страшно, Катюша, я тебя научу. Там ничего сложного нет.
     Владлен Витольдович снял свой атласный халат и остался в пижамных штанах, таких же гладких и блестящих. Видимо, это была пара к халату с кистями. Когда он снимал халат, я заметила, что у него были гладко выбриты подмышки. Как две белые подушечки с тёмной ямкой посередине. Я никогда в жизни такого не видела. Он лёг на пол и попросил, чтобы я села на него сверху, так мне будет удобнее. У него была белоснежная спина, пухлая, как дрожжевое тесто. Я спросила:
     — Что теперь делать?
     — Теперь погладь меня по спине. Посильнее, вот так, молодец, ещё сильнее. Нажми руками, да, хорошо, под лопаткой ещё раз. Вдоль позвоночника, да, пониже. Кулаком нажми, не бойся, вот так, хорошо. Обеими руками, как будто тесто месишь, да, ущипни меня, всеми пальцами сразу, сильнее, молодец.
     Я сидела сверху на нём и думала, как мы, должно быть, комично смотримся со стороны. Сложного, действительно, ничего нет. Владлен Витольдович уткнулся в ковёр на полу, я была рада, что мне не нужно видеть его лицо. Он иногда тихо стонал, если я нажимала ему на спину покрепче.
     — Ох, Катюша, да, хорошо, хорошо. Ещё сильней, левое плечо, теперь правое. Какие у тебя руки, боже, какие у тебя хорошие жёсткие руки. Ещё немножко. Поцарапай меня ноготками, сверху вниз, не бойся. Теперь поясница, ох, какой кайф. Катя! Не останавливайся! Ударь меня! Не бойся, ударь меня!
     Я шлёпнула его ладонью по спине. Меня оглушил звук этого шлепка.
     — Ударь ещё!
     Я шлёпнула его ещё раз. Владлен Витольдович скинул меня со своей спины и вскочил на ноги.
     — Я сейчас вернусь!

     Он выбежал из комнаты и закрылся в ванной. Я встала с пола, взяла со стола шоколадную конфету из коробки. Надо бы написать хоть один стих, чтобы Витольдыч не подумал, что я совсем тупая. Вроде бы, учила всякие разные в школе. Блока, Есенина, Фета, Маяковского. Странно, я ведь знаю так много стихов, у меня отличная память, я помню всё, даже ту ерунду, которую нас заставляли учить в детском саду. Но сейчас ничего в голову не приходит. Пустая голова какая-то, ни одной мысли. И руки дрожат, не могу удержать ручку. Я положила руки на стол, раздвинула пальцы — действительно дрожат, как у алкаша. Наверное, устала мять спину Владлену Витольдовичу. Взяла ещё одну конфету с ликёром. Что бы такого написать? Думай, голова!

[]

     Минут через десять появился Владлен Витольдович. Он оделся, теперь на нём были брюки от костюма и тонкий кашемировый свитерок песочного цвета с глубоким вырезом на груди. Он причесал волосы мокрой расчёской, у него был такой отдохнувший, свежий вид, на щеках играл нежный румянец. Он тоже взял шоколадную конфетку, сунул за щёку. Он стоял, прислонившись к своему красивому полированному столу, заложив руки в карманы брюк, задумчиво чему-то улыбался. Скосил глаза на мой лист бумаги, исписанный стихами.
     — Давай-ка посмотрим, что ты здесь написала. Можно?
     Я протянула ему листок. Там было написано следующее:
я чувствую что я слаба
мне грустно одиноко
я вновь больна
как всё ко мне жестоко
хочу заснуть и не могу
мне надоело
моё неповоротливое тело
и ограниченный нехитрый ум
я падаю я не могу
стоять так прямо как хотела
но я схвачусь но я вопьюсь
ногтями в землю
я упряма
я зла я не хочу прощать
я только тело
а душу я не дам поймать
она неуязвима
я не умна я не красива
но я не дам
себя заставить плакать
людских обид
не выдержав удар
стреляй мне между глаз
пригнусь к траве
ударишь по ногам
подпрыгну к звёздам
я подойду когда позволишь мне
и нож всажу
когда ты отвернёшься
я всё равно иду ко дну
какое дело?
не думайте стереть меня с земли
в обоих кулаках я жизнь держу
пусть я слаба глупа несмела
пусть я обманута
и в дружбе и в любви
пусть я оплёвана осмеяна
пусть я обсчитана обмеряна
пусть я не вписываюсь в круг
я жить хочу
и я ещё сумею
ударить тех кто бил меня
и отстоять себя на битве века
но боже мой молю прошу тебя
пошли мне пресвятого человека
на чьи обиды и на злость
я не отвечу
на чей удар от горьких слёз
мне станет легче

     Владлен Витольдович пробежал этот текст глазами за пару секунд, поднял брови, посмотрела на меня поверх очков. Он улыбался и качал головой, как будто думал о чём-то очень весёлом.
     — Стихи хорошие. Но знаешь, что самое главное в литературе? Всегда указывать автора, Катюша. Когда цитируешь — указывай автора.
     — Это я сейчас сама написала.
     — Сама написала? Пока я…?
     — Пока вас не было.
     Он свернул мой лист бумаги трубочкой и стоял, задумчиво постукивая им по своей пухлой белой ладони. Смотрел на меня с удивлением и каким-то новым, странным выражением на лице.
     — Катюша, почему ты хочешь учиться на факультете ухода за дошкольниками?
     — Я не хочу. Меня родители заставили.
     — Родители? Так откажись. Ты же не маленькая.
     — Не могу. Они продали мою квартиру, чтобы заплатить вам за экзамены.
     — Понятно. Хочешь, я тебе на экзамене двойку поставлю?
     — Не надо, мама не переживёт.
     — Ты делаешь глупость. Ну, как хочешь.
     — До свидания, Владлен Витольдович.
     — До свидания. Стихи я оставлю себе. Только ты не думай, что ничего уже нельзя сделать.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Но это так и было. Ничего уже нельзя было сделать. Всё было решено без меня.
     Мои одноклассники готовились к экзаменам. На переменах обсуждали, кто куда собирается поступать, какие предметы надо сдавать, какой конкурс на место, какой проходной балл. Они очень переживали. Я, конечно, никому не сказала, что уже поступила в ВУЗ. Учебный год ещё не закончился, а я уже поступила. Мне было не важно, какие оценки у меня будут на выпускных экзаменах в школе, да хоть все двойки, это ни на что не повлияет. Мне было также не важно, каков проходной балл в моём институте, сколько нужно набрать очков, чтобы поступить на факультет ухода за дошкольниками. Я была уже там, к сожалению.
     Если бы мои одноклассники об этом узнали, они бы меня возненавидели. И они очень бы мне завидовали, ну а я завидовала им. Мне казалось, что у меня отобрали инициативу, связали по рукам и ногам, заперли в тёмном чулане, оторвали мне крылья. Меня схватили в тот самый миг, когда я собиралась эти крылья расправить и взлететь. Мне не дали даже попробовать! Лучше бы я попыталась поступить туда, куда я хочу, и пусть бы у меня не получилось, пусть бы я срезалась на экзамене, пусть бы эта профессия оказалась потом никому не нужна. Пусть! Но я бы поступила по-своему хоть раз в жизни. Так, как я сама хочу!

     Но я понимаю, это глупо. Сценарист — несуществующая профессия. Кому нужен сценарист? Кто за это будет платить? Родители, конечно, правы. Учиться просто ради своего удовольствия, чтобы потом быть такой же безработной, как они? Ну доучусь я, и дальше что? Как я буду жить? Сидеть на шее у мамы с папой? А они будут этого сценариста хренова всю жизнь кормить? Они сами без работы, это я должна их кормить, а не они меня. Я должна им помочь. Сперва родители нас содержат, а потом наоборот. Вот так вот.
     Но дело в том, что воспитатель в детском саду — это низко оплачиваемая профессия. Это не решит наших проблем. Это не только не интересная мне работа, но и бессмысленная в плане денег. Если уж продавать свою бессмертную душу, то за приличные деньги, я считаю. Зачем воспитатель? Почему было не потратить эту сумму денег на что-то более прибыльное? Например, врач, юрист, экономист, да что угодно.
     Почему детский сад? Я сама только недавно из детского сада, я не хочу обратно. Дайте мне вырасти! Пустите меня во взрослый мир! Я не хочу работать воспедрилой! Мои родители уверены, что никакое другое образование я не потяну. Я тупая и бездарная. Они выбрали для меня самое простое образование, чтобы у меня точно получилось. Чтобы я училась спокойненько, без напряга, и получила бы диплом о высшем образовании. Так было во времена их молодости, главное диплом, а в какой области — это без разницы. Всё равно работать ты будешь не по специальности, а по знакомству. Куда тебя родственники устроят — там и будешь. А диплом даёт более высокую зарплату. Вот и всё.
     Но сейчас не так! Сейчас надо самому искать работу. Почему было не потратить эту сумму денег и пять лет обучения на что-то, что мне хоть сколько-то интересно? Пусть даже и не сценарист. Ну не знаю, да хоть массажист. Владлен Витольдович, например, сказал, что у меня хорошие жёсткие руки. Массажист хорошо зарабатывает.

     И это сделали мои родители! Они, которые всегда шли своим путём, никому ничего не были должны, всё делали по-своему. У них в жизни было всё. Поездки, приключения, риск, неизвестность, творчество, поиск, постоянные командировки, новые знакомства. Они достаточно наездились, они ночевали в палатках в лесу, жили и в пустыне, и на севере, они снимали фильмы в самых труднодоступных местах, забирались в самую глушь. Они видели и пережили так много! У них так много наград, медалей и даже орденов за заслуги в культуре и творчестве. Да, теперь они оба сидят без работы. Но всё равно, у них это было! И, может быть, ещё будет, когда в стране наладится ситуация. А у меня ничего не было и не будет. Ничего. О моих родителях никогда никто не заботился, так вот они решили позаботиться о своём ребёнке. Чёрт бы побрал это всё, провались оно к чёртовой матери! Лучше бы я умерла.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     В июне начались и закончились экзамены, я их плохо помню. Я должна была прийти, отметиться, вытянуть билет, сесть готовиться, как все остальные. Как будто я тоже человек. Потом отвечать. Только меня никто не будет слушать, мне сразу поставят пятёрку, и можно будет идти домой. Правильно я отвечу, или нет, без разницы. На самом деле — меня нет.
     Я осмотрелась вокруг. В коридоре стояли одни сплошные девушки, ни одного парня. Все взволнованные, все в сопровождении своих мам, все в белом, с белыми лентами в волосах. Многие были с цветами. Я пришла в джинсах и футболке с логотипом MTV. Меня смогли заставить поступить на факультет ухода, но заставить соблюдать ваши дебильные условности — не сможете! Зашла в аудиторию, вытянула билет, села. Сидела и качалась на стуле, слушала плеер. Через полчаса спросили, кто готов. Ну я, дальше что? Пошла отвечать. Билет у меня был о передвижении американских военных трупп во Франции во время Второй Мировой Войны. Я об этом не знала ровным счётом ничего. Мне выдали атлас и я начала рассказывать:

[]

     — Американские войска высадились в Дюнкерке, вот видите на карте Дюнкерк? Вот они здесь и высадились. Потом они пошли сюда — видите эту красную стрелку? Значит, направо они двинулись, когда высадились. А, нет, налево. Они приехали из Америки на корабле, чтобы тоже воевать. Они приехали во Францию. Вот Франция на карте, видите? Вот она. А Америка — не здесь. На другой странице, вот Америка. Вот Северная, вот Южная, а вот Центральная. Там живут индейцы. Но те, которые приплыли в Дюнкерк на кораблях, индейцами не были. Это были американцы из Северной Америки. Вот она, на карте мира. А между Америкой и Францией — море. Вот это синее — это море. Видите, какое большое? По нему-то они и плыли. Во Франции живут французы. В основном. Там была война. И вот, чтобы принять участие в этой войне, американцы погрузились на большой корабль и поплыли. Вот они день плывут, и второй плывут… И желанная страна вот уж издали видна!

     Очень строгая преподавательница с седым пучком на голове меня перебила:
     — Спасибо, достаточно, очень хорошо. Распишитесь вот в этой графе.
     Она протянула мне зачётку, в которой стояла оценка «отлично». Я взяла зачётку и вышла за дверь. За мной следом вылетел Владлен Витольдович и схватил меня за локоть:
     — Екатерина! Что вы себе позволяете? Не выпендривайтесь, ради бога, мне с этими людьми ещё работать.
     — А мне без разницы.
     — Катя, что мне с тобой делать?
     — Со мной ничего не надо делать.
     В этой главе используется стихотворение «Я чувствую, что я слаба» авторства Кати Стенвалль, 1995.

9. Мужчина с розой в интерьере

     Я иногда думаю, узнает ли он меня, если увидит сейчас на улице? Узнаю ли я его? Люди могут сильно меняться. Хотелось бы знать, как у него дела. Помнит ли он меня? Думает ли обо мне? Хоть бы узнать, жив ли он вообще! Я искала его в социальных сетях, но не нашла.

     Мне тогда было шестнадцать, а ему тридцать два — ровно вдвое старше. Мне его сосватали родители и очень надеялись, что я выйду за него замуж. Это решило бы все проблемы! Всё было бы настолько проще!
     Его звали Артём. Тогда только что распался СССР, в стране была разруха, родители были без работы. А он был богатый. У него была трёхкомнатная квартира в центре, машина и дача. Он работал компьютерщиком, это называлось «инженер информационных путей сообщения», или как-то так. Это было что-то невероятно сложное, профессия будущего. Компьютера я ещё, наверное, ни разу в жизни и не видела. В первый — самый первый раз — я увидела компьютер у него дома. Это была пластиковая серая коробка с экраном, огромная, как телевизор Горизонт, она занимала весь стол и ужасно шумела. Компьютер нельзя было трогать. Я его испугалась, и Артём потом ещё долго подшучивал надо мной из-за этого.
     Мой жених был очень умный и занимал какой-то пост в информационно-вычислительном центре. Каждое утро он ездил на работу на собственной машине. У него была красивая красная машина Жигули. Он носил костюмы, как все взрослые люди. Пиджак и брюки с заглаженными стрелками, белую рубашку и галстук. У него было несколько костюмов: серый, коричневый, бежевый, синий и серо-голубой.
     В свободное время Артём занимался тренировками, в прошлом был мастером спорта. Гребля, стрельба из лука и плаванье на длинные дистанции. Кажется, это называется троеборье. Плечи у него были очень широкими, руки сильными, а бёдра узкими. Он был красивым, хорошо одетым и в огромных дымчатых очках с фиолетовым отливом. Ещё у него была такая сумка, называется «дипломат», это что-то вроде узкого продолговатого кофра из жёсткого материала, в нём бумaги не мнутся. С этим дипломатом он ходил на работу. Мой Артём всегда выглядел таким серьёзным! Но он ведь таким и был — взрослым.

     Внутренним взглядом я, как будто, снова вижу его. Сейчас утро субботы, мы на кухне его богато обставленной квартиры. Вдоль стены стоит длинный кухонный шкаф, мебель из Чехословакии, которую было так сложно достать. В этом шкафу стеклянные дверцы, а за стеклом — вазы, салатницы, фужеры, всё из чешского хрусталя. И в одном из отделений шкафа оборудован бар, там среди зеркальных стен стояли бутылки коньяка, херес, массандровское вино, импортный ликёр Амаретто. Последний держался для меня. Иногда Жених наливал мне маленькую рюмку из зеленоватого стекла и задумчиво смотрел, как я пью. Это было очень вкусно! Сладкий сироп с запахом миндаля. От одной рюмки мне совсем срывало крышу.
     На столике у шкафа стояло чудо чудное, немецкая кофеварка. Эта машинка сама молола и варила кофе, если туда насыпать зёрен и налить воды. Прямо как в настоящем кафе! Кофе получался крепкий и ароматный, с пенкой. Я не видела такой машинки ни у кого дома. Мой жених ездил на какой-то симпозиум в Германию и привёз её оттуда.
     На завтрак Артём любил омлет из шести яиц и молока, с одной ложкой муки. Это было важно. Если омлет получался не совсем таким, как надо, он не ел, выкидывал в мусорное ведро, и больше уже невозможно было уговорить его съесть на завтрак что-то другое. Он тогда шёл на работу голодный. Но я научилась очень хорошо готовить омлеты, и чаще всего мне удавалось ему угодить. Я ела на завтрак расплющенные кукурузные зёрна с молоком и сахаром. В магазине такое не продавалось, мой Артём специально покупал для меня по многу пачек у одного человека, который каждую неделю ездил в Финляндию за покупками.

     Я как будто снова вижу его, как он выходит из душа в белом махровом халате и направляется на кухню. Как он снимает халат, на его груди и плечах ещё блестят капельки воды. Он садится за стол и смотрит не на меня, а куда-то в сторону, и на его лице такое странное, отрешённое выражение. Как будто бы он чего-то напряжённо ждёт. Прислушивается к чему-то. Там, у себя внутри. Я вижу, что он дрожит. Поднимаю халат с пола:
     — Тебе холодно? Дай, я тебя укрою.
     Он перехватывает мою руку, отталкивает её:
     — Не трогай меня, ради Бога! Сколько раз можно повторять?
     Мы завтракаем в молчании, потом я смотрю, как он одевается перед зеркалом, надевает белую рубашку, брюки от костюма, завязывает галстук, застёгивает пуговицы пиджака.

     Он внушал мне, что я перед ним очень виновата. Всё, что ни происходило, якобы было из-за меня, это я нарочно ему так подстраивала. Если он опоздал на работу, потерял перчатку, не может найти ключи, разлил кофе — это всё из-за меня! Это я забыла дома его записную книжку, я поставила чашку на стол так, что он её уронил, я сломала молнию на его куртке, я его отвлекла и поэтому он забыл, кому собирался позвонить.
     Он любил меня обвинять в постели, что я всё не так делаю. Что я его обидела, унизила, плюнула в душу, растоптала его мужское самолюбие, и теперь его никто не будет уважать. И главное, что я каким-то образом сделала ему больно, нанесла какую-то травму, оцарапала, толкнула, теперь синяк будет. Катя, ты сама не знаешь, с какой силой ты меня ударила, ты не отдаёшь себе отчёта, что это может быть опасно.
     Я изо всех сил старалась быть с ним как можно более осторожной, нежной, ласковой, чтобы не дай бог…! Но он был, как хрустальная ваза, и в следующий раз всё снова повторялось, я случайно (нет, ты специально!) делала ему больно.

[]

     Мне было так мало лет, и опыта в подобных вопросах у меня не было никакого. Я не понимала, что именно было не так, что я делала неправильно. Мне было не с чем сравнить и не у кого спросить совета. Из книг о любви дома имелась только спрятанная под диваном книжечка «Анжелика и демоны», которая никак не проясняла обстановку. Была ещё «Большая Советская Энциклопедия», это не о любви, но там можно было, пока родителей дома нет, замирая от ужаса, посмотреть, как устроено тело человека, что, где и зачем. От энциклопедии было больше толку, чем от Анжелики, но и она не давала ответов на мои вопросы. Что я делаю не так?
     У него была такая белая нежная кожа, на ней быстро появлялись синяки и ссадины. Он легко краснел, и не только щёки, как у других людей, он весь заливался багровой краской. Он был очень чувствительным, вздрагивал от каждого прикосновения, боялся щекотки. Bскрикивал, стоило взять его за руку немного крепче обычного.

     Я очень хотела, чтобы у меня получалось, я искала его одобрения. Мне так хотелось видеть его счастливым, доставить ему удовольствие, сделать приятно. Хотелось, чтобы он улыбался. Чтобы он похвалил меня. Но, видимо, я всё не так поняла. Да, наверное, я просто всё не так поняла, не с той стороны. Он никогда не хвалил меня, но часто ругал. Я не видела его довольным, скорее раздражённым, иногда грустным. Он любил выговаривать мне, припоминая каждую мелочь, каждое слово. Я ничего не умела! Это страшно меня расстраивало.

     Он был такой невероятно красивый! Особенно глаза, светло-фиолетовые, я никогда не видела людей с такими глазами. У него были замечательные волосы медного цвета, и веснушки по плечам и спине, как это часто бывает у очень рыжих. Мне нравился рыжий мягкий пушок на его руках и ногах, который делал их золотистыми. Он был весь, как будто облитый мёдом, как будто в лучах солнечного света, даже если на улице была зима, и мы не видели солнца несколько месяцев. Я была счастлива, что он захотел познакомиться со мной. Ведь он мог выбрать девушку посимпатичнее меня, или хотя бы без очков, но не сделал этого. Я была счастлива быть рядом с ним, в одной комнате, стоять или сидеть рядом, говорить с ним, смотреть ему в глаза, прикасаться к нему — это всё казалось мне нереальным. Со мной просто не должно было такого случиться! Кто я — и кто он? За что мне такое счастье? А я скучная, некрасивая, я никакая. И, главное, я малолетка, я ничего не умею, стесняюсь, делаю и говорю глупости, я по-дурацки одеваюсь. Зачем я ему? Я понимала, что он сделал мне большое одолжение, когда согласился со мной встречаться.

     Постельные сцены у нас обычно заканчивались рыданиями. Не помню ни одного раза без слёз. Потому что это было больно, обидно, унизительно и страшно.
     Он мог плакать долго и громко, переходя от отчаяния к агрессии и обратно. Хватал и тряс меня за плечи, потом отталкивал меня, отворачивался к стене и заливался слезами. Я смотрела на его широкую мускулистую спину, сотрясающуюся от рыданий. Он накрывал голову подушкой, чтобы я не могла видеть его лица. Это было для меня худшее наказание. Если я пыталась его обнять, чтобы утешить и попросить прощения, он кричал: «Не трогай меня, садистка! У тебя вообще нет сердца!» Я тоже начинала плакать, так мне было невыносимо думать, что я причинила боль любимому человеку. Это ужасное чувство, поверьте! Так мы вместе и ревели…
     Постепенно он успокаивался, разрешал обнять себя, недоверчиво выслушивал мои извинения, продолжая судорожно всхлипывать. Он дрожал от холода, и я накрывала его одеялом, которое он тут же сбрасывал. И сидел на краю кровати без одежды, мёрз, зажав обе руки между колен, вздрагивая всякий раз, когда я приближалась к нему. Он кусал губы, смотрел на меня так, будто у меня в руках винтовка, и дуло направлено ему в лоб. Он мог сидеть так, тихо повторяя: «Ты убиваешь меня, ты убиваешь меня». После долгих уговоров он соглашался всё-таки одеться и выпить горячего сладкого чаю, мы мирились, он прощал меня.

     Я ненавидела уходить от него, не помирившись. Но иногда он наотрез отказывался меня прощать. Что бы я ни делала, что бы ни говорила, он не отвечал, не поворачивался ко мне, не смотрел на меня, не разрешал увидеть своё лицо, не давал мне никак загладить мою вину. Я тогда уходила домой, с ужасом думая, что оставляю его там одного: испуганного, растерянного, пораненного, измотанного моими выходками. Я приходила домой и тут же звонила ему. Иногда он разрешал мне вернуться и попробовать ещё раз. Но иногда запрещал прийти в тот же вечер, он не хотел меня пока что видеть, ему нужно было время, чтобы прийти в себя, намазаться детским кремом, полежать в тёплой ванне и снова почувствовать себя чистым. Выспаться, заспать всё это, чтобы не стояло перед глазами. А иногда он вообще не брал трубку — и я сходила с ума от неизвестности. Через день или два я звонила снова, и он робко предлагал встретиться и начать всё сначала. Мы встречались, и всё повторялось опять.

[]

     Иногда я замечала, как он лежит, закинув руки за голову, и смотрит не на меня, а в пространство такими пустыми глазами, и у него дрожат губы. Потом он мог вдруг вскочить с кровати, швырнуть мне мою скомканную одежду и выйти в другую комнату, хлопнув дверью. Я понимала, что сделала что-то очень очень неправильное, я чем-то рассердила его. Иногда он замахивался на меня своими сильными спортивными руками, как будто хотел мне шею свернуть. Его огромная ручища рассекала воздух и останавливалась в сантиметре от моей щеки. В первый раз я испугалась, что сейчас будет больно, и закрыла глаза. Потом закрывать перестала. Он ни разу меня не ударил.
     Он вообще ни разу не сделал мне ничего плохого. Он никому ничего не сделал.

     Он закатывал мне истерики. Бил посуду, ломал стулья, скидывал на пол то, что стояло на полках. Однажды сорвал с кронштейна и разодрал напополам штору из плотной ткани. Он мог ударить кулаком по стене так, что с потолка сыпалась штукатурка. Сил у него было предостаточно. На него вдруг что-то находило, как будто внутри распрямлялась какая-то пружина. Он становился очень шумным, подвижным, метался по квартире, переворачивал мебель, мог говорить совершенно ужасные вещи, угрожал, обещал покончить с собой. Это пугало меня.
     Он хлопал дверью и уходил один в ночь — без ключей и документов, без кошелька и даже без пальто. Тогда мне приходилось ждать его, потому что если я уйду, он не попадёт домой. Потом он возвращался, спокойный и усталый, говорил мне: всё в порядке, ложись спать. И я ложилась в другой комнате на диване. В такие ночи он не пускал меня к себе в постель. На утро с ним сложно было говорить, и мы иногда несколько дней молчали. Требовалось время, чтобы мы снова нашли дорогу друг к другy. Но, как ни странно, всякий раз мы её находили.

     В наших отношениях было много сцен и слёз. Мы много раз расставались, инициатором всегда был он, а причина была одна и та же — я его сильно обидела. Мне постоянно приходилось просить у него прощения, дошло до того, что я стала приходить к нему мириться с букетом цветов и коробкой конфет.
     Он любил молочный шоколад. А из цветов ему нравились большие кремовые розы. Однажды я продала у метро свой заграничный диктофон, чтобы купить ему букет. Другой раз продала мамину зимнюю куртку. Меня за это собирались выгнать из дома, но не выгнали. Я давала частные уроки английского, занималась с соседскими детьми, делала с ними домашнее задание. Я знала, на что пойдут деньги, которые мне дарили в конвертике на Новый Год и день рождения. На кремовые розы для моего прекрасного жениха. Для моего Артёма.
     Он и сам был — как роза. Такой же нежный, такой же хрупкий, такой же шелковистый на ощупь. И точно так же ранили его шипы.

     Представляете сцену? Я — шестнадцатилетняя девчонка в кожаной куртке Пилот и ботинках Доктор Мартинс (такая тогда была мода), с букетом роз. И тридцатилетний мужчина в светло-сером костюме и при галстуке, только что с работы. Сидит на плюшевом диване в богато обставленной советской гостиной и размазывает слёзы по лицу.
     Зелёный плюшевый диван на красном ковре с восточным орнаментом. Над диваном висит хрустальная люстра. На окнах — тяжёлые бордовые шторы. Посередине комнаты журнальный столик, на котором в металлической подставке раскинул лапы сухой букет из нескольких веточек и листьев. Рядом с букетом — статуэтка из чёрного дерева, изображающая олениху с оленёнком. На стене — медная тарелка, с выгравированной фигурой какой-то танцовщицы. Портрет Жениха в детстве, вставленный в рамку под золото. В этой комнате так много всякой мебели, ткани, книг, безделушек, пластинок, пыльных кактусов на подоконнике. И среди всех этих разноцветных вещей — мой жених, утопающий в мягком диване, прячущий от меня лицо. Плачущий так безутешно, что моя душа сейчас сломается, как, бывает, ломается рука или нога.
     Я сижу на корточках перед ним, чтобы моё лицо было на одном уровне с его, чтобы я могла посмотреть ему в глаза. Но он закрыл от меня глаза руками — теми же руками, которыми пару минут назад собирался меня бить. Его серый костюм становится спереди мокрым от слёз. Я говорю: «Прости меня, Артём, я обещаю, всё будет по-другому, всё будет хорошо, верь мне, вот увидишь». А он: «Ты всегда так говоришь!»

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Во сне я часто вижу себя монстром. Чудовищем, трёхглавым змеем, который разевает все три свои пасти, усеянные острыми клыками, изрыгает огонь и дым, сыплет раскалёнными искрами, бьёт по земле хвостом, заканчивающимся ядовитыми шипами. Во сне я летаю под облаками, задеваю своими кожаными крыльями шпили храмов и небоскрёбы. Я годзилла, громящая город, как детские игрушки. Я реву страшным голосом, рычу и вою. Я могу растоптать, разрушить, погубить, я здесь, чтобы убивать людей. Меня все боятся. Люди бегут по улицам, с ужасом смотрят снизу вверх на меня, кричат, пытаются укрыться от моей тени. Но я настигаю, хватаю их своей когтистой лапой. Одних кидаю об землю, других разрываю на куски, третьих сую в рот. Во сне я вырастаю огромной. Я — гигантская летучая мышь, хлопаю крыльями, скребу когтями по земле, издаю отвратительный писк. У меня тело крокодила, а морда вурдалака, с моих клыков капает слюна вперемешку с кровью. Я превращаюсь в многорукого великана, у которого в каждой руке по плётке, я раздаю удары направо и налево, вокруг слышен крик, плач, стоны, мольбы о пощаде, проклятья, звук ударов хлыста о мягкое и живое. Я поднимаю в воздух одного человека, он закрыл глаза от страха. Он так нужен мне! Но он не любит меня, он меня боится. Я кричу ему: «Посмотри на меня! Почему ты на меня не смотришь? Если ты не посмотришь на меня, к вечеру я умру! Ты мне нужен! Я всё тебе дам, всё, что ты хочешь. Назови — и я тебе это сразу же дам! Покажи пальчиком! Ты делаешь ошибку! Ты пожалеешь!»
     Но он не открывает глаз, ему невыносимо видеть меня. Он дрожит от страха в моих лапах. Он повторяет: «Не надо, не надо, ты убиваешь меня.» Я знаю, что могу раздавить его, как букашку, могу разрушить самое дорогое, самое прекрасное, самое хрупкое. Я могу разрушить красоту, отнять жизнь. Если я погублю его — это будет невосполнимая утрата, величайшая трагедия, я этого не переживу. Но моя рука сжимает его тело всё крепче, он дёргается у меня в кулаке всё слабей. По моей жуткой морде текут слёзы, моё сердце сейчас разорвётся.
     Я просыпаюсь, и потом весь день не покидает чувство потери, неотвратимой и неисправимой катастрофы.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Потом мы, конечно, расстались. Я повзрослела и поняла, что не обязательно выходить замуж за человека, который меня мучает. Взаимное мучительство и любовь — это не одно и то же, хоть это часто путают. Я оставила его. Он несколько раз пытался меня вернуть, но у меня уже были другие интересы и другие друзья. Чары распались, он больше не имел надо мной власти. Мне тогда хотелось жить, быть счастливой, дружить со сверстниками, тусоваться, ходить на дискотеки, а эти взрослые запутанные отношения, драмы, взаимные истязания — это было слишком сложно.
     Бедный мой жених! Я тогда была маленькая, я не смогла дать ему то, что он хотел. Он ведь так просил меня! Умолял, давал мне подсказки, можно сказать, делал мою работу своими же руками. Как нищий на углу улицы — с протянутой рукой — голодный и холодный, он просил подаяния, но я не поняла. Прости, Артём, прости за всё, прости меня!
     Он в меня верил, и он не ошибся. Он сразу узнал меня, разглядел среди множества лиц. Да, он был прав, это была я. Но мы встретились слишком рано, в этом-то всё и дело. Если бы на несколько лет позже! А тогда мой жених каким-то шестым чувством распознал, что скоро этот вулкан рванёт. Но пока что вулкан ещё только просыпался, набирал силу, под землёй слышались раскаты грома, почва под ногами начала нагреваться и трескаться, с потолка посыпалась штукатурка.

[]

     Если бы можно было всё вернуть и снова оказаться там — в его советской квартире, уставленной громоздкой полированной мебелью под красное дерево. Снова сидеть на ковре, не снимая уличных ботинок и кожаной куртки, с букетом кремовых роз в руках. Снова увидеть его — моего жениха — сидящим на плюшевом диване, в строгом костюме и при галстуке. Как он закрывает лицо руками, у него от рыданий дрожат широченные плечи. Я пытаюсь погладить его по гладко выбритой щеке, но он отталкивает мою руку. Если бы я могла вернуться назад! Я бы сказала ему: «Я всё сделаю, как ты хочешь, когда хочешь и сколько хочешь. Если я чего-то не умею, я научусь, я буду стараться. Вот увидишь, я тебя не разочарую! Ничего не бойся, сядь ко мне на колени. Я обещаю, твои мечты сбудутся.»

     Я не скучаю по нему, но иногда думаю. Ему ведь сейчас уже… шестьдесят лет! Он пенсионер! Интересно, как сложилась его жизнь? Я надеюсь, он в итоге встретил какого-то человека — женщину или мужчину — который смог сделать его счастливым. Ни в каких соцсетях его, конечно, не найти. Он и раньше очень оберегал свою личную жизнь, болезненно относился к любой попытке посторонних людей приблизиться к нему. Даже если он и есть где-то в Интернете, то уж точно не под своим именем. А если и под своим — его имя настолько обычное, что найти его среди тысяч других людей будет практически невозможно. Общих друзей у нас нет, адреса его я не помню, номер школы тоже. Он стал для меня недосягаем. Он ушёл из дома без ключей и документов, растворился в толпе, и я не знаю, где мне подождать его, где мне можно его встретить.
     Было бы интересно узнать, по крайней мере, жив ли он. А тем более увидеть на фотографии. Я думаю, узнаю ли я его, если увижу на улице? Узнает ли он меня? Думает ли он иногда обо мне? Помнит ли он, как я выглядела? Мне почему-то хочется, чтобы помнил.
     «Would you know my name, if I saw you in heaven?»
     В этой главе используется строчка из песни Эрика Клэптона «Tears in heaven», 1992.

10. Я хочу, чтобы ты от меня забеременел

     Это было восьмое марта. День был морозным, но солнечным. Мы отмечали международный женский день вместе с моим парнем у него на квартире. Были там и другие гости. На столе стояла бутылка водки и пара пакетов с соком. Ещё мы наделали бутербродов с паштетом из банки. На подоконнике стоял букет нежно-розовых тюльпанов с красной серединкой. Это был мой букет, мне его подарил мой парень. Я сидела у него на коленях. В одной руке он держал дымящуюся сигарету, а другой он меня обнимал. Его армейский дружок играл на гитаре, а остальные пели. Гражданскую Оборону, Цоя и ДДТ. Я не пела, потому что не знала этих песен. Я положила голову на плечо моего парня и мне было так хорошо с ним, что петь уже было не обязательно. Я прижалась щекой к его шее, вдыхала его знакомый запах, от водки с соком было тепло и весело. У нас был замечательный праздник и замечательные гости, но мне хотелось, чтобы они поскорее ушли, и мы бы остались с ним одни.

     Мне тогда было семнадцать, я ходила в последний класс школы. Была уже весна, значит скоро школа кончится — и наступит, наконец, свобода! Будет лето, солнце, тепло, мы будем загорать и купаться, валяться на пляже, ездить к друзьям на дачу. И этой дурацкой школы больше не будет, никакого первого сентября. Pаз и навсегда с этим покончено! Я уже большая и делаю, что хочу. Живу, как хочу, с кем хочу и где хочу. Моя жизнь — только моя, и я сама решаю, как мне жить. Мои проблемы — только мои, и я сама с ними разбираюсь. И я больше не спрашиваю разрешения у мамы с папой. А если мне понадобится помощь, то вот они, мои друзья, мы всегда поможем друг другу. Они — как моя вторая семья. Лучше, чем семья! Это люди, которые понимают меня без слов. Они мне ближе, чем родные сёстры и братья. Которых у меня и так нет. У меня вообще никого нет, кроме этих вот ребят, но они все — замечательные! Мы все разные, но друг за друга готовы жизнь отдать! Мне было так хорошо с ними. И впереди было ещё так много замечательных дней вместе, и ещё целое нераспечатанное лето, которое обещало быть потрясающим!

     Мой парень был меня на шесть лет старше, он был уже взрослый. В мыслях я называла его «Хулиган». Потому что он выглядел, как бандит, но был очень весёлым, рисковым парнем, с таким диковатым блеском в глазах. Ну, типичный уличный хулиган, только добрый. И очень симпатичный. У него была такая славная улыбка и такие белые хорошие зубы. Рыжая щетина, всегда в одном и том же состоянии трёхдневной небритости. Короткие волосы, торчащие вверх, как щётка. У него были лучистые серые глаза, которые делались ласковыми, стоило ему посмотреть на меня. Обычно же они были озорными, как будто он задумал какую-то шутку. Он легко начинал смеяться, иногда в ситуациях, когда этого совсем не ждёшь. Например, думаешь, что он обиделся, а он вдруг засмеётся, и сразу понимаешь, что он только притворялся обиженным. На самом деле он никогда на меня не обижался и не сердился. Он говорил: «Как на тебя можно сердиться? Ты такая ужасно миленькая!»
     Он красиво одевался. У него была толстая кожаная куртка с меховым воротником, бежевая водолазка, варёные джинсы, и кроссовки Адидас. На шее он носил тяжёлую блестящую цепь, а на запястье — несколько браслетов. Рукава всегда были закатаны по локоть, потому что ему было жарко, и можно было видеть его загорелые, сильные руки. Поросшие рыжим густым мехом, все в рельефных венах, украшенные татуировками.
     Он вообще любил всякие украшения, у него было несколько колец, цепочек, золотой крестик. Никто не знал, что вокруг талии у него тоже была золотая цепочка, под одеждой было не видно. О существовании цепочки знали только он и я. Он купил её вскоре после того, как мы познакомились. Это была длинная цепочка, её длины как раз хватило, чтобы обхватить его талию. Он попросил меня застегнуть цепочку и сказал, что это будет наш общий секрет, и он никогда её не снимет, чтобы мы никогда не расстались.

     Днём он работал на огромном вещевом рынке, продавал футболки и кенгурушки с портретами знаменитостей. У него там было несколько торговых точек, которые он курировал. На точках работали мелкие девчонки из приезжих, а он только ходил от одной лавки к другой, собирал заработанные деньги и следил за порядком. На работе он был очень грозный. Я много раз была у него на рынке, и слышала как он орал на этих девчонок. Но они все были воровками. Если на них не орать, в миг хозяина обсчитают.
     После работы мой Хулиган любил посидеть с ребятами в шалмане, выпить водки, дунуть, расслабиться после тяжёлого дня. Часто ему приходилось работать и вечером и ночью. Разгружать товар, перевозить его со склада на рынок. Или встречаться с партнёрами по бизнесу, вести с ними переговоры, выпивать, конечно. А без бутылки ничего не делается, это все знают. Иногда переговоры проводились даже в бане, и было принято заказывать туда девушек. Но только он с этими девушками никогда ничего не делал, они ему были не нужны, потому что он любил только меня. Так он сказал.
     Когда Хулиган не был занят, он звонил мне, а потом заезжал на своей машине, забирал меня из дому, и мы ехали кататься. Это так здорово, включить магнитолу погромче, открыть в машине окно, и мчаться по ночному городу, и чтобы волосы развевались от ветра! Иногда он водил меня в бар и угощал Mартини с пирожными. Мы любили заехать куда-нибудь за город, к Финскому заливу, и посидеть там в прибрежном ресторанчике, посмотреть на закат и послушать музыку. Иногда мы ездили на дачу к его друзьям на шашлыки. Но чаще всего я просто приходила к нему домой и оставалась на ночь. Он жил на соседней улице, мне было близко к нему бегать.

     Мы познакомились полгода назад на дне рождения у одной моей одноклассницы. Он был чей-то старший брат, который завёз сестру к подружке и собирался уже уйти, когда мы увидели друг друга. Между нами сразу возникла любовь. Не было никаких сомнений, что мы созданы друг для друга. Эта встреча была предрешена задолго до того вечера, так было записано в книге судеб, так сложились звёзды. С ним всё с самого начала было просто и понятно. Он был человеком лёгким в общении, с ним не надо было ничего выдумывать. Мы были как будто на одной волне и понимали друг друга без слов. Я взяла его за руку и повела в спальню родителей именинницы, он не сопротивлялся, ни о чём не спрашивал. На его лице блуждала улыбка, он умел улыбаться сразу всеми чёрточками лица, а глаза выражали разве что радостное ожидание, ничего больше. Он сказал, как будто в шутку: «Вот ты какая! А не боишься — со взрослым дяденькой?» Нет, я его ни капельки не боялась! Bзрослый дяденька не может сделать мне плохо, он может сделать только хорошо. Нам тогда было так здорово! И ему, и мне. Это было самое настоящее, чистое, беспримесное счастье. Мы любили друг друга, мы хотели быть вдвоём.

     А теперь мы сидели на его кухне и отмечали восьмое марта. Я — у него на коленях, уткнувшись лицом в его шею. В одной руке он держал сигарету, а другой рукой он меня обнимал. Хулиган сказал, что летом мы поедем на море, в Анапу. У него там армейский дружок живёт. У него вообще везде имелись друзья, он всегда был душoй компании, обладал даром общения. Дружок всё время зовёт в Анапу. Приезжайте, говорит, дом у нас большой, а двор ещё больше. Маманя его будет рада-радёшенька! Мы будем целыми днями валяться на диком пляже, где никого нет. Будем лежать на горячем песке, загорать голышом, жариться на солнце. Там на одном пляже песок такой белый-белый, мелкий, как мука, мягкий, шелковистый. Армейский друг нам этот пляж покажет. Не все знают, где это. Там нужно перелезть через забор заброшенного пансионата, пройти через миндальную рощу, спуститься с горы по узкой крутой тропинке, и тогда попадёшь на пляж. Там редко кто-нибудь бывает, это будет наше тайное место, где никто не будет мешать. А вода там прозрачная, светло-зелёная и тёплая-претёплая. Мы будем купаться, сколько хотим, вообще не вылезать из воды, будем как две русалки. Или три, если его друг тоже пойдёт с нами.
     Там в Анапе всё дёшево, если не ходить по туристическим улицам. Хулиган хорошо зарабатывал, но это неважно, мне ничего не нужно. Жить мы будем бесплатно, ехать мы собирались автостопом, нас будут кормить и поить, как на убой, сказала маманя его друга. У них всё своё: куры, козы, кролики, а фруктов и овощей там растёт так много, что их вообще никто не считает. Персики на корм скоту кидают, можете себе представить? Получается, что деньги нам нужны только на выпивку. Там на базаре продаётся молодое домашнее вино, такое вкусное, и стоит копейки, и похмелья от него не бывает! В каждой семье свой виноградник и своё вино.
     Я ещё никогда не ездила автостопом, но Хулиган сказал, он часто так делал. Это так классно, едешь далеко-далеко, свободный от всех обязательств, никто не знает, где ты. Меняешь машины, меняешь попутчиков, встречаешь новых людей, слушаешь их рассказы о жизни. Иногда, бывает, услышишь что-то действительно мудрое! Он сказал, иногда дальнобойщик и читать-то едва умеет, а говорит, как Омар Хайам. Скорей бы пролетели эти несколько месяцев, скорей бы мы поехали в Анапу.

     Я любила у него ночевать. Утром мы просыпались рано, я ещё лежала в постели, а он шёл в душ, потом готовил нам завтрак, варил кофе и жарил огромную яичницу. Мы завтракали, и он уходил на работу, а я ещё лежала часик, и было пора идти в школу. Он говорил, что самое прикольное во мне то, что я такая очень хорошенькая по утрам. Что все бабы с утра похожи на крокодилов, пока не намажутся, а я — как пушистый котёночек, так и хочется поцеловать. Он говорил:
     — Когда звонит будильник и я просыпаюсь, то первым делом смотрю на тебя. Ты улыбаешься во сне. Тебе, наверное, снится что-то очень приятное, что снится только детям. А потом ты открываешь глазки, и в комнате как будто становится светло.
     — Это потому, что я вижу тебя.

[]

     В тот день, а это было воскресенье после отмечания Восьмого Марта, всё было немножко по-другому. Я уже несколько дней беспокоилась. Что-то всё время кололо меня изнутри, не давало успокоиться. Неприятный такой сквозняк, вроде и не сильный, но пронизывающий. Вроде, и беспокоиться не о чем, но всё же возвращаешься мыслями снова и снова. В общем, говорить пока что было нечего. И я не говорила об этом за завтраком. А когда мы уже вышли на улицу, тут я решилась сказать. Мне не хотелось расставаться на несколько дней, не сказав ему. Поэтому я собралась с духом и — как в холодную воду прыгнула — сказала, что это ещё не точно, но, может быть, у нас будет ребёнок. Я не уверена, но вот уже несколько дней задержка, и я как-то странно себя чувствую.

     Он пaру секунд помолчал, собираясь с мыслями, улыбнулся и сказал следующее:
     — Так. Очень интересно. Ну, а я здесь причём? Ты только меня в это не впутывай. Ребёнок не от меня. Остальное — не моё дело. Зная тебя… зная, какая ты… Этот ребёнок может быть от кого угодно.
     — А какая я?
     — А такая! Ты что не помнишь, как мы с тобой познакомились? Прошло пять минут, и ты меня сама потащила в койку и ножки раздвинула. Ты мне нафиг не сдалась, сама захотела и сама юбку задрала. Так ты, наверное, и с другими парнями кувыркалась, а теперь говоришь, что я тебе ребёнка сделал? Нет уж, со мной этот номер не пройдёт, это ты другим расскажи.
     — Но это не правда, я с другими так не делала!
     — Ну конечно, с другими не делала, кто ж тебе поверит. Ещё и врёшь в глаза. Я не вчера на свет родился. Порядочная баба никогда мужику не даст. Я до тебя таких потаскух не встречал. Ты ж ещё школьница, а замашки у тебя как у бесплатной шлюхи. Да после тебя надо руки с марганцовкой мыть. С порядочными девушками знаешь, как знакомятся? Мы с моим армейским дружком пойдём на дискотеку, наметим там одну, чтоб сиськи побольше, я потанцую с ней, лимонадом угощу, плесну туда водки грамм 200, а потом домой провожаю. А дружок мой следом пойдёт. Я её затащу куда-нибудь в кусты по дороге, собью с ног, на землю повалю, дружок мой её держит, а я трахаю. Потом поменяемся. Пригрожу ей, что будешь орать, все зубы выбью. А в ментовку заявишь, удавлю. Вот как это делается, если ты не знала. Потому что девушка порядочная сама на такую гадость никогда не согласится, только если пригрозить как следует, пару раз по роже врезать и держать её вдвоём. А тебя уговаривать не пришлось! Я уж не знаю, с кем ты там под забором обжималась, но уж точно не со мной. И на меня не сваливай!
     — Я ни с кем не обжималась, я только тебя люблю.
     — Меня любишь? Приятно слышать. Я должен быть польщён? Что из всех кобелей ты выбрала меня на роль главного придурка? Большая честь! Тебе нужен какой-нибудь лох, который на тебе женится и будет считать себя отцом? Скажи, чтобы я ещё тебя в свою квартиру прописал, не стесняйся. Тебе же это надо, да? Ну ладно, что ты на меня так уставилась? Что тебе не нравится?
     — Ты говорил, что детей не будет…
     — Я говорил? Слушай, красавица, я одного не пойму. Ты, вроде, считаешь себя достаточно взрослой, чтобы жить, как ты хочешь, да? Могла бы дома сидеть, уроки делать. А не путаться, с кем попало. Но маму с папой мы слушать не хотим! Мы уже большие и сами всё знаем и умеем. Ты считаешь себя достаточно взрослой, чтобы встречаться с мужчиной. Заметь, с нормальным, здоровым мужчиной. А знаешь, что бывает, когда женщина ложится под мужчину? Нет? У неё начинает расти живот. Такое бывает. И что ты теперь от меня хочешь? Ты, оказывается, не предохранялась! Ну и дура, что я могу ещё сказать. Ты сама виновата. Сама кашу заварила — сама и расхлёбывай. Я-то здесь при чём?
     Послушай, ну чего ты ожидала? Какой ответ ты думала от меня услышать? Что мы поженимся и будем жить долго и счастливо? Зачем мне этот ребёнок? Мне двадцать три года, я ещё не собираюсь жениться, а тем более заводить детей. Я хочу пожить в своё удовольствие! У меня ещё вся жизнь впереди. Я не хочу, чтобы меня посадили на цепь до самой старости. Ну посмотри на меня, какой из меня отец? Что я этому ребёнку могу дать? Какой я ему подам пример? Кто я такой? Торгаш, рыночный бандюган, я людей обсчитываю, продаю им бракованный товар, обмaнываю государство, обманываю покупателей, обманываю своих продавщиц и своих партнёров. Ты хочешь такого отца своему ребёнку? Чему я его научу? Воровать? Да зачем я тебе нужен? Тебе нужен такой муж, чтобы мог тебя обеспечить. Ты девушка с претензиями, тебе нужно одеваться, наряжаться, ездить на курорты, ходить по ресторанам, по театрам. Сама не знаешь, чего хочешь! Ты со мной будешь, как на вулкане. Будешь меня ждать и думать, приду я домой, или меня сегодня подстрелят. Или посадят. Или я сам тебя брошу. Нафига тебе это надо? Я не гожусь на роль отца и мужа. Прости, но таким уж я уродился! И если ты об этом не знала, то это уже твои проблемы. Не мои! И что ты будешь теперь делать, тоже не моя забота. Я тебя не просил беременеть, ты сама этого хотела, и сама это сделала! И, что бы вы там с твоей мамашей не напридумывали, ничего у вас не получится. Ребёнок не мой. Всё?

[]

     Я стояла, слушала всё это и думала: не буду при нём плакать, не буду, не буду, не буду. И какое-то время, действительно, не плакала. Но потом слёзы сами начали течь из глаз, как бы я ни старалась сдержать их. Он раньше никогда так со мной не разговаривал, со мной вообще никто и никогда вот так — не разговаривал. Он никогда не повышал на меня голос, никогда не ругал, не обзывал, не отчитывал, не упрекал и не стыдил. Я вообще не догадывалась, что он знает такие слова. Что он может говорить такие слова — мне. Как у него язык повернулся назвать меня шлюхой и всем остальным? Раньше он называл меня только котёнком, птенчиком, воробушком, зайкой, лапочкой. Ещё сегодня утром. А теперь я стала вдруг для него потаскухой.
     Мне бы так хотелось, чтобы он обнял меня, чтобы я могла спрятаться у него на груди под курткой и плакать вслух долго-долго, не пытаясь сдерживаться. Но это было нельзя сделать. Как ужасно — плакать при человеке, который меня не любит, которому меня не жалко. Даже и смысла нет плакать, если всё равно не жалеют. Мне было очень стыдно, я знала, что ему противно смотреть на меня.
     Я почувствовала, что ноги не держат, мне нужно сесть, но рядом не было ни скамеек, ни автобусных остановок. Я села на корточки и зaкрыла лицо руками, чтобы он не видел, какая я некрасивая, когда плачу. Он сказал: «Встань немедленно, чего ты, как срать на улице уселась? Сопли подбери! Ты меня позоришь!» Но я продолжала сидеть, пока не услышала голос какой-то женщины у меня над головой: «Господи, откуда они берутся? Наркоманка какая-то.» Я открыла глаза, надо мной стояла грузная пожилая женщина с сумками, а Хулигана нигде не было. Он ушёл, когда я закрыла глаза, оставил меня одну.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Как-то странно получалось. Мы встретились, мы понравились друг другу, мы захотели быть вместе. Всё по любви, по дружбе, по обоюдному согласию. Никто никого не заставлял, не упрашивал, не угрожал, не подкупал и не обманывал. Он спал со мной, а я спала с ним. Ему было со мной хорошо, и мне тоже было с ним хорошо. Я не предохранялась, это правда. Но и он тоже этого не делал. Он не хотел пока что ребёнка, но и я не хотела. Он не хотел сейчас жeниться, и я не хотела замуж, я ведь ещё маленькая. Он говорит, что ещё не готов стать отцом, а я не готова ещё стать матерью. Пока что всё у нас одинаково, всё поровну, мы с ним вместе в одной лодке. Потом у нас получился ребёнок, у нас двоих, как результат наших встреч. Но вот здесь почему-то начались различия. Наш союз тут же распался. Мы были вместе, а теперь — каждый сам по себе. Ребёнок, получается, только мой. Это моя проблема. И я не могу просто сказать: «Я ещё не готова стать матерью, я не хочу, не сваливай это на меня». Я не могу развернуться и уйти, и надеяться что этот ребёнок как-то рассосётся сам по себе, без моего участия. Я не могу просто самоудалиться, тихо слинять, пока никто не видит, и оставить кого-то другого разбираться вместо меня.
     А почему тaк получается? Потому что природа создала нас такими. Ребёнок зарождается в женском теле, а не в мужском, вот и всё. Если бы это было какое-нибудь яйцо, как у птиц, то можно было бы просто это яйцо бросить, если оно тебе не нужно. Но так уж устроено, что человеческий ребёнок находится не снаружи, а внутри тела, и бросить его по собственному желанию нельзя. Я не могу от него сбежать. Хочу я этого или нет, а ребёнок находится в моём теле, он там растёт, и из него появляется на свет, не спрашивая меня, хочу я, или нет. Мне не оставляют выбора.

     Я знала, что можно сделать аборт. Но, опять-таки, его нужно делать. Он сам по себе не сделается. Это моё решение, моя ответственность, мои действия. Это моё тело будут резать. Это я сама решу погубить моего ребёнка, отнять у него жизнь. Да, это можно сделать, но это не будет ни просто, ни быстро, ни приятно. И даже если мне вколят лошадиную дозу обезболивающего, и я вообще ничего не почувствую, всё равно сперва я должна буду принять решение, мне не удастся просто уйти от проблемы. Ни за какие деньги мира мне не удастся отмотать кассету назад, чтобы стало, как раньше. Чтобы произошло чудо, и как будто ничего не было. Нажать на кнопку и — раз! — ребёнка нет, и мы снова сидим у Хулигана на кухне и играем на гитаре. Не придумали ещё такого способа, чтобы проблемы просто растворялись в воздухе.
     Ни за какие деньги мира… кстати, денег у меня не было. Аборт, наверное, стоит денег, если делать в частной клинике. Значит, надо будет обращаться в нашу бесплатную районную поликлинику. Я не знала, куда надо обращаться. Может быть, в женскую консультацию? Что бы это ни значило. Я никогда там не была. У нас на соседней улице была дверь в полуподвальное помещение, выкрашенная бурой краской, на которой было написано «женская консультация номер 21». Наверное, там работают злобные раздражённые тётки, которые будут меня стыдить, ругать, делать мне внушения. Скажут, что стыдно девушке так себя вести, вот и результат, допрыгалась, в твои-то годы, а так тебе и надо, будешь знать, скромнее надо быть, где твоя девичья гордость, теперь замуж никто не возьмёт, а вот мы в школу-то сообщим. Наверное, это будет очень больно, я не знаю. И что, прямо скальпелем — вот туда? Или как это делается?

     Тоже странно, ребёнок наш общий, но мне придётся делать аборт, а Хулигану — нет. Мне придётся войти в эту мерзкую дверь, в эту страшную полуподвальную женскую консультацию номер 21, а ему — нет. Мне придётся выслушать про себя все эти стыдные и жестокие слова, а ему — нет. То, что он занимается любовью с девушками, воспринимается, скорее, как победа, как показатель его силы, привлекательности, здоровья, ловкости. Но то, что я занимаюсь любовью с мужчинами, это свидетельствует только о моей распущенности. Это стыдно, грязно, недостойно, это меня порочит, выставляет в плохом свете. Hельзя, чтобы другие об этом узнали.
     Проблема была ещё и в том, что я не могла просто прийти и сказать, что мне нужно сделать аборт. Я же несовершеннолетняя! Нужно прийти с родителями, нужно согласие мамы. Хочешь — не хочешь, а маме придётся рассказать. Она должна разрешить мне избавиться от ребёнка. Моя мама будет решать, что мне делать с моим телом, можно ли мне избавиться от ребёнка, или я всё-таки должна его родить. А если она решит, что должна? Это ведь не только мой ребёнок, но и её внук.
     Кажется, все — абсолютно все — за меня решают. Одна я ничего не решаю. Я не могу решать самые важные вещи в моей жизни, то, что напрямую касается меня, и только меня. Mной командуют другие. Но в итоге виновата всё равно оказываюсь я. И я сама за всё отвечаю, сама расхлёбываю ту горькую кашу, которую заварила, а не моя мама. Странно получается, у меня нет возможности принимать решения, но есть обязанность отвечать за последствия.

     С мамой были сложности, она мне уже давно сказала: «Если залетишь от какого-нибудь мальчишки, домой не приходи, я тебя на порог не пущу. Выходи замуж за отца ребёнка, переезжай к нему, и живите долго и счастливо. А позориться здесь перед соседями я тебе не дам. Сразу спущу с лестницы, и не думай, что мне тебя будет жалко. Всё, я тебя предупредила, а теперь делай, как хочешь.» И если вы думаете, что она это сказала просто, чтобы припугнуть, то вы не знаете мою маму. Она всегда делает то, что говорит.
     Вот до чего я докатилась! Ребёнок без мужа. Ну, а Хулиган разве не докатился до того же самого? У него ребёнок — без жены. Нет, это не то же самое, потому что он мужчина, а я женщина. У нас совершенно разные права и обязанности. То есть, у него права, а у меня обязанности. Он может вести себя, как хочет, а я должна вести себя хорошо. Я же мать! И, конечно, я не должна делать аборт. Не смогу же я погубить собственного ребёнка! Буду горе мыкать, мать-одиночка, без собственного жилья, без дохода, без работы, без образования.
     Совсем скоро я сама стану матерью, я стану взрослой, но при этом останусь ребёнком, полностью зависимая материально от моих родителей. И когда я избавлюсь от этой зависимости? Откуда у меня возьмутся средства, силы и время, чтобы начать зарабатывать самой, найти квартиру и переехать туда с ребёнком? Сколько ещё лет пройдёт, пока я смогу это сделать? Уж не раньше, чем ребёнок вырастет, и у меня появится время получить хоть какое-то образование. И все эти годы я буду жить дома с мамой и папой, как в детстве, и мне надо будет спрашивать у них разрешения даже на то, чтобы посмотреть телевизор или взять с полки книгу. И, конечно, я в их глазах всегда буду виновата.

     Кстати, образование. Я вдруг поняла, что школу я закончить не смогу. Какая школа? Мне скоро пелёнки стирать, по ночам вставать кормить, и всё такое, что там ещё делают мамы. И что тогда? Я не поступлю в ВУЗ. Все поступят и будут учиться на первом курсе, а я нет. У всех будет молодёжная студенческая жизнь, лекции, сессии, экзамены, практика, каникулы. Будут новые друзья, новые влюблённости, приключения, поездки на каpтошку, ночёвки в палатке, песни у костра под гитару. Будут всякие интересные ситуации, встречи, дискотеки, кружок самодеятельности, спортивные соревнования, переживания, любовные истории, сердечные дела. Будут вечеринки, тусовки, прогулки по городу, чьи-то дни рождения, поездки за город. В Универе будут всякие занятия, обсуждения научных открытий, выбор будущей профессии, защита диплома. Это всё будет — у них. А я буду в это время сидеть с ребёнком. Буду бояться выйти во двор с коляской, чтобы не встретить бывших одноклассников, чтобы не начали расспрашивать, как я живу. Буду старательно избегать соседей, чтобы не совали нос не в своё дело.
     И никто — никто! — мне не посочувствует. Скажут, ты сама этого хотела, ты сделала свой выбор, тебя никто не заставлял. Но никто не скажет этого Хулигану. Он будет жить, как раньше. Заниматься своим бизнесом, зарабатывать деньги, расширять своё дело, открывать новые торговые точки. Найдёт себе, конечно, другую девушку вместо меня. И, да, эти девки, которых они заказывают по телефону, когда проводят деловые встречи в бане… Конечно, он их трахает, что бы он ни говорил, я ему не поверила. Ну, а я буду сидеть дома, прочно прикованная к детской кроватке, пустышкам, распашонкам и ночным горшкам, и меня уже точно никто не захочет. Потому что кому нужна брошенная мать-одиночка с маленьким ребёнком? А Хулигана будут любить и хотеть, потому что у него такая обаятельная улыбка и такие лучистые озорные глаза. И то, что он отец-одиночка, отец, который не хочет ничего знать о своём ребёнке — это не убавит ему шарма в глазах у девушек, скорее наоборот.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Надо что-то делать. Бабушка однажды рассказывала, что у них в деревне девки прыгали с крыши, чтобы вызвать выкидыш. Интересно, сколько там было метров до земли? В деревнях же не было высоких домов. Ну максимум два этажа, не больше. Два этажа — маловато, вряд ли поможет. Я бы спрыгнула откуда угодно, хоть со второго этажа, хоть с десятого, лишь бы получилось. Второй этаж — мало, надо бы повыше, ну ладно, начнём со второго. Я поднялась по лестнице на второй этаж нашего дома и подошла к окну, открыла его. На лестнице то и дело слышались шаги, соседи ходили туда-сюда, мешали мне. Я посмотрела из окна наружу. Мамочки, как высоко! Я не ошиблась этажом? Это действительно второй? У меня закружилась голова. Нe знала, что я так боюсь высоты. Нет, я никогда не смогу отсюда спрыгнуть.

     Я слышала, что противозачаточную спираль делают из медной проволоки. Не знаю, почему из медной, что-то она там окисляет. У нас дома я видела моток толстой медной проволоки. А что, если попробoвать? Да, я так и сделаю. Больно или нет — не важно, никто не мог бы сделать мне больнее, чем Хулиган. Я потерплю, лишь бы эта история скорее закончилась.
     Я пришла домой и начала рыться на антресолях, встав на стул. Ага, вот эта проволока. Убрала стул, чтобы было не заметно, что я что-то искала. Перешла к себе в комнату. Что теперь делать? Как и куда это вставлять, чтобы получился выкидыш? Взяла Большую Советскую Энциклопедию. Так, ну примерно понятно, где что расположено. Значит, берём проволоку, отрезаем от неё кусачками полуметровый кусок, ложимся на спину, ноги согнуть в коленях и прижать к груди… Вдруг я почувствовала, что задыхаюсь. Я стояла у письменного стола с мотком толстой медной проволоки в руках и тряслась так, что зубы лязгали друг о друга. Не могу! Не могу!

     На следующее утро я решила сказать маме, что бы ни случилось. Откладывать дольше было невыносимо. Что-то нужно было делать. И я сказала:
     — Мам, так получается, что… ну… y нас будет ребёнок. Это ещё не точно, но мне кажется, вроде бы, что это так и есть…
     Я не решилась сказать «у меня будет ребёнок», сказала «у нас». Хотя Хулиган был уже не со мной, всё равно я пряталась за его спину, держалась за его руку, пусть даже выдуманную, чтобы не так страшно. Я ждала грандиозного скандала с изгнанием меня из дома, но всё получилось по-другому. Мама, кажется, совсем не удивилась.
     — Да? Ну, так я и знала! Что тут сказать? Поздравляю! Совет да любовь! Когда свадьба?
     — Мы ещё не решили.
     — Ну, как решите, не забудь маму с папой пригласить. Так, мне пора бежать, сегодня очень ответственный день, будет художественный совет, надо всё подготовить. Приедет Гиацинт Веницианович, у него семь пятниц на неделе, всегда всем недоволен, он сумасшедший, ты же его знаешь!
     Мама перешла из кухни в коридор и стояла перед зеркалом, завязывая шарф, крася губы, поправляя причёску. Я наблюдала за ней от противоположной стенки, не решаясь подойти ближе. Мама продолжала, с помадой в руках:
     — Не хочу лезть не в своё дело, но вы лучше со свадьбой не затягивайте. А то люди болтать начнут. Собственно, почему бы и нет, парень он хороший, работящий, хорошо зарабатывает. У вас с ним, вроде бы, всё отлично, вы не ссоритесь. Ну ладно, побежала, буду поздно! Не забудь пообедать!

[]

     Дверь закрылась, я осталась стоять. У меня ничего не получилось. Может, сказать папе? Но он не будет слушать. Он в лучшем случае пожмёт плечами и уйдёт в свою комнату. Он всегда так делает. Но сейчас он должен выслушать меня! Это важно! Такое случается не каждый день. Эта такая ситуация, когда он должен будет выслушать и принять меры. Он просто не может, не имеет права на этот раз остаться в стороне. Сейчас произошло что-то особенное, я — его единственная дочь — оказалась в беде, мне нужна помощь. Он поймёт, не может не понять. Мы редко с ним разговаривали, он был очень замкнутым человеком, который почти никогда ни в чём не принимал участия, но сейчас настал такой день, такой миг, когда нужно действовать. Он просто не сможет пожать плечами и уйти! Да, я скажу ему.
     Я пошла на кухню, где он сидел и читал. Я окликнула его несколько раз, прежде чем он, наконец, оторвался от газеты и посмотрел на меня. Не совсем на меня, скорее на стенку за моим плечом. Он издал какой-то вопросительный звук: «Мммм?». Я ответила: «Нет, ничего». Мне стало понятно, что просить папу о помощи было бессмысленно. Это была глупая идея.

     Мои родители обладали совершенно разным темпераментом, мама была шумной и эмоциональной, папа был тихим и необщительным, но в одном они были абсолютно похожи: они не собирались мне помогать.
     Что же делать? К кому мне бежать? Кому рассказать? У кого попросить помощи? Я, как Алёнушка из сказки «Гуси-лебеди». Яблонька, спрячь меня! Реченька, спрячь меня! Только это в сказках так бывает. А в жизни? Отец ребёнка помогать мне не будет, это я уже выяснила. Родители тоже мне не помогут. Друзья? А есть ли у меня друзья? Его друзья, с которыми мы отмечали восьмое марта, все на его стороне. Собственно, я их и не знаю. Некоторых не знаю даже по именам, только клички. Они все меня старше. С Хулиганом их связывают какие-то истории из школьной, институтской или армейской жизни. А со мной их ничего не связывает. У меня даже и телефонов их нет. Мы просто тусовались вместе, больше ничего. Мы дружили только в присутствии Хулигана и никогда не встречались без него. Я для них ничего не значу, они не будут мне помогать. Ещё и посмеются, скажут, наш-то ещё одну дуру обрюхатил, ну и кобель!

     Мои школьные друзья, одноклассницы? О нет, только не это! Они тут же растрезвонят на всю школу. Об этом завтра же будут знать все, от первоклашек до директора. Мои одноклассницы тоже встречались с мальчиками, но только по-другому. Мальчики были либо из нашего класса, либо из параллельного. Они иногда ходили гулять после школы, если на завтра было задано не слишком много. Гуляли все вместе, двумя группами: девчонки сами по себе, а мальчишки сами по себе. Иногда эти группы перемешивались и разбивались на парочки, но не теряли друг друга из виду. Следили друг за другом, чтобы ничего такого не случилось. Чтобы никто не отбивался от коллектива. Девчонки договорились, что им надо дeржаться вместе, они будут следить, чтобы никто никого в кусты не затащил. Изредка они ходили на местную дискотеку, если это было бесплатно. И там все тоже держались вместе, чтобы легче было отбиться, если что. Если, например, парень пригласит на танец, а потом положит девушке руку не на талию, а пониже. Никто из них не встречался со взрослыми дяденьками. Никто не оставался нигде ночевать. Они меня не поймут. Одноклассницы первые меня осудят, им будет меня не жалко. Скажут: ну и дура, сама виновата.

     Мне не к кому было обратиться за помощью. Меня все бросили, я осталась одна. Точнее, не одна, а вдвоём с этим неизвестным монстром, который рос у меня в животе, жрал меня изнутри, дышал и двигался, и собирался вскоре появиться на свет через моё тело, хоть его никто об этом не просил. Какая я была дура! Какая глупая ошибка! Как я наказана!

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я бродила по городу целый день — и плакала. Проходя мимо ларьков у метро, я увидела в одной витрине дешёвенькие, но симпатичные серёжки. Мельхиоровая оправа, а в середине полупрозрачная голубая стекляшка. Я купила их и сразу надела. Я думала, если бы можно было сотворить чудо, если бы в жизни всё было, как в сказке. Например, у меня случайно оказались эти волшебные серёжки, наденешь их и загадаешь желание, и оно исполнится. Я загадала, чтобы этого ребёнка не было, чтобы он как-то сам по себе растворился, и всё стало бы, как раньше. Я знала, что так не получится, это была детская магия. Если я дойду с закрытыми глазами до конца этой дорожки, то мне подарят собaку. Если я сильно-сильно раскачаюсь на качелях, то меня не будут ругать за двойку. Если я простою на одной ноге три минуты и не упаду, то меня на выходных возьмут в цирк.
     Что же мне делать? Как вырваться из этой ловушки? Как вылезти из этого тесного ящика, в котором нечем дышать? Нужно что-то делать. Нужно что-то придумать.

     Было уже поздно, я стояла за нашим домом, прислонившись к мокрому стволу дерева. Смотрела на дом, на наши окна. В окнах горел свет, родители были дома, и я не решалась пойти домой. Постою ещё немножко, подожду, пока они лягут спать.
     План у меня сложился такой. Значит, во-первых, надо всё рассказать маме, всю правду, как бы это ни было сложно. Она закатит скандал, может быть, надаёт мне пощёчин, пусть. Но она не сможет просто развернуться и уйти, как это сделал Xулиган. Она несёт за меня ответственность, потому что я несовершеннолетняя. Нужно её согласие, чтобы сделать аборт бесплатно в местнoй поликлинике, и она его даст. Не сможет не дать. Она ведь не хочет, чтобы я принесла в подоле, чтобы я сидела на её шее, без работы, без образования, да ещё и с ребёнком. Согласие она даст, а больше мне от неё ничего и не надо. Мама сказала, что выгонит меня из дома, если я забеременею без мужа. Что спустит меня с лестницы. Ну, предположим, она попробует меня выгнать. А если я не уйду? Что она будет делать? Я несовершеннолетняя, меня нельзя лишить жилья. Я прописана в этой квартире. Попробуйте меня выгнать! За руки-за ноги меня тащить будут, что ли? Ну, тащите меня, я такой крик подниму, что весь дом сбежится.
     Так или иначе, я от ребёнка избавлюсь. Да, я пойду в эту кошмарную женскую консультацию, в этот кабинет пыток, с кафельными стенами, выкрашенными бурой краской, чтобы пятен было не видно. И пусть со мной делают, что хотят. Лишь бы получилось. Пусть меня стыдят, ругают, обзывают, пусть мне будет больно, когда-нибудь это закончится. Потом, конечно, мама постарается превратить мою жизнь в ад. Мне будут припоминать этот эпизод ещё много много лет. Мне будут всё запрещать, никуда не пускать, это будет отличный способ управлять мной, всё время поддерживать во мне чувство вины. Но это будет потом! Вот потом и разберёмся. Я что-нибудь придумаю. Я сбегу от них. Я от всех убегу. Далеко-далеко, чтобы не нашли. И я больше никогда не попадусь. Сейчас главное — это вырваться из ловушки, выйти из моего безвыходного положения. А там — посмотрим.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Мне уже надоело стоять под деревом, к тому же я начала замерзать. Стоять вот так, как ночной вор, и смотреть на свои собственные окна, не решаясь пойти домой. Не смея пойти к себе домой. Мне иногда это снится.

     Как будто я вхожу в свой дом, поднимаюсь на свой этаж, тихо открываю дверь и оказываюсь в квартире. Я вижу, что делают мои родители, но они не видят меня, потому что на мне надета шапка-невидимка. Я хожу из комнаты в комнату, смотрю на знакомые мне вещи, на маму с папой, на зашедших в гости соседей, родcтвенников, иногда даже тех, кто уже умер. Иногда я вижу во сне себя саму — в своей комнате. Люди проходят совсем рядом со мной, но не знают, что я есть. Они слышат мои шаги, открывающиеся и закрывающиеся двери. Иногда мой папа говорит: «Кто здесь? В комнате кто-то есть, вы не чувствуете? Вот, теперь перешёл в тот угол, теперь он у балкона.» Но я не решаюсь снять шапку-невидимку и выдать себя, потому что мне нельзя там быть. Не надо, чтобы меня там видели. Я просто зашла на минутку, хотела посмотреть на свою прошлую жизнь, прежде чем навсегда исчезнуть…

     Я устала. Весь день на улице, по-моему даже ничего за день не поела, не помню. Очень хотелось картошки с котлетами. Родители, наверное, мне что-нибудь оставили. А может и нет. Может, они думали, что я сегодня не приду. Свет в окнах ещё не погас, мне нужно было подождать. Я зашла в подъезд, где теплее, буду ждать здесь.
     Я так ужасно хотела быть счастливой! Я хотела жить хорошо. Прав был Хулиган, мне нужно наряжаться, ходить на дискотеки и в ночные клубы, ездить на курорты, развлекаться. Хочу, чтобы у меня были на это деньги. Я так хочу доучиться в школе! Поступить в Университет, жить весёлой студенческой жизнью, ходить летом в походы, сидеть у костра и петь под гитару, играть в студенческом театре. Я хочу ездить в поездки, хочу побывать за границей, а ещё лучше объехать весь свет. Хочу увидеть океан. Хочу научиться играть на гитаре. Хочу защитить диплом, найти работу, какую-нибудь интересную и высокооплачиваемую. Хочу найти себе жильё и съехать от родителей. Хочу увидеть мою собственную квартиру, обставленную моей собственной мебелью, которую я выбрала. Мне так интересно, какая это будет квартира. Я её ещё не видела, но уже очень её люблю. Я хочу вырасти, стать самостоятельной. Чувствовать, что я крепко стою на ногах и ни от кого не завишу. Мне хотелось стать большой, узнать, как это. Научиться водить машину, научиться зарабатывать деньги, самой готовить, самой покупать в магазине одежду, самой оплачивать счета. Хотела сделать свой собственный выбор. Я хотела попробoвать жизнь на вкус, какая она. Я ждала её, как ждут чего-то важного, с волнением и надеждой.
     И мне совсем не хотелось никому мстить. Не хотелось быть злой, грустной, наученной горьким опытом. Я хочу, чтобы опыт был интересным, а не трудным. Такой опыт, который даёт знания, а не катастрофы. Я ищу лёгкий опыт, за который не нужно платить. Не хотелось быть виноватой и наказанной. Не хотелось ненавидеть мужчин. Не хотелось бояться взрослых дяденек, потому что они могут сделать мне плохо.

     Хулиган обругал меня за то, что я его не боялась и не пыталась от него защититься. Он думал, я должна была его бояться. Бояться того, что он может со мной сделать — и сделал. Я должна была уважать исходящую от него угрозу. Такова была его мораль. Но мне не хотелось! Я хотела, чтобы было приятно, легко и радостно, я хотела удовольствия и хорошего настроения, тепла, ласки и доверия. Я и сейчас всего этого хочу. А главное, я хочу увидеть любовь.

     Да, вот так и нужно будет сделать. Завтра проснусь, и сразу всё расскажу родителям, это будет правильно. Потом, после ужасного скандала, мы решим эту проблему, и я всё начну сначала. Я отмотаю кассету назад, и пусть всё будет так, как раньше. Я попробую ещё раз.
     Очень хотелось пойти домой, но я была ещё не готова. Мне нужно ещё подумать, нужно поставить точку, довести всё до конца. У меня была какая-то мысль. Что-то такое, что постоянно от меня ускользало. Что-то такое… Тут я с удивлением заметила, что уже какое-то время чувствую знакомую ноющую боль внизу живота. Погодите, не может быть. Не может этого быть! Но как…? Неужели правда? Да, это оно, да! Yesss! Волна боли согнула меня пополам, я чувствовала, как сокращаются мышцы, как стреляет в ноги и спину. Это была самая приятная боль в моей жизни, и я улыбалась. Пока доехала в лифте до моего этажа — всё было в полном порядке. В полнейшем. Порядке.

     Я открыла дверь ключом и тихо проскользнула в свою комнату. Родители уже легли, и в квартире был погашен свет. Я зажгла маленькую настольную лампу и остановилась посреди комнаты, держа в руках куртку, не зная, что мне теперь делать.
     Истеричка и психопатка! Зачем было ему рассказывать? Если бы я не запаниковала, если бы я подождала несколько дней, то всё бы само собой разрешилось. Всё было бы хорошо! Нам не пришлось бы расходиться. Он никогда не сказал бы мне этих горьких и жестоких слов. Я никогда бы не узнала, как на дискотеках знакомятся с порядочными девушками. Я не узнала бы, что делал его армейский дружок (Кстати, кто из них? Тот, который так здорово играл на гитаре, или который приглашал нас в Анапу?). Я не услышала бы, какая я на самом деле плохая. Не узнала бы, что меня никто не любит, что у меня нет ни друзей, ни родителей. Никогда не держала бы моток медной проволоки в трясущихся руках. Я никогда не стала бы плакать на улице, сидя на корточках в каше из растаявшего снега. Мы могли бы продолжать встречаться и летом поехали бы в Анапу. Всё было бы, как раньше! Или нет.

     Странно, но я не испытала той радости, на которую могла бы рассчитывать. Полчаса назад мне казалось, всё на свете отдала бы, лишь бы этот ребёнок сам по себе как-то испарился, чтобы его не было. А теперь мне почему-то не весело. Я устала и чувствую какую-то пустоту. Как сдувшийся воздушный шарик. Я была готова сражаться — одна против всего мира — готова была защищаться, биться до последнего. Но вот необходимость в этом отпала, и я не знаю, что дальше. Как будто я изо всех сил шла против ветра, но ветер стих, и я упала без сил, ничем больше не поддерживаемая, даже этим встречным ветром.
     На моём столе стояла фотография в рамочке — там мы вместе с Хулиганом. Он обнимает меня, а я смеюсь. Нужно её убрать, но мне лень. Потому что — какая разница? Теперь всё кажется не важным. Завтра среда, первым уроком будет физика. Я куда-то дела учебник, не помню, куда. Надо его найти, а потом лечь спать.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Мы не виделись семь лет. Странно, потому что мы жили рядом и должны были бы часто встречаться на улице, в магазинах и в транспорте. Но этого не случилось. Может быть, он переехал, чтобы случайно со мной не столкнуться. Иногда я думала, что его пристрелили. А может быть, он сидел. Я смотрела на его окна, когда проходила мимо, но рассмотреть ничего было нельзя, окна были закрыты белыми тюлевыми занавесками. Не знаю, ходил ли он смотреть на мои окна. Я несколько раз звонила, очень хотелось услышать его голос. Но трубку никто не брал. Может быть, он сменил номер. Так как мы не встречались и общих знакомых не имели, он, возможно, и не знал, чем закончилась история. Может быть, он думал, что у него есть ребёнок — сын или дочка — и этому ребёнку уже семь лет, он уже большой и ходит в школу. Как бы то ни было, у Хулигана не возникло желание увидеть ребёнка, или хотя бы узнать, есть ли этот ребёнок на свете. Он не пытался со мной связаться.

     Однажды мы случайно встретились на улице, когда он выходил из своего подъезда. Значит, он никуда оттуда не переехал. Хулиган попытался быстро сесть в машину, но я успела его перехватить. Мы стояли и рассматривали друг друга. Oн повзрослел, стал крупнее. Как говорится, заматерел. Спина стала шире, подбородок тяжелее. У него не вырос живот, как у многих к тридцати годам, но талия, несомненно, стала полнее. Теперь эта цепочка, которую он купил сразу после знакомства со мной, точно не сошлась бы. Интересно, когда он её снял? В тот день, когда мы расстались, или позже, когда она перестала застёгиваться?
     Опять кожаная куртка с меховым воротником, только теперь на пятьсот баксов дороже. Опять цепь на шее, браслет на запястье, только теперь из настоящего золота.
     Я с удивлением заметила седину в его тёмных волосах. Ему должно было быть всего лет тридцать. Но при такой бандитской жизни, которую он вёл, не удивительно. Я спросила, как у него дела. Ничего, ответил он, нормально. А у тебя? У меня тоже нормально. Я подумала, надо ему сказать, чего уж теперь, столько лет прошло.
     — Я давно хотела тебе сказать, что ребёнка у нас не было. Извини.
     — Да ладно, без обид. Я сразу понял, что ты всё наврала.
     — Я не наврала, я ошиблась.
     — Ошиблась. Это так теперь называется? А почему-то мне показалось, что ты пыталась меня на себе женить.
     — Я не пыталась.
     — Нет? А по-моему, тебе очень хотелось, чтобы я прописал тебя в своей квартире. Это ты хорошо придумала. Ты и твоя мамаша. Но только у вас здесь ошибочка вышла. На меня где сядешь — там и слезешь. Не знала?
     Здесь мне очень захотелось разбить ему губы ладонью, чтобы отучился говорить такое.
     — Иди помой свой грязный язык с марганцовкой. Двадцать минут.
     — Шалава привокзальная!
     — Рот закрой!
     — Сама закрой себе кое-что, а то ещё ветром надует.
     — Ты всё ещё трахаешь малолеток без резинки, или уже перестал?
     — Иди ты к чёртовой матери!
     — Иди съезди в Анапу автостопом!
     Тут он, наконец, сел в машину, захлопнул дверцу и уехал. Я ещё успела пнуть ногой капот его мерса.

     Я подумала, что он стал ещё привлекательней, чем был. Особенно, когда я его разозлила, и он сдвинул брови. У него от злости потемнели глаза. Таким — более взрослым, более тяжёлым — он мне ещё больше понравился. Как будто он наполнился каким-то внутренним содержанием, которого раньше не было.
     Интересно, у него сейчас есть девушка? Как жалко, что я не смогла сказать, что не сержусь на него. Совсем.
     Mне понравилась его курточка. Настоящая кожа, хорошее качество. Дорогая. Машина тоже хорошая.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Если бы можно было вернуться назад и всё переделать! Если бы это была компьютерная игра, и я была бы её разработчиком. Например, игра называлась бы «Happy_dream.2». Я нарисовала бы нас обоих в его квартире, в спальне, залитой солнечным светом. Это было бы мартовское утро, за окном холодно, но светло. Неубранная кровать, белые тюлевые занавески. А на подоконнике — букет тюльпанов, потому что вчера было восьмое марта, и этот букет был подарен мне. Мой Хулиган в мягких пижамных штанах и светлой футболочке. Этот домашний наряд не вяжется с его небритостью и крепкой фигурой. Я подхожу сзади, обнимаю его, кладу руки на его тёплый живот. Говорю ему:
     — Мне хочется, чтобы ты от меня забеременел.
     Он смущается:
     — Я не знаю…
     — Тебе не надо знать, я обо всём позабочусь.
     — А это не больно?
     — Немножко. Но я буду держать тебя за руку. Я всё время буду с тобой.
     Я курсором мышки передвигаю свои руки выше и дотрагиваюсь до его тёмных сосков, отчётливо обозначенных под мягкой тканью футболки. Он опускает глаза, ласково улыбается мне, накрывает мою руку своей. Game over.

[]

11. Исчезаю и появляюсь

     Я видела Прекрасного Принца. Я смотрела на него через стеклянную дверь. Двигался он медленно, с некоторым трудом, но не так, как очень больные или пожилые люди. Потом сел за стол, вытянул руки перед собой. Он был такой красивый. Господи, какой он был красивый! Невозможно оторвать взгляд. Наверное, о таких людях писали книги в эпоху сентиментализма. Он был бы героем такой книги, бледным поэтом, красиво угасающим юношей. Большие серые глаза, тяжёлые веки, длинные ресницы, тени под глазами. Очень худой, изящный, даже грациозный. Тонкие черты лица, неправильные, но очень чувственные. Такое артистическое, выразительное лицо. Его надо бы снимать в кино в роли заколдованного принца!
     На нём был светло-голубой свитер из очень тонкой, мягкой шерсти, с глубоким полукруглым вырезом. Волосы до плеч, распадающиеся на прямой пробор, тёмно-бежевого цвета, такие мягкие беспорядочные локоны. Его волосы мне особенно запомнились. Не густые, но нежные, вьющиеся. Пара завитков лежали на его плече в вырезе голубого свитера.
     Он сидел, облокотившись на стол, и рассматривал свои руки. Они были очень белыми, худыми, покрытыми рельефными синими венами. Он шевелил длинными пальцами и смотрел, слегка подняв брови. Как будто руки монстра, а лицо прекрасного принца. Как будто он превращался в кого-то, но ещё не до конца превратился.
     Я не помню, почему, но я чётко понимала, что скоро он исчезнет. Таким, как он сейчас, он перестанет быть. Я застала тот самый призрачный, хрупкий момент перехода из одного состояния в другое. Я бы хотела, чтобы он всегда был таким, но это невозможно! Он уходит, оставляет меня, перетекает, превращается. Как куколка в бабочку, или как роза в горстку сухих лепестков. Куда он идёт и откуда? Что во что перетекает?
     Что представляет собой эта сцена? Что я сейчас вижу? Может быть, я поцеловала мерзкую жабу и она превратилась в Прекрасного Принца? И только руки остались прежними, как лапы у крокодила, но и они скоро станут прекрасными. Подожди минутку, скоро процесс будет завершён, скоро он станет Принцем — весь целиком.
     Или, может быть, наоборот, Прекрасный Принц погулял среди людей до самого восхода солнца, но вот пропел петух, и ему пора возвращаться назад, в мир теней. В своё обычное отвратительное обличие. Скоро он снова станет чудовищем, подожди минутку, превращение уже началось, сначала руки, а потом и всё остальное. Скоро он станет таким страшным, что смотреть на него не сможешь. Скоро ему не будет места среди людей, ему пора идти туда — под землю. К таким, как он.
     В какую сторону движется процесс? Туда или обратно? Чего мне ждать? Могу ли я надеяться, или мне пора бежать, пока не ударило в глаза всё самое страшное? Чего я потом никогда не забуду, и всю жизнь буду вскакивать ночью от ужаса. Исчезающая красота? Появляющаяся красота? Что значит эта картина? Может быть, мне это снится? Что тогда значит мой сон?

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я проснулась среди ночи, в темноте, одна в незнакомом месте. Где я? Точно не дома. Это не моя кровать. На мне чужая огромная рубашка. Моя одежда сложена на стуле рядом. Кто её здесь сложил? На тумбочке стоит большой кувшин воды, пакет сока, лежат салфетки. На полу стоит пустой таз. Я сажусь, пью воду. Вспомнила, я в гостях у Владлена Витольдовича, Профессора Ухода. Вчера мы с ним так накидались, что я не помню, как закончился вечер. Значит, это он меня переодел и уложил спать. Душно, я подхожу к окну и открываю одну створку. За окном — ночной Питер, вид на Фонтанку. «Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет.» Сейчас зима, идёт мерзкий холодный дождь. Но воздух — сырой и свежий — быстро приводит меня в чувства, я с удовольствием вдыхаю эту серую зимнюю смесь.

     Я учусь на первом курсе, на ненавистном факультете уходa за дошкольниками, недавно сдала первую сессию — все предметы на тройки. С минусом.
     Я уже рассказывала, это была не моя идея, меня заставили родители. Они продали бабушкину квартиру, в которой я собиралась жить, когда выросту, для того, чтобы оплатить моё поступление. Человек, который взял деньги и организовал поступление, был профессором на этой кафедре. Профессором в области ухода. За дошкольниками. Его звали Владлен Витольдович — злой гений моей тогдашней жизни. Как чудовище на картине Босха, которое жрёт людей, запихивает их себе в рот, так Владлен Витольдович сожрал мои мечты о будущем — в моём представлении. Я хотела стать сценаристом, я хотела переехать от родителей и начать новую жизнь, я хотела стать взрослой, я хотела завести друзей по интересам, найти единомышленников и — как знать — может быть, встретить кого-то когда-нибудь в своей среде… Но он положил этому конец, у меня отняли инициативу, мне оторвали крылья, мне заткнули рот, и не дали даже попробовать свои силы. Все деньги, которые мы смогли наскрести, были отданы вот этому человеку — милому, благодушному, творческому, даже симпатичному мужчине сорока лет. Чёрт бы вас побрал, Владлен Витольдович, профессор ухода!

     Он несколько раз приглашал меня к себе домой. Якобы для того, чтобы лично удостовериться, что со мной всё в порядке. Он чувствовал за меня некую ответственность, сказал он. Я не знаю, зачем он приглашал. Насчёт ответственности — это полная ерунда, и он ко мне ни разу не приставал. Так что не знаю, зачем.
     Я приходила. Почему? А почему бы и нет? Теперь, когда меня силой запихали на факультет ухода, когда у меня нет ни интересных занятий, ни весёлых друзей, ни целей в жизни — что мне ещё придумать? Дома сидеть, уроки делать, чтобы получать хорошие оценки в ненавистном институте? Ещё чего не хватало! Я прогуливала столько, сколько могла. Правда, если я не приходила в институт, заняться мне было особо нечем. Слоняться целый день одной по зимнему городу — удовольствие ниже среднего.
     Я приходила в гости к Владлену Витольдовичу. Он всегда угощал меня конфетами и пирожными, наливал мне выпить. Я не отказывалась, я думала, что от него не убудет, если он предложит мне пару рюмок Мартини — хоть какая-то сумма из тех двенадцати тысяч долларов, которые он от нас получил. Мне казалось, он мне немножко должен.

     Я отошла от окна, мне надо в туалет. Выхожу из комнаты, иду по длинному коридору в уборную. Я уже ориентируюсь в квартире Владлена, хоть она и огромная. Споласкиваю лицо холодной водой, смотрю на себя в зеркало. Вот, мне уже лучше. Из зеркала на меня глядит бледное сонное лицо с тёмными тенями под глазами. Мокрыми руками зачёсываю назад волосы. Иду обратно в комнату, надо лечь спать. По пути замечаю, что из-под кухонной двери льётся свет. Владлен не спит? Интересно, что он делает так поздно. А может, свет забыл выключить, так я пойду, выключу. Родители всегда говорили, что нужно экономить электроэнергию. Тихо открываю дверь кухни и замираю на пороге, смотрю.
     Владлен Витльдович в своём красном китайском халате сидит за столом, перед ним почти пустая бутылка Егерьмeйстера. Точно, мы вечером пили с ним Егерь! Теперь я вспомнила. На столе разложены какие-то блокноты, фотоальбомы, листы бумаги, исписанные синей ручкой. Владлен Витольдович смотрит на это всё в оцепенении, качает головой, подносит руку к лицу, трёт глаза. Он поставил локоть на стол, уронил голову, уткнулся лбом себе в ладонь, застыл. Мне становится страшно. Я говорю:
     — Владлен Витольдович, вы чего?

[]

     Он удивлённо поднимает на меня взгляд, у него мокрые глаза. Он говорит глухим сжатым голосом:
     — Я напугал тебя? Ничего, Катюша, всё хорошо. Ложись спать. Мне тоже пора ложиться. Я что-то засиделся.
     Наутро он был совсем другим человеком, как обычно приветливым, от вчерашней тоски не осталось и следа. Мы завтракали на кухне, он сварил нам овсянку и насыпал сверху замороженных ягод. Я не удержалась и спросила:
     — Вам вчера было грустно?
     Он налил себе ещё кофе:
     — Немножко. Взрослым людям иногда тоже бывает грустно. Но это ничего! Не обязательно, чтобы всё время было весело. И вообще, кто сказал, что человек постоянно обязан быть счастливым? Мы никому ничего не обязаны. Иногда можно и погрустить, и при этом не быть несчастным. А потом наступает новый день, снова встаёт солнце и мы продолжаем жить дальше. Правда?
     Я сказала, да, правда. Но на самом деле я не совсем его поняла. Как это — быть грустным, но всё равно не быть несчастным? Мне кажется, это взаимоисключающие вещи.

     Владлен Витольдович никогда не приставал ко мне, но иногда просил меня что-нибудь сделать. Например, сфотографировать его, почитать ему вслух стихи, или ещё что-то в этом роде. Он сказал, чтобы я это делала только, если хочу. И, как всегда, говорил загадками. Я уже стала привыкать к этой его манере. Однажды он попросил расчесать ему волосы. Волосы у него были замечательные, густые, волнистые, тёмно-каштановые, с лёгкой проседью. Мне было как-то неловко это делать, и я отказалась. Не знаю, почему. Мне казалось, что дотрагиваться до волос можно только, если это очень близкий друг, только если люди любят друг друга. Это было что-то очень личное, тайное, такое не делают с чужими. Владлен Витольдович сказал:
     — Ну, Катя, ты меня как будто оргазма лишила.
     Я очень смутилась, мне захотелось поскорее загладить это впечатление:
     — Ой, Владлен Витольдович, извините, я не хотела вас ничего лишать. Давайте расчёску, я сейчас.
     Он тогда сказал очень странную вещь, которую я не поняла:
     — Нет-нет-нет, ни в коем случае. Отказ в удовольствии — это само по себе тоже удовольствие. Я с радостью потерплю.
     Не знаю, мне так не кажется. Какое может быть в этом удовольствие, когда тебе отказывают? Видимо, он что-то такое знал, чего я не знала. После того случая он ещё не раз просил меня расчесать ему волосы, и я больше не отказывалась. Нам обоим это нравилось.

     Однажды Владлен Витольдович попросил меня сфотографировать его с другом. Когда я пришла, он был дома не один. У него в гостях был взрослый мужчина, судя по осанке, и по тому, как он ставил ноги, это был балетный танцовщик. Владлен Витольдович выдал мне фотоаппарат — очень дорогой, заграничный — зарядил в него плёнку, показал, куда нажимать, и попросил сфотографировать их вдвоём. Я так и сделала. Ещё и ещё. В разных позах, в разных интерьерах. Хорошо, что в квартире Владлена Витольдовича было так много комнат. Мы переходили из комнаты в комнату, из тени на свет, из маленьких форм в большие, и я фотографировала их. То на диване, то в кресле, то на подоконнике, то на полу. Пока вся плёнка не закончилась.
     Надо же, мы отсняли всё целиком! Дома мне не разрешали так делать. Нужно было беречь кадры, фотографировать только то, что действительно важно, и стараться сделать хороший кадр. Нельзя было просто щёлкать всё подряд. Этой плёнки должно было хватить на несколько важных событий, по паре кадров на каждое. Израсходовать сразу всё — это считалось преступным расточительством!
     Потом Владлен Витольдович взял у меня фотоаппарат, открыл его, и засветил плёнку. Выкинул её в мусорное ведро на кухне.
     Я не могла понять этого! Ведь плёнка дорогая. И что такого нехорошего, что ты сфотографировался вместе с другом? И разве ему не жалко, что так много кадров просто пропадут, а среди них могли бы попасться даже и хорошие. И разве ему совсем не хочется проявить и напечатать фотографии, посмотреть, что получилось? Он ведь даже не видел, что там! И потом, жалко же, что исчезнут эти кадры, эти моменты, где он вместе с другом — сегодня, в эту минуту. Это больше никогда не повторится, исчезнет даже память. Неужели не хочется сохранить этот момент, когда нам было так весело вместе, всем троим? Не знаю, зачем он так сделал, но спросить я не осмелилась.

     Владлен Витольдович предложил мне игру. Написать или нарисовать что-нибудь красивое, обменяться, прочитать или посмотреть, а потом сразу сжечь. Он сказал, что нужно уметь расставаться с тем, что любишь. Я не понимаю, зачем. Уж если я кого-то люблю, я не хочу с ним расставаться, я хочу быть с этим человеком всегда-превсегда, всю жизнь. Но Владлен сказал, нужно уметь отпускать, чтобы двигаться дальше. Странная мысль! Если любишь кого-то, зачем его отпускать? Зачем двигаться дальше? Куда дальше, если ты уже нашёл то, что искал? Какой в этом смысл? Но игра кажется мне интересной, и я соглашаюсь.
     У нас есть полчаса. Владлен рисует разноцветных бабочек, а у меня сам собой слагается стих:
душевный произвол
смущение ума
в зелёной мгле
бег зайца через поле
опаловый закат
ночные голоса
душевный произвол
и всё такое

     Мы готовы, даже полчаса не прошло. Обмениваемся нашими листочками бумаги, я рассматриваю его рисунок, а он читает мой стих. Разноцветные бабочки разлетаются в разные стороны — большие и маленькие, махаоны и мотыльки, синие, розовые, салатные — порхают по странице. Мы оба улыбаемся. Я говорю:
     — Ну что, вам совсем не жалко ваших бабочек? Можно их сжигать?
     — Жалко! Только я их сам должен сжечь, отдай мне рисунок. На тебе твоего зайца, его мне жалко ещё больше.
     У Владлена Витольдовича в квартире голландская печь, и она даже работает. Он единственный во всём доме вызвал трубочиста и печника, и добился чтобы печь заработала. Даже получил какое-то специальное разрешение в жилконторе. Сейчас эта печь топится, потрескивают дрова. Мы бросаем наши работы в огонь и смотрим, как они горят, как темнеют и корчатся рисунки и слова. Это странное чувство, грустно что всё сгорело, но и весело почему-то. Какое-то безбашенное облегчение, как если вдоволь наплакаться. Я говорю:
     — Мне жалко ваших бабочек. И стих тоже был хороший, а теперь он пропал.
     Владлен прижимает мне палец ко лбу:
     — Нет, не пропал, он здесь. А бабочки у меня — здесь!
     И кладёт руку себе на левую сторону груди, где сердце.

     Зима идёт своим чередом и наступает весна. Через пару месяцев — весенняя сессия. Однажды Владлен Витольдович поймал меня в коридоре института, вид у него был такой весёлый и таинственный. Как будто он знал какую-то удивительную тайну.
     — Катя, у меня есть для тебя две новости. Одна хорошая, а другая очень хорошая. С какой начать?
     — С первой.
     — Значит так, тебя срочно вызывают к ректору. Это хорошая новость. А очень хорошая — скоро всё закончится. Амнистия тебе вышла. Скоро твоей каторге конец!
     — Как это? Какой каторге?
     — Скоро узнаешь, какой. Не спрашивай у меня ничего пока что, иди к ректору! Зайди потом ко мне.
     Я пошла. Ректоршей у нас была та строгая седоволосая женщина, которая принимала у меня вступительный экзамен по истории. Это когда я рассказывала, как американцы сели на большой корабль и поплыли по морю во Францию. Она всегда была одета в серую кофту, а на голове у неё был маленький узелок из волос, она носила огромные очки и постоянно мёрзла. Не удивительно, потому что у неё в кабинете было холодно, как на улице. Ректорша подняла на меня глаза за толстыми стёклами очков и сухо поздоровалась. Сесть не предложила. Она мне сказала, что мои результаты оставляют желать лучшего, я слишком много прогуливаю, не участвую в общественной работе, не готовлюсь к семинарам. И я всё ещё не была в институтской библиотеке, не взяла учебники на это полугодие, и даже там не зарегистрировалась. В институте я появляюсь так редко, что меня никто не знает, и вообще забыли включить в список учащихся, потому что я не была на первом занятии, когда проводили перекличку. Скоро весенняя сессия, но ректорша уверена, что я её не сдам.
     Почему она уверена, что я не сдам? Я, может быть, гений, могу сдавать экзамены, не посещая лекций. Я, может быть, экстерном учусь. Нет, сказала ректорша, дело в том, что никто меня не допустит до сдачи экзаменов. Для допуска нужно, чтобы посещаемость была хотя бы 50%. И все лабораторные работы должны быть сделаны, это обязательно.
     Какие ещё лабораторные работы? Разве у нас такие были? Ну вот видите, сказала она, вы даже не знаете, что у нас вообще были лабораторные. Их вёл профессор Владлен Витольдович, вы ни на одной не были, он сказал, что даже не знает, как вы выглядите. Oн вас до сессии не допустит.

     Что?! Что значит — он не знает, как я выгляжу? Разве это не ему я вчера расчёсывала волосы и заплетала потом косички? У него дома, на ковре в его спальне, когда он был одет в одно лишь банное полотенце? Мне хотелось сказать: «Не смешите меня! С Владленом я поговорю сама», но я вовремя прикусила язык. Ректорша смотрела на меня строго и холодно, при этом в задумчивости качая головой.
     — Вот так-то, Екатерина, вот так-то. Ваш отец смог оплатить вам поступление в Институт, но он не смог купить вам ни прилежания, ни целеустремлённости, ни — извините за прямоту — ума. Заставлять учиться вас никто не будет, это не детский сад. Не хотите — как хотите. Программа серьёзная, заниматься надо много, темп высокий и требования к студентам тоже высокие. Вы, видимо, думали, что раз речь идёт о дошкольниках, то это легко. Что вы будете получать хорошие оценки, не учась. Но вы ошиблись. Здесь дураков и лентяев не держат. Здесь готовят будущих педагогов, которые будут работать с нашими детьми, с новыми поколениями. А дураки и лентяи не нужны нигде. Нигде, Екатерина, запомните это! Всё, если хотите, можете числиться у нас до сессии, но экзамены сдавать вы не будете. А не хотите, так забирайте ваши документы уже сейчас.

     Потом я пошла в кабинет к Владлену Витольдовичу, как он и велел. Он показался мне каким-то чужим, как будто мы были не знакомы. Как будто это не он недавно пил со мной Егерьмeйстер, а потом переодевал меня в свою рубашку и укладывал спать. Я спросила его:
     — Ну и что мне теперь делать?
     — А вот этого я не знаю, Екатерина. Этого не знает никто. Тебе один раз уже помогли поступить в ВУЗ. Больше никогда никому не давай этого сделать. Запомнила? Сейчас февраль, у тебя есть время подать документы в любой другой ВУЗ и сдать в июле вступительные экзамены. Четыре месяца на то, чтобы подготовиться, подтянуть школьную программу — это много. Не теряй времени.
     — Я уже потеряла полгода, получится что потеряю целый учебный год. Придётся начинать в сентябре всё сначала. Родители меня убьют.
     — А ты им не говори, пока не поступишь. Чтобы у них не было соблазна ещё раз устроить твою жизнь.
     — И никто не вернёт нам ни бабушкину квартиру, ни двенадцать тысяч долларов.
     — Ну ты же помнишь, мы с тобой в это играли. Нужно — что?
     — Нужно уметь отпускать то, что тебе дорого.
     — Точно! К тому же этот факультет ухода тебе не дорог. Или я ошибаюсь?
     — Нет, не ошибаетесь. А что, если я никуда не поступлю? Если я не смогу?
     — Значит, такая у тебя судьба. Не всем нужно учиться в ВУЗе, не всем нужно делать карьеру, не всем нужно всегда радоваться, иногда можно и погрустить. Особенно, если завалил экзамен и никуда не поступил.
     — Да, это я помню.
     — Забирай в деканате свои документы, и чтобы духу твоего здесь не было!
     — Но мы с вами друзья?
     — Конечно! А впрочем, нет, я передумал. Зачем? Нужно уметь — что?
     — Расставаться?

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я видела Прекрасного Принца. Двигался он медленно, с некоторым трудом, но не так как очень больные или пожилые люди. Потом сел за стол, вытянул руки перед собой. Он был такой красивый. Господи, какой он был красивый! Невозможно оторвать взгляд. Наверное, о таких людях писали книги в эпоху сентиментализма.

[]

     Он был бы героем такой книги, бледным поэтом, красиво угасающим юношей. Большие серые глаза, тяжёлые веки, длинные ресницы, тени под глазами. Очень худой, изящный, даже грациозный. Тонкие черты лица, неправильные, но очень чувственные. Такое артистическое, выразительное лицо. Правда, бледное и грустное.
     На нём был светло-голубой свитер из тонкой мягкой шерсти, с глубоким полукруглым вырезом. Волосы до плеч, распадающиеся на прямой пробор, тёмно-бежевого цвета, такие мягкие беспорядочные локоны. Не густые, но нежные, вьющиеся. Пара завитков лежали на его плече в вырезе голубого свитера.
     Он сидел, облокотившись на стол и рассматривал свои руки. Они были очень белыми, худыми, покрытыми рельефными синими венами. Он шевелил длинными пальцами и смотрел, слегка подняв брови.

     Это была моя заключительная летняя практика в больнице, отделение ортопедии и реабилитации. Я — без пяти минут реабилитолог, эрготерапевт. Я уже защитила диплом. Скоро практика закончится, я сдам заключительный экзамен, мне выдадут разрешение на работу. Я выбрала то, чем собираюсь заниматься всю жизнь до самой пенсии. Руками.

     Прекрасный Принц сидит передо мной за столом и с удивлением рассматривает свои руки. Он видит их впервые за четыре месяца. Я только что сняла гипс с его обеих рук, и он смотрит, как они изменились после многих операций, после стольких недель без движения. Его ждут ещё месяцы тренировок, взлётов и падений, будет нелегко и страшно, мы оба это знаем. Будет много надежды и отчаяния, много слёз, много боли и радости, когда не болит. Главное — пальцы шевелятся! Мышцы очень ослабли, но не атрофировались, не застыли в гипсе. Oни живы, всё работает!
     Минуту назад я освободила его руки.
     Прекрасный Принц, ты поправишься. Ты превращаешься в сторону жизни, а не в сторону смерти. Этими руками ты будешь сажать цветы, играть на гитаре, обнимать друзей, гладить кошек и женщин, есть вишни, писать письма, ты будешь делать всё, что хочешь! Я ухожу в соседний кабинет, якобы за ручкой, чтобы сделать запись в его журнале. На самом деле, чтобы он не видел, как я взволнована. Со временем я научусь не волноваться так сильно, я привыкну, но пока что я ведь ещё не совсем настоящий реабилитолог. Я на практике.
     Учёба в Медицинском Университете закончена, всему приходит конец, и пора мне прощаться с моим Универом, моей группой, преподавателями. Пора расставаться и с ними тоже, а им — со мной. Это моя последняя практика, а дальше будет лето, и совсем другая, новая, взрослая жизнь.
     В этой главе используется стихотворение «Душевный произвол» авторства Кати Стенвалль, 2011.

12. Про подругу, с которой мы поссорились из-за шубы (и парня)

     Дело было так. Мы расходились после вечеринки, было уже поздно. Мы — в смысле, все мы, наша компания. Шли вместе по улице, и то один, то другой сворачивали к своему дому, или к автобусной остановке. Нас становилось всё меньше. И под конец остались только двое — я и Музыкант. Мы шли вдвоём по улице по направлению к его дому. В этот день мы сперва все вместе поехали на пляж, потом уже оттуда на вечеринку. У нас обоих были с собой огромные пляжные сумки с полотенцами и покрывалами. Музыкант был одет в бежевые широкие брюки по колено и светло-лимонную летнюю рубашку с короткими рукавами. Несмотря на то, что этим летом мы часто бывали на пляже, он совсем не загорел. Я видела, как его очень белые руки покрываются мурашками, на улице было прохладно. Я тоже была одета по-летнему в шорты и майку, только я была уже чёрная от загара. И мне было не холодно.
     Я сделала вид, что нам по пути. Когда мы оказались у его парадной и обнялись, чтобы попрощаться, я спросила, можно ли мне подняться на минутку к нему. Мне было не придумать причину, зачем я бы стала это делать. Я просто сказала: «Можно мне зайти к тебе?» Музыкант пожал плечами: «Конечно». Мы поднялись по лестнице на третий этаж, он вставил ключ в замочную скважину и сказал: «Родители и сестрёнка на даче». Мы вошли.

     Квартира была, как будто живая. Мне даже показалось, я услышала глубокий вздох, когда переступила порог. Было темно и тихо. Музыкант щёлкнул выключателем, и где-то в глубине квартиры загорелась тусклая оранжевая лампа. Коридор тонул в глубоких тенях, но можно было различить очертания предметов. В квартире было много разных удивительных вещей, которые как будто бы жили своей собственной жизнью. Блестел натёртый мастикой паркет, отражали свет медные ручки дверей и окон, складками падала ткань занавесок. Мы шли по коридору, в открытых проёмах я видела тёмные комнаты, шкафы, диваны, цветы на подоконнике, огромные напольные часы с маятником, зеркало от пола до потолка в тяжёлой оправе. Узкую хрустальную вазу, и в ней — одну гвоздику ядовито-розового цвета. Картину на стене, открытую форточку, какие-то статуэтки, рояль, портновский манекен, пальму в кадке. С кровати соскочила огромная белая кошка. Я шла почти что на ощупь, свет от оранжевой лампочки досюда не доставал. Я наступила на что-то непонятное, ворох ткани на полу. Музыкант взял меня за руку и повёл дальше, его рука была мягкой и тёплой. Вокруг было много одежды самого странного вида, она была навалена грудой на стульях и гладильной доске, на столе, где стояла швейная машинка. Кто-то в семье работает театральным костюмером? Фотографии за стеклом, их в темноте было не разглядеть, ещё несколько картин в золочёных рамах — над диваном и на полу, прислонённые к стене. Раскрытый чемодан, полный каких-то вещей. Кофр с кистями и красками. Запахло скипидаром. Мы приближались к той комнате, где горела лампа, и постепенно становилось светлей. Музыкант отпустил мою руку, мы пришли в его комнату.

     Всё, сейчас он спросит, зачем я пришла. А я не знаю, что сказать. Не спрашивай. Пожалуйста, не спрашивай. Дай мне ещё несколько минут. Дай мне побыть в твоей комнате, рядом с тобой. Пусть это закончится не прямо сейчас.
     Я посмотрела на часы:
     — Мосты развели, на правый берег я уже не попадаю. Погуляю по городу, пока не сведут.
     Он махнул рукой в сторону гостиной:
     — Оставайся у меня. Переночуешь, а утром поедешь домой.
     Достал из шкафа постельное бельё и постелил мне на диване. Я хотела ему помочь натянуть пододеяльник на одеяло, но он так быстро это сделал, что я не успела. Я обратила внимание на то, как ловко он управляется со всякими домашними делами.
     Музыкант сказал:
     — Я не буду к тебе приставать, не бойся.
     А я и не боялась. Он пожелал мне спокойной ночи, погасил свет, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Я подождала секунд тридцать и пошла к нему. Мы стояли в кухне и не знали, что дальше делать. Он спросил:
     — Хочешь кофе?
     — Давай.

     Кофе в два часа ночи — это ведь очень способствует крепкому сну. Он сварил кофе в медной турке, разлил по чашкам. Мы сидели за столом в кухне, а за окном была тёмная августовская ночь. Окна были открыты, мне был виден двор-колодец и огромный серебристый тополь посередине. Начался дождь, капли стучали по листьям тополя и по перилам балкона. Мы допили кофе и встали из-за стола. Музыкант сказал:
     — Уже поздно, ночь на дворе.
     Он зевнул, провёл рукой по глазам. Потянулся, подняв руки. Лимонная рубашка поехала вверх, открыв его белый полноватый живот над ремнём брюк. Он заметил, что я смотрю, и опустил руки. Мне стало неловко, я отвела глаза. Всё, сейчас он отправит меня спать.
     Он спросил:
     — Хочешь музыку?
     — Давай.
     Я думала, он включит какой-нибудь компакт-диск. Но он подошёл к роялю, откинул крышку, сел на табуретку и положил руки на клавиши. Я спросила:
     — А соседи?
     — На даче. Все на даче, здесь никого нет.

[]

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     У меня в Питере была одна подруга, с которой мы дружили много лет, но потом поссорились и больше, к сожалению, не общаемся. Не помню, из-за чего, наверное, накопилось. Я несколько раз пыталась с ней помириться, но она не захотела. Я искала её в социальных сетях и добавляла в друзья, писала ей сообщения, но она меня в друзья не добавила и на письма не ответила. И вот сегодня мне приснился про неё сон, всё почти как по-настоящему. Я даже не сразу поняла, что это сон. Это могло бы быть на самом деле. Возможно, это и было на самом деле!

     Как будто я еду в Питер специально, чтобы с ней помириться. Нашла её в соцсетях и умоляю согласиться со мной встретиться. На любых условиях. Я пишу ей: «я буду делать всё, что ты скажешь, только разреши увидеть тебя». Я сижу в салоне самолёта, хожу по зданию аэропорта, сперва в Арланде, потом в Пулково, у меня какая-то долгая пересадка в финском аэропорту Вантаа. Везде очереди, везде люди, сумки, кофе с коньяком, бутерброды. Я стою в очереди на таможне, прохожу через металлоискатель, много раз достаю и убираю документы, отвечаю на вопросы о цели поездки. И всё это время я думаю только о ней, о моей подруге, с которой мне очень нужно встретиться. Я так волнуюсь! После того, как она мне столько лет отказывала во встрече, не разрешала мне увидеть себя, узнать, в чём моя вина, попросить прощения… А вдруг она передумает? Вдруг опять меня отвергнет? Вдруг она закроет передо мной дверь и навсегда оставит там, где мне будет суждено вечно скитаться во тьме, где я буду вечно плохой, виноватой? Без права на помилование и даже без права узнать, что я такого ей сделала? Я боюсь. Сейчас она дала мне маленький призрачный шанс, он очень хрупкий, его легко сломать. А сломав — уже невозможно будет починить. Есть только одна такая возможность, так не упусти же её!

     И вот мы встречаемся в каком-то торговом центре и идём в магазин, где одежда. Заходим в примерочную вместе. А там внутри огромная комната и все стены в зеркалах. И мы с ней стоим перед этими зеркалами и разглядываем друг друга — вообще без одежды. Как на картине Фриды Кало, где две женщины сидят напротив друг друга, Фрида-1 и Фрида-2, правда у них одежда была. И я вижу во сне, что мы с ней совсем одинаковые. Нет, лица разные, а тело одинаковое. И я говорю:
     — Раз уж мы так похожи, то, может, нам помириться? Из-за чего нам ссориться, что нам делить? Мы как один человек, ты — это я, а я — это ты. Мы знаем друг друга наизусть. Мы так долго были вместе, мы так много пережили, зачем нам расходиться? Мы не отличимы друг от друга. Скажи, что я сделала не так? Я переделаю, я всё исправлю, я буду стараться, я заслужу твоё прощение. Вот увидишь, я докажу свою преданность, я смогу тебя убедить. У тебя нет и не может быть друга, лучше меня.
     Она не хочет мириться. Не хочет даже смотреть в мою сторону. Я плачу, хватаю её за руки, множество раз прошу прощения, хотя и не знаю за что. Мне всё равно, за что. Прости меня, просто прости! Я буду просить столько, сколько потребуется. Мне жаль, так ужасно жаль! Что бы я ни сделала, как бы ни провинилась, умоляю, дай мне прощение! Я оплачу свой долг, обещаю, ты не пожалеешь, только вернись, разреши мне быть рядом, не прогоняй! Богом молю, не уходи, не бросай меня!

     Постепенно она убеждается в том, что моё раскаяние — искреннее и очень глубокое. Сила моих чувств захлёстывает её с головой, застаёт врасплох. Она говорит:
     — Ради Бога, не стой передо мной на коленях, это уж слишком, я не могу это видеть. Вставай, пол холодный, не надо.
     Она соглашается сказать, в чём дело. Мы поссорились, потому что я отбила у неё парня. Но я же не отбивала! Какого парня? Я не знаю никакого парня, я его даже ни разу не видела, при чём тут я? Я вообще не знала, что у неё когда-нибудь был какой-то парень. У неё вообще никогда никого не было.
     Подруга говорит, не старайся, вас видели. Кто нас видел? Где? Когда? Быть такого не может! Никто и никогда не мог видеть меня вместе с её несуществующим парнем. Если ей так сказали, то это неправда! Меня оклеветали, непонятно только, зачем. Она говорит, видели, как ты однажды рано утром выходила из его квартиры. Что?! У меня нет слов. Из какой ещё квартиры? Я выясняю его адрес и день, когда я якобы от него выходила.
     И вдруг меня осеняет ужасная догадка! Адрес помню, день помню, как уходила оттуда утром — помню. Парня никакого не помню. Я говорю, так это я к одногруппнице своей заходила, конспекты отдать утром перед экзаменом. Она мне их одолжила с вечера, потому что сама уже этот экзамен сдала, а мне ещё надо было подготовиться. У меня экзамен был на следующий день. Я ей конспекты отдала, потом поехала в Университет, сдала экзамен и оттуда сразу же поехала на дачу. И напрочь забыла об этом. А что её старший брат — твой парень — впервые слышу. Я с ним и не виделась ни разу, даже близко не подходила.
     Подруга не может поверить своим ушам, но постепенно убеждается в том, что я говорю правду. Боже, какая глупость! Какое дурацкое недоразумение! Как жалко! Если бы мы поговорили об этом ещё тогда, нам не пришлось бы ссориться. Сколько времени мы потеряли, как долго мы были друг без друга — из-за чего? Из-за такой ерунды! Кто-то видел, как я выходила из дверей квартиры, и побежал докладывать моей подруге, добрый человек.

     Как хорошо, что всё выяснилось! Мы начинаем шутить по этому поводу и смеяться, напряжение спадает, лёд между нами тает, мы снова вместе, как раньше. Я чувствую эйфорию, как если бы я как следует поплакала. Выброс эндорфинов, всё тело расслабляется, кажется что оно ничего не весит, дышать легко, и в груди как будто гораздо больше воздуха, чем вмещает один вздох. Хочется смеяться от радости. И ещё очень хочется есть. Где у них тут кафе в этом торговом центре? Пойдём, выпьем кофе, возьмём по бутерброду, а лучше рахат-лукума в шоколаде.
     И тут мы чувствуем, как замёрзли в этой примерочной. Я беру с пола мою меховую шубу, она берёт свою, мы одеваемся. И опять рассматриваем друг друга в зеркало — но уже в шубах. У меня шуба из какого-то эксклюзивного меха, светло-бежевая с серебристым отливом, приталенная, очень сейчас модно. Но у неё шуба дороже моей в десять раз! Белоснежная, длинная, широкая, с огромным воротником, с пышным ворсом. Я думаю, мать моя, у неё шуба из снежного барса. Она всегда хотела быть богатой, ну вот и стала. Наворовала кучу денег и купила себе шубу. А я — как была богемной странной девочкой, так и осталась. Со своим «мексиканским тушканом». Но тут я замечаю, что её шуба красивая только снаружи, а с изнанки у неё обычная серая подкладка. А моя шуба — меховая с обеих сторон, и снаружи, и внутри. Вот так-то! Моя всё равно лучше. Она двухсторонняя!

     Я проснулась среди ночи в темноте от собственного радостного смеха. В первую секунду не поняла, что это был сон, думала, по-настоящему. И сама себе вслух говорю: Двухсторонняя!
     Ха, конспекты, как же! Никогда никаких конспектов я никому не носила. Лохушка! Поверила! У меня шуба двухсторонняя!

[]

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Он повернул ключ в замке, открыл дверь своей квартиры и впустил меня в тёмный коридор. Слева свисала тяжёлая бордовая портьера, закрывала вход в какую-то комнату, по бокам её были золотые шнуры с кистями, сплетённые в толстые косы. Потом столик под красное дерево на гнутых ножках, на столике стоял телефон. Над ним яркими пятнами были приколоты к стене поздравительные открытки, театральные программки и вырезки из журналов. Рядом на громоздкой деревянной вешалке висели плащи и пальто, мы шли мимо них, как будто пробирались через тёмный еловый лес. Рукава задевали меня по лицу. Дальше коридор переходил в большую комнату, наверное это была гостиная. Там на полу лежал красный ковёр, а на ковре обеденный стол с полированной блестящей поверхностью. На столе — большая хрустальная ваза, в ней букет увядших белых роз, заполняющих всё пространство вокруг своим сладковатым душным ароматом. Портрет Музыканта в рамке — каким он был в детстве. Пухленький белокурый мальчик с очень доброй улыбкой прижимал к уху телефонную трубку.
     Видно, что он живёт с родителями, эту квартиру обставлял не он. Во всём видна рука пожилой женщины, и каждой вещи здесь, как минимум, лет пятьдесят. Я не решусь спросить, с кем он живёт.

     Окна занавешены плотными шторами тёмно-синего цвета. Ещё один стол покрыт скатертью с длинными кистями, они свисают чуть ли ни до пола. Два шкафа вдоль стены заняты книгами, в серванте стоят фарфоровые и хрустальные предметы, посуда, статуэтки, какие-то сувениры. У третьей стены — кожаный диван, на нём накиданы подушки в бархатных чехлах. На диване и на полу лежат книги, журналы, рисунки и нотные тетради. Тускло светит торшер под оранжевым абажуром. На стене висит в раме репродукция картины Ренуара «Читающая девушка». Миловидная девушка с очень белой кожей и розовыми щёчками нежно улыбается, опустив ресницы и направив взгляд в книгу. Ей на лоб падает светло-рыжая чёлочка.
     За шторами окно открыто в летнюю ночь, ткань качается от движения воздуха, тихо позвякивают металлические крепления на кронштейне. Начинается дождь, и я слышу шелест капель в листьях тополя, который растёт во дворе. Дождь отрезает нас от остального мира, мы как будто бы находимся под водой, в аквариуме. Комната живёт своей собственной тайной жизнью, вещи говорят друг с другом. Комната полна шорохов и вздохов, мельчайших, едва различимых движений. Чуть шевелятся тени на стене. Волшебная ночь накрывает нас покрывалом, кружатся в свете лампы пылинки, вместе с ними летают кругами мотыльки. Оранжевый торшер освещает половину дивана, остальная комната тонет во тьме, по углам совсем ничего не видно. В доме всё тихо, только иногда проезжает по улице машина.

[]

     Он садится за рояль, кладёт свои красивые руки на клавиши.
     — Хочешь, я тебе что-нибудь сыграю?
     — А соседи? Сейчас ночь на дворе.
     — Соседей нет. Все на даче.
     — Ну, сыграй.
     Его руки летают над клавишами — белые в темноте комнаты. Он играет с закрытыми глазами, я смотрю на его спокойное, одухотворённое лицо. Смотрю на его округлый подбородок, на полную шею, покатые плечи, широкие мягкие губы, нежный румянец на щеках, на светлые волосы, разделённые спереди на пробор и завязанные сзади в хвостик. Несколько прядок выбились из-под резинки и лежат на плечах. Он весь такой — бело-розовый, похожий на всех ренуаровских девушек сразу.

     Музыкант был совсем не таким в кругу друзей, на вечеринках, когда все шумели, курили, пили пиво, переходили из комнаты в комнату. Он тогда тоже бывал шумным. Мог иногда грубо пошутить, несколько раз я слышала, как он ругался. Он не был тихоней и мало чем отличался от других. Я впервые видела его таким — погружённым в себя, загадочным, как будто окружённым волшебной непроницаемой завесой. Интересно, когда он — настоящий? Сегодня на вечеринке, среди друзей, или сейчас, когда мы одни у него дома? Он показал мне ту тайную часть себя, которую никому не показывал. Я последовала за белым кроликом и оказалась вдруг в его зазеркалье.
     В эту минуту он был так далеко от меня. Музыка уносила его в другой мир, в какой-то более прекрасный. Там можно было летать над крышами города в ночном августовском небе, можно было подняться в облака, заглянуть в окна верхних этажей. Он был таким нежным, таким летним, его волосы всё ещё пахли морем.
     Музыка заполняет комнату. Я не знаю этой мелодии, это очень красиво и очень печально. Я ложусь на диван, кладу под голову пыльную бархатную подушку, жду, когда музыка смолкнет. Жду его.

13. Повелительница Небесных Тел

     — Тебе опять звонила Бондюэль.
     — Эриэль. Её зовут Эриэль.
     — Без разницы, она звонила и просила перезвонить. Сказала, что к шести поедет на примерку в ателье, и чтобы ты приезжал. Надо заплатить за ткань.
     — Что? К шести? А уже пять! Что ж ты мне сразу не сказала? Я не успею!
     — А ты побеги.
     — Надо такси быстро вызвать. Вызывай такси, я пока побреюсь! У нас остались глаженые рубашки? Конечно, нет! Чёрт! Может есть белая футболка?
     Да, футболка была. Предприниматель Илья быстро натянул чистую футболку, запрыгнул в такси и улетел на другой конец города. Где в ателье скоро должна была произойти примерка серебристо-сиреневого платья. Его роль заключалась в том, чтобы посмотреть, выразить восторг и оплатить первый взнос за ткань. Платье шилось для эльфийской девы Эриэль — девочки лет на десять младше Предпринимателя, длинноволосой блондинки с огромными серыми глазами. Она собиралась ехать на ролевую игру, и это платье было ей необходимо. Без серебристо-сиреневого полупрозрачного платья эльфийских дев не бывает.

     Эльфийская дева Эриэль! На самом деле её звали Эля. Но это в обычной жизни, а в эльфийском мире её звали романтичным и переливчатым именем Эриэль. Она иногда приходила к нам в офис, всегда с распущенными длинными локонами, в каком-нибудь фантастическом полупрозрачном платье, с цветами в волосах. Была весна, и Эриэль обычно приносила нам ветку цветущей черёмухи или сирени. Комната наполнялась дурманящим ароматом. Если я видела на столе цветущую ветку в стакане из Макдональдса, то я точно знала, что заходила Эриэль. Сумки у неё почему-то никогда не было, не знаю где она хранила проездной и ключи от квартиры. Интересно, как она в этом тюлевом платье ехала на общественном транспорте? Или она материализовалась из воздуха? Прилетaла к нам на золотом облаке? Всякий раз, как она заходила, Эриэль рассказывала что-нибудь из жизни эльфов, как она скоро поедет на ролевую игру, или как у них будет концерт эльфийской музыки, или как она вчера ночью водила хороводы в лесу за городом. Она жила в каком-то удивительном и нереальном мире, где сказка была на самом деле.
     Предприниматель боготворил её, он смотрел на неё во все глаза, как на чудо. Когда она приходила, он как будто сразу же глупел. Бросал недоделанную работу и замирал, разинув рот, чтобы ничего не пропустить. Явление эльфийской девы выбивало его из колеи на весь оставшийся день.

     Но я лучше начну сначала, а то будет не понятно.
     Я тогда работала в одной фирме, которую основал мой близкий друг. Я называла его Предприниматель, а на самом деле его звали Илья. Мы с ним познакомились на музыкальном фестивале, где он устанавливал компьютерную систему. Он всегда был технарём, сколько себя помнил. В детстве разбирал и собирал всякую бытовую технику: приёмники, магнитофоны и телефоны. Свою фирму открыл в восемнадцать лет, как только это стало юридически возможно. А до этого ему пришлось несколько лет работать нелегально. Его раздражало, что при таких высоких доходах ему не разрешали зарегистрировать своё дело просто из-за возраста. Но и эта проблема со временем разрешилась сама собой.
     Когда ещё не было компьютеров, он работал с электронно-вычислительными машинами. Потом быстро сориентировался и стал создавать, устанавливать и поддерживать компьютерные базы данных. На момент текущих событий он проработал частным предпринимателем около десяти лет. Он тогда снимал офис в одном здании в центре Санкт-Петербурга, хотя офис был ему не особо нужен. Всё равно он был постоянно у клиентов, а работать мог где угодно, был бы угол, где присесть. Ноутбук у него был всегда с собой, и Предприниматель обладал потрясающей способностью полностью погружаться в работу и отключаться от окружающего мира. Он мог работать часами, ни на что не реагируя. Зачем такому человеку офис? Но в его компании присутствовали также и другие люди, кому офис был нужнее.

     Лучше начать этот рассказ с описания действующих лиц. Итак, сцена первая, действие первое.
     На дворе май месяц. Мы сидим в нашем офисе, открыв окна во двор. На лестнице слышится шум, стук подворачивающихся каблуков, голоса, грохот от роняемых сумок и пакетов. Распахивается дверь, комната наполняется запахом сладких духов, и в дверной проём боком входит очень крупная женщина лет пятидесяти. Боком, потому что в обеих руках она держит по нескольку сумок, и они не дают ей войти в комнату лицом вперёд. При этом она ещё и говорит по телефону, прижав его ухом к плечу. За спиной у неё, как тень, стоит худенький юноша, это её сын, oни всегда вместе.
     Представьте женщину богатырского телосложения, с длинными светлыми волосами, которые с утра были уложены в какое-то подобие причёски, но растрепались по дороге. Лицо у неё сильно потрёпанное жизнью, но красивое и иногда даже величественное. Как у какой-нибудь императрицы со старинной картины. Она не красится, и это к лучшему, потому что, если она накрасится, то сразу об этом забудет и размажет помаду по вcему лицу, когда будет пить кофе. На ней надет офисный костюм: белая блузка, светло-серый пиджак и такая же юбка, но выглядит это всё так, как будто этим костюмом мыли пол. На ногах у неё надеты туфли на высоком каблуке, которые она снимет, как только сядет за стол, и будет сидеть весь день в одних чулках. У неё болят ноги.
     Это Татьяна Александровна, наша начальница, мама эльфийской девы Эриэль и того полупрозрачного юноши, с которым она ни на минуту не расстаётся. Она, на самом деле, не совсем начальница. Её квартира находится на одном этаже с квартирой Предпринимателя, её сын ходил с Предпринимателем в один класс, они дружили с детства. Когда Татьяне Александровне захотелось открыть свой бизнес, она выкупила у него часть фирмы и стала совладелицей. Но так как она была по возрасту старше, то мы звали её начальницей. Она не вмешивалась в дела Предпринимателя, у них были разные сферы деятельности.

     Татьяна Александровна занималась эмиграцией в Новую Зеландию. Она посылала меня давать объявление в газету. Эмиграция с нуля, мы работаем до достижения результата, у нас не бывает неудач, многолетний опыт, переезд в течении года, гарантия качества, возврат денег в случае отказа, надёжные посредники, никаких дополнительных выплат, полное юридическое сопровождение, ваше желание для нас закон! Вот что там было написано.
     Татьяна Александровна сидела в комнате, отделённой от нас стеной, но мы весь день слышали, как она разговаривает по телефону, и видели, как к ней шли и шли клиенты. Угрюмые, встревоженные, недоверчивые, с папкой документов в руках. Эти люди были одеты в дешёвую одежду, купленную на несанкционированном рынке за метро, или в то, что осталось ещё с советских времён. На стенах Татьяниной комнаты висели постеры с видами Новой Зеландии, на картинках было синее небо и синий океан, розовые восходы и оранжевые закаты, тропические цветы и полуобнажённые девушки в сопровождении мускулистых серфингистов. На столе Татьяны Александровны лежали брошюры, где было перечислено, какие потрясающие возможности ждут клиентов её фирмы, как только они пересекут границу. Тоже с картинками. Трудоустройство по специальности, достойная зарплата, трёхкомнатная квартира, отдельная машина для каждого члена семьи, прекрасная природа прямо за порогом дома, развлечения, серфинг, пляж, ночные клубы. Я ходила в типографию зaбирать эти брошюры.

     У Татьяны Александровны был муж, его звали Дядя Женя. Он был удивительной личностью! Грузный, сутулый человек с невероятным размером обуви, с зачёсом через всю лысину, с вечно расстёгнутой на пузе рубашкой, с подтяжками, с кофейными пятнами на одежде. У него из ушей росли пучки волос. А глаза были огромными, светло-голубыми, совершенно детскими.
     Кажется, он не работал. Дядя Женя приходил в офис почти каждый день часам к двенадцати, как выспится, и начинал шарить в холодильнике. Он постоянно что-то ел. Это была одна из причин, почему Татьяна всегда приходила с огромными пакетами, нужно было забить холодильник едой, чтобы ему хватило на день. Дядя Женя жевал, стоя посреди комнаты с куриной ножкой в руке, будто и не замечая сидящих на диване клиентов, рыгал, вытирал руки о свою рубашку, снова шёл к холодильнику. Потом садился в кресло и засыпал, храпя и посапывая. Так он мог спать несколько часов, потом снова ел, потом снова спал.

     В их комнате постоянно присутствовал ещё один персонаж. Сын Татьяны Александровны и Дяди Жени, парень лет двадцати семи, одноклассник Предпринимателя, его друг детства и сосед, а так же старший брат Эриэли.
     Брат Эли был очень странным парнем. Я мысленно называла его Бездельник. Он был того же возраста, что и Предприниматель. Но, несмотря на это, он был совсем маленьким. Не по росту, по общему впечатлению. Впрочем, ростом он тоже не вышел. Он до сих пор жил с родителями, полностью от них зависел, ни дня не работал, не имел своих денег, и вообще ничего не делал. Каждый день мама брала его с собой в офис. Считалось, что он исполняет у нас обязанности администратора, на самом деле он сидел целыми днями за компьютером рядом с Татьяной Александровной и играл в компьютерные игрушки.
     Почему-то нужно было это делать со звуком и без наушников. То, как он стреляет в монстров, было слышно даже в конце коридора. И это были не только звуки игры, брат Эли ещё и сам комментировал события. Когда бы я ни заходила в их комнату, там стоял оглушительный шум. «Бам-бам! Тра-та-та-та-та! Ррррррррр! Бдыщ-бдыщ-бдыщ! Пиу-пиу! Ты убит! Получай, зараза! На тебе! А тут второй вылезает! А я его из базуки! Бумс!! Ещё один! Так его, так!»
     Ну как дурачок, честное слово. Его бедная мама, видимо, боялась оставлять дома одного, чтобы он там не сунул шпильку в розетку в её отсутствие. По вечерам, когда мы расходились по домам, он сидел допоздна, иногда и всю ночь, чтобы без помех посмотреть порнушку. Мы об этом знали, потому что он забывал потом закрыть последнюю страницу и почистить историю посещений. Ну и ещё потому что он всё время просил Предпринимателя избавить его компьютер от вирусов. Предприниматель справлялся с этим за несколько минут. Он говорил: «Слушай, старик, ты бы установил себе приличный антивирус. И поменьше бы на порно сайтах сидел — с рабочего компа.» Элин брат привычно тянул: «Да не сидел я…» Но делал это так неубедительно, так лениво, просто для порядка. Он знал, что ему никто не поверит, да не сильно-то и переживал по этому поводу. Предприниматель много раз предлагал ему установить антивирус, но тот почему-то отказывался. Всякий раз был скандал. Бездельник кричал: «Что ты роешься в моём компьютере?! Что тебе там надо? Не лезь не в своё дело! Когда захочу антивирус — тогда и поставлю!» Он был, как кошка, которая зависит от человека на все сто процентов, но при этом уверена, что не зависит ни от кого в целом мире.
     Ах, Бездельник, тебе нравится жить опасной жизнью, ходить по краю, рисковать, смотреть порнушку без антивирусной программы… Всё с тобой ясно.

     Так как Предприниматель почти всегда отсутствовал в офисе, а я, наоборот, присутствовала, то я видела, что там происходило, а он — нет. В комнату Татьяны Александровны нескончаемой вереницей шли клиенты. Они ждали у дверей с самого утра, когда ещё было закрыто. Мрачные серые люди в дешёвой одежде, с полиэтиленовыми пакетами, где лежали какие-то документы. Люди с усталыми лицами, у которых всё же как-то странно блестели глаза. От некоторых пахло спиртным. Другие были определённо ненормальными. Но чаще просто заезженными жизнью, как старые усталые лошади. Люди, которые потеряли всякую надежду на приличную жизнь у себя на родине, которые несли свои последние деньги в эту сомнительную контору. Которые почему-то всё же верили в чудо. Им хотелось верить! Хотелось, чтобы был океан, пальмы, пляжи, спортивные машины и загорелые красавицы. Почему они, утратив в жизни всё, почти потеряв человеческий облик, не потеряли детскую веру в сказку? На что они надеялись? Как бы то ни было, если им нужна была сказка, то они пришли по правильному адресу. Татьяна Александровна была именно тем человеком, который им был нужен.

     Она не была похожа на обманщицу. Скорее на кого-то из их среды. Грузная женщина средних лет, ненакрашенная и непричёсанная, которая говорила с клиентами на понятнoм им языке. Которая была точно в такой же ситуации, как и они, только она знала секрет. И готова была с ними поделиться — за некоторую сумму денег. Рассказать, где находится эта маленькая дверка в стене, о которой никто не знает, которую откроешь — а там… Океан и солнце и ветер. Глоток свежего воздуха, свобода, молодость, и чтобы снова легко! Она торговала мечтами, и люди шли, и шли, и шли — день за днём. Шаркали в коридоре дешёвые башмаки, кашляли на лестнице хриплые голоса, открывались и закрывались двери. Люди всё прибывали, и у Татьяны Александровны на всех находилось доброе слово, она со всеми подолгу беседовала, утешала, обнадёживала, воодушевляла, расписывала прекрасную жизнь в Новой Зеландии. И раскладывала замусоленные купюры по конвертам, складывала их в сейф.
     Я видела, как она целыми днями обирала клиентов под прикрытием фирмы Предпринимателя, от его имени и в его офисе. Сколько она складывала в сейф и сколько потом оттуда брала на нужды своей семьи, жалуясь при этом на то, что ей нечем заплатить за интернет! Я сказала об этом Предпринимателю, но он только пожал плечами. Он сказал: «Татьяна всегда была для меня как мать, в детстве я звал её мамой. Она, может быть, выглядит немножко странно, но она не может сделать ничего плохого. Просто не может, поверь мне. Я знаю её всю жизнь. Если Татьяна сказала, что отправит клиентов в Новую Зеландию, так и будет, она всегда делает то, что говорит. Даже если с первого взгляда это и выглядит по-другому. Я верю ей больше, чем самому себе.»
     Ну, что ж, может быть, он тоже верил в сказку…

     Я представляла себе, как открывается эта потайная дверца в стене, заросшей диким виноградом, на мгновение становится видно кусочeк синего неба и золотистого песка на пляже. И вот я уже там, внутри, в Новой Зеландии. Я вижу, как на пляже появляется Татьяна Александровна. Но не в обычном своём костюме и не с сумками, набитыми едой. Она одета в бикини неоново-салатного цвета, микроскопические трусики и лифчик на завязочках, с бантиками на мощных бёдрах и плечах. Она загорелая, отдохнувшая, кожа гладкая и сияющая, волосы светлыми волнами падают ей на спину и грудь. Её вечно обкусанные ногти теперь накрашены розовым лаком. На шее у неё красуется венок из оранжевых цветов, как у какой-нибудь дикой красавицы. Она смеётся, бежит по нежнейшему песочку к океану. Лёгкие волны ласкают её босые ноги — тоже с розовыми ноготками. На щиколотке у неё очень милая золотая цепочка с брелочками.
     На пляже появляются и другие люди, за ней бежит целая толпа. Кто это такие? Ой, это же все её клиенты, которых я видела у нас в конторе! Она не обманула. Обещала всех их отправить в Новую Зеландию, и отправила! Все эти серые, тоскливые, усталые люди, бывшие советские инженеры, а теперь безработные, тоже здесь, на этом пляже. Но только они совсем другие, поэтому я их не сразу узнала. Они теперь молодые, весёлые, стройные, полные сил и веры в себя. Мужчины стали спортсменами, женщины — красавицами. У них белые и здоровые зубы, ни одного вставного нет. И многие снова стали девственниками. Толпа бежит к океану, увлекаемая Татьяной Александровной. Но они не первые, на мелководье уже плещется один человек. Это Дядя Женя, муж Татьяны. У него на голове панамка, а на талии розовый надувной круг. Он смеётся совершенно по-детски и машет рукой: «Идите сюда, водичка сегодня такая приятная!»

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     На моём рабочем столе справа лежит блокнот, в который я записываю, кто звонил, чтобы потом передать это Предпринимателю. Я пишу:
     — Звонила Эриэль, сегодня вторая примерка платья, просила заехать в ателье к семи часам. 80 долларов за шлейф.
     — Звонила Эриэль, сказала, что ты найдёшь ответ на загадку на странице 171. Ты сам знаешь, на какую загадку.
     — Звонила Эриэль, просила перезвонить.
     — Звонила Эриэль, шлейф не подошёл, слишком короткий, надо длинней, 120 долларов.
     — Звонила Эриэль, она сегодня не придёт, сказала, чтобы ты сам нашёл её, ты знаешь где.
     — Эриэль завтра едет на дачу к Луиндилю, сказала чтобы ты её подвёз вечером в 19 часов.
     — Не в 19, а в 18!
     — Эриэль нужна банка берёзового сока на выходные.
     — Эриэль нужны срочно серебристые туфли, 200 долларов если с бубенчиками, без бубенчиков 180.
     — Звонила Эриэль, сказала чтобы ты её подождал на набережной.
     — Звонила Эриэль, она сама будет тебя ждать в Летнем Саду, где всегда.
     — Эриэль на тебя сердится, не звони ей сегодня.
     — Эриэль сказала, чтобы ты больше не звонил.
     — Звонила Эриэль, серебристые туфли бракованные, отнеси их назад сегодня до пяти вечера.
     — Эриэль поехала в Лосево с Луиндилем и Арагорном, забери их оттуда вечером в воскресенье.
     — Эриэль написала два куплета песни, ждёт от тебя два следующих куплета.
     — Нужна флейта! Это очень важно.
     — Звонила Эриэль, просила передать, что рифма к слову «сияние» будет «слияние». Исправь!
     — Звонила Эриэль, сказала, что ты сам знаешь, что она хочет сказать.

     Эх, Эриэль, что ж ты всё звонишь и звонишь? У меня скоро блокнот закончится.
     Когда Предприниматель приходил в офис, я зачитывала ему вслух эти телефонограммы. Он сразу стaновился таким весёлым! Он совсем не сердился на то, что она ему приказывает. Шёл в душ, надевал новую футболку, сoвал в карман сколько-то денег из сейфа и убегал. Туда, к ней, в ателье, в примерочную, на дачу, на озеро, на чей-то день рождения.

     Предприниматель. У меня были ключи от его квартиры, так нам было удобнее. Он говорил мне, что я могу приходить к нему когда хочу, в любое время, даже если его нет дома. Я часто заходила к нему, потому что он просил меня заехать и забрать какую-нибудь вещь, которая была нужна в течении дня. Диск или что-то из одежды, или какую-нибудь сумму денег наличными. Он показал, где лежат деньги, и я всегда могла взять, если надо было по работе. Иногда я приходила в его отсутствие просто, чтобы посидеть одной в тишине, поспать пару часов или почитать. У него тоже были ключи от моей квартиры, но он должен был у меня спрашивать, когда можно прийти. Он спрашивал, и всегда приходил, если обещал. Мои родители к нему привыкли.
     Он часто ночевал у меня — я стелила на пол матрас рядом с моей кроватью. Обычно он приходил поздно, бывало так, что я уже спала. Слышала сквозь сон, как он тихо открывает дверь, проходит ко мне в комнату, бесшумно раздевается в темноте и ложится. Утром он обычно будил меня очень рано. Тряс за плечо и говорил: «Подъём!» Мы ехали на работу, купив по дороге булочек для завтрака. Но иногда я просыпалась одна, его уже не было. Постельное бельё было аккуратно сложено на матрасе.
     Иногда он приходил, включал свой ноутбук и работал всю ночь. Он садился на пол, отворачивал от меня монитор, чтобы мне не мешал свет, и сидел неподвижно несколько часов подряд. Я даже не слышала его дыхания, только клавиатура издавали сухой щёлкающий звук, когда он нажимал на кнопки. В темноте его лицо подсвечивалось монитором, я смотрела на него и думала, какие у него правильные черты, какие серьёзные, спокойные глаза, ровные брови, высокий лоб, темная линия волос надо лбом. Мне нравилось, когда он так сидел ночью и работал, мне это совсем не мешало спать. Наоборот, он как будто бы охранял мой сон.

     Предприниматель. Мне нравилось с ним. Он был большой и удобный, устроенный очень просто и понятно. Он работал, как хорошо отрегулированный механизм. Ему можно было сказать, что угодно, он не обижался и не принимал на свой счёт. Можно было что-то попросить, и он сразу скажет, сделает он это или не сделает. С ним «да» означало да, а «нет» означало нет, он воспринимал слова буквально и не искал в них скрытого смысла. Он мог, например спросить, приехать ли ему ко мне сегодня после работы, и если я говорила нет, то он понимал это напрямую, что я устала и не хочу гостей. Он не думал, что я на него обиделась, или что я кокетничаю, хочу чтобы он меня поуговаривал. Он никогда не стал бы уговаривать, ведь я сказала «нет». Но завтра он мог бы спросить ещё раз, ведь насчёт завтра я ещё ничего пока что не сказала.

[]

     В постели с ним тоже было хорошо. Можно было заказывать, что хочешь, и он сделает. Именно так, как попросили. А если больше не хочется, можно было его остановить, и тогда он перестанет и ляжет спать, без грамма разочарования. Но потом его можно разбудить и попросить продолжить, и он продолжит, не вопрос. Он был, как компьютер, можно выбирать любую игру, из имеющихся в наличии, выбирать разные опции из списка. Нажимать на кнопку Enter или Exit — и умная машина сделает так, как ей и положено. Причём, эта машина никогда не ломалась и не зависала.
     Мне нравилась его невозмутимость, его ровная, уверенная, неизменная продуктивность. Его способность сосредотачиваться на чём-то одном и отдавать себя этому делу полностью. Нравилась его способность и желание соответствовать требованиям, выдавать хороший результат, удовлетворять потребности. Мне нравилось чувствовать, как хорошо работает его тело, как горячие капли пота падают мне на лицо, нравилось слышать его ритмичное дыхание. Нравилась его постоянная готовность в любое время выдавать то, что мне было от него нужно.
     Он хотел радовать — и радовал.

     Было у него одно специальное выражение. Когда он видел, что мне уже хватит, он мог спросить «Я тебе ещё нужен?» Я, например, отвечала: «Нет, ты мне больше не нужен», и это означало, что пора заканчивать. Этой же фразой он обычно заканчивал наши телефонные разговоры, когда уже всё обсудили. Он стал использовать эту же фразу и в разговорах с другими людьми, особенно если знал, что я слышу. Он иногда говорил по телефону с клиентами, а в конце спрашивал «Я вам ещё нужен?», смотрел при этом на меня и улыбался. Только мы одни во всём мире знали, откуда эта фраза и что она означает.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Однажды я села за его компьютер, хотела кое-что проверить. У меня были пароли от всех компьютеров и телефонов. Предприниматель так захотел, и так всегда было, с первого дня нашей совместной работы. Он полностью мне доверял и хотел, чтобы я могла работать в любом месте в любое время, со всеми программами и проектами, чтобы я всегда могла его заменить. То есть, я не могла заменить его в плане написания компьютерных программ, но в остальном — могла. Он всё мне показал, объяснил, научил и дал доступ абсолютно ко всему, это было очень удобно. Он никогда не считал нужным защищаться от меня.
     И вот я ввела пароль, вошла в систему, и экран ожил. На экране был открыт один вордовский документ. Мне его читать было незачем, хотя Предприниматель мне никогда ничего не запрещал. Я знала, что могу рыться в его документах сколько хочу, там нет секретов, и ничего интересного тоже нет. А если Предприниматель не захочет, чтобы я что-то видела, он просто закроет мне доступ к этому документу. Но, когда я мельком посмотрела на текст, он показался мне странным. Глаза выхватили несколько слов, которых не должно было там быть. Чудо, белая ночь, повелительница… что это ещё такое? Какая повелительница? И я стала читать.

     «Сегодня особенный день. Сегодня случится чудо. В самую короткую и светлую ночь в году нам явится Прекрасная Дева, Повелительница Небесных Тел. Только немногие посвящённые знают, когда и где это произойдёт. Это бывает раз в тысячу лет. Крылатые посланники летят на землю, чтобы оповестить о том, что скоро наступит этот великий миг. Прекрасная Дева посетит нас и спасёт отo зла. Она поведёт нас за собой в другую страну и даст нам другую жизнь. Люди услышат и поймут друг друга. Встретятся все, кто был в разлуке. Помирятся те, кто ссорился. Сошествие Повелительницы Небесных Тел состоится в лесу, на одной поляне, спрятанной от посторонних глаз между рощей и озером. Мы все там, стоим, замерев, в ожидании чуда. Нам страшно, что Повелительница покажет нам свой гнев. Но мы надеемся, что она всё же будет к нам милосердной и простит нас.
     В светлом полуночном небе сверкают молнии, опускается золотистое облако, его несут на своих крыльях белые лебеди. На облаке стоит она — Прекраснейшая из Небесных Дев. Это сама Повелительница. Никто не может быть красивее её, этот миг никогда не повторится, и мы смотрим, забывая дышать. Её волосы золотыми кудрями спадают вдоль всего тела. Как будто блестящий дождь льётся ей на голову и стекает вниз. Её глаза сияют, как июньское небо. Она прекрасна! Серебристо-сиреневые одеяния развеваются на ветру, обнажая стройные ноги. На голове её, вместо короны, венок из лесных фиалок, а в руках она держит белые лилии — символ непорочности и чистоты помыслов. Я падаю перед ней на колени, я прошу её владеть мной. Я говорю: «Разрешите служить Вам», когда моя душа изо всех сил кричит: «Возьми меня!» Я хочу, чтобы Повелительница Небесных Тел повелевала моим телом. Я хочу, чтобы она приказывала, а я выполнял. Я стою перед ней на коленях — в отчаянии, надеясь на чудо. Oна улыбается: ласково и милостливо. Кладёт прохладную руку мне на затылок, и я улетаю от её прикосновения.»

     Открылась дверь и Предприниматель вошёл в комнату, держа в руках большой пакет кофе для кофеварки:
     — Привет! Вот, клиенты подарили. Сегодня устанавливал одну базу в кафе на Васильевском Острове.
     Я не смогла сдержать улыбки:
     — Что это за удивительный текст я только что прочитала? Где ты это взял?
     — Сам написал. Тебе нравится?
     — Сам написал?! Я думала, ты только компьютерные программы пишешь.
     — Я очень разносторонний.
     — Это ты про Эриэль написал?
     Он смотрел на меня, широко улыбаясь, комично подняв одну бровь:
     — Может быть…

     Бездельник. Я вижу эту картину перед собой, как сейчас. Тёмный коридор, где на полу ещё остался старинный паркет, а на потолке — лепнина. Столько раз закрашенная белилами, что не понятно, какие фигуры там изображены. В коридоре полумрак, свет льётся из-под дверей, я открываю ту дверь, что ближе к лестнице, и мне в глаза бьёт волна солнечного света. Комната Татьяны Александровны купается в солнце, там жарко и пыльно. За столом восседает Татьяна, перед ней разложены брошюры с яркими фотографиями. На стуле для посетителей сидит седой мужчина в мятой рубашке. От него так сильно пахнет куревом! Его тощая жена стоит рядом со стулом. У них в комнате только один стул, поэтому кому-то всегда приходится стоять. Женщина толкает мужчину локтем, что-то шипит ему на ухо. Посетитель смущённо спрашивает Татьяну: «А там принимают не очень молодых? Нам с Зинаидой уже за пятьдесят.» Татьяна удивлённо поднимает брови: «Господи, ну и что? Что такое пятьдесят лет? В Новой Зеландии это вообще за возраст не считается! Они в этом возрасте ещё только учиться начинают. Выбросьте из головы. Если вы решили переезжать, то о возрасте лучше забыть.»
     Мужчина и женщина бросают взгляды друг на друга, они не верят, но им так хочется поверить!
     Татьяна говорит Бездельнику:
     — Принеси, пожалуйста, стул из соседней комнаты, котик. Нашим гостям не на что сесть.
     Тот бормочет, не отрывая взгляда от монитора:
     — Ага, сейчас.
     Проходит минута, другая, он никуда не идёт. Вместо этого он продолжает комментировать свою игру:
     — Я тебе все кости переломаю, поганец! Только сунься! Только попробуй! Вот тебе! На, подавись, ублюдок! Считаю до трёх, потом стреляю! Пиу-пиу! Ты убит!

     Бездельник. Он был такой — ни к чему не пригодный. Ему ничего нельзя было поручить. Что бы у него ни попросили, он сразу соглашался, но потом не делал. Не хотел спорить, не умел отстаивать свою точку зрения, и был слишком ленив и беспомощен, чтобы выполнить потом обещание. Его можно было стыдить, умолять, обещать заплатить, давить на жалость — ничего не помогало. Он просто не делал — и всё. Мне даже кажется, это было для него что-то вроде спорта, делать в жизни как можно меньше. Ему наверное, казалось, что если ты что-то делаешь, то ты лох.
     Это было у них семейное, полная непригодность в хозяйстве. Я не представляла, кому он достанется в мужья, и как они будут жить. Он ведь ни гвоздь забить не может, ни чашку чая заварить. И не понятно, как и зачем его мама это терпела. Почему не выкинула его из семейного гнёздышка и не предоставила самому решать свои проблемы?
     Мне так хотелось дать ему пенделя! Чтобы вскочил и забегал, перестал играть в свои игрушки! Пендель — штука очень стимулирующая, он делает мальчика мужчиной. У меня прямо руки чесались наподдать ему, я еле-еле себя сдерживала. Как меня достала эта его абсолютная пассивность, его вызывающее ничего не делание. Мне даже кажется, он выставлял своё бездействие напоказ, провоцировал. Он знал, как это бесит. Когда Татьяна Александровна разрывалась между тремя телефонами, а Предприниматель работал без перерыва на сон уже четвёртые сутки, Элин брат, развалясь на вертящемся стуле, закинув ноги на стол, расстегнув ворот рубашки, кликал мышкой по экрану и мочил монстров. Убила бы собственными руками! Но было нельзя.
     Пару раз я с ним ссорилась из-за того, что счёт за интернет был астрономическим. На что он тут же начинал кричать, как истеричная баба, махать руками и бегать из комнаты в комнату. Он жаловался маме, та делала мне выговор, передавала дальше Предпринимателю, а он, в свою очередь, говорил мне: «Я тебя прошу, не трогай сына начальницы». Ну ладно, ладно, я его не трогаю.

     Бездельник. Иногда я втихаря смотрела на него, если оказывалась в их комнате. В общем-то, между ним, Татьяной Александровной и Элей было сильное семейное сходство. Вот на папу никто из них не был похож. Если посмотреть на Бездельника, не зная, какой он тунеядец, то — нужно признать — он был почти красивым. Такие тонкие черты лица, нежная белая кожа, огромные серые глаза, светлые брови и ресницы, волнистые длинные волосы. Он был стройным, правда ни грамма не тренированным, но зато природа наградила его грацией, плавностью линий и движений. Он был сильно похож на свою сестру, но обладал менее яркой внешностью.
     Он взрывался из-за каждой ерунды, его захлёстывали эмоции. Руки, которыми он махал, когда разговаривал, были миниатюрными и слабыми, но изящными и очень подвижными. Что-то в нём определённо было… И это его молчание, когда к нему обращаешься с просьбой, а он делает вид, что не слышит. Его нарочитая, подчёркнутая немота.
     Eсли бы у меня было много денег, я бы купила его. Не знаю зачем, просто хочу чтобы он был полностью в моей власти. Если бы у меня было много денег, я бы повелела своим слугам: «Доставьте его ко мне домой. Чтобы завтра к двум часам был у меня!» Поставила бы стул, стол, компьютер, и пусть играет у меня дома. Пусть кричит и машет ручками. Пусть устраивает мне концерты, вместо телевизора.

     Я представляю это так: он сидит на стуле со связанными спереди руками и повязкой на глазах. Сперва его повозили часик по городу, чтобы он не понял, куда попал. Закрой глаза, а когда я разрешу открыть, ты окажешься в другом мире. Я увезу тебя далеко-далеко, туда, где ты ещё никогда не бывал. Я стою сзади за стулом, он не знает, где я. И он не знает, что я сейчас сделаю. Я уверена, что теперь всё его внимание принадлежит мне. Никогда он ещё так много обо мне не думал. Он внимательно слушает, что происходит в комнате, пытается угадать, где я и что собираюсь делать. Первый раз я вижу его таким тихим, таким неподвижным и сосредоточенным. Я сейчас занимаю все его мысли.
     Он поднимает свои связанные руки к лицу, хочет поправить тугую повязку на глазах. Я несильно бью его по рукам:
     — Разве я тебе разрешала трогать лицо? Положи руки на колени и держи прямо перед собой, чтобы я их видела.
     Глажу его по губам, повторяю пальцами их контур. Сжимаю его лицо в ладонях. Наклоняюсь к его уху, прикрытому мягкими локонами, убираю волосы в сторону, осторожно дотрагиваюсь до его виска, до мочки уха. Говорю ему: «Не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю.»

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     На этот раз Эриэли понадобилась фонограмма. Она собиралась петь на их эльфийском вечере. Сначала она думала петь под живой аккомпанемент. Двое мальчиков играли бы на гитарах, а она бы пела. Эти мальчики оба учились в музыкальной школе. Но всё получалось не совсем так, как надо. Как бы хорошо они ни играли, не было той возвышенной музыки, которую представляла себе Эриэль. Она сказала, что хочет достичь эффекта невесомости, светлой и прекрасной тайны. Ей хотелось сказочного звучания, как будто тихо поют ангелы, небесные посланники. Чего захотела! Мальчики из музыкальной школы обиженно пожали плечами и расползлись по домам зализывать раны. А Предприниматель взял у друга синтезатор и сел писать музыку.

[]

     Я не понимаю, как можно писать музыку, если он даже нот не знает? Никогда этим не занимался и не интересовался. Что он может написать? Если уж настоящие музыканты не справились. Но желание угодить Эле было сильнее, и Предприниматель пробoвал снова и снова, подбирал одним пальцем мотив, добавлял то звон колокольчиков, то шум волн, то пение птиц, то шёпот фей, постоянно спрашивая Элю, нравится ли ей и хочет ли она что-нибудь изменить. Он говорил, что здесь не обязательно быть музыкантом, не обязательно уметь писать музыку. Нужно только разобраться, как эта техника работает, на какие кнопки нажимать. И хорошо уяснить для себя, что хочет Эля, а потом постараться сделать так, как она сказала. Просто выполнять. Cлушать её — и выполнять! Через неделю мелодия была готова. Именно такая, как хотела Эриэль.
     Предприниматель не пошёл с ней на эльфийский вечер, чтобы не смущать её своим присутствием. Вечер проходил в каком-то Центре Молодёжи. Он прождал пять часов в машине, у входа в этот Центр. Видел, как Эриэль вышла из дверей в окружении подружек, она смеялась, была оживлена, весела. Он не стал мешать и, убедившись, что девочки дошли до метро, уехал домой, не признавшись, что ждал её. На следующий день Эля сказала, что всё прошло отлично. Она прекрасно спела под фонограмму, и всем очень понравилось, она теперь всегда будет просить Предпринимателя писать музыку для неё.

     В конце месяца было много работы, особенно в пятницу перед выходными. Последними выходными мая. Я сидела и спешно доделывала накопившиеся дела. Что-то я могла решить сама, а что-то мне нужно было спросить у Предпринимателя. Я выписывала на бумажку вопросы, которые потом собиралась ему задать. Куда он подевался? Давно уже должен был вернуться со встречи с клиентами. Без него мне было не закрыть месяц. Скоро конец рабочего дня, конец пятницы, а на выходных наступит лето. Хотелось бы уйти сегодня домой не слишком поздно. Я слышала, как расходились ребята из соседнего офиса. Они остановились во дворе поболтать и покурить, прежде чем пойти к метро, и дым их сигарет тянуло в наше окно. Я слышала их голоса. Где-то за стеной играло радио. Где же Предприниматель? Может быть, он зашёл к Татьяне Александровне? Пойду посмотрю.
     Я вышла в коридор, звуки радио стали слышнее. Нет, это не радио, какой-то ритмичный повторяющийся звук. Я замерла у двери в соседнюю комнату. Не может быть! Это был очень знакомый звук, что-то из школьного времени, когда родители отправили меня заниматься в литературный кружок, где Генриетта Генриховна с подсинёнными волосами заставляла нас декламировать стихи… Так и есть, в комнате Татьяны Александровны кто-то читал стихи. Я приоткрыла дверь и застыла от удивления.

     За массивным столом сидела Татьяна в своём бесформенном деловом костюме, как обычно, сняв туфли с опухших ног. Она считала деньги и перевязывала замусоленные пачки резинкой, вкладывая каждую в отдельный конверт. У холодильника стоял Дядя Женя, держа навесу пластиковый контейнер с едой и пихая в рот ложку за ложкой. Это был какой-то рис, сильно пахнущий чесноком. Рис сыпался на рубашку Дяди Жени, оставляя масляные пятна, но он этого не замечал. Посреди комнаты стояла Эриэль в воздушном белом платье с кружевами. Интересно, она ехала в автобусе в этом платье, или переоделась уже здесь? Эриэль читала стихи. Вот что это был за голос, который я слышала через стену и который я приняла за радио. У неё был какой-то потусторонний, монотонный голос, тихий, но чистый.
Свежий ветер льётся через форточку
Мир порой не так уж и жесток
Ты открыл окно июньской полночью
Дал мне ветра свежего глоток
Занaвеска медленно качается
Шелестит отчётливо в тиши
И от ветра тихо осыпаются
Синие цветы моей души
Дрогнули кусты, качнули листьями
Словно свет мелькнул издалека
Или кто-то, мне пока не видимый
Шёпотом зовёт меня туда…

     Я сто лет не слышала, чтобы кто-то читал вслух стихи. Причём, кажется, собственного сочинения. (Её сочинения, или…?) Какой романтичный, сентиментальный текст! Mне понравилось, это было красиво. Всё портил только Элин братец. Он сидел за компьютером и играл, на этот раз в огромных наушниках, чтобы ему не мешали. Звуков игры было не слышно, но комментарии он всё равно отпускал с обычным остервенением. Нежный и мечтательный голос Эриэли то и дело перекрывался его возгласами: «Я тебя урою! На тебе, зараза! Так тебя, так! На, получай, и ещё, и ещё! Сейчас ты у меня кровью умоешься! Что, не нравится? Ещё хочешь? Получи по морде, урод! Стоять! Держи руки перед собой, чтобы я видел! Один раз дёрнешься, и сразу пулю в лоб!»
     Так они и говорили хором, как будто аккомпанируя друг другу. Мне даже понравилось это сочетание, они так необычно дополняли друг друга. Как сливочный сыр со смородиновым вареньем. Что-то нежное и что-то резкое.
     Предприниматель был, конечно, в Татьяниной комнате. Он сидел у окна напротив двери, и я видела его очень хорошо. Он снял пиджак, повесил на спинку стула, ослабил узел галстука. Его лицо раскраснелось, он во все глаза смотрел на Эриэль. Какой это был взгляд! Полный восторга, полный мольбы. Он как будто говорил: «Не останавливайся! Ещё! Ещё!» Как бы я хотела, чтобы он так смотрел — на меня.

[]

     Как бы я хотела ощутить на себе такой взгляд. Он никогда на меня так не смотрел. Может быть, иногда, в короткие и безумные секунды, но он обычно закрывал глаза, и я не знаю, какой у него тогда бывал взгляд.

     Когда он был с Эриэлью, начинались чудеса. Она как будто нажимала на тайную кнопку в его душе. Фея махала перед его лицом цветком папоротника, подбрасывала в воздух щепотку звёздной пыли, произносила волшебное слово, и он превращался в кого-то другого. Он начинал вдруг писать стихи, сочинять музыку, слагать безумные тексты. Как по мановению волшебной палочки, появлялись музыкальные инструменты, театральные костюмы, венки из незабудок, книги и рисунки, кассеты и фонограммы. С ней он становился другим человеком: творческим, талантливым. Со мной он тоже был талантливым, но по-другому. Со мной он не производил материальные предметы, не было ничего такого, что можно было бы потом использовать. Не дарил мне букетов, не покупал подарков. Не писал ни песен, ни стихов. Но каждый раз — со мной — он сам становился волшебником. Происходило чудо, он делал меня счастливой — и хорошей.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я вошла в офис в десять утра, Предприниматель сидел на своём рабочем месте, уткнувшись в компьютер. Он сегодня ночевал у меня, но утром я его не застала.
     — Привет! Я не слышала, как ты ушёл.
     — Я хожу бесшумно, как ягуар. Не хотел тебя будить. Слышала новость? Татьяна Александровна уехала в Новую Зеландию.
     — Подожди, как это — уехала?
     — Просто взяла и уехала! Вчера села на самолёт, сегодня уже там.
     — А на кого же она оставила — всех их? Ну, дядю Женю, сыночка своего и… Эриэль?
     — Так она же всего на недельку, поехала налаживать там контакты по работе. Говорит, встречусь с посредником, посмотрю своими глазами, как там и что. Скоро вернётся. Они уж как-нибудь эту неделю сами справятся, а за Эриэлью я присмотрю.
     — И как ты собираешься за ней присматривать?
     — У неё на этой неделе будет одна игра за городом, какая-то поляна в лесу, озеро, отвезу её туда и посмотрю, чтобы всё было окей. Заменишь меня в четверг? Нужно чтобы она нормально питалась и вовремя ложилась спать.
     — Ты её по вечерам в кровать укладывать будешь, что ли? Сказки ей на ночь рассказывать?
     — Катя! Я не понимаю твоих шуток. Она ещё ребёнок, ей шестнадцать лет! Отпускать девочку одну с какими-то чoкнутыми ролевиками?
     — С ней мог бы поехать её брат.
     — Брат! Ты знаешь, какой у неё брат, за ним самим присматривать надо. Такому дай в руки стеклянный член, он и член разобьёт, и руки порежет. Ничего, я сам съезжу.
     Вот именно. Ей шестнадцать лет, и он собирается проследить за тем, чтобы она вовремя ложилась спать — там, в лесу, или где они играют. Едет пасти её, чтобы никому не досталась. Бедная Эриэль, не разгуляться ей на этих ролевых играх. И бедный Предприниматель.
     Как он сказал про Бездельника? Дать в руки стеклянный член? Откуда у него такие мысли? Я пошла в соседнюю комнату, посмотреть ещё раз на сына начальницы другими глазами. После этого замечания Предпринимателя мое отношение к нему почему-то изменилось.

     В комнате было очень пусто и сиротливо без Татьяны. Её место за столом никто не занял. Дядя Женя спал в кресле, свесив руки до пола. Рубашка расстегнулась на пузе, волосы прилипли ко лбу, на брюках было пятно от кетчупа. Бездельник остался, можно сказать, без присмотра. Беззащитный. Я остановилась в дверях и смотрела на него. Он играл в компьютерную игрушку, на экране дрались герои каких-то японских мультиков. Один герой был в женском обличии, красивая воительница с огромной грудью и детским личиком мочила здоровенного ягуара в офисном костюме. Она била его ногой по морде, а он размахивал огромной саблей, но ни разу не смог до неё достать. Они сходились опять и опять, сцеплялись в смертельном поединке, воительница визжала от ярости, а ягуар — от полученных ран, и снова разбегались по разные стороны ринга. Бездельник сосредоточенно смотрел на экран и жал правой рукой на компьютерную мышку. Его рот был слегка приоткрыт, светлые брови сдвинуты, щёки горели, плечи напряжены, он был весь во власти чувств.
     Стеклянный, почему стеклянный? В смысле, такой же хрупкий? Или такой же твёрдый? Откуда такие мысли?
     Он заметил, что я смотрю на него, и нажал на паузу.
     — Что тебе надо? Что вам всем от меня надо?
     — Просто смотрю.
     — На что? Это не музей! Чего ты уставилась? Я тебе не развлечение!
     — Нет?
     — Оставьте все меня в покое! Поиграть не дают человеку! Что ты тут вообще делаешь? За что тебе деньги платят? Иди работай! Я поговорю с Ильёй! Уходи отсюда! Папа! Илья! Скажите ей! Какого чёрта? Дура ненормальная!
     Я смотрела на него и думала: если бы у меня было много денег… Но тут за моей спиной вырос Предприниматель и взял меня за плечо.
     — Я тебя просил, не трогай его.
     А кто его трогает? Окей, окей, я ничего ему не сделала. Мы вышли в коридор вместе с Предпринимателем и закрыли дверь. Бездельник всё ещё кричал. Дядя Женя так и не проснулся. Предприниматель держал меня за руку, и не отпустил, пока мы не зашли в нашу комнату. Пришел спасать от меня Бездельника, прилетел на его зов.

     Я представила высокую башню, а в ней — прекрасную царевну. Её похитил свирепый дракон и держит в заточении. Каждый день дракон приходит в светлицу к похищенной девушке, чтобы терзать, издеваться, пугать её. Он упивается своей властью, она полностью перед ним беззащитна. Бедная царевна так напугана, она в отчаянии заламывает руки, она мечется по комнате в поисках укрытия. Но нет, нигде ей не спрятаться от дракона, он везде её найдёт. Что же делать? Как спасаться? Как ей убежать, улететь, унестись по воздуху из этого заточения? Она открывает окно. Нет, слишком высоко, она разобьётся. Она не сможет улететь, она ведь не птица. Ах, отчего у неё нет крыльев? Она высовывается в окно и кричит: «Помогите! Кто-нибудь! Спасите меня!» И вот уже скачет отважный рыцарь на белом коне, мчится по берегу моря, через поля, через леса, минуя города и сёла. Спешит на её отчаянный зов о помощи. Её голос ведёт его, как путеводная звезда. Он всё ближе и ближе, его меч сверкает на солнце, как если бы он был стеклянным. Трепещи, злой дракон, не долго тебе осталось. Не для тебя расцветала юная царевна, не для твоей зубастой пасти, не для твоих когтистых лап, не для твоего ненасытного брюха. Сейчас полетит твоя огнедышащая голова с плеч, покатится по ступенькам башни…

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Предприниматель. При полном отсутствии эмоций, у Предпринимателя имелось чувство юмора. Правда, необычное, но мне оно нравилось. Он иногда рассказывал детские анекдоты, на редкость простые и дурацкие, и громко ржал над ними. Несмотря на чёткий компьютерный ум, интеллектуалом его назвать было нельзя. Вкусы в одежде, еде, музыке у него были самыми примитивными.
     Я никогда не видела его грустным, правда и особо весёлым не видела. У него было ровное, приятное расположение духа. Он никогда не капризничал, не волновался, не переживал, не торопился и не опаздывал. Он не сердился даже тогда, когда что-то не получалось по работе. Я не припомню, чтобы он, например, стукнул кулаком по столу или кинул на пол какой-нибудь предмет. Он никогда не повышал голоса, ни с кем не спорил, но никому и не уступал. Он мог работать по многу часов подряд и не уставать. Он продолжал работать, когда я вечером засыпала, и уходил утром, пока я ещё спала. Но усталым или вялым я его ни разу не видела. Может быть, он был роботом.
     Я думаю, он вообще не мог испытывать какие-либо чувства. У него, наверное, не было той части души, которая отвечает за чувственность. Это значительно упрощало общение!
     Тем более для меня было странно его увлечение Эриэлью. Я и не знала, что он мог понимать прекрасное. Такое неземное создание, эта Эриэль. Hеужели он замечал её красоту? Мне казалось, он вообще ничего вокруг себя не замечал. И на что он надеялся? Такие эльфийские девы, живущие иллюзорной жизнью, никогда никому не дают. Она будет водить его за нос несколько лет, а потом скажет, что они не созданы друг для друга. Знаю я таких! Зачем они вообще нужны? Чем с ними заниматься? Их можно только поставить на пьедестал, украсить цветами и любоваться — издалека. Им можно поклоняться, но только руками не трогать.
     Эриэль — с длинными золотыми волосами, в полупрозрачных развевающихся одеждах, с цветами в руках, в веночке из фиалок. Несомненно, красивая, но в хозяйстве не пригодная. Её пальцем ткни — она развалится. Мне кажется, она боится мужчин, боится отношений. Я не представляю, чтобы она когда-нибудь кого-нибудь на самом деле полюбила. То грубое, горячее, резкое, что есть в физических отношениях, должно быть, отталкивало её. Это было слишком не похоже на хороводы нимф при лунном свете. Это было для неё, наверное, слишком по-людски…

     Чего она к Илье-то прицепилась? Зачем он ей нужен? Шлейф за ней носить? Нашла себе мальчика-пажа! Только он не мальчик, ему через пару лет будет тридцать. Eму в ролевые игры играть не хочется, ему нужно кое-что другое. Но другое он от неё не получит, безo всякого сомнения. Он любит трахаться — часто, много и долго. А она, если что и любит, то только трахать людям мозг, устраивать сцены и тратить чужие деньги. Не думаю, что она вообще знает, что взрослые дяденьки и тётеньки делают друг с другом, когда не играют в ролевые игры. Она мужчину никогда в жизни не видела — чтобы совсем без одежды. А я видела Предпринимателя таким голым, каким ей даже во сне не приснится. Я видела его более голым, чем один человек может видеть другого. Он меня не стеснялся, он мне не врал, он ничего от меня не скрывал, между нами не было никаких секретов. Он выбрал меня! Тогда при чём же здесь она? При чём здесь чёртова Эриэль?
     Я её ненавидела. Я хотела, чтобы она умерла.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Сегодня я пришла в офис и сразу почувствовала, что что-то произошло. Можно было подумать, что началась Третья Мировая Война, и по радио только что передали о том, что наше правительство капитулировало. Предприниматель так на меня посмотрел, что сразу всё стало ясно. Катастрофа.
     — Ты слышала, что случилось? Татьяна не вернётся.
     — То есть?
     — Она там попросила убежища. Разорвала и выкинула свой паспорт, сдалась властям, делает вид, что не говорит ни на одном языке. Позвонила сегодня ночью, со всеми попрощалась. Домой звонить не решилась, позвонила мне. Когда у нас ночь — у них день. Последний раз звонила, нужно телефон тоже уничтожить, чтобы не смогли определить, откуда она приехала. Говорит, как устроюсь, дам вам знать, но это может занять время. Её собираются отправить в лагерь для беженцев, это в какой-то промзоне, там даже электричества нет. A потом неизвестно.
     — Господи!
     — Но это не всё. Она продала дачу, машину, заложила квартиру. Это же всё на неё зарегистрировано было. Своим ничего не сказала. Она набрала авансов у наших клиентов, работу не cделала, мне уже несколько раз сегодня звонили. Взяла все деньги, которые лежали у нас в сейфе. Она заняла у меня денег на эту поездку. Видимо, уже не вернёт. Но это ладно. Попросила прощения и сказала, что домашние её когда-нибудь поймут.
     — Господи!
     — Я не понимаю, как она могла? У неё же дети! Как она могла?
     — Ну, у детей всё-таки есть папа.
     — Папа? Ты что не видишь, что он больной? Ненормальный. Всегда таким был, ни дня в жизни не работал. Я не понимаю, зачем Татьяна с ним жила. Может, жалела его? Ну вот видишь, что получилось. Боюсь, что и дети в него пошли.
     — Они не дети. Может быть, пришла пора им повзрослеть. Теперь, когда Татьяна над ними больше не кудахчет. Может, хватит играть в эльфов?
     — Катя, как ты можешь?! Эля ещё несовершеннолетняя, ей шестнадцать лет, не забывай. Ты могла о себе позаботиться в шестнадцать лет?
     — Ну, с голоду бы не умерла, наверное. Пошла бы в Макдональдс работать. А что касается тебя — ты в шестнадцать уже руководил собственной фирмой, пусть и не зарегистрированной официально, и сам себя обеспечивал. О тебе вообще никто никогда не заботился.
     — Ты не понимаешь. Эриэль — девочка совершенно особенная, она не такая, как другие. Ей нельзя в Макдональдс. Она там погибнет. Это неземное создание, творческое, она такая, такая…!
     — Какая?
     — Как будто из сказки.
     — А братец её тоже из сказки? Из какой? Про сестрицу Алёнушку и козлёнка Иванушку? Вот уж кому пойдёт на пользу отсутствие мамочки.
     — Не говори о нём!
     — Ах, о нём даже и говорить нельзя? Это ещё почему? Что у тебя с ним такое? Я чего-то не знаю?
     — Он мой старый школьный друг.
     — И что с ними теперь будет? Доходов у них нет, работы нет, квартира заложена, долги огромные. Папаша неработоспособный. Элин братец, как я понимаю, тоже. Сама Эля несовершеннолетняя.
     — Я не знаю. Господи, какой кошмар. Я должен что-то для них сделать. Ну, Элин брат может оставаться работать у меня администратором.
     — И ты будешь платить ему зарплату за то, что он сидит и играет в компьютерные игрушки? Хорошо придумано! Почему об этом чудаке на букву М всегда кто-то заботится? Почему никто не заботится oбо мне?
     — Катя, я прошу тебя!
     — А что делать с дядей Женей? Возьми его на работу помощником администратора и плати зарплату из своего кармана. Его ты тоже собираешься посадить себе на плечи? Или ты выбираешь из их семейки только тех, кто посимпатичнее? Дядя Женя для тебя староват. Личиком не вышел! Зато твой школьный товарищ выглядит как настоящий ангел!
     — Я уже сказал, он мой друг, мы росли вместе. Я не могу оставить его вот так, совсем без средств. Я не такой человек!
     — Я правильно поняла, что ты всё-таки решил купить его? А денег хватит? Знаешь, иметь собственного раба — удовольствие не из дешёвых! Этот придурок дорого стоит.
     — Катя!
     — Что?! Я не права?
     — Но что делать с Элей? Ей нужно закончить школу. Она собиралась поступать в Театральную Академию. Очень важно, чтобы она поступила, ей нельзя идти работать. Это будет неправильно, это будет преступление. Она прирожденная актриса. И я не хочу, чтобы она оставалась в этом дурдоме — с их папой. Она может пару лет пожить у меня. Я заберу её оттуда.
     — Пожить у тебя? Ты собираешься её удочерить, что ли? Или как ты себе это представляешь? Она слишком взрослая, чтобы её удочерять, и слишком маленькая, чтобы с ней… жить.
     — Я знаю, но нужно же что-то делать. Нельзя её просто бросить. Я спрошу её, может она согласится. Я только боюсь, как бы она не подумала, что я… что я…
     — Что ты пользуешься удобным моментом.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     На следующий день я его побила. Не знаю, что на меня нашло. Я завелась уже с самого утра. Потому что, когда я завтракала, мне снова позвонила Эриэль. Сперва тишина в трубке, нежное дыхание, потом тихий мелодичный голос: «Доброе утро, Илья у вас? Можно его?» Нет, Предприниматель на этот раз ночевал у себя, так что я уж не знаю, можно его сегодня, или нет. Это ты у него лично выясни! Эриэль промурлыкала в трубку: «Вы его увидите? Передайте ему, пожалуйста, что у нас будет репетиция в семь часов, он обещал принести мне венок из незабудок.»
     Он обещал ей венок из незабудок! Вы только подумайте! Мне он никогда ничего не обещал.

     Я приехала в офис, включила компьютер и начала работать. Предприниматель задерживается, наверное, в лес поехал за незабудками, иначе чего так долго! Но вот он появился. Я просто не могла сдержать гнева:
     — Звонила твоя Актимель.
     — Эриэль.
     — Ты не мог бы, на самом деле…?
     Я не знаю, как это получилось, не могу сейчас объяснить. Но я вскочила с места, подлетела к нему и влепила ему два раза по лицу. Сначала по одной щеке, потом по другой. Он схватился за щёку, но не рассердился, а скорее удивился. Он продолжал на меня смотреть, ждал, что будет дальше.
     — Илья, боже мой! Ты не мог бы…? Если тебе не трудно! Может, ты бы…? Ты не мог бы…? Во всяком случае! Да что ж это делается? Илья, ради бога!
     — Кать, ты чего? Какая муха тебя укусила?
     — Я тебя умоляю! Если ты ничего не имеешь против…! Не мог бы ты, хоть иногда…? Если у тебя осталась хоть капля…! Может быть, ты бы…? Хоть раз! Если тебе не трудно…?
     — Кать, ты не с той ноги сегодня встала?
     — Ты её любишь! А со мной ты только спишь, и всё. И мы с тобой просто коллеги. Мы просто трахаемся, когда работаем допоздна. Но не мог бы ты? Если тебе не сложно? Хоть раз! Если у тебя хоть грамм! Может быть, ты мог бы сделать так, чтобы она сюда не звонила? По крайней мере, чтобы она мне домой не звонила, на домашний телефон!
     — Катя!
     — Ты не мог бы, чтобы её не было?!
     — Кать, я не знал, что ты это так воспринимаешь. Прости меня, пожалуйста, я не хотел тебя обижать. Я ничего не обещал тебе, я тебе никогда не врал.
     — Нет? А почему я вижу перед собой рожу вруна?
     — К чему эти африканские страсти? Мы взрослые люди. Давай расстанемся друзьями.
     — Друзьями? Расстанемся — друзьями?

     Я подумала, ну нет, только не это. Взрослые люди! Это, значит, чтобы я просто тихо испарилась из его жизни? Причинив как можно меньше неудобств. И чтобы он мог спокойно жить дальше, а меня чтобы просто не было, и всё. Чтобы без шума, без проблем, просто тихо уйти, вымыв за собой посуду. Дать им наслаждаться друг другом — без помех. Уйти и не мешать, не быть третьим лишним. Очень удобно! Выключить меня, как надоевшую компьютерную игру. Щёлк — и всё, меня нет.

[]

     Мне хотелось бы уйти с грохотом, со скандалом. Я хочу дать сдачи. Сломать и испортить всё, до чего дотянусь. Я хочу видеть масштаб разрушений, оставить после себя руины, выжженную пустыню. Я хочу причинить ему столько неприятностей, сколько получится. Если ничего уже не спасти, то я хочу удвоить и утроить катастрофу. Максимально. Со мной нельзя расстаться друзьями! Со мной никто — и никогда — так — не расставался.

     Я хочу сделать ему больно. Я хочу видеть кровь. Я хочу причинить ему столько боли, сколько возможно. Хочу, чтобы он кричал от боли. Хочу, чтобы он схватился за своё сломанное сердце, как хватаются за сломанную руку. Если бы у меня была клюшка для гольфа, я бы ему разбила оба колена — с наслаждением! Но у меня в руках ничего нет. Я ничего не могу ему сделать. Хочу — но не могу.
     Как мне ему отомстить?
     Я выбежала в коридор, хлопнув дверью. Потом во двор. Там было по-летнему тепло, нагретый асфальт, нагретые жёлтые стены, кошка с котятами лежат у входа в подвал, голуби ходят вокруг лужи, сисадмин из соседнего офиса сидит на корточках и курит, разгружают ящики с товаром у двери кафе. Какая мирная картина! Я тоже закурила. Через минуту за мной спустился Предприниматель.
     — Катя, что случилось? Ну, что ты? Не обижайся.
     Сисадмин с интересом посмотрел в нашу сторону. Действительно, ну что я, в самом деле? Как маленькая, честное слово. Мне стало неудобно:
     — Прости меня, я чего-то распсиховалась.
     — Ты больше не будешь драться?
     — Нет, прости меня, пожалуйста. Не знаю, что на меня нашло. Может быть, ПМС?
     — Да, я уже подсчитал.
     Он обнял меня одной рукой за плечи:
     — Значит, мир?
     — Мир.
     — Ты посмотришь сегодня эту базу данных?
     — Конечно, сейчас только докурю.
     Я докурила, мы вместе поднялись в офис, и я в тот день просмотрела эту его базу данных.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Закончилась ночь и наступило утро, я вышла из дома и поехала на трамвае к метро. В трамвае было пусто, но я не села, осталась стоять. Слишком громко билось сердце. Иногда я представляю себя в виде локомотива. Я — поезд, работающий на стероидах, и машинист ведёт этот поезд без остановок.
     Я собираюсь сегодня кое-что сделать. Захожу в офис и включаю все три имеющихся компьютера. Мой, Ильи и запасной. Для начала я меняю пароли на всех компьютерах и телефонах. Так, чтобы никто и никогда не смог залогиниться. Это просто. Я придумала способ, как это сделать. Меняешь пароль на произвольную комбинацию цифр и букв, не несущую никакой смысловой нагрузки. Например, 76y/h/Lo7Vvj: vX2_1XnxNo. Записываешь на бумажку и пока что сохраняешь. Используешь этот пароль столько раз, сколько компьютер его запросит. Когда смена пароля завершена, выключаешь компьютер и сжигаешь эту бумажку. Можно не сжигать, а спустить в унитаз. Но не разрывать на кусочки и не выкидывать в мусорное ведро, потому что кусочки можно достать и склеить. Сжигаешь — и всё, пароль утерян, его никто не знает, даже ты сам. Из тебя его нельзя выпытать, ты забыл его навсегда.

     Я нажимаю на кнопку «Форматировать disk С» и «Восстановить производственные настройки». Это означает, что всё, что было сохранено в компьютере, исчезнет, и он будет точно таким же, как в день, когда его купили и принесли из магазина. Пустой, и только с базовыми стандартными программами.
     На полке стоят диски, на которых сохранена та же самая информация, которая была в компьютерах. Предприниматель всегда говорил, что нельзя полностью доверять стационарным компьютерам. Нужно всегда сохранять результаты своей работы на каких-то других носителях, чтобы в случае чего не остаться без этой информации. Он всегда копировал свою работу, сохранял на диске, и подписывал что это, когда сделано и для кого. Беру все эти запасные диски и кладу в полиэтиленовый пакет. Потом выброшу где-нибудь по дороге.
     Что касается телефонов, то там я тоже удаляю всю информацию и возвращаю производственные настройки. Все номера телефонов, все смски, всё исчезло. Устанавливаю новый пароль и кладу телефоны на стол, где они обычно у нас лежат. Бумажку с паролем сжигаю над раковиной.
     Выхожу из нашей комнаты и иду по коридору туда, где на полке установлен модем. Вытаскиваю шнур из розетки, перерезаю его ножницами, всё, у нас нет интернета. Слышу, как в комнате Татьяны Александровны её сыночек вскрикивает капризным голосом: «Папа, интернет пропал!»

     Вниз по лестнице, во двор, на улицу, по дороге мне встречается мусорный бак, кидаю туда пакет с дисками. Думаю, не воспользоваться ли мне ключами от квартиры Предпринимателя. И не увеличить ли масштаб катастрофы. Но нет, не надо. Я ведь не знаю, где он сейчас, может быть и дома. Я не хочу столкнуться с ним лицом к лицу. Поэтому просто выбрасываю ключи вслед за дисками, они мне больше не понадобятся. Для Эриэли пускай заказывает новые, я не буду передавать ей ключи.

     Всё. Больше ничего сделать пока что нельзя.
     Совершив виртуальное самоубийство, и не зная, что ещё можно придумать, я поехала домой. У меня было в запасе ещё несколько часов до того момента, как Предприниматель вернётся в офис и поймёт, что я cделала.
     По дороге я увидела, что довольно-таки сильно оцарапала руку и залила кровью мою летнюю белую куpточку. Даже не заметила, где я оцарапалась. Наверное, когда искала запасные диски в офисе, лазила по шкафам и полкам. Не помню этого, у меня как пелена была перед глазами. Надо же, так сильно разодрать руку и ничего не почувствовать. Еду в метро, вся залитая кровью. Царапина глубокая, и кровь никак не останавливается, течёт и течёт, капает на пол. Куртка с правого боку вся заляпана. Я стою, держа руку вверх, чтобы кровь поскорее остановилась, но на полу подо мной расплываются красные капли. Люди смотрят. Ну, чего вы уставились? Мне даже не больно! Может, выглядит так, как будто я себе вены резала. Но я ничего себе не резала. Оно само так получилось. Я облизываю руку, теперь кровь у меня и на лице тоже. Еду, страшная, как чучело.

     Дома я не знаю, чем заняться. Чувство удовлетворения не наступает. Я не причинила Илье настоящего вреда. Он же компьютерщик, хакер, ну вот и пусть взломает свой собственный компьютер. А он это, наверное, сделает довольно быстро. И вся работа у него, конечно, сохранена на каком-нибудь внешнем независимом носителе, который я не нашла. Он всё это восстановит. Жаль! Но я, по крайней мере, попыталась.
     Нет, Илья, ты мне больше не нужен. Илья — готово. Минус Илья.

     Теперь настал черёд Эли.
     Мне в голову пришла идея получше, гораздо лучше. Набираю её номер и слышу знакомый нежный голос. После обычных слов приветствия, говорю ей:
     — Это Илья попросил меня позвонить. Он хотел кое-что тебе передать. Это нелегко… Он должен был бы позвонить сам, но не смог. Понимаешь, Эля, он слабохарактерный, у него духу не хватило. Вот, ты сама смутилась, представь, каково сейчас мне. Ну, что ж поделать, надо — значит надо. Илья просил передать, чтобы ты ему больше не звонила, и не приходила в офис. Он считает… это трудно объяснить. Понимаешь, ему надоело отвозить тебя на дачу, платить за твои эльфийские платья, дарить тебе цветы, провожать тебя до дома, и вот это вот всё. Эля, он не такой человек, как ты себе представляешь. Он умеет казаться заботливым, внимательным, но он не такой. Я тебе это говорю как женщина женщине, хоть ты меня младше, но ты должна это понимать. Попробуй понять! Илье от женщин надо только одно. Он считает, что ты должна с ним спать, просто за то, что он заплатил за тебя в кафе. За то, что проводил до дому. Ты его не знаешь так, как знаю я. Это всё правда, он такой. Он трус и врун. Он не мужчина! Он должен был сам сказать тебе, но, как обычно, спрятался за мою спину. Он только одно может делать! Да и то — ничего не умеет.
     Извини, что я так прямо говорю, тебе ещё рано такое, но ты должна это знать! Я хочу предостеречь тебя, уберечь от глупой ошибки. Я считаю, что это просто подло — так относиться к девушке! И требовать от тебя таких услуг — за что? За букет цветов и мороженое? Ты с ним спать не стала, и он решил больше не тратить на тебя время. Попросил меня, чтобы я с тобой поговорила. Чтобы ты ему больше не надоедала.
     Вы оба — взрослые люди. Надеюсь, вы расстанетесь друзьями. Действительно, к чему эти африканские страсти? Эля, не расстраивайся, ты ещё встретишь свою любовь, а Илью лучше забудь, вычеркни его из своей жизни!

     Эля слушала меня молча, не перебивала. Потом в телефонной трубке раздался её тихий голосок:
     — Я… я конечно… я ему больше никогда не позвоню… Почему он сам мне не сказал? Зачем он меня обманывал? Спасибо вам, Катя. Я понимаю, как вам тяжело это говорить, он всё переложил на ваши плечи. Слабак! Я больше не буду… я никогда больше не буду… если бы я знала…
     Я решила пустить в ход всё, имеющееся у меня, оружие. Кинуть ручную гранату прямо ей в голову:
     — А вообще, Эля, забудь всё, о чём я сейчас говорила. Это всё ерунда. Нужно сказать тебе самое главное. Это — он меня не просил говорить, я сама случайно узнала. Слушай и запоминай. Теперь, когда вы с братом остались одни, в смысле, без мамы, Илья собирается предложить тебе свою помощь. Не сразу. Он хочет подождать, пока вам станет действительно нечего есть и нечем платить за квартиру. Тогда он предложит вам денег, но с условием, чтобы ты пошла жить с ним. Я знаю, ты — девочка добрая, хорошая, ты можешь на это согласиться просто ради своих родных. Ты можешь пожертвовать собой. Я тебя прошу, не делай этого. Это ошибка! Ты разрушишь своё будущее, это будет преступление против тебя самой. Ты не представляешь, какой он. Не представляешь, во что он превратит твою жизнь. Он жестокий, подлый, и обращается с женщинами, как с предметами. Он считает, что купить можно всё, были бы деньги. И его нездоровый интерес к твоему брату… Ты не знала? Эля, всё образуется, вот увидишь, не надо принимать от него помощь, это ловушка! Не разговаривай с ним. Он умеет уговаривать! Ты даже не заметишь, как он тебя уговорит на такое, в чём ты пока что не разбираешься. Он скажет, что постарается устроить так, чтобы ты доучилась и поступила в Театральную Академию. Это он специально так выдумал. И что он от тебя за это потребует — страшно представить! Не верь ему, иди работать в Макдональдс, по крайней мере всегда будут свои деньги. А театр выкини из головы. Не слушай его, не звони ему, и не приходи.
     Я услышала, как она всхлипывает — там, у себя дома.
     Хорошо, все прошло хорошо. Даже лучше, чем я ожидала. Разговор можно было заканчивать, с Элей я тоже разобралась. Эля — готово. Минус Эля.

     Вот так, это было всё, больше я ничего не могла с ними сделать.
     На часах половина одиннадцатого. К этому времени Предприниматель, конечно, уже побывал в офисе и увидел, что я наделала. Но он мне не позвонил. Думаю, в таком случае, уже и не позвонит.
     Теперь, когда я всё испортила, мне было нечем заняться. Я постирала мою белую летнюю куртку, повесила сушиться на балконе. За окном была светлая летняя ночь. Солнце не село, и всё вокруг было залито оранжево-розовым светом. С моего четырнадцатого этажа было видно весь город, крыши и трубы, солнце отражалось от окон соседних домов. Блестела серебристая лента Невы, вечно несущей свои воды к Финскому заливу. Большую часть картины занимали облака и небо — почти белое с одной стороны, и бирюзовое с другой.
     Справа налево летели воздушные шары. Это такое развлечение, можно заплатить, и тебя поднимут на шаре в воздух. Говорят, очень здорово, но я не пробoвала. Где-то во дворе разговаривали двое. Они не знали, что их голоса были слышны так отчётливо, даже на четырнадцатом этаже можно было разобрать каждое слово. Раздался внезапный шум крыльев, и по небу полетели целые полчища птиц — в одну сторону, потом, как по команде, развернулись и полетели в другую. Как они знают, в какую сторону сейчас лететь? У них есть свой птичий язык для таких вещей? Потом птицы пропали, и всё стихло. Глаза наполнялись слезами, я вытерла лицо рукой. Предметы начали расплываться, но я всё ещё видела их очертания.

[]

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я стою на большом зелёном лугу. Этот луг спрятан между лесом и озером, о нём никто не знает. Луг порос травой и белыми июньскими цветами, трава мне по пояс. Мы все здесь. Мы — это те, кто знает о скором сошествии Повелительницы Небесных Тел. Мы все — я и мои призраки: люди, звери, сказочные и настоящие, персонажи из книг и фильмов, придуманные друзья, мятущиеся души, говорящие растения и бесплотные сущности. Все кошки, которые у меня когда-либо были, человечки из мультиков, нарисованные страшилы и оловянные солдатики. Мы приглашены на самый важный праздник в нашей жизни. Мы все собрались и ждём чуда.
     От озера поднимается туман. Полуночное солнце не село, сегодня самая светлая ночь в году, самая волшебная, она такая единственная. Всё вокруг залито светом. На небе появляется золотистое облачко, оно приближается, растёт, начинает медленно опускаться на луг. В окружении белых ночных птиц, в окружении крылатых небесных посланников. Мы слышим неземную музыку, мы видим ослепительный свет, от него слезятся глаза. И там, в этом сиянии, мы видим Её - Повелительницу Небесных Тел, прекрасную и юную. В развевающихся лёгких одеждах, с длинными золотыми волосами, с цветами в руках. Мы поднимаем руки к небу, тянемся к ней, мы просим её милости. Прекрасная Дева, сойди к нам! Побудь с нами, не бросай нас одних, не оставляй без своего нежного лика! Защити нас! Не дай нам пропасть! Мы просим о милости, не дай нам увидеть твой гнев. Мы просим добра, мы просим любви. Прости нас, Прекрасная Дева! Прости нас всех, прости!
     В этой главе используется стихотворение «Свежий ветер» авторства Кати Стенвалль, 2010.

14. В ментовке с госпожой Ангелиной

     У меня была подруга, её звали Ангелина, но мы говорили Геля. Она вышла замуж и родила ребёнка. Я замутила с её мужем. Она мне за это дала по роже.

     С этим парнем мы были знакомы и раньше, он вращался в наших кругах. Мы определённо нравились друг другу, и у нас почти получилось, но тут подвернулась Геля, она ему больше понравилась, чем я. Она была блондинка с большой грудью. Поэтому. Я не обиделась, такое бывает. В конце лета она была уже на пятом месяце, и они поженились. Потом на свет появился малыш. Парень этот на какое-то время исчез из нашей компании, был сильно занят. А теперь он снова начал к нам ходить, правда не часто. Маленький ребёнок, работа, жена, сами понимаете. Я мысленно называла его Гелин Муж.

     Когда я впервые увидела его после полугодового перерыва, я сразу поняла, что он мне нужен. Между нами снова вспыхнул прежний интерес, мы начали опять с того момента, на котором остановились, когда нас прервали. Только теперь мне хотелось его вдвое больше, чем раньше, потому что его совершенно точно было нельзя. Ни за что и никогда! Это был самый запретный запрет, этот парень был для меня недосягаем. Он был, как будто, красным крестом перечёркнут справа налево и слева направо. На нём, будто, висел плакат: «Руками не трогать!» В моём воображении на него как будто бы надели пояс верности, закрыли замок на ключ, а сам ключ отдали на хранение его жене. Мне прямо виделся этот пояс верности — у него под одеждой. И этот воображаемый пояс влиял на всё! Даже лицо у Гелиного Мужа стало другим, взгляд стал другим. Мне чудилась в этом взгляде гордость от того, что у него теперь совсем другое социальное положение. Что он не такой, как мы, он взрослый. Этот запрет и добровольное соблюдение запрета делали его взрослым. С другой стороны, мне иногда казалось, что у него голодные глаза. Он просто пожирал меня глазами.

[]

     Он был для нас потерян, пропал навсегда. Его уже взяли, забрали у нас, надели на него ошейник и поводок, посадили на цепь. Он охранял дом, занимался важным делом, с ним больше нельзя было играть в игрушки. Он сразу стал таким большим! Мы были весёлыми и глупыми, а он был занятым человеком, ему было некогда.
     Я должна была решить эту задачку, взломать этот замок. Я должна освободить его, выпустить на свободу. Просто должна! Ненавижу клетки. Пускай ключ от замка был у Гели, но я уж как-нибудь справлюсь, я что-нибудь придумаю. Я не переживу, если он не будет моим. Я — буду не я, если у меня не получится.
     Я сходила по нему с ума. Из-за этой его неприступности, из-за того, что он стал таким хорошим и правильным. Из-за запрета, из-за того, что он уже был занят. Когда я закрывала глаза — я видела нас вместе. Мне даже казалось, от него пахнет как-то особенно, чем-то домашним, как свежевыглаженные пододеяльники. Я представляла, как он делает всякие дела по дому, готовит, убирает, моет посуду, кормит ребёнка кашей с ложечки, и мне просто сносило башню. Он принадлежит Геле, и больше никто и никогда, кроме неё, не узнает, какой он. Я не успела это выяснить до его женитьбы, неужели так и не выясню? Неужели я не смогу? Она никому его не даст. Чёрт! Почему всё ей?

     На самом деле — это было несложно. Неприступная крепость сдалась без боя, как только он оказался у меня дома. А заманить его домой тоже оказалось очень просто, я попросила меня проводить. А когда он проводил, предложила зайти ко мне на кофе. Вот и вся стратегия, вот и весь мой хитроумный план. Думаю, он уже озверел от сидения дома взаперти. У него год никого не было. Я никогда не встречала таких страстных парней, как Муж Гели. Он приходил ко мне очень часто, правда ненадолго. Потому что дома ждала жена.

     Это кем же надо быть, чтобы увести мужа у подруги, увести его из счастливой молодой семьи, где имеется новорожденный ребёнок? Так не делается. Так просто не делается, и всё! Но я ведь не увожу его, я только немножко. Я поиграю, и верну. Честное слово, я положу на место, где взяла. Некоторые говорили мне, что это ужасно.
     Они говорили, что я обращаюсь с людьми, как с предметами. Что я пользуюсь им, как резиновой игрушкой на батарейках. Что так нельзя. Почему нельзя? Ерунда. Я же не прошу на мне жениться, я не хочу чтобы он развёлся. Я никому не делаю ничего плохого. Чем я навредила Геле? Чем я её обидела? Разве я у неё что-то отобрала? Я не понимаю, ей что, жалко? Это её муж, она его уже получила, разве будет хуже, если она немножко поделится с другими? Разве не говорили в школе и детском саду, что надо делиться? Нельзя загребать себе всё самое вкусное сразу. Может, слышала?
     Мне говорили, что с людьми нельзя так играть, они живые. Почему нельзя? Можно! Я буду играть с ним, как захочу. Кто мне запретит? Может быть, его жена? Ой, не смешите меня! Эта домашняя курица способна только на то, чтобы пелёнки стирать. И потом, почему считается, что я одна делаю нечто нехрошее? Обычно в таких делах участвуют двое.

     Дело было под Новый Год. Мы отмечали праздник в Доме Культуры. Сперва был концерт, а потом танцы. Геля не смогла прийти, не с кем было оставить ребёнка. А Муж Гели пришёл, сказал только, что ненадолго. Надо торопиться домой. Но вот прошёл час, два, три, а он всё не уходил. Нам было очень весело! Он выпил и расслабился, перестал всё время смотреть на часы. Мы с ним танцевали, потом перешли в бар.
     Наша компания заняла самый длинный стол вдоль стены. Мы взяли по коктейлю, он усадил меня к себе на колени, мы сидели и болтали с нашими ребятами. Мы сидели спиной к входной двери, поэтому я не сразу заметила Гелю. Она налетела на нас, как разъярённая валькирия! Потом оказалось, что она специально сказала, что не придёт, а сама сдала ребёнка на руки бабушке и прибежала в Дом Культуры, чтобы посмотреть, что делает её муж.
     А муж, оказывается, вот что делал. Геля влепила ему оглушительную затрещину. Как только у него башка не оторвалась? Я не успела спрыгнуть с его колен, как она схватила меня за волосы и несколько раз приложила лбом о поверхность стола. При этом она кричала: «Убью! Дрянь!» У меня потемнело в глазах. Сперва я оглохла, потом в ушах образовался какой-то звон. Я почувствовала, как из разбитой брови брызнула кровь, на столе расплывались крупные красные капли. Кто-то визжал, кто-то матерился, вокруг забегали люди, я ничего не видела. Выключили музыку, зажгли свет. Кто-то оттащил от меня Гелю, она продолжала кричать и махать руками.

     Двое охранников поволокли нас в комнату милиции на втором этаже. То есть, волокли Гелю, я шла сама. Меня вёл охранник, я плохо видела из-за крови, заливающей мне глаза. Но боли я не чувствовала. Если меня напугать, я превращаюсь в бультерьера. Силой мысли я могу отключить свои чувства, и начинаю соображать чётко, как никогда. Геля отказывалась идти, пыталась улечься на пол, рыдала, как ненормальная.
     Так мы дошли до милиции. В комнате за столом сидел какой-то пожилой серьёзный мужчина в форме, постукивая карандашом по раскрытому журналу. Нас поставили перед ним. От его строгого взгляда Геля вдруг совершенно успокоилась. Милиционер заговорил с нами таким голосом, что сразу стало понятно, шутки кончились.
     — Так, девушки, что у вас произошло? Драка в общественном месте. Нарушение порядка. Сопротивление представителям власти при задержании.

[]

     Охранник подлил масла в огонь:
     — Да, она меня пнула!
     — Ну вот видите.
     Я подумала, сейчас я тебе покажу, дрянь! Что я тебе сделала? Чего ты на меня накинулась? Я тебя била? Нет. Я тебя обокрала? Нет. Я про тебя гадости за глаза говорила? Тоже нет. Ну так и в чём же дело? Посмотри, как ты меня изукрасила. Я девушка, мне это лицо ещё нужно, мне с ним жить. И это я ещё себя в зеркало не видела, может у меня теперь шрам на лице останется — из-за тебя. Чего ты дерёшься? Я тебя сейчас навсегда отучу кулаками махать. Будешь впредь вежливой! Я сейчас такой театр разыграю, что тебя на пятнадцать суток посадят. Ты не знаешь, на что я способна! Не хотела мужем поделиться — посиди в СИЗО с уголовниками, там тебе самое место. А о ребёнке пусть пока муж позаботится, будет его сам грудью кормить. Я вот на пол завалюсь и изображу обморок, пусть скорую вызывают.

     Милиционер просит у нас документы. Документов нет. Мы не взяли их с собой на празднование Нового Года. Милиционер говорит:
     — Тааааак, всё понятно. Документов нет. Так и запишем. Нарушительница задержана на трое суток до выяснения личности.
     Геля порывается уйти, но охранник встаёт у двери и загораживает собой выход. Я вижу, как Геля напугана:
     — Товарищ милиционер, у меня дома ребёнок, мне надо домой, я не могу на трое суток.
     Милиционер не впечатлён её словами::
     — А это ещё надо выяснить. Посидите пока, отдохните, мы к вам отправим органы опеки, посмотрим, что там с ребёнком.
     — Не надо опеку! У ребёнка есть отец и бабушка!
     — Отец? Это тот, из-за которого произошла драка? Я не думаю, что он может позаботиться о ребёнке. Но вы не волнуйтесь, девушка, всё оформим, разберёмся.
     Геля выглядит кошмарно! Она смотрит то на меня, то на охранника, то на милиционера, у неё бегают глаза. Так тебе и надо! Сейчас я что-нибудь придумаю, сейчас я что-нибудь такое сделаю. Сейчас я такую сцену разыграю, что нас не скоро забудут в этом отделении. Я мысленно говорю ей: «Геля, не бойся, возьми меня за руку, я сейчаc выведу тебя отсюда, только держись крепче!» Не знаю, слышит ли она мои мысли.
     Милиционер указывает нам рукой на ряд стульев перед собой:
     — Садитесь, девушки.
     Геля садится, а я остаюсь стоять. Вот он, наш шанс! Сейчас! Бультерьер расставил пошире лапы для устойчивости, напряг каждый мускул. Сейчас он ринется в атаку, вопьётся клыками в горло своему обидчику.
     Милиционер повторят:
     — Присаживайтесь.
     Я отвечаю:
     — Я выполняю только приказы Госпожи Ангелины. Госпожа Ангелина, вы разрешите мне сесть?
     А сама смотрю на неё и думаю: «Пойми меня, умоляю! Догадайся! Напряги свои пролактиновые мозги, или что там у тебя осталось в голове после года семейной жизни! Ну, давай! Просто кивни, не говори ничего!»
     Геля посмотрела на меня, как на сумасшедшую, и вдруг случилось чудо. Кажется, она поняла! Есть контакт!
     — Разрешаю.

     Я села на пол около её стула. В комнате повисла тишина. Оба охранника и милиционер смотрели на меня во все глаза, как будто привидение увидели. Но на то милиционер и есть, чтобы быстро принимать решения. Он моргнул и продолжил что-то писать в своём журнале:
     — Так, девушки, ещё раз. Драка в общественном месте, нарушение порядка.
     Я прижимаю руки к груди, к моему новогоднему платью, залитому кровью. Говорю со всей горячностью, на какую способна:
     — Не было драки! Госпожа Ангелина, разрешите мне объяснить? Спасибо! Драки не было! Не пишите туда ничего, вы сейчас всё поймёте. Госпожа Ангелина сделала мне новогодний подарок. Госпожа своей собственной ручкой поучила… была так добра… Она очень щедрая и добрая!
     Милиционер склонил голову набок, как какая-нибудь птица, и даже рот раскрыл:
     — Девочка, что ты несёшь? Что ты такое говоришь?
     — Мы так играем. Нет, просите, Госпожа, виновата! Мы так живём! Понимаете? Ну, вы понимаете, да? Мы не дрались, она меня не била.
     — Девочка, эта хулиганка тебе лицо изуродовала. Сейчас оформим происшествие и в медпункт тебя отправим. У тебя сотрясение, и бровь зашивать нужно.
     — Нет у меня никакого сотрясения, товарищ милиционер. Мне совсем не больно, правда. Ни капли. Это просто царапина, сейчас пройдёт. Госпожа Ангелина никогда не сделала бы мне ничего плохого, вы не понимаете, у нас так положено. Не было драки!
     — Да как же не было, когда была? Вот охранники всё видели.
     — Ничего они не видели! Не надо было вмешиваться. У нас всё хорошо, это была игра, так было задумано заранее, вы нам помешали!
     — Девочка, у тебя голова не кружится?
     — Нет! Я не буду писать заявление, уберите все эти бумажки. Госпожа Ангелина, простите меня, я виновата, это из-за меня, я не смогла им объяснить. Накажите! Накажите меня!
     — Слушайте, вы ненормальные?
     — Нет, поверьте. Почему вы мне не верите? Попробуйте сами так поиграть, вы тогда поймёте.
     — Кто — я?

[]

     Я вижу, как щёки милиционера заливаются багровым румянцем. Он смотрит на нас таким тяжёлым взглядом, по-моему, он всё понял. Он меня пропалил, рассекретил мой хитроумный план. На то он и милиционер. Но заявление я всё равно писать не буду. И в медпункт не пойду. Не потащат же меня силой! Это он тоже понял.
     Нас отпускают, точнее выгоняют за дверь, покрутив напоследок пальцем у виска. Когда мы выходим, я на секунду встречаюсь взглядом с тем охранником, который помоложе. Он тоже краснеет.
     Мы стоим с Гелей в коридоре. Она всё ещё зла на меня:
     — Что за ерунду ты наговорила?
     — Не нравится? Иди обратно и скажи, что это неправда, пусть тебя задержат до выяснения. За рукоприкладство и сопротивление при задержании. Скажи им, пусть к тебе домой социальную службу пришлют.
     — Ты больная?
     — Иди домой, тебе кормить пора. Не забудь мужа на замок запереть, чтоб не украли.
     — Дрянь!
     — Причеши волосы, а то новогодняя причёска растрепалась, пока ты меня мордой по столу возила.

15. Совсем без сердца

     «Катя! Может быть, ты рассердишься. Так получилось, что я люблю тебя. Люблю давно, сильно и безнадёжно. Прости! Я этого не хотел, так вышло. Я знаю, что ты меня не любишь. К сожалению, мы часто видимся, и каждый раз это пытка. Я старался реже приходить туда, где ты бываешь, но у меня не получилось. Чтобы не вносить ненужное в наши отношения, разреши мне не подписываться своим настоящим именем. Я никогда не перестану любить тебя. Твой.»

     Эту записку я однажды нашла в кармане моего пальто. Сколько она там пролежала, неизвестно. Это был маленький белый квадратик, сложенный во много раз листочек бумаги. Он мог лежать в моём пальто и год, и один день. Его могли подложить мне сегодня на репетиции, а могли и на новогодней дискотеке. Но я всё-таки думаю, что это было сегодня. Я часто сую руку в карман и уж, наверное, почувствовала бы пальцами эту записку. С другой стороны, валяются же у меня чеки из магазина по полгода, и я их не выбрасываю. И всё же, это было сегодня… Кто же это мог сделать? Да кто угодно. Там было много народу, знакомых и незнакомых, огромная околотеатральная тусовка, кого там только не было. Моё пальто висело в гардеробе, оно очень приметное, светло-оранжевого цвета, как абрикос. Кто угодно мог подойти и незаметно положить записку в мой карман. Это могли сделать и в автобусе. Это мог сделать сосед, мы ехали вместе в лифте. Я даже и не знаю, на кого думать. Перебираю в уме всех из нашей компании, хотя это не обязательно знакомый человек. Никто не подходит.

     С тех пор я стала время от времени находить похожие записки. И всегда после тусовки, где было много народу. Вариантов всякий раз было много, и мне было никак не сузить круг поисков. Думаю, этот человек специально выбирал такие дни и такие мероприятия, чтобы я не догадалась. А как узнать? Может быть, на меня кто-нибудь как-то особо смотрит в последнее время? Нет. Может, кто-то ищет со мной встречи? Пытается сесть рядом, заговорить? Нет, не больше, чем обычно.
     Ну, Крейзи иногда со мной заигрывает, но в этом нет ничего нового. И не такой он человек, чтобы записки писать. Я вижу, что я ему нравлюсь, ну и что? Он простой парень, он бы мне уже сто раз сказал. Может, Смешарик или Хэппимэн? Оба пытались за мной ухаживать, немножко приставали, провожали до дома по очереди, ну и что? Я присматриваюсь к знакомым ребятам, стараюсь заметить малейшие перемены в отношении, ищу у них в глазах новое выражение, ищу на лицах подтверждение своей теории, но не нахожу.
     Kто-то пишет мне записки. Кто-то из тех людей, которые мне совсем не нужны. Тогда как самый важный и нужный мне человек — не обращает на меня внимания. Совсем. Но я и раньше замечала, что жизнь бывает жестокой и обладает самым странным чувством юмора.

     На дворе 1996 год. Я ещё учусь в Медицинском Институте. В свободное от учёбы время я играю в любительском театре. Мы играем вместе с другими ребятами, которые тоже любят сцену, которые тоже — по разным причинам — не поступили в Театральную Академию.
     В моём окружении есть один парень, который не обращает на меня внимания. Мы с ним знакомы с самых давних времён, с самого начала, когда ещё вместе ходили в детский сад. Наши бабушки были знакомы и водили нас гулять на одну и ту же детскую площадку за домом. Его зовут Никита, мы одногодки. Ему столько лет, сколько мне, но он маленький, худенький и белобрысый, со светлыми глазами и светлой чёлкой.

     Я люблю его. Всегда любила и всегда буду. Это началось ещё в детском саду. Я целыми днями смотрела на него, везде за ним ходила. Надо мной смеялись, ну и что? Пусть смеются, я не могла за ним не ходить. Мы жили рядом, его дом был всего в минуте ходьбы от моего. В детстве и позже мы играли вместе.
     Он так нужен мне! Но как найти к нему дорогу? Не думайте, что я не пыталась. Я пыталась сотню раз, и буду ещё. Но все мои попытки ни к чему не приводили. Все мои методы и способы, все мольбы, все хитрости, все отчаянные крики о помощи — разбивались о глухую стену. Как будто кидаешь человеку мячик, а мяч не отскакивает назад. Пропадает в небытие, и нет никаких сил его найти. Кидаешь мяч в открытый космос — и всё, больше ты этот мяч никогда не увидишь.
     Это так глупо с моей стороны, так смешно. Девушки не должны так делать, и я много раз обещала себе прекратить, раз и навсегда покончить с этим. Но потом всё-таки не выдерживала, и опять начинала за ним бегать. Да только всё без толку. Он не дал мне приблизиться ни на шаг.
     А теперь вот какой-то идиот пишет мне любовные записки. Какая насмешка, какой причудливый изгиб судьбы. Я люблю одного, но он меня не любит. Меня любит другой, но я его не люблю. Как в классической русской литературе, какой-нибудь многомудрый классик с удовольствием бы об этом написал. Только никто ж читать не станет эту унылую ерунду. Я бы точно не стала.

     Никита сейчас учится в Музыкальной Академии, он будущий музыкант. Он попросил меня по старой дружбе, не могла бы я помочь ему войти в околотеатральную тусовку. Чтобы быть поближе к сцене и театру, чтобы иметь возможность работать с музыкой, набираться опыта уже сейчас, до окончания учёбы. Заводить полезные знакомства и вообще быть ближе к театральному миру. Конечно, я ему помогла. И теперь всё стало ещё хуже. Мы видимся по нескольку раз в неделю, хоть и не разговариваем друг с другом. Он приходит ради музыки и сцены. Я прихожу — ради него.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Мой папа устроил мне подработку. Он сейчас снимает кино совместно с американцами. В нашей стране никому это кино не нужно. Америка даёт деньги на сьёмки фильма. Им это нужно, а нам нет. После того, как фильм будет отснят, его сразу продадут за границу, и никто в России его не увидит. Тема фильма — Перестройка, только всё это рассматривается с американской точки зрения, не с нашей. Рабочее название фильма «В тот день, когда страны не станет». Очень грустное название, как мне кажется, но так американцы видят Перестройку. Что ж поделаешь? Папа говорит, что он не может это снимать. Всё не так, всё неправильно, всё глупо и поверхностно, и никакого отношения к действительности. Но какой у него выбор? Американцы за это платят не маленькие деньги. Вот папа и снимает.
     Так вот, папа устроил мне подработку. Его коллеги американцы попросили найти им кого-то, кто мог бы поводить их по городу, показать достопримечательности, кафе, рестораны, магазины. Им нужен гид-переводчик, чтобы переводил, рассказывал об истории и культуре Санкт-Петербурга, сориентировал бы их по ценам в магазинах, организовал бы их досуг. Американцы приехали сюда два месяца назад и с тех пор сидели безвылазно в отеле. Какая тоска! Из отеля они выходить боятся, потому что, как только выйдут, их тут же атакуют проститутки и жулики всех мастей. В мою задачу это тоже будет входить — защищать их от жуликов и проституток. Папа говорит, что уже одно присутствие молодой девушки ограждает американцев от посягaтельств на девяносто девять процентов. Ну хорошо, я попробую, если уж одно моё присутствие… Я — как талисман, как волшебная синяя птица. Приходится признать, мне это льстит. Да ещё и платить будут — триста долларов в месяц! Триста! Вы когда-нибудь держали в руках такую сумму денег?

     Я работаю несколько раз в неделю по вечерам и неограниченное количество часов по выходным. Захожу в отель, где мы встречаемся в фойе, и потом идём гулять. Я всегда жду внизу, подниматься в номера мне не разрешает портье. Меня уже несколько раз останавливали.
     Aмериканцы везде за меня платят: в ресторанах, в отелях, спа, магазинах одежды и косметики. Но это не такие деньги, которые можно взять в руки и потратить на что-то, что мне надо, без их участия. Бумажные деньги я получаю другим образом. Каждый вечер, когда пора расставаться и ехать по домам, американцы выгребают из карманов всё, что там лежит, и дают мне. Вся мелочь, вся сдача, всё что у них там завалялось, перемещается из их карманов ко мне в карман. Они никогда не считают, сколько там накопилось. Им кажется, это мелочь, какие-то разноцветные бумажки, железные кружочки, которые не имеют цены. Они не понимают, сколько это — в пересчёте на наши российские реалии.

     Их трое и они очень много тратят, по многу раз в день делают какие-то мелкие покупки, то мороженое, то пиво, то гамбургер в Макдональдсе. Всегда расплачиваются крупными купюрами, и им дают много сдачи более мелкими. Эту мелочь они запихивают в карман и забывают о ней. А когда опять надо купить мороженое, достают новую крупную купюру. И опять получают сдачу. Американцы смеются, с удовольствием собирают все эти разноцветные бумажки, им кажется, это какие-то фантики, сгребают всё в одну кучу, и дают мне.
     Я знаю, что это много денег. Так много, как у меня никогда в жизни не было. И не знаю, будет ли. Иногда набегает до ста долларов в день. Сто долларов! Моя мама в месяц зарабатывает двести. И это настоящая работа! По десять-двенадцать часов в день. Моя мама — гримёр, профессионал высшего класса, многократно награждённый медалями за вклад в культуру. Мы живём на эти двести долларов в месяц. Платим за квартиру, за свет, за газ, за воду, за вывоз мусора, за еду, за всё. Папа получает столько же. Его деньги идут на содержание дачи. А я получаю эту же сумму — за два вечера. При том, что я ничего не делаю. Просто провожу время с американцами, развлекаю их, вожу по магазинам и ресторанам, где они, опять-таки, за меня платят.
     Я стараюсь выглядеть безразличной и спокойной, когда ежевечерне получаю от них деньги. Чтобы они не догадались, какая это огромная сумма. Я с наигранным пренебрежением сую скомканные купюры в карман. Наверное, я для американцев, как какая-нибудь дикарка из племени тумба-юмба в тростниковой юбке, с сиськами наружу, которая готова делать что угодно за нитку стеклянных бус. Забавная туземная обезьянка. Но это ничего, пускай! Нам сейчас очень нужны деньги.
     Я думаю о том, что пенсия моей тёти — тридцать долларов в месяц, и это при том, что она всю жизнь отишачила почтальoном. От звонка до звонка — сорок лет. И это все её деньги, ей неоткуда взять ещё. Я не говорю родителям, сколько я получаю, иначе они бы у меня сразу всё отобрали. Надо строить баню, надо менять крышу, надо проводить водопровод на даче. В конце концов, это мои собственные деньги. Я их заработала.

     Поэтому при родителях я делаю вид, что американцы унижают меня, дают мне какие-то копейки за то, что я так много для них делаю. Вожу их по театрам, по музеям, по красивейшим пригородам Петербурга. Я говорю, что получила от них пять баксов за то, что показала им Гатчинский дворец и парк, провела полноценную экскурсию, которую я подготовила дома по книгам. Не говорю, что они отвалили мне сотню в скомканных бумажках после посещения Гостиного Двора, где они купили никому не нужные атрибуты советской власти: красный флаг, пионерские галстуки, октябрятскиe значки с портретом Ленина в детстве, милицейские фуражки и фотографии Гагарина в космической ракете. А я вообще ничего не делала, просто ходила вместе с ними из отдела в отдел. К тому же они купили мне обалденный павловопосадский платок в красных узорах и с золотыми кистями. А в Гатчину они ехать отказались.
     Я даже иногда специально устаиваю сцены, плачу, жалуюсь на злых, плохих американцев, которые обращаются со мной, как со служанкой. Мама меня жалеет: «Ну что ж поделать? Деньги-то нужны.» И папа меня жалеет. Виду, конечно, не подаёт. Он говорит мне всякое взрослое и строгое, чтобы я не раскисала: «Работа — есть работа. Обещала — надо выполнять.»

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     По нескольку раз в неделю я хожу на тусовку. Там я встречаюсь с друзьями. Мы репетируем, готовимся к выступлению в небольшом театре. А после репетиции мы бухаем. Теперь, когда у меня вдруг образовалось так много денег, я за всех плачу. Обычно мы скидываемся на выпивку по сто рублей, и на двадцать человек это получается две тысячи. Как раз хватает на бутылку спирта Рояль. На сок уже не хватает. Но мы идём домой к кому-нибудь из ребят. У всех имеются дачи, огороды, и бабушки, которые варят варенье из смородины или из черноплодной рябины. Если намешать это варенье с водой, сварить, процедить, а потом смешать с Роялем, то получится пара литров алкогольного сладкого напитка фиолетового цвета. Вот его-то мы и пьём.
     В последнее время я стала приносить с собой ещё одну бутылку. Это круто! Теперь у нас бывает по две бутылки спирта и напивалово получается более качественное. Крейзи спрашивает меня:
     — Катька, ты что, богатая стала? Ограбила банк, или получила наследство от тётушки-почтальонши? Откуда у тебя деньги?
     — На работу устроилась, вот откуда. Я теперь работаю гидом-переводчиком, вожу группу американских туристов.
     Крейзи смеётся:
Один американец, ша-лай-лула!
Засунул в жопу палец, ша-лай-лула!
И вытащить не может, ша-лай-лула!
Ну кто ему поможет? Ша-ла-ла-ла!


[]

     Мне почему-то кажется обидно, но я ничего ему не говорю. Каким бы ни было его отношение к моей новой работе, он с удовольствием пьёт мой спирт, не отказывается. Я, определённо, стала очень популярной в нашей компании, когда стала так хорошо зарабатывать.

     И только он — Никита — самый важный и самый нужный мне человек, на меня не смотрит. Он не заинтересовался мной, даже когда у меня появились деньги. Даже когда я предлагала ему бесплатную выпивку. Ничто не может заинтересовать его. Он просто меня не видит, как бы я за ним ни бегала. Для него — меня нет. С деньгами, или без.
     Никита! Я хотела бы иметь возможность ухаживать за ним. Обычно женщины такого не говорят. Женщинам не положено так делать. Нужно наоборот, чтобы мужчина ухаживал за женщиной. Дарил цветы, водил в ресторан, покупал бы ей наряды и украшения. Делал бы ей подарки. Выбирал бы обручальные кольца по своему усмотрению, а потом сватался бы к ней, стоя на одном колене и протягивая ей бархатный футляр с брильянтовым колечком. Я знаю, знаю. И что мне теперь делать? Как мне быть? Перестать любить его, потому что это всё неправильно? Потому что так не должно быть?
     Никита! Ты никогда не прочтёшь это и никогда не узнаешь. Послушай меня. Если у меня и есть какие-то деньги — они все были бы потрачены на тебя. Мне самой ничего не нужно. Я бы купила тебе всё, что ты хочешь. Если это может тебя обрадовать. Если это можно выразить в денежном эквиваленте, в чём я лично очень сомневаюсь. Что ты хочешь? Гитару? Пианино? Музыкальную установку? Синтезатор? Скажи! Покажи пальчиком, и я тебе сразу это куплю. Даже не буду спрашивать, зачем. Даже если не знаю, что это за штука. Если у меня хватит денег, если я смогу.
     Я хочу, чтобы ты улыбался. Я хочу водить тебя по магазинам, одевать тебя, как куколку. Хочу, чтобы ты мерял самое дорогое бельё, а я бы смотрела. Просто смотрела, мне больше ничего не нужно. Кельвин Кляйн, Армани, Кензо, Ральф Лорен. Самые дорогие и самые модные вещи. Хочу, чтобы ты знал, как ты мне нравишься. Пожалуйста, разреши мне! Я знаю, что так не делается. Но, может быть… Может такое быть? Такого не может быть, и даже мечтать об этом — глупо.

     Но я мечтаю. Я представляю это так. Если бы у меня была своя машина, например лимузин. И были бы водительские права. Хотя, я знаю, что никакой лимузин не впечатлит Никиту, ему не нужны атрибуты шикарной жизни. Но это же просто моё воображение, фантазия. Можно же мне помечтать? Так вот, я — за рулём лимузина, такой длинной белой машины с тонированными стёклами. Я открываю перед Никитой дверцу переднего сидения, рядом со мной. Я помогаю ему сесть в машину. Разреши мне отвезти тебя? Он садится. Кладёт на заднее сидение несколько тяжёлых бумажных пакетов. Мы сегодня ходили с ним по магазинам, по самым дорогим торговым центрам. Выбирали для него одежду, обувь, аксессуары, бельё. Никита был так добр, что разрешил оплатить его счёт. Я с удовольствием за всё платила. Не по-настоящему, конечно, только в моём воображении.
     Он доволен, немножко возбуждён тем, что произошло за день, он улыбается. Я тоже улыбаюсь, мне приятно видеть его таким довольным. Моё сердце радуется, когда я вижу его улыбку. Поворачиваю ключ зажигания, машина заводится моментально, легко, безо всяких усилий. Тихо играет радио, какая-нибудь классическая музыка. Никита говорит: «а нет ничего другого, посовременнее?» Конечно, есть. Всё, что ты хочешь. Я переключаю магнитолу на мой собственный сборник. Я знаю, что ему нравится, успела изучить, наслаждалась каждый вечер. Это сборник электронной музыки.
     Мы едем через город, по синим вечерним улицам. По самому красивому и любимому городу. Я кладу руку ему на колено, сжимаю пальцы. Он не возражает, хоть и не отвечает взаимностью напрямую. Приезжаем ко мне домой. В моих фантазиях я живу одна. В той квартире, которая досталась бы мне от бабушки, если бы родители её не продали. В маленькой мансарде с видом на Фонтанку. Там не так уж много места, но мне ведь много и не надо, правда? Зачем мне много? Мы входим вдвоём в мою квартиру. Никита ставит на пол бумажные пакеты.
     Я стою перед ним, смотрю в его любимое лицо, в его любимые глаза. Убираю светлые мягкие волосы с его лба, с его ушей, с его шеи. Хочешь чего-нибудь выпить? Разреши мне предложить тебе коктейль? Разреши мне поухаживать за тобой? Я смешиваю его любимый напиток. White Russian. Это молоко, водка, лёд и кофейный ликёр Kahlua. Он берёт хрустальный бокал из моих рук. Он пьёт, а я смотрю.
     Теперь наступил вечер, в квартире темно. Горят только свечи на подоконнике и на столе. Играет медленная музыка. Мы танцуем, движемся вместе под музыку, обнявшись. Никита закрыл глаза, на его щеках — нежный румянец. Одной рукой я сжимаю его пальцы, а другой — придерживаю за талию. Мне так хорошо с ним, я хочу, чтобы это никогда не кончилось.

[]

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Про американцев. Их трое: Билл Уолтер, Марк Джонссон и Фредди МакГрегор. Первого зовут Билл, то есть Вилльям, но американцы не признают полных имён. Их всех так зовут, как будто им всегда десять лет: Билл, Джон, Джим, Дик, Дэн. Ему около пятидесяти, он жутко толстый, с бородой и длинными густыми волосами, всегда спутанными, наполовину седыми. Носит ковбойскую шляпу, клетчатую рубашку и бежевые штаны-слаксы, на ногах кожаные мокасины с кисточками.
     Второго зовут Марк, он самый младший из всех. Сложно понять, сколько лет людям, если они толстые и неухоженные. Марк более-мене симпатичный, поэтому мне кажется, что он младше. Я думаю, ему слегка за сорок. Он рыжий, у него ярко-синие глаза и очень белая кожа. Он одет в джинсы и футболку. На шее у него висит фотоаппарат, а ещё у него есть видео-камера. Он постоянно снимает. Лезет туда, где ни один нормальный человек не станет снимать. Например, он снимал своих приятелей в туалете.
     И третий — Фредди, неприятный человек. Он высокий и сильный, правда с пузом, как и у всех них, с красным лицом и козлиной бородкой, как у Дядюшки Сэма с американского плаката. Всё время считает деньги, у него с собой калькулятор, и он пересчитывает рубли на доллары, то и дело комментируя, как всё дорого. Даже и в этой постсоветской дыре, говорит он, где товары и услуги не должны бы стоить вообще ничего. Он всегда боится переплатить лишнего. Я не понимаю, как можно быть таким мелочным, он же богатый. У него в Америке своя вилла, машина, яхта, домработница, садовник, шофёр. И он торгуется из-за каждого рубля в России, где цены для него, должно быть, кажутся совершенно смешными! Как ни странно, он забывает о жадности, когда вечером отдаёт мне сдачу из своего кармана.

     Меня они называют «Царина-Катарина», они считают, что так звали великую российскую императрицу, и что это очень смешно. Я им сто раз говорила, что меня зовут Екатерина, или Катя, а не Катарина. И что нет такого слова «tsarina», есть «царица». Но они продолжают меня так называть, им по-другому не выговорить и не запомнить.
     Они говорят ещё много всяких странных вещей. Билл купил русско-английский разговорник и каждый день выучивает по нескольку новых слов, заставляет остальных тоже учить слова. Они уже знают «privet», «poka», «spasiba». Не пойму, как, но они ещё выучили длинное и сложное выражение «Щи да каша — пища наша». Словом «kasha» они называют гречку, мне не удалось убедить их в том, что каша бывает и из другой крупы. А слово «щи» они произносят как shit. Я объяснила, что щи — это суп из квашеной капусты, они очень смеялись и сказали, что, в таком случае, это действительно, самый настоящий shit.

     Американцы — странные люди. Им всё время надо есть и пить. Мы выходим утром из их отеля, проходим сто метров по Невскому, и они уже спрашивают, когда мы будем завтракать. Как будто они только что не завтракали в отеле. Я же была вместе с ними и всё видела.
     Для меня это удивительный мир роскоши, люкса, ненужной и даже преступной расточительности. Шведский стол на завтрак. Можно брать что хочешь и сколько хочешь раз.
     Я завтракаю вместе с ними, они платят. Я беру чашечку кофе и круассан, на большее я не решаюсь. Билл берёт всё, что есть на столе: бекон, яичницу, тосты, колбасу, сыр, копчёный лосось, овсянку, молоко, йогурт, мюсли, ягоды и фрукты, булочки разных сортов, ветчину, буженину… Сок, чай, ещё раз кофе. Сколько можно есть?
     Я краем глаза слежу за одним мужчиной, который завтракает рядом с нами. На вид — это новый русский откуда-то из глубинки. С утра он одет в малиновый пиджак, трикотажные штаны, чёрные остроносые ботинки, намазанные ваксой до зеркального блеска. Чёлка полита гелем и зачёсана вниз на лоб, у него в руках барсетка, на каждом пальце по золотой печатке, на столе перед ним лежит огромный сотовый телефон с антенной. Он при полном параде — в девять утра во вторник. С утра уже сидит над рюмкой коньяку, это вся его еда. Спиртное входит в стоимость завтрака. Он тоже смотрит на меня и криво улыбается. Понятно, что он обо мне думает. Как будто я…

[]

     И вот мы выходим из отеля и проходим сто метров по Невскому. Американцы не смотрят по сторонам. Мне бы так хотелось, чтобы они посмотрели, в каком прекрасном городе я живу, чтобы они заметили его красоту, чтобы они оценили. Поэтому я начинаю рассказывать то, что заготовила дома, по имеющимся на наших полках книгам. Вот, посмотрите налево, это особняк великого русского писателя и поэта… посмотрите направо, это особняк великой русской балерины… Но американцы не смотрят ни направо, ни налево, они ищут какое-нибудь кафе. Где тут можно пожрать и выпить колы с утра? Мы заходим в полуподвальное заведение на берегу реки Мойки. Оно называется «Мираж». Американцы смеются. Mirage! Mirage! Это, кажется им, очень смешно.
     Садимся, нам приносят меню. Бедная официантка пытается перевести меню на английский. Я помогаю. Американцам всё весело. В итоге мы берём по порции картошки-фри с kotleta и smetana. Котлета и сметана, это всё очень смешно. Мы едим, заливаем всё это щедро кока-колой. Вываливаемся на улицу. Я думаю, насколько нас обсчитали. То, что обсчитали — это точно, но вот вопрос, насколько. Много или мало? Надо ли мне идти назад ругаться, или нет? Фредди тщательно проверяет все счета. Что он скажет?

     Вчера мы ходили в Эрмитаж. Сперва встали в километровую очередь, и я подумалa, сколько же часов мы будем стоять. Но потом я заметила табличку «очередь для иностранцев», как ни странно, на русском языке. Мы встали туда, и очень скоро дошли до дверей, где сидели музейные бабушки и продавали билеты. Оказалось, что для иностранцев цена билета во много раз выше, чем для меня. Как неприятно! Мне сложно объяснить американцaм, почему так. Фредди негодует, цена должна быть одна для всех. Это нечестно, так не бывает, он будет жаловаться своему консулу. А что я могу сделать? Как будто я в этом виновата! Если послушать Фредди, то я всегда виновата в неправильном ценообразовании.
     Для меня цена — 50 рублей, а для них — 5000, ровно в 100 раз выше. Да, но что я могу? В конце концов, это не их Эрмитаж, а наш. Наши люди его создали, наши люди его защищали и охраняли во время войны… Разве будет неправильно, если чужие иностранцы заплатят больше за наш музей? А я заплачу меньше. Я, чья бабушка оставалась в Ленинграде во время Блокады, обкладывала Эрмитаж мешками с песком, гасила фугаски на крыше Зимнего Дворца. Разве в этом есть что-то неправильное? Но Фредди думает, это всё неправильно. Мы с ним находимся в одном и том же дворце, мы видим одни картины, одни скульптуры. Значит, и цена должна быть одинаковой.

     Сегодня мы ходили в Русский Музей. Американцы, как обычно, вели себя так, что мне хотелось провалиться под землю. Уже с самого начала они начали гундеть, что хотят есть и пить. Хотя, мы только что все вместе позавтракали у них в отеле. Мы ходили по музею, от одной выставки к другой, от одного художника к другому. Они не интересовались ничем, не хотели провести ни секунды перед каким-нибудь полотном. Ничто не трогало их души. Я смотрела на картины Репина, Саврасова, Шишкина. То, что нам преподавали в школе. То, что можно назвать великой русской живописью. Американцы этого не понимали. Они бродили из зала в зал, в растерянности поглядывая на меня и спрашивая, когда мы уже сможем поесть.
     В конце концов я сжалилась. Ну, что же делать? Они — такие люди. Они не видят и не понимают искусства. Кто в этом виноват? Они хотят есть, ну окей, вот Макдональдс, пошли, сейчас пожрём. Чизбургер, картошка фри, майонез, кетчуп и два Макбургера, пирожок с яблоком, дальше что? Дальше молочный коктейль!

     Мы были в Мариинском Театре, смотрели балет. Это я настояла на балете, мне казалось, что обязательно нужно показать американцам балет. Лучше бы я этого не делала! Они пришли в своей обычной одежде, в джинсах и футболках. Билл даже ковбойской шляпы не снял. У Марка весь перед футболки был заляпан кетчупом. Фредди пытался курить сигару в зрительном зале, к нам подбежала бабушка-смотрительница и попросила не курить. Мы сидели в первом ряду, американцы настояли, чтобы билеты были именно в первый ряд. И вот мы сидели у самой сцены и всем мешали. Люди, сидящие за нами, пытались увидеть хоть что-то поверх шляпы Билла, вставали со своих мест, на них шикали зрители с третьего ряда, и так далее. Марк начал фотографировать артистов балета со вспышкой. К нам снова подбежала сотрудница театра и попросила перестать снимать, Марк возмущался. Потом они все втроём постоянно переговаривались, комментировали то, что происходило на сцене и ржали. На нас опять прикрикнули. Американцы захотели есть и не придумали ничего лучше, чем вытащить из рюкзаков жратву и начать её хавать прямо перед сценой. Представьте, сидит такой Фредди, жуёт гамбургер с плавленым сыром и солёным огурцом, закусывает картошкой-фри, политой соусом Род-Айленд, шуршит бумажными пакетами, открывает бутылку кока-колы, которая едва не взрывается в его руках, пьёт, смачно рыгает, а на сцене перед ним показывают танец маленьких лебедей. Это была последняя капля, и охранники во главе с театральной бабушкой вывели нас из зала. На глазах у всей публики. Я чуть не умерла со стыда, а Фредди громогласно требовал вернуть деньги за билеты. Остаток вечера мы провели в буфете Мариинского Театра, перепробoвав все имеющиеся там бутерброды и пирожные.

     Мы пошли вчетвером в городские бани. Заказали отдельный номер. Я купила для всех множество бутылок кваса и пива, несколько дубовых веников, взяла напрокат огромные банные полотенца. Ловко отклонила предложение познакомиться с симпатичными девушками, я уже умею от них избавляться. Я осталась в купальнике, а американцы всё с себя сняли и, кажется, ни грамма меня не смущались. Они впервые в русской парной. Всё приводит их в восторг. Зачем эти каменные скамейки? Это настоящий мрамор? Зачем эти железные тазики? Чтобы из них мыться? Как? А почему здесь два крана? В одном горячая вода, в другом холодная? И в тазу смешивать разную воду? А это что за штука? Мочалка? Из чего, ты говоришь, она сделана? Из липовой коры? Что такое липа?
     Мы заходим в парилку, я поддаю пару, американцы орут от восторга, когда вода с шипением падает на раскалённые камни. По очереди пробуют сделать то же самое. Они смеются, что у меня на голове шерстяная шапка. Не понимают, зачем шапка, если сейчас жарко? Шапку ведь нужно носить зимой в Сибири, когда лежит снег. Я велю им расстелить полотенца на полку и лечь. Беру в руки веник и начинаю их парить. Это цирк! Американцы визжат от удовольствия, хохочут, матерятся по-английски, а потом и по-русски. И где они научились таким словам? Не знаю, почему, но мне очень хочется как следует наподдать всем троим. Хотя бы и веником. Если бы мне хватило сил, я бы их напарила так, что надолго запомнили бы Катю из Санкт-Петербурга!

     Оказывается, парить очень тяжело. В какой-то момент я чувствую, как от жары и физической нагрузки у меня темнеет в глазах. Я хватаюсь за деревянные перила, чтобы не упасть. Тут открывается дверь и в парную входят трое в спортивных шортах. Я заказывала парильщиков, когда покупала веники, вот они и пришли. Слава богу! Парильщики спасают меня. Один выводит меня в соседнюю комнату, сама я не вижу, куда иду. У меня заплетаются ноги, он меня держит. Парильщик очень груб со мной, в его голосе звучит явная неприязнь:
     — Куда полезла, дура? Окочурилась бы здесь, потом разборки были бы с ментами. Отдыхай, никуда не ходи. Нет, не ложись, тебе нельзя голову класть, прямо сиди. Кому сказал! Дай я окно открою. Воду пей! Нет, не трогай пиво. И папикам своим скажи, чтобы спиртное не пили после парилки. Как вы мне надоели все! Слышь, Клава, не ходи никуда, чтоб на месте сидела, я скоро проверю.

     Я думаю, почему это я Клава? Но я остаюсь на месте, дышу воздухом у открытого окна, пью воду. Строгий парильщик заходит несколько раз посмотреть, как я себя чувствую. Американцы безумно довольны баней. Они выходят из парной, пьют квас, пиво от них спрятал банщик, потом заворачиваются в простыни, ложатся на топчаны в предбаннике и засыпают. Все трое лежат и храпят. Что мне с ними делать? Приходится ждать четыре часа, пока они проспятся, и за все эти часы придётся платить. Сумма набегает невероятная, но это же не моя вина! Однако, что скажет Фредди?

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Однажды мы шли с подружкой по городу. Подружку зовут Ворона, потому что у неё чёрные волосы, и ещё потому что ей нравится фильм «Ворон», это для которого Роберт Смит из группы The Cure написал музыку. И вот мы шли с Вороной, дело было поздно вечером в ноябре. Ветер был западный, вода в Финском заливе поднялась и пошла на город. Даже дамба не помогла. Нева вышла из берегов, и началось наводнение.
     Ворона живёт на первом этаже прямо около Стрелки Васильевского Острова, её дом — первый от реки. И если что, их заливает первыми. Вот и сегодня. Вода затопила канализацию, из унитаза вверх бил фонтан! Вода полилась на пол, и всю их квартиру залило. Ковры, паркет, всё промокло. Воды — по щиколотку. Мы сидели дома у Вороны, когда это всё началось. Их часто заливает, особенно осенью. Для таких случаев у них наготове стояли резиновые боты. Мы эти боты надели и так ходили по квартире, убирали то, что лежало на полу. Кошка запрыгнула на шкаф и там спасалась. Это хорошо, а то ей уже по самое брюшко было.
     К ночи мы вышли на улицу посмотреть наводнение. Это был тяжёлый вечер, мы намаялись с мокрыми коврами и половиками. С кричащими родителями, с истерично мяукающей кошкой. На улице было хорошо, хоть и странно. Шёл дождь, дул ветер, всё было залито водой. Все спуски к Неве, ступеньки и причалы скрылись под чёрной невской водичкой. Одни только гранитные парапеты торчали на поверхности. На этих парапетах сидели мокрые крысы и тряслись от холода. Они не убегали даже тогда, когда мы подходили совсем близко. Вот смех! Как в стихотворении «Дед Мaзай и зайцы»!

[]

     Мы шли по улицам, превратившимся в реки. На нас были плащи и боты с шерстяными носками, у Вороны в рюкзаке была бутылка морошкового ликёра, дядя из Финляндии привёз. У меня были сигареты. В общем, вечер был тяжёлым, но ночь начиналась неплохо. Только бы там, под водой, не было какой-нибудь ямы или открытого люка. Не хотелось бы провалиться.

     Мы шли и говорили за жизнь. Мы уже порядком глотнули ликёра, и настроение было лирическое. Я размахивала в темноте сигаретой и несла какую-то удивительную чушь. Я обычно такое никому не говорю. Не имею привычки изливать душу. Но тут меня понесло. Что за ликёр такой финский? Чего они туда добавляют? Я кричала:
     — Меня нет, понимаешь? Меня нет! Я не могу чувствовать! У меня сгорела душа! У меня больше нет сердца. Это только моя оболочка, которая ещё может ходить, разговаривать, улыбаться. Но в этой оболочке нет человека. Мне всё равно, понимаешь? Со мной можно делать, что хочешь, я не чувствую боли. Я, как всеядная крыса, готова на что угодно за корку хлеба. Но могу и так. У меня внутри всё погибло!
     Ворона остановилась посреди улицы, положила мне руку на плечо, она смотрела мне в глаза и улыбалась:
     — Катька, какая же ты классная! Я тебя обожаю! «У меня сгорела душа!» «Меня нет!» Как здорово ты это сказала. Никогда не думала поступaть в Теaтральный? Тебе бы на сцене играть. Зачем ты учишься в Медицинском?
     Меня это смутило. Наверное, я выглядела пафосно и смешно. Я заставила себя успокоиться:
     — Слушай, прости, я уже напилась. Несу всякую дурь, сама не знаю, что говорю.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Сегодня мы с американцами катались на катере по Неве, хоть было и очень холодно. Я так замёрзла, что вообще не чувствовала пальцев на ногах. Потом мы пошли в бар, который находится прямо в Петропавловской Крепости. Ещё пару лет назад никто и подумать бы не мог, чтобы в самой крепости, в музее открыли бы рюмочную. А теперь здесь бар, называется «У Петра». Это полуподвальное помещение, вниз ведут ступеньки. Маленькие окошечки едва пропускают свет. Стены сделаны из красного кирпича. Там внутри тоже холодно, но хоть не дует. У дверей нас встречают две официантки: высокие длинноногие девушки в красных гусарских костюмах со всякими золотыми шнурами, позументами и эполетами, в невероятно коротких мини-юбках и в сапогах-ботфортах. А на голове у них такие высокие шапки, как в сказке про Стойкого Оловянного Солдатика. Они так густо накрашены, что лица выглядят, как маски. Девушки приветствуют нас и провожают к свободному столику. С американцами они очень радушны, меня же ощупывают злым недоверчивым взглядом.

     Американцев всё удивляет. Они здороваются с официантками за руку, потом трижды обнимаются и целуются. Так они представляют себе приветствие по-русски. Трогают всё, что есть в этом баре, и стены, и стулья, и столы. Как дети, которые всё тянут в рот. Американцы ведут себя шумно, кричат: «Oh my god! ” и «Oh that’s great!»
     Садимся, нам приносят меню. Я хочу только рюмку Егерьмейстера, а мои спутники заказывают всего: и борщ, и солянку, и шашлык, и даже гречневую кашу, и квас, и клюквенный морс, и целую бутылку водки «Столичная». Нам приносят заказ, тарелки занимают весь стол. Как это всё можно съесть? Куда это влезет? Они предлагают мне еду со своих тарелок, но я отказываюсь. Марк набивает рот гречневой кашей и тут же выплёвывает её так, что она летит через весь стол, как конфетти: Oh shit! Он долго отплёвывается, вытирает рот рукавом, вытирает салфеткой лицо. Ему ужасно противно, он никогда такого дерьма не пробовал, говорит он. Не знаю, я очень люблю гречку, это моя любимая каша. Почему ему не понравилось? Я беру его тарелку и доедаю гречку. Американцы ржут, свистят и хлопают в ладоши. Они фотографируют, как я ем этот shit.
     Про борщ они сказали, что это, наверное, наблевал Распутин. Про шашлык, что это яйца русского медведя. Им всё очень смешно. Бутылка водки постепенно пустеет. Это, наверное, единственный продукт, который они не засмеяли. Дальше они начинают заказывать коктейли. Мне предлагают канадский коктейль B-52. Нам приносят маленькие рюмки, в которые налито что-то, состоящее из трёх разных слоёв жидкости: бордового, жёлтого и оранжевого. На поверхности этой трёхцветной жидкости горит огонь! Ух ты! Я такого никогда в жизни не видела! Американцы поднимают свои рюмки и говорят: Nazdorovje! Я уже несколько раз им объясняла, что никто не говорит эту фразу, прежде чем выпить, но они всё равно продолжают.

     Выпиваем. Американцы требуют повторить заказ. Выпиваем ещё раз. Я встаю и иду в туалет. Когда выхожу оттуда, сталкиваюсь с официанткой в красной гусарской форме. Она злобно шипит мне:
     — Долго ты ещё здесь будешь?
     — Не знаю, мы ещё только пришли.
     — Имей совесть! Заработала на них, дай и другим заработать.
     — Я на них ничего не заработала.
     — Ну конечно, кто ж тебе поверит?
     Тут подходит другая официантка:
     — Слышишь, девочка, иди домой. Время позднее, тебе спать пора. А то, знаешь, тебе ведь могут и помочь. Сейчас охранника позовём, он тебя вмиг отправит. Будешь на тротуаре ночевать. Сюда проституток не пускают.
     — Я не проститутка.
     — Ой, да неужели? Пардон муа! А кто ж ты тогда?
     — Я гид-переводчик.

     Я вырываюсь от официантки и снова возвращаюсь за стол. Там веселье идёт полным ходом. Мне снова предлагают выпить, но на этот раз кофе по-ирландски. Крепкий кофе с виски и с шапкой взбитых сливок, очень вкусно. Билл просит, чтобы я станцевала калинку-малинку. Я понятия не имею, как её танцевать, никогда даже по телеку не видела. Но американцы настаивают. Билл хлопает рукой по поверхности стола, он хочет, чтобы я танцевала на столе. У него с собой маленький переносной магнитофон размером с книжку, там вставлена кассета с русскими народными песнями. Купил сегодня в Гостином Дворе. Он сейчас этот магнитофон включит, будет играть калинка-малинка, а я буду танцевать на столе народный танец. Он подставляет мне колено и я, как по лестнице, вскарабкиваюсь на стол. Подбегает одна из официанток и кричит: «Sorry, mister! Sorry!» Билл суёт ей пару зелёных бумажек, и она исчезает. Это я его научила. Такой метод решает практически все проблемы с персоналом. Американцам этот метод очень нравится, они себя чувствуют гангстерами из фильма. Они говорят, что в Америке это невозможно, но в России всё, как в кино.
     Билл включает магнитофон, делает звук погромче, и на весь бар раздаётся: «Кааааааааалинка малинка малинка моя! В саду ягода калинка малинка моя!» Я пляшу на столе, уперев руки в боки, присeдаю и подпрыгиваю, изображаю ух-ах. Какая-то смесь из танцев «Яблочко» и «Казачок». К нам бегут охранники, пытаются стянуть меня со стола, я брыкаюсь, пинаю их ногами направо и налево, Билл суёт им деньги. Марк всё это фотографирует. Фредди кричит: «Я из мафии, я из КГБ, я из FBI! Я всех убью! Я буду жаловаться моему консулу!» Я продолжаю танцевать. У нас падает и разбивается магнитофон. В наступившей тишине слышен голос Фредди: «С вами будет говорить мой солиситор!»

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     А тем временем в карманах моего пальто продолжали появляться записки. Иногда там стояло только одно слово: «люблю». Иногда было написано несколько предложений. «Видеть тебя — это самая сладкая пытка из всех. Это счастье. Твой.»
     Время шло, но я никак не могла разгадать, кто же автор этих записок. Всё выяснилось случайно. Однажды, когда мы сидели в гостях у Вороны, я только что смешала для всех запивку из черноплодки с водой, Ворона подошла ко мне поближе и, оглядываясь, сказала:
     — Слушай, я сейчас что-то такое видела, не пойму что.
     — Призрак отца Гамлета?
     — Даже не знаю, как и сказать. Может, ошиблась, не хочу зря наговаривать. Там в коридоре один человек, вроде бы он по карманам шарил. Ну, не шарил, я не знаю, это странно выглядело. Он подошёл к вешалке с одеждой и сунул руку в карман твоего пальто. Я бы и внимания не обратила, мало ли что человеку надо, может что-то хочет достать из своей куртки, носовой платок или ещё что. Но это было точно твоё пальто, его легко узнать, оно абрикосового цвета. Я не могу представить, что кто-то из нас на такое способен. Иди, посмотри, не пропало ли чего, пока он ещё не сбежал.

     Я сразу всё поняла. Я знала, что никто у меня ничего не украл. Знала, что найду в своём кармане, мне и проверять не надо было. Я опустила руку в карман и нащупала маленький квадратик бумаги, сложенный во много раз.
     — Нет, ничего не пропало. У меня с собой ничего и не было. А кого ты видела?
     — Какая разница, если он тебя не обокрал? Зачем я буду пальцем на него показывать?
     — Не обокрал меня, так обчистит кого-то другого. Если уж он начал лазить по карманам. Кто это был? Ну?
     У меня перед глазами всё слилось в одну тёмную пелену. В ушах слышался шум и удары сердца. Пол под ногами как будто бы начал двигаться. Ворона оглянулась по сторонам, не слышит ли кто:
     — Вон тот, белобрысенький, никогда не помню как его зовут.
     — Его зовут Никита.

     На следующий день было воскресенье, мы снова репетировали в Доме Культуры. Я взяла с собой все его записки. Как только я увидела его в коридоре, он ещё куртку снять не успел, сразу сказала:
     — Никита, подойди сюда на минутку.
     Мы зашли в костюмерную. В смежной комнате пьяная Ворона спала на диване, на ворохе костюмов. Сверху она накрылась жёлтой бархатной занавеской, так что её саму было почти не видно.
     Никита стоял передо мной и ждал. Я вынула из кармана целую пачку маленьких белых листочков и протянула ему:
     — На, забери это. И больше так не делай.
     Мы молча смотрели друг на друга. Он не брал у меня письма, и я сама запихнула их ему в карман. Он тихо сказал:
     — Прости меня.

     Я не знала, что делать. Мне так много хотелось ему сказать! Меня переполняли чувства, для них не хватало ни слов, ни воздуха в груди.
     — Никита, пойми, я не хочу так жить. Я не хочу всю жизнь тусоваться на лестничных площадках и пить водку на скамейке в парке. Я не хочу общаться со странными людьми, которым непонятно, чего в жизни надо. Театр, музыка, КВН — это всё здорово, но это не будет длиться вечно. Когда-нибудь нам всем будет тридцать и даже сорок лет. Что мы тогда будем делать? Я хочу жить хорошо! И мне всё равно, каким образом я к этому приду. Любым! У меня есть цель, понимаешь? Я скоро выйду замуж за американца и уеду в Америку. Куда-нибудь в Калифорнию, в Техас, в Колорадо, я не знаю, куда-нибудь туда, далеко и надолго. Я начну новую жизнь, всё с нуля. Я ничего не боюсь и никому не дам мне помешать. Я больше не хочу жить, как… как…
     — Как кто?
     — Никита, y тебя нет средств, а я дорого стою. Ты не можешь за мной ухаживать! Не можешь даже просто разговаривать со мной. Или что ты там себе напридумывал? Какой-нибудь роман, когда с милым рай и в шалаше? Ты же музыкант. Ты ещё учишься, не работаешь. А доучишься, что будешь делать? Играть в переходе на Невском? Или пойдёшь работать учителем пения в школу? В лучшем случае — учителем музыки в музыкалку. Чтобы учить таких же несчастных, как ты? Кому эта музыка нужна? Кто за неё будет платить? Ты знаешь, сколько получает учитель пения? Знаешь? И чего тогда? Что ты себе позволяешь? Ты не смеешь писать мне записки! Лучше бы шёл работать на рынок, носки продавать. Хоть деньги какие-то были бы. Если бы ты только знал! Зачем мы друг другу? Какая жизнь у нас с тобой будет? Ты будешь работать в школе за копейки, я — в районной поликлинике. Нет ничего более жалкого… ничего более унизительного… ничего более смешного, чем…
     — Чем что?
     — Чем два влюблённых нищих придурка.
     Я не знаю, чего мне больше хочется, ударить его, или поцеловать. Я беру его обеими руками за голову, сжимаю его виски, забираю его волосы в кулаки, трясу его. Он закрывает глаза, его голова безвольно болтается, он никак не пытается защититься от меня.
     — Никита, зачем ты это делал? Зачем? Зачем ты это делал? Я прошу тебя, не приходи больше, не пиши мне.
     Я толкаю его открытой ладонью в лицо, он отшатывается назад, ударяется спиной о противоположную стену. От моего несильного пинка он падает, как тряпичная кукла, не пытаясь устоять на ногах или найти руками опору. Это невыносимо! Я выхожу из комнаты, хлопнув дверью, всё ещё как будто ощущаю пальцами его шелковистые волосы. Я плачу от злости, по моим щекам текут горькие слёзы. Моё сердце сейчас разорвётся!

     Следующая репетиция пришлась на пятницу. С утра мы встретились у Вороны дома и прогнали всю программу ещё раз. Я у неё ночевала, поэтому мне даже ехать никуда не пришлось. Потом мы разошлись кто куда, я съездила в Универ. А теперь снова собрались и ждём начала репетиции на большой сцене. Зал откроют только в три часа дня, сейчас половина третьего, а мы все уже на месте. Сидим на скамейке в парке и ждём. Все наши в полном составе: я, Ворона, Касатка, Крейзи, Волк, Смешарик, Хэппимэн и Киллер. К нам подходит Никита. Какого чёрта?
     Отвожу его в сторону:
     — Я, кажется, просила тебя больше не приходить.
     — Я не могу. Прости меня.
     Хорошо же! Не можешь сам — сейчас я тебе помогу. Я окажу тебе услугу. Сейчас я тебе устрою. Я покрепче беру Никиту за рукав куртки и поворачиваюсь ко всем присутствующим. Могла бы и не держать его, он не делает ни малейшей попытки уйти.
     — Ребята, вот этот человек — вор! Он свистнул у меня из кармана сто баксов. Я пришла с утра на репетицию, деньги лежали у меня в кармане, а теперь они там не лежат. Мы с Вороной видели, как он шарился по карманам в коридоре. Обыскал всю нашу одежду. Правда?
     Ворона кивает:
     — Да, я его видела. Запустил руку в карман Катиного пальто, это точно. Я ещё подумала, что это он делает? Но я и представить не могла, что он тырит у своих!
     Ребята вскакивают со скамейки, я держу Никиту, он не сопротивляется и не возражает. К нам подлетают Киллер и Хэппимэн.
     — Ах ты, гадёныш! Воровать у своих? Ты знаешь, что за это бывает? Нет? Скоро узнаешь!
     — Ребята, а это вообще — кто? Откуда он тут взялся? Его кто-нибудь знает? Чего-то я не помню, с какого перепугу он начал с нами тусоваться. Таскается за нами, не поймёшь, что ему надо. Ты чей такой, пидорок? Кто тебя привёл?
     Из всей компании я одна знаю, кто он такой, как, зачем и откуда. Это я привела его в нашу тусовку, это из-за меня он сюда таскается. Но я не признаюсь. Говорю:
     — Его никто не знает. Наверное, специально нарисовался, чтобы воровать.
     — Держите его! Мужики, берите этого пидора! Давайте его сюда! Сейчас научим его, чтоб по карманам не лазил!

     Ребята волокут Никиту подальше от входа в парк. С ними ещё идёт Касатка, она хоть и девчонка, но обожает драться. Ей лишь бы кого-нибудь стукнуть, она занимается восточными единоборствами. Она чoкнутая, хуже всех парней, даже хуже, чем Хэппимэн, когда он пьяный.
     Мы с Вороной не пошли. Стоим в отдалении и курим. Смотрим, не видно ли ментов. К нам подваливает Крейзи.
     — Не волнуйтесь, девчонки, мы этого урода как следует отоварим, больше не будет по карманам шарить. Шмотки с него сняли, наизнанку вывернули, бабла не нашли. Значит, успел куда-нибудь сунуть.
     Он смеётся:
     — Хa, ну, собственно, сунуть-то можно было только в одно место. Вам это знать не надо. Я так от родаков таблетки прятал, они меня раньше шмонали, когда мелкий был. Все карманы, все сумки перетрясут, ничего нету. А я всё равно упоротый. Кладёшь в презерватив — и туда. Никто не найдёт! Ну ничего, куда бы он ни спрятал, мы достанем. Я его своими рукaми выпотрошу. Выбьем из него, куда бабло дел, не переживайте.
     Я пожимаю плечами, стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно беспечнее:
     — Да ну, не надо. Чего руки пачкать? Он ещё в ментовку настучит. Для меня это не деньги. Я их потрачу и не замечу. Что есть — что нет. Это не проблема. Отпустите его, скажите только, чтобы катился отсюда подальше.
     Крейзи ржёт:
     — Ну ты, Кать, добренькая! Пожалела, что ли? Вора пожалела, посмотрите на неё! Тебе что, деньги не нужны? Ты их ему так оставишь? Ну как хочешь, дело твоё. А я бы ему навалял, чтоб навсегда запомнилось. Благородный ты человек! Ну, если женщина просит… Ладно, считай, ты ему жизнь подарила. У него сегодня второй День Рождения. Давай только на дорожку ему пенделя отвесим, и пусть идёт на все четыре стороны.

     Мы стоим в сторонке и смотрим, как пинают Никиту. Потом ребята оставляют его лежать на снегу и расходятся.
     Нужно скорее уходить, я боюсь, что не смогу сдержаться. Мне ужасно хочется подойти и помочь ему встать, или хотя бы посмотреть, что с ним. Мы уходим. Ворона всё же оборачивается и говорит мне:
     — Он встал.
     Ещё через пару минут она продолжает:
     — Я слышала, о чём вы тогда говорили с Никитой. Вы думали, что я сплю, а я не спала.
     — И что?
     — Ничего. Он же ничего не украл у тебя из кармана, так? И это всё было не сегодня утром, а на той неделе.
     — И что?
     — Да ничего! Ты меня извини, но иногда мне кажется, что у тебя вообще нет сердца. Помнишь, когда было наводнение и мы пошли ночью гулять? Помнишь, как ты сказала, что у тебя сгорела душа? Я теперь понимаю, что ты имела в виду.
     — Ты не можешь этого понимать. Знаешь, у меня такое чувство, как будто я ударила ногой котёнка. До чего ж противно!
     — А я тебе помогла. А потом стояла на стрёме. И всё-таки, он не котёнок, вы с ним одногодки. Ну ладно, пошли в зал, здесь холодно.

[]

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Американцы спросили, нет ли у меня какой-нибудь подружки, красивой русской девушки, с которой они могли бы познакомиться. Вместе гулять веселее! Я обещаю в следующий раз прийти с подружкой. Честно говоря, я немножко ревную. Зачем им понадобилась моя подружка? Им что, меня мало? Я их плохо развлекаю? Или они, может быть, ожидали от меня чего-то большего, но не получили, и надеются, что с моей подружкой дело пойдёт быстрее? Я приглашаю Ворону. От неё они точно ничего не получат.
     Вороне нравится эта идея, погулять с нами по городу. Я не решаюсь сказать ей, чтобы она привела себя в порядок, прежде чем идти на встречу. Не мешало бы ей расчесать волосы, намазать ногти каким-нибудь приличным лаком, надеть одежду без дырок и накраситься. Я не умею об этом говорить! А сама Ворона, конечно, о таком и не думает. Ей в жизни никогда в голову не придёт, что надо попытаться как-то выглядеть, чтобы произвести впечатление.

     Ворона притащилась в своём обычном виде. На голове у неё настоящее воронье гнездо, ногти накрашены чёрным лаком, который уже начал облезать, юбка перекручена так, что молния спереди, а не сбоку, и на чёрных колготках светятся несколько дырок. Американцы смотрят на неё во все глаза. Наверное, никогда ещё не видели такого чучела.
     Мы, как обычно, идём сперва в кабак, есть и пить. Билл заказывает всем по пиву. Ворона выпивает свою бутылку одним махом, прямо из горла. Билл смеётся и заказывает ей ещё. Она и это снова выпивает. Билл заказывает ещё. Я боюсь, что она сейчас нажрётся. Уже вылакала три бутылки. Я пинаю её ногой под столом. Ворона с удивлением смотрит под стол, потом на меня, она не понимает намёка. Я говорю ей по-русски, чтобы нас не поняли американцы: «Перестань пить, ты сейчас окосеешь, начнёшь нести всякую ерунду, потом заснёшь за столом». Она искренне удивляется: «Хочу и пью. Тебе-то какое дело? Не ты же платишь!» Она как будто не понимает, что пить на тусовке с друзьями — это одно, а в ресторане с богатыми американцами — другое. Уверена, она впервые в таком дорогом кабаке и впервые пьёт такое дорогое пиво, но она нисколько не впечатлена и ведёт себя так же, как если бы мы сидели с друзьями у кого-нибудь на кухне. Но Ворона всегда такая, она не меняется ни в каких ситуациях, она может быть только собой и никогда ни под кого не подстраивается. Не считает нужным, а может и не умеет.

     Мы вываливаемся из кабака. Ворона выдула шесть бутылок крепкого пива. Как она на ногах стоит, не пойму. Мы идём по улице, проходим буквально метров двести, и американцы замечают магазин элитного нижнего белья. Большая красивая витрина, светящаяся в темноте, а на витрине манекены, одетые в какие-то кружевные красные трусики, состоящие, в основном, из тесёмочек и бантиков. Американцы рассматривают витрину, тыкают пальцами в манекенов, ржут и громко обсуждают увиденное. Им приходит в голову, что можно зайти в магазин, чтобы russian girls (это мы) могли померить эту красивую одежду и выбрать себе что-нибудь симпатичное.
     Мы заходим. Я никогда не бывала в таких магазинах. Уверена, что Ворона тоже. Как много здесь всего! С кружавчиками, с бантиками, с ленточками. Розовое, голубое, красное, белое и чёрное. Даже лимонное и фиолетовое! Такое бельё, которое вообще ничего не скрывает. Зачем оно нужно? В нём же холодно и стыдно. А цены! Совершенно заоблачные, не понятно, кто за это платит! Купить себе трусы за сумму, на которую можно неделю жить?
     Билл, Марк и Фредди ходят по магазину, как три слона в посудной лавке. Они кажутся такими огромными в этом розово-воздушном раю. Продавщицы бегают за ними и щебечут, постоянно извиняются и просят быть поосторожнее. Им кажется, что эти трое сейчас случайно разнесут весь магазин. А те как будто ничего вокруг не замечают. Махнул рукой — манекен полетел на пол. Топнул ногой — с полки посыпался товар. Американцы выбирают несколько моделей белья и дают его нам, чтобы мы померили. Я и сама уже набрала какое-то количество трусиков и лифчиков. Ворона ничего себе не выбрала, она не хочет идти в примерочную. Остаётся стоять и ждать меня снаружи.

     Я примеряю комплект микроскопического нижнего белья. Три маленьких треугольничка ткани на тончайших завязочках. Ткань голубого цвета, шелковистая, приятная на ощупь. Я стою и любуюсь собой в зеркало. Ух ты, какая я, оказывается, красивая! А так и не подумаешь. Да если меня как следует приодеть…! Я же буду настоящая кинозвезда, хоть по телевизору показывай. Как я хочу, чтобы мне купили этот комплект! Сколько он стоит? Ой, мамочки, как дорого! Но я в нём такая красивенькая, я так себе нравлюсь.
     Тут немного отодвигается занавеска, и в примерочную входит Марк с камерой на пузе. Он говорит: «Привет Царина-Катарина! Всё окей?» Он начинает меня фотографировать, а я ему позирую, дурачусь. Он снимает меня и спереди, и сзади, и сбоку, и как я сижу на табуретке, и как я стою, уперев руки в стену и прогнувшись назад. Вдруг занавеска, закрывающая вход в примерочную, отлетает в сторону, и в проёме возникает Ворона. Руки сложены на груди, брови сдвинуты, глаза мечут молнии. Не знаю, почему, но она в ярости. Ворона говорит по-русски: «А что это вы тут делаете?» Марк фотографирует и её тоже, но она берётся за фотоаппарат, который висит на шее Марка на кожаном шнурке, и, как ослика за уздечку, вытягивает американца из примерочной.

     Мы выходим из магазина. Я — с огромным пакетом в руках, Ворона — без ничего. Американцы садятся в такси, Фредди торгуется по-английски с водилой, тот ни слова не понимает. Остальные затаскивают Фредди внутрь, громко орут и хохочут, с восторгом выкрикивают новые русские слова: «Poehali! Davaj-davaj!» Oни уезжают к себе в отель. Мы с Вороной идём к метро, падает снег, и нам приятно пройтись по улице. Она говорит:
     — Слушай, мне показалось, или этот чмошник с камерой на пузе залез к тебе в примерочную? Чего ему было надо?
     — Не знаю. Может, хотел поснимать, как я буду переодеваться?
     — Подожди, я чего-то не понимаю. Ну или я вообще тупая. Чем ты занимаешься? Ты их обслуживаешь, что ли? Всех троих одновременно, или по очереди? И сколько берёшь за час?
     — Нет, не обслуживаю. Я гид-переводчик.
     — Это так теперь называется? Понятно. Серьёзно, Кать, ну не с ними же! Не с этими жирными, тупыми уродами! Да я бы сама себя уважать перестала, если бы пустила к себе в примерочную этого ушлёпка, и не дала бы ему по морде.
     — А я бы перестала себя уважать, если бы мне пришлось носить вот эту застиранную тряпку, которая у тебя вместо лифчика. Она тебе, наверное, от бабушки в наследство досталась? Её ещё Хрущёв шил из своих старых портянок к двадцатому съезду КПСС!
     — Да уж лучше носить такой лифчик, как у меня, чем кувыркаться со старыми, жирными америкосами! Как тебе не противно?
     — А тебе не противно самой на себя в зеркало смотреть? У тебя нет ни одной новой вещи, ты носишь старьё. С ног до головы — вся одета в старые тряпки. Каждый раз, как я тебя вижу, у тебя драные колготки. Все — с дырками на пальцах, ни разу целых не было. Они у тебя, наверное, единственные. Ты донашиваешь мои вещи. Ты ходишь с моим старым рюкзаком, который я тебе отдала, когда купила новый. Я бы легла и умерла, если бы мне пришлось донашивать вещи за подругами. Это тебе не противно?
     — Что ты сказала?! Соска валютная!
     — Дешёвка! Вместо того, чтобы завидовать, училась бы лучше сосать! Может, себе на новые колготки насосала бы. Или давай, я тебе свои отдам, мне не жалко.

     Мне кажется, Ворона сейчас вцепится мне в лицо своими длинными ногтями, накрашенными чёрным облупившимся лаком. Мы стоим и смотрим друг на друга. Если бы взгляд мог убивать! Потом я говорю:
     — Если ты тогда не спала, то слышала, что я сказала Никите. Я не хочу так жить, понимаешь? Я хочу жить хорошо! Я хочу иметь квартиру, машину, достойную зарплату, одежду, косметику. Я хочу ездить отдыхать в Анапу, я хочу ходить по ночным клубам, по театрам, ресторанам. Я хочу маникюр, педикюр, стрижку, массаж и белые зубы. Прости меня, но такой я уродилась. Я хочу уехать далеко-далеко, в другую страну. Выучить другой язык, получить другую профессию. Я хочу всё начать сначала, попробовать ещё раз. Пока ещё не совсем поздно. Понимаешь? Билл сказал, что я могла бы работать у них на киностудии, в Америке. Он поговорит со своим шефом. Я так этого хочу, Ворона! Это мой единственный шанс! Я готова делать всё, что угодно, чтобы меня взяли на киностудию. Всё! Если мне скажут прыгать выше головы — я буду прыгать. Если мне надо будет играть на гармошке — я буду играть. Если надо будет плясать под ручку с белым медведем — значит, я буду с ним плясать. Остальное — неважно. Что потребуется, то и буду делать.
     — Прямо-таки всё? А если эти американцы скажут тебе пол на киностудии мыть, ты согласишься?
     — Я соглашусь, даже если этот пол будут мыть МНОЙ! Буду благодарить и просить ещё.
     — Зачем для этого ехать в Америку? Мыть пол на киностудии можно и здесь. Кто тебе мешает?
     — Мои родители.
     — Ах, это родители, значит, виноваты? Ты знаешь, только совсем маленькие девочки обижаются на маму с папой.
     — Ещё Никита.
     — И он тоже мешает? Он-то каким образом? А плохому танцору — знаешь, что мешает? Ну, с Никитой ты, вроде бы, разобралась. Операция «Никита» прошла успешно. Остались одни родители. С ними — что собираешься делать? Может, попросишь Крейзи и Киллера их тоже побить? Чтобы не отсвечивали. Ты всё-таки права, у тебя нет сердца. Я никогда не встречала таких людей, как ты. У тебя выжженная душа, там внутри ничего нет.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Мы с американцами едем в Ивангород. Им захотелось посмотреть на старинную крепость, но ещё больше на границу между Россией и Эстонией. Их очень развлекает эта мысль. Как это — граница? Они никогда ещё не видели границы между государствами. Нет, они, конечно, летали в другие страны и проходили паспортный контроль. Правда, есть много стран, куда американцам не нужна виза. А в те страны, где нужна, они просто не летали, вот и всё. Первая настоящая заграница в их жизни — это Россия. Им понадобилась рабочая виза, нужно было посещать консульство РФ, отвечать на вопросы, это было чертовски увлекательно, как в кино. А теперь они хотят увидеть сухопутную границу, и представляют, как это может выглядеть. Это черта на земле? Это забор с колючей проволокой? Это ров с водой? Или как Берлинская Стена? А будут пограничники в касках и с автоматами Калашникова? А овчарки будут? Американцы всё время задают мне вопросы, а я не знаю, что сказать. Я сама на этой границе никогда не была. А это ведь раньше была одна страна? Сначала было две, потом стала одна, а теперь снова две? А там говорят по-русски? А в России по-эстонски говорят? А люди там как выглядят?
     Я уже устала отвечать на их вопросы. Голова от них квадратная. А мы ещё и половину пути не проехали. По дороге мы дважды останавливались на заправках, чтобы поесть. Слушайте, ну мы же только что ели! Сколько можно есть? Почему эти американцы всё время жрут? И так помногу, и такое всё несъедобное, одна булка! То пиццу им надо, то гамбургер, то картошку-фри. И обязательно всё это заливается кока-колой. Едем дальше. Меня спрашивают, а что будет, если взять и перейти границу? Ну вот просто взять и перебежать эту черту на земле? За нами погонятся? Нас арестуют? А дальше? А что будет, если встать одной ногой по одну сторону от черты, а другой — по другую, чтобы быть одновременно в двух странах? За это арестуют? А если быстро перебегать то туда, то сюда, то я в Эстонии, то в России, что за это будет? Ну как дети малые, честное слово! Я где-то читала, что американцы никогда не взрослеют. Это правда!

     Наконец-то мы приехали. Выходим из микроавтобуса, и первым делом всем надо пожрать. Идём искать Макдональдс, если он здесь есть. Пока идём, видим каких-то бедняков около церкви. Кто-то просит денег, кто-то продаёт старьё. Одна бабушка протягивает нам свёрнутую тряпку, на которой лежат ордена. Она смущённо говорит:
     — Господа, купите медальки. Вот за отвагу, вот за оборону, а это вот за героизм…
     Мне так стыдно, что я готова провалиться под землю! Но американцев это ни грамма не смущает. Они приходят в восторг. Фредди берёт ордена в руки, рассматривает их, в шутку прикладывает к своей груди. Говорит: «Я герой России, я Gagarin», Марк снимает его на камеру. Фредди хочет купить ордена, он начинает торговаться по-английски, и я должна переводить. Торг у нас получается долгим. Бабушка просит по десять долларов за орден, Фредди предлагает три.
     — Три доллара и ни цента больше! Это слишком высокая цена за какой-то кусочек металла и ленточку. Тут даже написано такое, что нельзя понять. Катарина, что здесь написано? Скажи ей, это слишком дорого. Эти штуки столько не могут стоить. Мой солиситор опротестует чек. Пусть даст мне скидку, если я куплю всё оптом. Я беру это всё, но тогда по два пятьдесят. Окей? Скажи этой babushka, что она делает нечестный бизнес. Она не платит налогов с продажи этих штуковин, они не могут стоить десять долларов. Катарина, спроси её, где документация к этому продукту? Какой у него срок годности? До какого года действyет гарантия?

[]

     Я не могу, у меня сводит челюсти от злости. И ведь никак он не уймётся, и никак не кончится этот кошмарный торг. Я говорю, едва сдерживаясь, чтобы не кричать:
     — Фредди, ты знаешь, что это такое? То, что ты собираешься купить. Ты знаешь, что такое война, что такое орден, за что его дают? Ты знаешь, почему эта бабушка продаёт свои награды?
     Американцы ржут хором, а бабушка смущается ещё больше. Я решаю не продолжать. Моя пламенная речь явно не к месту. Остальным надоедает, и они начинают торопить Фредди. В итоге он берёт пять военных орденов за тринадцать баксов. Сразу прикалывает к своему свитеру, и мы идём дальше. Пока никто не видит, я сую бабушке ещё двадцать. Я очень рада, что она не благодарит, а просто сразу уходит, не глядя на меня.

     Я думала, мы хоть немного посмотрим город, прежде чем идти жрать, но американцы сворачивают в первый попавшийся кабак. Он называется «Фантазия».
     Мы усаживаемся за самый большой стол, рядом маленькая дощатая сцена. Там стоит пианино, имеется микрофон, видимо иногда тут проводятся выступления. По вечерам играет музыка для посетителей. Помещение тесное и темноватое, в воздухе висит сигаретный дым. Американцы заказывают монструозное количество еды, как будто и не ели всю дорогу из Питера. Кулебяку, блины с икрой, голубцы в сметане, курицу гриль, котлеты по-киевски и люля-кебаб. К этому будет ещё торт «Прага». Я, как обычно, заказываю рюмку Егерьмейстера. А они пьют пиво питерского производства. Как можно столько пить? На столе уже штук десять пустых бутылок, а нам ещё даже еду не принесли. Я говорю, что пустые бутылки на стол не ставятся, надо их поставить на пол. Американцы ржут: «Царина-Катарина учит нас русским традициям».
     От пива все постоянно бегают в туалет, это их очень смешит и они начинают записывать на салфетке, кто сколько раз сходил отлить. Пока что лидирует Марк, целых пять раз с тех пор, как мы сюда пришли. Но он говорит, что пятый раз ходил не по-маленькому, а по-большому, так что не считается.
     Наконец, приносят еду. Как можно было так долго готовить? Световой день уже закончился, за окном — синяя тьма. Ивангород мы сегодня не увидим, мне почему-то жалко. Приеду как-нибудь потом без них. Хотя бы никто не будет меня заставлять есть каждые полтора часа. Вообще, в последнее время мне всё больше кажется, что одной как-то лучше. Не надо ни под кого подстраиваться, не надо заниматься всякой ерундой.

     Все уже весёлые и хотят, чтобы я почитала им русские народные стихи. Билл требует, чтобы я вышла на сцену и прочла стихи в микрофон. Он сам сначала проверяет, работает ли техника, да, всё работает. Он щёлкает по микрофону пальцами, и в обеденном зале раздаётся грохот и писк. Все посетители оборачиваются в нашу сторону. Билл говорит по-английски:
     — Welcome, welсome! Леди и джентльмены! Сейчас Царина-Катарина прочтёт нам русские стихи! Вы такого ещё не слышали! Это потрясающе! Аплодисменты, пожалуйста! Леди и джентльмены, встречайте Царину-Катарину!
     Я выхожу на сцену и смотрю вниз, на обедающих. Вижу, как охранник о чём-то оживлённо говорит с Биллом, тот откупается от него зелёной бумажкой, при этом заливается смехом. Марк включил свою камеру. Я не боюсь публики, я их даже не вижу. Все лица, как серые пятна. Я здороваюсь в микрофон, мой голос звучит очень странно, но это не важно, не надо думать об этом. Это раньше я могла смущаться на сцене, а теперь, если уж я собралась прыгать выше головы, то надо прыгать. Я ещё не знаю, какой стих выбрать, но все ждут, и я решаюсь прочесть самое любимое:
Приближается звук
И покорна щемящему звуку
Молодеет душа
И во сне
Прижимаю к губам твою прежнюю руку
Не дыша
Снится — снова я мальчик
И снова любовник
И овраг и бурьян
И в бурьяне колючий шиповник
И вечерний туман
Сквозь цветы и листы
И колючие ветки я знаю
Старый дом глянет в сердце моё
Глянет небо опять
Розовея от краю до краю
И окошко твоё
Этот голос — он твой
И его непонятному звуку
Жизнь и горе отдам
Хоть во сне
Твою прежнюю милую руку
Прижимая к губам

     Кроме американцев мне никто не хлопает, зато они просто заходятся от восторга. Я кланяюсь, благодарю и ухожу со сцены. Фредди хватает меня и тискает в своих медвежьих объятьях:
     — Oh my god! Это было великолепно, бейби! Я так горжусь тобой! Ты сделала это! Ты настоящая актриса! Я имел хорошее время! Это ваши русские стихи вашего русского Пушкина?
     — Нет, это Блок.
     — What the fuck is block? Окей, выпей Егерьмейстера, nazdorovje!
     Я пью, надо бы чего-нибудь съесть. Американцы заказали ещё и пельмени с олениной. Я беру одну пельменину, хоть она уже холодная. Марк фотографирует, как я ем, и сразу смотрит, что получилось. Внезапно он с силой хлопает меня по плечу, пельмень летит из моих рук на пол:
     — Катaрина, мне кажется, ты что-то сегодня забыла! Когда ты собиралась утром, ты забыла что-то надеть. А? Не помнишь? Что это такое за предмет?
     Остальные ржут. Наверное, это какая-то шутка, но только я не понимаю, какая. Марк продолжает:
     — Ты забыла надеть свою улыбку! Катaрина, надень улыбку на своё грустное лицо! Put on your happy face!
     Снова щёлкает его фотоаппарат, мигает вспышка. Я чувствую, как я от них устала. Как мне надоели эти три придурка. Всё надоело. Ивангород надоел. Этот бар надоел. Я иду в туалет. Американцы смеются: «Первый раз за вечер! Катaрина пока что проигрывает в нашем туалетном марафоне, запишем ей один балл.»

     Я закрываю за собой дверь уборной, сразу становится тихо. Около рукомойников имеется окно, и я вижу часть старинной улицы, угол какого-то кирпичного дома, синие сугробы и косой летящий снег. На улице — никого. Я открываю окно, в лицо мне ударяет холодный воздух, снежинки ложатся на подоконник и сразу становятся водой. Я прислоняюсь лбом к оконной раме.
Приближается звук
И покорна щемящему звуку
Молодеет душа

     Я стою у окна, и мне никак не уйти назад. Я знаю, что мне надо идти туда, к этим крикливым жрущим людям. Назвалась груздем — полезай в лукошко, правда? В конце концов, они неплохие. Они приехали в Россию на несколько месяцев, им всё интересно, они хорошо проводят время. Они не виноваты, что у них такая культура, их так воспитали. Я им нравлюсь, они везде за меня платят. Может быть, Билл поговорит со своим шефом, и меня возьмут к ним на киностудию мыть пол. Или будут мной мыть пол, это уж как получится. Они обещали помочь мне с работой, жильём и переездом.
И во сне прижимаю к губам
Твою прежнюю руку
Не дыша

     Я не могу идти назад. Если я снова вернусь туда, за их стол, заставленный пустыми бутылками и остывшими пельменями, я умру. Я просто перестану дышать. Всему есть предел, и у меня он тоже есть. Я больше не могу. Выхожу из уборной, гардероб в узком коридоре направо, мне не надо проходить через обеденный зал. Быстро беру свою куртку и выхожу на улицу, одеваюсь уже за дверью, чтобы меня не успели перехватить. Иду по пустынным зимним переулкам к автобусной станции, мой автобус через четыре минуты, которые кажутся мне вечностью. Еду в Питер.

     Я заснула в автобусе, и мне приснился сон. Как будто я сплю дома на диване, а Никита работает в кухне. Сидит за столом, покрытом клеёнкой, сдвинув в сторону сахарницу и заварочный чайник. Перед ним стопка нотных тетрадей, он проверяет домашние задания своих учеников. Рядом на стуле умывается кошка. Включена газовая плита, так теплее. У нас дома холодно, я накрылась его халатом, но лоб всё равно мёрзнет. Никита выключил везде свет, чтобы мне не мешать. Только горит настольная лампа на кухонном столе. Он заслонил лампу газетой, и свет до меня почти не доходит. Я лежу на диване и смотрю через дверной проём, что он делает. Потом опять засыпаю. Дома так тихо, тикают часы, иногда я слышу, как Никита переворачивает страницы в тетради. Мне так хорошо с ним, так спокойно. Я знаю, что он никуда не пойдёт сегодня вечером. Когда я проснусь — он будет здесь, со мной. Я потом встану и сварю ему кофе.

     Просыпаюсь — автобус стоит. У меня замёрз лоб, я прислонилась к оконному стеклу, а оно ледяное. Шея затекла. В автобусе никого нет, все вышли, осталась одна я. Надо и мне выходить, это конечная, мы приехали в город.
     Дома мама спрашивает, как мы провели время в Ивангороде, что мы делали, почему я вернулась сегодня, мы же собирались там ночевать. У меня нет сил отвечать на вопросы, и я ложусь спать. Рано утром — звонок. Звонит какой-то человек с сильным эстонским акцентом, представляется сотрудником пограничного контроля, я со сна не совсем поняла. Спрашивает, могу ли я приехать, чтобы подтвердить личности задержанных Марка Джонсона, Билла Уолтера и Фреда МакГрегора. Они говорят, что я их знаю. Нет, отвечаю я, не могу. Я впервые слышу эти имена, я с ними не знакома. Тогда откуда у них ваш телефонный номер, спрашивает пограничник. Я вешаю трубку, он не может меня заставить никуда ехать.

     Это было в пятницу. На выходных я ничего об американцах не слышала. Я им не звонила, и они мне не звонили тоже, слава богу. Надеюсь, что больше никогда их не увижу. Гром грянул в понедельник вечером. Я никогда ещё не видела моего папу в такой ярости! Я вообще не знала, что он может быть таким злым. Он всегда был человеком замкнутым, сколько я его помнила. Даже если он и злился, этого не было видно, он держал свои чувства в себе. Он никогда не кричал на меня, что бы ни происходило. Но тут он взорвался по-настоящему, это было как извержение вулкана. Я думала, он меня убьёт.
     Насколько я поняла, американцы не вышли в понедельник на работу. В отеле их никто не видел с утра четверга. Они никому ничего не говорили, коме того, что поедут в Ивангород с Катей, то есть со мной. Я вернулась назад вечером того же дня, а американцы — нет. Их искали по всем больницам и моргам, но не нашли. Моего бедного папу припёрли к стенке: «Куда ваша дочь завезла наших сотрудников, что она с ними сделала?» А папа понятия не имел, что отвечать! Он знать не знал, что мы вообще куда-то ездили. Директор картины заявил в милицию о пропаже людей, моё имя — и папино — там тоже упоминалось. Огласки никто не хотел, но что же делать? Пришлось принять меры. Меньше всего нам сейчас нужен конфликт с американской стороной, сказал директор. Деньги на картину — кто даёт? Американцы! Мы все от них зависим. Все! Без них мы завтра окажемся на улице, без работы и без средств, и хорошо, если ограничится только этим. Папа тряс меня за плечи и кричал:
     — Ты в своём уме?! Нас всех уволят! Меня сейчас погонят со студии! Где я работу найду? Мне уже под шестьдесят, меня никуда не возьмут! И это сейчас, когда всё, вроде бы, начало налаживаться! Я снова буду безработным, как в девяносто третьем. Не помнишь, что тогда было? На что мы будем жить? Если тебе на меня наплевать, так хоть о матери подумай! Мать в гроб загонишь! Сволочь! Что ты сделала? Куда ты их завезла? Где ты их бросила? Отвечай немедленно! Чем ты занимаешься?! Что вы там с твоими дружками задумали?!
     Папа решил, что мы с друзьями всё это спланировали с какими-то корыстными целями. Какая кошмарная мысль! Как он мог такое о нас подумать? Как у него язык повернулся?
     Как я могла объяснить? Где найти слова, чтобы он понял? Родители всё равно не поймут. Как мне рассказать про бар «Фантазия» в Ивангороде, про дощатую сцену, про туалетный марафон, про гречку, про окно с видом на синюю улицу, про Блока, про всё…? Про сон, который я видела в автобусе. Я хватаю куртку и рюкзак, сую ноги в ботинки, не зашнуровывая, и вылетаю на лестничную площадку. Шапку забыла, ну и чёрт с ней, нет времени её искать в коридоре, надо бежать. Лифта не жду, бегу вниз по лестнице с четырнадцатого этажа на первый, как будто за мной гонятся. Вываливаюсь на улицу. Там метель. Скорее, прочь отсюда! Я не знаю, куда мне идти, но одно я знаю точно: я больше никогда не вернусь.

     В ту ночь я почти не спала. Идти мне было некуда, на улице было холодно, и я каталась на ночных автобусах — от одной конечной остановки до другой. Пару часов можно было посидеть в тепле и подремать. Когда открылось метро, я перешла туда, и дремала в поездах, сидела на скамейке в переходе между станциями Сенная и Садовая. Если бы мы не поссорились с Вороной, я бы пошла к ней. Но, думаю, она больше не захочет меня видеть.
     Я несколько раз покупала себе кофе и бутерброд, но есть не могла. Вспоминались завтраки системы «шведский стол», вспоминался тот новый русский, который завтракал коньяком. Это была хорошая идея, я купила маленькую бутылку коньяку, но на пустой желудок меня чуть не вырвало прямо в метро. Закружилась голова, я оперлась о стену, чтобы не упасть. Какая-то бабушка поддержала меня своей старческой скрюченной рукой: «Ты что, ты что, девочка, заболела, что ли? Ты сядь, посиди.» Я села.
     Время перевалило за середину дня. Надо что-то съесть, надо идти, надо что-то делать. Сколько можно торчать в метро? Хорошо хлопать дверью и уходить в ночь, когда есть куда идти. Или есть, к кому идти. А если нет, то весь пафос исчезает довольно-таки быстро. И моё вчерашнее демонстративное бегство из дома было, как обычно, большой глупостью. Бедные мои родители! Что они, должно быть, сейчас думают? Мало им проблем на работе, так ещё и дочь пропадает неизвестно где. Они, наверное, сейчас морги обзванивают. Я должна была поговорить с ними, попытаться объяснить. Пусть бы папа меня отругал, он бы потом успокоился. Мама, наверное, с ума сходит. Ей-то за что? Она не заслужила такой дочери. Нет, хватит здесь сидеть и прятаться в метро, нужно идти наружу.
     Выхожу. Воздух морозный и свежий, в метро он был тёплым и влажным. На улице — красота, всё в снегу. Я бы с удовольствием погуляла по нашему району, полюбовалась заснеженными улицами, если бы не было так мерзко на душе. Иду.

     Иду. Я опять всё испортила. У меня опять не получилось создать себе светлое будущее. Моя мечта о лучшей жизни, мои планы и желания, мои отчаянные попытки вылезти из этого болота — всё опять полетело к чёрту. Я, кажется, сделала большую непоправимую ошибку. Может быть, даже самую большую в жизни. Я пропустила что-то очень важное, что нельзя ни восполнить, ни заменить. Я упустила свой единственный шанс. Больше этот шанс не повторится. В моих руках было счастье, я от него отказалась.
     Никита! У нас было так много времени, у нас было всё время в мире. Мы знали друг друга с детства, с самого начала, и вот до… до прошлой недели. Мы могли бы быть вместе так много лет, месяцев и дней. Могли бы быть вместе и дольше, всю жизнь. Я могла бы обнимать его вечно, дотрагиваться до него, видеть его любимое лицо, любимые глаза, трогать его светлые брови, его подбородок, его скулы, проводить пальцами по линии волос надо лбом, гладить его шелковистые волосы, повторять контур его губ, могла бы целовать его много много раз. Почему я этого не делала? Почему? У нас были для этого все возможности, нам ничто не мешало.
     А теперь его нет, я его прогнала, я сделала так, чтобы он исчез. Никита! Как теперь сделать так, чтобы ты услышал меня, чтобы ты понял? Как найти слова? Как мне объяснить? Почему до сих пор не изобрели телепатию? Чтобы можно было бы говорить без слов, передавать свои мысли и чувства по воздуху, сразу в мозг, из сердца в сердце. Я бы тогда рассказала, как я тебя люблю, всегда любила и всегда буду. С самого раннего детства, сколько себя помню. Но я не решилась сказать тебе напрямую, прости, это было глупо. Но я, вообще, довольно-таки глупая. Почему ты не дал мне знак? Почему за столько лет ты ничего мне не сказал?
     Хотя, он ведь писал мне. Это так странно. Никита, который никогда не врал, который всегда шёл прямой и понятной дорогой, не петляя и не сворачивая, который был самим собой — что бы ни случилось, во всех ситуациях. Почему он тайно подкидывал мне эти записки? Это совсем на него не похоже. Боялся, что я ему откажу? Боялся боли, когда отказывают? Боялся выглядеть смешным? Нет, он не такой, я не верю. Он никогда не изворачивался, ничего не выдумывал, даже в детстве, когда мы плохо себя вели, и он знал, что сейчас его накажут. Даже в таких случаях он не врал. Тогда почему?

     Я бродила по городу, хотя прекрасно знала, куда в итоге забреду. Ноги сами принесли меня к дому Никиты. Я хочу увидеть его. И пусть он мне скажет всё, что обо мне думает. Все обидные, жестокие и горькие слова, которые я заслужила, я хочу это слышать. Для меня это будет, как музыка. Его голос будет — как музыка. Что бы он мне ни говорил, любые грубости, любые ругательства, всё что угодно. Я заранее согласна со всем, что он скажет. Я больше не буду убегать, ни от него, ни от папы, ни от себя. Я вернусь и всё переделаю. Чтобы было правильно, чтобы было так, как надо. Как бы сложно это ни было. Я стану хорошей, я больше не буду предавать, я обещаю!
     Больше всего я сейчас боюсь, что он вообще не станет со мной разговаривать. Он не будет ругать меня. Ведь он такой! Такой тихий, такой мягкий, такой нежный. Как будто полупрозрачный. Он весь как будто бы сделан из света. Никита никогда никого не ругает. Он только музыку пишет и сводит фонограммы. Тем более он не станет ругать — меня. Только посмотрит своими прозрачными глазами, если вообще осмелится на меня смотреть, может ещё и прощения у меня попросит.
     Он никому не делает ничего плохого. И я дала им его бить?! Его — такого нежного. Такого хрупкого, такого талантливого. Его — самого доброго, самого хорошего. Он такой один в мире, другого такого нет. Никита! Как я могла? За что? За что мне это всё?!

     Я начинаю всхлипывать. Он даже защититься не мог. Ни убежать, ни дать сдачи. Он не сказал, что я его оболгала, он не возражал. Совершенно спокойно дал себя раздеть и побить. Мне кажется, он с лёгкостью и безо всяких возражений принял бы от меня что угодно, не только предательство. Принял бы от жизни какие угодно удары, без страха, без обиды. Он не такой, как я. Он не стал бы изворачиваться, не стал бы прыгать выше головы. Господи, я не могу! Не могу думать об этом. Моё сердце сейчас разорвётся. Почему нельзя нажать на какую-нибудь кнопку, чтобы меня не стало?
     Bхожу в подъезд, поднимаюсь на лифте на его этаж, звоню. Сердце колотится в груди, как будто я пробежала марафон. Но никто не открывает. Я звоню и звоню, бью в дверь сперва кулаками, а потом и ногой. Ничего. На шум выглядывает соседка:
     — Их нет, девушка, чего вы стучите?
     Выхожу во двор, смотрю на его окна. Шесть окон на третьем этаже, все тёмные. Значит, и правда, никого нет. Я подожду. Сажусь на скамейку, смахнув с неё снег и подложив под себя рюкзак.

     Ни в какую Америку я, конечно, не поеду. Как мне это вообще могло прийти в голову? Кто меня в Америку пустит? Кому я там нужна? В Америке нужен характер! Там нужно много и тяжело работать, делать всё, за что платят. Всегда улыбаться и выглядеть так, как будто у тебя всё окей. Америка не любит нытиков, а я сижу на скамейке уже третий час и глотаю слёзы. Из-за чего? Из-за какого-то мальчика со светлой чёлкой, который не смог даже признаться, что я ему нравлюсь. Был бы он американцем, усадил бы меня в свой мерседес и увёз к себе на белую виллу, где-нибудь на берегу Атлантического океана. А этот — ходил вокруг да около ещё с того времени, как мы с ним в детском саду вместе манную кашу хлебали. Ну, куда это годится?
     Это во-первых. Во-вторых, тусоваться с театральными ребятами я тоже больше не буду. Ворона, наверное, всем уже накаркала, что я сказала неправду. Обманом заставила их побить ни в чём неповинного человека, наговорила на него, точнее на одного из нас. Зачем она будет хранить мой секрет? Ей-то какое до этого дело? Я ведь её сильно обидела, мы с ней, можно сказать, поругались. Она ещё не скоро забудет то, что я ей сказала насчёт лифчика и драных колготок.
     А даже если и не накаркала, я больше не хочу их видеть. Разве они мне друзья? Эти вечно пьяные, вечно голодные, безработные, неустроенные, злобные люди? С кем мне там дружить? С Крейзи? Со Смешариком? С Хэппимэном? Или с этой чокнутой Касаткой, которая чуть что, сразу лезет махать кулаками? Алкаши несчастные. Мне надоело пить водку в подворотне. И если там не будет Никиты, то зачем? Что мне с ними делать? Я ведь только ради него тусовалась с этой компанией. А он тусовался с этой компанией — только ради меня.
     Ну и в-третьих. Никита. Его у меня тоже больше не будет. И я больше никогда не найду в своём кармане листочка бумаги, свёрнутого до размера маленького квадратика. Всё закончилось, я потеряла его. И это сделала я сама — своими руками.
     Я осталась одна. Передо мной закрыты все двери. Я сама отрезала себе путь на все стороны света, направо, налево, прямо и назад. Я всё разрушила, я от всего отказалась, я всё себе испортила, уничтожила все возможности. Я сижу и заливаюсь слезами, захлёбываюсь, у меня уже болит голова, и лицо на морозе начинает гореть от слёз и ветра. Я осталась в пустоте, одна во Вселенной, я иду в никуда, я стою с пустыми руками. Я от всех ушла и меня все забыли, ничего не исправить, и не распутать узел.

     Однажды я читала такую сказку, не помню где. Один мальчик на всех обиделся и решил переселиться жить на луну. Он дождался ночи, залез на тёмное небо и пошёл в ту сторону, где висела полная луна. Он шёл и шёл, шёл и шёл, но луна не становилась ближе. Он уже устал, а она была так же далеко, как и в начале пути. Со временем он понял, что луна слишком далеко, чтобы он мог дойти до неё, и решил вернуться на землю. Он повернул назад, но земли не увидел. Кажется, он ушёл так далеко, что земля исчезла из его поля зрения, и теперь было не понятно, в какой она стороне. Мальчик понял, что у него есть только один выход — продолжать идти к луне. Но когда он посмотрел вперёд, луны уже не было. Она тоже исчезла, теперь вокруг него было только чёрное ночное небо. Тогда он сел и заплакал.

     Я совсем уже замёрзла. Сколько можно здесь сидеть? Пора идти домой. В общем-то, вот так — в вакууме — даже лучше. Я ведь хотела уехать в Америку и всё начать сначала, с чистого листа. Так? Ну вот, теперь у меня, может быть, есть шанс. Начать всё сначала, пусть даже и не в Америке. Момент самый подходящий. Я стою на нулевой отметке, одна в пустоте. Куда я отправлюсь отсюда — не знает никто. Я подумаю. Сейчас пойду домой, лягу в горячую ванну — и подумаю. Нужно всё как следует обдумать, нужно найти какое-то решение. Я ещё не знаю, какое. Но оно должно быть…
     Я открыла дверь своим ключом и замерла на пороге. Там за дверью был ад.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Ну ладно, не совсем ад. Не совсем. Я слышу радостный вопль из гостиной: «О, Царина-Катарина вернулась! Hello!»

[]

     О нет, только не это! Пожалуйста. Только не сейчас, когда у меня красные глаза, и я всё ещё шмыгаю носом. Ну почему всё это должно происходить одновременно? Дайте мне хоть выдохнуть, дайте прийти в себя. Я сейчас не могу их развлекать. За что мне это?!

     Американцы нашлись. Мои родители устроили ужин, пригласили их к нам домой, чтобы хоть немножко загладить вину. Мою вину перед ними. Стол уставлен мисками, тарелками и бутылками. Родители приготовили так много еды! Я вижу огромную бадью салата Оливье, блюдо с курицей и картошкой, нарезанную ветчину, сыр, пару банок красной и чёрной икры, колбасу твёрдого копчения, блины, салат Мимоза, салат с крабовыми палочками. Мамин торт Наполеон. Надо двое суток, чтобы его спечь, все эти хрупкие крошащиеся коржи, это так много работы! Селёдка под шубой. Белая скатерть вокруг неё уже стала вся красная. Я бы не давала свёклу людям, которые не умеют вести себя за столом. Вижу бутылки Советского Шампанского и водки Столичная.
     Господи боже, сколько это всё, должно быть, стоило! И всё это за то, что я бросила американцев в Ивангороде. Ну, что ж, я облажалась по всем пунктам. Захожу в гостиную, со всеми здороваюсь. Марк хочет, чтобы мы все вместе сфотографировались, мы встаём одной группой на фоне ковра, который висит у нас на стене. Скажите чиииииз! Щёлк, щёлк, щёлк, теперь мы все там — в камере Марка. Мои встревоженные родители, широко улыбающиеся американцы, и я с красным носом и распухшими губами. Фредди берёт себя за ворот свитера и показывает мне свою обновку, у него на груди приколот орден «За вклад в культуру».
     — Смотри, Катарина, какая штука! Я герой России, я Pushkin! Твой отец — отличный человек и мой лучший друг, он подарил мне это совершенно бесплатно. Та babushka в Ивангороде продала мне такие подвески по два доллара за штуку. Два! Мой солиситор надо мной смеялся. Он сказал: ха-ха, ты смешной человек, Фредди. А твой отец мне это просто дал. Представляешь? Он ничего за это не попросил, ни цента. Он сказал: Nazdorovje!
     Я оборачиваюсь к папе:
     — Ты подарил ему свой орден?
     Папа пожимает плечами:
     — Я им подарил все ордена, какие остались с советского времени. Кому это теперь надо?
     Действительно, я теперь вижу, у Билла и у Марка на одежде тоже приколоты ордена и медали. Что ж, если это как-то загладит мою вину…

     Мама хлопочет на кухне, я ей помогаю. Мы вытаскиваем из духовки Жюльен — это такая запеканка из мяса, лука, грибов, сыра и майонеза. Раскладываем всё это по порционным керамическим горшочкам, заливаем взбитым яйцом и ставим снова в духовку, чтобы подрумянилось. После нескольких мучительных минут молчания мама говорит:
     — Ну что, явилась? Где тебя черти носили двое суток? Хоть бы раз матери помогла!
     — А что я сейчас, по-твоему, делаю?
     — Премного благодарна! Тебе сто раз звонила эта твоя Ворона, или как вы там её называете. И вчера, и сегодня, чуть телефон нам ни оборвала. Позвони ты ей, пусть успокоится. Сказала, что генеральная репетиция переносится на завтра. Поняла? Не послезавтра, а уже завтра. В шесть вечера в Доме Культуры. Они от тебя ждут две маски и фонограмму. Не знаю уж, какую.
     Ну, ясно, какую. Ту, которую сделал Никита. Только мне её теперь не достать. И без него никто это сделать не сможет. Его некем заменить. У нас был один такой музыкант, другого нет. Вот, ещё один мой косяк, оставила нашу группу без фонограммы, а выступать надо уже завтра. Всё одно к одному. Одно к одному. Никакой от меня никому пользы, одни только проблемы!
     Звонила Ворона… Она больше не сердится на меня? Или интересы нашей театральной группы для неё важнее? Она всегда такая, сцена интересует её гораздо больше, чем отношения между людьми. Больше, чем что бы то ни было. Жалко, что она не стала поступать в Театральный. Интересно, почему? Что её остановило? Если она когда-нибудь согласится со мной говорить, я спрошу её об этом.

     Американцы едят и пьют. Они начинают наперебой рассказывать мне о своих приключениях в Ивангороде.
     — Это было потрясающе! Ты ушла в туалет, помнишь? И мы поставили тебе один балл в туалетном марафоне. Это было очень смешно, но ты долго не возвращалась. Потом мы пошли тебя искать. Пооткрывали все кабинки в туалете, напугали одну russian lady, она громко визжала. Но тебя там не было. Мы очень удивились.
     — Да, мы подумали, ты уехала назад в город. Может быть, у тебя в тот день были дела. Что с тобой случилось?
     Я не знаю, что ответить. Как объяснить? На меня смотрят мама с папой. Я говорю, глядя в пол:
     — Да, я в тот день была занята…
     — Вот, я ж вам так и сказал! Катарина была занята! Ну, мы так и поняли. Посидели ещё в том замечательном баре, Билл пел караоке. Потом мы поспорили, что если кто съест ложку гречневой каши и не проблюётся, получит десять баксов. Я выиграл, но Фредди отказался платить. Потом взяли такси и поехали на границу между Ивангородом и Нарвой.
     Там они исполнили свою мечту. Билл пытался перейти границу в неустановленном месте, а Марк это снимал на камеру, их хотели задержать, но они убегали, за ними погнались с овчарками, арестовали и посадили в обезьянник. Они дали пограничникам мой телефон, чтобы я подтвердила их личность, но я отказалась. Потом они ждали своего консула ещё двое суток, потому что была пятница. Консул появился в понедельник и убедил выпустить всех троих под залог. Их дело будет рассматриваться в заведённом порядке, но Фредди уже нанял отличного и недорогого адвоката, который вылетел из Америки и скоро будет здесь. Так что дело, считай, выиграно.

     В обезьяннике они спали на нарах без подушек и одеял. Унитаз располагался в той же комнате за низенькой перегородкой. В душ за два дня они ни разу не попали. Кормили их одной только гречкой с чаем. У американцев горят глаза, когда они об этом рассказывают. Надо же, это для них интересное приключение! Ни грамма не расстраиваются, только хохочут.
     И ещё, мне кажется, что они совсем на меня не сердятся и не обижаются. Ни капли. То, что я их бросила одних, а потом отказалась помочь, когда мне звонил сотрудник погранконтроля, не оставило в их душах ни малейшей тени. И моё объяснение, что я была в тот вечер занята, не вызывает никаких особых мыслей. Занята — и всё. Не смогла провести с ними вечер, ничего не объяснила, не извинилась, просто развернулась и ушла. Как будто так и надо. А им потом пришлось все свои проблемы решать самим, и это их тоже не расстроило. Сами в эти проблемы вляпались, сами из них выбрались, за решёткой посидели — на гречке и чае. И всё зашибись. It’s allright!

     Марк смотрит на экран своей камеры, там сразу видно, какие кадры получились, до того ещё, как их напечатают. Он говорит мне:
     — Почему вы, русские, никогда не улыбаетесь? Катарина, где твоя улыбка? Надень своё счастливое лицо. Put on your smile!
     Билл подхватывает вслед за ним:
     — Царина-Катарина, ты же русская императрица, чего ты грустишь? Покажи нам свою улыбку! Смотри, что я сегодня купил. Вот, русская народная balalajka!
     Фредди, как всегда, говорит о деньгах:
     — Он купил это в Гостином Дворе. Эти люди — мошенники, я считаю. Пятьдесят баксов за кусок дерева, неслыханно! Я поговорю с консулом, этот магазин нужно закрыть. Сборище жуликов! Двадцать долларов — и ни цента больше! Я не дал бы им ни цента! На Мальдивах я купил такую же, но за двадцать. А не за пятьдесят. За эту сумму к балалайке должна прилагаться бесплатная babushka, которая будет на ней играть! Катарина, посмотри, он ещё и шапку купил.

     Билл с гордостью надевает меховую ушанку, на лбу горит пятиконечная звезда, сбоку воткнута бумажная гвоздика. Я не хочу смеяться, мне всё ещё грустно, но меня просто распирает от смеха. Билл протягивает мне балалайку:
     — Царина-Катарина, исполни нам песню «Очи чёрные». Давай! А я подыграю тебе на гармошке. Go girl!
     Он берёт с пола упаковку туалетной бумаги, где в целлофан запаяно шесть рулонов, а по бокам сделаны пластиковые ручки, чтобы легче было нести. Мама купила эту бумагу ещё позавчера, но не успела убрать в шкаф, задвинула за занавеску на кухне, чтобы не видно было. Но американцы сразу усмотрели, что там стоит за занавеской! Я вижу, как маме неловко, а Билл ничуть не смущается. Он берётся за ручки по бокам упаковки и делает вид, что это аккордеон.
     Значит, теперь мне нужно играть на балалайке. Ни разу в жизни не видела балалайку вблизи. Я не умею играть ни на одном музыкальном инструменте, ни струнном, ни клавишном. Ну ладно, сама же говорила: если мне скажут прыгнуть выше головы, я так и сделаю, если мне велят плясать Комаринского под руку с белым медведем, я буду плясать.
     Я сажусь на табуретку, беру балалайку (как её хоть держать-то?), ударяю медиатором по струнам, раздаётся трень-брень. Затягиваю в полный голос: «Очи чёрные! Очи страстные! Очи жгучие! И прекрасные!» Билл наигрывает на воображаемой гармошке и поёт вместе со мной: «Kak lublu ja vas! Kak bojus ja vas!» У него получается попасть в ноты, как ни странно, и голос у него сильный и красивый. Остальные хохочут, хлопают в ладоши и отбивают такт ногами. Мои бедные родители смеются так, что слёзы из глаз.
     Потом мы пили кофе с тортом Наполеон. Марк сказал, что этот торт был сделан из дерьма самого Наполеона, однако же один умял чуть ли ни половину. Потом у него прихватило живот, и он сидел в сортире с открытой дверью, принимал участие в общем веселье и просил принести ему туда коньяку.

     Они уехали. У мамы разболелась голова, и она ушла в свою комнату. Папа заснул в кресле. Я собирала тарелки со стола, относила их на кухню. В углу стояло несколько полных мусорных пакетов. Как много пустых бутылок, на этот раз они были на полу, а не на столе, американцы постепенно перенимают наши традиции. Несколько бокалов разбилось, я заметаю стекло веником в совок. Скатерть испорчена, свёклу не отстираешь. Тем ни менее, я кладу её в ванну и заливаю холодной водой с отбеливателем. Полная пепельница окурков. Я открываю балкон, пусть комната проветрится.
     Накидываю старую мамину куртку, надо вынести мусор. Иду через двор с пакетами в руках. Темно и тихо, вокруг синеют сугробы, валит снег. Как тогда в Ивангороде. Светятся окошки домов. Свет какой-то жёлтый, тусклый, как в детстве. Как будто где-нибудь в пригороде, где не хватает электрического напряжения. Подхожу к мусорным бакам, бесшумной тенью за баками скользит кот. Мимо меня какой-то дедушка везёт на санках ребёнка. Со стуком открывается форточка в окне ближайшего дома.

[]

     Первый этаж, окна без занавесок с видом на помойку. В окно видно крашеную оранжевую стену кухни, газовую плиту, полку с какими-то коробками.  На подоконнике в баночке растёт лук. На верёвке сушатся тряпки. Женщина в пёстром халате что-то греет в кастрюльке. Рядом мужчина в майке, задумчиво мнёт в руках сигарeту. Тихо работает телевизор. Вот и мы с Никитой могли бы так.
     Я поднимаю голову, чтобы сдержать слёзы. У меня заняты руки, и нечем вытереть глаза. Вижу жёлтое пятно фонаря через косые полосы снега. Забрасываю пакеты в мусорный бак, они мягко падают на кучу мусора. С крышки бака спрыгивает ещё одна кошка. Теперь руки свободны, я вытираю лицо рукавом маминой куртки.
Этот голос — он твой
И его непонятному звуку
Жизнь и горе отдам
Хоть во сне
Tвою прежнюю милую руку
Прижимая к губам

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Дорогие читатели!
     Может быть, вы расстроились, прочитав эту главу. В таком случае, разрешите мне вас утешить. Спешу сказать, что в итоге всё стало хорошо. У всех, кто упоминался в этой главе, и у меня тоже.
     Мы все помирились. Театр для моих друзей оказался гораздо важнее разборок. На следующий день мы отлично отыграли генеральную репетицию на большой сцене. Никита дописал фонограмму и приехал с ней за час до начала. Накануне вечером его не было дома именно потому, что он доделывал работу в гостях у друга, у которого была профессиональная музыкальная аппаратура. Поэтому он и не открыл мне дверь. Такой обязательный, талантливый и незлобливый человек, как он, не мог поступить иначе. На меня никто не сердился. Ворона поговорила с ребятами и объяснила им ситуацию. Она обладала великим талантом общения! Остальные меня поняли и не стали мне припоминать то, что я сделала.
     Сама Ворона весной поступила в Театральную Академию, через пять лет закончила её с отличием и до сих пор играет на сцене одного из крупных театров Петербурга. Никита стал композитором. Крейзи бросил наркотики. Вместе с Хэппимэном и Смешариком они организовали рок-группу. Я всегда очень радуюсь, когда вижу их по телевизору. Касатка стала тренером в клубе восточных единоборств. Что касается остальных, они тоже устроились. Все связали свою жизнь со сценой, театром или телевидением.
     Извините, шучу. Это всё неправда.
     Теперь будет правда. С Никитой мы так никогда и не расстались. Это правда. Мы так и не смогли перестать любить друг друга. Он иногда приходит ко мне, но только в самых редких и самых счастливых снах.
     И ещё одна правда. Я прыгнула выше головы и продолжаю это делать каждый день, каждый час и каждую минуту.
     Надеюсь, что и у вас всё тоже хорошо. Скоро мы встретимся.
     Искренне ваша, Катя.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Мне так холодно! Господи, как мне холодно. Ты не представляешь, как. Согрей меня! Обними! Прижми меня к себе. Где-то там, я не знаю, где. Где-то во времени, там, в середине девяностых годов. Там — мы танцуем друг с другом, движемся под музыку, обнявшись. В комнате темно, за окном светится ночной город. На подоконнике горят свечи, на столе мерцают тёмно-красные розы в хрустальной широкой вазе. Одной рукой я сжимаю твои пальцы, а другой придерживаю тебя за талию. Кладу голову тебе на плечо, прижимаюсь щекой к твоей джинсовой рубашке. Мне так хорошо с тобой, я хочу, чтобы это длилось вечно. Чтобы это никогда не кончалось. Там, в середине девяностых годов, в прошлом, в вечности, мы танцуем с тобой. Ты весь мой, а я — твоя.
     Я зову тебя, кричу туда в девяностые: Никита!
     В этой главе несколько раз используются отрывки из стихотворения А. А. Блока «Приближается звук», 1912.

16. С каторги на каторгу

     Всё когда-нибудь заканчивается, я давно уже заметила. Закончилась и моя учёба в Медицинском Институте. Теперь я — реабилитолог с дипломом, и мне надо искать работу. А где её искать? Мои родители не понимают, что времена изменились. Они думают, у меня нет работы потому, что я такая гордая и слишком много хочу. Теперь всё не так, как было в их молодости. Нет больше распределения. Раньше было так: доучился, сдал выпускные экзамены, получил диплом, и твой ВУЗ отвечает за то, чтобы ты, как можно скорее, начал работать по специальности. На основе твоих оценок и поведения тебе предлагают список рабочих мест, из которых можно выбирать.

     Моя мама училась в Одессе, в училище, где готовили гримёров театра и кино. По окончанию учёбы её вызвали к ректору, обсудили её результаты и степень участия в общественно-полезном труде, и выдали список, где были перечислены всякие работы в Ленинграде. Там были театры для детей и для взрослых, телевидение: новости и другие программы, киностудии художественных фильмов, документальных, детских и научно-популярных. Что ей больше нравится? Она выбрала Ленфильм, где и проработала с восемнадцати лет — и всю свою жизнь.
     А что касается моего папы, то он просто пришёл на Ленфильм, когда был ещё мальчишкой, влюблённым в кино, он ещё школу не окончил. Спросил, не надо ли чем помочь? Он мог и коробки носить, и пол подметать, и чай заваривать. Его взяли разнорабочим, таскать сумки за кинооператорами. Он оказался смышлёным, любопытным, однажды попросил посмотреть в камеру… Оператора это позабавило. Он показал пацанёнку, как держать камеру, куда смотреть, куда нажимать. Свободного времени тогда было много, спешить было некуда, любопытный мальчишка всех развлекал. Так постепенно он стал помощником оператора, потом вторым кинооператором, потом первым. Потом известным кинооператором, награждённым многочисленными медалями и даже орденами за заслуги в области культуры.

     Но сейчас другие времена. Сейчас ни у кого нет ни времени, ни желания, ни средств, чтобы открывать мой талант, чтобы огранить этот неогранённый алмаз. И никто не предложит мне список работ, подходящиx мне по образованию и по уровню моей подготовленности. Мои оценки, мой диплом — я могу сразу выбросить в мусор, это всё никому не нужно.
     Есть такая шутка: «Что мне делать с моим дипломом о высшем образовании? Сверни его в трубочку и засунь себе в задницу. Хорошо, а что если там уже лежат мои юношеские мечты и надежда на лучшую жизнь?»
     Это всё просто бумажки. Сейчас большинство дипломов — купленные за папины деньги. Это не считается. Что считается, так это мой характер, моя пробивная сила, мой напор, моя целеустремлённость. Безумие и отвага. Есть ли это всё у меня? Я не знаю. Как я буду искать работу? Связей у меня нет. Все мои связи остались в киношно-театральной среде, но, сами понимаете, это не вариант. На дворе девяносто седьмой год. Кино и театр начинают постепенно оживать, но это не те области, где есть деньги. Это не то, что может меня прокормить, дать уверенность в завтрашнем дне, помочь мне съехать от родителей и начать мою новую взрослую жизнь.
     Новая, взрослая, самостоятельная жизнь — есть ли она где-нибудь? Я так мечтала о ней, но чем больше времени проходит, чем старше я становлюсь, тем больше я задаюсь вопросом: есть ли она на самом деле? Или мне так и придётся всe молодые годы прожить с мамой и папой, а потом я выйду замуж и буду жить у него — с его мамой и папой? А я хочу свободы, простора, самовыражения, творчества, новых знакомств, удивительных ситуаций, невероятных приключений. А время идёт, и скоро мне станет уже поздно — вот это всё. Скоро станет поздно то, что совсем недавно было рано. Все эти невероятные приключения. Они проходят без меня. У кого-то другого в жизни, не у меня. Мне исполнилось двадцать два. Может, мне уже и не мечтать?
     Нет, я всё-таки буду! Буду мечтать! Так что же мне делать?

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     У меня был один приятель. Mы называли его Петрушкой, потому что он был такой же весёлый и задорный, как Петрушка из программы «Сказка за сказкой». Как деревянная кукла в балаганном театре, где-нибудь на русской ярмарке. Это был классный парень! Его никто и никогда не видел расстроенным или раздражённым. Ему не бывало грустно. Он ни на кого не злился, не обижался, никогда не скучал и по жизни пребывал в прекрасном настроении. Он любил оранжевый цвет и носил оранжевые футболки, их у него было много разных. На голове у него обычно были огромные наушники, и он подпевал вполголоса какой-нибудь весёлой песенке, пританцовывал, или отбивал такт руками по столу, по коленям или вообще по чему угодно.
     Мы виделись каждые выходные. Появление Петрушки всегда было радостным событием. Он приходил на тусовку — и сразу становилось весело. Вместе с ним появлялась новая музыка, новые журналы, появлялся коньяк, которым он всех с удовольствием угощал. У него всегда можно было стрельнуть сигарету или жвачку, он предлагал всем присутствующим конфеты и печенье из своего бездонного рюкзака. У него можно было и денег занять. И хоть бы раз он спросил, когда отдашь!
     Он был просто сам не свой до всяких развлечений. И до чего же он был неугомонный, никогда не уставал. Он мог сперва пойти кататься на роликах на Дворцовую площадь, потом к нам на тусовку, потом поехать загород на аэродром, прыгнуть там с парашютом, вечером вернуться в город и зайти снова к нам, когда тусовка плавно перетечёт с улицы в чью-нибудь квартиру, а к одиннадцати часам вечера мог ещё поехать в ночной клуб. А утром в воскресенье он мог подорваться и поехать на Вуоксу, сплавляться по порогам на плоту. После порогов — на концерт одной замечательной неизвестной пока что рок-группы. А после концерта — в мастерскую к некоему талантливому художнику, где сегодня будет грандиозная пьянка. Идя домой с пьянки, он мог встретить вдруг группу китайских туристов, пристать к ним и прогулять по городу с какой-то китаянкой всю ночь. Поспав два часа в метро, он ехал на работу в понедельник утром.
     И всё это делалось с восторгом, с шутками-прибаутками, без грамма усталости. С его лица никогда не сходила широкая улыбка. У Петрушки на всё хватало сил.

     Он дружил со всеми. Никогда не делил людей на наших и не наших, на плохих и хороших, на богатых и бедных, на умных и тупых. Он всех любил. Вот таким он был, наш Петрушка, весёлым и безбашенным парнем. Он говорил о себе: «Я, как Буратино, создан на радость людям».
     Дружить с ним было — одно удовольствие. Когда я доучилась в Медицинском Институте и начала искать работу, он мне её предложил. Да, вот просто так — взял и предложил. Представляете? «Не по специальности, ну и что», — сказал он.
     — Всему научим, не вопрос! Конечно, ты справишься, там не сложно. Надо же где-то начинать, так почему бы и не у нас в компании? Ты классная девчонка, все будут очень рады! А если чего не поймёшь, так я ж всегда рядом, помогу, подскажу, не пропадёшь!
     Таким образом я нашла свою первую работу. Спасибо тебе, Петрушка!
     Это была фирма, которая занималась оказанием платных медицинских услуг, так что какое-то отношение к моему медицинскому образованию она всё-таки имела. Наши клиенты были очень богатыми людьми, которые хотели получить медицинское обслуживание более высокого класса, чем в районной поликлинике. Для них мы подыскивали интересные варианты в частных клиниках Санкт-Петербурга или Москвы, а иногда и за границей. Некоторые хотели сделать себе зубы во Франции, другие хотели рожать в Германии. Хотели сделать себе пластическую операцию, увеличить грудь, стать стройными, повысить потенцию, нарастить волосы, завести ребёнка после пятидесяти лет. А некоторые даже хотели сменить пол. В Дании. Вот мы всем этим и занимались, связывались с клиниками, отправляли туда наших клиентов, иногда даже инкогнито. Инкогнито — это когда имя и фамилия клиента остаются неизвестными, есть одна только кличка, например «Ромашка».

     Меня определили в отдел оформления документов, и я целыми днями возилась с бумажками. Ничем подобным я раньше не занималась и мне было нелегко. Петрушка предложил свою помощь, обещал всему меня научить, но с этим возникли трудности.
     Когда я пришла в офис в первый рабочий день и увидела Петрушку, я его не узнала. Не потому что он был в пиджаке с брюками, а не в джинсах с оранжевой футболкой. Это был совершенно другой человек, я была с ним не знакома. Он был молчаливым, необщительным, очень печальным. Если его не трогать, он сидел в одиночестве, как мраморная статуя в Летнем Саду. Но если с ним заговорить, он раздражался, отвечал резко и невпопад, мог вдруг взорваться безо всяких причин, наговорить гадостей, потом снова уходил в себя и замолкал.
     У него было застывшее лицо и совершенно стеклянные глаза. Он не здоровался, смотрел сквозь людей и не отвечал, когда к нему обращались по имени. В первый день я подбежала к нему, хотела его обнять, как мы обычно делали на субботних тусовках, но он мне едва кивнул. Мне даже показалось, что он не узнал меня. Это было странно и страшновато. Как будто он был оборотнем из русской народной сказки, который мог превращаться в разных людей. Весёлый и дружелюбный по выходным, мрачный и замкнутый по будням.
     У меня заняло какое-то время, пока я поняла, в чём секрет. По выходным он был всегда обдолбанным, а по будням — нет.

[]

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Начальником этой фирмы, её гендиректором, был человек лет пятидесяти, которого звали Степан Семёнович, или Дядя Стёпа, как он сам себя называл. Это был очень интересный мужчина двухметрового роста, с длинными ногами и руками, с удивительно прямой осанкой, с костистым бледным лицом, отличающимся чёткими чертами. У него была широкая улыбка, от уха до уха, до того страшная, что, когда он улыбался, хотелось закрыть лицо руками и убежать. Казалось, он сейчас накинется и съест, как Серый Волк — Зубами Щёлк. Он был такой высокий, что ему приходилось наклоняться, когда он разговаривал со своими подчинёнными. И вот когда он так наклонялся, кто угодно чувствовал себя маленьким и слабым, даже мои коллеги мужского пола. А уж девчонки вообще терялись где-то там внизу, на уровне его пояса. И это, несмотря на то, что он обычно бывал в хорошем настроении, шутил, балагурил, придумывал всем какие-то смешные прозвища. Страшно представить, что бы было, если бы он стал кого-то отчитывать! Я робела, стоило мне только посмотреть на него!
     Не боялся Степана Семёновича один только Петрушка, они были приятелями, не знаю уж, как так получилось, что между ними было общего. Петрушка являлся совладельцем этого общества с ограниченной ответственностью, они вместе открыли дело несколько лет назад. Несмотря на разницу в двадцать пять лет, отношения между ними были очень тёплыми, душевными. Между ними царило полнейшее взаимопонимание, которое никогда ничем не омрачалось.

     Степан Семёнович обычно носил светло-серый костюм с белой рубашкой, а из кармана торчал галстук. Он не любил галстуки, они его душили. На улице он носил бежевый длинный плащ, наверное, сшитый в ателье, потому что я не могу себе представить, где он мог купить себе плащ по размеру. Это весной и осенью, а зимой у него было шикарное пальто до земли, сделанное из тонкой и мягкой верблюжей шерсти, очень дорогое.
     Когда мы увиделись в первый раз, он сел на стул, чтобы его лицо оказалось на уровне с моим, и всё равно был выше. Он положил свою гигантскую ручищу мне на талию, притянул к себе, зажал меня между своих колен и сказал:
     — Значит, тебя зовут Катя, да? Катя — моё любимое имя. Ха-ха, пошутил! На самом деле, моё любимое имя — Лена. Сразу вижу, ценный сотрудник, мощный интеллект. Такие кадры нам нужны! Чтобы здешние мальчишки не расслаблялись, ты за этим проследишь, по глазам вижу. Ну ладно, вот тебе стол, вот стул, вот компьютер. Он старенький, но работает. А новый будет, когда ты его купишь, ха-ха, пошутил! Вперёд!

     Это была странная компания, общество с ограниченной ответственностью. Список деятельности, которой им было разрешено заниматься, растянулся на четыре страницы. Всё на свете, начиная от добычи полезных ископаемых, заканчивая театральными постановками, а в середине там где-то было спасение морских млекопитающих, защита прав потребителей и предоставление услуг мобильной связи. Основателями этого общества являлись трое: сам Дядя Стёпа, его друг оборотень Петрушка и пожилая бухгалтерша Зоя Николавна. С ней Степана Семёновича связывала многолетняя дружба. Говорили, что они вместе прошли огонь, воду и медные трубы. Дядя Стёпа, может, и прошёл, но Зоя Николавна ни в какую трубу никогда бы не поместилась, габариты не те. Что связывало начальника с Петрушкой — не знал никто, это была загадка.
     Ещё было около двадцати наёмных сотрудников, моих коллег. Все они были молодыми, чуть за двадцать. Все были студентами-заочниками, которым очень хотелось поскорее начать зарабатывать деньги и делать карьеру. Атмосфера на работе была весёлая, молодёжная. Степан Семёнович хотел, чтобы так было. Он совершенно спокойно смотрел на опоздания, прогулы, пьянки в рабочее время, громкую музыку, беспорядок на столе, неформальный стиль одежды, телефонные разговоры, не имеющие отношения к работе, а так же частое появление в офисе людей, которые у нас не работали. К моим сотрудникам приходили друзья и друзья друзей, и всё это создавало совершенно нерабочую атмосферу. Я даже не всегда могла сказать, кто у нас на самом деле в штате, а кто в гости зашёл. Это был настоящий проходной двор. Но Степан Семёнович не возражал, он и сам не слишком-то утруждался. Часа в три дня он появлялся в офисе с бутылкой коньяку, собирал всех на куxне, наливал, угощал, со всеми шутил. Потом пьянка перетекала в бар на соседней улице и продолжалась до поздней ночи.

     Каким же образом общество с ограниченной ответственностью могло справляться с делами, если никто ничего не делал? Очень просто, нужно нанять побольше сотрудников. Если из двадцати человек каждый будет делать в день по одному делу, то за день будет сделано двадцать дел. Чистая математика! Но откуда взять денег, чтобы оплaчивать такое количество сотрудников? Ниоткуда, им можно просто платить минимальную зарплату. А как тогда заставить людей работать за такую зарплату, как сделать так, чтобы они не уходили и не искали лучшей жизни? А вот тут имелся один нюанс!
     Степан Семёнович умел найти подход к каждому. Он был потрясающим психологом, видел людей насквозь. Он всегда знал, на кого как можно воздействовать. Одного надо хвалить, другого ругать, третьего жалеть, четвёртого подбадривать, пятому обещать денег, шестому пригрозить увольнением, с седьмым нужно обращаться, как с маленьким ребёнком, на восьмого нужно возлагать большие надежды. Тогда эти люди будут работать изо всех сил, при этом получая минимальную зарплату, и они будут довольны.
     Ну а главное, Степан Семёнович умел создать вокруг себя весёлую молодёжную атмосферу, он давал надежду на быстрый карьерный рост. Да, денег мало, ну и что! Зато ты в твоём возрасте уже специалист по продажам, а в другой какой-нибудь фирме сидел бы и бумажки разбирал, тебе не дали бы даже нос сунуть в отдел продаж. А у нас ты большой человек, тебе доверяют, ты делаешь такие сложные дела, работаешь с такими крупными суммами, такими серьёзными клиентами. Разве это не здорово? Давай, покажи, на что ты способен! Докажи, что ты трейдер, а не дерьмо собачье. Слабо?
     Этот метод всегда срабатывал, и мои коллеги старались изо всех сил, чтобы доказать и заслужить. Наш начальник был, как Карабас-Барабас в своём кукольном театре. Он как будто бил кукол палкой, а они благодарили и просили ещё.
     — Почтеннейшая публика! Дамы и господа! Сейчас вы увидите, как мне дадут тридцать три подзатыльника! Это очень весёлое представление!

     Дрессированные куклы… Я уж не знаю, что Степан Семёнович думал обо мне, какую тактику и стратегию он для меня выбрал. Как он собирался мной управлять? Если он это и делал, я не замечала. Наверное, очень тонко он мной управлял. В общем-то, мне было не на что жаловаться. Кроме одного момента. Степан Семёнович постоянно ко мне приставал. Руки особо не распускал, нет, но то, что он мне каждый день говорил — тянуло на какую-нибудь статью. На пять лет с конфискацией.

     — Ну что, Катюшка, когда жениться-то будем? Не надумала ещё за меня замуж? А чего так? Не нравлюсь? Я, может, не красивый? Ну не знаю, всем нравится, а тебе не нравится! Ну ладно, нос, предположим, великоват. Это правда. Нoс мы отрежем, это ничего. А в остальном я мужчина — хоть куда. Хоть туда, хоть сюда. Тебе куда больше хочется? Да ты посмотри на меня повнимательней. Голова на месте, руки-ноги на месте, всё в рабочем состоянии. Чего ты смеёшься? Ты мне не веришь? Ну спроси вот хоть Наташку, она тебе скажет. Не веришь Наташке? Ну так спроси Ленку. Ленка — девушка сурьёзная, она врать не будет. А хочешь мнение эксперта, спроси нашу бухгалтершу, Зою Николавну. Мы вместе учились, она про меня всё знает.

     — Катя-Катя-Катерина, нарисована картина. Если Катю не любить, то нельзя на свете жить! Замуж за меня пойдёшь? Нет? Как так нет? Опять нет? Ты меня расстраиваешь! Я уж к тебе сватаюсь-сватаюсь, а ты мне всё — от ворот поворот. Выходи за меня, детишек народим. Я тебе обещаю, от меня детишки красивые будут, я ж знаю, как надо, у меня уже есть четверо. Два мальчика, и две девочки. И все — вылитые ангелочки. Верь мне, Катя, детишки получатся — первый сорт! Дядя Стёпа плохого не предложит. Да тебе и делать-то ничего не надо, лежи-отдыхай! От меня с первого раза залетишь. Честное пионерское!

     — Доброго утречка, Катюшка, как спалось? Я тебе не снился? Нет? Ну как же так? Распустила Катя косы, а за нею все матросы. Такая красота даром пропадает. А я всё жду-пожду, когда Катя за меня замуж выйдет? А Катя меня всё на хутор посылает, бабочек ловить, цветочки собирать. А может, ты меня боишься? Это ты зря! Старый конь борозды не испортит. Я тебя не обижу, ты не думай, я ж всего на пол шишечки! Ты и не заметишь. Подумаешь, на сучок в лесу присела. На этих выходных свататься к тебе приеду, не забудь новые трусы надеть.

     — Ты чего это, Катерина, такая тощая? Мало каши ела? А ты заходи ко мне в гости, я тебя кашей угощу. Я тебе такой каши наварю, уж такой сладкой, долго дядю Стёпу не забудешь. Девчонки после моего угощения на карачках от меня уползают, во как. Не хочешь? А чего не хочешь, красавица? Ты чего такая балованная? Кто тебя так избаловал? Вот выйдешь за мeня замуж — я тебя уму-разуму научу!

     — Катька, ты скоро допрыгаешься! Смотри у меня! Ты сильно-то не выпендривайся, а то я как прижму тебя в тёмном углу, как вдую, у тебя глаза на лоб выскочат. Ты Дядю Стёпу не доводи. Я знаешь, какой грозный, если меня достать? Уууууу, тебе и не снилось. А как приснится — подушкой не отмахаешься.

     Он мог вот так балагурить бесконечно. Как у него в голове складывались такие заковыристые гадости, даже и не знаю. И он редко повторялся, фантазия у Дяди Стёпы была столь же богатая, сколь и больная. Это было невозможно слушать! Коллегам мужского полa он ничего подобного не говорил, он вообще мало обращал на них внимания. Приставал только к девчонкам. Всегда пытался ущипнуть, когда проходил мимо, или схватить за грудь. Оттеснить куда-нибудь в угол комнаты и облапать. Его не смущало, что это видели другие коллеги. Он ржал, как конь, девчонки визжали и разбегались.
     Я очень старалась ему не попасться. Всегда следила за тем, где он, что сейчас делает, куда направляется. Обходила его стороной. Не оставалась с ним в одной комнате, и даже не выходила на кухню, если он был там один. Как-то он чуть не поймал меня в коридоре, расставив свои длинные руки-грабли в стороны и перегородив проход. Но я проскользнула у него под рукой и сбежала. Он попытался шлёпнуть меня по заднице папкой для бумаг, но не достал. Это его очень развеселило, он кричал:
     — Катька, мышка шустрая, попадись ты мне! На всю жизнь запомнишь! Я тебя достану! От Дяди Стёпы не уйдёшь! Выдеру так, что ходить не сможешь!

     Другой раз я собиралась заварить кофе, а он разговаривал с бухгалтершей в другом конце кухни. Он вдруг в два прыжка пересёк кухню, подлетел ко мне, сгрёб меня в охапку, сел на диван и усадил к себе на колени. Я стала вырываться, но он держал очень крепко. И, как всегда, смеялся, зубоскалил:
     — А ну, сиди, как следует! Чего брыкаешься? Не вертись! Вертеться ты у меня скоро будешь — сама знаешь на чём. Катька, кому сказал, не дури!
     Но тут вмешалась бухгалтерша Зоя Николавна, которая за всем этим наблюдала:
     — Степан, чего ты её заставляешь-то? Загремишь когда-нибудь по статье.
     Степан Семёнович поднял вверх обе руки:
     — Я — заставляю? Она на меня сама напрыгнула. Или как, Катерина? Говорит, люблю вас, жить без вас не могу, разрешите сесть и повертеться!
     Он больше не держал меня, я тут же спрыгнула с его колен и ушла с кухни.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Однажды он, действительно, прижал меня в тёмном углу. Была пятница, все начали расходиться. Степан Семёнович попросил меня доделать одно дело, а сам надел свой бежевый плащ и ушёл домой. Я была не рада, что меня оставили рaботать тогда, когда у всех короткий день и люди уже планируют свои выходные. Дурацкая работа! Дурацкая компания! Начальник самодур. Никакого порядка, что он скажет, то и делай, хоть пятница сейчас, хоть вообще суббота. Он, наверное, и не слышал, что такое восьмичасовой рабочий день, короткая пятница, права рабочих и профсоюз. Я просидела часов до восьми вечера и уже собиралась пойти домой, стояла в коридоре у вешалки и хотела надеть пальто, когда входная дверь открылась, и на пороге появился Степан Семёнович. Я сразу поняла, что мне не убежать от него. Дядя Стёпа сделал один длинный шаг и оказался рядом со мной. Он взял меня одной рукой за подбородок, а другой опёрся о стену у меня над головой. Так я оказалась зажата между ним и стенкой. Он широко улыбался:
     — Ну что, Катюшка? Добрый вечер. Всё работаешь? А тут появляется серый страшный волк. Сейчас я тебя съем. На одну ладонь положу — другой прихлопну, одно мокрое место останется.
     Он всунул колено мне между ног и приподнял меня вверх.
     — Наконец-то мы одни и можно поговорить о любви. Выходи за меня замуж, а? Неужели я так тебе не нравлюсь? Но ты полюбишь меня, я в этом уверен, всё у нас получится. Или как, Катюшка? Ты ж меня знаешь, я ни одной юбки не пропускаю. Такой я человек, ничего не могу с собой поделать. У меня так заведено, если хочешь работать, придётся тебе меня полюбить. Я по-другому не умею. Все девчонки, которые здесь работают, все со мной спят. Люблю я это дело. Что ты на этот счёт думаешь? Ты вообще хочешь здесь работать? Не слышу ответа. Ну? Слушай, тебе когда-нибудь говорили, что ты странная? Мне иногда кажется, у тебя винтика в голове не хватает. Чего ты на меня так уставилась? Никогда не видела, что ли? Чего молчишь? Моя бывшая жена давно бы мне по морде надавала.
     — Степан Семёнович, вы хотите на мне жениться? Правда, хотите?
     — Ну, не то, чтобы хочу, но сам процесс…
     — Вы мне нравитесь. Вы очень симпатичный. У вас такие длинные стройные ноги, хорошая фигура. И у вас красивые глаза, светло-серые, мне нравится, когда у мужчин такие глаза. Мне кажется, что вы очень хороший человек. Нежный, чувствительный, у вас есть душа.
     — Что ты мелешь?
     — Степан Семёнович, так что насчёт женитьбы? Вы это серьёзно сказали? Я вас не всегда понимаю. Вы обычно шутите, но сейчас, я думала, вы были — настоящий. Мне показалось, вы серьёзно это сказали. Вы теперь расхотели?
     Степан Семёнович отошёл от стены и выпустил меня.
     — Катя, ты что, совсем больная? На всю голову чoкнутая. Как с тобой разговаривать-то? Ты человеческого языка не понимаешь.

     Я сделала маленький шажок в его сторону, он отступил. Потом ещё и ещё, пока мы не дошли до противоположной стенки. Я положила обе руки ему на талию. Меня удивило, с какой лёгкостью он мне уступил, как быстро поменялся со мной ролями. Куда делась его обычная грубоватая манера? Почему он мне это позволяет? Эй, Степан Семёнович, да вы поплыли. Как первокурсница после одной рюмки водки, которую сейчас будут. Удивляете! Я опускаю руки ниже, сжимаю его сзади. Чувствую, как он весь напрягся под моими руками.
     — А хотите, я вам суну? Да вы не бойтесь, у меня ладошка маленькая. Не больно совсем, вам понравится. Всем моим парням нравится.
     Он не ответил. Высвободился, прошёл вперёд по коридору, несколько раз оглянувшись на меня, и скрылся в своём кабинете. Я крикнула ему вдогонку:
     — Куда пошёл? А ну вернись, булки раздвинешь!
     Когда он закрывал за собой дверь, мне, вроде бы, послышалось, что он сказал: «Идиотка».

[]

     В понедельник меня уволили. Официальная формулировка была такая: за профессиональную беспомощность и отсутствие креативности. Степан Семёнович уволил меня в конце рабочего дня, на глазах у всех сотрудников, кто был в офисе. Он сказал, что компания не может себе позволить держать в штате человека, настолько непригодного к работе, как я. Он протянул мне мою трудовую книжку, где было написано, что я уволена с сегодняшнего дня по соглашению сторон. Никакого соглашения я не давала. Так же имелся и приказ о моём увольнении, напечатанный на листе А4.
     Он ещё много всего говорил, ругал меня. Вокруг стояли мои коллеги со скорбными и встревоженными лицами. Я смотрела в пол и думала: он мне отомстил за пятницу, он отомстил. Слов я не разбирала, у меня шумело в ушах, но я слышала, что голос Степана Семёновича всё ещё звучал, значит он ещё не закончил меня отчитывать. Чего я буду стоять, это слушать? Я развернулась и пошла на улицу, по дороге разорвала и выбросила в урну мою трудовую книжку вместе с приказом. Наверное, это был очень театральный и дурацкий жест, не знаю. Но я просто не могла держать эту гадость при себе. Когда я вышла за дверь, за мной следом выскочила секретарша Леночка, схватила меня за рукав пальто. За ней следом вывалились и ещё несколько человек. Наташка, Оля, Андрей, второй Андрей и Рома с Сергеем.
     — Катька, ты что, дура? Куда ты пошла?
     — Иди назад, проси, чтобы тебя оставили.
     — Попроси прощения! Скажи, что больше не будешь.
     — Степан Семёнович отходчивый, он тебя простит.
     — Меня уже четыре раза увольняли, ну и что? Иди к нему, скажи, что виновата.
     — Ну он же не зверь какой-нибудь, он тебя не съест, иди назад!
     — Катька, чего ты такая гордая? Невелика птица, чтобы так себе цену набивать. Провинилась — ну так и скажи, чего ты выступаешь? Извинись, он поймёт.

     Но дело было не в гордости, и ничего я не выступаю. Просто мне было очень обидно, что он оказался таким. Обидно, что мой начальник оказался мудаком. Я думала, он другой. Я и представить себе не могла, что он настолько мелочный, злопамятный, мстительный. Я думала, он великий человек, бизнесмен, а он просто маленький злобный гоблин. Я ему не дала, и он мне отомстил. Какая гадость! Как в каком-нибудь дурацком кино. Примитивный животный мозг. Даже пару дней подождать не мог для приличия, чтобы не так была заметна связь между причиной и следствием. Даже не потрудился придумать какое-то приемлимое объяснение. Дурак.
     Как жалко! Я ему сказала, что мне нравятся его глаза и ноги. Схватила начальника за задницу. Зачем я это сделала? Теперь он знает.

     Девчонки тормошили меня, совали мне в рот сигарету, в руки чашку кофе, они думали что у меня шок. И что, это правда, что он их всех имел? Это что, какой-то тайный клуб? Членом которого я не стала. Да бросьте, я не верю. Ерунда это всё. Не может такого быть. Это просто его фантазии, это кричит его кризис среднего возраста. Это его беспокойная несчастная душа, его пятидесятилетнее тело, оба начинают бояться, что через какое-то время, в обозримом будущем, он уже не сможет быть интересным для женщин. Он ничего не сможет им дать. Он станет старым! Станет старпёром. Не нужным ни своим четырём бывшим жёнам, ни своей секретарше, ни даже бухгалтерше, никому. Он будет с тоской смотреть на проходящих мимо девушек и злиться, говорить им всякие гадости — просто от бессилия. Дурак!
     Он меня уволил, очень хорошо, он мне больше не начальник, прекрасно. Я ему сейчас скажу, что я о нём думаю. Да отстаньте вы от меня с вашей сигаретой, я не хочу курить! Отпустите рукав моего пальто!
     Я рванулась назад в офис, в кабинет Степана Семёновича. За спиной кто-то крикнул:
     — Катя, не надо!

     Я вошла, он сидел за столом, говорил по телефону. Увидев меня, положил трубку.
     — Стучаться надо, никогда не слышала?
     Я села на стул рядом с ним. Он немножко удивился:
     — Я тебе, кажется, не предлагал сесть.
     — Я не верю, что вы их всех трахали.
     — Что?!
     Он комично огляделся вокруг, как будто искал что-то в комнате, и развёл руками:
     — Катя, ты с кем сейчас разговариваешь?
     — Вы мне больше не начальник, вы меня уволили.
     — И ты припёрлась назад, чтобы мне об этом сказать?
     — Вы меня уволили из-за пятницы, да? Из-за того, что тогда было?
     — А что было? Разве что-то было?
     — Из-за того, что я вам не дала.
     — Не дала! Да кому ты нужна? Нет, представь себе, не из-за того. Я посмотрел на результат твоей пятничной работы. Я тебя просил задержаться и сделать одно задание, так? И ты сделала. Но что именно ты сделала — это другой вопрос. И если уж ты вернулась, то давай мы вместе сейчас посмотрим на твою работу. Давай?
     Он выдвинул ящик стола и вынул оттуда несколько распечатанных листков.
     — Вот, смотрим. Что у нас тут такое? Значит, работа выполнена халатно, небрежно, спустя рукава. Данных недостаточно, а те, какие есть — непроверенные. Где ссылка на источник? Вот этот абзац — откуда взят? А этот? Представь себе, я не поленился проверить и всего двумя кликами мышки выяснил, откуда ты это скопировала. Зачем нужна такая работа? Как я могу это использовать? Этот документ нельзя назвать документом, это бумажка, с которой разве что в уборную сходить. Клиенту я это показать не могу. Ну и зачем тогда? Я что, ещё и зарплату тебе должен платить — вот за это? Ты меня за дурака-то не держи, я не из таких. Дядю Стёпу натянуть — это у тебя не выйдет, девочка моя. Думаешь, глазки мне состроила, и можно не работать? Ну ладно, может быть я сам виноват в том, что год с тобой в гляделки играл и не требовал от тебя результатов. Плох тот начальник, который не может управлять своим персоналом. Я вижу, ты расстроена. Может быть, мне нужно было тебя уведомить об увольнении заранее, чтобы ты успела подыскать себе другое место работы. Рекомендации я тебе, конечно, дам, не вопрос. Но оставить тебя в штате и платить зарплату — сама понимаешь, извини. После твоей пятничной сверхурочной работы — у меня просто руки опускаются... У тебя деньги-то есть, на что жить? Вот, возьми за два месяца вперёд.
     — Мне не нужны ваши деньги.
     — Ну не надо, Катя. Деньги всегда нужны, бери. Не вставай в позу, ради бога. И что значит «ваши деньги»? Они не мои, эти деньги заработал персонал нашей компании, и ты тоже. Мы сделаем так: я сейчас не вижу твоей роли в нашей фирме, поэтому оставить тебя в штате не могу. Но я же не зверь какой-нибудь, я понимаю. Ты привыкла, у тебя здесь друзья, и я сам виноват, что не принял меры раньше. И мы тоже все не хотим, чтобы ты уходила, весь коллектив. За тебя все просили. Ты можешь остаться и поработать какое-то время, пока не найдёшь себе другое место. Зарплату я тебе платить не могу, но если ты покажешь, на что ты способна, если ты себя зарекомендуешь, может быть, я изменю своё мнение. Ну, согласна? По рукам? Вот, видишь, как хорошо я придумал? Ты уже про меня, наверное, плохо подумала, а? Признавайся! А Дядя Стёпа оказался не такой уж плохой. Выше нос, Катюха! Ну ладно, ладно, улыбнись!
     Он растрепал мне волосы своей огромной ручищей. Ласково оттолкнул.
     — Иди домой, не дуйся, завтра начнём новую жизнь. Завтра мы с тобой всех тут раком поставим!

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Назавтра мне дали моё первое тестовое задание, которое я должна была выполнить на отлично, чтобы снова заслужить доверие начальства. Задание было такое: пойти в архив районного суда, заказать для ознакомления одно дело, вырвать из него несколько страниц и вынести их из здания так, чтобы этого никто не заметил. Всё.
     Предыстория была такая. У нас был один клиент, некое медучреждение, далее в тексте «посредник». Этот клиент посылал своих пациентов в одну финскую клинику — через нас. Медучреждение подыскивало для нас клиентов, ну а мы организовывали поездку, визу, билеты на самолёт, проживание, лечение, страховку и питание. Доходы же делили пополам. Некоторые пациенты жаловались, что обещанные им медицинские услуги не соответствовали тому, на что они рассчитывали. Некоторые утверждали даже, что никакой финской клиники не существует. Их привезли на старой вонючей машине, вместо обещанного комфортабельного автобуса с туалетом, кофеваркой и кондиционером. Выгрузили в чистом поле где-то под Ювяскюля, откуда они добирались пешком и на попутках. Придя по указанному в рекламном проспекте адресу, они увидели какой-то сарай, где им пришлось спать на раскладушках без постельного белья. Сортир был на улице в деревянном домике. Вода — в колонке через дорогу. А вместо элитной клиники был убогий медпункт в ближайшей деревне, куда они ежедневно ходили по три километра в одну сторону. Там никто не говорил по-русски, и за все процедуры пришлось платить из собственного кармана.

     Как они смели говорить такое о нашем люкс-пакете услуг? Разъярённые пациенты пытались выбить обратно свои деньги у фирмы-посредника, которая с нами сотрудничала. Когда ничего не получилось, подожгли их офис. Посредник обратился к нам с претензиями. Сперва просил, потом умолял, потом уговаривал, потом угрожал. Но только на Степана Семёновича это никакого впечатления не произвело. Точнее, он положил на этого посредника — с прибором. Посредники заявлялись к нам в офис несколько раз, требовали неустойку за оказание услуг, несоответствующее указанному в договоре. Но Степан Семёнович ржал им прямо в лицо. Они наняли юриста, чтобы он серьёзно поговорил с Дядей Стёпой. Но тот вышвырнул юриста за дверь. Мы все сидели в кухне и, давясь от смеха, слушали, как начальник орал: «Пошёл вон, идиота кусок! Денег они хотят, ещё чего? Сядь и повертись! Дядю Стёпу ещё никто не натягивал!»

     Тогда фирма-посредник наслала на нас вышибал. Но Степан Семёнович прознал об этом и тоже нанял вышибал. Точнее, даже не так. Это Петрушка прознал — из своих наркоманских источников. Он сказал: «мне Чижик-Пыжик на Фонтанке начирикал». Сообщил начальнику, и тот моментально принял меры. У нас на кухне засели очень страшные небритые ребята, бывшие афганцы в камуфляжной форме.
     В назначенный час Степан Семёнович велел нам всем запереться в одной из комнат, придвинул к двери шкаф, чтобы было незаметно, что там вообще есть какая-то дверь. А сам дождался появления бандитов, вылез из окна первого этажа, спрятался за мусорными баками и наблюдал, как две группировки волтузят друг друга у нас во дворе. Наши победили! Степан Семёнович хлопал в ладоши от радости и кричал: «Что, отсосали?! Так вам и надо! Сегодня просто праздник какой-то! Дядя Стёпа в лохах никогда не ходил, так и передайте вашему дрочилке! Шуты балаганные! Клоуны! Меня в зад никогда не имели!»

     Фирма-посредник написала на нас заявление в милицию. Дело передали в суд. Нам пришла повестка, приглашение выступить в качестве ответчика. Степан Семёнович её разорвал и спустил в унитаз. Пришла вторая повестка, третья. В итоге дело было рассмотрено в отсутствии ответчика, нашу фирму признали виновной, был вынесен приговор и назначена мера пресечения: штраф, компенсация неполученных доходов, возмещение ущерба, моральная компенсация и обязательство исправить недочёты в работе в определённый срок. Что сделал Степан Семёнович? Правильно, разорвал на кусочки и это решение суда тоже.
     Дело передали в высшую инстанцию.

     Но только ничего у них не получится, Дядя Стёпа придумал коварный план. Нужно, чтобы из материалов дела исчезли страницы 15, 16 и 17, там, где описываются наши обязательства перед фирмой-посредником. Тогда ничего сделать будет нельзя. Он объяснил мне, как запросить дело для ознакомления, как найти нужные страницы, как их вырвать, и как их вынести.
     Времени у меня будет — вагон. Если я приду к открытию и посижу там до девяти вечера, у меня будет примерно двенадцать часов на выполнение задания. Нужно делать вид, что читаешь материалы, а вместо этого внимательно поглядывать по сторонам. Охранники тоже люди, они не могут следить за мной каждую минуту. Кто-нибудь обязательно отвернётся. Им тоже надо есть и пить, им тоже надо в туалет, они тоже устают, им тоже бывает скучно. Как только охранник отвлечётся, надо сразу быстро вырвать страницы, скомкать и сунуть себе в трусы. На выходе меня будут обыскивать, но совсем раздевать не будут. Там — обычно не смотрят. Согласитесь, несложно. А если я всё-таки попадусь, то у нас был придуман план Б.
     Если меня с этими страницами заметут, я должна буду притворяться умственно отсталой. Скажу, что сама не знаю, что делаю. Вдруг захотелось почитать эти документы, вдруг захотелось вырвать пару страничек. Нигде не работаю, никакое задание не выполняю, действую сама по себе. Главное, не упоминать ни название нашей фирмы, ни имя начальника. Стоять на своём, как бы нелогично это ни звучало. Ничего не знаю, ничего не планировала, нигде не работаю, ни с кем не знакома — и всё тут. А уж Степан Семёнович постарается, вытащит меня из ментовки, если меня арестуют. У него везде знакомые, он может. Тут главное — не бояться. Действовать быстро и нагло, пока никто не опомнился. Начальник сказал:
     — Тут нужен такой человек, как ты. Не человек, а бультерьер. Езжай в суд — вот в таком виде, как сейчас, не переодевайся. Джинсы, кеды, олимпийка эта твоя кислотная — в самый раз. Ты выглядишь, как девочка из психушки. То, что надо. Катя, ты супер, лучше не придумаешь. Я в тебя верю, ты их всех раскорячишь!

     Надо спешить, если я хочу успеть к открытию. Надо бы отксерить все нужные мне документы, реквизиты сторон, чтобы не забыть, что именно я должна искать в архиве районного суда. Я взяла с полки толстую папку, где лежало всё, относящееся к делу. Открыла и закрыла, там было страниц триста, и все мелким шрифтом без картинок. В этом чёрт ногу сломит! Ладно, разберусь, что мне надо, пока буду сидеть в архиве и ждать удобного момента, не буду сейчас ничего ксерить. Запихиваю папку в рюкзак по дороге к двери, и, конечно, это видит гендиректор. Степан Семёнович кричит на меня:
     — Куда всю папку потащила? Отксерь, что тебе надо, и положи на место! Не бери всё сразу, сколько можно повторять? Там документы в единственном экземпляре! Там оригиналы! Катя, я кому сказал? С тобой говорить, как со стенкой. Я тебя ещё раз уволю! Ты русского языка…
     Но я уже за дверью, делаю вид, что не слышу, и заканчиваю предложение за него: «… не понимаешь».
     Выхожу на улицу, где дует очень приятный осенний ветер. Ещё не холодно, но свежо, и воздух такой, какой бывает только ранней осенью и только в Питере. Ночью шёл дождь, и всё вокруг мокрое и замечательное. На углу бабушки продают розовые флоксы и растрёпанные астры. Терпкий печальный аромат цветов окружает меня, когда я прохожу мимо. Длинные гладиолусы — белые, красные и фиолетовые — напоминают первое сентября и школу. Махровая турецкая гвоздика пахнет лучше всего, это мой любимый запах, и я не могу удержаться, чтобы не подойти и не понюхать. Но купить сейчас никак, не пойду же я с цветами в суд. Куплю на обратном пути, если бабушка ещё не уйдёт.

     Так, я теряю время. Пора бежать! Через пару метров я заворачиваю в кафе. Одну чашечку кофе, и я еду в суд. Мне, пожалуйста, с тёртым шоколадом и взбитыми сливками, без сахара. Ага, и карамелью сверху полить. И к нему — вот это ореховое пирожное. Сижу в глубине комнаты, чтобы меня случайно не увидели с улицы через окно. На самом деле, я ужас как не хочу идти в этот суд. Я никогда в жизни не смогу вырвать из дела и вынести за пределы архива компрометирующие документы. Меня сразу поймают! Я же у нас дурочка, я такое не умею. Неужели Степан Семёнович этого не знает? На что он рассчитывает? Он что, думает, я на это способна? Послал бы вместо меня Петрушку, только пусть сначала вмажется, чтобы море по колено. Или пусть идёт Леночка, хитрая осторожная лисица. У неё такие ловкие цепкие пальчики. Ну или пусть бухгалтерша идёт, вот уж кто мастер на все руки, стреляный воробей, она всегда выйдет сухой из воды. А я-то что? Почему я?
     Заказываю ещё один кофе, теперь с молоком и ванильным кремом. И ещё два шарика мороженого: со вкусом фисташек и со вкусом рома с изюмом. Так почему я? Да всё очень просто, тут и думать нечего. Степан Семёнович весь год за мной наблюдал, заметил что я идиотка. А в эту пятницу и понедельник выяснилось, что я не только идиотка, но и безбашенная. Я доказала, что никого не боюсь, могу действовать внезапно, нелогично, мыслить нестандартно. Именно такой человек нужен для исполнения задуманного. Директор придумал для меня какую-то сверхурочную работу, которую, якобы, надо было сделать в пятницу. Потом сказал, что работа была сделала плохо, и уволил меня. Разыграл сцену с увольнением у всех на глазах, чтобы мне было стыдно. Подговорил девчонок задержать меня, чтобы я от обиды вдруг не ушла домой по-настоящему. Я вернулась. Он, опять-таки, разыграл сцену под названием «добрый папа», простил меня и дал мне шанс. А чтобы я не стала срочно искать другую работу, заплатил мне за два месяца вперёд. И всё это с какой целью? Чтобы дать мне тестовое задание, чтобы я изо всех сил старалась заслужить. Если у меня получится вырвать и вынести страницы из дела — молодец, Катя. Меня, может быть, возьмут обратно в штат. Или нет. Ну а если меня схватят и арестуют — что ж, я действовала на свой страх и риск. Он велел мне притвориться умственно отсталой, имея в виду, что мне и притворяться-то особо не нужно, и так сойдёт. И ни в коем случае не упоминать ни его имя, ни название его фирмы. Посадят меня за такие дела, и не думаю что Дядя Стёпа будет меня из каталажки вызволять. Зачем? Я у них официально не работаю. Кто такая Катя? Не знаю никакой Кати.

     Ужасно не хочется туда идти. Даже и не знаю. Ну ладно, что ж делать. Схожу, посмотрю, что там. Если охрана не очень следит, то попробую. Вдруг получится? А если охраны много, и везде камеры понатыканы, то не буду. Скажу, не смогла, увольняйте меня теперь, как хотите. Да я и так уже уволена, куда ещё увольнять? Ну, а вдруг у меня получится? Вот это будет история! Да из-за одной только истории уже можно попытаться. Потом буду внукам рассказывать. Как я в девяносто седьмом сорвала судебный процесс, выкрала и уничтожила важные улики, фигурирующие в деле. Представляете такое?
     Я так быстро не сдамся, я попытаюсь это сделать. И мы ещё посмотрим, кто кого раскорячит! Я, хоть и дурочка, но не робкого десятка. Степан Семёнович думает, что я на такое способна, он в меня верит, и не напрасно. Он же знает людей, он всех насквозь видит. Ему бы психоаналитиком работать, а не директором. Он предложил мне игру, и я приняла вызов, сейчас мы в эту игру сыграем. Я допиваю кофе, беру со стула рюкзак, улыбаюсь своему отражению в зеркале у кассы, и выхожу на улицу. Давай, Катюха, вперёд, ничего не бойся!

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Но только я всё равно в суд не пошла. Я пошла к мальчику.
     Да, так получилось. Был один мальчик. Он гулял с собакой на соседней улице. Я видел его по нескольку раз каждый день, когда шла на работу, с работы, или по делам. Ему, наверное, было лет шестнадцать. Но только он был очень большим, высоким, плечистым, совсем не похожим на школьника. Он был рыжим, его трудно было не заметить на улице. Ещё он носил очки. Может быть, поэтому выглядел застенчивым и добрым.
     Но он таким и оказался, когда мы познакомились поближе. Сперва мы только переглядывались, когда сталкивались на улице. Потом я начала ему кивать. Он несколько дней не отвечал, смущался, но потом тоже стал кивать мне. Потом я с ним поздоровалась. Его собаке я нравилась, она всякий раз бросалась ко мне, я её гладила. Это заняло пару недель, пока он начал отвечать на моё «доброе утро». Потом мы несколько раз с ним разговаривали о собаках, но только недолго. Он всегда был один. Он мне очень нравился.
     В тот день, когда мне надо было идти в архив районного суда, мы встретились недалеко от работы. Он сидел на скамейке и читал, собака лежала рядом. Я подсела к нему. Мы немножко поболтали. Сейчас он застесняется и скажет, что ему пора домой. Как мне задержать его? Чем его приманить? У меня с собой была шоколадка. Мы разделили её на двоих. Время шло. Мы ещё немножко поболтали. Но всё же он поднялся со скамейки, ему нужно было идти. Что мне делать? Я набралась храбрости и спросила, могу ли я проводить его до дома. И проводила.

     Вот так всё было. Только ничего не было. Вы ничего такого не подумайте.
     Он показал мне аквариум. У него их было два, один с рыбками, а другой с лягушками. Вместе их нельзя держать, потому что лягушки нападают на рыб и откусывают им плавники. Поэтому с рыбками вместе жили огромные жёлтые улитки, формой и цветом похожие на абрикосы. Улитки безвредные, они ни на кого не нападают. А с лягушками плавал тритон, это ужасный хищник, гроза всех рыб. Но с лягушками ему не справиться.
     Мальчик показал мне фиалки на окне, они как раз начали цвести. У него были белые, фиолетовые и розовые фиалки. Я сама разводила такие, когда мне было лет четырнадцать, мы все в классе увлекались, обменивались черенками. Потом мы решили что-нибудь приготовить. Он предложил блины, потому что он умеет их печь. Мы замутили огромную миску теста, и на четырёх чугунных сковородочках спекли штук пятьдесят блинов. Так что ещё его родителям хватит, когда они придут с работы.

     Потом мы сели на диван, включили телевизор. Я легла головой ему на колени и мы застыли так на часик. Мне кажется, я время от времени засыпала, а он играл в приставку. Потом было пора снова гулять с собакой. Мы прошлись по району, завернули в Юсуповский садик. Мальчик уже не стеснялся меня, рассказывал о себе, о своей школе, об уроках биологии. Он сказал, что хочет стать ветеринаром, когда вырастет.
     Это был замечательный день! Один из тех дней, когда жизнь кажется хорошей и правильной. Такой день, когда все беды уходят без следа, и хочется улыбаться.

     Обратно я пришла под конец рабочего дня, намного позже, чем надо. Меня, наверное, все потеряли. Наверное думали, что я уже сегодня не приду. Начальник будет ругаться. Страницы из дела я не вырвала, я даже в архиве районного суда не была. И самое ужасное, я забыла на скамейке папку с документами. Это были важные документы с подписями и печатями, клиенты за это нам голову оторвут. Я заболталась с мальчиком, потом искала в рюкзаке шоколадку, а папку положила рядом на сиденье, чтобы не мешала. Потом мы пошли к нему, у меня голова была занята только им, я об этой папке и не вспомнила. Теперь я заглянула в сквер, но красной папки там, конечно, уже не было. И кому она понадобилась? В этих документах никто ничего не поймёт. Там триста страниц текста мелким шрифтом, это никто никогда в жизни читать не будет. Разве что дети взяли поиграть. Может, наделали самолётиков из договоров об оказании платных услуг и пускают их с крыши.
     И что я теперь скажу на работе? Задание не сделала, документы потеряла. Может быть, сказать, что папку я из офиса не выносила и вообще не знаю, где она? А насчёт суда, скажу что вырвать страницы из дела было невозможно, везде охрана, у меня не было ни секунды, когда бы никто не следил. Правдоподобно звучит? Нет, директор же видел, как я запихивала красную папку в рюкзак, даже сказал мне этого не делать. А я его не послушала.

     Когда я вошла с улицы во двор, то ничего не поняла. Мне показалось, что снимают кино, иначе и быть не могло. Здорово! Двор был забит машинами и людьми в униформе. Все мои коллеги выстроились в ряд у входа в здание, лицом к стенке, опираясь на неё руками. Никогда не видела ничего подобного! Петрушку в наручниках вели через двор. У двери в парадную лежал Степан Семёнович в своём бежевом плаще — прямо на асфальте, а сверху на нём сидел какой-то бандит с оружием на поясе. Он поднимал и опускал дубинку, я слышала тошнотворный звук, когда резиновая палка ударяла о мягкое. Мне стало нехорошо, внутри всё сжалось и завязалось узлом. На какую-то секунду мне показалось, что я оглохла. Во дворе стало очень тихо. Я остановилась и смотрела на немую сцену. Что всё это значит?
     Степан Семёнович поднял голову и встретился со мной глазами, мне почудилось, что он показал взглядом на арку у меня за спиной, откуда я только что пришла. Я обернулась, но там ничего не было, только пустой проём и улица, где ездили машины. Что он хотел мне сказать? Он велел мне уходить. Бежать отсюда немедленно! Я развернулась, но убежать не успела. Ко мне подошёл милициoнер и взял за плечо.

[]

     — Девушка, вы здесь работаете?
     — Нет.
     — А что делаете во дворе?
     — Шла к метро, это проходной двор.
     — Вы знаете этого человека?
     — Нет.
     — А из этих кого-нибудь знаете?
     — Нет.
     — Пройдёмте вот сюда, посидите пока что.

     Меня проводили в наш офис, где всё было в полнейшем беспорядке. Открытые шкафы и ящики столов, бумаги на полу, пустые полки, отодвинутый от стенки диван. Меня усадили в кухне на стул. Следом ввели Степана Семёновича, его держали сразу двое, он тоже сел. На его лице и руках было несколько ссадин, одежда в грязи. Я старалась на него не смотреть. Мне снова стали задавать вопросы:
     — Значит, вы не знаете этого человека?
     — Нет.
     — Bы с ним переглядывались.
     — Я никогда ещё не видела, как происходит задержание. Захожу во двор, смотрю, человек на земле лежит, и вы на нём сверху. Я думала, бандиты напали.
     — Мы не бандиты.
     — Да, я потом уже увидела, что вы из милиции. Я сначала вообще подумала, кино снимают. А потом поняла, что это не кино, и испугалась.
     — Испугались? Чего?
     — Не знаю, может, теракт.
     — Почему вы пытались убежать?
     — А вдруг бы стрелять начали?
     — Ещё раз спрашиваю, вы с ним знакомы?
     — Нет.

     Вот так, трижды отреклась от него до захода солнца, или даже больше. Милиционер обратился к Степану Семёновичу:
     — А вы что скажете? Знакомы с ней?
     — Впервые вижу.
     — Сложно в это поверить. Вы ей кивнули, показали на выход со двора. Чтобы она, значит, сбежала. И она попыталась сбежать.
     — А вы бы что на моём месте сделали? Лежу я на земле, вы сверху, дубинкой меня разрабатываете.
     — Обрабатываете.
     — Да, спасибо. Тут вижу, девчонка мелкая во двор входит, увидела, напугалась. Стоит и рот разинула. Думаю, не хватало ещё, чтобы эта дурёха каких-нибудь глупостей наделала с перепугу. Чтобы ей случайно дубинкой по почкам прилетело — от вас. Ну я ей кивнул, показал на выход, чтобы домой шла, а не стояла, как столб. Я ж не зверь какой-нибудь.
     Милиционер смотрит на нас, переводит взгляд с одного на другого и обратно.
     — Хорошо. Девушка, давайте посмотрим, что у вас в сумке.
     Я не знаю, можно ли обыскивать человека без ордера на обыск, наверное нет. Но я спокойно протягиваю милиционеру рюкзак, мне нечего бояться. Я вижу, что Степан Семёнович застыл и даже дышать перестал. Он думает, что сейчас обнаружится красная папка с документами именно той фирмы, которая подала на нас в суд. А может и с листами, вырванными из уголовного дела — если у меня получилось. Милиционер раскрывает мой рюкзак. Там ничего нет. Только ключи, кошелёк, помада и обёртка от шоколадки.
     Я никогда не забуду, как Дядя Стёпа на меня посмотрел! Столько восторга, столько радости, столько удивления! Как ребёнок, впервые увидевший фокус с кроликом, появляющимся из шляпы волшебника. Хорошо, что милиционер не заметил его взгляда, он в это время тряс мой рюкзак вверх ногами, так что из него сыпались всякие мелочи, лежавшие там уже несколько лет: монетки, фантики и крошки от печенья.

     Мне разрешают уйти. Я собираю свои вещи, выпавшие из рюкзака, говорю «до свидания» и ухожу. Стараюсь идти по двору спокойно, не бежать. Вижу, как грузят в милицейский автобус моих коллег, они провожают меня глазами. Лена плачет, у неё растрепалась причёска, размазалась тушь вокруг глаз. Бухгалтерше стало плохо, её поддерживают с двух сторон. Следом за мной выводят Степана Семёновича, теперь он идёт в наручниках. Его тоже сажают в машину. Я выхожу из-под арки на улицу, отхожу на пару метров, прислоняюсь к ограде, отделяющей тротуар от канала. Мимо меня проезжают милицейские машины. Всех увезли, осталась одна я.
     Зеваки постепенно расходятся. Уже вечер, солнце садится, становится холодно. Иду к метро. Как ни странно, бабушки с цветами всё ещё на месте, собираются тоже уходить. Обсуждают происшествие. Я помню, что собиралась купить цветов. Но у меня так дрожат руки, что я не могу расстегнуть молнию рюкзака, чтобы достать кошелёк. Прохожу по улице сотню метров, но дальше идти не могу. Сажусь на скамейку. Сижу и сижу. Постепенно темнеет, зажигаются фонари, несколько раз принимаюсь плакать, мёрзну. Потом встаю. Надо ехать домой, надо ложиться спать.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я узнала, в каком следственном изоляторе содержали Степана Семёновича и пошла туда, не в сам изолятор, а на ту улицу, где он находился. Внутрь я бы не осмелилась войти. Там, наверное, есть какие-то приёмные часы, надо, наверное, заранее уведомлять, что придёшь. И посетителей регистрируют. А я же сказала, что мы не знакомы, что я не имею никакого отношения к этой компании. Я боялась ему навредить. Мне так хотелось увидеть его! Я ходила взад и вперёд по улице, мне казалось, что я так буду хоть немножко ближе к нему.
     Остановилась у цветочного ларька. Если бы можно было послать ему цветы! Он бы понял, он бы догадался, от кого. Кроме меня, никто не мог бы это сделать, он знает. Другой такой идиотки нет во всём мире. Но как бы так устроить? Через кого передать? Я знаю, что бухгалтерша ходила к нему, носила сладости, сигареты и книги почитать. Может, она бы согласилась? А каких цветов купить? Нужно что-то мужественное, строгое, подходящее по смыслу. Ну не ромашки же в тюрьму посылать! Можно, например, хризантемы. Хотя нет, слишком уж они зимние, сдержанные, скорбные, такое хорошо приносить с собой на похороны. Лучше гвоздики. Я в обще-то не люблю гвоздики из-за их геометрической правильности, они выглядят, как будто искусственные, эти треугольные зазубренные лепестки. Но они так прекрасно пахнут! И если гвоздики ярко-красные, это очень эффектно смотрится, только надо, чтобы их было много. Сколько стоит одна гвоздичка? У меня же в кошельке лежит зарплата за два месяца вперёд, мне хватит на любое количество гвоздик, хоть сто штук. Ну, сто не надо, хватит и пятидесяти. Или это слишком много? Как будто дубовый веник. А почему гвоздика? Я ведь не так представляю Степана Семёновича. Эти строгие цветы, которые обычно дарят на День Красной Армии, совсем на него не похожи. Он не такой.
     Вот, например, розы. Вот эта — бордовая, как будто бархатная, в середине почти чёрная. Нет, лучше подарить ему алую розу. Одну. Она горит, как пламя. Она такая яркая, дерзкая, кажется, что она горячая на ощупь, она излучает свет. «Любовь, как роза, роза красная, цветёт в моём саду.» Нет, и это не то. Его тонкую, ранимую душу можно сравнить разве что вот с этой розой — нежнейшего розового цвета, такого неуловимого, что сложно назвать словами этот оттенок.
     Пожилая продавщица с перегидрольной чёлкой грубо оборвала мои размышления:
     — Девушка, что вам?! Берём цветочки, не задерживаемся, я скоро закрываю. Букетик в полцены, пожалуйста, приобретаем. Всё хорошее, всё свежее, спасибо мне скажете, завтра ещё придёте. Давайте я вам букетик соберу. Вам с зеленью? Открыточку не хотите подписать?
     — Нет, спасибо, ничего не надо.

     Я отошла от ларька. Стоять и выбирать для него цветы, играть с этой мыслью, мечтать, придумывать, как это могло бы быть на самом деле. Представлять нас вместе, он берёт цветы из моих рук. Он опирается о стену за моей спиной, теперь я оказываюсь между ним и стенкой. Обнимаю его за талию. Смотрю в его серые прозрачные глаза. Я прижимаюсь к его горячему колену. Самый красивый на свете, самый лучший, нежный, волшебный, загадочный…
     Как жалко, что он тогда испугался!
     Не уходи, Дядя Стёпа, не уходи. Ты никогда не станешь старым, я тебе обещаю, не станешь старпёром! Держи меня крепко-прекрепко, обними меня, прижми меня к себе. Eщё, ещё раз. Обними меня ещё раз.
     Нет, я не осмелюсь, я не смогу сообщить ему туда, ничего не смогу сообщить.

     Вы смотрели спектакль «Служанки» в постановке Виктюка? Это по пьесе Жана Жене. Помните, как там: «Я только что объясняла твоей сестре. Мсье не умер, Клер. Мсье в тюрьме. Теперь мне понадобится черное платье, чтобы посещать его в тюрьме. Да, я знаю. В нынешних тюрьмах нет сырой соломы. Но все равно мое воображение рисует мне ужасные мучения Мсье. Тюрьмы полны опасных преступников, а Мсье, воплощенная деликатность, должен жить среди них. Я умираю от стыда. В то время, как Мсье пытается осознать свое преступление, я хожу среди цветов, сижу в беседке. Моя душа полна отчаяния. Мсье невиновен, но если бы он и был виновен, с какой радостью я понесла бы его крест! С этапа на этап, из тюрьмы в тюрьму, я бы последовала за ним на каторгу. Если надо, пешком. На каторгу, на каторгу, Соланж! Я хочу курить! Дай сигарету! Унесите эти цветы! Мсье, переходя с каторги на каторгу…»

[]

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Степана Семёновича продержали в следственном изоляторе три месяца и выпустили. Красную папку с документами так и не нашли, хоть и перерыли весь офис сверху донизу. А без этой папки заводить дело было невозможно. Ведь многие документы, как мы помним, были в единственном экземпляре, и они бесследно исчезли. К тому же, его ведь арестовали не из-за документов, а из-за наркотиков. В его столе обнаружился  полиэтиленовый пакет травы. И это очень странно! Я никогда не слышала, чтобы Степан Семёнович употреблял траву. Он любил выпить водки, а ещё лучше коньяку, но никогда не баловался травкой. Как этот пакет оказался у него в столе — не понимаю. В ходе следствия не удалось доказать, что эта трава принадлежала ему.
     Ну всё правильно, провели расследование, выяснили обстоятельства, вам любой сразу скажет, что Степан Семёнович никогда в жизни траву не курил. Не потреблял, не покупал, не продавал, не хранил, не передавал, и иное доказать невозможно. Дело было закрыто, и его отпустили.
     Был ещё один странный момент, который не даёт мне покоя. Что случилось с Петрушкой, с тем парнем, который устроил меня работать в эту фирму? Вот он, действительно, был наркоманом с многолетним стажем. Он курил траву на рабочем месте. У него в столе всегда лежал запас конопли, или что там они курят. Он запирал ящик стола на ключ, чтобы ничего не пропало. Когда в офисе проводился обыск, у Петрушки в столе ничего не нашли, кроме ручек, карандашей и всякого бумажного мусора. Не понимаю, куда делся его запас. Не иначе, волшебство, как в случае с красной папкой. Раз — и нету!
     Эти двое немножко поссорились, но потом их дружба вспыхнула с новой силой. Дядя Стёпа и Петрушка быстро пришли в себя после этой истории и в том же самом доме открыли новое заведение. Это была некоммерческая организация, занимающаяся гомеопатией, медитацией и астрологией. За духовные практики отвечал Степан Семёнович, ну а Петрушка — за гомеопатию.
     В этой главе используется текст пьесы Жана Жане «Служанки», 1947. А так же цитата из стихотворения Роберта Бёрнса «Любовь, как роза, роза красная», 1794.

17. Ты сам себя

     Поехала с ним

     Я шла по улице, торопилась к метро. Это была субботa, я собиралась на вечеринку к друзьям. Рядом со мной затормозила машина, опустилось стекло, водитель перегнулся через пассажирское сидение и помахал мне в окно рукой.
     — Эй! Привет! Какими судьбами в наших краях?
     Я его узнала. Мы не водили с ним дружбы, но у нас были общие знакомые. Виделись пару раз на каких-то мероприятиях, у кого-то в гостях. Мы его называли Культуристом, он занимался спортом. Вроде бы играл то ли в волейбол, то ли в баскетбол, не помню. Здоровенный такой парень, довольно-таки симпатичный. Больше, пожалуй, я о нём ничего не знала. Услышав, что я еду на вечеринку, он сказал, что его тоже туда звали. Он сперва не хотел, но если уж я там буду, то он тоже пойдёт. Он открыл передо мной дверцу машины и сказал:
     — Запрыгивай, поехали вместе!
     У него была хорошая улыбка и очень простое лицо, на которое было приятно смотреть. Я не воспользовалась открытой им дверью, а сама открыла ту, которая ближе к заднему сиденью, и села сзади. Он рассмеялся:
     — Когда девушка садиться на заднее сиденье и ставит сумку на колени, значит она боится, что к ней будут приставать! Не гони волну! За кого ты меня принимаешь? Я что, произвожу впечатление? Садись ко мне.
     Я пересела вперёд, и мы поехали. Скоро я заметила, что мы едем не туда. Машина остановилась у девятиэтажки. Он сказал, что ему надо на пару минут подняться к себе домой и переoдеться. Он только что с работы, надо хоть рубашку поменять.
     Мы пошли к нему. Он показал мне квартиру и сказал:
     — Вот так я живу. Посиди пока, выпей бокальчик розового. Я на минутку в душ, и потом поедем.
     Я села на диван, он налил мне вина, закрыл за собой дверь ванной и включил воду.

     Говорю с подружкой

     Она спрашивала, почему я не пришла и чем занималась. Мы сидели у неё дома на диване, накрывшись одним большим покрывалом.
     — Куда ты делась? Мы тебя все ждали. Ты же сказала, что выехала, но у нас так и не появилась.
     — Прости, не доехала! Не злись на меня. Если скажу, где была, ты не поверишь.
     — Ну и где?
     — Иду я, значит, по Невскому, а тут тачка тормозит. Кто бы ты думала? Макс!
     — Какой Макс? Культурист?
     — Ну да. Представляешь? Говорит, давай подвезу. Ну давай. Сажусь я в машину, поехали, а он и говорит: куда это ты собралась? Давай лучше покатаемся. Как было отказаться?
     — Врёшь! Прямо так вот взял и предложил?
     — Ну да, взял и предложил. Покатал меня по городу, мы полюбовались на Неву, на белые ночи, на развод мостов, поздно уже было. Он говорит, хочешь покажу тебе моё любимое место в городе? Я говорю, хочу.
     — И что это было за место?
     — Не поверишь! Он отвёз меня в один отель на заливе, такая красота, так романтично! Заказал номер, нам принесли фрукты, цветы и бутылку вина. Мы немножко выпили, потанцевали. Ты не представляешь, как он танцует.
     — Да ну? А потом?
     — Сама догадайся.
     — Ты его завалила?
     — Почему сразу «завалила»? Он сам меня соблазнил. Он такой романтичный, такой нежный, если бы ты только видела! Это было, как в кино.
     — Катька, ну ты отличилась! Он же никому не даёт, никому, все пробовали. Мы думали, он гей. Мы думали, он для того и изображает из себя культуриста, чтобы никто не догадался. Типа, он весь такой мужественный. Но ребята тоже пробовали, он и им не дал. Как ты это сделала?
     — Уметь надо…
     — А какой он? Ну расскажи, не жадничай.
     — Какой? Ну, как тебе сказать? Осталась довольна.
     — Нет, ну серьёзно, расскажи!
     — Он — замечательный!
     Вот что я ей сказала. А что ещё я могла сказать? Что я могла?

     Сцена насилия

     Он вышел из душа с мокрыми, зачёсанными назад волосами. На нём были стираные джинсы и футболка. Налил себе вина:
     — Вызовем такси, не хочу сегодня рулить.
     Сел рядом со мной на диван. Близость его тела, его тепло — буквально сводили меня с ума. Он был всего в нескольких сантиметрах от меня, до него можно было бы дотронуться. От него так хорошо пахло. Сильным, молодым, чистым телом, только что из душа. Я смотрела на него во все глаза, не могла насмотреться. Он улыбнулся:
     — Слушай, ты очень расстроишься, если мы не поедем на эту вечеринку?
     Я поняла, что он имеет в виду и засмеялась от радости. Мы допили вино, он забрал у меня из рук пустой бокал и поставил на журнальный столик. Культурист обнял меня, погладил по щеке, я прижалась лицом к его руке.

     В следующую секунду я лежала на спине, прижатая тяжестью его тела. Он сел мне на грудь, уперев колено мне в шею. Hамотал мои волосы себе на руку, я даже голову не могла повернуть. Другой рукой он держал обе мои руки, заведённые за голову. Я сразу не поняла, как это произошло. Я не знала, что делать. Только бы он меня случайно не придушил! Он очень тяжёлый. У него бешеные глаза. Он говорит:
     — Лежи тихо! Будешь вырываться, убью! Ты меня не знаешь, я способен на что угодно. Поняла? Если я останусь доволен — отпущу, а если нет — тебе кранты. Можешь кричать сколько угодно, сюда никто не придёт и никто тебе не поможет. Соседи привыкли. Ты полностью в моей власти, я буду делать с тобой, что захочу. Никто не знает, что ты здесь, тебя ещё не скоро начнут искать. Никто не знает даже, что мы знакомы. А мы и не знакомы. Думай в следующий раз, с кем связалась.

     Я не хочу, чтобы он меня бил. Меня вообще никто никогда не бил. Он на полметра выше меня и на пятьдесят килограмм тяжелее. Его колено очень убедительно давит мне на грудь, я чувствую как мои рёбра вгибаются внутрь. Теперь одной рукой он держит меня за нижнюю часть лица, а другой — за волосы. Он сильный, как горилла. Ему ничего не стоит переломать мне рёбра, или вывихнуть челюсть. Он может это сделать случайно, даже если и не хотел. Например, если я неудачно дёрнусь. Поэтому я лежу тихо и не дёргаюсь.

[]

     Победить меня не трудно, для этого ничего особенного делать не надо. Со мной справился бы и двенадцатилетний подросток. Со мной бы и кошка справилась. Если честно, я даже мышей боюсь. У меня нет никаких шансов, кроме одного: делать то, что он хочет и постараться не разозлить его. И я стараюсь. Изо всех сил стараюсь сделать так, чтобы он остался доволен. Делаю вид, что мне нравится, я видела это в кино. Может быть, получается не очень похоже, но он не возражает. Короче, как получилось, так и получилось. А что я могла ещё сделать? Что я могла?

     Он свалился с меня и вытянулся на кровати, вытирая пот с лица, хватая ртом воздух. Его грудная клетка поднимается и опускается, у него пересохли губы. Я положила голову ему на живот:
     — Мне чуть мозг не вынесло! Это было замечательно! У меня ещё ни с кем так не было. Я думала, сейчас сердце выскочит.
     Я боюсь, что он ещё что-нибудь со мной сделает. Но кажется, он устал. Он выглядит расслабленным, его глаза закрыты, он гладит меня по волосам. Я открываю и даю ему бутылку минеральной воды, несколько таких стоит на полу. Oсторожно встаю с дивана:
     — Подожди меня пару минут, я в душ.
     Я зашла в ванную и заперла за собой дверь, включила воду. Руки дрожали, я с трудом повернула кран. Ноги были, как ватные, я села на бортик ванной. Сидела и слушала звук льющейся воды. Чувство такое, как будто меня провернули через мясорубку. Было больно, я немножко поплакала, но потом прошло. Когда вышла из ванной, он уже спал.

     Заснул-1

     Насильник заснул, я смотрю на него в темноте. Черты его лица разгладились, линии стали плавными, он дышит ровно и спокойно. Контуры его тела теряются где-то между белыми простынями и одеялом. В открытое окно вливается прохладный ночной воздух, где-то слышен звук проходящей мимо электрички. Стук колёс замирает вдали. Железная дорога намного дальше отсюда, чем кажется, просто ночью слышимость лучше — в тишине. Я села в кресло рядом с кроватью, иногда дремала несколько минут, иногда слушала ночные звуки, время шло.
     Я сидела так до утра и легла только тогда, когда заметила, что он, вроде бы, начал просыпаться. Закрыла глаза, как будто сплю, и дала ему меня разбудить. Потом я надела его белую рубашку и приготовила для нас завтрак, сварила кофе у него на кухне. Потом переоделась в свою одежду, обняла его, попрощалась и пошла в коридор. Пара метров осталось до двери. Если ничего не случится, я через минуту выйду отсюда. А потом — всё. Я вырвусь от него, я убегу, он никогда меня не найдёт. Меня больше вообще никто и никогда не найдёт. Я исчезну, испарюсь, растворюсь в воздухе. И уже никогда, никогда не попадусь! Я ни с кем больше не буду встречаться, даже разговаривать не буду, честное слово. Спокойно, всего минута, не больше. Но он взял мня за руку:
     — Подожди, я сейчас отвезу тебя домой. Я ж ещё вчера обещал подвезти.
     Больше всего я хотела тогда оказаться на улице, на свободе. Как можно дальше от него, от его грёбаной квартиры и его не менее грёбаной машины. Но ещё рано выдыхать. Ещё не всё закончилось. Мы спустились на лифте вниз и сели в машину. С тех пор не люблю, когда меня возят в машине. Я закрыла глаза, привалилась к окну. Он положил руку мне на колено:
     — Не выспалась?
     — Нет, с тобой разве выспишься? Ничего, дома посплю.
     — Жалко, что мне надо на работу, а то оставил бы тебя спать дальше.
     Какое счастье, что ему надо на работу — в выходной день! Мысленно я умоляла его ехать побыстрее. Очень хотелось домой. Он остановился у какого-то торгового центра. О Боже, ну что ещё? Припарковал машину:
     — Подождёшь меня? Я сейчас вернусь.
     — Конечно.

     Я жду. Сижу с закрытыми глазами, просто чтобы ничего этого не видеть. Меня тошнит от его машины. Он возвращается, у него в руках букет белых лилий, он протягивает мне цветы. До сих пор не люблю белые лилии, я от них задыхаюсь, как будто бы мне снова давят ногой на шею.
     — Солнышко, это тебе.
     — Мне? Ой, спасибо! Какие красивые лилии! Мне никогда ещё не дарили таких цветов!
     — Теперь я буду дарить. Красивые цветы для красивой девушки.
     Как он сказал? Солнышко? Мы доехали до моего дома. Попрощались, и я вышла из машины. Он окликнул меня, когда я уже взялась за ручку двери:
     — Катя! Я тебе позвоню.
     Мне послышался вопрос в его словах. Нет, не вопрос, а просьба.

     Говорю сама с собой

     Я лежу в ванной, тёплая вода успокаивает. Говорю сама с собой, задаю себе вопросы и сама на них отвечаю.
     — Ну вот и объясни мне, зачем ты это сделала.
     — Сделала — что? Я ничего никому не сделала. Это он мне сделал.
     — Тебе нужны были проблемы? Ты искала приключений на свою задницу?
     — Был вечер субботы, и мне хотелось чего-нибудь особенного.
     — Чем тебя не устраивала та вечеринка, куда тебя пригласили?
     — Там я всех знаю, хотелось чего-нибудь нового.
     — То есть, вечеринка была недостаточно опасной, я правильно понимаю?
     — Недостаточно захватывающей.
     — Зачем ты села к нему в машину? Ты не слышала, что нельзя садиться в машину к незнакомым людям?
     — Мы были знакомы.
     — Правда?! Сколько дней? Точнее, сколько минут вы были знакомы?
     — Мы были из одной компании. Это для меня много значит.
     — Порядочные девушки не оборачиваются, когда их окликают на улице. Может, слышала? Почему ты не прошла мимо, когда он затормозил рядом с тобой?
     — Мне было интересно, что ему надо.
     — Зачем ты вместе с ним поехала?
     — Он меня повёз, поэтому и поехала.
     — Зачем домой к нему пошла?
     — Пригласил, вот и пошла. Не в машине же три часа сидеть.
     — Зачем пила с ним?
     — А что такого? Почему бы и нет? На что ты намекаешь?
     — Легко одетая женщина, которая пьёт вместе с мужчиной, у него дома, сидя рядом с ним на диване — это… Ты зачем на диван с ним села?
     — Это он ко мне подсел.
     — Тогда надо было сразу встать! Ты как маленькая, честное слово. Первый раз, что ли?
     — Но я же не знала, что он — такой!
     — Не знала! Когда дело касается мужчин, надо изначально знать, что они все такие. Покуда не доказано обратное.
     — Не все! Они не все такие! Только он.
     — Бережёного Бог бережёт. Думать надо было головой, а не одним местом.
     — Иди ты нафиг! Ты вообще кто?
     — Твой рассудок, твой здравый смысл, с которым ты, похоже, не дружишь.
     Опять меня выставили за порог рассудка и здравого смысла. Опять я стою на лестнице у запертой двери. Ну, не очень-то и хотелось!

     Продолжаю говорить сама с собой

     — И зачем тебе нужен был именно Культурист? Есть парни попроще. Более понятные, более предсказуемые. Не такие крутые, не такие напористые. Вон, например, соседский Павлик. Ещё с пятого класса на тебя смотрит. Он тебе не подошёл? Зачем тебе этот агрегат с интеллектом животного?

[]

     — Не знаю, мне было интересно.
     — Интересно войти в клетку с гориллой? Ну что ж, сама видишь, что получилось.
     — Я хотела попробовать.
     — Ну вот и попробовала. Довольна теперь? Аппетиты у тебя не слабые, как я погляжу. А он для тебя не великоват? Надеюсь, ты себе ничего не порвала?
     — Заткнись! Сейчас ты у меня нафиг пойдёшь!
     — Короче, получается так, что ты откусила кусок, который потом не смогла проглотить.
     — Да, получается так.
     Всё правильно, получается так. Я откусила кусок, который потом не смогла проглотить. Он встал мне поперёк горла. Хотя… хотя в итоге я всё равно его проглотила. Как говорится, назвался груздем — полезай в лукошко. А что мне оставалось делать? Что бы вы на моём месте сделали?

     Эксклюзивно-столичная

     Дело близилось к вечеру. Весь день я провела дома, лёжа на диване, слоняясь из угла в угол, играя в тетрис. Теперь солнце начало садиться, на улице смолкли дневные звуки, небо стало бирюзовым слева и оранжевым справа. Я надела очень короткие джинсовые шорты и белую футболку, взяла красную кепку с логотипом одной пивной компании, и вышла на улицу. Чего дома-то сидеть, сопли на кулак наматывать? Пошла по широким бульварам, залитым вечерним солнцем, где люди гуляли с собаками среди цветущих кустов шиповника. Пахло свежескошенной травой, город остывал, затихала дневная жизнь, просыпалась вечерняя. На скамейках то тут, то там выпивали весёлые компании. Где-то играли на гитаре. Меня пару раз окликали какие-то гуляющие. У меня просили закурить.
     Я дошла до круглосуточного ларька, спросила бутылку водки. Густо накрашенная продавщица из местных авторитетно поинтересовалась:
     — Девушка, вам какой? У нас широкий выбор. Вот, пожалуйста, Кир Рояль, это водка эксклюзивная, такую даже моя дочка пьёт. Или вот, не хотите, водка «Ельцин»? Очень интересный эффект. Очень! Или вот, посмотрите, водка «Элита», это не для всех, долгое послевкусие и аромат ментола. Мелочь готовим, девушка, сдачи нет. Возьмите конфетку вместо сдачи.
     Я взяла маленькую бутылку Столичной и одну шоколадную конфету. Села на скамейку и отвинтила крышку из золотой фольги. Мимо шла компания молодых ребят, они засвистели и засмеялись, когда увидели, что я делаю. Я глотнула водки. Господи, какая дрянь! Надо заесть конфетой. Конфета ещё хуже. Парафин с пальмовым маслом. Меня сейчас стошнит!

     Что было дальше

     Мы встречались с ним около года. Он больше никогда так не делал. Он оказался добрым, заботливым, хорошим парнем. Он очень нравился моим родителям. Он был с ними вежливым, почтительным, поздравлял с праздниками, дарил маме цветы, а папе одеколон или бутылку виски.
     Он построил нам баню на даче. Вскапывал у нас огород, перевозил рассаду из города в деревню. Ему, кажется, нравилась жизнь за городом и физическая работа на свежем воздухе. Он заботился обо мне. Всегда отвозил меня на машине, если мне куда-нибудь надо было ехать. Приносил мне мёд и малиновое варенье, если я простужалась. Делал мне подарки. Дарил белые лилии, которые я не любила. Иногда приглашал нас всей семьёй в ресторан. Мы дважды ездили с ним отдыхать. Один раз на Чёрное море, а другой на Азовское. С ним было приятно ездить в поездки, он был очень удобным спутником, спокойным, неприхотливым.
     Он всегда за меня платил. Он приходил вовремя, делал, что обещал, ничего от меня не требовал, не ревновал, не контролировал, не спрашивал, где я была и почему так поздно. Он купил мне компьютер. Покупал одежду, косметику, духи, сумочки, всякие безделушки, если я говорила, что они мне нравятся. Ни разу не намекнул, что я должна ему хотя бы копейку.
     Он очень нравился так же и моим друзьям. Он легко сходился с людьми, смеялся над их шутками и сам любил пошутить. С удовольствием участвовал в любых наших затеях. Безропотно развозил по домам моих подружек. Легко давал в долг, всегда приносил с собой вино, ни с кем никогда не ссорился и не спорил.
     Иногда, когда мы сидели рядом, я смотрела на его открытое, симпатичное лицо и думала:
     — Ты мне угрожал, мразь. У тебя хватило мозгов сесть мне на грудь и надавить коленом на шею. Тебе, уродец, хотелось меня напугать.

     Своими руками

     Мне стало казаться, что он у меня что-то просит. Он иногда становился таким тихим и как будто неуверенным в себе, он выглядел каким-то прибитым. И чем дальше, тем больше. Иногда у него глаза были, как у собаки, которая смотрит на хозяина и не знает, накажут её, или похвалят. Он делал для меня что-нибудь, дарил подарки, цветы, конфеты, билеты в театр, а потом смотрел, понравилось ли мне, и по его лицу было видно, что он очень хотел, чтобы понравилось. Он искал моего одобрения, он просил одобрения, потом умолял, потом мне показалось, что он меня боится. Мне показалось раз, показалось два, потом я была уже уверена. Однажды, когда мы сидели на диване и смотрели телевизор, он прислонился лбом к моему плечу, и я с удивлением поняла, что он плачет. Без звука. Догадаться можно было только по тому, как судорожно сотрясалось его тело. Мне не хотелось выяснять, почему, а сам он не сказал, и вскоре успокоился.
     Со временем я стала плохо с ним обращаться. Я была неправа, мне не нужно было так делать. Я не приходила на встречи, не перезванивала, не благодарила, если он делал для меня что-нибудь хорошее. Я говорила, что мне не нравятся подарки, что он купил билеты не на тот концерт, что мне не нравится его одежда, и что он сегодня плохо выглядит. Он страшно расстраивался.
     Мне было с ним так скучно, я не знала, что и делать. Он стал казаться мне тупым, никаким. Я стала отказывать ему. Если он предлагал мне заняться любовью, я велела ему справляться своими руками. Но так, чтобы я видела. Это единственное, что я ему разрешала. Единственная форма близости, которая была возможна между нами. Он ни разу меня не ослушался. Однажды, когда я так стояла и смотрела, я поняла, что скучаю по нему. По Культуристу. Не по такому, какой он сейчас, а по другому. Но того Культуриста больше не было, я его уничтожила.

     Сцена раскаяния

     Я превращаюсь в статую, как какая-нибудь египетская богиня Изида. Статуя застыла навечно, стоит, как столп в пустыне, уперев каменный взгляд в горизонт. Передо мной человечек — в пыли, на коленях, плачет. Человечек кричит:
     — Что я сделал не так? В чём я виноват? Я исправлюсь, я искуплю! Пожалей! За что ты меня так жестоко наказываешь? Ведь я уже оплатил свой долг! Чего тебе не хватает? Чего я тебе не дал, чего не купил? Что я не принёс тебе в жертву? Я понял, я раскаялся, я хотел понести наказание. Я просил разрешить мне снова стать хорошим! Отпусти мне грехи! Отпусти меня! Что мне ещё сделать? Я буду делать всё, что ты говоришь! Сними с меня проклятье! Сколько ещё лет, сколько дней нужно, чтобы ты забыла мою вину? Сколько ты ещё будешь помнить, что я наделал? Сколько лет мне ждать прощения?
     Статуя открывает каменные глаза:
     — Сто лет. Сто раз по сто лет. Всего времени в мире не хватит. У тебя нет столько времени, чтобы забылась твоя вина.
     Человечек обливается слезами, прижимает обе руки к своей несчастной груди, человечек просит:
     — Что мне сделать, чтобы ты простила меня? Накажи! Позволь снова стать хорошим! Делай со мной, что хочешь, я на всё готов, на всё согласен. Лишь бы это закончилось. Я больше так не могу. Это была ошибка, я понял, я раскаялся, я хочу стать другим, стать лучше. Пожалуйста, сделай что-нибудь!

[]

     — В жабу! Я превращу тебя в жабу.
     — Ради всего святого, пожалей меня!
     — В жабу!
     — Умоляю! Я всё понял, я больше не буду! Мне нет прощенья, но может быть, если бы ты…
     — Ты сам себя превратил в жабу. Ты исчерпал свои возможности. Ты мог быть мужчиной — ты им не был.
     — Но как же я буду жить дальше?!
     — Ты не будешь жить. Никому не надо, чтобы ты жил. Твоя жизнь ничего не стоит. Tебя нет.

     Закончилось

     Однажды всё закончилось. Я выбрала время, когда родители были дома, хоть и в другой комнате, на случай, если Культурист надумает драться. Я хотела выбрать удобный момент и сказать ему, что наши отношения закончились. Но удобный момент не наступал, не было повода. Поэтому я сказала без повода, просто так, когда в разговоре образовалась пауза. Я сказала:
     — Будет лучше, если мы расстанемся.
     Он как будто бы не удивился:
     — У тебя кто-то есть?
     — Да, есть один человек.
     — Нет у тебя никого. Я бы знал.
     — Ну и что? Какая тебе разница?
     Он не ответил. Взял со стола свой мобильник, барсетку и ключи от машины, и ушёл. Больше я его никогда не видела.
     Tеперь ничего не исправишь. Почему нельзя вернуться и переделать? Чтобы всё было по-другому, чтобы было правильно. Так, как надо. Но что сделано, то сделано. Я теряю тебя, навсегда теряю. Ты превращаешься в жабу! Ты сам себя превратил, ты сам себя предал. Ты берёшь со стола ключи от машины и, не глядя мне в глаза, выходишь за дверь.
     Какая потеря! Как ужасно жалко.

     Говорю с мамой

     — Мама, мы расстались с Максом.
     — Ты что, ненормальная? Что на тебя нашло? Что ты о себе думаешь? Господи, что эта девочка о себе думает? Ты в зеркало себя видела? Видела? Ну и что тогда выпендриваешься? Кому ты нужна? Тебе уже двадцать три. Ты замуж вообще собираешься? Чем тебе Максим не понравился? Работящий, состоятельный, серьёзный, культурист, бизнесмен. Возраст хороший, уже перебесился. Гулять не будет. Тебя обожает, на руках носит. Не пьёт, не курит, по бабам не бегает. Чего тебе ещё надо? Где ты такого найдёшь? Немедленно позвони ему и помирись. Скажи, что у тебя была бабская истерика, ничего страшного. Извинись. Ну бывает такое у женщин, ну что поделаешь. Он же мужик, он понимает. Он это простит. Да чего там звонить, к нему ехать надо срочно. Это не телефонный разговор. Езжай к нему. Дура! Чего ты хочешь?
     — Откуда я знаю?
     — Сама не знает, чего хочет! О Господи, Катя! С тобой говорить, как со стенкой. Ты что, русского языка не понимаешь? Ну, что ты на меня уставилась? Ты меня до инфаркта доведёшь! Надо знать, чего ты в жизни хочешь.
     — Не надо.
     — Ой, да делай, что угодно! Ты у нас одна умная, ну а мать, конечно, дура. Это понятно. Не говори потом, что я тебя не предупреждала. Когда все твои подруги удачно выйдут замуж и родят детей, а ты так на всю жизнь и останешься старой девой, не обвиняй меня. Да ради бога! Как хочешь — так и живи. Что хочешь — то и делай!
     — Вот я и делаю.
     Мама на меня очень сердится. Она встаёт из-за стола, пожимает плечами и идёт собираться на работу. Бедная мама! Ей так хочется, чтобы я хорошо устроилась в жизни. Чтобы я вышла замуж и переехала к нему, в другую квартиру. Чтобы меня здесь — не было.
     Чтобы не было больше этого вопроса: что Катя будет делать дaльше? Как сложится её жизнь в будущем?

     Еду на пляж

     Да, надо знать, чего ты хочешь в жизни. А иначе ничего не добьёшься. Надо ставить и достигать цели, надо идти вперёд прямой дорогой и никуда не сворачивать. Нужно быть смелой, честной, решительной, нужно иметь свои идеалы и никогда их не предавать. Нужно видеть впереди результат. А я не знаю, чего я хочу и как этого достичь. Где та дорога, по которой мне нужно идти? Как я хочу жить? Где? С кем? Keм я буду работать? Сколько получать? Я не знаю.
     Единственное, чего я хочу, это свободы. Чтобы не надо было совершенно точно решать, как ты будешь жить дальше. Чтобы не надо было срочно выходить за кого-то замуж. Не надо было бы выбирать одно из двух. Чтобы никто не давил мне ногой на грудь, чтобы никто мне не угрожал. Чтобы можно было пробовать что-то новое и знать, что тебя за это не побьют. Не загонят в угол. Чтобы можно было дышать. Вот чего я хочу в этой жизни.

     Мама уходит на работу. Я какое-то время стою в коридоре и смотрю на закрывшуюся за ней дверь. На лестнице удаляются её шаги, потом приезжает и уезжает лифт. Сегодня суббота, и у меня выходной. Так чего же я тут стою? Надо собираться. Я крашу ресницы синей водостойкой тушью, надеваю шорты и майку, беру пляжную сумку и выхожу из дома. Погода так себе, но это же Питер, и сейчас питерское лето. Теплее вряд ли будет, к вечеру обещали дождь. Так что, надо ловить момент! Поеду на залив, буду загорать и купаться, надеюсь встретить там знакомых. Они, вроде, тоже собирались. Вода холодная, ну и ладно, всё же не Таиланд. А загорать можно и в холодную погоду, даже если солнце в облаках, отлично загорается. Куплю по дороге пива и сигарет, чтобы ехалось веселее. Чего мне дома-то сидеть, сопли на кулак наматывать?

     Выхожу из дома. В городе по-летнему пусто. Дети на даче, и без них двор зарос высокой травой. Отцвели одуванчики, всё вокруг засыпано их пухом, пух летит в воздухе, зависает, качается, плавно опускается на асфальт. Я одна иду по улице в такой ранний час в субботу. На остановке пьяненький дядечка просит у меня закурить. У рынка начинается движение, разгружают машины с фруктами, передвигают какие-то телеги, разносят коробки, открываются первые ларьки, привезли хлеб. Сажусь в трамвай, он с лязгом начинает движение, пахнет мазутом, нагретыми рельсами. Кондукторша дремлет на переднем сиденье.
     Еду. Буду купаться и загорать. Сейчас выходной, сейчас лето, у меня есть целых два замечательных, пустых дня, когда может случиться, что угодно. Мы посмотрим, что будет. Посмотрим, куда заведёт меня эта суббота, чем она закончится. Что или кого мне эта суббота принесёт.

     Сумма

     Иногда мне кажется, что я живу в будущем. Когда я была младше, я часто думала, каким оно будет — это будущее? Как пелось в одном детском фильме: «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко». Мне всегда так хотелось узнать, что будет потом, как всё сложится, какими мы станем, какой я стану. Как я буду жить — потом, через много лет? Где я буду жить, и с кем. Как я буду выглядеть? Какой у меня будет характер? Я буду хорошей или плохой? Доброй или злой? Весёлой или грустной? Счастливой или несчастной? Буду ли я довольна моим будущим, или я пожалею? Получится у меня, или не получится? Какой меркой это меряют? И как узнать, наступило ли уже это будущее, когда уже пора мерять, или оно, как всегда, впереди, вечно на шаг впереди меня? И как ни догоняй его, оно опять окажется впереди?

[]

     Как узнать, можно ли уже подводить итоги, можно ли складывать кусочки головоломки, чтобы получить сумму? Или процесс ещё не закончен? Что считать этой суммой, результатом, а что — только промежуточными эпизодами? Что важно, а что не важно? Что останется со мной на всю жизнь, а что скоро пройдёт? Какая любовь — настоящая? Какая дружба — до гроба? Какой стиль одежды можно назвать моим? Какой образ жизни можно назвать моим образом жизни? И что из всего этого — увлечение на два дня? Какое событие можно назвать драмой, которая повлияет на меня и перевернёт мой мир? А может быть, это не драма, а эпизод, не заслуживающий, чтобы о нём думать больше пяти минут? Когда пора заявлять в милицию, а когда можно просто пожать плечами и пойти дальше? Как узнать? Как отличить серьёзное от несерьёзного? Правду от выдумки? Драму от неприятности, а любовь от увлечения? В какой книге это написано, кто это решает? Я не знаю.

     Я уже живу в будущем. Оно наступило, но я до сих пор не умею подводить итог, складывать сумму из маленьких разноцветных осколков. Узнаю ли я правду, если увижу её? Что было и чего не было? Кто был прав, кто не прав? Какой я стала, и стала ли? Откуда я знаю?
     И если меня обидели один раз, значит ли это, что будут обижать всегда? Если мне попался один мудак, значит ли это, что все вокруг — мудаки? Если я ошиблась сейчас, буду ли ошибаться и дальше? Если у меня не получилось, если я оступилась, упала и ударилась, значит ли это, что у меня не получилось вообще ничего, и нужно меня просто выбросить, чтобы не позориться? И если теперь ничего не исправишь, ничего не склеишь, не починишь, то что мне делать? Нужно ли эту ошибку исправлять, или можно просто улыбнуться и забыть о ней? И пусть она лежит — эта ошибка — там, в прошлом. Пусть она там и останется. Можно так? Или надо обязательно вернуться и переделать? Но в прошлое вернуться нельзя. Можно, я не буду делать эту работу над ошибками? Можно, я не буду пересдавать экзамен? Можно меня поднять, отряхнуть, поцеловать, залепить коленку пластырем и снова отпустить гулять на улицу?
     Можно я просто оставлю всё, как есть? Кто мне разрешит? Кто мне запретит? Об этом даже не знает никто, кроме меня — и его. Но его больше нет. Мы расстались, его нет в моей жизни, и мне этого достаточно.

     Может быть, он — преступник? Он сделал мне плохо, он меня изнасиловал, он меня ранил. Может быть, это на всю жизнь? Может быть, я теперь духовный инвалид? И я уже никогда не смогу стать счастливой, спокойной, здоровой, уверенной в себе? Никогда не смогу никому доверять? Никого полюбить? Может быть, он сломал в моей душе что-нибудь очень важное, что нельзя починить. И как ни старайся, как ни склеивай вместе разноцветные осколки, всё равно ничего не получится. Может быть, мне нужно обратиться к врачу, к психологу, к терапевту, в кризисный центр, в милицию? Может быть, мне надо с ним судиться? Пройти через все девять кругов ада и добиться, чтобы его засудили? Чтобы его посадили. Чтобы его как следует порвали в тюрьме. Чтобы он сам почувствовал, как это, когда давят коленом на шею.
     Возможно, вся моя душа сейчас, как раскрытая рана, которая никогда не затянется. Как выжженная земля, на которой больше ничего не растёт. Или нет. Как узнать? Hасколько сильно он мне навредил? Когда это станет понятно? Уже сейчас, или через много лет?
     Что мне делать? Но я не хочу ничего делать. Я не хочу с ним судиться. Кто мне подскажет, как к этому относиться? Никто. Только я одна могу сказать себе, как. И что я сама себе скажу?
     Я не чувствую боли, у меня ничего не болит. Я превращаюсь в бультерьера, которого можно бить цементной плитой по голове, ему всё равно не больно. Это звучит странно, я знаю, но у меня всё в полном порядке. Всё хорошо. Должно быть плохо, но мне не плохо. Идите все к чёртовой матери, мне не плохо!
     Я смотрю на своё отражение в трамвайном окне. Короткие джинсовые шортики, белая маечка, под майкой — разноцветный верх от купальника на бретельках. Тёмные волосы по плечи, очки в тонкой золотистой оправе. На плече — огромная сумка с полотенцами. Я такая маленькая и худенькая, меня можно легко принять за ребёнка. Я наверное выгляжу смешно, совсем несерьёзно я выгляжу для двадцати трёх лет. Неужели это я — отражаюсь в окне? В мыслях я не так себя представляю.
     Сейчас утро субботы, и я еду на пляж.

     Заснул-2

     Насильник заснул. Я смотрю на него в темноте. Черты его лица разгладились, прямые светлые брови превратились в две плавные линии над закрытыми глазами. На щеках лежат тени от ресниц. Одну руку он забросил за голову, она светится белым в ночной комнате, тёмное пятно волос под мышкой. Его дыхание стало ровным и глубоким. Во сне он выглядит спокойным и даже красивым. Мне кажется, я слышу тихую музыку — где-то в глубине моей души. Можно сказать, я испытываю к нему нежность, другого слова мне не подобрать. Я смотрю, как он спит. Контур его тела теряется где-то между матрасом и одеялом.
     Всё могло быть иначе. Но было так, как было. Где-то в болоте мокнет одинокая мерзкая жаба. Где-то в египетской пустыне возвышается каменная статуя.
     Как жалко! Как ужасно жалко! Тогда — в первый раз — когда я впервые попала к нему домой. Я потом сказала: «Мне было так хорошо с тобой.» Я это сказала, чтобы он — не дай Бог — не рассердился. Но не только поэтому.
     Не только поэтому.

[]

     А в общем-то, не о чем говорить. Я уже ничего не помню. Это было давно, к тому же неправда.
лети моя хрупкая
лети моя нежная бабочка
лети ни о чём не печалься
знай твои лёгкие крылышки
сделаны из самого прочного
самого лучшего материала

     В этой главе используется стихотворение «Лети, моя хрупкая» авторства Кати Стенвалль, 2012.

18. Взрослая

     Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять, спасибо, тридцать.
     После этого он перестал считать. Это мой косяк! Я должна была бы заставить. Но мне нравилось видеть его таким, и я уступила. Он расплывается, улетает, теряет очертания. Ничего, главное, что я всё вижу очень чётко.

     Я ищу тебя отсюда. Из моего укрытия на холме. Смотрю в видоискатель, держа палец на взведённом курке. Сейчас ранняя весна, холм покрыт прошлогодней сухой травой. Деревья стоят голые, листьев ещё нет, полуденное солнце висит прямо у меня над головой, и поэтому нет теней. Всё залито белым ярким светом. Видно далеко-далеко, до самого горизонта. Сезон охоты открыт. Мне можно стрелять, как только я замечу какое-то шевеление на песочно-жёлтом поле. Поэтому у тебя нет ни одного шанса. Я тебя найду, где бы ты ни был, и прикончу. Только пошевелись — и тебе конец. Я не упущу этот шанс. Ты будешь моим. Совсем, окончательно, без остатка — моим.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Мама сказала, что я стала какая-то странная после того, как рассталась с Культуристом. Как будто раньше я была не странная. Если я когда-то и могла быть странной, то только когда мы встретились. А не когда расстались. Теперь-то чего? Вот тогда, год назад у меня, может быть, и был повод, но не теперь. Теперь всё отлично. Но маме, конечно, виднее, она видит меня со стороны. Может быть, и странная, я не знаю. Мама нашла некоторые вещи в моём шкафу, которых не должно было там быть. Несколько раз она замечала следы у меня на теле. Она, вообще-то, не должна была это видеть.
     Мне уже двадцать три, но я всё ещё живу с родителями. Я до сих пор не знаю, как от них съехать и начать новую взрослую жизнь. Всё упирается, конечно, в деньги. Я работаю, но зарплата моя не слишком высокая, а цены на жильё сейчас заоблачные. Я, может быть, и могла бы снимать однушку где-то в глубоком пригороде, но на это уйдёт практически вся моя зарплата. А жить на что? Я к этому морально не готова. Мне хочется так же и одеваться и развлекаться.
     На земле живут лишь раз, и молодыми бывают тоже лишь раз. Я не хочу много и тяжело работать на двух работах для того, чтобы свести концы с концами. Оплатить квартиру, проездной на месяц, телефон и интернет, купить себе картошки, сахару, чаю и хлеба, и остаток денег растянуть до конца месяца. Чтобы хватило ещё на колготки и прокладки, а больше ни на что. Ну, какая же это жизнь?! Я не могу влачить такое жалкое существование! Но и жить с родителями не могу, совсем уже тяжело, сил никаких нет. Но мне приходится с ними жить! А значит — нечего жаловаться, надо как-то приспособиться.

     Я до сих пор живу с мамой и папой в нашей квартире. Так что ничего не спрячешь, никого не пригласишь и сама не спрячешься. Как бы ни прятала, родители всё равно найдут, рано или поздно. Но в последнее время меня это почему-то перестало волновать. Я не очень беспокоюсь о том, что родители найдут в моём шкафу, в моей сумке, у меня под кроватью или в моих карманах. Меня вообще многое перестало волновать.
     Но мама думает как раз наоборот. Она считает, что я переживаю из-за Культуриста, из-за того, что я всё ещё не замужем и у меня нет детей. Она хочет, чтобы я обратилась к психологу. Но я никуда обращаться не буду.
     Я уже видела психолога — один раз. Это было в Универе, когда у нас был курс психологии. К нам приходила какая-то чокнутая баба лет шестидесяти. Она была одета в необъятный розовый балахон, на голове у неё был ярко-чёрный парик, на шее всякие бусы из стеклянных разноцветных шаров, глиняных квадратиков, ракушек и другой херни. Губы она красила малиновой помадой, а глаза синими тенями, так густо, что это было похоже на фингал. От неё так резко пахло духами и потом, что рядом с ней нельзя было стоять. Её звали Виолетта Георгиевна, но она просила называть себя Вио. Меня тошнило, стоило мне подумать о том, что завтра лекция по психологии.
     Она рассказывала нам об осознанном и бессознательном, о Фрейде, о Юнге, о профессоре Павлове, о пирамиде Маслоу. О том, как тайные желания управляют нашим мозгом. Я не слушала.
     Говорите мне, что хотите, я не изменю своего мнения. Какими бы они ни были, плохими или хорошими, я уж не знаю, для меня все психологи — не имеют никакой практической ценности и приносят один лишь вред. Прoстите меня, психологи — если вы хорошие. Терпеть не могу психологов. Может быть и зря.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я познакомилась с ним на одном BDSM форуме. Мы встретились, мы посидели полчаса в кафе. В Интернете его звали Spartakus. Я спросила, как его на самом деле зовут, он сказал: «А тебе не один хрен?» Да, извини. Мне, конечно, один хрен, как тебя зовут. После такого ответа я попросила отвезти меня домой. Мы ехали в машине, я показывала направо и налево, куда ехать. Сказала сразу, что это в пригороде. Но вот пригород кончился, начались поля и леса, я продолжаю показывать направо и налево. Сама уже не знаю, куда едем. Выехали загород. Я направляю его в сторону леса. Стоп!
     Говорю: «И что, ты всё ещё думаешь, мы едем ко мне домой?» Он, с некоторым напрягом, глядя прямо вперёд: «Нет, давно уже не думаю». Я перелезаю с моего сидения к нему на колени, сажусь верхом.
     — Можешь сделать так, как я хочу? Можешь сделать так, чтобы мне понравилось?
     Он закрыл глаза, сжимает меня руками:
     — Я так и сделаю, я всё сделаю, как ты хочешь.
     Это было глупо. Так не надо было. Ведь он мог подумать, что мне нужно что-то другое. Например, что я хотела его обокрасть. Или завезти куда-то в лес, где нас поджидали бы мои подельники. Пока я его отвлекаю, из кустов могли бы появиться пара-тройка крепких парней из местных, дать ему по башке, выкинуть из машины, отобрать ключи. Оставить его, оглушённого, без машины, без телефона, документов, кошелька и возможности вернуться в город. И как бы он выбирался — неизвестно. Он мог бы это всё просчитать, подумать что я воровка, дать мне по башке, выкинуть из машины в чистом поле — и уехать. И как бы я выбиралась из этого леса — неизвестно. Но он так не сделал. Странно.

     Однажды меня пригласили в сауну, где вместе с тем, кто приглашал, оказались ещё четверо. Я успела это заметить и сбежала до того, как в эту сауну войти. За мной не погнались, они ведь уже все были раздетые, а я ещё одетая. Ха-ха, а то получилось бы, как в итальянском комедийном кино. Если бы за мной по улице гнались пятеро голых мужиков! Я от них свинтила, запрыгнула в первый попавшийся автобус и ржала всю дорогу, тогда как мой телефон разрывался от смсок: «Катюша, когда тебя ждать?»

     В другой раз меня завезли в какой-то дачный посёлок и заперли в деревянном доме. Я не стала выяснять, зачем, вылезла в окно и потом часа четыре шла по ночному лесу, пока не дошла до электрички. Темно, страшно, какие-то шорохи со всех сторон, аж живот сводит. Дождь ещё начался, я вся насквозь, вода за шиворот льётся. А я иду, и мне смешно, представляю, как мои похитители будут меня по всему дому искать. Иду и пою: «Бывает всё на свете хорошо, в чём дело сразу не поймёшь! А просто летний дождь прошёл, нормальный летний дождь!» Я тогда даже не простудилась.

     А ещё как-то я из машины на полном ходу выпрыгнула. Повезли куда-то, черти. Я на заднем сиденье была, в машине темно, ночь уже. Открыла на повороте дверцу и прыгнула, скатилась в канаву, и вниз по кустам, по крапиве, затаилась в буреломе. Те машину остановили, поискали меня, нифига в темноте не видно. Не нашли, короче, и уехали. Я потом на шоссе другую тачку застопила и вернулась в город. Дома в зеркало смотрю, вся ободралась, вся в грязи, в мусоре каком-то, в репьях. И как ещё меня согласились подвезти? Может подумали, я ночью в этом буреломе грибы собирала.

     Я не вожу машину. Едем однажды с приятелем, он за рулём, я рядом на пассажирском сиденье. А сзади у нас парень один сидит — с завязанными глазами, и руки тоже связаны. Менты останавливают, говорят: «у вас всё в порядке?» А парень этот смеётся, да, всё окей, отпустите нас. Те ему с лица повязку сняли, светят в глаза фонариком: «Молодой человек, вы уверены?» Он говорит: «Отстаньте, всю игру нам испортили!» Нас отпускают. Я говорю менту: «Завяжите ему глаза обратно, пожалуйста, чтобы как было.» И что вы думаете? Мент завязал.

     Не люблю выступать в пассивной роли. Однажды согласилась, просто чтобы попробовать. Отделали так, что искры из глаз. Серьёзно! Мне кажется, я даже разревелась там, при всех. И не потому, что меня кто-нибудь обидел, а просто от чувств. Но это ничего страшного, это классно. Не знаю, как потом до дома доехала. Сейчас как вспомню — так смеюсь.

     Один обещал мне денег заплатить, если я кое-что для него сделаю. Говорит, повесь меня. Я не люблю вешать, поэтому отказалась.

     Другой позвал меня к себе в Новосибирск на выходные. Оплатил самолёт туда и обратно. Я говорю, гостиницу тоже оплачивай, я не буду ночевать у тебя на раскладушке. Он оплатил и это. Родителям сказала, что еду в гости, город посмотреть, по музеям походить. Вернулась оттуда, а мама спрашивает: «Ну, как Новосибирск? Что делала?» А я не помню ничего. Я этот Новосибирск видела из окна такси, когда ехала из аэропорта и потом обратно. Квартиру его помню, город не помню. Ну, сказала, что зашла в краеведческий музей. Там же, наверное, есть краеведческий музей? Он везде есть. Потом говорю, по центру погуляла, в Енисее искупалась. Мама спрашивает, ты вообще знаешь, где Новосибирск находится? А я, такая: в новой Сибири?

     Иду однажды из гостей, дело было за городом. Иду по берегу Финского Залива, поздно уже было, вечер субботы. Надо до какой-нибудь остановки дойти, в город уехать. Не знаю, где здесь остановки, ну сейчас найду что-нибудь. Подваливает какая-то компания. Гопники из местных, косые все. Говорят: девушка, а пойдёмте к нам в гости? А я из гостей только что. Отвечаю: я уже была в гостях, ребята. А они, такие: не хотите познакомиться? А я говорю: я уже со всеми познакомилась. Стоим, смотрим друг на друга.

[]

     Я — на них, а они — на меня. Постояли, постояли, и ушли. Я кого хочешь в гляделки переиграю. Им, наверное, страшно стало. Я умею так смотреть, люди думают, что я сумасшедшая, и пугаются.

     А ещё был случай, один парень сказал, что ему уже есть восемнадцать, но на самом деле не было. Хорошо, что я сразу заподозрила неладное и попросила посмотреть паспорт. Хоть он и выглядел на все двадцать два. Рослый такой мальчик, глаза только детские, я по глазам поняла. Он уверял, что восемнадцать ему будет уже через месяц, но осторожность превыше всего, как говорится. Мне рассказывал один человек, как ему вот так вот подсунули малолетку, а в квартире ждали менты, потом было очень тяжело отмазаться. Мне только этого не хватало!

     Один друг, которому я рассказала, чем занимаюсь, сказал:
     — Ты бы поосторожнее с этим делом. Мало ли что случится.
     — Да что там может случиться-то? Со мной никогда ничего не случается!
     — По башке как-нибудь стукнут и в Неву кинут, например.
     — Да ради бога, хоть сейчас. Это было бы достойное завершение моей, так называемой, жизни.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Мама настаивает, что я должна обратиться за помощью. Она то и дело спрашивает, позвонила ли я в поликлинику, когда я увижусь с психологом, или хотя бы с районной медсестрой, а та чтобы уже перенаправила меня к психологу. Но я никуда не звоню, ни к кому не обращаюсь и всё время говорю маме, что сделаю это на следующей неделе. Как бы мне набраться смелости и сказать ей всё, как есть? Что я не собираюсь никуда звонить. Пока что я ещё смелости не набралась.
     Но не только это. Я иногда думаю, а что, если она права? Если мне, действительно, надо куда-то обратиться? Может быть, я на самом деле ненормальная? Не знаю. Хотя, в душе я так не считаю. Я всё-таки уверена, не знаю почему, что у меня всё в порядке. По крайней мере, я так чувствую. Сейчас, сегодня — у меня всё хорошо. Нет, даже не так, всё отлично! Никогда не чувствовала себя лучше! Странно, что именно сейчас родители стали подозревать, что со мной что-то не так. Именно в это время, когда меня ничего не мучает, не гложет. Когда всё, можно сказать, зашибись! Вот когда мне было грустно и одиноко, они не пытались отправить меня к психологу. Наверное, считали это моим нормальным состоянием.

     Так как я никуда не звоню, родители решают этот вопрос по-своему. Они снова (в который раз?) пытаются мне помочь. Устроить мою жизнь. Когда уже это кончится? Сколько мне должно исполниться лет, чтобы меня оставили, наконец, в покое?
     Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять, спасибо, тридцать…
     В один прекрасный день мама поставила меня перед фактом. Она договорилась с какой-то экстрасенсоршей, что я буду посещать её сеансы для того, чтобы та сняла с меня сглаз и венец безбрачия. Так и сказала, венец безбрачия. Ничего себе! Я не знала, что моя мама употребляет такие слова. Сглаз… кто ж меня сглазил, как и когда?
     Эта экстрасенсорша — уникальный человек, специалист высшего класса. Она может всё! Она такие болезни лечит, от которых отказываются все врачи, даже в Германии. Даже в Москве! Она может человека с того света достать. Слепые прозревают, глухие начинают слышать, хромые начинают ходить, а немые — говорить. Её зовут Сестра Прасковья, она потомственная целительница из Вологодских Вещих Сестёр. К ней очередь стоит на несколько лет вперёд. Мы никогда в жизни не попали бы к ней на приём, но мамин режиссёр Гиацинт Веницианович за нас просил. Он лечится у неё уже три года, и говорит, что ему очень помогает. Без неё он уже давно был бы на кладбище.
     Один сеанс у Сестры Прасковьи стоит сто баксов за сорок пять минут. Но результат превосходит всякие ожидания. Переломы срастаются, шрамы исчезают, затягиваются язвы, а так же восстанавливается половая функция, создаётся традиционная семья, устраняется бесплодие, рождается масса детей, повышается зарплата. Короче, происходят настоящие чудеса!

     Сегодня суббота, первый сеанс у Сестры Прасковьи. Мама дала мне сто баксов, я должна их передать экстрасенсорше. Меня так и подмывает потратить их на что-то другое. Что можно купить на сто баксов? Ну, например, джинсы, если они действительно хорошие. Рюкзак. Кожаный, тоже хороший, но тогда ещё деньги останутся. Ботинки Доктор Мартенс. Но ботинки у меня уже есть. Много всякой косметики. Духи Kenzo Jungle со слоном на флакончике. Комплект самого дорогого нижнего белья. Или два комплекта — не самого дорогого. Или три — подешевле. Я прямо чувствую, как эти сто баксов лежат в кошельке у меня в кармане, они мне скоро карман прожгут. Но нет, мне нельзя. Надо донести эти деньги до Сестры Прасковьи, и я стараюсь не смотреть на витрины ларьков и магазинов, пока к ней иду.

     Пришла. В квартире удушающе пахнет какими-то благовониями. «Вониями» — это точно, насчёт «благо» — не знаю. Занавески задёрнуты, свет выключен, горят свечи, тихо играет какая-то космическая музыка. Блин, меня сейчас стошнит. Ненавижу такое. Иду по коридору одна, никто меня не встречает, где эта Сестра Прасковья? Где она прячется?
     Из темноты вдруг появляется фигура. Вся в белом, как призрак. Я вижу худое высохшее лицо, тонкие губы, тонкие брови, бесцветные глаза. На голове у неё платок. Она одета в широкий белый балахон до самой земли, на нём вышиты какие-то знаки. Она манит меня рукой и проходит вперёд, в другую комнату, где посередине стоит огромный стол, а на стенах развешаны странные картины. Смысл этих картин мне не понятен, какие-то символы, буквы, цифры. Знаете что? Я думаю, что эти картины вообще не имеют смысла. Это просто буквы, это просто цифры, они ничего не означают.
     Сестра Прасковья делает музыку погромче, теперь все эти колокольчики и флейты как будто бы бьют мне прямо по голове. Она зажигает свечи, и запах сандала плывёт по комнате, от него чешутся глаза и хочется открыть окно. Прасковья велит мне раздеться до трусов и лечь на стол, животом вниз. Я так и делаю. Mне интересно, что будет дальше. Какую такую магию Прасковья ко мне применит, чтобы избавить меня от венца безбрачия? Как это будет выглядеть — за мамины сто баксов?

     Лежу. Разложена на столе. Если бы это было не здесь и не сейчас, если бы в комнате была бы не Прасковья, а какой-нибудь двухметровый блондин, это было бы здорово. Это имело бы невероятный оздоровительный эффект, не подтверждённый научно, но действенный способ.
     Сестра Прасковья считает, что из меня надо выгнать беса, который засел в моей душе. У меня в душе никто не засел. Никто! Но сестра Прасковья считает иначе. Она начинает читать надо мной какие-то заклинания или молитвы, завывает и причитает страшным голосом. То шепчет, то переходит на крик. Свет в комнате начинает мигать. То совсем потухнет, и я лежу в темноте, то вдруг всё вокруг станет белым-бело, как будто озаряется вспышкой магния. В обоих случаях я ничего не вижу, я ослеплена — то темнотой, то светом. Закрываю глаза и стараюсь не смотреть, чтобы совсем не ослепнуть. Орёт музыка, сходит с ума свет, Сестра Прасковья читает свои заунывные заклинания, другого пока что ничего не происходит. Я чувствую, как Прасковья дотрагивается до моей спины, осторожно проводит рукой сверху вниз. Она обмакивает пальцы в благовонное масло и чертит у меня на спине какие-то знаки. Чёрт, как я потом это масло смою? Есть у них тут душ, или мне так через весь город и ехать — с масляной спиной? Одежду всю перемажу.

     Это всё не очень страшно. Скорее, странно. Но я всё-таки немного беспокоюсь. Я слышала, что такие вот методики — свет, звук, запах благовоний — могут ввести в транс. Человек перестаёт соображать, что происходит, его можно заставить что-то сделать. Я клянусь, что не поддамся! А чтобы Прасковья меня не победила, стараюсь думать о чём-нибудь другом. В этом шуме, дополняемом завываниями Вещей Сестры, у меня в голове рождаются такие строчки:
тает сахар в чашке чая
таю я
начинаю и кончаю
тайский мальчик
крики чаек
частный пляж

     Это хорошо я придумала про частный пляж. Красивый образ. Мне представляется какой-нибудь южный остров, на котором я никогда не была. И что я проснулась рано утром, лежу на кровати, передо мной открытое окно, лёгкие белые занавески треплет ветер. За окном пустынный пляж, который плавно переходит в океан бледно-зелёного цвета. В моей комнате полумрак, там так тихо и спокойно, можно было бы ещё спать долго-долго. Может быть, я потом ещё посплю, меня никто будить не станет. Сейчас позавтракаю — и посплю. А снаружи всё уже залито белым призрачным светом. Я продолжаю сочинять про пляж:
лёд в бокале
для коктейля
tropic fruit
летний отпуск
две недели
на разобранной
постели
notebook

     Я чувствую, как сестра Прасковья привязывает верёвки к моим рукам и ногам, пытается привязать конец верёвки к ножкам стола. Я не вижу, но чувствую, как она тянет за эти верёвки, окручивает ими стол. Я никогда ни за какие деньги не дам ей привязать меня к столу, ни за какие мамины сотни баксов! Не будет этого!
     Если бы на её месте был двухметровый блондин, а лучше два, я бы согласилась. Я бы дала себя привязать ко всеобщему удовольствию. Если бы и они — эти блондины — думали, что это удовольствие. Но вот так, в обществе этой сумасшедшей кликуши — никогда! Я сажусь на столе, потом слезаю и встаю в полный рост, свет продолжает мигать, музыка продолжает орать. В момент люминисцентной вспышки я вижу, где находится выход, направляюсь туда, открываю дверь и выхожу в коридор. Всё, тут тихо и темно. Глаза быстро привыкают к полумраку, я вижу предметы и стены. В коридоре никого нет. Что делать теперь? Моя одежда и рюкзак остались в той комнате, где Прасковья проводит свои странные ритуалы.

[]

     Мне нужно вернуться туда, чтобы это всё забрать. Нужно снова занырнуть в этот чокнутый подводный мир, где звуки слишком громкие, свет лишком яркий, и где царит эта сумасшедшая Сестра Прасковья из Вещих Вологодских Сестёр.
     Стою в коридоре в одних трусах, здесь довольно-таки холодно. Зато никто не светит мне в глаза фонариком, это хорошо. Открываю дверь туда — в ту комнату, где остался мой рюкзак и одежда. Там по-прежнему, как во время грозы, то всё темно, то всё залито белой вспышкой. Во время очередной вспышки я успеваю заметить, что мои вещи лежат на табуретке рядом со столом, справа. И если я пойду от двери направо, то через пару шагов до этой табуретки дойду. Окей, иду. Темно-светло-темно-светло, наконец я чувствую под руками мои джинсы и футболку. Хватаю их, успеваю ещё схватить рюкзак.
     Свет продолжает мигать, я вижу, что Сестра Прасковья стоит, прижавшись к стене, белая на белом, и смотрит на меня из-под платка. Выхожу из комнаты, одеваюсь, теперь я полностью готова к бегству. Я собираюсь очень быстро, и минуты не прошло, как я оказалась на лестнице. Я боялась, что эта ведьма будет гнаться за мной следом, ловить меня и тащить обратно. Или что входная дверь окажется заперта на какой-нибудь хитрый замок, который я не смогу открыть. Или что в квартире окажется ещё кто-нибудь, Прасковьин цепной пёс, который помешает мне уйти. Но нет, всё тихо, я уже на лестнице и никто меня не преследует.

     Как в сказке. Ведьма гонится за Алёнушкой. Та бросает через плечо расчёску, вырастает лес. Ведьма его грызла-грызла, весь сгрызла, опять гонится. Алёнушка бросает через плечо зеркальце, разливается озеро. Ведьма его пила-пила, всё озеро выпила, опять гонится. Алёнушка бросает через плечо напёрсток, получается гора. Ведьма через неё лезла-лезла. Дальше не помню. Наверное, перелезла и опять гонится?
     Чёртова старая кочерга, бабка-ёжка, аферистка! Чтоб ты под землю провалилась! Сестра Прасковья, честное слово, отстань от меня и от моих денег. Я ничего тебе не дам. Ничего! Хорошо, что я не успела ещё с ней расплатиться за этот сеанс, сто баксов продолжают уютненько лежать у меня в кошельке. Это хорошо, это правильно, это мне нравится…

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я знакомлюсь по интернету с одним мужчиной лет сорока. Он говорит, что его зовут Игрушка. Прихожу к нему домой, но он не один, у него уже кто-то есть. Мы так не договаривались. Развернуться и убежать, пока возможно? Но любопытство берёт верх. Я захожу в коридор, за мной закрывается дверь. Чик-трак, дверь закрыта. Но я не боюсь. Посмотрим ещё, кто из нас — кого из нас.
     Я прохожу в квартиру, тяжёлая спортивная сумка висит на плече. На мне кожаные шорты, кожаный топик, что-то вроде короткой жилетки без рукавов, на ногах армейские тяжёлые ботинки. Всё тихо. Мы догoваривались, что, когда я приеду, он будет ждать меня в своей постели. На четвереньках, гладко выбритый, подготовленный, в чёрных чулках и с чёрным мешком на голове, потому что я не хочу видеть его рожу. Всё так и есть, всё правильно. Единственно, что смущает, в квартире кто-то есть, я чувствую его. Не вижу, не слышу, но чувствую. Эй ты, выходи! Дай мне увидеть тебя!
     И он выходит. На нём джинсовые шорты, а на голове — кожаная маска. Маска очень страшная, как чёрная морда какого-нибудь животного. Мы стоим в коридоре, рассматриваем друг друга. Тёмный контур на фоне светлого дверного проёма. Я ничего толком не вижу, но я ощущаю угрозу, я чувствую его энергию, его интенсивную силу мысли.
     Ты кто? Чего тебе надо? Почему ты здесь? Ты пришёл, ты остался, чтобы напасть на меня? Или чтобы его защитить? Я ничего плохого ему не сделаю. Отойди, не стой здесь, ты нам мешаешь. Но он стоит, загораживает от меня своего парня, своего мужчину. Не волнуйся, я буду очень осторожной.
     Посиди пока что в стороне. Если хочешь — посмотри, что я делаю. Только не вмешивайся, не будь третьим лишним, тебя не приглашали. Нет, говорит он, я не буду вмешиваться. Просто прослежу за тем, что ты делаешь с моим парнем. Делай, что хочешь. Что он хочет. Просто мне надо видеть, что всё хорошо. Что ты не делаешь ничего такого, что ему неприятно.
     Окей, окей, я обещаю, всё будет хорошо. Я его не испорчу. Получишь его обратно, такого же, как был. Получишь назад твою игрушку, твою куклу. Я буду осторожна, не сомневайся, я его не обижу. Попользуюсь и верну, честное слово. А если Катя сказала «попользуюсь и верну», значит верну. Договорились?

     Мы договаривались с Игрушкой на пятьдесят ударов. Он меня об этом попросил, он так захотел. Я ставлю его на четвереньки, беру в руки хлыст, какой бывает у наездников. Даю первый удар. Он орёт так, что мне становится не по себе. Сейчас соседи милицию вызовут. Это обычный человеческий крик боли и страха, это даже не возбуждает. Мне такое не очень нравится. Игра — это игра. По-настоящему я никого мучать не хочу. Но мы договаривались, поэтому продолжаю. Второй, третий, четвёртый. Я велела ему считать, но он не считает, а значит всё надо начинать сначала.
     После шестого он лежит на полу и заливается слезами, как девчонка. Никакие мои окрики и пинки не помогают. Такое поведение нельзя поощрять. Это нужно пресекать и искоренять. Я сказала, стоять на четвереньках, чтобы удары приходились по спине. Ты лёг на пол без разрешения, это недопустимо, сейчас я вытяну тебя хлыстом по животу, чтобы надолго запомнил. Пресекать и искоренять! Ору на него:
     — Встал ровно! Запорю!
     Я замахиваюсь в седьмой раз. Чувствую, как меня хватают сзади за руку. Минотавр в кожаной маске держит мою руку:
     — Перестань! Ты что, не видишь?
     — Ты обещал не вмешиваться в наши дела.
     — У вас не может быть никаких ваших дел. Дела могут быть только между ним — и мной!
     — Он просил пятьдесят.
     — Он дурак. Он тебе писал, когда меня не было дома. Я не видел, что он там писал. Я с ним потом поговорю.
     — Хорошо, как хочешь. Что мне написать на общем форуме? Какой отзыв? Что баба-дура сама не знает, чего хочет? А мужик-самодур разрешает ей писать всякую ерунду на форумах в его отсутствие? А? Пароль поставь, чтобы он не лез руками, куда не надо! Два козла, которые непонятно чем занимаются! Сорок три ещё осталось, что будем делать?
     Мужчина на полу всё ещё всхлипывает:
     — Сорок три? Может быть, я смогу как-то принять, если не слишком сильно…
     Минотавр отталкивает его:
     — Не сможешь! Иди к себе. Я его заменю.
     — Заменишь? Уверен? Тогда вставай на его место. На четвереньки, лицом вниз, зад подними. Прогнулся! Все пятьдесят с самого начала. Подходит? Считай! Собьёшься — начнём заново.

     Минотавр встаёт на четвереньки. Я размахиваюсь и бью его хлыстом по спине. На незагорелой коже горит ярко-красная полоса, которая быстро превращается в белую выпуклость с багровыми краями. Он молчит, уткнулся лбом в сложенные руки. Я замахиваюсь ещё и ещё раз. Он считает. Иногда тихо матерится, иногда сдавленно стонет. Вот, значит, зачем ты пришёл! Хотел отобрать у своего парня всё самое интересное! Тебе стало завидно, что всё ему достанется? Ты сам хотел бы оказаться на его месте?
     Я вижу, как ему приятно. Не вижу лица, но вся его поза кричит об этом. Двадцать восемь, двадцать девять, спасибо, тридцать. Он перестаёт охать и дёргаться, замирает, я понимаю что он сейчас далеко-далеко, где-то на небе. Заканчиваются пятьдесят, заканчивается и сотня. Он давно уже не считает, но я не настаиваю. Я не права, нужно было заставить. Так можно держать его хоть в каком-то подобии бодрствования. Какая-то связь с реальностью. По голосу легче определить, что с ним сейчас происходит. Нужно всегда слушать, как звучит голос. Но мне так нравится видеть его — вот таким — что я не хочу прерываться. Я сейчас ориентируюсь на другие едва заметные признаки. Но я очень наблюдательна, всё моё внимание принадлежит сейчас ему. Сто пятьдесят. Он вошёл в ритм, в транс, он сейчас не чувствует боли.
     Я знаю это восхитительное чувство. В какой-то момент начинает казаться, что тело ничего не весит. Законы гравитации не действуют. Ты выходишь из своего тела, оно больше над тобой не властно. Ничто на тебя не давит, нет никаких правил, никаких обязательств. Ты никому ничего не должен, ни перед кем не виноват. Ты можешь быть кем угодно, где угодно, когда угодно. Ни о чём не думаешь и ничего не помнишь. Голова пустая и лёгкая, перед глазами бело-голубая пелена, все звуки далеко-далеко. Кажется, в ушах шумит ветер. Летишь!

     Выходим с Минотавром в открытый космос. То есть, он выходит, а я нет. Я вывожу — его — в космос. Это опасное состояние, он сейчас перестал соображать, поэтому я должна внимательно следить за тем, что с ним делается. Пока Минотавр парит в межзвёздном пространстве, я покараулю его здесь, на Земле. Присмотрю за его телесной оболочкой, чтобы ему было, куда возвращаться. Его спина вся красная, блестящая от пота, я замечаю несколько капелек крови. Но это ничего, не страшно, до свадьбы заживёт.
     Рука устаёт. Я левша, правой мне неудобно, но я время от времени меняю руку. Вижу, что он устал стоять на четвереньках, он начинает всё больше валиться набок. Говорю ему лечь животом на стол, так ещё лучше — и ему и мне. Продолжаем.
     Я даю ему полчаса волшебного, бесценного времени, которое он проведёт наедине с самим собой. Сейчас — можно. Всё можно, я освобождаю его от всего. От этого мира, от работы, от обязательств, от вины, от стыда, от мечты, от любви, от одиночества, от него самого. Свободен! Твоей каторге пришёл конец!
     Минотавр улетел, но мне улетать нельзя ни в коем случае, хотя меня так и тянет туда. Чтобы держать голову ясной, я обычно сочиняю стихи, это не даёт впасть в транс. Под ритмичный повторяющийся звук хорошо сочиняется.
земля как вогнутая чаша
синеет подо мной
открытое окно
обрывки облаков
и вид на шар земной
зелёная вода
и комната из сна
уводят вдаль
разложен на столе
и яркий белый свет
прошёл февраль

     Тут я вижу его партнёра Игрушку, которого отправили в смежную комнату. Он стоит в дверном проёме, одетый в белый махровый халат, прижимает руку к раскрытому рту. У него на лице такой ужас, такое отчаяние:
     — Серёжа, пожалуйста, уже двести девяносто…
     Значит, он всё-таки считал. Там — у себя в комнате, куда его отослали, чтобы не мешал. Сидел там, слушал и терзался. Выходит, не я одна контролировала процесс. Странно, я не ждала с его стороны какой-то активности. Я думала, он полностью нейтрализовался. В его голосе столько смятения, что даже космонавт в космосе услышал бы и вернулся на землю. Минотавр-Серёжа моментально прилетает назад с небесного облака. Как будто почтовый голубь — спешит домой. Прилетает на его зов, на голос. Поднимает голову:
     — Я тебе что сказал, уйди к себе!
     Он оборачивается ко мне, я вижу злой блеск глаз в прорезях маски:
     — Ты не соображаешь, что ли? Я сказал, не надо, чтобы он это видел! Он теперь спать не будет.
     Я в ярости бросаю хлыст на пол и выхожу из комнаты.
     — Так запри его где-нибудь! Разбирайтесь друг с другом сами!
     Пока собираюсь в коридоре, слышу взволнованный, умоляющий голос Игрушки:
     — Серёжа, ты простудишься, возьми мой халат, ты дрожишь.

     Для них — меня уже нет. Я вышла из комнаты и исчезла из их жизни навсегда. Остался один только стек для верховой езды, брошенный мной на полу.
     Последнее, что я вижу, прежде, чем закрыть дверь, Минотавр обнимает и гладит своего придурошного парня:
     — Ну всё уже, всё, перестань, всё хорошо, мне не больно, я не сержусь, ну хватит, хватит…

[]

     Он не сердится, а я — еду домой в такси. На улице ночь. Мне надоедает ехать, прошу высадить меня за пару километров от дома. Меня слишком трясёт, чтобы сидеть в такси и ждать, пока мы доедем. Пойду, погуляю часик. Иду. Совсем одна на всём длинном проспекте. Все магазины и кафе закрыты, моросит дождь, фонари отражаются в окнах домов. А те двое придурков, наверное, уже спят, обнявшись. Поругались и помирились, потом пожрали еды из холодильника на кухне, и заснули. А может быть, всё ещё лежат и разговаривают, выясняют отношения, утешают друг друга. Поставлю им высший балл на форуме — за семейную сцену у меня на глазах. Это было удовольствие. Клоуны!
     Иду одна по ночному проспекту, слышу только свои собственные шаги, говорю сама с собой — у себя в голове. Чёрт, оставила у них хлыст, он двести баксов стоил. Ну ладно, это издержки семейных сцен. Не возвращаться же. Прихожу домой, сразу включаю компьютер, логинюсь на форуме и ставлю им обоим оценку «отлично». Вижу, что мне уже пришло сообщение от Минотавра: «Куда переслать?» Отвечаю: «Оставь себе, поучи своего приятеля уму-разуму. Play safe.»

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Родители позвонили этой Сестре Прасковье и спросили, каков прогноз, есть ли надежда на исцеление. Та сказала, что надежда есть. Cлабая, но есть. Для полного исцеления я должна посетить двадцать таких сеансов, по три раза в неделю. Тогда будет толк. А меньше — не имеет смысла. Я уж не знаю, как и о чём они с мамой говорили, как эта Прасковья её убедила, но мама решила оплатить сразу весь курс наличными. Я раньше слышала такие истории, когда жулики гипнотизировали людей, и те отдавали им свои последние деньги, сами не понимая, что делают. А потом не могли объяснить, как так вышло. Бедная мама!

     Две тысячи долларов! Подумайте, две тысячи! За эту ерунду. Отдать такое бабло за услуги этой мутной, чокнутой бабы! Ни за что на свете. Странно, что мама не заплатила ей всю сумму сразу, чтобы я не добралась до денег, чтобы я оказалась в денежной ловушке. Это обычно в её стиле, она такое любит. Но на этот раз она так не сделала. Почему? Она дала деньги мне, чтобы я передала экстрасенсу. Мне в руки — всю сумму наличными.
     Ха-ха! Отлично!
     Угадайте с трёх раз, получит ли экстрасенсорша эти денежки? А? Как думаете? Неправильно! Она их не получит. И я её больше никогда не увижу. Прощай, Прасковья. Не поминай лихом. Всего тебе самого хорошего, с экстрасенсорным приветом. Желаю тебе жить долго-долго-долго. Так долго, чтобы тебя уже никто и не вспомнил.
     Замечательно! Две штуки баксов мне как раз хватит на мои цели. На билет до Москвы, три недели проживания, питания, всего такого. И на шесть сессий. По две в неделю. Не много? Нет, я могла бы и больше, но финансы — сами понимаете — поют романсы. Мне бы не две штуки баксов, а три, было бы гораздо лучше. Но дарёному коню… И потом, не всё можно тратить на сессии. Нужно ещё и одеться, и прикупить кое-что, и подстричься, и ногти, и всё такое. Короче, привести себя в порядок. Я видела на рынке такую штуку, она мне нужна. Хорошая штука, я её куплю.

     Я вернулась домой через три недели. Ехала в поезде из Москвы в Питер и улыбалась всю дорогу. Мне было, чему улыбаться. Всё получилось так, как я хотела. Я всё ещё немножко там, ещё не отошла до конца. Вы знаете, после сессии, когда побывал на небе, сложно иногда вернуться назад. Можно приземлиться, а можно и упасть. Разбиться, удариться, набить себе на лбу шишку. Очень надеюсь, что я всё-таки приземлюсь, а не разобьюсь. Купила в поезде бутылку водки. Водка сильно способствует плавному приземлению. А то я уже начала чувствовать знакомые неприятные симптомы, какое-то ощущение нереальности и немеет левая рука. Ерунда, не гони волну! Сейчас пройдёт. Отвинчиваю крышку, делаю первый глоток. Нормально, всё нормально, сопли подбери. Сопли, я сказала, подбери!
     Еду домой.

     Дома, как и предполагалось, скандал.
     — Где ты была?
     — У Оли на даче.
     — У какой ещё Оли? Я звонила Оле сто раз, тебя там не было. Её мама от меня уже озверела.
     — Ну, у другой Оли. Их много разных. Ты что, всех моих Оль знаешь?
     — Я в милицию сообщила, чтобы тебя искали. Господи, Катя, ты нас с отцом в гроб загонишь!
     — Сожалею об этом. Исправлюсь.
     — Сестра Прасковья звонила каждый день. Ты у неё не была. У меня нет слов. Нет слов! Ты не понимаешь, что другой такой специалистки нет во всём мире? Она уникум! Она спасала таких людей, каких уже в церкви отпели, она вытащила их с того света! Она мёртвого воскресит! Чем она тебе не подошла? Это неслыханно, люди к ней в очереди стоят годами. Годами, Катя! Чтобы она хотя бы благословила, хотя бы раз дотронулась своей рукой. А ты…! Она бы нас никогда не приняла, ни за какие деньги, если бы не Гиацинт Веницианович! Он к ней ходит уже три года, говорит, ему очень помогает. А ты…!
     — Бедняга.
     — Куда ты дела деньги? Где две тысячи долларов? Ты мне можешь объяснить?
     — Не могу.
     — Катя, ты — как чёрная дыра. В тебя улетает любое количество денег. Их просто засасывает, они исчезают, и этому нет конца. Любая сумма, всё — как в трубу. Что ты с ними делаешь? Ешь? Ты хоть знаешь, как они зарабатываются, какой ценой это всё? Когда ты перестанешь ездить на маме с папой? Когда ты поймёшь цену деньгам? Когда ты сама начнёшь…? Мы с отцом тебя так не учили!
     — Нет, вы меня, как раз, именно так и учили. Вы! И ваш наилучший друг Владлен Витольдович, профессор Ухода. Ваш единомышленник и соратник. Вот так — именно так — и учили!

     Это ничего, я стою и улыбаюсь. Бедная мама. И бедный папа. Вы хотели запихать меня в педалистический институт? Чтобы я работала в детском саду воспедриллой за мизерную зарплату, вместо того, чтобы писать сценарии? Сожалею. Мне жаль. У вас ничего не получилось. Но нужно быть реалистом, нужно уметь смотреть в глаза правде. Как говорил мой лучший учитель Владлен Витольдович, нужно уметь — что? Правильно, отказываться от того, что тебе дорого.
     Нужно уметь предавать! Нужно видеть свою выгоду и защищать себя. Нужно двигаться дальше и оставлять своё прошлое позади. Нужно идти вперёд! Если надо, то идти по головам. И если эти головы принадлежат твоим любимым, что ж, по ним тоже нужно уметь идти. Идти — это жизнь. А не идти — это смерть! И кто это понял, тот молодец. А кто не понял, о том никто никогда не узнает. Потому что его нет!
     А главное, нужно уметь предавать себя. Свои мечты, надежды, свою точку зрения. Свой мир — такой, каким ты его знаешь. Нужно уметь отказываться от своих идей и брать свои слова обратно. Нужно уметь сказать: «Я передумала, мы с тобой больше не друзья. Вчера я была такая, а сегодня — другая.» Нужно уметь меняться. Кто не меняется — тот выходит из игры.
     А вообще, всё это такая тупая, пафосная ерунда, зачем я вам об этом рассказываю?

     Но это ещё не всё. Пока меня не было, Минотавр всё-таки узнал мой адрес и прислал мне то, что я у них забыла, когда в ярости убегала из их квартиры. Мне домой прислали продолговатый предмет, завёрнутый в несколько слоёв газеты. Что это такое? Удочка? Флейта? Палка для каких-нибудь восточных единоборств? Моя мама оказалась, конечно, очень любопытной, и развернула газеты. Теперь она стоит и держит в руках кожаный хлыст. Держит двумя пальцами, как держат дохлую крысу.
     — Катя! У меня нет слов. ЧТО — ЭТО?! Кто это прислал?
     Ну, что тут сказать? Что скрывать? Она и так всё знает. А не знает, так догадывается. А не догадывается, то так ей и надо. У меня нет ни сил, ни желания что-то выдумывать. Я беру хлыст из её рук.
     — Спасибо, хорошо, что прислали.
     — Что это?
     — Это стек для верховой езды. Чтобы лошадь погонять. Дальше?
     — Кто прислал эту гадость?
     — Медный Всадник. Тренер из конно-спортивной школы. Кто же ещё?
     — Ну вот, опять! Я не знаю, как с тобой разговаривать. Ты так сильно изменилась, у нас с тобой больше нет общих тем. Я не понимаю, чем ты занимаешься, как и почему. Что мы с отцом сделали не так? Что мы тебе не дали? Чем мы ради тебя не пожертвовали? Я больше ничего не понимаю. Всё, я сделала то, что могла, на этом мой материнский долг исчерпан. Я не знаю, что ещё можно сделать. Просто не знаю.
     — Больше ничего не надо делать, мама. Спасибо за всё. Я живу хорошо, у меня всё есть. Я занимаюсь конным спортом.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я нашла его на одном форуме. Огромный, высоченный блондин. Похож на Культуриста. Пишет, что его зовут Дефлоратор. Ну, ради бога. Я больше не сделаю такой ошибки, не спрашиваю, как его на самом деле зовут. Я поняла, мне же один хрен. Рост, реально, больше двух метров. Весь — одни сплошные мышцы. Наверное, колет себе стероиды, иначе никак. То, что надо. Мы встретились у метро, я сразу села в его машину, посмотрела только, чтобы убедиться, что понравилась ему.
     Я ему понравилась. Говорю, вези меня куда-нибудь подальше. Он отвёз на залив, в промзону. Он знал одно место, где никогда никого не бывает. Интересно, откуда он знал? Уже возил сюда кого-нибудь? Ну, неважно.
     Сидим в машине, солнце клонится к горизонту. Вокруг какие-то цементные заборы, сетка, мошкара вьётся у воды, на песке растут розовые цветы и серебряная осока. Цветёт шиповник, его везде много, он сам растёт, даже если и не сажали. Пахнет так, что даже в машине чувствуется.
     Мы съехали к воде, он заглушил мотор и стало очень тихо. Только волны плещутся и чайки кричат. Он улыбается, раскладывает заднее сиденье, теперь у нас получилась очень удобная лежанка. Он начинает расстёгивать ремень джинсов. Я останавливаю его, беру своей рукой, сжимаю, не даю расстегнуть ремень.
     — Ты сделаешь так, как мне надо? Можешь сделать так, чтобы мне понравилось? Обещаешь?
     — Конечно. Чего ты хочешь? Скажи, что тебе надо, я всё сделаю.
     — Сядь мне на грудь. Да, именно так. Чтобы я чувствовала твою задницу у себя на груди. Окей? Уложи меня на сидение и сядь мне на грудь. Нажми мне коленом на шею.
     — Ты знаешь, я довольно-таки тяжёлый. Сто десять килограмм.
     — Я знаю. Садись сверху, надави мне на шею коленом.
     — Странное желание. Ну хорошо, только ты мне говори, что ты чувствуешь. Как там моё колено у тебя на шее. Чтобы я тебя случайно не придушил.
     — Вот так и продолжай. Да не бойся ты. Не сахарная, не растаю. Ну! Давай!

[]

     У меня осталось ещё двести баксов. Если уж мне прислали назад стек для верховой езды и мне не надо покупать новый, то эта статья расходов закрыта. Можно потратить деньги на что-то другое. Что бы такого купить? Я видела на рынке одну штуку, длинный кожаный плащ. Представляете меня — в кожаном плаще? Это стильно, атмосферно, мне очень идёт. Вот что я куплю, этот плащ. Армейские ботинки к нему у меня есть. Под плащ можно надеть очень короткую юбку или шорты с чёрными колготками.
     А сверху? Ну, например, ту кожаную безрукавку, которая у меня уже есть. Нет, безрукавка — это неправильное слово. Какое-то оно старомодное, бабушкинское. Это не безрукавка, это топ. Такой, типа, кожаный лифчик с широкой полосой под грудью. Хм, под грудью… У меня нет груди. Я очень худенькая, и грудь у меня так и не выросла. Я сначала переживала, но потом поняла, что это ни на что не влияет. Мужчины живут в мире фантазии, и реальность их мало интересует, как и меня. В этом плане у нас с ними полнейшее взаимопонимание. Важно пробудить фантазию. Это я умею. А остальное не важно!
     А на голову что? Можно зачесать волосы назад и прижать их чёрными зеркальными очками. Здорово! Вот это вид! Надо скорее ехать на рынок за плащом, пока его не купили.
     Пока нас всех. Не купили.
     В этой главе используются стихотворения «Тает сахар в чашке чая» и «Земля, как вогнутая чаша» авторства Кати Стенвалль, 2005.

19. Наслаждения любви

     Эта история началась в девяностых, может в девяносто втором, а то и в третьем, а закончилась… подождите, она ещё не закончилась. Думаю, что и не закончится, покуда живы её участники.
     Да, всё началось с того, что девочка и мальчик любили друг друга и хотели пожениться. Но мальчик не пришёл на свою собственную свадьбу. Невеста ждала его, но не дождалась. Обычно истории о большой и чистой любви на этом и заканчиваются, но эта история так просто не закончилась. Но давайте всё по порядку.

     «Не далеко, не близко, не высоко, не низко, не на небе, на земле, жил старик в одном селе…» Нет, это не та сказка, она русская. Давайте другую!
     «В большом городе, где столько домов и людей, что не всем и не каждому удаётся отгородить себе хоть маленькое местечко для садика, и где поэтому большинству жителей приходится довольствоваться комнатными цветами в горшках, жили двое бедных детей, но у них был садик побольше цветочного горшка.» Нет, эта тоже не та, она датская. А нам надо немецкую!
     «В старой, убогой хижине на самой окраине города жила бедная вдова. Перед хижиной был сад, и в саду росли два куста роз. На одном цвели белые розы, на другом — красные.» Вот уже лучше, но это сказка про какие-то розы, а нам надо про мальчика с девочкой.
     «В большом лесу на опушке жил бедный дровосек со своею женою и двумя детьми: мальчишку-то звали Гензель, а девчоночку — Гретель. И вот наступила в том королевстве нужда, да такая, что семье дровосека совсем стало туго. Жена и говорит: отведи детей в лес и брось их там. А то скоро тебе ничего не останется, как четыре гроба сколотить.» Ну что такое? Сказка про детей. Герои нашей сказки должны быть всё-таки постарше. Ладно, эта сказка кое-как подойдёт, ведь они были почти что дети, только что закончили школу.
     Девочку, действительно, звали немецким именем Грета. Её родители были немцами. Бабушки и дедушки — тоже. Из пленных немцев. В Петербурге есть целая немецкая диаспора, вот одна такая немочка и была нашей подружкой, мы вместе играли в любительском театре. Она только что закончила одиннадцатый класс, училась в Консерватории по классу фортепьяно. Она была такой хорошенькой! Маленькая, беленькая, с огромными синими глазами, розовыми губками, вздёрнутым носиком и очень белой кожей. Она была всегда такой опрятной, вежливой, милой и очень хозяйственной. Вы бы никогда не увидели её в мятой юбке или с непричёсанными волосами. Она слушалась маму с папой, не тратила денег и вовремя ложилась спать, выпив перед сном стакан молока. Одним словом, немка! Мы называли её Гретхен, она всякий раз смущалась, ведь так зовут только маленьких девочек, а ей уже было семнадцать.

     Мальчика из нашей сказки звали совсем не Гензель, а Леонид, Лёня, или — как мы его называли — Львёнок. Он был похож на львёнка, такой же рыженький, лохматый, с крутым упрямым лбом и слишком большими руками и ногами. Ну точно львёнок с огромными, не по размеру, лапами. Он немножко картавил, самую малость, но это звучало так очаровательно. А ещё у него была ямочка на подбородке и приличная щель между передними зубами, что его совсем не портило, а, наоборот, делало ещё более милым. Он был очень симпатичный и очень хороший. Простой парень, без особых закидонов, нормально учился в школе, а теперь поступил в Институт Киноинженеров, по специальности «Режиссёр теливизионных- и радиопрограмм». На самом деле он мечтал о сцене, но рассудил, что актёрам мало платят, и он не сможет прокормить семью. Львёнок был практичным и обязательным человеком, он уже думал о семье, хотя пока ещё собственной семьи у него не было. Он жил с мамой и папой. Он тоже играл в нашем любительском театре, там мы все и познакомились.
     Дело было под новый год, мы тогда репетировали новогодний спектакль для детей. Это была именно та немецкая сказка про брата и сестричку, которых бессердечный дровосек завёл в лес и там бросил, чтобы их не кормить. Он был бедным и не мог прокормить семью. Может быть, выбрал в своё время не ту профессию?

     Ох, как темно и страшно было в лесу! Дети шли три дня и три ночи, совсем ничего не ели и очень ослабели. Чем дoльше они шли, тем мрачнее становился лес. Гретель очень боялась, но Гензель её утешал. «Не бойся, милая сестричка, я что-нибудь придумаю.» Только он ничего не придумал.
     Мальчик с девочкой вышли к избушке, сделанной из пряников, конфет и печенья, и начали лакомиться пряничной крышей и марципановыми окошками. Ах, как много там было вкусного! Но в той избушке жила ведьма, она поймала детишек и решила их съесть. Гензеля она посадила в клетку и заставила Гретель готовить для него еду и кормить по многу раз в день, чтобы он растолстел и стал ещё аппетитнее. Гретель плакала, но ничего не могла поделать и целыми днями носила ему миски и тарелки с самыми вкусными блюдами. Гензель ел, ел, но никак не толстел. Ведьме это надоело, и она решила сожрать его и таким. Она растопила пожарче печь и говорит Гретель: иди посмотри, жарко ли горят дрова, открой заслонку, да сунь туда голову. А сама думает: «Девчонку тоже съем, раз уж они оба такие тощие. Толкну её в печку!» Но только получилось по-другому! Гретель не растерялась и сама затолкала ведьму в топку, закрыла заслонку, да ещё и засов задвинула. Ох, как ведьма орала там дурным голосом! Но Гретель не слушала, она быстро открыла замок клетки, выпустила Гензеля, и они оказались на свободе! В доме ведьмы они нашли много драгоценностей, золота, жемчуга и алмазов. Набив сокровищами полные карманы, они побежали домой. А там их ждал безутешный отец! Но только теперь у них было вдоволь денег и им больше не пришлось голодать. И дровосек больше не стал отводить их в лес и бросать там на погибель. Дети жили долго и счастливо и умерли в один день.

     Вот такая сказка. На роль Гретель мы выбрали, конечно, нашу Грету. А на роль Гензеля — Львёнка. Они так хорошо подходили! Мы сшили для них костюмы, сделали декорации и начали репетировать.
     Гретхен и Львёнок Лёня встретились и полюбили друг друга на этиx репетициях. Они были так влюблены, вы бы видели! Так поглощены друг другом, как будто ничего другого вокруг не существовало. Только и делали, что держались за ручки, смотрели друг другу в глаза, вздыхали и перешёптывались. Как два голубка! Как ни странно, они никогда не целовались и не оставались друг у друга на ночь. Гретхен считала, что это можно делать только после свадьбы. А что считал Львёнок, он и сам не знал, он был влюблён по уши, и ничего не соображал. Они решили как можно скорее пожениться. Подали заявление в ЗАГС, и Гретхен с мамой сели шить свадебное платье. Собственноручно, чтобы сэкономить. Они обе отлично умели шить, так же как и вязать, и вышивать, и готовить, и многое многое другое, что пригодится в хозяйстве.
     Моя мама говорила так: «Вот увидишь, эта немочка быстренько приберёт его к рукам. С ней не разгуляешься! Посадит его в клетку, и года не пройдёт. Будет Лёня сидеть в её хорошеньком маленьком домике, печь медовые пряники и вышивать салфетки крестиком. Помяни моё слово, скоро всё так и будет.»
     Но вышло по-другому.

[]

     Я вижу Гретхен, как сейчас. Как она стояла у дверей ЗАГСа и смотрела на дорогу и на автобусную остановку. Стояла, сжав руки в замок, и смотрела. Вся такая в белом платье, с воланами и бантиками, с завитыми светлыми волосами, с букетом белых цветов. У неё на ногах были белые туфельки на маленьком, приличным случаю, каблучке. Тогда моросил дождь, и эти туфельки стояли прямо в луже. Гретхен смотрела на автобусную остановку, сжимая мокрые цветы, и не плакала. А мы все стояли сзади за ней и не решались ничего сказать. Потому что никогда ещё не были в такой ситуации и не знали, что надо говорить. И она тоже — не знала. Нам всем было так мало лет.
     Мы ждали часа два. Забронированное время бракосочетания давно прошло, и нужно было бы бронировать заново, если бы Лёня всё-таки пришёл. Но он не пришёл. Я не знаю, чем закончилась эта история, потому что я не выдержала и поехала втихаря домой.
     Мама сказала об этом: «Что ни делается, всё к лучшему. Она ещё встретит свою любовь, кого-то уж точно получше этого вашего Лёни. Зачем так торопиться? Они ведь совсем ещё дети. Ну, что они могут понимать?» Но я не знаю. Люди так говорят, но мне не кажется, что всё, что ни делается — обязательно к лучшему. Если бы мама видела тогда Гретхен! Её бледное серьёзное личико с плотно сжатыми губами, обрамлённое завитыми светлыми локонами, и вокруг всякие бантики, ленточки и цветочки. И как она смотрела на дорогу, стоя под моросящим дождём у ЗАГСа. Мама бы тогда не сталa это говорить. Она бы не стала.
     Я не могла понять, как Львёнок мог так поступить с Гретхен. Мне казалось, они любили друг друга. После этого мы не виделись с ней несколько лет, она больше не приходила ни на репетиции, ни на тусовку, и ни с кем из наших не общалась.

     А вот Львёнок не пропадал. Мы часто виделись, продолжали играть на сцене, ездили большой компанией друг к другу на дачу, катались на роликах, гуляли все вместе по городу. Можно сказать, мы с ним дружили. А про эту историю со свадьбой с ним никто никогда не заговаривал. Что было — то прошло.
     Наша дружба с ним состояла в том, что мы читали друг другу стихи собственного сочинения. Мы часто встречались и ещё чаще говорили по телефону. Львёнок сочинял такое огромное количество стихов! Его стихи поражали нежностью, лиричностью, одновременно недетской обречённостью. Как будто он что-то такое знал, как будто он уже заглянул в будущее. Только я не знаю, как. Но он знал! Он уже видел. Он уже там бывал, где не бывал никто из нас. А ведь ему было всего лишь восемнадцать лет! Откуда эти образы, эти слова? Я не могу объяснить.
     Мы звонили друг другу почти что каждый день, и всякий раз это было что-то новое. К сожалению, большинство из его стихов забылось и потерялось во времени. Я помню несколько стихотворений, например, вот это, оно называлось «Что я видел?»
дай мне видеть, дай мне слышать
мотылёк летел над крышей
мотылёк летел к тебе
может быть, позволишь мне?
дай мне видеть твои брови
я немножко, не до крови
дай мне видеть твои губы
кто-то нежный, кто-то грубый
дай мне видеть твои руки
век живи, и век в разлуке
всё шипы и редко розы
что я видел? только слёзы

     Постепенно Львёнок рассказал мне свою версию произошедшего. Как так вышло, что он не пришёл на свою собственную свадьбу. История была невесёлая. Он сказал, что очень любил Гретхен и считал дни до бракосочетания, но в последний вечер перед этим событием у него в голове как будто что-то щёлкнуло. Как будто с глаз спала пелена, и он вдруг со всей ясностью увидел, что означает брак. А это, по его мнению, означало ответственность. Он подумал, как они с Гретхен будут жить. Как он, будучи главой семейства, мужем, а потом и отцом, сможет обеспечить семью? Кем и где он будет работать? Откуда он возьмёт деньги? В стране сейчас разруха, экономический кризис, хаос, работы нет. Война в Чечне. Его, может быть, заберут в армию и отправят воевать. Кто знает? Ему ведь всего восемнадцать, призывной возраст. Ну вот поженятся они завтра, а дальше что? Где они будут жить? Ни у него, ни у Гретхен своего жилья нет. Куда он приведёт молодую жену? К своим родителям? Чтобы его мама и Гретхен делили одну кухню? Толкались вместе у плиты? Ссорились из-за кастрюлек? Боже упаси! Потом, может быть, у них появится малыш. Как они все поместятся в одной квартире? Ребёнок будет орать по ночам, не давать спать его родителям, которые целый день работают, им ночью надо отдыхать. Его родителям придётcя работать, как каторжным, чтобы прокормить молодую семью: двух студентов и ребёнка. Или ему самому придётся бросить учёбу и срочно идти работать. Куда? На рынок? Так его не возьмут на рынок, он не умеет продавать. Его тут же обманут, обсчитают, ещё и сам потом должен будет. Поставят на счётчик, как он потом расплатится?

     Какую жизнь он может предложить Грете? Что он может для неё сделать? Как он может обещать ей спокойную жизнь в достатке? Чтобы она была за ним, как за каменной стеной. Чтобы у неё всё было, то, что обычно хочется иметь женщинам. Наряды, украшения, косметика, мебель, машина, дача. И чтобы их ребёнок ни в чём не нуждался. И ещё чтобы можно было бы помогать родителям, когда они станут старенькими. Как он это сделает?
     Держаться за ручки и переглядываться — это одно, а семейная жизнь — другое. Это очень, очень серьёзно! Он не может так обмануть Гретхен, они не должны пожениться ни в коем случае. Он должен с ней расстаться. Хотя бы для того, чтобы она связала свою жизнь с другим человеком, который сможет её обеспечить, более достойным, чем Львёнок. Но как? Всё уже готово, завтра у них свадьба, ресторан заказан, гости приглашены, такие деньги потрачены, а их и так нет, этих чёртовых денег! Свадебное платье сшито, и Гретхен будет завтра ждать его в ЗАГСе, вся в белом, с цветочками. А он не может на ней жениться, не может! Они все ждут от него решительных действий, а он не может!
     Ну кто же виноват, что в нашей стране всё вот так, и никто не знает, что будет завтра? Кто виноват, что в стране сейчас — как в страшной немецкой сказке? Дровосек завёл своих любимых единственных детей в самую чащу леса и бросил их там на погибель, потому что их нечем было кормить. Он оставил им по куску хлеба и кувшинчику воды, велел им сесть на пенёк и отдохнуть, и ушёл поскорей, зная, что сами они из этого леса не выйдут. Он ушёл, чтобы не видеть, как они будут умирать, чтобы это произошло не у него дома, а в лесу, без него.
     Как глупо и неудачно всё получилось! Как не вовремя они с Гретхен полюбили друг друга!

     Львёнок лёг спать накануне свадьбы, но заснуть не мог, и начал потихоньку плакать. На дверце шкафа висел его новый, сшитый на заказ, костюм. В этом костюме завтра ему предстояло пойти в ЗАГС. Красивый чёрный пиджак, и такие же брюки, а к ним серебристая жилетка и белая рубашка. Львёнок сказал, что его сердце разрывалось от ужаса, стоило ему посмотреть на этот подвенечный наряд. Он плакал всё сильнее, и потом уже разревелся так громко, что это услышали за стеной родители. Они встали с постели, пришли к нему в комнату и зажгли свет. Львёнок ничего не мог им объяснить. Он рыдал так безутешно, так яростно, что не мог выговорить ни слова. Он задыхался, захлёбывался. У него началась истерика, он кричал и метался в постели.
     С ним раньше ничего подобного не случалось, он всегда был таким спокойным, хорошим мальчиком. Родители очень испугались, они вызвали ночью неотложку. Приехала их участковая детская врачиха. Весной Львёнка перевели бы во взрослую поликлинику, но пока что он ещё числился в детской. Эта участковая знала его с тех пор, как ему ещё только исполнился год, лечила все его детские болезни, и краснуху, и простуду, и когда у него болел животик. Она вытаращила глаза от удивления, когда увидела Лёнечку в таком состоянии. Врачиха отругала его перепуганных родителей, стоящих у кровати, как два привидения:
     — До чего вы его довели?! Как так можно? Мальчик не хочет жениться, ну так пусть не женится! Отменяйте свадьбу к чёртовой матери. Как вы можете заставлять ребёнка? Смотрите, что вы наделали. Так, что вы стоите, помогайте мне, ноги ему держите!
     Врачиха перевернула брыкающегося Львёнка на живот, прижала его своим мощным локтем к кровати, и одним точным движением вколола ему в задницу дозу успокоительного. Через несколько минут он заснул. После ухода участковой побледневшие родители погасили свет, вышли на цыпочках из комнаты и выпили по тридцать капель валерьянки. Той ночью они не спали, лежали на диване в гостиной, открыв дверь в комнату Львёнка, и слушая, нормально ли он дышит. Утром они его будить не стали… Они не позвонили родителям Греты и ничего им не объяснили. В конце концов, они тоже были всего лишь люди, даже если и взрослые.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     А теперь история про Гретхен. Года через три она снова появилась. Она приходила не часто, но всё же приходила. Она не сильно изменилась за это время. Разве что выросла и стала высокой, но была такой же стройненькой и беленькой, с огромными синими глазами и земляничными губками. Что изменилось — так это род её занятий. Стало известно, что она закончила техникум и приобрела специальность автомеханика. Какой ещё автомеханик? Я не могла поверить своим ушам. Она же училась в Консерватории, играла на фортепьяно. Значит, бросила Консерваторию?
     Отучившись таким образом, она начала работать практически по специальности. Перегоняла машины из Германии в Россию. Можете себе такое представить? Родители её были музыкантами, мама играла на скрипке, а папа на флейте. Знакомых в автомобильной сфере у них не было, Гретхен сама создала себе это рабочее место. Сама искала клиентов, сама себе была начальником, сама решала все вопросы и все проблемы. За неделю она раза два ездила за границу и перегоняла машины, а на выходных была дома.

     Я не знаю, это же всё так сложно! Теоретически, конечно, нет ничего невозможного. Если есть водительские права и немецкая мульти-виза, то почему бы и нет? Но я просто не могу себе представить, как Гретхен справлялась с практической стороной дела. Это большие деньги, и я представляю, сколько раз её пытались обмануть. Oсобенно, видя, что перед ними двадцатилетняя девчонка. Да ещё и с такой внешностью! С каким количеством жуликов ей, должно быть, приходилось сталкиваться. И все эти многочасовые стояния на границе, общение с таможенниками, всякие документы на машину, доверенности, техпаспорт, договор купли-продажи, целая пачка документов. Может, и взятки давать иногда приходилось. Всякие ситуации на дороге, возможные аварии, штрафы, неправильная парковка, встречи с нашими доблестными ГАИшниками. Всякие бытовые неудобства, ни душ принять, ни в туалет сходить, ни еду приготовить, ни поспать нормально. А если эта машина сломается по дороге? Что Гретхен будет делать? И как у неё хватало сил рулить по многу часов, спать в машине где-нибудь на обочине, питаться бутербродами? А если её обокрадут, пока она на этой обочине спит? Если её вытащат из машины, дадут по башке, кинут в канаву, и машину угонят? Она ж потом ещё и денег будет должна тому, кто эту машину купил и кому она её перегоняла. И ведь не один раз так съездить! Доедет до дома, переоденется, и снова надо ехать за следующей машиной.
     Я спросила у Гретхен, не тяжело ли ей так работать. Но она как будто не поняла вопроса. Посмотрев мимо меня, она сказала: «Тяжело? Нет, мне не тяжело. Чего тут сложного? Я человек простой, мне ничего не надо. Едешь себе и едешь.»

     С Лёней она помирилась и они стали друзьями. Можете себе представить? Вы могли бы так сделать, если бы оказались на её месте? Я — нет. А Гретхен могла. Но она дружила со всеми парнями из нашей тусовки. К девчонкам она не питала интереса, я была, наверное, её единственной подругой. Не то, чтобы мы очень много времени проводили вместе, но регулярно виделись, бывали друг у друга дома, делились новостями. У Гретхен не было других подруг просто потому, что ей было не о чем говорить с девчонками. Она не интересовалась нарядами, косметикой, всем таким, что обычно любят девушки. Не испытывала желания излить душу. И она никогда не сплетничала и не жаловалась на жизнь. Согласитесь, разговоры между подругами обычно на девяносто девять процентов состоят из всего вышеперечисленного.
     Гретхен дружила исключительно с мужчинами. У них было так много общего! Поговорить про машины, про футбол, хоккей, слалом, Формулу-1, бодибилдинг, спорт, тренировки — вот это были её интересы. Она любила сходить на футбольный матч, поорать там на трибунах, посидеть в баре до и после игры, а иногда и подраться с болельщиками в перерыве. Пару раз я видела, как она закупала целую продуктовую тележку пива, потому что в субботу будет футбол по телеку и к ней придут друзья, чтобы вместе смотреть.
     Она могла провести выходной у кого-то в гараже, надо было другу помочь починить машину. Они возились с этой машиной всю субботу, и, чтобы не прерываться, оставались там же ночевать, кинув на пол надувной матрас. Ей так же нравились лошади, иногда она ездила в стойло, где квасилa с конюхами. Оттуда она обычно возвращалась сильно помятая, но весёлая, и говорила: «Ну они и пьют! Ну и пьют! Больше никогда с конюхами связываться не буду.» Но проходило пару месяцев, и фройляйн Грета снова ехала на конюшню.
     Она много тренировалась. Ходила в какой-то клуб бодибилдинга, у неё там был персональный тренер. У неё было много общих тем с бодибилдерами. Витамины, минералы, правильное питание, комплексы упражнений. В своей трёхкомнатной квартире, где она жила одна, она устроила себе тренажёрный зал, чтобы тренироваться в любое время дня и ночи. Иногда, если я заходила к ней домой без предупреждения, то заставала её в середине тренировки. Она тогда выходила открыть мне дверь с запястьями, замотанными эластичной чёрной тканью.
     Ребята из нашей тусовки с удовольствием проводили время с Гретой. У неё дома был, как бы, их штаб, туда можно было приходить без спроса. Там их всегда ждали без каких-либо требований или претензий, всегда кормили, наливали и оставляли ночевать. Некоторые говорили, что это был такой способ знакомиться с мужчинами. Что ж, Грета этого никогда не отрицала.

     Потом я, кажется, поняла, почему Львёнок на ней не женился. Это была моя собственная версия, отличная от его. При всей своей миловидности Гретхен была начисто лишена какой-либо женской кокетливости или шарма. Она была миленькая, худенькая, белокурая, с огромными синими глазами, высокой грудью и длинными стройными ножками. Но характер у неё был совершенно мужской. Когда она открывала рот, всем сразу становилось ясно, что это человек прямой, честный, безыскусный. Я бы даже сказала, грубый. Такая не будет пытаться вам понравиться, и никогда ни в чём не уступит. К тому же, она ругалась, как сапожник, что её совсем не украшало. С ней легче было перестать общаться, чем договориться. Вот Львёнок и перестал. Я поняла, что её железная хватка наткнулась на его мягкую и мечтательную натуру. Она думала, что легко справится с таким тряпкой. Но вышло по-другому, не так, как ей хотелось. Несмотря на свою мягкость, Львёнок ей не дался. Он оказался ей не по зубам. У неё не хватило сил затащить его в свою пряничную избушку и запереть там на замок.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Это я узнала уже в начале нулевых годов. Гретхен тогда было где-то двадцать шесть лет, вряд ли больше. Она придумала универсальный способ, как уложить совершенно неприступного молодого человека. Делюсь с вами её изобретением, не благодарите.
     Сначала надо каким-то образом войти в его окружение. Потом узнать, что ему действительно нравится. Ну, предположим, футбол. Потом надо пригласить его к себе — смотреть футбол. Но так, чтобы это не выглядело странно. Например, все наши будут сегодня смотреть футбол у Гретхен, ну и ты приходи. Захвати пиво, будет круто. Потом, когда он приходит, говоришь, что остальные ещё не подошли, но скоро будут. По телеку начинается матч, Гретхен с этим парнем сидят на диване, уже открыли по пиву, начинают смотреть. Больше никто не приходит, и Гретхен где-то через час об этом сообщает, что планы изменились, ребята не придут. Но матч ведь уже в самом разгаре, и пиво уже начало действовать. Так что объект крепко сидит на крючке и не имеет ни возможности, ни желания с него спрыгнуть. Тут появляется бутылка виски, смешивается с пивом, эффект не заставляет себя ждать. Теперь только успевай подливать, принц её грёз надирается со скоростью локомотива. А там уже — дело техники.
     Гретхен говорила, тут главное — это спокойствие и дружелюбный тон. Чтобы молодой человек не придавал происходящему никакого значения, чтобы он расслабился и потерял бдительность. Чтобы он ни в коем случае не подумал, что Гретхен питает к нему какие-то чувства и будет назавтра требовать познакомить её с мамой. Надо дать ему понять, что всё это просто времяпровождение, а не любовь-морковь. Ну посидели, спорт по телеку посмотрели, пивка выпили, вискарём полирнули, лень уже куда-то сегодня идти, а за руль всё равно нельзя, да и дождь начался, и поздно уже. А здесь вон такой удобный раскладывающийся диван, Гретхен сейчас ляжет да заснёт, ложись и ты, завтра с утра в гараж поедем, зимние шины тебе поменяем. Ну а раз мы уже лежим, так может и перепихнёмся по-быстрому, чтоб спалось крепче. На пустые яйца лучше спится. Не, резинку не надо, можно так. Да не скажу я твоей подружке, нафига я ей буду говорить? Я с ней не знакома. Потом покурим — и спать. Не, на балкон можно не выходить, кури здесь.
     И, что немаловажно, она, действительно, никогда ни про кого никому не рассказывала, не называла имён. Все знали, что Гретхен — надёжна, как скала. С её стороны утечки информации не бывает! Если кто-то что-то узнал, то, значит, молодой человек сам не смог держать язык за зубами. И проблемы от этого будут только у него. У Греты проблем не бывало, так она устроила свою жизнь.

[]

     Я как-то спросила у неё, не скучно ли ей трахать мясо. Она ответила в своей обычной манере:
     — Скучно? Нет, мне не скучно. Ты только не переживай, Катя, у меня всё нормально, только не волнуйся. Ты же знаешь, я человек простой, не романтичный, мне много не надо. Я не гордая. Иллюзий я никаких не питаю, надежд не имею, требований у меня нет. Замуж не собираюсь, детей не хочу. Мне — сойдёт и так.
     Таким образом Гретхен удавалось уговорить практически каждого. У неё дома перебывали все наши приятели, сложно сказать, кто у неё не был. Этот метод действовал безотказно. Я даже слышала, как ребята говорили, что с Гретхен трахаться — это как с самим собой. Быстро, просто, качественно, и никаких потом претензий. А те, у кого имелись невесты или даже жёны, говорили, что трах с Гретой за измену считать нельзя. Ведь это было лишено какой-либо эмоциональной составляющей. Чистая физиология.

     Но как бы ни была искусна Грета по части уговаривания молодых людей, ей было очень непросто проделать то же самое со Львёнком. Почему-то на него не действовал этот её метод. Он был не таким. Может быть, потому что не любил смотреть спорт по телевизору и пить пиво. Нашла коса на камень! Он, который был Грете так нужен, оказался для неё недосягаем.
     Но Гретхен не растерялась. Обладая острым умом и настойчивостью, она всё-таки расколола этот крепкий орешек. Вместо спорта она пригласила Лёню смотреть кино. Какой-то новый авангардный фильм, скандинавский нуар. А вместо пива угостила его эксклюзивным вином, щедро приправленным снотворным. Львёнок не смог устоять перед скандинавским фильмом, и пошёл — как голодный мальчик Гензель, заблудившийся в лесу, потянулся к пряничной избушке, а попал прямо к людоедке в лапы!

     Я помню этот день, этот час. Помню, как мы стояли с ним в скверике у набережной реки Мойки. Была осень, липы вокруг все жёлтые. Это было раннее утро, мы только что вышли из дома, где провели ночь в гостях. Вечеринка продолжалась до утра, и мы почти не спали. Я подремала пару часов в кресле, а Львёнок на полу, укрывшись своим бежевым пальто.
     Утро воскресенья. Рядом с лязгом и грохотом проезжали трамваи. В тумане их было едва видно. Мы стояли вдвоём. Мы только что разделили на двоих одну сигарету и мечтали о кофе. Но до открытия кафе «Идеальная чашка» оставалось ещё полчаса. Львёнок говорил и не смотрел мне в глаза. Он смотрел вниз, опустив ресницы и сдвинув рыжие брови. Он рассказывал мне про Грету.
     — Я не знаю, это всё было так странно. У меня никогда такого раньше не было. Такая красивая девушка, блондинка, длинные стройные ноги, большая грудь, голубые глаза… И всё равно, у меня такое чувство, что это парень. У неё даже волосы на руках растут, густой светлый мех, как у мужика. Понимаешь? Ты только никому не говори. Мы сидели вместе на диване, пили сухое белое, смoтрели кино. Как будто вместе с другом. Ну и мы же всё-таки не чужие люди, у нас был роман, ты помнишь, мы собирались пожениться. Мы давно уже об этом поговорили, попросили прощения, это всё уже неважно, мы теперь с ней друзья. Гретхен — замечательный человек, с ней можно говорить открыто обо всём на свете, я очень хорошо к ней отношусь и уважаю. Ну вот. Потом перешли на виски. Гретхен реально разбирается в сортах виски, это была очень дорогая бутылка, уж поверь мне. А она так спокойно налила нам по целому стакану, как будто это обычный портвейн. Я тяпнул вискаря, вроде бы и не много. Она тоже пила. Всё было нормально, как обычно. Я был не особо пьяным. Потом я, вроде бы, заснул. Просыпаюсь — уже утро. Телек ещё работает, какие-то новости. Я — в её постели, мои шмотки на полу. Что вчера было — не помню. Рядом спит Гретхен и храпит, реально, как дальнобойщик. Ну, я манатки собрал — и на выход. У меня никогда такого не было, чтобы я с утра сбегал от кого-то. Обычно наоборот. А теперь — я не знаю, всё так странно. Не знаю, как тебе объяснить. Как-то непонятно, как будто бы сделал что-то не то. Я с ней не попрoщался, не поблагодарил, вообще ничего не сказал. И какое-то странное чувство, когда сажусь или встаю.
     Тут уже я начала ржать в голос. Я этого не хотела, но просто не смогла сдержаться.
     — Львёнок, ну не гони волну! Она тебя напоила и выдрала, вот и всё. Чего ты теперь кипятишься?
     — Не знаю. Это всё так странно, я не знаю, как к этому относиться.
     — Скажи ещё, что ты не такой.

     Несмотря на эту необычную историю, скоро пронёсся слух, что Львёнок и Гретхен хотят пожениться. Видимо, этот случай сильно на них подействовал.
     Опять пожениться! Ещё раз! Даже не просто хотят, а уже подали заявление в ЗАГС и бракосочетание состоится на следующих выходных. Только без белого платья, фаты и гостей, без ресторана и медового месяца. Мы все, затаив дыханье, ждали, что получится. Придёт ли Львёнок, или снова продинамит, как тогда. Не испугается ли он тягот семейной жизни, не сбежит ли из под венца.
     На свадьбу никого не приглашали, да, собственно, свадьбы и не было, они просто расписались и всё. Получили штамп в паспорте. Таким образом Львёнок и Гретхен стали законными мужем и женой. Через восемь долгих лет после их первой попытки вступить в брак. Я ещё подумала: какая настырная баба, всё-таки заполучила его, всё-таки добилась. Наверное, на принцип пошла. Решила: будет моим и всё тут! Вопрос только, зачем? Какая ей от этого радость? Неужели она всё ещё его любит? После того, как он с ней обошёлся?
     Тем ни менее, они всё же расписались, он переехал в её квартиру и взял её фамилию. Её фамилия была немецкая и звучала гораздо красивее, чем его. Они прожили вместе месяца четыре и разошлись. Бедная Гретхен снова осталась без него. Так же точно, как и тогда.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Ну, что же делать? Грета начала расширять свой бизнес. Она купила грузовик, зарегистрировалась как частный предприниматель, и занялась перевозками товаров из Европы в Россию. Она вся погрузилась в работу и редко бывала дома. По долгу службы она часто ездила за границу. У неё установились там свои привычки, образовались новые интересы и знакомства.
     Гретхен любила пойти в какой-нибудь бар и провести там вечер. Если, конечно, ей не надо было рулить, если выдавался пустой день. Пойти куда-то в самое дешёвое и простое заведение для таких, как она. Где-то в Берлине, Мюнхене, Праге, Варшаве или Гданьске. А то даже и в Хельсинки, Копенгагене или Стокгольме — там тоже есть такие бары, надо только знать места. Её круг общения составляли дальнобойщики, автомеханики, таксисты или торговцы подержанными автомобилями. Она быстро находила с ними общий язык, независимо от страны. Они смотрели в баре футбол и пили. Она всегда говорила, что никто и никогда не сможет её перепить. Если ты пьёшь с фройляйн Гретой, то под столом будешь лежать именно ты, а не она.
     Как следует выпив, она любила померяться силами с дальнобойщиками, особенно ей нравился армреслинг. Несмотря на то, что её руки были на вид слабыми и худыми, а руки дальнобойщиков — сильными и волосатыми, она всегда побеждала. Ей нравилось обманывать этих шоферюг, видеть удивление и злость в их глазах. Однажды она таким образом сломала руку какому-то чеху в Праге. Ему было тяжело вести фуру со сломанной рукой, его напарнику пришлось одному рулить всю дорогу до Ставангера. Он грозился её пристрелить, но не пристрелил.

     И ещё один момент, ей нравились случайные связи и она никогда не предохранялась. В этом была вся фишка. Она говорила следующее: у такого гермафродита, как я, не может быть детей. А насчёт болезней — это всё теперь лечится. Однажды она подхватила сифилис где-то в воcточной Европе. Это, правда, не произвело на неё ни малейшего впечатления. Две недели антибиотиков, щедро заливаемых алкоголем, поставили её на ноги. Что касается СПИДа, она отрицала его существование в природе.

[]

     Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. А чем в это время занимался Львёнок? Он, насколько я знаю, вскоре расписался с другой женщиной. Не знаю уж, с какой. Она была не из нашего окружения. Он, вроде бы, переехал к ней в пригород, откуда она была родом. У них появился ребёнок, Лёня стал отцом. Его какое-то время было не видно, но потом он снова начал приходить по субботам. С этой женщиной они расстались. Через какое-то время он женился снова, теперь уже на девушке из нашей среды. Может быть с ней они поймут друг друга лучше? В семье родилось двое детей, но и этот брак долго не продлился.
     Что самое странное — это вопрос с фамилией. Как мы помним, Львёнок взял немецкую фамилию Греты, когда расписался с ней. Потом, когда они разошлись, он не стал менять фамилию назад и продолжал жить под её фамилией. Когда он женился на другой женщине, а потом и на третей, они тоже стали носить фамилию Греты. Так же, как их дети. У них у всех была одна фамилия, хотя эти люди ничего общего с Гретой не имели.
     Время шло. Львёнок сходился и расходился. Переезжал, потом переезжал снова. Как ни странно, их связь с Гретхен не прекращалась. Она то затихала, то снова вспыхивала, иногда они виделись каждый день, а иногда не встречались по нескольку месяцев, но совсем друг с другом так и не расстались. Из-за этого жёны Львёнка устраивали ему скандалы, но сама Грета спокойно смотрела на то, что принц её грёз женат на другой. Она, как обычно, говорила: «Я человек не гордый, мне много не надо, мне сойдёт и так». Она безo всяких обид чинила его машину, делала ремонт в его квартире, куда он переехал с новой женой, привозила ему из-за границы одежду и продукты. Подвозила его, куда ему было надо, если он не хотел садиться за руль, или если его машина была в техосмотре. Ну и приглашала его время от времени в гости, посмотреть вместе телевизор, поболтать, скоротать вечерок после работы. Она была его другом.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я слышала немало интересных историй о том времени, когда Львёнок ещё был женат. Мне их рассказывали разные люди в разное время. Истории были странные, не совсем похожие на правду, но я в них верила, потому что знала, на что способна Грета. Точнее, на что способна эта парочка. Потому что, как ни крути, приходится признать, что между ними была связь, если не любовная, то какая-то другая. И если раньше я думала, что это Грета за ним бегает, а он не отвечает ей взаимностью, то теперь я бы сказала, что Львёнок позволял ей за собой бегать. Это был идеальный союз, на редкость гармоничный.
     Я перескажу вам несколько таких историй. Меня там не было, но говорить я буду от первого лица, так, как мне это рассказали.

     Истории про Гретхен и Львёнка, когда он был ещё женат

     — Я пришла к ним в гости, у нас дети дружат. Вот дети пока играли, а мы с Лёниной женой сидели на кухне, пили кофе и болтали. Лёня был в ванной. Выходит он оттуда, причёсанный, намытый. Начал одеваться. Я спрашиваю его жену: «куда это он собрался на ночь глядя?» Да на концерт Рамштайна пойдёт. И тут входит в кухню эта Грета, со всеми за руку поздоровалась, как мужик, честное слово. Ну у неё и руки! Железные. Я думала, она мне пальцы оторвёт. Лёня к нам выходит из спальни, весь нарядный. И они с Гретой вызывают такси и отчаливают. Я уж постеснялась его жене вопросы задавать, кто знает, какие там у людей отношения. Но что-то мне всё равно в этой истории не нравилось, а что — не пойму. Потом дошло! Грета, когда вошла, в дверь не звонила, открыла своим ключом. Я спрашиваю Лёнину жену: «Грета здесь живёт, что ли?» А та мне: «Я уже сама не знаю.»

     — Однажды сидим мы у них все вместе, я, мой муж, Лёнька и его жена. Полчаса сидим, час, болтаем, чай пьём. Говорили о том, куда бы в отпуск поехать. В этом году вряд ли получится, может быть в следующем, когда дети подрастут. В другой комнате всё время звуки какие-то, я думала, телевизор работает. Тут вдруг появляется Грета в рабочих штанах и говорит: «Всё, доделала». Откуда она здесь? Чего доделала? Оказывается, они с утра в ИКЕЮ ездили вместе с Лёней, купили шкаф. Грета его привезла, на третий этаж без лифта впёрла, а теперь собрала и в гостиной поставила.

     — Как-то раз мы пошли в местный бар, там недалеко от их дома. Нас было человек десять, отмечали восьмое марта. Там есть бильярд, игровые автоматы, дартс, ещё какая-то ерунда. Сидим, болтаем. Кто-то вставал, кто-то садился, мы много ходили вокруг, во что-то играли, сейчас не помню уже, было весело. Тут смотрю, Лёня с Гретой — у бильярдного стола. Знаешь, как девушек учат играть на бильярде? Ну вот и они так же, но только наоборот. У меня прямо челюсть отвисла. Значит, Лёня держит кий, наклонился над столом, целится в шарик. А Грета — у него за спиной. Прижалась животом к его заднице, нависает над ним, поддерживает под локоток и что-то ему всё на ушко нашёптывает. Слышу, наставляет его, как правильно бить. Говорит: «Вот так, кий держи крепко, руку не напрягай. Расслабь плечи, локоть должен ходить свободно. Не зажимайся. Вот так, умничка, у тебя получается.» Честное слово, она его назвала «умничка». Я смотрю — глазам своим не верю! При всех, при жене! Там целый бар народу, а им хоть бы что. И как он не боится терминаторшу эту? Она его на голову выше. Совсем стыд потеряли!

[]

     — А ещё была такая история, я к ним пришла, у их старшего сына был день рождения, так мы привели детей на праздник. Стали играть с детьми в прятки, забежали в спальню, а там на кровати лежит эта Грета и спит. Прямо в уличной одежде, даже сапоги не сняла. Да ещё и храпит, как грузчик какой-нибудь. Дети испугались, да и я сама тоже, честно говоря. Не ожидала никого в этой комнате увидеть. Причём, вокруг шум-гам, музыка играет, дети бегают, а она даже не проснулась. Я потом не выдержала, говорю Лёниной жене: «Слушай, это нормально вообще? У вас в постели дрыхнет Грета в сапогах.» А она отвечает: «Слава Богу, что дрыхнет. А то сейчас встанет, уведёт Лёньку с дня рождения сына.»

     — Я заехала к ним однажды утром в среду, завезла огурцов с дачи, как и обещала. Лёнина жена тогда в декрете была, дома сидела. Угостила меня кофе, сидим с ней, говорим про всякие дачные дела, про сад-огород. Тут, вижу, по коридору из одной комнаты в другую идёт женщина в трусах и майке, с полотенцем на голове. Я думаю, может родственница. Потом она же зашла на кухню, взяла из холодильника бутылку пива, ушла. Потом заходит ещё раз, берёт огромный шмат бекона, режет его и начинает жарить. Этим беконом вся квартира провоняла. Хоть бы вытяжку включила! Лёнина жена — ноль эмоций. Потом эта женщина с мокрыми волосами сварила кофе, он убежал, но она даже плиту вытирать не стала. Села с тарелкой бекона к нам за стол и начала жрать. Вся из одних мышц состоит, тело в татуировках, и сидит, расставив ноги, как уголовник какой-нибудь. Смотреть страшно. И говорит нам: «Круто вчера было! В пять утра до дому добрались. Лёнька ещё спит, я сама только что встала.» Доела, оставила посуду на столе, не убрала даже за собой, и куда-то свалила в другую комнату. Я говорю: «А это, собственно, кто?» Лёнина жена так как-то странно на меня посмотрела, пожала плечами и отвечает: «Грета».

     — Приехали на майские на дачу. Oткрыть сезон, пожарить шашлыки, дом протопить. Там было несколько семей с детьми примерно одного возраста, ну и Грета. Непонятно вообще, неужели нельзя хоть раз съездить на дачу без неё? Что ж, видимо, нельзя. Дети бегали, играли, взрослые разжигали мангал, накрывали на стол. Тут жена его слышит какой-то грохот в соседней комнате. Думала, дети шалят. Заходит туда и видит такую картину. Муж её лежит на диване лицом вниз, голову руками прикрывает. А Грета стоит над ним, в кожаной куртке с засученными рукавами, как борец на ринге. Жена его спрашивает: «Что здесь происходит?» А Грета ей: «Ничего, с ним всё в порядке, сейчас встанет. Он знает, за что.» Потом из дома — во двор, запрыгнула в свою машину и уехала. Так рванула с места, что резиной запахло. След от её шин потом ещё несколько месяцев было на асфальте видно. А Лёня полежал минутку, встал, жена к нему тянется: «Лёнечка, что с тобой?». А он мимо неё, как ошалелый, да на улицу, тоже в машину сел, и следом за Гретой. Представляешь? Практически при гостях, при жене, при детях, у них в доме, совсем уже голову потеряли! Ему сто раз говорили: «Лёня, прекрати. Ты семейный человек, ты отец. Что ты делаешь?» Он пару недель держится, а потом опять всё сначала.

     Конец историй из Лёниной семейной жизни. И это ещё далеко не весь список! Это всё, конечно, не могло длиться вечно. Его жена не выдержала и попросила развода, они разошлись. Причём, она говорила, что разошлись не из-за того, что он ей изменял. Она, кстати, совсем не была уверена, что он изменял. А из-за того, что она всё время чувствовала наличие между Лёней и Гретой какой-то крепкой невидимой связи. Как будто у них была своя история, которая не прекращалась ни на миг, какая-то тайная жизнь, которая шла полным ходом, но была видна только им двоим. И для жены там просто не оставалось места.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Развод отрезвил Львёнка на какое-то время, он перестал видеться с Гретой. Но мы-то все знали, что это воздержание у него ненадолго. Его какое-то время видели без неё то тут, то там. Грустного, потерянного, какого-то пришибленного. Наверное, он грустил из-за того, что всё так получилось с семьёй, скучал по детям. Но это не точно. Потом их с Гретой снова видели вместе, они ходили по рок-концертам, по кинофестивалям, по барам, по ночным клубам. И Львёнок снова оживал, стремительно молодел, хорошел, у него сияли глаза, он выглядел довольным жизнью. Потом его опять видели одного. В общем, их с Гретой отношения были очень турбулентными.
     Потом Гретхен решила, что ей надоело мотаться туда-сюда в Германию, она открыла свой авто-салон в Санкт-Петербурге. Дела шли хорошо. Но другого и быть не могло! Такой человек, как Грета, всегда сможет заработать денег, неважно, чем она будет заниматься. В автомобильных вопросах она чувствовала себя, как рыба в воде. И, конечно, она всех в этой отрасли знала. Грету уважали и ей доверяли такие серьёзные папики, каких даже бандиты боялись. Никто не решался с ней связываться: ни рэкет, ни менты, ни налоговая. У Греты никогда не было проблем, и бизнес катился вперёд, как паровоз по рельсам. Недостатка в клиентах и деньгах не наблюдалось.

     Что в последние годы делал Львёнок, я не знаю. По крайней мере, ничего примечательного, а то я бы слышала. Мне бы уж кто-нибудь рассказал. Он, видимо, жил тихой, спокойной жизнью.
     Как бы то ни было, стихи он писать не перестал. Он никогда не пытался их публиковать, даже никому и не показывал, кроме меня. У нас с ним был такой секрет. Мы иногда встречались, ходили вместе гулять, бродили по улицам, и он читал мне стихи. А когда я уехала из родного города, он присылал мне их по Интернету. Его стихи были странными, грустными, но мне они очень нравились. Вот, например, такое:
хотеть от жизни большего
а взять, что получилось
сжечь мосты
разрушить миры
и понять, что не сложилось
идти своей дорогой, а выйти в темноту
понять, что я не так, и не туда иду
бессмысленный герой, пустые увлеченья
дурацкие мечты, дурацкие хотенья
в конце туннеля видишь свет?
поверь, его там нет
просвета нет нигде, просвет придуман нами
мы — клоуны с разбитыми сердцами
качает занавеску тёплый ветер
здесь только мы, одни на целом свете
без разницы, в конце или в начале
и гладко выбрит сон на летнем одеяле

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     К сожалению, я теперь не часто приезжаю в Санкт-Петербург. А если приезжаю, то на недельку, и главная задача — успеть встретиться со старыми друзьями и знакомыми. Бывает, что не вижусь с кем-то год, потом приеду, мы планируем встретиться, но то одно, то другое, то дел много, то у друга ребёнок заболеет, вот и не встретились. И я уезжаю назад и не знаю, когда увижу его в следующий раз, и не помешает ли опять что-нибудь нашей встрече. Между встречами может пройти несколько лет. Некоторых я не видела так давно, что уже, наверное, нет смысла встречаться. Мы забыли друг друга, потеряли ощущение близости, у нас нет больше общих тем. Жалко! Таким образом теряешь друзей, даже если с ними не ссоришься.

     Я так давно не видела этих двоих! Ни Грету не видела, ни Львёнка. Уже не совсем помнила, как они выглядят. В мой последний приезд я решила, что должна с ними увидеться. Обязательно должна! Я общалась с ними в соцсетях, с каждым по отдельности, потому что они так и не сошлись и никак не обозначили в Интернете, что знакомы друг с другом.
     Так получилось, что первым в списке обязательных встреч у меня числился Львёнок. Мы встретились у метро Маяковская и прогулялись немножко по Невскому, дошли до улицы Рубинштейна. Стоял апрель, первые более-менее тёплые дни, когда хочется гулять до ночи вместо того, чтобы идти домой и ложиться спать.
     Львёнок выглядел, как настоящий хипстер. Красивая ухоженная борода, аккуратные бакенбарды. Рыжие волосы коротко подстрижены по бокам, а в центре головы оставлены длинные. На макушке забраны в узелок. На нём была надета клетчатая фланелевая рубашка с замшевой курткой и очень узкие джинсы. Из кармана торчала последняя модель Айфона. Кожаные светло-коричневые ботиночки. Хорошенький, как куколка! Я обратила внимание на его холёные руки, у меня маникюр хуже, честное слово. И парфюм у меня, наверное, дешевле. Сколько ж денег в него вложено, мамочки мои, сколько усилий. Кто же за ним так хорошо ухаживает? Сам, или фройляйн Грета?
     Сколько ему сейчас лет? Точно за сорок. Годы прошли, не оставив следа. Ни живота у него нет, ни сутулости, ни морщин, никакой тяжести в плане общего впечатления. Выражение лица стало немножко другим, но только совсем немножко. Он всё так же очаровательно картавил, и мне так же нравилась щель между его передними зубами. Он не убрал её при помощи брекетов. Сам решил не убирать, или кто-то попросил его этого не делать?
     Львёнок, ну какой же ты сладкий, какой ты миленький!

     Со Львёнком мы пошли в кафе. Я взяла ему тыквенный латте с корицей на кокосовом молоке и несколько экологических десертов. Он всегда любил сладкое. В последнее время, правда, стал заменять сахар на стевию или экологически чистый мёд. Сама же я довольствовалась чашкой чёрного кофе с коньяком, по старинке. Мы пили такое в девяностых годах. Я, наверное, ужасно старомодная. Мы поговорили о том, о сём. Я спросила, кем он рaботает. Оказалось, он стал копирайтером. Это было странно, мне сложно представить Львёнка на работе. Хотя, чего же странного, столько лет прошло, мы с ним уже взрослые, и конечно у него есть какая-то профессия и работа. Копирайтер… значит сидит целыми днями за ноутбуком. В моих мыслях я могла представить его, разве что, актёром. Но это потому, что мы оба играли в любительском театре, когда познакомились. И что случилось с Институтом Киноинженеров?
     Он рассказал немножко о себе. О том, что был женат два раза и имел троих детей. Одного от первого брака и двух от второго. Он в хороших отношениях с обеими жёнами, и тем более с детьми, но видятся они нечасто. Вот, на тех выходных водил детей гулять в лес. А на этих — свободен. Меня это развеселило. Как дровосек из сказки, который завёл своих детишек в лес. Но ведь хипстеры даже внешне похожи на дровосеков, с такой же бородой, в одежде из грубых натуральных материалов, в клетчатых рубашках и кожаных сапогах. И они любят природу, всякий там лес. Только это очень симпатичные и причёсанные дровосеки, они добрые и никого в лесу не бросают.

     Львёнок рассказал, что в последнее время увлёкся вышивкой. У них там в интернете какая-то международная группа, они делятся опытом, присылают друг другу схемы вышивки, это называется паттерны. Я об этом, честно говоря, ничего не знаю. Он показал мне фотографии в телефоне, очень красиво вышитая скатерть и несколько льняных полотенец. В магазине такого не купишь.
     Значит, моя мама, как всегда, оказалась права насчёт вышивки. Тогда, в начале девяностых. Интересно, а медовые пряники он печёт? Если уж он стал заменять сахар на мёд. По идее, должен бы…
     Недавно он купил себе собачку, маленького мопсика по кличке Киндер. Львёнок завёл для собачки аккаунт в Инстаграме, выкладывал туда фотографии Киндера и делал подписи, как будто это собачка пишет сама. Он показал мне этот аккаунт, и я чуть ли ни визжала от восторга. Какое чудо! Какой очаровательный пёсик!

     Львёнок жил один. Они продолжали встречаться с Гретхен, но съезжаться не хотели. Он сказал:
     — Мы, наверное, слишком взрослые. Знаем, как это бывает. Зачем нам портить отношения друг с другом, правда? Зачем всё это нужно?
     Постепенно он начал рассказывать об их с Гретхен жизни. И вдруг как будто где-то прорвало плотину. Как будто открыли шлюз, и оттуда хлынуло. Он говорил, как она обижает его, как плохо с ним обращается. Как она им командует, помыкает, заставляет его делать совершенно ужасные вещи. Она издевается над ним. Она сделала его жизнь невыносимой. Она очень грубая и жестокая, совсем как мужик, особенно когда выпьет. Он её боится, но расстаться с ней у него не хватает сил, она его никогда не отпустит. Она его скорее убьёт, чем даст ему уйти.
     — Это ад, Катя, каждый день с ней — это ад, сказал он. Если бы я раньше знал! Одна маленькая глупая ошибка тогда в девяностых, короткое увлечение, всего несколько месяцев, и вот какой результат. Мы же были совсем ещё дети! Что мы могли понимать? И ты теперь видишь, что получилось, к чему мы пришли? За что мне это всё? Что я видел в этой жизни? За что меня так жестоко наказывают?
     Мы сидели рядом в глубине кафе, там было темно, только свечка горела на столе. Он говорил это, наклонившись ко мне, чтобы нас не услышали другие посетители. Львёнок задрал рукав клетчатой рубашки и показал мне синие следы на запястье.
     — Вот, смотри. Видишь, что она делает?
     Он уткнулся лицом мне в плечо и сидел так, а я гладила его по стриженому затылку, по плечам, по спине. Я шептала ему на ухо:
     — Львёночек, тебе не обязательно всю жизнь страдать с этой терминаторшей. Однажды ты встретишь человека, который будет обращаться с тобой по-другому.

     Мы вышли на улицу, был уже вечер, моросил мелкий питерский дождик. Но свежий апрельский воздух был очень приятным. Вокруг нас двигалась оживлённая толпа, какая бывает только на Невском и только в субботу вечером, весной. Львёнок выглядел грустным, задумчивым. Я взяла его за плечи, погладила по щеке, поросшей аккуратными рыжими бакенбардами:
     — Знаешь, что мы сейчас сделаем? Мы с тобой поймаем такси и поедем ко мне.
     — К тебе?
     — Да ладно, Львёнок, не ломайся, поехали. Не грусти, зайка, сейчас всё будет хорошо. Ну, не строй из себя целку, давай, садись в машину.
     В такси мы сидели рядом, он прижался ко мне, закрыл глаза и обмяк. Играло радио, передавали какие-то хиты девяностых годов. Раздались знакомые гитарные аккорды и голос Малинина запел: «Ещё он не сшит, твой наряд подвенечный…» Я почему-то разозлилась и попросила водилу выключить. Мне хотелось закрыть Львёнку уши, чтобы он не слышал этого.

     Потом — уже совсем потом — мы лежали у меня дома на разложенном диване. Было тихо и хорошо. А пару минут назад было шумно. Львёнок прижимался ко мне, царапал меня по спине и ритмично повторял моё имя, сперва громко, потом всё тише и неразборчивей: «Катя! Катя! Катя!» Львёнок больше не грустил, он выглядел совсем другим, спокойным. Я обняла его ещё раз:
     — Приезжай когда-нибудь ко мне в Стокгольм. Пока она тебя совсем не убила. Стокгольм — красивый город, там много хипстеров, тебе понравится. Будешь кататься на самокате по набережным со стаканчиком кофе в руках. Ты работаешь по удалёнке, какая тебе разница, где находиться? Я тебя встречу в аэропорту. Обещаешь?
     Он улыбнулся, сжал мою руку и закрыл глаза:
     — Обещаю.
     Он был такой горячий, с красными щеками, весь мокрый, раскрытый передо мной. Мой счастливый мальчик, мой очень довольный мужчина.

[]

     Через пару дней пришла пора встречаться с Гретхен, теперь был её черёд. Мы тогда встретились под вечер в одном из баров на Конюшенной улице. Гретхен была только что с работы, в джинсах и белой футболке с логотипом её автосалона. Руки в машинном масле, волосы забраны в пучок на макушке, несколько светлых прядок лежат на плечах. Лицо, несомненно, стало на двадцать лет старше, но огромные синие глаза были прежними. Прекрасными. Я сказала ей:
     — Мы встречались с твоим Львёнком. Он тебе рассказал?
     — Конечно. Врать я его давно отучила.
     — Гретхен, зачем ты расстраиваешь Львёнка?
     — Я? Расстраиваю? Когда я позволила себе такое?
     — А мне показалось, он был расстроенным. Послушай, это такое нежное, прекрасное существо. Не надо с ним так. Ты не могла бы выражать свои чувства помягче?
     Гретхен засмеялась, запрокинув голову назад и показывая ровные белые зубы:
     — Помягче! Не смеши меня! Эта принцесса понимает только твёрдую руку. Он такое любит. Не волнуйся, Катя. Ты, главное, не волнуйся. У нас всё хорошо. У нас всё очень, очень хорошо, надо только не забывать поддавать ему под зад время от времени. Да покрепче. Иначе Львёнок заскучает.
     — Гретхен, он рассказывал мне такие кошмарные вещи.
     — Да, он со мной натерпелся. Я ему все рёбра переломала за последние двадцать лет, одно за другим.
     — Так нельзя! Когда-нибудь ты его совсем убьёшь.
     — Значит, он умрёт у меня на руках. А тебе останется только на могилку прийти, цветочки возложить. Может ещё и стишок какой-нибудь прочитаешь. «На гибель друга». Ты ж у нас добрая!
     Гретхен задумчиво посмотрела на свой бокал коньяку, повеpтела его между пальцами. На минутку замолчала, как будто собираясь с мыслями.
     — Ничего, переживёт, вот увидишь. Он это проглотит. А не проглотит, так я сама ему кулаком в глотку затолкаю!

     Я хотела возразить ей, открыла рот, посидела так, и закрыла. Как бы мне тоже чего-нибудь не затолкали. Мы посидели, выпили ещё. Гретхен рассказала о том, как идут дела в салоне, в какие страны она съездила за последний год, какая у неё сейчас машина и на какую она собирается эту машину поменять. Говорили и о том, кого из старых знакомых она встречала. Оказалось, она поддерживает отношения практически со всеми нашими ребятами. Это только я ни с кем не вижусь, а для неё круг общения мало изменился за последние двадцать лет. Друзья её по-прежнему навещают, и занимаются они тем же самым, что и раньше. Правда, на конюшню она больше не ездит. Говорит, что старая конюшня закрылась, а новая не такая атмосферная. На новой совсем не так пьётся. Вместо этого она теперь ездит в цирк, тусоваться с каскадёрами. «Вот безбашенные люди! — сказала она. Вообще ничего не боятся.» Ну, если они не боятся пить с Гретой, это уже говорит само за себя.
     Я спросила:
     — А так, вообще, всё хорошо?
     Она ухмыльнулась, как будто имела в виду что-то определённое, но не доступное моему пониманию:
     — Конечно, хорошо. Я не люблю плохо.

     Когда пришла пора ехать по домам, к нашему столику подошла официантка с калькулятором. Я достала бумажник и посмотрела на официантку: сколько?
     Тут сильная квадратная рука Греты впечатала мою руку с кошельком в стол. Раздался грохот, звякнули бокалы на столе, официантка подпрыгнула от неожиданности. Я не подпрыгнула, просто отметила про себя: больно. Грета мне улыбнулась:
     — Давай-ка без глупостей! Убери это.
     Я не стала спрашивать, какая получилась сумма, не осмелилась даже скосить глаза на наш счёт, чтобы узнать, сколько там набежало. Пили мы не много, но всё было дорогое, а заведение считалось очень крутым, и цены у них были заоблачными. Грета расплатилась карточкой, которую небрежно сунула в задний карман джинсов. У неё даже кошелька с собой не было. Я хотела сказать ей, что вот так люди обычно теряют банковские карточки, но не решилась. Мы встали из-за стола. Я не очень поняла, как так вышло, но вдруг — раз! — и Грета стоит у меня за спиной и держит мою куртку, помогает мне попасть рукой в рукав.
     Мы оказались на улице, она раскурила для меня сигарету. По-моему, когда имеешь дело с таким человеком, бессмысленно дёргаться. Мне казалось, что она вот-вот схватит меня за шкирку и потащит, а мне останется надеяться только на её снисхождение и умолять: «Грета, не надо! Грета, пожалуйста!» Когда мы докурили, она остановила для меня такси, открыла передо мной дверь машины, назвала шофёру мой адрес. Она наизусть помнит, где я живу? Через столько лет? И с чего она взяла, что я собираюсь сейчас ехать домой? Может, я хотела бы прогуляться по городу прежде, чем лечь спать, или поехать куда-то ещё. Но если Грета сказала «домой» — значит домой. Без вопросов.
     Когда я садилась в такси, она наклонилась ко мне, взяла за ворот куртки и сказала:
     — Ты бы его не удержала. Хватка не та. Я смогу о нём позаботиться. Поняла?
     Да, я поняла. Пожалуйста, Грета, умоляю, не надо, очень тебя прошу, я всё поняла.

     Львёнок сказал, у них скоро свадьба. Ну наконец-то они с Гретхен решили узаконить свои отношения, уже в третий раз! Ну честное слово, если уж они всё равно вместе последние двадцать лет, даже больше, почему бы и не оформить юридически эти отношения? Чего уж теперь кривляться и изображать из себя сильных и независимых людей, которым никто не нужен? И так уже понятно, что они друг без друга не могут. Это — тот редкий случай, когда первая любовь оказывается любовью на всю жизнь. Настоящей, чистой, беспримесной любовью, которую ничто не может погубить. Они встретились, когда были ещё школьниками, и с тех пор их любовь, их страсть не охладевала ни на минуту. Что бы то ни было, как бы ни крутила их судьба, какие бы загадки ни загадывала им жизнь, как бы далеко они ни были друг от друга, что бы ни делали — любовь всегда была рядом, и определяла все их поступки. На эту любовь не повлияло ни время, ни возраст, ни наличие бывших семей и детей, ни ссоры, ни расставания, ни старые обиды. Любовь победила всё.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Но нет, оказалось, что Львёнок собирается жениться на какой-то другой женщине, не на Гретхен. Он всё ещё пытался устроить свою жизнь, создать семью, обрести надёжную пристань в этом мире. Его можно понять.
     Когда мы виделись с Гретхен последний раз в баре на Конюшенной, она сказала мне, что я не смогла бы его удержать. Но сама она тоже этого не смогла. Видимо, и у неё тоже была не та хватка, ей не хватило сил, её объятия разжались, и Львёнок снова от неё ускользнул. Бедная, бедная Гретхен! Опять! И будет ли этому конец? История снова повторилась, ещё одна жизнь началась и закончилась, мир снова взорвался и превратился в прах. Тролли разбили зеркало на тысячи мельчайших осколков, и те разлетелись по всей земле. Дровосек завёл детишек в лес и бросил их там на погибель. У порога домика бедной вдовы росли два куста: на одном цвели белые розы, а на другом красные. «Что я видел? Только слёзы.»
     Грета снова осталась без него. Всё, как тогда. Вчерашняя школьница стоит под дождём в свадебном платье, в намокшей фате, её туфельки тонут в луже. Сжимает в руках букет белых цветов, который становится всё больше похож на мокрый веник, и смотрит на дорогу.
     Какая же тут нужна хватка? Что же такое нужно с ним делать, чтобы он остался? Что это была за женщина, на которой он собирался жениться? Что она умела, чего не умела Гретхен? Неизвестно. Я внимательно рассмотрела её фотографии в соцсетях: обычная полноватая женщина средних лет, она мне показалась скучной. На своей страничке публикует фотографии котиков и цветочков с дачи, даёт ссылки на чужие рецепты пирогов. Чем она лучше?
     Может быть, Львёнок устал от темперамента фройляйн Греты? Захотелось спокойной обычной жизни, стабильности, вкусных ужинов в кругу семьи. Чтобы жена сидела дома, а не ездила по заграницам на грузовике. Чтобы кто-то вязал ему шерстяные носочки, окружил бы его заботой, теплотой. Чтобы не надо было прятать синяки на запястьях под свитером с длинными рукавами. Может быть, так?

     Грeтхен это, видимо, надоело. Поздравив его с бракосочетанием и пожелав счастья в личной жизни, она взяла и переехала заграницу. В Германию. У неё там были какие-то родственники, которые давно звали к себе. Теперь, когда Львёнок исчез из её жизни, она, наконец, решилась. Говорят, обосновалась в Мюнхене, купила квартиру, открыла авто-салон и процветает. Такой человек, как Гретхен, в любой стране будет делать одно и то же: чинить машины, зарабатывать деньги, смотреть футбол с мужиками и пить шнапс.

     Бедный рыженький Львёнок промучился в браке около года и побежал за ней.

[]

Ты знаешь Край лимонных Рощ в Цвету,
Где Пурпур Королька прильнул к Листу,
Где Негой Юга дышит Небосклон,
Где дремлет Мирт, где Лавр заворожен?
Ты там бывал?
Туда, туда,
Возлюбленный, нам скрыться б навсегда.

     В этой главе используются следующие стихи:
     «Что я видел» и «Хотеть от жизни большего» авторства Кати Стенвалль, 2021.
     «Ты знаешь край» — отрывок из стихотворения Иоганна Вольфганга фон Гёте «Миньёна», 1785. Перевод с немецкого Бориса Пастернака.

20. Перед самым концом

     Я проснулась ближе к вечеру. Когда спишь в неправильное время, потом голова совсем дурная. Мне не нужно было спать после обеда, но я легла на минуточку просто полежать — и заснула. Я лежу на диване полностью одетая, даже кроссовки не сняла. Это у нас на даче под Питером, на Карельском Перешейке. Сейчас июль, я приехала на неделю. Думала, что сразу пойду купаться на залив, но меня развезло от свежего воздуха, пока шла от остановки автобуса. И вот я открыла дверь ключом, занесла сумку, села на диван и подумала, что полежу минуточку, соберусь с силами и пойду сразу на пляж. Но глаза сами собой закрылись, и я заснула.
     Сколько сейчас времени? Уже семь вечера? Ого, сколько же часов я проспала? Получается, что пять часов. А что я буду делать ночью? Скоро надо бы уже спать ложиться, а я ещё только встала. Наверное, я совершенно выспалась, но никакой бодрости я не чувствую. Наоборот, голова болит и всё тело затекло.
     Выхожу во двор. Всё заросло высокой травой, не видно даже, где какие грядки. Надо бы эту траву покосить. Завтра займусь, если не забуду. В этом году мы ничего не сажали, ни овощи, ни цветы. Некоторые цветы растут сами по себе, они многолетние. Синие сапожки, голубой дельфиниум, пионы. Ромашки посеялись сами, их семена занесло ветром от соседей. И ещё какие-то жёлтыe высокие цветы, они всегда росли вдоль забора, сколько себя помню. Клубника выросла без нашего присмотра, она мелкая и корявая, за ней надо ухаживать, а никто не ухаживает, но она очень сладкая. Я рву ягоды и сразу же ем. Малина поспела. А крыжовник и смородина ещё нет. Надо бы завтра купить сметаны и намешать с ягодами, будет здорово. Если не забуду. У меня в последнее время голова стала дырявая, всё забываю.

     У нас был всего один ключ от дачи, как это ни странно. Прошлой осенью папа отдал мне этот ключ и сказал, что дача теперь моя. Они с мамой туда ездить больше не будут, и я могу делать, что хочу. Я решила дачу продать, но когда начала этим заниматься, то выяснила, что это невозможно. Оказалось, что папа недавно продал дачу своему двоюродному брату, моему дяде Косте. И договор вступает в силу с октября этого года. То есть, осталось всего пара месяцев до того дня, когда дача перестанет быть нашей.
     Интересно, и когда они собирались мне об этом рассказать? Почему не сказали сразу? Мы виделись с дядей Костей месяц назад, он мне ничего не сказал, даже не намекнул. Так бы я и не знала, если бы сама не взялась за этот вопрос. Странно. Я люблю дядю Костю, мы с ним всегда ладили. Он был весёлым, любил играть с детьми, всегда приносил мне мороженое, если приходил в гости. Когда я была маленькая, он катал меня на спине, мы играли в лошадок. Он часто шутил, смеялся, никогда не ругал меня. И сейчас, когда я выросла, у нас отличные отношения. Месяц назад мы сидели с ним на кухне, пили чай с тортом. Почему он ничего не сказал мне насчёт дачи?
     С одной стороны — они не должны передо мной отчитываться. Но с другой, имею же я право знать! Это была не папина дача, и не мамина, а наша, она досталась нам по наследству от бабушки, а потом должна была когда-нибудь перейти ко мне. Я выросла на этой даче! Это для меня была всё равно что родина, в гораздо большей степени, чем наша городская квартира. Мне, знаете ли, не всё равно, и было бы естественно поставить меня в известность. Но родители поступили так же, как и всегда. Сделали так, как хотели, и ничего мне не объяснили. Однажды они точно так же продали бабушкину квартиру, которая должна была стать моей. А теперь — дачу. Это для них типично. Я даже не сержусь и не удивляюсь. Что ж поделать? Наверное, мы все поступаем так, как заложено в нас природой, и не можем поступать иначе. Они не хотят давать мне место под солнцем и считают, что я всё должна делать сама. Ну что ж, они, наверное, правы.

     Так что, получается, это моё последнее лето здесь, на даче, которая пока что ещё наша. С первого октября она перестанет быть нашей и станет дядя-Костиной. Мне разонравилось сюда ездить. Каждый раз, когда я здесь, я как будто бы прощаюсь со всем вокруг. С нашим домом, двором, улицей, посёлком, колодцем, лесом и заливом. Зачем это надо? Зачем эти затянувшиеся похороны? С другой стороны, я не могу сюда не ездить, мне кажется, я что-то должна нашей даче, где я выросла и где была так счастлива, где остались мои друзья, где меня помнит каждая собака, каждый куст и каждая скамейка. Должна хотя бы попрощаться. Чтобы мы расстались, как порядочные взрослые люди, а не так, как… не так, как…
     Не так, как я обычно расстаюсь.

[]

     Родители в этом году на дачу не ездят. Говорят, что не могут. Сама я езжу редко, и только чтобы искупаться. Раньше мы иногда приезжали с друзьями, жарили шашлыки, пили вино, играли на гитаре. Но наши посиделки становились всё более шумными, в последний раз ребята передрались, не помню, из-за чего. Я даже думала вызывать милицию, но обошлось. Одну девчонку крепко побили. Хотя, она дура, конечно, и сама была виновата. После этого мне расхотелось приглашать друзей, и я приезжаю на дачу одна.
     На улице душно, даже жарче, чем в доме. Когда я шла от автобуса, было прохладнее. А теперь — ни ветерка, воздух плотный и влажный. Небо постепенно затягивает тёмно-фиолетовыми тучами, вдали начинает громыхать гром, но ещё не совсем над нами. Скоро ливанёт. Скорей бы уже, а то дышать нечем. Может, у меня голова пройдёт, когда начнётся дождь. Свет вокруг какой-то перламутровый, серо-золотистый, странное освещение, как будто фильм снимают через особый фильтр. Всё будто бы не по-настоящему. Я брожу по двору, смотрю на кусты, на забор, на скамейку, не знаю, чем мне заняться. В магазин, что ли, сходить до дождя? Если он ещё открыт. В другом садоводстве есть круглосуточный ларёк. Может, выпивки купить? Или мороженое, или конфет местной фабрики, или сосисок. Может мне ничего не делать, а просто лечь спать? Вечер уже. И всё равно скоро будет дождь. Может, пойти пройтись по садоводству?

     Мне так тоскливо! Как будто кто-то холодной рукой сжал мне сердце. На душе так муторно, так тревожно, там такой бардак, что нет сил туда заглядывать. Мне хочется плакать. Горло перехватило и трудно дышать. Не надо было спать во второй половине дня, знаю же, как я потом себя чувствую. Да, я пойду в магазин, посмотрю, что там есть. Сигарет куплю и чего-нибудь сладкого. Там люди, я не хочу тут одна.
     Надо зайти в дом, взять кошелёк и сумку для продуктов. Войти в пустой тёмный дом. Захожу, везде зажигаю свет, включаю телевизор и радио, беру сумку, выхожу снова во двор. Нет, нельзя оставлять свет включённым, может начаться гроза, и тогда на свет залетит шаровая молния. Может случиться пожар. Снова всё выключаю, запираю дверь на ключ и выхожу, оставляя позади тёмные и пустые окна.

     Я иду по улицам садоводства и смотрю по сторонам. Я помню здесь каждый забор, каждую яблоню, каждый колодец. Я даже лужи на дороге помню, их форму и глубину. Дома я помню тоже, когда их построили, кто и как. Кто в них жил, и кто теперь уже не живёт. Вот этот дом совсем развалился. Он некрашеный, и древесина отстаёт от стен длинными сухими полосами. Дому лет сто, не меньше. Крыша вот-вот провалится, стены просели. Видно, как дом уходит в землю. Здесь же болото, земля топкая, нужен хороший фундамент. В такой сырости дерево сгниваeт лет за десять до состояния трухлявого пня. Местные строят дома на сваях, но эти сваи нужно менять раз в пару лет, иначе они тоже начинают тонуть.
     В этом доме раньше жили местные, баба Нюра и её внук Серёжа. Они были ижорцы, бабка даже на их языке говорила и ходила в лютеранскую церковь за пару остановок отсюда. Отец мальчика был неизвестен, а мамка сидела. Серёжа был хорошим пацаном, серьёзным, работящим. Сам делал всю мужскую работу по дому. Он не часто играл с нами, некогда было. Но мы иногда приходили к нему, возились с их курами и кроликами. Когда стали старше, жгли вместе костёр, пели под гитару.
     Серёжка тоже говорил по-ижорски, но только с бабушкой. А с нами он говорил по-русски. Он иногда делал ошибки. Даже и не ошибки, а просто как-то по-особому разговаривал. Например, он очень много матерился. Думаю, не совсем понимал значение этих слов. Самым страшным ругательством он считал слово «чёрт», никогда его не произносил и крестился, если слышал от других. Это было странно, мы смеялись, когда он вот так крестился. Но Серёжа, кажется, не замечал наших насмешек.

     Он был меня года на три старше. Когда ему исполнилось семнадцать, его должны были забрать в армию. Тогда родители всеми силами пытались сделать так, чтобы их сыновей в армию не забирали, покупали какие-нибудь справки о непригодности к военной службе, на пару дней укладывали сына в психушку, не знаю точно, как это делалось. Это всё обсуждалось у нас в школе. Но Серёжу, конечно, никто от армии отмазывать не собирался. И мы знали, что это лето — последнее, когда мы вот так с ним жжём костёр и бегаем на залив купаться, а потом он исчезнет на два года. Пойдёт исполнять свой гражданский долг, защищать Родину. Это было круто, он сразу стал такой взрослый. Может, поэтому он мне немножко нравился. В самом конце лета, когда пора было уезжать в город, я сказала ему, что буду ждать его из армии. Мне очень хотелось, чтобы так было, чтобы мы писали друг другу длинные письма, у меня на столе стояла бы его фотография в рамочке. Я бы рассказывала подружкам, какой он сильный и смелый, и мне бы все завидовали, потoму что мой жених защищает Родину, не жалея своей жизни. Я представляла его с оружием в руках, в военной форме, с аккуратно подстриженными волосами. А потом он бы вернулся из армии, награждённый какими-нибудь медалями за храбрость, и… не знаю… мы бы встретились снова, я пришла бы встречать его на вокзал…
     Но Серёжа сказал: «Зачем? Ты ещё мелкая. Вот вернусь через два года, потом поговорим.»
     Я всё-таки упросила, чтобы он разрешил писать ему письма. Он разрешил. И, как ни странно, сам писал мне много и часто. Он описывал свою жизнь в армии, подробно и с большим юмором. Не смотря на то, что Серёжа закончил восемь классов деревенской школы, писал он очень хорошо. С ошибками, но легко и с большим удовольствием. Я знаю, что многие ненавидят армию, считают её чем-то вроде тюрьмы, жалуются на дедовщину, на издевательства руководителей.

[]

     Но Серёжа никогда не жаловался. Наоборот, ему нравилось в армии, всё было чётко и понятно, кровати были удобные, одеяла тёплые, еда вкусная, ребята хорошие, а командиры, хоть и строгие, но справедливые.
     Вскоре его отправили в Чечню, откуда он не написал мне ни одного письма. Из Чечни он уже не вернулся. Баба Нюра через пару месяцев тоже померла, соседи нашли её, она лежала на огороде. А что было с его матерью, я не знаю, но в деревне её никто никогда не встречал.
     Мне кажется, я вижу Серёжу рядом с домом. Он стоит с топором в руках, рядом лежат деревянные планки. Надо забор починить, забор совсем развалился.

     Я прохожу по улице, которая называется Сосновая. И точно, по краям её растут сосны. Их оранжевые стволы пламенеют в закатном солнце. В нагретом за день воздухе пахнет смолой. Эта улица всегда была такая, сколько себя помню. Я видела её в вечернем свете тысячи раз, потому что у меня здесь жила подружка. Её звали Юля, и это было самое смешное, потому что она не выговаривала букву Л, и получалось Юя. Девочка, как тебя зовут? Юя! Так мы её все и звали. Её мама работала костюмером, а папа — режиссёром. С ним у меня была связана одна удивительная история. Хотите, расскажу? Значит так, вот эта история:

     Как меня обманул один режиссёр.

     Папа моей подруги был режиссёром, я его боялась. Каждый раз, как он нас видел у них дома, он заводился, что мы — две взрослые дуры — сидим без дела. И дальше шла лекция о том, что «вот я в ваши годы…!» Кажется, в наши годы он был очень занят самыми невероятными делами. То водил поезд, то воевал вместе с партизанами, то спасал семью от голода. Однажды он рассказал, что в десять лет спас свою сестрёнку от чумы. Они жили в деревне в Казахстане, и там началась чума. Все жители деревни умерли, а он взял своих двух сестрёнок и пошёл пешком через пустыню — в город, где была больница. И вот они шли и шли, у них сперва закончилась еда, а потом и вода. Днём было ужасно жарко, а ночью холодно. Пустыня кишела змеями и волками. И ещё там стреляли! Дети видели иногда людей на верблюдах, но эти люди представляли для них ещё большую опасность, чем волки! И дети прятались в зарослях колючек и ждали, пока силуэты верблюдов исчезнут за горизонтом. Было страшно! Но режиссёр упрямо шёл вперёд, ведя за руки своих сестёр. Одна из девочек упала и больше не встала, там её и кинули. Сначала хотели закопать тело в песок, но лопаты у них не было, а рыть руками очень тяжело. Они не могли тратить силы на это, им надо было двигаться дальше. Оставшаяся в живых девочка плакала, не хотела бросать младшую сестрёнку вот так, но будущий режиссёр заставил её уйти и не оглядываться. Пошли дальше вдвоём. Последний день он нёс сестру на руках, так она ослабела. И вот наконец они дошли до города, голодные, грязные, обессиленные, но живые. Вот так-то, дети, а вы тут сидите, мультики по телевизору смотрите!
     Я очень боялась этого рассказа, к тому же режиссёр, в силу своей творческой натуры, умел рассказать так, что видишь всё как будто наяву. Прямо до сих пор у меня стоит перед глазами эта картина… Вот надо было ему так детей пугать! И только когда я выросла и прочла массу книг, я поняла, что эта история — смесь из рассказов Платонова и кино про Лоренса Аравийского. А режиссёр этот никогда в Казахстане не жил и сестёр у него не было…

     Взрослые тоже врут. Даже те, на кого никогда не подумаешь. И дети врут. Люди врут, так они устроены, такая у них натура. И я вру, и ты врёшь. Что же с этим поделать?

     Лет шесть назад дело было. Пронёсся слух, что режиссёр Петров выдал дочку замуж. То есть Юльку, или, как мы её называли, Юю. Выдал очень удачно. За американца. Не знаю как, не знаю когда, но он познакомился с каким-то американцем, который очень хотел жениться на russian girl. Зачем ему это было надо? Не понятно. Ну вот взбрело в голову, какой-то друг у него женился на русской и очень был доволен. Говорил, красавица, умница, хорошо ведёт хозяйство, вкусно готовит, играет на рояле, читает наизусть стихи. И ему понадобилось. Ну, режиссёр как-то свёл его со своей дочкой. Никто и глазом моргнуть не успел, а они уже свадьбу сыграли. Раз — и готово! Американец увёз Юльку за океан. Ей все завидовали. Я тоже. Юлька стала взрослая, уехала далеко-далеко, упорхнула куда-то в облака. Там за границей, наверное, жизнь совсем другая. У них, наверное, свой дом, несколько машин, яхта. Говорили, он очень богатый. Юлька родила там ребёнка, получила вид на жительство, и тут же развелась с этим американцем.
     Сказала, что он её бьёт, голодом морит, в доме на ключ запирает, не даёт ей видеться со знакомыми, проверяет её почту и слушает телефонные разговоры. Она отсудила у мужа большую часть его имущества и сбережений. Это известное дело в Америке, они все друг с другом судятся, я слышала. Юлька оставила мужу ребёнка и уехала из страны в Мексику. Как она смогла бросить малыша, я не знаю. Но её папа-режиссёр говорил с её слов, что ребёнок слишком напоминал ей о муже, и её тошнило на него смотреть. Мужа суд посчитал неспособным позаботиться о ребёнке, и малыша отдали в детский дом. Режиссёр с женой несколько раз пытались найти внука, обращались во всякие инстанции, но ничего не получилось.
     А сама Юя совсем пропала. Она не писала и не звонила, и что она делала в Мексике, и была ли она там на сaмом деле — никто не знал. Отец искал её, но не нашёл, её след потерялся несколько лет назад где-то в Центральной Америке, если это вообще правда. Он всё-таки думал, что она жива, потому что если бы Юя умерла, им бы с женой, наверное, сообщили…
     Не знаю, что было дальше, на дачу они теперь не ездят. Дом стоит пустой, никто здесь не бывает, со стен начала постепенно слезать краска.

     Юя затерялась где-то в Америке… Был такой писатель Уильям Берроуз. Это он написал «Города красной ночи», «Интерзона», «Дезинсектор!» и «Мягкая машина». Он случайно застрелил свою жену, хотя некоторые думали, что не случайно. Он сам до конца своей жизни так и не смог понять, как это произошло. Они выпили на вечеринке и решили сыграть в одну игру. Жена поставила себе на голову стакан виски, чтобы муж сбил его выстрелом из пистолета. Берроуз был не слишком пьяный, он умел обращаться с оружием, к тому же стрелял с расстояния в два шага, тем ни менее, попал жене прямо в лоб. Его арестовали, но выпустили под залог, и он тут же сбежал заграницу, чтобы его не отправили на электрический стул. Залог — это была большущая сумма денег, которую внесла его семья. Это был гарант того, что Берроуз не сбежит, иначе вся сумма пропадёт. Но он на папины деньги положил и смылся в Мексику. После этого он слегка повредился головой и начал писать книги. Ему пришлось прожить большую часть жизни в Южной и Центральной Америке, а так же в Северной Африке.
     В одной из своих книг он написал такую фразу: «Во сне я часто ищу пропавших людей». Вот и я тоже — ищу пропавших людей. Только не во сне, а наяву. Я никого не нахожу, все выросли, все разъехались, некоторых уже нет. Остались одни только призраки. Одни только тени.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Так я никогда не дойду до магазина. Надо бы ускориться. Вот — полянка рядом с Юлиным двором. Она ничья. Раньше здесь стоял магазин, но он сгорел много-премного лет назад, мы ещё были маленькими, и с тех пор здесь больше ничего не построили. Этот участок остался ничьим, зажатым между двумя соседскими дворами. На нём росла огромная берёза, она так причудливо изгибалась, на ней было здорово сидеть, как на диване. Мы проводили здесь чуть ли не всё лето. Помню, как мы с Юлей играли в киносъёмки. Мы играли в то, что сами знали и множество раз видели у родителей на работе. Юля была режиссёром, как её папа, а я — кинооператором, как мой папа. Она ходила туда-сюда по поляне, изображая крайнюю степень ярости, а я бегала за ней со старым папиным фотоаппаратом, который уже не работал. И тоже изображала ярость и возмущение. Всё, как по-настоящему.
     Режиссёр-Юля кричала:
     — Бездари! Никакого видения концепции! В гроб меня загонят! Вы хоть сценарий читали? Читали? Вы, может, вообще читать не умеете? Здесь чёрным по белому…! Всё, у меня сейчас будет приступ с сердцем, я уже чувствую! Вы этого хотите?
     Я тоже не отставала:
     — Но Гиацинт Веницианович! Конечно, мы читали сценарий, много много раз читали. Я его наизусть помню. Каждый вечер перед сном перечитываю. Но поймите и вы меня. В конце концов, я художник, я так вижу!
     — Художник?! Художником вы будете для вашей бабушки на кухне. А для меня вы — исполнитель! Вам было дано творческое задание, ну вот и исполняйте. Господом Богом вас прошу, милый, родной, не обижайтесь! Давайте работать, дел много, у нас ещё одиннадцать серий впереди. Всё, собрались с силами, дорогой мой, и работаем!
     — Так не можем мы работать, Гиацинт Веницианович, у нас героиня пропала. Актриса наша, Звездолюбова, такую истерику закатила, что у всех уши позакладывало. И сбежала со съёмочной площадки. Что ж нам без неё делать?
     — Как так сбежала?! Куда сбежала?! Найти немедленно и вернуть! Звездолюбова! Вернись сейчас же! Чтобы через три секунды была на месте, иначе ты уволена. У нас незаменимых нет! Что ты о себе думаешь? Ты думаешь, ты звезда? Я тебе сейчас покажу звезду! Мне звёзды не нужны! Ты исполнитель, ты поняла? Ты винтик в моей машине. Если через три секунды ты не будешь стоять на съёмочной площадке, ты уволена. Через четыре можешь уже не приходить. Я считаю до трёх. Раз! Два! Уже два, Звездолюбова. Три! Всё! Всех уволю! Где она? Ну зайка, ну рыбка, ну не надо, за что ты меня так! Виолетта, душенька, лапочка, вернись, ради бога!
     И тут в нашей игре появлялась актриса Звездолюбова:
     — Гиацинт Веницианович, я здесь, вот она я… увольняйте меня, если хотите. Да, делайте со мной, что угодно, убейте меня, своими руками убейте…

     На роль истеричной актрисы мы обычно звали соседскую девочку, которую звали Виолетта. Она отлично подходила на эту роль в нашей игре, потому что её мама была актрисой, но только настоящей. Виолетта играла так убедительно, что казалось, это всё происходит на самом деле, прямо на наших глазах. У неё был талант! Она так уморительно изображала, как актриса издевается над режиссёром, что мы просто валялись от смеха.

     Да, это было не вчера. Было, да прошло. Сколько лет нам тогда было? Десять? Одиннадцать? Виолетта всегда хотела быть актрисой, играть романтические роли. У неё были золотые вьющиеся волосы, огромные синие глаза и длинные ресницы, как у принцессы из сказки. Она любила платья с воланами какого-нибудь нежного цвета: розового, голубого или сиреневого. Мы её иногда дразнили: «Виолетта в фиолетовом».
     Виолетта хорошо пела, танцевала и знала невероятное количество стихов. Особенно ей нравился Есенин. Она любила читать вслух стихи, и, как ни странно, это не звучало ни глупо, ни скучно. Мы, дети, ни за что не стали бы слушать, как кто-то читает стихи, засмеяли бы, закидали незрелыми яблоками. Но в исполнении Виолетты это получалось совершенно естественно, мы с удовольствием её слушали и никто не смеялся. Наверное, это называется «талант».
Вечер чёрные брови насопил
Чьи-то кони стоят у двора
Не вчера ли я молодость пропил?
Разлюбил ли тебя не вчера?

     После школы она поехала в Москву и поступила там в Театральный Институт, самый крупный в стране. В отличии от моих родителей, её мама с папой не стали отговаривать от работы в кино. Это было её призвание, к этому лежала её душа. Сперва она звонила домой каждый день, потом несколько раз в неделю, потом раз в месяц. Ну что ж, говорили её родители, у девочки своя жизнь, она уже взрослая. Они присылали ей деньги, хотя она давно уже перестала отзваниваться, чтобы поблагодарить. Родители пожимали плечами: молодость бывает только раз, пускай Виолетта поживёт в своё удовольствие.
     Однажды они узнали от знакомых, что она не учится в Театральном Институте уже около года. Они решили ей позвонить и узнать, чем она занимается в Москве, но никто не взял трубку. Виолетта пропала. От общих знакомых они слышали, что она, вроде бы, жива, её видели то тут, то там. Она у кого-то ночевала, у кого-то обедала, у кого-то оставляла свои сумки на пару дней. Но поймать её так и не удалось. Родители Виолетты обратились в милицию, но им ответили, что невозможно начать поиски совершеннолетней девушки, которую регулярно встречают живой и здоровой. Видимо, у неё есть свои причины не звонить родителям, и никто не может заставить её это сделать.

     Прошёл ещё год. Из Москвы уже не приходили вести о том, что Виолетту где-то видели. Её никто больше нигде не видел. Говорили, что она пьёт, нигде не работает, живёт где попало и с кем попало. Спит «на флэту» у каких-то мутных личностей, связалась с одним наркоманом.
     Потом отец Виолетты сам увидел её совершенно случайно. Ехал с дачи с сумкой на колёсиках, полной кабачков, и на вокзале увидел грязную полудохлую попрошайку, одетую в обноски. Та ходила по перрону и подбирала окурки. Он не сразу узнал свою дочь, а когда узнал, лишился дара речи, и ничего не смог ей даже сказать. Виолетта посмотрела на него и быстро пошла прочь, потом обернулась и крикнула:
     — Скажи всем, что Виолетта умерла. Так и скажи!

     Отец Виолетты потом много раз приходил на этот вокзал, искал её, но больше ни разу не видел. Он стал странным, часто бродил по вокзалу, сидел там на скамейке. Говорил, что иногда как будто бы видит Виолетту, ему кажется, что она где-то здесь. Но видит он её только краем глаза, а когда поднимет голову и посмотрит прямо, то там никого нет.
     Он винил себя. Зачем отпустил её одну в Москву? Зачем разрешил поступать в Театральный Институт? Но что ему оставалось делать? Не дома же её взаперти держать! Она уже взрослая! И ведь не все студентки Театрального Института становятся бездомными пьяницами. Видимо, Виолетте не хватило твёрдости характера. Нет, характер не был её сильной стороной. Она была творческая, спонтанная, талантливая, да, но не слишком твёрдая. Она такой уродилась. Такова была её природа. А может быть, её такой воспитали. И кто её за это упрекнёт? Кто в этом виноват?
     Мои родители не разрешили мне работать в кино, её родители — разрешили. Бедные родители! Что ни сделают, всё неправильно, всё плохо. И так плохо, и эдак. Трудно, наверное, быть родителем.

     Иду дальше. А вот ещё один пустой дом на соседней улице. Призраки окружают меня плотной толпой, надвигаются на меня из-за тёмного дома, идут через двор.
     Здесь жил мой друг. Точнее, наш общий друг. Его звали Володя. Он был тоже из местных, учился в одном классе с Серёжей. Ну, не совсем из местных. Хоть его семья и жила в деревне круглый год, они не были дачниками, но и местными их назвать было нельзя. Его родители были городские, переехали в деревню сразу после рождения сына. Решили вести натуральное хозяйство, чтобы ребёнок вырос на природе. Хиппи, наверное. Мечтатели-походники. Видели в этом какую-то романтику. Развели скотину, посадили огород. Володина мама работала в детском саду воспитателем, а папа в школе — учителем истории. Над ними посмеивались из-за того, что они вели хозяйство по книгам, всё делали так, как надо по науке. И у них вечно ничего не получалось! «Крокодил не ловится, не растёт кокос!»

     Володя оказался уже более хозяйственным, чем его мечтательные родители. Он, правда, долгое время хотел стать библиотекарем. Чтобы местные ребята читали книги, а не пили спирт после школы. Но Перестройка и последующий за ней экономический кризис положили конец его мечтам, библиотеку в деревне закрыли. В армию его не забрали, у него был врождённый порок сердца. Тогда Володя занялся бизнесом. И очень успешно. Сперва он помогал по хозяйству всем желающим, строил сараи и бани, чинил веранды. У него были золотые руки. Работы было много. У нас же садоводство для культработников, здесь получали участки те, кто трудился в области кино и телевидения. А они обычно не отличаются хозяйственностью. Гвоздь в стену забить — надо звать Володю!
     Кроме Володи в строительстве разбирался один только Ваня-декоратор, но он отличился тем, что вместо дома построил себе плоскую декорацию, где стены были из сантиметровой фанеры. Ему никто в этом плане не доверял. Культработники тоже хотят жить в нормальных домах, хоть руки у них растут и не из того места.
     Потом работы стало так много, что Володя решил нанять себе помогальщиков. Я не знаю, как, но он нашёл каких-то ребят из южных частей бывшего СССР. То ли из Таджикистана, то ли из Туркмении, я сейчас не вспомню. К нам в садоводство приехало человек пятнадцать парней, которые жили у Володи в сарае за домом. Они целыми днями работали, а по вечерам сидели на корточках около своего сарая, свесив руки, и плевали перед собой на землю. Одевались они в синие спортивные штаны, шлёпанцы и майки. Выглядели страшновато, как-то очень не по-нашему, все смуглые, бритые налысо, и черты лица были у всех одинаковые, я их не различала. Может, они были родными братьями? Сперва их боялись, но потом как-то привыкли. Через пару лет в садоводстве уже знали, что это «наши» гастарбайтеры, они построили практически всё, что в этом садоводстве было, к тому же не пускали к нам гастарбайтеров из других деревень. В общем, культработники жили с ними в мире, правда диалог между двумя сторонами никогда не возникал, все переговоры шли исключительно через хозяина Володю. Я даже не знаю, понимали ли они по-русски.
     Володя держал их в строгости. На ночь запирал сарай на ключ, чтобы не сбежали и ничего ночью не наделали. Он вообще со временем сильно изменился, вырос высоким и широким в плечах, отрастил бороду, приобрёл совершенно недобрый взгляд и командный голос. Мне уже было не представить, что он раньше хотел стать библиотекарем. Он женился, родил ребёнка, завёл коров, коз, лошадей, докупил земли. Родители его переехали обратно в город, а сам Володя стал чем-то вроде хозяина всего нашего садоводства. По крайней мере, без его согласия ничего не делалось. Он был меня на три года старше, но казалось, что на целую жизнь.
     Вот из-за Володи-то всё и случилось. Точнее, не из-за него, а из-за гастарбайтеров в адидасовских штанах. Но этого никогда не случилось бы, если б Володя не привёз этих людей в наш дачный посёлок.
     Там был один парень. Его звали Бахтияр.

[]

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Внутренним взором я снова вижу его. Это было год назад, а кажется, что десять. Сейчас на улице темно и пасмурно, а мне представляется июльский полдень, двор залит солнцем, жарко. Я лежу в шезлонге, на мне надет один только купальник и солнечные очки. Два маленьких треугольника розовой ткани сверху и один побольше — снизу. Я читаю книгу и загораю. Бахтияр копает яму под фундамент в нескольких метрах от меня. На нём надеты синие штаны с белыми лампасами, подвёрнутые до колен, и шлёпанцы, он без рубашки. Я смотрю на его загорелое, сильное тело, блестящее от пота, которое, кажется, всё состоит из одних только мышц.
     Рядом со мной стоит огромная деревянная лохань, её купили, чтобы использовать как ванну, но редко у кого хватало сил наполнить её водой из колодца. Бахтияр перестаёт копать, оборачивается в мою сторону:
     — Хатити, я вам вада бочк носить буду? Вы купатса будити.
     — Ну, давай.
     Он начинает носить воду из колодца и скоро наполняет лоханку до краёв. Носит сразу по два огромных ведра, и ему как будто не тяжело. Я такое ведро даже не подниму. А он — раз, два, три — и готово! Можно окунуться, такая жара на улице. Я знаю, что вода ледяная, но запрыгиваю в деревянную ванну. С визгом из неё выскакиваю. Какой кайф! Кожа горит, в глазах звёздочки, дыханье перехватило. Ух, как здорово! Говорю ему:
     — Давай, теперь ты!
     Бахтияр снимает шлёпанцы и залезает в воду — прямо в штанах. Он тоже кричит от восторга, плещется так, что брызги летят во все стороны. Мы смеёмся, oн даёт мне большое банное полотенце, которое висело рядом на верёвке, я вытираюсь, потом он вытирается сам. Полотенце всё чёрное, потому что он очень грязный.
     Призраки, снова призраки.

     На следующей неделе я приехала на дачу с другом. Мы загорали и купались, а Бахтияр заливал фундамент. Ещё через неделю я приехала одна, мой друг немножко задержался, но обещал подъехать к вечеру. Я сходила на залив, потом приготовила ужин и села его ждать. Читала книжку и иногда смотрела на часы. Скоро уже приедет.

     Тут со двора послышался шум, я вышла на крыльцо его встретить, но увидела у калитки не моего друга, а Володиных гастарбайтеров. Что им надо? Их рабочий день на сегодня уже закончился. Может, забыли чего-нибудь? Но всё это выглядело как-то странно. Целая толпа ввалилась на наш участок, они что-то оживлённо говорили друг другу, кричали, шли к моему дому. Впереди всех был Бахтияр. Я ничего не поняла, но увидела у него в руках нож. Быстро захлопнула дверь и заперлась на ключ. Бахтияр взбежал на крыльцо и дёрнул за ручку двери с такой силой, что ручка отлетела. Но дверь не открылась. Он пришёл в ярость. Остальные тоже орали и махали руками. Что происходит? Что мне делать? Из их криков я разобрала только: «Выходи!» и «Зарежу!»
     Толпа Бахтияровых соотечественников окружила наш дом. Они колотили кулаками по стенам, кидали камни о жестяную крышу, шум стоял ужасный. Я очень надеялась, что этот шум услышат соседи. Хотя, может, они и не обратят внимания, у нас ведь часто бывало шумно в последнее время, когда я приезжала с друзьями. Я думала, нашу дверь можно выбить ногой, она не такая уж крепкая. Можно разбить камнем окно и влезть в дом, для Бахтияра это не составит никакого труда. Почему он этого не делает? Постепенно шум прекратился. Может, они ушли? Я выглянула в окно, гастарбайтеры сидели на корточках около дома. Видимо, решили взять меня измором. Когда-нибудь я ведь выйду из дома, не могу же я вечно прятаться взаперти. А может быть, они сейчас сидят и придумывают план, как меня выкурить из укрытия.

     Что ж мой приятель так долго не едет? Я не хочу, чтобы он знал, как сильно я жду его, у нас были не такие отношения. Но не могу больше ждать, звоню ему на мобильник. У меня садится батарейка, а электричество снова отключили. Надо бы поберечь батарейку на крайний случай. Я не хочу паниковать, но, может быть, это он и есть — крайний случай?
     Звоню. Спрашиваю, докуда он уже доехал и когда будет. Пытаюсь придать голосу игривость, чтобы он не подумал, что я попала в беду и больше всего на свете жду сейчас его. Он отвечает:
     — Слушай, зайка, я уже выпил пива. Тут футбол по телеку, наши играют с чехами. Не поеду сегодня, окей? Давай завтра.
     Я отвечаю таким беспечным голосом, на какой способна:
     — Окей, тогда я пойду на вечеринку без тебя. Не жалуйся потом, если меня украдут.
     Он смеётся, и мы прощаемся. На вечеринку… Прямо как в Шекспировском Гамлете: «Где Полоний? На обеде. Да не на таком обеде, где он обедает, а на таком, где им обедают.»

     Что мне делать? Что мне делать? А делать-то нечего. Как ни крути, выход один, нужно звонить родителям. Как я не хочу! Во-первых, что они могут сейчас сделать? Как они могут мне помочь? А во-вторых, как я им объясню? Что я им скажу? Почему Бахтияр хочет меня зарезать? Даже если я ничего не буду объяснять, мама всё поймёт. И скажет — что? Правильно, «разбирайся сама». И будет права. Но я не вижу другого выхода. Папа в командировке уже четвёртый месяц, он отпадает. Звоню маме.
     Не помню, как я сформулировала мысль. Что-то вроде, Володины чурки взбесились, накурились анаши, припёрлись в наш двор и начали мне угрожать. Окружили наш дом, я заперлась, но они сидят во дворе и ждут. Хотят меня зарезать. Мама сказала:
     — Так. Очень интересно. Ну а я здесь причём? Что ты от меня хочешь?
     — Я не знаю. Что мне делать?
     — А что ты собиралась делать, когда с ними путалась? Какой у тебя был план действий? Вот ему и следуй.
     — Я не путалась!
     — Тогда, значит, всё нормально? С чего им тебе угрожать? Не выдумывай. Скажи им, чтобы шли домой спать. Иди и прикрикни на них, они тут никто. Прикажи им, и дело с концом.
     — Они хотят меня убить!
     — Слушай, ну разберись там со своими мальчиками, честное слово.

     Тут у меня окончательно села батарейка. Но это было без разницы, я и так поняла, что мама обо всём этом думает. И правда, чего я хотела? На что я надеялась? Что мама сейчас вскочит в такси на ночь глядя, и за безумные деньги, сломя голову, рванёт из города на дачу? На предельной скорости помчится меня спасать? И как она стала бы меня спасать? Драться с Бахтияром? И получила бы от него ножом в живот? Или как я себе это представляла?
     Время идёт. За окном темнеет, а в доме уже совсем темно. Электричества так и нет. Я вижу в окно, как во дворе у нас светятся красные огоньки сигарет, слышу как гастарбайтеры переговариваются, как они двигаются там в темноте. Нас разделяет только деревянная стена дома, не больше метра между нами. И тут вдруг дают свет. Ура! Я быстро ставлю телефон заряжаться. Я знаю, что делать, надо звонить Володе. У меня нет его номера, я ему никогда не звоню. Последний раз мы разговаривали лет шесть назад, тогда ещё не было мобильников. Но, к счастью, моя мама по старинке записывает все нужные номера на бумажку, а бумажка приколота над кухонным столом. Вот его номер, «Володя стройка», звоню. Только бы он ответил! Только бы не оказался вне зоны доступа!
     Слышу на том конце неприветливый голос, скорее рычание: «Алё, кто это?»
     Я говорю только, что это Катя, и что его ребята хотят меня прирезать. Ему долго объяснять не надо. Он сразу всё понял и даже не удивился. Он отвечает тоже очень кратко:
     — Я в городе. Сейчас приеду. Не выходи к ним.

     А я и не выхожу. Сижу на стуле и смотрю на часы. Сколько времени понадобится Володе, чтобы доехать из города до нашего посёлка? Час? Меньше? Зависит от пробок на дорогах. Ну, приедет он, и что? Что он будет делать? Он один, а их много. Но гастарбайтеры его боятся, он хозяин. Может они потому и решились напасть на меня, что Володи не было дома? Я погасила свет, чтобы меня не было видно в окна, сама смотрю во двор из-за занавески. Странно, но я что-то не вижу во дворе никакого движения, ни огоньков сигарет, ни теней, ничего. Затаились где-то? Ушли? Слава Богу! Как было бы хорошо, если бы они одумались и просто ушли. Или устали бы и решили лечь спать. Или забили по косяку и их бы разморило. Чтобы Володе не пришлось с ними разбираться. Чтобы эта история просто сама по себе закончилась. Ну, пошумели и хватит, пора по домам.
     Но тут я, вроде бы, вижу какое-то шевеление у дальнего забора, свет. У кого-то с собой фонарик? И что он там делает с фонариком? Что он там у забора ищет? Свет становится ярче, ещё ярче. Огонь! Мамочки! Они решили поджечь дом, чтобы я выскочила наружу, тут-то они меня и прирежут. От страха я теряю способность соображать, я застыла посередине комнаты, смотрю в окно, как заворожённая. За окном — светло, как днём. Я вижу пламя, дым, слышу крики, какие-то тени начинают метаться взад и вперёд.
     Я принимаю решение. Нужно бежать. Если я побегу, то, может быть, я спасусь, но если останусь в доме, то точно сгорю. Дом, видимо, не спасти, ну да ладно. Так, быстрее, есть здесь что-то ценное, что нужно забрать с собой? Кошка в городе, остальное не важно. Распахиваю дверь. Рядом с домом — никого, никто меня не караулит. Теперь я могу как следует рассмотреть, что происходит. Горит соседний дом. На нашем участке ни одной искры, как это ни странно. Ветер в сторону соседей, не в нашу сторону. Страшно настолько, что я еле стою на ногах. Бежать, или не бежать? Что делать?
     Тут с завыванием подкатывают три пожарных машины и начинают заливать горящий дом. Всё как в кино. Я даже не знаю, сколько прошло времени. Час? Две минуты? Соседский участок и часть нашего залиты пеной. Поднимаются облака пара вперемешку с дымом. Я захожу обратно в дом, снова сажусь, я ничего не соображаю.

     Володя ворвался ко мне в дом, как разъярённый зверь. Я думала, это он меня сейчас зарежет, а не Бахтияр. Он так орал на меня, что я вжалась в угол у печки, как будто там было безопаснее. Почти все слова были матерные, но не трудно было угадать, что он имеет в виду.
     — Ты что делаешь, паскуда!? Ты что, мать твою, делаешь? Нас здесь всех сейчас пересажают! Ты хоть соображаешь, мразь, что ты наделала? Всё из-за тебя! Ты с кем, шалава, спуталась? Убить тебя мало! Жалко, что он тебя не прирезал! Ты знаешь, что это за люди?! Ты знаешь, как они живут? С этими людьми в игрушки играть нельзя! Это тебе не питерские твои театральные мальчики. Они по нескольку лет у меня в сарае сидят, света белого не видят, работают и спят. Им надо на свадьбу заработать. Они работают за копейки, наскребут тысячу баксов и домой едут, жениться. У них у всех невесты дома, их в детстве ещё просватали, это ж дело чести. Им надо свадьбу сыграть, тогда ты человек, тогда только их семью уважают. Они тут как рабы вкалывают. Хуже рабов. Тех хоть кормят, а я их даже не кормлю. Твой Бахтияр бабу несколько лет не видел, ему сперма в голову ударила. Ты соображаешь? Как он тебя не убил? Четыре двора сгорело! Старик со старухой сгорели! Вон, трупешники выносят, иди, полюбуйся! А отвечать буду я! Это я сюда этих чурок привёз. И все без документов! Нас всех здесь…! Нас всех здесь сейчас уроют! Из-за тебя, курва! Из-за тебя! Ты мне скажи, давала ты ему или нет? Говори, дрянь! Давала ему?

     Я слушала и представляла, как мы в детстве играли с ним в индейцев, как он построил нам шалаш, как помогал мне залезть на дерево. Как он меня катал на багажнике велосипеда, когда мы были подростками. Как мы ездили в поляны за цветами. Как мы вместе купались. Он научил меня плавать. Он научил меня всяким пионерлагерским песням и прибауткам. Однажды мы с ним танцевали на день Нептуна, у него тогда волосы были выкрашены синей краской, чтобы похоже на русалку.
     Я тоже начала на него кричать:
     — Володя, на каком языке ты со мной разговариваешь? Я тебя помню совсем не таким!
     Он посмотрел на меня бешеными глазами:
     — Я тоже помню тебя — не такой.
     Он стоял посередине комнаты, под лампой с оранжевым матерчатым абажуром, на котором были вышиты цветочки. Головой он доставал до самой лампы. Он выглядел, как чёрное пятно, медведь-гризли на задних лапах, который занимал собой почти всю комнату. Володя больше не кричал на меня.
     — Никому не говори, что знакома с ним. Поняла? Если это всё выяснится — тебе кранты. Его родные тебя прирежут. Пойду скажу ему. Может, ещё успею.
     И вышел за дверь, где во дворе мигали фарами машины скорой помощи, милиции и пожарников, клубились облака дыма и пара, бегали и шумели люди. Там кричала его жена с ребёнком на руках, толпились соседи, пожарники заливали чёрные обуглившиеся брёвна. Володя широкими шагами пошёл к ним.

     Я на всякий случай собрала сумку, села на стул и стала ждать, когда за мной придут. Так я просидела до утра, но никто не пришёл. Володя не закрыл дверь, когда уходил, а у меня не хватило сил пойти и закрыть за ним. Мне казалось, я тем самым оставлю его там на улице — совсем одного. Kак будто отдам его на растерзание всем им, кто только и ждал накинуться на главного виноватого. Я села на стул, поставила рядом сумку и сидела так до утра напротив открытой двери. По радио ночью передавали оперу Бизе «Искатели жемчуга». Такие вещи передают только по ночам, это всё равно никто никогда не слушает. В ту ночь я прослушала всё от начала до конца.
     Опера была очень подходящая. Там было так: жили-были двое парней и девушка — на Цейлоне. Они все были влюблены друг в друга, и были одновременно друзьями. Их звали Зурга, Надир и Лейла. Однажды Лейла спасла жизнь Зурге, и он в благодарность подарил ей своё драгоценное ожерелье. У них получился любовный треугольник, и чтобы не ссориться из-за друг друга, они решили расстаться. Прошло сколько-то лет. Зурга стал царём в одном городе. Надир остался простым охотником. А Лейла стала жрицей в храме, потому что была такая красивая. А жрицы должны были всю жизнь оставаться незамужними, иначе их убивали. И вот однажды в этот город приехал Надир, охотник. Он попадает на праздник коронации, там чествуют нового царя. Он встречается с царём Зургой, и они узнают друг друга. Потом на празднике появляется жрица, скрытая от посторонних глаз длинной вуалью. Но Надир узнаёт в ней Лейлу, и бросается к ней, не в силах сдержать свои чувства. Она тоже не может скрывать свою любовь. Стражники хватают их и предают правосудию. Лейлу должны казнить за то, что нарушила обет целомудрия. А Надира — за святотатство. Царю очень жаль своего старого друга и красивую девушку, но закон есть закон. Ведь он царь, и он, как никто другой, должен соблюдать законы королевства. Тут Лейла обращается к нему с просьбой о помиловании и показывает то ожерелье, которое он дал ей когда-то за спасение его жизни. Зурга вспоминает всё, как оно было, и тоже узнаёт её. Он освобождает Лейлу и Надира и даёт им сбежать. А чтобы жители города не погнались за ними, поджигает свой город, вверенный его заботе, в котором он теперь царствует. На прощание они обнимаются все втроём, и Надир с Лейлой уходят. Царь Зурга остаётся и ждёт, когда жители города придут за ним, чтобы наказать. Те бросают его в огонь, который он сам же и развёл.

     Вечное желание любви, вечная погоня за счастьем, это красивая опера и очень реалистичная история. Всё, как в жизни, никаких выдумок. Я верю, что так и было на самом деле. Может быть, поэтому опера Бизе была не слишком популярна при жизни композитора. Слушателям не хватило сказки, всё было очень уж реалистично.

[]

     На следующий день приехала мама. Видимо, ей позвонил кто-то из соседей, я ей больше не звонила. Это всё я помню, как в тумане. Помню её совершенно белое лицо и огромные глаза. Она прямо с порога закричала: «Катя! Что ты наделала?! Что ты наделала?!»
     А я-то что? Я ничего не делала. Это не я подожгла соседский дом. Я с вечера вообще за дверь не выходила. Почему мама сразу подумала, что это именно я? Откуда такая уверенность? Мои бедные родители почему-то всегда считали меня способной на всё, что угодно. На всё самое плохое.
     Потом приехал мой друг, который собирался появиться ещё в субботу. Если бы он приехал вчера, как обещал, всё могло бы быть иначе. Он отвёз нас с мамой обратно в город.

     Бахтияру дали двенадцать лет, потом снизили срок до восьми, потому что поджёг и убийство были непреднамеренными. Отрицать знакомство с ним — это было единственное, что я могла для него сделать. Чтобы не было никакой связи между событиями. Выпил водки в субботу вечером и случайно поджёг дом, а там случайно сгорела пара стариков, вот так вот. Если бы узнали, что связь есть, что он намеренно пытался устроить пожар, то «убийством по неосторожности» дело бы не кончилось.
     Я очень хотела снова увидеть Бахтияра, посмотреть на него ещё раз. Это можно было бы сделать в суде, но меня не вызывали в суд, а сама я не пошла.
     Да, не повезло Бахтияру, неудачно он съездил на заработки. Невеста не дождётся его обратно, он не отдаст за неё калым, и их семью в деревне никто не будет уважать.
     Остальным гастарбайтерам дали по шесть лет. Володе — год. Он, по идее, скоро должен уже освободиться. Не знаю, что будет делать дальше. Вернётся ли он, или нет. Его жена продала всю скотину, коров, лошадей, коз, кроликов. И уехала с ребёнком в город, к матери. Их дом стоит пустой, тёмный и запертый.

     Я останавливаюсь перед Володиным домом. Сколько светлых воспоминаний! Вот здесь мы сидели с ним на заборе, здесь мы лазили на яблоню за яблоками, здесь мы играли в войнушку у них на огороде. Здесь мы по вечерам жгли костёр, тогда собирались все ребята с ближайших улиц. Здесь мы обычно оставляли наши велики. Бабушка ругалась, что мы их кидаем, где ни попадя, и когда-нибудь их сопрут. На этой скамейке его мама стирала бельё, а мы таскали ей воду. А вот под этим сараем их кошка родила котят, и мы по сто раз в день бегали их смотреть. Потом, когда они подросли, мы осторожно брали их на руки, рассматривали и отдавали обратно кошке. Только их нельзя было трогать слишком часто, кошка очень переживала. Помню это чувство, живой пушистый комочек на моей ладони. За этим же сараем мы как-то прятались с Володей, когда играли в казаки-разбойники. Он вдруг наклонился и поцеловал меня в щёку. Когда это было? Да не так уж и давно, лет десять назад, не больше.
     Это был сарай с богатой историей, здесь много всего произошло. В этом сарае ночевали потом гастарбайтеры из Средней Азии. Здесь несколько лет жил Володин раб Бахтияр. Отсюда он пошёл в тот вечер ко мне, чтобы раз и навсегда выяснить отношения. И больше в этот сарай уже не вернулся.

     Призраки. Слишком много призраков. Мне пора идти, нужно бежать от них подальше.
     Я ищу пропавших людей. Я не знаю, увижу ли когда-нибудь их всех. Когда и где мы снова встретимся? Может быть, потом, в следующей жизни. Вряд ли в этой. Чтобы было лето, и чтобы мы опять поехали на дачу. И катались бы на велосипедах, играли в бадминтон, купались, ели ягоды с куста, гладили котят, сидели бы все вместе на заборе и болтали друг с другом. Я, Серёжа, Виолетта, Юлька, Володя, другие ребята из нашего дачного посёлка. И Бахтияр.
     И ещё, я не знаю как, но мне хочется, правда, очень хочется, чтобы у его невесты тоже было всё хорошо. Чтобы она не плакала из-за Бахтияра, чтобы ей не стало плохо жить. Пусть ей найдут другого жениха там, в их горной деревне, ещё лучше прежнего. Пусть за неё отдадут самый большой калым, пусть они поженятся, и она пойдёт жить к нему в дом. Пусть у них дома всё будет, и ковёр, и телевизор, и кухонный комбайн. Пусть у них родится десять детей, и все мальчики. Пусть, пусть…! Пусть у всех всё будет хорошо. У всех.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Меня ни разу не допрашивали в связи с этим делом. Недели через три к нам на дачу зашёл участковый, и мы поговорили минут двадцать. Это был милиционер из местных, бледный белокурый мужчина лет тридцати. Участковый представился: Николай Несторович Карьялайнен, сержант. Он не записывал наш разговор. Я заметила, что его гораздо больше интересовали фотографии на стенах комнаты, чем причины пожара. Он вертел головой направо и налево, разглядывал снимки всяких знаменитостей, которые прикололи к стенам мои родители. Его неподдельный, совершенно детский восторг просто невозможно было не заметить.
     — Ух ты! Лица всё знакомые, я их по телевизору видел! А этого я видел в театре, нас всем отделением в театр возили под новый год, спектакль назывался «Лебединое озеро». Ну вообще! Круто было! Это у вас какое-то специальное садоводство, да? Киношное?
     Я ответила:
     — Да, называется Культработник-4. А следующая остановка автобуса — Культработник-3, там театралы живут. А потом — Культработник-2, там циркачи, каскадёры, артисты оперы и балета. У самого озера — Культработник-1, это для телевизионщиков, они на телевидении работают.
     У участкового Николая Карьялайнена горят глаза, как у мальчишки в кинотеатре на утреннем показе фильма «Зорро» с Аленом Делоном.
     — Вот это здорово! А это кто на фотографии? Вроде, лицо знакомое. Неужели режиссёр Нарциссов? Гиацинт Веницианович? Ну точно он! Я все его фильмы смотрел по многу раз, обожаю его. Это он с вашими родителями здесь сфотографировался? Круто! А у него тоже здесь где-нибудь дача? А вы что, тоже в кино работаете?
     — Да, я сценаристка. Написала сценарий к фильмам «Бандит», «Бандит-2» и «Бандит возвращается».
     Участковый даже дышать перестал от восторга:
     — Вы написали Бандита? Это ж мой любимый фильм! У нас весь участок его обожает! Когда в кинотеатре показывали, так мы на все сеансы ходили. В нашем посёлке кинотеатра нет, закрылся в девяносто третьем, мы в соседний бегали. Тут рядом совсем, через лес только пройти. Ну ничего себе, я сижу рядом со знаменитой сценаристкой! Такая молодая, а уже сценаристка! Расскажу на работе — не поверят!

     Я наливаю ему кофе, пододвигаю коробку с печеньем. Инспектор Карьялайнен с удовольствием принимается за угощение. Он рассказывает мне о последствиях пожара, о том, как погибла пожилая пара в первом от нас доме. Они были старенькими, видимо, плохо слышали, крепко спали, не успели выбежать на улицу. Во втором доме жильцы спаслись, мама с двумя детьми. Третий и четвёртый были пустыми, хозяева были в отъезде, их оповестили. А наш дом и двор не пострадали, ветер был в другую сторону, огонь сразу перекинулся на соседские дворы. Николай смущается, ему надо задать мне один не совсем удобный вопрос:
     — А скажите пожалуйста, Екатерина, только не обижайтесь. Вы были знакомы с этим Бахтияром?
     — Его так зовут? Нет, не была. Он рыл у нас яму под фундамент, но я с ним не разговаривала. Этим занимались родители, правда только через хозяина Володю, лично с работниками они не общались.
     — Это понятно, само собой. А знаете… вы меня извините, конечно. Есть такая версия, что вы собирались за него замуж выйти.
     — Как вы сказали?
     Николай краснеет, смотрит в пол, и от смущения запихивает себе в рот сразу несколько печений.
     — Ну, это, замуж за него.
     — Кто? Я?
     — Извините ещё раз, Екатерина.
     — Это он сам вам сказал?
     — Нет, что вы! Он ничего такого никогда. Он говорит, напился в субботу вечером, больше ничего не помню. Это его односельчане, которые вместе с ним работали. Говорят, вы собирались с ним пожениться, а потом на следующих выходных сюда с другим человеком приехали, ну он и приревновал. Сказал: зарежу её! А они все с ним тоже пошли, чтобы ему помочь, чтобы честь друга спасти. Ну вы понимаете, они ж не местные, кто там разберёт, что у них в головах! Мы в это, конечно, не поверили, что вы, даже и не думайте! Чтобы такая девушка, как вы, сценаристка, стала бы с такой макакой шуры-муры крутить! Насвистели они, ой, извините ещё раз, само вырвалось.
     — Я не собиралась за него замуж. Сидела дома, потом чувствую, дымом запахло. Смотрю, у соседей пожар. Потом пожарники приехали, и скорая. Гастарбайтеры напились и подожгли. Им нельзя спиртного.
     — Вот и я говорю. Наши, когда напьются, так лягут спать, и всё. А эти выпьют одну рюмку, и лезут в драку, начинают ножом размахивать. Они же дикие! Даже их церковь им спиртное запрещает, и правильно! Ну, вы не беспокойтесь, посадят их всех, и надолго, они вас доставать больше не будут. И Володю этого посадят за незаконный бизнес. Это же надо было придумать! Привёз полную деревню ненаших. Граждане без регистрации, без прописки, все по-чёрному у него работали за копейки. Он их впроголодь держал, на земле спали, ни душа не было, ни туалета. Как скоты. Они там у него озверели совсем. А кто бы не озверел на их месте? Ну, куда это годится? В нашей деревне никогда такого бизнеса не было.
     Инспектор Карьялайнен доел последнeе печеньe из коробки:
     — Ну ладно, пойду я. Спасибо за тёплый приём. Нет, ну надо же, какая встреча! Мужики на работе спросят, как день прошёл, а я скажу: да вот, ничего особенного, просто зашёл к одной знаменитой сценаристке, кофе попили, поболтали. Ха-ха! А жалко, что к вам в гости не заглянул режиссёр Нарциссов… Вот было бы круто! Ещё и с Нарциссовым посидеть, за ручку поздороваться! Он ведь здесь где-то рядом живёт? Мог бы и заглянуть по-соседски, а?
     Я чувствую себя очень щедрой и великодушной:
     — Ну а вы скажите на работе, что так и было. Скажите, сидели мы, кофе пили, тут заходит Нарциссов Гиацинт Веницианович. Поболтали о том, о сём, обсудили концепцию его нового фильма. И прямо тут же набросали несколько ключевых сцен.
     — Так враньё же!
     — Ну и что? Кто это проверит? Я вас не выдам. Если спросят, скажу, всё так и было.
     — Ну Екатерина, ну вы и выдумщица! Сразу видно, творческий человек! Я бы так не смог придумать.

[]

     Инспектор смеётся, что аж слёзы из глаз, вытирает лицо носовым платком. Он долго прощается, потом уходит.
     А больше меня никто ни о чём не спрашивал.
     Инспектор Карьялайнен заходил ко мне несколько раз, пил кофе с печеньем и расспрашивал о мире кино. Мы с ним, можно сказать, стали приятелями. Именно от него я узнала, что Бахтияра больше нет. Подрался со своими сокамерниками, получил по башке, и через несколько дней, не приходя в сознание, умер в тюремном лазарете.

     Думаю, что каждый из нас лично знаком хотя бы с одним убийцей. А то и с несколькими. Например, возьмём врача. Когда умирает его пациент, когда кто-то не отошёл от наркоза, или умер прямо на операционном столе — никто ведь не называет врача убийцей. А тем ни менее, это так и есть. Или какой-нибудь «батяня комбат» в армии, когда он посылает роту в бой, а потом некоторые из этого боя не возвращаются, разве его называют убийцей? Когда отец выдаёт дочку замуж за совершенно незнакомого ему человека, может быть психопата, а она потом бесследно исчезает, скажем, в Мексике. Кто его обвинит? Кто назовёт его убийцей? В чём же его вина? Ну а кто, в таком случае, сможет предъявить ко мне какие-то претензии? Кто скажет, что это из-за меня погибли старики из соседского дома, из-за меня сгорело четыре двора? Кто скажет, что, так или иначе, это я убила Бахтияра?
     Я думаю, было бы хорошо всегда иметь с собой капсулу цианидa. Чтобы, в случае чего, сразу проглотил, и всё. Если бы была, я бы давно уже её проглотила. Проглотила бы сто тысяч раз подряд в ночь, когда был пожар, пока сидела на стуле, открыв дверь, слушала оперу и ждала, когда за мной придут. Но у меня нет.
     Я иду по улицам садоводства. Иногда я боюсь себя. Боюсь того человека, каким я стала. Но ещё больше — того, каким стану.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Видимо, я так и не дойду сегодня до магазина. Надо купить еды, но почему-то ноги сами несут меня в сторону залива. Это моё любимое место на даче. Схожу туда по-быстрому, только посмотрю одним глазком, купаться не буду. А потом сразу назад. У залива тоже есть ларёк. Mожет, куплю там какую-нибудь булку пожевать. А то есть очень хочется.
     Я подхожу к берегу залива уже в сумерках. Лес вокруг совсем тёмный, но над водой всё ещё догорает закат и волны окрашиваются в оранжевый цвет. Небо над заливом полыхает золотом, перламутром и тем серым призрачным оттенком, какой бывает по вечерам на севере. Ни в каких южных странах, как бы они ни были красивы, я никогда не видела этого призрачного освещения на закате дня. Там солнце садится стремительно. А в Питере закатные часы могут длиться и длиться, небо может менять цвет от светло-серого до фиолетового, от красного до зеленоватого, как будто акварельные краски разлиты по всему небосклону до самого горизонта. Это так красиво, что хочется плакать, летать, петь, а иногда даже и умереть прямо здесь на месте.
     Залив никогда не надоедает. Песчаные дюны тоже. Я могу стоять здесь долго-предолго, подставив лицо ветру, слушая крики чаек и глядя на бесконечную водную гладь. Какой простор! Как здесь хорошо! Ничто не давит. Много воздуха, не душно и не жарко. И здесь нет развалившихся домов, за которыми прячутся призраки. Здесь мне не кажется, что за мной наблюдают из-за забора, из-за кустов, из-за сарая. На меня не смотрят люди, которых больше нет.
     Вдруг — я не знаю как это случилось — я почувствовала, что у меня кружится голова, меня тошнит, пляж вокруг начал расплываться, у меня подкосились ноги, картинка погасла, и я начала долго и медленно падать куда-то. Мир начал схлопываться. Прежде, чем упасть на песок, я успела подумать: «Всё. Наконец-то».

     Я пришла в себя в машине скорой помощи. Лил дождь, его капли стучали по крыше машины. Как я потом узнала, меня заметили отдыхающие и вызвали скорую. Хорошо, что кто-то гулял по берегу залива в такой час, и что у него с собой был мобильник, и что он знал, куда звонить. Меня могли бы и не найти. Могли бы не пойти гулять так поздно. Могли бы не обратить внимания. Принять меня за камень, или за гору рыбацких сетей, или вообще не думать обо мне. Лежит что-то на песке, пусть и дальше лежит. Но кому-то было не всё равно, и я до сих пор не знаю, кому.
     Хорошо, что меня нашли до дождя. В дождь никто бы в дюнах не гулял. Я представляю, как бы я лежала там одна, в темноте, на берегу залива, под проливным дождём. Скорая приехала моментально, как я потом узнала, они ехали из ближайшего круглосуточного медпункта. Погрузили меня и повезли, по дороге меряя давление. Проверили уровень сахара в крови. Мне сунули под нос флакончик с нашатырём, и я тут же пришла в себя. Я ничего не могла понять. Где я? Что со мной? Куда мы едем? Почему я лежу? Я начала плакать.

     В медпункте меня уложили на кровать, покрытую клеёнкой, дали подушку и шерстяное одеяло мерзко-зелёного цвета. Было тихо, пахло какими-то медикаментами, как обычно пахнет в больницах. Ко мне подошла медсестричка, совсем молоденькая, то ли практикантка, то ли какая-то горемыка, которая работает по ночам. Остальные отказались от ночного дежурства в выходной, а она вот не смогла. Она очень стеснялась меня. Спросила, когда я в последний раз ела и помню ли, сколько воды я выпила за день. Потом она смутилась ещё больше и чуть ли ни шёпотом спросила, не пьяная ли я, не употребляла ли наркотики и не беременная ли. Нет, говорю, нет. А насчёт первого вопроса, дайте подумать. Последний раз я ела вчера вечером, а воды я сегодня почти и не пила. Только кофе утром, и потом банку джин-тоника на вокзале. Медсестричка сказала, что я потому и упала в обморок, что не пила и не ела. Она говорит, мне нужно поставить капельницу с питательным раствором.
     Ну, давайте, ставьте. Я лежу, смотрю в потолок. Медсестричка приходит с капельницей на штативе. Я вижу, как она волнуется. Вспоминаю свою практику в больнице, первые попытки применить свои знания на живых людях. Помню, как впервые сняла гипс с руки пациента, как я чуть не умерла от страха и смущения. Но пациент был спокоен, доброжелателен, невозмутим. Как будто и не замечал, как у меня тряслись руки и как я не могла найти нужные мне инструменты. Он шутил со мной, отвлекал, как будто это не я — реабилитолог, а он. И у меня получилось. Потом я узнала, что это был профессор ортопедии, хирург, заведующий этим отделением, где я была на практике.
     Никогда не забуду его ласковый взгляд. Это не только успокаивало, но и вгоняло в какой-то транс. «В мире, где ты можешь быть, кем угодно, будь добрым». Это, кажется, однажды сказал Далай-лама. О Господи, теперь ещё давайте Далай-ламу вспомним! Это, наверное, последствия обморока.

     Медсестричка пытается поставить мне капельницу, ищет вену трясущимися руками. Уколола меня раз, потом два, потом три, никак не попасть. Всю руку мне истыкала. По моей руке стекают капельки крови. С каждым разом она всё больше отчаивается, у неё получается всё хуже. Ну, и что мне прикажете делать? Встать и уйти? Накричать на неё? Попросить заменить её на настоящую медсестру? Закатить истерику со слезами? Или начать давать ей советы? Я же знаю, как правильно ставить капельницу. А может дать волю моему страху перед иголкой и кровью, забиться куда-нибудь в угол, закрыть голову руками, трястись там и кричать: «Не подходи!» Вариантов много. Медсестричка ещё раз колет меня не туда.
     Я говорю ей: «Ничего страшного, мне не больно, сейчас пройдёт. Вы почти попали. Давайте поменяем руку? Давайте я пересяду к вам поближе. Вот так вам будет удобнее. Есть у вас эспандер? Вон, я вижу, он на полке лежит, ага, у окна. Давайте мне, сейчас я его посжимаю минутку, и вены станут видны.»

[]

     Я утешаю её, успокаиваю. Улыбаюсь ей, как когда-то мне улыбался мой первый пациент, профессор ортопедической хирургии. Может быть, я тоже у неё — первая? Я сжимаю резиновое кольцо эспандера, постепенно на руке отчётливо проступают вены. Говорю медсестре: «Вот видите, как всё наглядно? Как в анатомическом атласе. Колите сюда, вот куда я пальцем показываю. Оп! Всё, игла вошла, всё отлично. Нет, я даже ничего не почувствовала. Спасибо вам огромное!»
     Я чувствую, как меня это заводит. Это же я — пациент, а она — врач. Она должна быть сильной и уверенной в себе, а я — слабой и испуганной. Она должна меня успокаивать, лечить, спасать. Но получается, что это я её спасаю. Я мысленно говорю ей: «Всё хорошо, всё нормально, успокойся, я не сержусь, спасибо тебе большое.» Мне нравится эта игра, нравится меняться ролями. Это интересно, и мои мысли быстро принимают совсем другое направление.
     Раствор пошёл. Тиамин, рибофлавин, хлорид натрия, глюкоза и магний с кальцием переливаются из прозрачного мешка на штативе — через иглу в моей вене — внутрь моего тела. Я лежу под шерстяным одеялом, одна в комнате — и плачу. Не знаю, почему. Как начала плакать ещё в машине скорой помощи, так и не остановиться. Мне удалось сделать перерыв, когда я разговаривала с медсестрой, но, когда она ушла, слёзы снова потекли сами по себе. В последнее время у меня бывают внезапные приступы, я вдруг начинаю плакать, и даже сама этого не замечаю. Иногда ловлю себя на том, что я, например, стою в метро, а слёзы сами текут по лицу, и на меня все смотрят.

     Время от времени я, вроде бы, засыпаю на пару минут, потом опять просыпаюсь. Раствор кончился. В комнату тихо входит медсестра и отсоединяет меня от капельницы, вытаскивает иглу у меня из руки, налепляет пластырь на место прокола. Я спрашиваю, когда мне можно отсюда уйти. Она говорит, что утром, если всё будет нормально. Мне утром смеряют давление, накормят завтраком, потом можно будет идти. А пока что — вот мой ужин, мне нужно поесть, если уж я не сплю. Мне принесли четыре бутерброда: огромные ломти булки, намазанные маслом, а сверху почти такие же толстые пластики сыра. На запивку мне дали два стакана густого ягодного киселя с невероятным количеством сахара. Я ужинаю, сидя на кровати. Полежу до утра, здесь так тихо и темно. Здесь очень спокойно.
     Ну а, собственно, чего лежать-то? Чувствую я себя нормально, голова не кружится, у меня ничего не болит. Меня здесь никто не держит, на замок не запирает. Что мне тут до утра делать? Я сегодня уже выспалась, спать не хочу. Дел у меня никаких на даче нет. Дверь на ключ закрыла, свет и телевизор выключила. Все вещи у меня с собой, рюкзак, одежда, ключи, кошелёк, проездной. На дачу мне возвращаться не надо, если меня там ничего больше не держит. А меня там ничего больше не держит! Ну, и в чём проблема? Зачем мне здесь лежать, как будто я больная?
     Я сую ноги в кроссовки, натягиваю куртку, продеваю руки в лямки рюкзака. Моя комната находится на первом этаже, а всего их в медпункте два. Вылезаю через открытое окно в сад, потом на улицу, потом на шоссе. Иду. Здесь до станции электрички восемь километров, вот как раз за два часа и дойду, если не буду тормозить. Сейчас ночь, электрички не ходят. А к утру, как они начнут ходить, я как раз и окажусь на станции. Поеду в город на первой.

     На дороге темно и пустынно, никто в такой час никуда не ездит. Только я одна иду быстрым шагом, слышу, как подошвы кроссовок шуршат по асфальту. Я умею быстро ходить. Шаг, ещё шаг. Шаг, ещё шаг. Вот уже километр пролетел, осталось семь. Было бы веселее, если бы спеть какую-нибудь песню. Но, боюсь, как бы на мой голос из леса не вылез кто-нибудь, или что-нибудь. Поэтому иду в тишине, сливаюсь с тёмным лесом по краю дороги. Мои шаги практически не слышны, один только шорох.
     Я иду по шоссе. Мне пора ехать домой, бежать от своих призраков. Рядом со мной тормозит машина, опускается стекло со стороны пассажира рядом с водителем. В машине трое.
     — Добрый вечер! Не подскажете, как пройти в библиотеку?
     — Нет, к сожалению, не подскажу. Библиотека закрылась ещё при Горбачёве. Это вам в город нужно ехать.
     — А почему такая симпатичная девушка гуляет по шоссе совсем одна? В такое время на дорогах небезопасно.
     — Автобусы ночью не ходят, вот и гуляю.
     — Подвезти вас, девушка? Садитесь.
     Я сажусь на заднее сиденье. Снова сажусь в машину к незнакомым людям. Такая, наверное, у меня натура. Видимо, с этим уже ничего не поделать. Я не могу быть другой. Хорошо, что ребята предложили подвезти, я уже устала идти. Мы едем. Сейчас три часа ночи, и начинает стремительно светать. Небо на востоке становится белым, потом его как будто заливает светло-зелёной краской, потом зелёное сменяется розовым. Всё небо от края и до края окрашено в нежнейший розовый цвет. Если бы я сейчас спала в своей постели, я бы этого не видела. Мы едем в молчании. Двое спят, третий рулит одной рукой, свесив другую в открытое окно. Тихо играет радио. Когда много килoметров остаётся позади, водитель машины оборачивается ко мне с переднего сидения:
     — Девушка, так куда вас отвезти-то?
     — В город. Высадите, пожалуйста, у ближайшей станции метро.

     Просто не надо было спать во второй половине дня. И не надо забывать пообедать. Питаться надо регулярно, вот и всё, и пить побольше воды. Капельница в деревенском медпункте сделала чудо, я чувствую себя бодрой и отдохнувшей.
     А теперь уже около четырёх утра, солнце взошло по-настоящему и светит на небе в полную силу. Всё вокруг блестит, после вчерашнего дождя дорога покрыта лужами, листья на деревьях переливаются и сияют, капли дождя отражают свет. Дорога совсем пустая, никто никуда не едет, кроме нас. Кажется, что сейчас наступил летний полдень, тогда как на самом деле ещё глубокая поздняя ночь. Ещё даже не утро. Обожаю белые ночи! Некоторым они не нравятся из-за того, что никак не заснуть. А по-моему, это здорово. Чего спать-то летом? Зимой выспимся.
     Солнце светит в полную силу, гонит прочь ночной сумрак. Его лучи проникают в каждый тёмный уголок. Солнце слепит мне глаза. Солнце смеётся: эй вы, призраки, где ваши страшные тени? Где ваши страшные лапы? Где ваши страшные морды, клыки и копыта? Что, испугались? Солнце вас осветило, солнце вас сожгло, вас больше нет! Вы исчезли с лица земли. Вы — те, кто проигрывает, те, кто погибает. А я — та, кто выживает. Я из тех, кто остаётся, когда другие сходят с пробега. Вы — лузеры, у вас не получилось, вы не справились с заданием, ваша игра закончилась и все очки пропали. Вы навсегда остались в прошлом, а я взяла свой рюкзак, надела куртку, и пошла по шоссе — вперёд.
     Я сама зажигаю солнце, сама зажигаю небо, сама зажигаю землю, по которой иду. Я сама сжигаю мосты, дома и людей в них. Я сжигаю своих призраков в самом безумном пожаре. Я зажигаю всё вокруг — совершенно безвозмездно, то есть даром, без каких-либо планов или гарантий. Я ничего ни от кого за это не жду. Я не хочу искать пропавших людей. Я убегаю от них, еду в машине с тремя неизвестными. По пустой и широкой дороге, до первой станции метро, навстречу июльскому солнцу.
     В этой главе используется отрывок из стихотворения Сергея Есенина «Вечер чёрные брови насопил», 1923.

21. Тигр в высокой траве

     Я знаю место, которого на самом деле нет. Я иногда прихожу туда посидеть. Там через долину течёт ручей, а по его берегам растёт высокая трава. Она сухая, выгоревшая на солнце, потому что уже конец августа. В траве на берегу притаился тигр, его не видно, но он есть. Тигр прячется, он сидит в засаде. Иногда в траве промелькнёт полосатая шкура, или кончик хвоста, а иногда можно заметить блеск его кровожадных глаз и услышать глухое рычание. Тигр внимательно рассматривает всё, что происходит на другой стороне ручья, впивается глазами, улавливает малейшее шевеление, чует и слышит всё, что есть в траве живого и съедобного. Он ждёт, готовый прыгнуть, стремительно перелететь ручей, впиться клыками в загривок своей жертве и растерзать. Красивый опасный зверь, людоед, душегуб, беспринципный и всеядный хищник. Убийца.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я тогда уже знала, что скоро уеду в какую-нибудь другую страну, но только не знала ещё, в какую. Наверное, в северную, потому что не люблю, когда жарко. Северных стран не много, выбрать легко. Норвегия, Швеция или Финляндия. Канада слишком далеко, Аляска тоже. С выбором определились, но остаётся вопрoс «как». Как, на каких основаниях мне туда ехать? Мне нужен план, чёткий, но достаточно гибкий, хитроумный, но легко выполнимый. Это должен быть действительно хороший план. Нет, не так. Это должен быть самый лучший план.
     Я ходила и думала об этом, иногда мне казалось, что уже придумала, и я начинала приводить план в исполнение, но всё снова срывалось, этот план оказывался непригодным, и я начинала сначала. Нужно подумать! Нужно выяснить, какие есть возможности, нужно послушать, почитать, поискать. И ждать удобного момента. И когда этот момент наступит — тут уж не медлить. Сразу прыгнуть, схватить и не выпускать.
     А пока план вырисовывался в моей голове, я искала работу. И нашла в одном из многих офисов, расположенных в центре города, в питерском дворе-колодце с окнами на пыльный скверик, засаженный сиренью.

     Всё случилось в мой первый рабочий день. Мы пили кофе на кухне, меня разглядывали, я тоже смотрела на новые лица с большим интересом. Я сидела в низком кресле с чашкой в руке, когда почувствовала боль справа. Мои волосы запутались в золотой цепочке, которая была у меня на шее, и я застыла вот так — с головой, притянутой к правому плечу, примотанной волосами, не зная, как мне распутаться. Я подошла к зеркалу, и тут увидела, как у меня за спиной появился мужчина в синем костюме, коснулся моих волoс, повозился с ними пару секунд и освободил меня из плена. Я смотрела на его отражение в зеркале, но он отводил глаза, и я не смогла прочесть его мысли.
     Я тогда ещё не знала, как его зовут, хотя, возможно нас и представили друг другу. В первый рабочий день так много новых лиц, что не всегда удаётся всех запомнить. После кофе мне показали моё новое рабочее место: стол, стул и компьютер. Этот стол стоял в небольшой полутёмной комнате, напротив того стола, за которым работал мужчина в синим костюме. Тот, который освободил мои волосы от цепочки. Всё складывалось ловко и правильно, как детальки в игре Тетрис. Я села за стол и включила компьютер. Мужчина встал, закрыл дверь в комнату, и мы перестали слышать разговоры на офисной кухне. Наступившая тишина отрезала нас от остального мира, и между нами сразу установилась прочная, почти осязаемая связь. Теперь мы были вместе, отдельно ото всех, в нашей комнате. Он вернулся за свой стол, тоже сел и посмотрел на меня поверх компьютера. Теперь он не прятал глаза. Взгляд оказался спокойным, твёрдым, очень внимательным. Так началась эта история про Тигра.

     Это был невероятно эффективный человек. Он чётко знал, чего хочет и как этого добиться, шёл вперёд и не тратил время ни на что другое. На работе его считали лучшим сотрудником, он приносил фирме самый высокий доход и зарабатывал больше всех. Про него говорили, что он работает, как бульдозер, так же мощно и так же неостановимо. Как бы рано я ни пришла в офис — он уже сидел за компьютером. Как бы поздно ни ушла — он всё ещё сидел. Говорили, что он часто ночевал на работе, в маленькой комнатке, где имелся диван. Я слышала, что он отличался упорством, неиссякаемой энергией, хитростью, терпением и способностью действовать внезапно и молниеносно. У него был принцип — никогда не сдаваться до тех пор, пока противник не будет полностью устранён. Просто победа его не устраивала, он всегда хотел видеть кровь. Останавливался он только тогда, когда был убеждён, что оппонент валяется у него в ногах, весь в соплях и слезах, растерзанный и уничтоженный. Этот человек отличался безжалостностью и полной беспринципностью. Если ему что-то было надо, он добивался результата, чего бы это ни стоило.
     Это в плане ведения дел. А в обычной жизни, каким мы его видели каждый день в офисе, он был очень тихий. Но не из робости, а потому что всегда думал о делах, и на остальное ему не хватало душевных сил. Его редко видели на офисной кухне с чашкой кофе в руке. Он не ходил на крыльцо курить, не принимал участия в корпоративах, не заходил в соседний отдел поболтать. А если кто-то отмечал после работы день рождения и угощал тортом и шампанским, то он быстро поздравлял именинника и снова уходил в свой кабинет работать. Однажды я слышала, как он сказав, сдвинув брови: «не люблю сладкое».

     Ему было тогда двадцать шесть. Как его звали на самом деле, не важно, я называла его Тигром. Не вслух, конечно, только в своих мыслях. Очень уж он был похож на хищника, всегда готового к прыжку, терпеливо выслеживающего добычу, крадущегося, хитрого, опасного…
     Каким он был в свободное от работы время, не знал никто. Он не приглашал коллег к себе домой и сам ни к кому не ходил, когда приглашали другие. Он ни с кем не делился своими мыслями и не испытывал желания поговорить о себе. Он был, в лучшем случае, вежлив, но чаще просто не замечал людей вокруг себя, если эти люди не были ему нужны для достижения каких-то целей.
     Мы практически не разговаривали, хоть и сидели в одной комнате. По работе у нас не было общих тем, вне работы — тем более. Может быть, здоровались по утрам, но и то не всегда. Он был обычно так занят своими делами, что не удобно было прерывать. Тем ни менее, я часто слышала его голос. Он помногу разговаривал по телефону с клиентами, а я сидела и слушала. Иногда по нескольку часов подряд. Слушала бы и дольше, но телефонный разговор не может длиться вечно. Я же никому не звонила и думала, знает ли он мой голос? У него не было шанса послушать, как я говорю что-нибудь кроме «доброе утро» или «до завтра».

     Наши отношения с ним заключались в том, что мы смотрели друг на друга. Этим было очень удобно заниматься, так как наши столы стояли как раз у противоположных стен, и мы, волей-неволей, встречались взглядами, стоило поднять глаза от клавиатуры. Иногда он говорил по телефону, и скользил по мне глазами вверх-вниз. А иногда мы просто сидели в тишине и разглядывали друг друга с расстояния в два шага. Сперва мы смущались, когда один заставал другого за этим занятием, потом привыкли и стали смотреть уже совершенно открыто. Потом преодолели ещё одну преграду и научились смотреть друг другу в глаза, это нам обоим очень понравилось.

[]

     Дальше — больше. Он начал ходить за мной. Если я, например, выходила из нашего кабинета в кухню, то через пару минут замечала его фигуру где-нибудь у двери. Он стоял, прислонившись к косяку и смотрел, не отпускал меня взглядом. Если бы я могла силой мысли изменять реальность, я пририсовала бы ему тигриный хвост. Bижу его в дверях нашей кухни, как он наблюдает за мной и бьёт длинным полосатым хвостом себя по бокам.
     Я стала делать так же. Стоило ему выйти из комнаты — и я шла за ним. Придумывала себе какое-нибудь дело в той же комнате, где был сейчас он. Он возвращался назад, и я, подождав для приличия пару секунд, тоже возвращалась. Как земля, вращающаяся вокруг солнца. Мой интерес к нему вырос настолько, что это начало меня мучать. Мне была непонятна его позиция. Чего он ждал? К чему все эти загадочные переглядывания? Иногда я смотрела на него и думала: «Ну давай, Тигр, прыгай! Ты же видишь, что я жду. Зачем ты меня мучаешь? Я уже получила достаточную порцию мучений, можно мне теперь чего-то другого? Нападай на меня! Придави своей мощной лапой. Кусай меня! Я тебя не боюсь! У меня достаточный запас прочности, чтобы играть в твои зверские игры. Не бойся меня покалечить. Я не обижусь, кусай!» Но время шло, а он ничего не делал.

     В декабре мой переезд начал принимать более ясные очертания. Я определилась, куда ехать и каким образом, что для этого нужно сделать, сколько нужно денег, и у кого надо спросить совета.
     Стало понятно, что шансов переехать у меня нет. Иностранных языков, кроме английского, я не знаю. Моё образование за границей никому не нужно. Мой опыт работы — тем более. Денег на покупку недвижимости, или открытие собственного бизнеса у меня нет. Денег на учёбу тоже нет. Выйти замуж за старого, глупого, щедрого миллионера, который через годик помрёт — я так никогда не смогу. Что ещё? Я не могу доказать, что я беженец, потому что меня никто не притесняет. Родственников за границей у меня нет. Я не ингерманландка, не карелка, и даже не вепс, чтобы меня возвращать на историческую родину, и вообще непонятно, кто по национальности. Остаётся только работа, но как её найти? Кому я там нужна?
     Определённо, без посторонней помощи у меня ничего не получится. А кто же мне поможет? Так чтобы безвозмездно, то есть даром, по собственному желанию. Мне нужен такой человек, кoторый сам захотел бы мне помочь — без надежды на мою благодарность, без каких-либо гарантий. Человек, который проделает долгую и сложную работу, и при этом не попытается поймать меня в ловушку, не посадит меня на цепь, не сделает своей комнатной собачкой. Кому я ничего не буду должна. Человек широких взглядов, щедрый, благородный, деятельный. Где такого взять?
     Я обратилась за помощью в Интернет, тогда было повальное увлечение блогами, люди писали о себе, о своей жизни, легко знакомились, легко собирались в группы, легко встречались в реале. Однажды я взяла и добавила в друзья огромное количество финских юзеров, стала их читать и комментировать. Через пару часов финские юзеры забили тревогу: «Кто этот тролль, который всех нас добавил? Я заходила на её страничку, там всё по-русски. Что ей надо? Какого чёрта?» Некоторые писали мне личные сообщения: «Пожалуйста, удали меня из друзей, мы не знакомы». Другие отвечали на мои комменты: «Не старайся, у меня уже есть девушка». Вот это было особенно обидно. Я думала, ты в зеркало-то себя видел, папа Карла? Ещё через час меня на этом ресурсе забанили. Каким образом люди знакомятся, если на предложение познакомиться, они отвечают: «Не хочу, потому что мы не знакомы». С кем же они тогда дружат? Со своей бабушкой? Найти хороших друзей таким образом не получилось. Нужно было придумать что-то другое. Что-то совсем другое.

     Принимали другие очертания и наши отношения с Тигром. Точнее, не было никаких отношений, но они всё же принимали очертания. Незадолго до нового года один из сотрудников предложил отметить праздник у него на даче. Он ходил по всему офису, от одного стола к другому, и всем предлагал. Я сразу сказала, что не поеду. Не люблю такие мероприятия, все упьются, и будет чёрт знает что. Поэтому я поблагодарила и отказалась. И тут же Тигр эхом повторил то же самое: спасибо за приглашение, но я не смогу. Бесцеремoнный наш сотрудник уселся на край его стола и заговорщически подмигнул: «А, всё с вами ясно! Ты без неё не поедешь? Ну ладно, ладно, я пошутил!»
     Он, может быть, и пошутил, но инстинкт самосохранения подсказал ему держаться подальше от разъярённого тигра, и он быстро исчез за дверью. А Тигр за столом напротив покраснел так, что даже руки и шея стали красными. Он встал, открыл окно, зачерпнул снега с подоконника и приложил ко лбу. Спасибо, что дал мне это видеть! Это было сделано для меня, чтобы я поняла. Я решила рискнуть, момент для этого был самый подходящий. Видя, что снег в его руках растаял, я подошла и протянула ему салфетку, чтобы он мог вытереть своё мокрое красное лицо. Он принял от меня салфетку, но вытираться не стал, а убрал её в карман. Мы стояли у окна и улыбались друг другу.
     Это опьяняет — безо всякой опаски и безо всяких гарантий положить голову в пасть тигра!

     За день до Нового Года мне позвонила его младшая сестра. Она иногда заходила к нам на работу, я знала её в лицо, но дружбы мы не водили. И вот она позвонила и пригласила меня в гости. Отметить Новый Год с ней и братом, у него дома. Что? Я не поверила своим ушам! Отметить новый год? У него дома? А кто ещё придёт? Никто? Только мы трое? Это не могло быть правдой. Очень похоже на какую-то злую шутку. Мои коллеги вполне могли бы так пошутить, это как раз в их вкусе. Голоса сестры Тигра я не знаю, по телефону с ней никогда не разговаривала, откуда я знаю, кто звонит? Я попросила подозвать к телефону его самого.
     Тут я услышала голос, который знала очень хорошо. Да, сказал он, в чём дело? Тебе моя сестра уже всё изложила. Ты в этот день занята? О нет, я не занята! Всё, чем я в жизни занята, это ожидание тебя, или ты не знаешь? У меня закружилась голова, я совсем сошла с ума от счастья. Оказаться у него дома, увидеть как он живёт, какая у него квартира, какая мебель, какие вещи. Он собирается впустить меня к себе домой, где не бывал никто из наших коллег, собирается познакомить со своей семьёй, сестрой, может быть хочет показать меня маме… Я увижу то место, где он проводит свою личную тайную жизнь, о которой никто не знает. Может быть, смогу прикоснуться к его вещам, до которых он дотрагивается каждый день. Буду сидеть с ним за одним столом, есть вместе.
     Может быть, он расслабится настолько, что выпьет в моём присутствии шампанского под бой курантов? А что, если мне повезёт увидеть его нетрезвым? Чтобы он на время забыл о своём строгом и деловом имидже, чтобы он стал тёплым и весёлым, у него бы горели щёки и он говорил бы такое, чего чужим людям не говорят. Успокойся, несчастная, этого точно не произойдёт, так близко он тебя не подпустит. И всё-таки…! Всё-таки он выбрал меня, это со мной он будет встречать новый год, это из-за меня он не поехал вместе со всеми на дачу. И уже скоро, всего пару дней осталось. Правда, меня заранее пригласили встречать Новый Год в другой компании. Но какая разница? Не приду, и всё.

     И вот, тридцать первого декабря я ехала в метро, ехала к нему. И думала, какую роль в этой истории играет его сестра. Она за нас, или против нас? Хочет ли она помочь, свести нас вместе? Или наоборот, она хочет оградить его, защитить от меня? Сёстры бывают очень ревнивы. Некоторые маскируют это тем, что охраняют братьев от алчных баб, охотниц за квартирой и машиной, хотя на самом деле просто не хотят ни с кем делить своего ненаглядного брата. Вот и думай теперь, что у неё на уме. Как мне с ней себя вести? И вообще, сестра ли она ему?
     Но когда я позвонила и мне открыли, все мои сомнения рассеялись. Она была, конечно, сестрой Тигра, настолько они были похожи. И она оказалась очень милой, правда, очень милой. С ней, как ни странно, оказалось легко и приятно общаться. Скованность и напряжение быстро улетучились. Я заметила, что она старалась сделать так, чтобы мы с Тигром оказались рядом, сидели бы на диване близко друг к другу и всякое такое. Значит, она за нас. По собственной инициативе, или он её попросил? Это разные вещи, согласитесь.
     Выяснилось, что сам Тигр в домашней обстановке совсем другой. Он показался мне намного более мягким, чем на работе. Дома он, конечно, не носил костюма с галстуком, был одет в светло-голубой свитер и серые шерстяные брюки. Таким он мне понравился ещё больше! Это превращение из офисного замдиректора в домашнего медвежонка просто взорвало мне мозг. Как будто бы он снял с себя панцирь и предложил потрогать свой мягкий животик. Как будто он уверен в том, что я его не обижу, и от меня не надо защищаться.

     Оказалось, что ко встречe нового года ничего ещё не готово. Тигр сегодня работал, ничего не успел. Мы с сестрой взялись резать салаты, потом все вместе наряжали ёлку, украшали квартиру к празднику, вешали гирлянды, прикрепляли звёзды к лампе под потолком. Незадолго до полуночи сели за стол. Всё было очень вкусно! Пробило двенадцать, Тигр открыл шампанское, разлил по бокалам, мы немножко выпили, поздравили друг друга.
     Потом были подарки. Тигрина сестра подарила мне коробку конфет Рафаэлло, красиво упакованную в золотистую бумагу, и перевязанную ленточкой. Я тоже подарила ей коробку конфет, правда, не такую красивую. Не умею как следует заворачивать подарки, они у мена всегда выглядят, как будто это делал ребёнок. Теперь пришло время подарить мой подарок Тигру. У меня затряслись руки и пересохло во рту. Умирая от волнения, я протянула ему ещё одну плохо упакованную коробочку, там лежала керамическая кружка с надписью «Лучшему коллеге». Дурацкий подарок! Как я могла это купить? В магазине он показался мне подходящим. Но что я могла сделать? У Тигда есть всё, я уверена, а если чего нет, то он это сам себе купит. Какое это мучение — выбирать подарок для человека, у которого есть всё, кроме, разве что, чувства юмора. Тигр посмотрел на мою кружку, поблагодарил и поставил всторону. Потом протянул мне свой подарок, не глядя в глаза. Ой, что такое? Мне кажется, он смущается ещё больше моего! В жизни бы не подумала, что он вообще может смущаться. Я развернула упаковку. Керамическая кружка! Ещё более дурацкая, чем моя. На ней был изображён какой-то неопределённый зверёк с огромными глазами и дебильной улыбкой до ушей. Тигр пробормотал: «Я просто не знал, что тебе подарить. Нравится?» Да, конечно, очень, очень нравится! Это самая лучшая в мире кружка и самый забавный зверёк! У меня ещё никогда не было такого замечательного подарка!
     Потом пошли на улицу гулять. Падал лёгкий снежок, всё было белое и пушистое, как на картинке. Именно такая погода и должна быть на Новый Год! Вокруг гуляли толпы весёлого народу, все улыбались, жгли бенгальские огни, запускали фейерверки, пели. Это был замечательный праздник!
     Мы захотели слепить снежную бабу и катали огромные снежные шары на поле за школой. Морковки для носа у нас не было, пришлось использовать красный маркер, который отыскался в рюкзаке Тигриной сестры. А глаза сделали из пуговиц, которые я давно носила в кармане с целью когда-нибудь пришить. Они оторвались от куртки. Ну, теперь, значит, не пришью. И ладно, снеговик важнее. Только у самого Тигра нигде не завалялось никаких предметов, которые можно было бы использовать. Он, конечно, ненужных вещей в карманах не носил. Снежная баба у нас получилась отличная. Мы водили вокруг неё хоровод, пели «В лесу родилась ёлочка», смеялись и придумывали про неё стихи.
     Потом мы догуляли до детской горки и катались с неё, стоя и сидя на кусках картонных коробок, которые отыскались неподалёку. Мы с сестрой извалялись в снегу, и были все мокрые, Тигр же не упал ни разу. В итоге мы свалились все вместе, потому что нам под ноги бросился чей-то пёс. И мы поехали вниз с горы — на пузе, как один большой клубок, где чьи ноги-руки было не разобрать. Это было так весело, мы хохотали, как ненормальные. А потом шли домой, усталые, сонные, в небе светили крупные звёзды, и ночь была такая волшебная, и всё было так хорошо!

     Мы вернулись домой часам к двум, и Тигр сказал, что ему пора спать. Он ведь весь день работал и завтра тоже собирался ненадолго съездить в офис. Первого января, когда вся страна будет спать до обеда, а потом страдать похмельем и доедать вчерашние салаты, он будет работать. Я поблагодарила, пожелала спокойной ночи, обняла его сестру и пошла в коридор, одеваться. Я думала, каким образом я сейчас поеду домой. Транспорт не ходит, денег на такси у меня нет, живу я на другом конце города. Ну ничего, погуляю по улицам, пока не откроют метро, осталось пару часов, и не так уж сейчас и холодно, ветер правда неприятный. Ничего со мной не случится, бывали у меня прогулки и похуже.
     Но Тигр и слушать не хотел, чтобы я куда-то сейчас шла одна. Он настаивал на том, чтобы я осталась до завтра. Ночевать? Но где? Это однокомнатная квартира. Да, но в квартире есть раскладывающийся диван, они с сестрой там отлично разместятся, а мне отдадут надувной матрас, и всем будет удобно. Хорошо, только… у меня с собой ничего нет, ни полотенца, ни пижамы. В чём я буду спать? Тигр сказал, что полотенец дома полно, а вместо пижамы он даст мне свою футболку.
     Что?! Он даст мне свою футболку? Ущипните меня, мне это снится. Он хочет, чтобы я надела его одежду? Чтобы я, значит, разделась, и надела на голое тело вещь, которую он до этого носил, и, возможно, завтра будет её носить? Мамочки, что делать? Соглашаться или нет? Да он шутит со мной, это не может быть правда. Хорошо, я надеюсь только на то, что эта футболка будет не из шкафа с выглаженным бельём, а из корзины для стирки. Он берёт с подлокотника кресла белую футболку и даёт мне: «Возьми вот эту, она чистая, всего один раз надевал». Я беру.
     А теперь — задача более сложная. Сверху у меня будет футболка, а что снизу? Как я в эту футболку переоденусь и буду ходить при нём с голыми ногами? Ещё и при сестре, чьё присутствие напрягает меня всё больше, и её функцию я понимаю всё меньше. Они оба стоят и смотрят на меня. Сначала меня пас он один, теперь — их стало двое. Как она похожа на него! Точно так же вцепилась в меня взглядом, и не отпускает. Нет, всё-таки, зачем здесь сестра? А может, это не она нам помогает, а он ей помогает? Может быть, вообще всё не так? Может, она его попросила? Я думала, что еду в гости к нему, а на самом деле он — только приманка в этой мышеловке. Может быть, речь идёт вообще не о нём? Это заговор, вот это что! Они сговорились.

     Тигр загнал меня в угол. Играет со мной, как кошка с мышкой, то придавит, то отпустит. И сейчас я оказалась в ловушке, зажатая с двух сторон, ни вздохнуть, ни повернуться. Ну серьёзно, сомнений быть не могло, они стоят оба, улыбаются и смотрят, как я буду раздеваться. Из ловушки надо как-то выбираться, хотя бы для того, чтобы успеть немножко подумать. Успеть подготовиться, прежде, чем кто-то из них (оба?) сделает решительный прыжок.
     Я говорю: «Ребята, гасите свет, нам всем надо переодеться.» Мы смеёмся, он гасит свет, я переодеваюсь под одеялом, потому что в комнате всё-таки не совсем темно. Мы укладываемся, пару минут ворочаемся, желаем друг другу спокойной ночи, и наступает тишина.
     И что дальше? Я лежала, глядя на него в темноте, и думала: «Почему ты это делаешь? В чём секрет? Зачем ты меня дразнишь? Хочешь посмотреть, как это будет выглядеть, когда я дойду до точки кипения? Почему ты не разрешаешь мне подойти поближе? Дай мне дотронуться до твоей шикарной шкуры, провести рукой по рыжему меху. Дай мне прижаться к тебе щекой, дай обхватить руками твою шею. Ты самый красивый зверь, какого я когда-либо видела. Красивее тебя нет на свете. Ты сказочный, ты как из мира сновидений, пусти меня к себе! Слышишь? Ты не можешь меня не слышать, я так громко кричу об этом, комната наполнена оглушительным криком, у меня от него болят уши. Открой! Или я эту дверь сейчас вышибу!»
     Я лежала, одетая в его футболку, в ярости от своего бессилия, меня захлёстывало чувствами, меня колотило так сильно, что пришлось сунуть в рот кулак, чтобы не стучали зубы.
     Я не знаю, спал ли он. В какой-то момент я тихо встала и вышла на кухню. Я хотела увидеть, как тигр сделает свой прыжок. Хотела присутствовать, когда это случится. Я стояла там, прислонившись к стене, и ждала. Кто из них пойдёт за мной? Но никто не пришёл. Я замёрзла и вернулась назад, на мой надувной матрас.
     А потом было утро, и мы завтракали шоколадным тортом с кофе.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Моя жизнь тогда состояла из оформления и сбора документов. В разных консульствах были разные требования. На столе у меня пачками лежали всякие брошюры, памятки, распечатки, списки, планы с вычеркнутыми строчками — это то, что уже сделано. Не сделанного было больше, чем сделанного. Я приходила домой с работы и начинала заново всё это просматривать.

     Перечень необходимых документов:
     Рекомендуется сделать копии оригиналов документов заранее. Приложения к визовой анкете/документам не возвращаются. Неправильно и небрежно заполненная анкета может стать причиной̆ отказа в визе. При необходимости у заявителя могут потребовать дополнительные сведения, например, более подробный план пребывания, или его могут вызвать на собеседование.
     Анкета заполняется в одном экземпляре от руки аккуратно. Анкета должна быть подписана лично заявителем (подпись необходимо поставить в пункте 37 и в конце последней страницы). Действующий заграничный паспорт (и другой действующий заграничный паспорт, если имеется). Паспорт должен быть действителен ещё 3 месяца после окончания визы и иметь две свободные страницы. Паспорт должен быть выдан не позднее 10 лет назад. Старый / аннулированный заграничный паспорт (если имеется). 1 цветная фотография на светлом фоне, рекомендуется серый фон, размер фотографии 36 х 47 мм, высота головы 25 — 35 мм, давность фотографии не более шести (6) месяцев. Обратите внимание, при подаче документов в Визовом центре для российских граждан необходимо иметь при себе общегражданский паспорт для оплаты сборов. Каждый заявитель (в том числе дети) должен иметь страховой полис. Страховые полисы, заполненные от руки, не принимаются. Заявитель должен предоставить оригинал полиса и его копию.

     Я снова приходила в Консульство Финляндии, где у меня не принимали документы. То анкета заполнена не теми чернилами, то фотография криво наклеена. В итоге я научилась правильнo заполнять анкеты и ровно наклеивать фотографии.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Через неделю Тигр повторил пытку, только с удвоенной силой. Он пригласил меня (опять через сестру) на лыжную турбазу, в дом отдыха на Карельском Перешейке. Там мы катались на лыжах, санках и снегоходах, гуляли по заснеженному лесу, смотрели на звёзды, зайдя поглубже в лес, чтобы не мешал свет фонарей. И там — среди огромных тёмных елей — мы стояли втроём, и он почти что обнял меня, когда я оступилась и чуть не упала. Он помогал мне надеть лыжные ботинки, я сидела на скамейке, а он — передо мной на полу, придерживал меня за лодыжку и плотно затягивал шнурки. Он застегнул мне куртку, когда заело молнию. Вообще, я заметила, что он стал гораздо чаще прикасаться ко мне, чем раньше. Правда, в основном, через одежду.
     И ещё один момент. Когда мы переодевались в лыжные комбинезоны, он случайно задел меня по лицу. Может, я стояла слишком близко, а может он просто не заметил, но, пытаясь попасть в рукав, он довольно-таки ощутимо приложил меня рукой по скуле. Но вскрикнула тогда не я, а он сам. Сестра его тоже подбежала. Она, как обычно, внимательно наблюдала за нами и всё видела. Тигр испугался, это было видно по глазам. Он взял меня за плечи, повернул к свету, стал рассматривать место, по которому пришёлся его кулак. Он много много раз попросил у меня прощения. «Прости, я не нарочно! Тебе очень больно? Прости, я не хотел! Не обижайся, пожалуйста!»
     Но я не обиделась.

     Вечером, когда мы уже вернулись в нашу комнату на турбазе, на столе появилась бутылка коньяка. Как ни странно, её захватила с собой Тигрина сестра. Ну, и как это понимать? Господи, чего она хочет? Чего они оба от меня хотят? О чём они договорились? Как выглядит их план, в чём он заключается? Сестра налила нам по полному бумажному стаканчику коньяка. Я решила, что бы ни случилось, пить я с ними не буду.
     Я так хотела увидеть его пьяным, это казалось мне невероятно возбуждающим. Я хотела видеть, как его развезёт! Чтобы он делал и говорил такое, о чём назавтра будет сильно жалеть. И вот у меня появился шанс, а я почему-то отказалась. Мне виделось что-то зловещее в стремлении его младшей сестры меня напоить. А что, если они задумали что-нибудь нехорошее? Даже не знаю, что именно. Какие-нибудь их тигриные игры, которые мне могут не понравиться. А если я буду пьяная, так я и защитить себя не смогу. А если он будет пьяный, так он, может быть, и не послушает моих возражений. Мне вдруг стало ясно, что эти люди могут сделать со мной что-то плохое. Я одна, а их двое. И у них определённо что-то на уме. Они меня пасут, как вор пасёт в толпе подгулявшего дядю с полным кошельком денег, и только ждёт удобного момента. Я поблагодарила и сказала, что не могу сейчас пить, принимаю таблетки от аллергии, а они со спиртным не сочетаются. Тогда Тигр поставил на стол свой полный стакан, который уже было поднёс к губам. А сестрица его выпила свою порцию одним махом. На закуску была шоколадка Fazer с орехами.
     Потом нам предстояло лечь спать — снова в одной комнате, и снова с сестрой, но на этот раз комнатка была такая маленькая, а кровати стояли так близко друг к другу, что мне казалось, я слышала стук его сердца, когда мы легли и выключили свет.

     Я не спала. Если бы можно было в жизни, как в мультике, пририсовать что-то, чего на самом деле нет, дополнить несовершенную реальность. Я бы нарисовала яркие светящиеся линии, которые бы тянулись от меня к нему, дотрагивались бы до него, обнимали, сжимали… Мне кажется, он тоже не спал. Хотя его дыхание было ровным и глубоким, но я тоже так умею делать, если нужно притвориться спящей. Научилась, когда ещё была маленькая. Я лежала на боку, подперев щёку рукой, и смотрела на него. А он лежал на спине, закинув обе руки за голову и скинув на пол одеяло. В комнате не было жарко, он это специально так сделал, чтобы я посмотрела.
     Потом наступило утро, мы ехали назад в город. Договорились на следующей неделе пойти вместе на концерт одной группы, которая нам обоим нравилась. Я смотрела на него и думала: «Я не хочу на концерт! Что ты делаешь? Разве ты не чувствуешь, что мне больно? Если бы я могла, я протянула бы к тебе свои руки, протянула бы свою душу. Моя душа вся в крови и слезах, в ссадинах, синяках и порезах, со следами от твоих зубов. Ты разве не видишь? Я буду униженно и с надеждой просить о помиловании. Не убивай меня! Не сжимай мне шею так сильно, мне нечем дышать, дай мне глотнуть воздуха! Ты ведь знаешь, все знают, что мой воздух — это ты.»

     Примерно тогда же я начала учить финский. Купила себе самоучитель и читала его всё то время, когда не работала и не спала. За год я не выучила язык, ничего не поняла в плане грамматики, но нахватала невероятное количество слов и выражений. Финский язык показался мне очень красивым, oсобенно в графическом написании. Вот, смотрите сами!
ei mistään löydy pidättäjää
maan päältä ei taivaan alta
kun sydäntä kypsää ja viileää
on kutsunut kuoleman kaikkivalta
kuka valmis on hän kiittää
kun viikate nousee ja niittää

нигде нет ничего вечного
ни на земле ни под облаками скоротечными
когда сердце дозреет и остынет
смерть всемогущая укажет его имя
коль ты готов — она благодарит
взмахнёт косой и жатву завершит

     Я с ужасом и восторгом смотрела на длинные слова с массой сдвоенных гласных, с буквами, над которыми стоит по две точки, и думала: «Я научусь точно так же. Скоро эти петроглифы перестанут быть для меня просто символами на бумаге, они заговорят со мной, скоро они обретут смысл.» Финский язык уже не казался мне безумной и восхитительной абракадаброй, начала вырисовываться система.

     Тем ни менее, мы сходили на этот концерт, а потом побывали на выставке картин авангардистов и на экскурсии в Петрoпавловской Крепости.
     Последним пунктом программы был Мариинский театр.
     В театре мы сидели рядом в полутёмной ложе, где, кроме нас, никого больше не было. Он положил руку на спинку моего кресла, и так просидел весь спектакль. Я ощущала как рукав его пиджака касается моей шеи, и ждала, когда он передвинет руку со спинки кресла на моё плечо. Мне казалось, я чувствовала тепло его дыхания, я почти чувствовала его зубы у меня на плечах. Но он ничего не сделал.
     В антракте мы пошли в буфет, где он взял нам по бокалу шампанского. Силой воображения я превращала шампанское в водку. Бокал, налитый водкой до краёв. Я представляла, как он пьёт в моём присутствии, зная, что очень скоро превратится в кого-то другого, и я увижу это превращение. Он разрешит мне это видеть.

[]

     Нет, этого не хватит, чтобы его напоить. Это должен быть семидесятипроцентный самогон. Я хочу видеть его пьяным. А балет смотреть не хочу. В голове я рисовала себе, как ему станет жарко под пиджаком, как начнёт давить узел галстука, как у него кровь прильёт к щекам. Я хочу видеть, как у него помутнеют глаза, начнёт плавать взгляд, как аккуратно подстриженные волосы на висках и затылке станут влажными и тёмными. Я представляла себе, как он облокотится на спинку впередистоящего кресла и уронит голову на сложенные руки. Как мне откроется его шея, вид сзади, с выступающими позвонками. Я бы так хотела дотронуться до его шеи, коснуться её губами, отвернуть воротник его белой рубашки и укусить. Нет, не укусить, я хочу его искусать. Вонзить зубы ему в загривок, прокусить кожу, чтобы пошла кровь, видеть, как на белой рубашке расплываются красные пятна. Почувствовать во рту сладко-солёный вкус его крови.
     Тигр заметил, что я смотрю на его бокал шампанского и протянул его мне:
     — Ещё?
     — Нет, спасибо, мне уже хватит.
     Я не хотела его бокал, даже если он только что из этого бокала пил, я хотела его всего. Целиком.

     Мы вернулись в ложу и досмотрели второе отделение балета. Мне хотелось плакать от злости. Сцена перед глазами расплывалась. Балет закончился, опустили занавес, включили свет, и мы пошли в гардероб за нашими пальто. Я попросила не провожать меня, хотелось поскорее закончить эту затянувшуюся экзекуцию. Но он и не предлагал проводить, получилось неловко.
     Я подумала, что если он ещё раз куда-то пригласит, я откажусь. Но, видимо, я не прошла испытательного срока, потому что больше он не приглашал.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Та весна мне запомнилась непрекращающимися организационными вопросами. Мне было, что организовывать. Хотя сейчас деталей не вспомню, всё слилось в один длинный день. Стояние в очередях, заполнение бумаг, оплата кассовых сборов, хмурые люди в тяжёлых пальто, от которых так ужасно пахло одеколоном. Мне пять раз не дали визу. Дважды в Консульстве США, один раз в консульстве Великобритании, и ещё два — в Норвежском.
     В моём загранпаспорте стояло уже несколько отказов из разных консульств. Это было нехорошо. Я слышала, что большое количество отказов производит плохое впечатление. Отказы сильно уменьшают мои шансы на получение визы в будущем. Мне был нужен новый чистый паспорт, чтобы попробовать ещё раз.
     Я пришла в ОВИР нашего района, это значит «Отдел виз и регистрации», там выдавали документы. Почему-то он был расположен в промзоне, далеко от метро, ни автобусы, ни трамваи туда не ходили. Я заметила, что госучреждения часто находятся в самых труднодоступных местах. Я долго шла по неасфальтированной дороге, покрытой ямами и лужами, мимо цементных заборов, каких-то заводов, складов и гаражей. По краям дороги росли тополя, пока ещё без листьев, потому что был апрель. На тополях орали чайки, рядом была Нева. Чайки, наверное, прилетели с воды. Дошла, долго искала, в какой кабинет мне обратиться, меня посылали то на один этаж, то на другой, и нигде никакой информации. Но вот я нашла нужную мне дверь. Теперь надо собраться с мыслями и сделать дело.

     У меня есть секрет, я умею гипнотизировать людей. Ну, не совсем гипнотизировать. Но я умею что-то такое делать, сама не знаю, что. Эта магия действует только на представителей власти. И только тогда, когда мне очень надо. Если не очень — не получится, я пробовала.
     Значит, что надо делать. Главное, это представить себя в виде одного сгустка энергии, как электрический ток, или как шаровая молния. Светящийся столп, источник света и тепла. Если вам так проще, представьте себя в виде какого-нибудь божества или другого существа. Я представляю себя в виде великана в белых одеждах, прекрасного и ужасного одновременно, который материализуется из ниоткуда, несёт в себе свет, а так же невероятное количество разрушительной силы. Или созидательной, это смотря как её применить. Зачем это существо появилось в коридоре ОВИРа? Оно пришло освободить всех сотрудников из заточения. Сейчас я всех спасу, я выведу их отсюда. И больше никому не придётся сидеть в офисе с восьми до пяти, никому не придётся работать, всем будет всё можно, и завтра не надо на работу. Все станут хорошими, все станут здоровыми, все получат то, чего им больше всего на свете хочется. Будет как в детстве, когда мама говорит, что ты кашлял и завтра в школу не пойдёшь. А завтра диктант, но писать его тебе не придётся. Никогда.

     Захожу в кабинет, помня, что я — светящийся великан в белоснежных одеждах, с белой лилией в руках. Останавливаюсь у двери — торжественная и величественная — выдерживаю паузу и говорю:
     — Здравствуйте.
     Пожилая раздражённая сотрудница отдела виз и регистрации поднимает на меня глаза:
     — Здра… что вы хотели?
     — Мне нужно сделать новый загранпаспорт. Я старый потеряла.
     Сотрудница отдела виз — густо накрашенная, с завитой на бигуди чёлкой — смотрит на мои документы, в свои конторские книги, на меня.
     — Девушка, вы получили загранпаспорт шесть месяцев назад, потом через месяц ещё один. Потому что вас обокрали. Потом третий — по той же причине. Теперь вам нужен четвёртый. Как это понимать?
     — Не знаю, куда-то сунула паспорт, не помню куда. Потеряла, наверное.
     — Потеряли? Это интересно. Девушка, вы знаете, здесь не дураки сидят. Я не первый год в ОВИРе работаю. Подождите пока что, я поговорю с начальством. Алё, Иван Сергеевич, тут у нас одно дельце всплыло. Да, зайдите на минутку, посмотрите сами. Девушка каждый месяц теряет загранпаспорт.
     Я молчу. Смотрю на неё и думаю, говорю с ней взглядом:
     — Ты ждала меня? Это я. Ты меня узнала? Я знаю, как тебе тяжело. У тебя болит спина, у тебя целлюлит, живот и седые волосы. Твой муж — козёл. Твои дети не хотят с тобой разговаривать. Но теперь всё будет хорошо. Всё кончено. Верь мне. Великан пришёл, чтобы спасти тебя. Возьми меня за руку, ничего не бойся. Тебе больше не надо здесь работать, больше никто от тебя ничего не потребует. Ты никому ничего не должна. Сейчас ты выйдешь из этого кабинета, и всё закончится, ты станешь свободной, молодой, красивой и счастливой. Ты отдохнёшь. От всего отдохнёшь.
     Вслух я говорю:
     — Всё будет хорошо.
     Сотрудница открывает рот, потом опять закрывает, мотает головой, трёт глаза, снимает и снова надевает очки. Она щурится на свет, моргает:
     — Девушка, что вы такое… что вы… Подождите, что-то я… Что вы сказали? Вы сейчас что-то сказали. У меня что-то с глазами. Подождите секунду.
     Она сидит на стуле, как будто у неё нет позвоночника. Сидит и смотрит в никуда, oпустив плечи, безвольно свесив вперёд руки, продолжает моргать.
     — Подождите, мне надо… я сейчас…
     К нам подходит её начальник, Иван Сергеевич, которого вызвали по телефону для того, чтобы решить, что со мной делать. Он смотрит на раскисшую сотрудницу, которая едва не падает со стула. Слегка удивлённый, он спрашивает меня:
     — Что вам, девушка? Паспорт новый заказать?
     — Да, пожалуйста. Я старый потеряла.
     — Ну надо же, какая Маша-Растеряша.

[]

     Я смотрю ему в глаза и думаю:
     — Бедный малыш, ты страдал. Я знаю, всё знаю. Долги, квартира, дача, тёща. Жена, которая тебя больше не любит и не уважает. Мигрень, поясница. Мечта поплавать с аквалангом в Тихом Океане. Конец месяца, отчётность, начальник-псих, недостача, растрата, бедный Иван Сергеевич. Бедный, бедный Ванечка. Злые люди! Но теперь ты встретил меня, и больше никогда ничего плохого не случится. Настал твой самый счастливый день, мечта сбылась, ты свободен, никому не слуга, ничего не должен. Если ты видишь меня — это значит, что всё хорошо.
     Вслух я говорю ему:
     — Теперь ничего не случится.
     Он роняет на пол шариковую ручку.
     — Что вы сказали? Подождите, я не совсем…
     Начальник Сергей Иванович трёт пальцами переносицу, массирует себе виски, расстёгивает и застёгивает верхнюю пуговицу рубашки. Наконец, говорит:
     — Давайте внутренний паспорт. Заполните вот этот бланк.
     Выхожу на улицу с квитанцией в кармане. Забирать мой новый чистый паспорт буду через неделю. У меня за спиной кабинет, где остались две обмякшие фигуры, как два мешка с картошкой, каждая на своём стуле. Оглушённые, потрясённые, с пустотой внутри.

     В мае я снова оказалась в Консульстве Финляндии. Милая блондинка в окошечке, где принимают документы, задумчиво листала мой новый загранпаспорт.
     — Зачем вы едете в Финляндию? — спросила она с сильным акцентом.
     — Очень хочется съездить.
     — Но это не ответ.
     — Это самый лучший ответ. Это мой единственный ответ.
     Я знаю, никогда нельзя шутить с представителями власти. Даже если вы поедете в Америку, и вас в аэропорту спросят, не затем ли вы приехали, чтобы убить их президента, даже тогда не надо шутить. Не надо говорить: «Да, знаете, именно за этим я и еду, мне больше делать нечего». Потому что вас сначала посадят, а потом депортируют (Бесплатный совет. Не благодарите.)
     Не делайте так, как я! Это было глупо, но я просто не могла сдержаться, искушение было слишком велико. Получив ещё один отказ в визе, я пошла пить кофе и гулять по городу. И снова я оказалась ни с чем, и пришла туда же, откуда вышла. Моя игра обнулилась, все заработанные очки пропали, и меня выкинуло опять на первый уровень. Вижу себя на улице перед Консульством, вечернее солнце мягко освещает здания, свет отражается в стёклах, майский воздух напоён весенними запахами и звуками. A я стою с пустыми руками, мне снова отказали, снова ничего не дали. Нужно думать дальше, но сперва — кофе.
     Потом я ехала домой, читая самоучитель финского, и чувствовала, как у меня дёргается глаз, и немеет левая рука.
jos on sinua
niin kuin minua
kiskottu kahtaalle, uuvuksiin,
tietänet senkin:
uupuenkin
аlati uudestisynnyttiin

если вас
так же как нас
хором ругали
пока не устали
вы тоже знали:
когда силы кончаются
снова рождаются

     В следующий раз я переступила порог Консульства уже в последних числах мая. Много всего произошло за последний месяц. У меня появились новые обстоятельства и повод для пересмотра моего дела. Были новости, у меня теперь было основание для получения рабочей визы.
     Я пришла более подготовленной, завязала волосы в пучок на затылке, надела очки, и даже пиджак. Теперь вместо милой девушки в окошечке сидел какой-то блондин с нежно-розовым лицом и голубыми глазами. Клубника со сливками. Мраморная статуя. Белоснежка. А может, снеговик. У него были светлые пушистые ресницы и полное отсутствие бровей. Широкие мягкие губы, тяжёлый подбородок, густые белые волосы зачёсаны назад. Он был одет в белый свитер, как будто ему не хватило собственного белого цвета. Если бы ни голубые глаза, он был бы едва различим на фоне белой стены. На его груди слева приколот бейджик, где указано, как его зовут. Фамилию я прочесть не смогла, она состояла из, как минимум, двадцати букв. А имя — Тoйво. «Toivo» по-фински значит «надежда». Красивое имя, читается легко.

     Он тоже задумчиво перелистал страницы моего паспорта и задал вопрос:
     — Цель вашей поездки?
     — Работа. Вот мой контракт.
     — Что вы будете делать, когда закончится рабочий контракт?
     — Вернусь обратно на родину.
     — Что вы будете делать, когда вернётесь?
     — Выйду замуж и рожу ребёнка, потом буду работать по специальности.
     — Для этого вам нужно ехать работать в Финляндию?
     — Да, мне нужно заработать денег на свадьбу.
     — Вы знаете, что зарплаты в Финляндии невысокие, а жизнь очень дорогая?
     — Да, у меня нет выбора. Придётся экономить. И потом, это же всего лишь на год.
     — Какое у вас образование?
     — Высшее медицинское. Вот мой диплом.
     — Вы дипломированный реабилитолог, но едете в Финляндию сажать ёлки. Вам это не обидно?
     — Нет, что вы? Я буду рада помочь! Сажать ёлки — это очень важное и нужное дело. Это почётно.
     — Почётно?
     — Да, почётно — это значит, что другие люди будут меня за это уважать.
     — Я знаю, что такое почётно.
     — Извините.
     — Ei se mitään. У вас есть друзья в Финляндии?
     — Нет.
     — У вас есть бойфренд в Финляндии?
     — Нет, у меня жених в Санкт-Петербурге.
     — Извините, вы говорите «жених», а не «бойфренд». Зачем вы уверены, что он на вас женится?
     — Почему.
     — Что?
     — Правильно говорить «почему». Почему вы уверены.
     — Хорошо. Вы уверены, что он на вас женится?
     — Да, уверена, мы обручились, вот кольцо на моём пальце.
     — Он тоже поедет с вами работать?
     — Нет, он будет ждать меня здесь.
     — Вы не хотите эмигрировать в Финляндию?
     — Нет.
     — Вы говорите по-фински?
     — Нет.
     — Собираетесь учить язык?
     — Нет.

     Розовый блондин внимательно посмотрел на меня долгим-предолгим взглядом, мне даже стало неловко. Он сидел и постукивал мягкими подушечками пальцев по столу. А взглядом продолжал ощупывать моё лицо. Я смотрела на его брови, которых не было, не в глаза. Смотрела на его руки.
     Какие у него белые и чистые руки! Я, наверное, никогда ещё не видела настолько чистых рук. Интересно, какие они на ощупь? Холодные или тёплые? Мне кажется, скорее холодные. Но выяснить это, конечно, невозможно. А жаль.

[]

     Консульский финн хмурится:
     — Я не понимаю, зачем вам работать в Финляндии. В Петербурге вы за год заработаете ту же самую сумму денег, а может быть и больше.
     Я думаю: Ну, Тойво, давай! Давай скорей! Смотри на меня внимательно. Сейчас ты увидишь светящегося великана в белых одеждах, сейчас он придёт за тобой. Ну, видишь? Ты ждал его всю жизнь, ты видел его во сне. Теперь всё можно, Тойво, все твои мечты вот-вот сбудутся, осталось несколько секунд. Если ты видишь меня, то знай, это конец всем твоим страданиям, какими бы они ни были. Это закончилось, неважно что. Твоя каторга, твоя тюрьма — закончилась.
     Говорю ему:
     — Тойво, у вас есть мечта? Есть надежда?
     Он на мгновение замирает, потом его рука тянется к вороту белого свитера. Он проводит пальцами по своему подбородку, по горлу, снова по вороту свитера, как будто ему вдруг стало душно. Я жду. Его руки продолжают двигаться где-то в районе лица, хаотические бессмысленные движения, пальцы перебирают ткань, сжимаются и разжимаются. Наконец он трясёт головой, как будто сбрасывает что-то, и говорит:
     — Вы меня путталаа.
     — Извините.
     Прошла целая вечность, клубнично-сливочный Тойво выдал мне квитанцию, где было написано, в какой день будет готова рабочая виза. Я вышла на улицу, очередь к этому времени уменьшилась, но они всё равно сегодня не успеют, скоро конец рабочего дня. Завтра придётся опять стоять.

     Ну вот, вроде бы, все кусочки головоломки начинают постепенно складываться в единую картину. Я пошла вдоль по улице, а потом сидела в кафе у окна, с видом на станцию метро. Пила кофе с корицей и шоколадом, с тройной порцией сахара, и в голове у меня не было ни единой мысли.
     Нет, ну а всё-таки. Этот консульский финн был интересный. Необычный тип лица, никогда раньше таких не видела.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Тем временем прошла весна, началось и закончилось лето. Вот и всё, пора было уезжать. У меня уже была финская рабочая виза и билеты на поезд и паром. Последние недели хотелось собраться с мыслями, набраться сил перед решающим рывком. Я так долго планировала мой отъезд, это всё было так сложно, столько дел было переделано, документов собрано, переговоров переговорено, денег переплачено. И вот теперь мне расхотелось ехать. Я так мечтала, чтобы что-нибудь такое произошло, и я бы никуда не поехала. Чтобы Тигр что-то придумал, чтобы не дать мне уехать. Расстроил бы мои планы, испортил бы всю мою затею, навредил мне, уничтожил бы мой единственный шанс. Чтобы он сказал: «Не уезжай от меня!» Чтобы мы попробoвали вместе. И пусть бы у нас ничего не получилось, пусть бы мы поранили друг друга, сцепились бы когтями и клыками — а я уверена, что так бы оно и было. Пускай! Пусть бы мы не были друг с другом счастливы, мне не надо счастья. Он лучше! Лучше счастья!
     Но он ни о чём меня не попросил. И однажды августовским вечером, когда красное солнце клонилось к горизонту в городской дымке, я села в поезд на Финляндском вокзале. Поставила чемодан на багажную полку, положила на столик пакет с бутербродами, заняла своё место — и поезд пошёл. Я смотрела в окно на проплывающие мимо вокзальные здания и улыбалась.

     Настроение у меня было, в общем-то, хорошее. Я тогда уже знала, что он был женат. Это случилось около года назад, как раз, когда я начала у них работать. Женился на женщине лет на двадцать старше него. Я её, оказывается, даже пару раз видела, только не знала, кем она ему приходилась. Она работала министром здравоохранения, или типа того, в другом городе, куда он вскоре собирался переехать, и где он уже открыл свою контору.
     Тигр сделал свой прыжок. Невесомая полосатая тень промелькнула над ручьём и рухнула сверху на загривок своей жертве с силой, достойной скорого поезда. Это было красиво сделано! Я счастлива, что я это видела. А кого из нас я называю тигром, и о ком вся эта история — это другой вопрос.

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я знаю место, которого на самом деле нет. В этот мир проваливаешься, когда едешь с работы домой на автобусе, и задумаешься, прислонившись лбом к холодному стеклу, глядя на проплывающие мимо улицы. Или когда собираешься спать, выключаешь свет и лежишь, где-то на краю сна и бодрствования. Иногда туда можно попасть во сне, в одном из тех снов, когда ты летаешь или бесконечно падаешь с головокружительной высоты. Это моё секретное место, там через долину течёт ручей, по его берегам растёт высокая трава. Жёлтая, выгоревшая на солнце, потому что уже август. Я иногда прихожу туда посидеть. Это удобный наблюдательный пункт, трава скрывает меня от посторонних глаз. Оттуда я внимательно всматриваюсь, вслушиваюсь, не пошевелится ли что-нибудь живое и съедобное на той стороне ручья.
     В этой главе используются отрывки стихотворений: «Ei mistään löydy pidättäjää» и «Jos on sinua niin kuin minua» авторства Ааро Хеллаакоски, 1943. Перевод с финского Кати Стенвалль.

22. Однажды были лошади

     Кажется, я заснула в поезде. В моём купе две кровати, но одна свободна, ко мне никто не подсел. Так что я одна. Я легла на кровать, положила голову на подушку, думала просто полежать до финской границы, всё равно ведь скоро поднимут в Вайниккале, но моментально заснула. Под стук колёс хорошо спится. Мы ещё пригороды не проехали, а я уже сплю. А ведь время всего восемь вечера, поезд отошёл от перрона в семь сорок пять. И два стаканчика кофе на вокзале не помогли. Но, с другой стороны, я ведь этой ночью не спала.
     Мне снятся лошади. Серые лошади в белую крапинку, с длинными гривами. Большие и тёплые, нежные, гладкие лошади. Они медленно движутся в траве. Трава высокая, светло-зелёная, серебристая, это овёс. Дует ветер, и на поле гуляют волны, как на море. Трава переливается, колышется от ветра, действительно, как вода. А лошади — как морские дельфины. Не понятно, бегут они или плывут. Их широкие светлые спины видны поверх серебристой травы, они движутся так плавно, словно летят. Однажды было поле, и были лошади. Были лошади. Их густые мягкие гривы колышутся от ветра, поднимаются и опускаются.

     Я вижу небо, сиреневые тучи и белые облака, они летят, перемещаются, сменяют одно другое. В просвете между ними синеет небо, потом опять затягивается, потом снова открывается окошко между облаками. Я там, в облаках. Из сиреневого тумана выходит человек, это мой первый, самый первый парень, мой Жених. Компьютерщик Артём. Он протягивает ко мне руки: «Катя! Я так хочу быть счастливым. Пожалуйста, сделай меня счастливым, прошу! Обними меня. Если не обнимешь, я к вечеру умру.» Я обнимаю его: «Я так и сделаю. Я всё сделаю, что ты скажешь. Я хочу, чтобы тебе было хорошо. Я люблю тебя.» Мы стоим там, в облаках, на несуществующей земле, в несуществующем небе, среди воображаемых вулканов. У подножия вулканов цветут огромные кремовые розы.

     А сейчас я как будто бы вижу нас обоих у него дома, в квартире, заставленной дефицитной советской мебелью. Я как будто лежу на его широкой тахте, как будто это у нас с ним первый раз, самый самый первый. В квартире тихо. За окном садится солнце, и по небу летят огромные воздушные шары: белые и голубые. Подо мной подушка и несколько махровых полотенец, сложенных в два-три раза. Их, наверное, можно будет потом постирать? Мой Жених уже взрослый и умный, он обо всём подумал.
     Он сидит на краю кровати и плачет. Его бело-розовые плечи в рыжих веснушках сотрясаются от рыданий. Я кладу ему руку на плечо и пытаюсь развернуть к себе лицом. Он скидывает мою руку:
     — Не трогай меня, ради Бога! Сколько можно повторять?
     — Артём, ты чего…?
     — Господи, ну хоть бы раз…! Катя, ну я же просил…!
     — Что я сделала? Я тебя обидела? Прости меня!
     — Ты могла бы подумать не только о себе? Хоть сколько-то сострадания у тебя должно быть? У тебя совсем нет сердца! Чудовище! Катя, ты не человек, в тебе нет ничего человеческого. Ты могла бы сделать над собой усилие и подарить мне хоть грамм нежности, хоть какое-то подобие заботы? Хоть каплю внимания. Неужели я так много прошу? Ты могла бы быть немножко осторожнее? Ты могла бы хоть на секунду представить, что я чувствую? В первый, самый первый раз!
     Он дрожит, я накрываю его одеялом, сажусь рядом с ним:
     — Hо… но ведь это не у тебя сегодня первый раз… а у меня.
     Компьютерщик Артём отнимает руки от лица и смотрит на меня несчастными заплаканными глазами:
     — Что?

     Бедный мой Жених! Он ведь так просил меня, умолял, давал мне подсказки. Как нищий с протянутой рукой, голодный и холодный, он просил моей милости, но я не поняла.
     Артём, это — тебе! Все кремовые розы мира, все самые красивые, самые пышные, самые волшебные — тебе. Гигантский букет роз из моих рук переходит в его руки. Цветов так много, что этот букет тяжело удержать. Как ожившие мечты, как несбывшиеся надежды, прекрасные и нежные цветы. Мы стоим вдвоём, обнимаем друг друга. Он говорит: «Ты ни в чём не виновата!» Я отвечаю ему тем же: «Прости меня, я не знала. Я была маленькой. Если бы ты мне сказал, но ты, наверное, не мог!»

     Во сне ко мне приходит Диса, новый русский, который заказал у моей мамы пять париков в девяносто втором. Он не хотел, чтобы его узнали на улице. Этими париками он не успел воспользоваться, его узнали и пристрелили раньше. Я вижу его сидящим на стуле у нас в кухне. На нём бежевые свободные брюки и чёрный бадлон. Жить ему осталось всего лишь маленький кусочек жизни, пару дней.

[]

     Его время стремительно истекает, и с каждой минутой этого времени становится всё меньше. Мне кажется, я вижу светящееся табло у него над головой, где мелькают секунды, минуты и часы.
     Диса в своём обычном настроении: мрачно-весёлом. Он жуёт жвачку, одновременно улыбается во весь рот и хитро мне подмигивает. Он говорит, указывая на меня кивком квадратной головы:
     — Сколько стоит эта Лялька?
     Я не знаю, что ответить, но боюсь, что Лялька эта не многого стоит. Впрочем, его жизнь стоит ещё меньше. У нас с ним много общего, мы не имеем цены.

     Я еду в старинном лифте, открываю раздвигающуюся металлическую решётку, выхожу на просторную и красивую лестничную площадку. Широкие ступеньки ведут вверх и вниз, арочные окна освещают лестницу призрачным питерским светом. Передо мной дверь, обитая светло-оранжевой кожей. Нажимаю на кнопку звонка, дверь открывается, как будто меня за ней ждали, и на пороге появляется фигура в атласном халате. Это Владлен Витольдович, профессор Ухода. Мужчина лет сорока, с милым и немного женственным лицом, с густыми вьющимися волосами, каштановыми, расчёсанными на прямой пробор. В его шикарных волосах я вижу несколько серебристых прядок. Мне кажется во сне, что я чувствую запах дорогого парфюма. Мне даже кажется, что это Фаренгейт. Самый модный парфюм девяностых! Профессор Ухода улыбается мне, отходит в сторону, пропуская меня в квартиру, указывает рукой вглубь коридора: «Добро пожаловать в мой личный ад, Катенька.» Я вижу бесконечный туннель, в него улетают всякие предметы роскоши: занавески, ковры, люстры, картины, статуэтки, вазы, букеты, шёлковые ткани, антикварные столы и стулья, пластинки, халаты и видеомагнитофоны. И пачки денег. Как в трубу!
     Мужчина проходит вперёд, стоит в своей шикарно обставленной гостиной. Он застенчиво улыбается мне, робко дотрагивается до моей ладони своей тёплой мягкой рукой.
     — Катя, если бы ты только согласилась. Я клянусь, я ничего плохого тебе не сделаю. Веришь? В этом нет ничего такого. Кто меня обвинит? Я ничего у тебя не прошу, это очень простое желание. Просто давай я лягу на пол, а ты сядешь сверху. Мы называем это массаж, но ты просто погладь меня по спине. Сожми руку в кулак и проведи кулачками — сверху вниз. И всё! Можешь так сделать? Тебе не очень сложно? Тебе не неприятно? Я к тебе не пристаю, клянусь. О Боже, как хорошо! Не останавливайся! Ещё, ещё! Ради Бога, Катя, какие у тебя хорошие жёсткие руки! Ударь меня по спине. Не бойся, ударь меня!
     Я так и делаю. Я хочу его порадовать, чтобы ему было хорошо. Я шлёпаю его по спине открытой ладонью, разноцветные бабочки разлетаются в разные стороны вместе со звуком шлепка. Розовые, голубые, салатные и оранжевые, большие и маленькие. Его спина такая белая и пухлая, как дрожжевое тесто. От удара у него на плече горит красное пятно в форме моей ладони. Конечно, Владлен Витольдович, я сделаю всё, что вы скажете, мне не сложно. Так — достаточно? Я могу и посильнее. Нет, я не боюсь, только бы вы остались довольны. Ведь мы с вами друзья. А друг — это тот, кто всегда поможет в трудной ситуации. Друзья не бросают! Друзья не поворачиваются спиной и не уходят. Друзья никогда не меняются. Не предают! Разве не этому вы меня учили?

     Интерьеры его огромной квартиры плывут у меня перед глазами. Высокие потолки, арочные окна, широкие подоконники, печь с голландскими изразцами. Профессор Ухода сидит на круглом розовом пуфике с расчёской в руках. Перед ним огромное старинное трюмо, на столике расставлены флаконы духов, бутылочки с лаком и пеной для волос, баночки крема, букет фиалок, фотографии и несколько кукол. Kомната напоминает будуар парижской кокетки времён Людовика XIV. Мы в спальне Владлена Витольдовича, я расчёсываю ему волосы, как он и просил. Сам он только что из ванной, голый по пояс, в красных атласных штанах с вышитыми драконами.
     Одним движением руки я сметаю всё, что стоит у зеркала. Баночки, бутылочки и флакончики летят на пол и со звоном разбиваются. Другой рукой я что есть силы толкаю Владлена в грудь, и он тоже летит на пол, падает на свой красивый золотистый паркет. Я пинаю ногой розовый пуфик, и тот с грохотом отлетает в сторону. Я кричу:
     — Взяточник! Извращенец! Жирная сорокалетняя шлюха! Грязная дырка! Ты что, скотина, делаешь?
     Владлен лежит на спине. На его лице кровь. Наверное, порезался о битое стекло, когда падал. Я бросаюсь к нему, опускаюсь на колени, беру его за руку. Он говорит:
     — Катя, ты только не думай, что всё потеряно. Только не переставай сочинять стихи.
     — Владлен Витольдович, ваше лицо…
     — Ничего, Катенька, я завтра куплю себе новое.

     Теперь другая картина. Снова зеркало, только уже не такое. Это круглое зеркало в простой оправе, оно стоит на столе в тёмной комнате. На зеркале траурная лента, перед ним горят чёрные свечи. Передо мной Флориан — мой друг, музыкант и торчок, сидит перед зеркалом. Флориан снимает с себя свитер и футболку. Он отражается в зеркале и смотрит на своё отражение, я тоже смотрю. Он раздевается ради меня, чтобы я видела. На его плечах лежат длинные вьющиеся локоны овсяного цвета, как лошадиная грива. У него очень белая кожа, его тело светится в темноте, отражает свет, вытесняет тьму. Флориан всматривается вглубь зеркального коридора, хочет угадать свою судьбу. Он просит меня: «Катя, скажи, что я красивый. Скажи, что я молодой. Скажи, что я живой.» Я глажу его по плечам, по спине, по голове. Я кричу: «Ты живой! Всегда, всегда, бесконечно живой! Ты никогда не умрёшь, Флориан, мы все — никогда не умрём!»

     А сейчас, вроде бы, начало марта. На улице холодно, но солнечно. В квартире тепло, солнце светит через тюлевые занавески. На подоконнике в хрустальной вазе — букет тюльпанов. Розовые бокальчики с красной серединкой, и нежно-зелёные широкие листья. Этот букет мне подарил мой парень, потому что вчера было восьмое марта, Международный Женский День. Мы стоим вдвоём в спальне около неубранной кровати. Я и мой Хулиган. Я подхожу сзади, кладу обе руки на его округлившийся живот, хочу поддержать, помочь, почувствовать рукой едва уловимую, едва зародившуюся жизнь нашего с ним ребёнка. Я передвигаю руки выше и дотрагиваюсь до его набухших сосков, отчётливо темнеющих через мягкую ткань футболки. Хулиган говорит мне:
     — Катя, ты будешь со мной? Обещаешь? Это всё так страшно, я ничего не понимаю. Что со мной происходит? Как так получилось? Ты говорила, детей не будет. Не знаю, может быть, я ещё не совсем готов. Я как-то странно себя чувствую. Ты не знаешь, это нормально? Это пройдёт, или станет ещё хуже? Мне, наверное, будет очень плохо? Я ничего об этом не знаю. Как это всё произойдёт? Мне сегодня снился сон, как будто я вызвал скорую, а она всё не едет и не едет, они перепутали адрес, а тебя дома не было. Мне было так страшно! Я проснулся весь в поту, пришлось менять футболку. К чему снятся такие сны? Может, мне железа в организме не хватает? Или кальция? Я скоро растолстею, стану некрасивым. Буду скандалить по любому поводу, плакать, изводить тебя, тебе это всё надоест. Я тебе не разонравлюсь? Пожалуйста, будь со мной. Если ты меня бросишь, я не знаю, что я буду делать. Мне конец. Мне некуда идти, меня любой осудит, никто не пожалеет. Скажут, ты сам этого хотел, чего теперь ноешь? На меня будут показывать пальцем на улице. Скоро мне придётся бросить работу. На что я буду жить? За всё теперь надо платить, бесплатная медицина такая ужасная. Я боюсь идти в бесплатную поликлинику. Я не пойду! Что мне делать? Ты же обещала. Ты меня не бросишь? Ты будешь со мной?

     Да, да, я буду, всегда буду с тобой. Я никогда тебя не оставлю! Я буду держать тебя за руку. Мы скоро поженимся. Ничего не бойся, я здесь, всё хорошо, ты молодец, ты всё сделал правильно. Я не сержусь, любимый, я никогда на тебя не сердилась, ни одной минуты. Боже мой, ну не терзайся так, перестань. Ну всё уже, всё, не надо. Ты не причинил мне никакого вреда, не думай об этом, не волнуйся, тебе вредно. Всё в порядке, пойдём на кухню, тебе сейчас надо побольше есть. Пойдём, я тебе что-то купила, маленький подарочек. Не плачь, дай я тебя поцелую, не плачь.

[]

     Предприниматель Илья стоит посередине комнаты в петербургском особняке, в нашем офисе. Там ещё сохранился старинный паркет и лепнина на потолке, много раз закрашенная белилами. В высокое окно льётся золотой утренний свет. В бумажном стакане из Макдональдса — ветка цветущей сирени. На двух столах — включённые компьютеры, экраны мигают люминесцентным светом. Что на экране — совсем не видно. Я в ярости, я подлетаю к Илье, бью его по щекам, сначала по левой, потом по правой. Звук пощёчин оглушает. У меня горят ладони, я так сильно ударила его по лицу, что мне самой стало больно.
     — Илья! Ты не мог бы сделать так, чтобы её не было?
     Предприниматель Илья не сердится, он обнимает меня за плечи, целует в лоб, гладит по волосам.
     — Ну что ты, Катя, не надо, не сердись. Какая муха тебя укусила? Тебя сегодня просто клинит, я посчитал дни. Успокойся, зайка, скоро пройдёт. Я люблю только тебя. А Эриэль я совсем не люблю. Она забавная, понимаешь? Она так меня радует! Я же сирота, у меня никого нет. Всегда сам зарабатывал себе на жизнь, я слишком рано стал взрослым, я не успел наиграться в игры. Разве плохо, что кто-то другой получит возможность поиграть подольше? Эриэль — девочка особенная, она прирождённая актриса, ей надо играть на сцене. Разве это плохо? Пусть она сможет то, чего не смогли мы. Ты ведь не против?
     Нет, я не против, совсем не против, пусть она поиграет в те игры, в которые мы не смогли поиграть. Разве плохо, когда кому-то хорошо? Я не ревную и не сержусь. Лишь бы ты любил меня, только одну меня, а не её. Ты меня любишь, Илья? Он обнимает меня, поднимает в воздух, кружит по комнате, смеётся:
     — Люблю! Только тебя одну и люблю!

     Я вхожу в наш старый офис на Садовой. Ещё до переезда. Всё, как тогда. Комнаты пусты, все разошлись по домам, потому что уже пятница, короткий день. Я замешкалась в коридоре, и тут открывается входная дверь, и появляется мой начальник Дядя Стёпа. Он улыбается, как Страшный Серый Волк — Зубами Щёлк. Говорит: «Ну что, Катюшка, всё работаешь? А давай-ка, выходи за меня замуж, детишек заведём. Я ведь знаю, как надо, у меня уже есть четверо. Детишки будут — первый сорт! Соглашайся, не пожалеешь. Да тебе ведь и делать-то ничего не надо, всю работу Дядя Стёпа за тебя сделает!» Я понимаю, что мне не убежать от него. Делаю шаг по направлению к нему, ещё шаг, он отступает. Кладу руки на его талию, передвигаю их ниже, сжимаю его сзади, чувствую, как он весь напрягся под моими руками. Говорю ему: «Да вы не бойтесь, у меня ладошка маленькая, сами удивитесь, как легко войдёт. Вам понравится.» Дядя Стёпа замирает на секунду, думает, хмурится. Он улыбается смущённо и недоверчиво, но в его глазах уже прыгают озорные чёртики:
     — Ты это серьёзно? Ну, только если немножко, просто попробовать, обещаешь? Один разик. А где ж мы будем…? Пойдём в комнату для переговоров, там есть диван. Подожди, я дверь запру. Нет, ключ есть только у меня и уборщицы, но она придёт завтра утром. У нас масса времени. А ты уверена, что не будет больно?
     Да, да, я обещаю! Будет медленно, мягко и очень ласково. Я буду обращаться с вами бережно, как с хрустальной вазой. Как с самым хрупким, самым прекрасным цветком. Я буду к вам очень внимательной! Он говорит:
     — Только я никогда раньше так не делал, я не умею. Это совсем не моё! В моё время всё было по-простому, это уж ваше поколение выдумывает чёрт знает что. Я не такой!
     Я беру его за руку и веду в комнату переговоров:
     — Да вам и делать-то ничего не надо. Не волнуйтесь, Степан Семёнович, будете лежать и отдыхать.
     Не бойся, Дядя Стёпа, и, пожалуйста, на этот раз — не уходи! Держи меня крепко-прекрепко, обними, прижми меня к себе. Я обещаю, ничего плохого не случится и никто не узнает, вот увидишь. Только не оставляй меня!

     Вечер субботы. Я снова иду по улице, я снова останавливаюсь, когда меня окликают, я снова сажусь в машину к незнакомому человеку. Всё, как тогда. Мы едем по самому любимому и самому красивому городу. Машина останавливается около девятиэтажки на окраине Питера, как раз около Финского Залива. Он говорит: «Поднимемся ко мне, я хотя бы душ приму и переоденусь, потом поедем». Он предлагает мне бокал розового, я сажусь на диван, он выходит из душа, наливает себе вина, садится рядом. Он говорит: «Ты очень расстроишься, если мы не поедем на эту вечеринку?» Я поняла, что он имеет в виду, и засмеялась от радости.
     Ты очень расстроишься… ты очень расстроишься… ты очень расстроишься… если мы не поедем… если мы не поедем… если мы никогда никуда не поедем. Если я уеду, ты очень расстроишься? Поезд идёт вперёд, стучат колёса, пролетают мимо станции и населённые пункты, поля, озёра и перелески. Под стук колёс так хорошо спится. Исчезают километры, остаются позади мысли, чувства и сюжеты. Теперь это всё уже, наверное, не важно. Картинки прыгают у меня перед глазами, как будто порвались бусы, и разноцветные шарики разлетелись по всей комнате, звонко запрыгали по деревянному полу. Его колено на моей шее, как бы он меня не придушил. Справляйся своими руками. Но так, чтобы я видела.
     Если мы… если мы… если мы никогда никуда не поедем… ты очень расстроишься… очень расстроишься, если мы… если мы… никуда не поедем. Нет, надо не так! Отмотайте мой сон обратно! Давайте всё сделаем по-другому.

     Я поняла, что он имеет в виду, и засмеялась от радости. Я легко нажимаю ему ладонью на грудь, он сразу меня понимает и ложится на спину, улыбается и смотрит мне в глаза. Я стаскиваю с него футболку, он помогает мне, поднимает руки, потом опускает. Я кидаю футболку на пол. Теперь он точно так же приподнимает, а потом опускает бёдра. Следом за футболкой летят его джинсы, пряжка ремня звякает о паркет. Подкладываю ему под голову подушку, чтобы было удобно. Он с восторгом смотрит мне в лицо, ждёт от меня чудес, ждёт чего-то совершенно нового, невероятного. Оправдаю ли я его надежды? Смогу ли показать что-то действительно невероятное? Это не важно. Когда двое нравятся друг другу, то всё вокруг сразу становится невероятным. В открытое окно льётся свежий июльский воздух, слышно, как где-то идёт ночной поезд, стук колёс замирает вдали.

     В полумраке моего купе я вижу коридор, уходящий куда-то за горизонт, а в нём две фигуры. Одна — прекрасная юная девушка в светло-сиреневом платье и с золотыми распущенными локонами. Другая — худой невысокий юноша постарше её. Они — брат и сестра, похожи друг на друга, но одновременно и не похожи. Девушка более яркая, более решительная, а юноша как будто бы стеклянный. У девушки в руках ветка цветущей сирени, у юноши на шее — огромные наушники. Я бегу к ним по коридору, но эти две фигуры всё отдаляются и отдаляются от меня. Как бы быстро я ни бежала, они всё равно оказываются далеко впереди. Я кричу им:
     — Подождите! Не уходите! Мне нужно вам что-то сказать! Пожалуйста, разрешите мне! Не прогоняйте! Я виновата перед вами, простите, простите за всё, простите меня! Я не желала вам зла. Просто я любила Илью! Я ревновала, я не хотела остаться без него, понимаете? Эля, тебе же было шестнадцать, у тебя вся жизнь была впереди. Ты такая красивая, все парни были бы твои, и ты такая талантливая, ты могла легко поступить весной в Театральный. Я думала, ты проживала мою жизнь. У тебя было всё, а у меня был только Илья. Но тебе было так мало лет, ты хотела сразу всего на свете, и его тоже. Конечно, я тогда взбесилась! Я оставила вас без средств и без помощи. Прошу, постарайтесь оба меня понять!
     Тут эти две фигуры перестают двигаться вдаль от меня, они останавливаются и я быстро до них добегаю. Эля удивлена, она говорит мне:
     — Но я никогда на тебя не сердилась. С чего ты это взяла? Мне не нужен был Илья. Какая глупость! Почему ты мне сразу не сказала? Это была просто игра, он был забавным. И, если честно, он был для меня староват. Мне нравились тогда эльфийские юноши. Ох, что мы с ними вытворяли! Илья об этом ничего не знал, хи-хи, я ему не рассказывала. Он был такой правильный, он бы этого не понял. Ты ничего плохого мне не сделала, ты никак не испортила мою жизнь. Не выдумывай! Я давно уже закончила актёрский факультет и играю на сцене Драматического Театра. Боже мой, Катя, неужели ты поверила, что я все эти годы на тебя сердилась? Я о тебе даже не думала.
     Её брат смеётся вместе с ней:
     — Она про эту историю и не вспоминает. Серьёзно, Катя, как ты могла подумать? Эля — знаменитая актриса, а я уже несколько лет живу с мамой и папой в Новой Зеландии. Не работаю и не собираюсь, ха-ха! И никто меня не заставит. У них там пособия по безработице такие, что можно вообще ни о чём не париться. Приезжай к нам когда-нибудь. И ещё, если честно, ты мне очень нравилась. Сколько раз я лежал ночью, не спал и представлял тебя! Но там был Илья, у меня не было шансов. Куда уж мне, я ж не мужик, ха-ха! Но это тоже ещё как посмотреть… Может быть, если ты приедешь в гости, мы с тобой что-нибудь придумаем? Какую-нибудь игру, как будто ты меня купила, например. Свяжешь меня, усадишь на стул… Я обожаю играть, и не только в компьютерные игры!
     Я протягиваю руки, чтобы обнять их двоих, но вижу, что это только картонные фигуры, бутафория, предметы реквизита. Они снова начинают с головокружительной скоростью удаляться от меня по нескончаемому коридору. Но теперь я не бегу за ними. Думаю, мы всё уже выяснили.

     Тигр в офисном костюме стоит у раскрытой двери у нас в конторе на Литейном. Кончик его полосатого хвоста дрожит, движения становятся всё размашистее, всё агрессивнее, это выдаёт то ли страх, то ли душевное волнение. Его шикарный хвост летает справа налево, бьёт Тигра по бокам. Я смотрю на его отражение в зеркале, не решаюсь смотреть на самого человека. Мне кажется, так безопаснее. Его гнев, его беспощадность, как будто бы несколько теряют свою силу, отражаясь в зеркале, и я надеюсь, что мне достанется только половина. Тигр хмурит брови, его губы плотно сжаты, он рассматривает меня исподлобья, заложив руки в карманы. На лоб его спадает прядь тёмных волос, как ни странно, уже чуть тронутых сединой. Металлический блеск в волосах очень ему идёт. Когда это успело произойти? Сколько же лет прошло? Разве так много? Вся его поза говорит о напряжении, о готовности прыгнуть, впиться зубами и растерзать. Когда же Тигр сделает свой прыжок? Но он не нападает. Вместо этого он говорит:
     — Мне нужно было устроить свою жизнь. Понимаешь? Я иногородний, у меня здесь никого нет, мне никто никогда не помогал. Мне никто не сочувствовал. Меня называли хачиком и считали, что моё место — на рынке. Я закончил Университет с отличием, получил образование, я работал по двенадцать часов в день, но мне это не помогло. Что мне было делать?

[]

     Я хотел жить хорошо, я хотел сделать карьеру, но у меня не хватило на это исходных данных. Хотел твёрдо стоять на ногах, чувствовать уверенность в завтрашнем дне. Чтобы меня тоже считали человеком, а не диким горным зверем. Жизнь бывает тяжела для того, кто идёт по ней один. Я женился на женщине на двадцать лет старше меня, министре здравоохранения. У нас всё хорошо, я её очень уважаю. Я всем ей обязан и я её никогда не предам, она моя законная жена, она всё для меня сделала. Моя мораль говорит мне, что семья — это навсегда. Ты понимаешь? Злые языки болтают, что я женился на деньгах. Но это не так. Я женился на карьере, на положении в обществе. Зачем она за меня вышла — я не знаю. Каждый из нас платит другому свой долг, день за днём, год за годом мы отрабатываем своё содержание. И этот долг нельзя оплатить до конца. А ты — что здесь забыла? Какие у тебя могут быть ко мне вопросы? Чего ты ждёшь? Что ты могла мне дать? Нам не о чем с тобой разговаривать.
     Он делает шаг в сторону и исчезает в высокой траве, жёлтой, сухой. Bыгоревшей на солнце, потому что уже август. Полосатая шкура мелькает пару раз в зарослях у ручья, трава снова смыкается, исчезает даже след, и вот уже Тигра не видно. Но я всё же знаю, что он там есть.

     Майская белая ночь в Питере. Прохладный ветерок обдувает лицо, шевелит волосы. Я стою около здания спорткомплекса. Квадратное цементное здание, серое, некрасивое, типичная архитектура семидесятых. Спорткомплекс закрыли в девяносто втором, больше никто здесь не занимается спортом. На стенах нарисованы уродливые граффити, никто и не думает их смывать. Стёкла выбиты с обеих сторон, в здании гуляет сквозняк, внутри летают голуби, слышится хлопанье их крыльев.
     Над плоской крышей спорткомплекса восходит полная луна — бледный круг на бледном небе. На фоне луны летит ночной мотылёк. Его крылышки мелькают в призрачном свете. Что с ним будет? Пролетит ли он дальше, поддерживаемый летним ветерком? Или этот поток ночного воздуха переломает его хрупкие крылышки? Схватит, закрутит, понесёт, затянет в небесные водовороты? Я не знаю, но пока что мотылёк летит над крышей, мотылёк летит к тебе…
     Раз! — и мы стоим вдвоём около заброшенного спорткомплекса. Мне снится, что это мы — я и Львёнок, а точнее Лёня, когда ему ещё было семнадцать лет. Простой и хороший парень в джинсах и клетчатой рубашке с коротким рукавом. Он такой рыжий, вихрастый, с веснушками на милом и открытом лице. У него такие большие руки и ноги, как лапы у львёнка, не по размеру. Он говорит:
     — Я вчера сочинил стишок. Хочешь послушать?
Как мне быть?
Где мне жить?
Мир качается.
Всё наладится?
Всё развалится?
Сколько маяться?
Как мне справиться?
Эта дверь в стене не открывается.
Это ты — а не мир распадается.
Это ты — а не мир прогибается.
Если это уйдёт, что останется?
Пустота навсегда,
Остальное отвалится.

     Теперь ему вдруг около тридцати. Он одет в бежевое шерстяное пальто очень хорошего качества, явно купленное за границей. Он не смотрит мне в глаза, смотрит в пол, и говорит:
     — Я не знаю, это всё так странно. Мы выпили вина, я даже и пьяным-то не был. Потом вдруг — оп! — и она оказалась сверху. Я не знаю, как так получилось. Ты же понимаешь, у нас был раньше роман, вроде как мы собирались пожениться. А я не пришёл на свою собственную свадьбу. Мне кажется, я ей немножечко должен. Ты так не думаешь? Но я испугался. А кто бы на моём месте не испугался? Такая терминаторша! Она меня сильнее в сто раз. Я боялся, что она меня придушит. Села сверху, придавила мою голову к дивану, стянула с меня штаны, у меня не было ни одного шанса освободиться. Я подумал, что единственный способ спастись — притвориться, как будто я совсем без сознания. Я старался не открывать глаза и ни в коем случае не сопротивляться. Попробовал хоть сколько-то расслабиться, чтобы она меня там не поранила. И знаешь что? Когда такая решительная девушка тобой управляет… когда она всё за тебя решает… когда ты не можешь даже дёрнуться из её рук… это… Катя, поверь, это лучше рая!

     Он закрывает лицо руками. Мне неловко на это смотреть, и я отвожу взгляд. А когда снова поднимаю глаза, Львёнок совсем не такой. На его руках татуировки. На правой — мандала в форме лотоса, а на левой — разноцветные японские рыбки. Ему теперь за сорок. На нём замшевая куртка, узкие джинсы с подворотами внизу, белые кроссовки. А на голове — тяжёлый перекрученный узел из рыжих волос. Я узнаю его улыбку, его ямочку на подбородке, да, это он, не может быть никакого сомнения. Я говорю ему:

[]

     — Львёночек, ты можешь простить? Прости нас всех, и всё это тоже прости! Ты можешь простить хаос, неустроенность, безработицу, неопределённость, всю эту ерунду? Разбитые мечты. Нереализованные планы и таланты. Пусть оно там всё останется, в прошлом. Как бы я хотела оградить тебя, уберечь, чтобы ничего этого не было в твоей жизни. Но я не сумела о тебе позаботится! Позаботиться о себе я не сумела тоже. Ты можешь когда-нибудь забыть девяностые?
     Он отнимает руки от лица, и я вижу, что он улыбается.
     — Разве я когда-нибудь обижался? Катя, ты же меня знаешь. Я живу хорошо, у меня всё есть. Я не такой!

     Тут вдруг я вижу — во сне — мы стоим в сквере у реки Мойки. Сейчас раннее утро, вокруг туман, и с металлическим лязгом ездят трамваи. Из старинного здания напротив выходит человек, хлопает тяжёлой дверью, так что с балкона над входом сыплется штукатурка. Это наша подруга Грета — в кожаных штанах и такой же куртке, застёгнутой на металлическую молнию. Она подходит, выше нас на целую голову, обнимает нас обоих за плечи, она смеётся:
     — Ну и ночка! Ну и компания! Все мудаки! Я их всех имела! Давайте, ребята, не стесняйтесь, присядем на скамеечку, у меня есть кое-что, подарок для вас из Берлина. Вот, пожалуйста, целая бутылка Егерьмейстера. Ещё даже не распечатанная. Стаканчиков нет, пейте из горла. Давайте, вместо завтрака, по-питерски. Пейте, и чтобы без глупостей.

     Мне снится, что я маленькая. Я ещё не взрослая, я хорошая, все меня любят и все ко мне добры. Никто не желает мне зла. Я ничего такого никому не сделала, ничего пока ещё не сломала и не испортила, никому не причинила боли, никто на меня не сердится. А если я случайно в чём-то провинилась, то можно ведь всегда попросить прощения. Во сне я иногда прошу прощения, и меня прощают. Мне говорят: «Не делай так больше». И я отвечаю: «Я больше не буду». И всё. Потом все мои грехи забываются, все обиды исчезают, слёзы высыхают, беды уходят без следа. Тучи расходятся, опять светит солнце, и можно снова бежать во двор, играть с ребятами. Достаточно извиниться, и всё сразу станет хорошо. Как будто ничего и не было. Можно отмотать плёнку назад, и будет как раньше. Мне дадут ещё один шанс, я попробую снова. Маленьких все любят, их обнимают, целуют, сажают к себе на колени, называют ласковыми именами, дарят игрушки и мороженое. Им всё прощают, особенно во сне. Наяву не так. Наяву мало сказать «Я больше не буду», чтобы мир снова стал хорошим. Hаяву невозможно отмотать кассету назад и попробовать ещё раз с того же самого места, где произошёл сбой.

     Мне снится, что я — чудовище. Во сне я вырастаю огромной. Я вижу себя, как тёмный силуэт на фоне пожара. Бушует пламя, небо то затягивает чёрным дымом, то белым паром, то снова становится видно полыхающий город. Я — гигантская летучая мышь с мордой вурдалака. Я пикирую с неба, хватаю человечков своими когтистыми лапами. Терзаю, пугаю, наношу им раны. Отвратительно рычу, пищу и вою. От моего крика закладывает уши. С моих клыков капает ядовитая слюна вперемешку с кровью. Из летучей мыши я превращаюсь в мерзкого ящера с тремя головами. Я бью хвостом, скребу землю загнутыми когтями, острыми, как турецкие сабли. Из трёх моих пастей вырывается дым и пламя. Моё дыхание сжигает всё вокруг дотла. Из ящера я перетекаю в форму динозавра, огромного, как дом. Маленькая головка на длинной шее содержит всего одну извилину, я не могу соображать, со мной нельзя договориться. Со мной нельзя расстаться друзьями. Я порчу всё, до чего могу дотянуться. Я тупая и неистовая. От меня у всех одни проблемы. Я могу только разрушать, ломать, топтать, портить. Поджигать. Убивать.
     Теперь я становлюсь годзиллой, непонятным японским монстром, мощным и беспощадным, как локомотив. Я крушу всё на своём пути, иду по улицам города, топчу людей, дома и машины. От меня разбегаются человечки, я слышу истерический визг, плач, стоны раненых, завывание сирен скорой помощи, стрёкот вертолётов у меня над головой. Не все человечки могут от меня убежать, вот один из них у меня перед глазами, я держу его своей лапой. Он так нужен мне! Но он не смотрит на меня, он меня боится. Я кричу: «Посмотри на меня! Если ты не посмотришь, я к вечеру умру! Почему ты не хочешь на меня посмотреть?» Но он закрыл глаза, и я не знаю, какой у него сейчас взгляд. По моей жуткой морде ручьём текут горькие слёзы. Я глотаю их, захлёбываюсь. Моё сердце сейчас разорвётся!

     Никита лежит на снегу. Раздет, избит и брошен. Брошен один, замерзать. Как ненужная и сломанная игрушка. «Зайку бросила хозяйка, под дождём остался зайка…»
     И я позволила им его бить? Его — такого нежного, такого хрупкого, такого талантливого? Его — самого лучшего, самого доброго? Он даже ругать меня не будет, он никогда никого не ругает, он только музыку пишет и сводит фонограммы. Он один такой, и его некому заменить. Я всюду ходила за ним, всячески сообщала ему, что я его люблю, да только всё без толку. И я позволила им его бить? Брошен. Один. Лежит на утоптанном снегу в парке, футболка задралась, и виден его белый беззащитный живот. Бейте его, делайте с ним, что хотите. Не жалейте. Бейте его! Он не может ни защититься, ни убежать.

[]

     Никита! Я смотрю на него сверху вниз, он лежит на снегу, раскинул руки, смотрит в небо, как раненый князь Болконский смотрел в небо Аустерлица. Никита, ты меня слышишь? Никита, ответь мне! Я хочу услышать твой голос! Ругай меня, выскажи мне всё, что ты обо мне думаешь. Я хочу слышать все те горькие слова, которые я заслужила!
     Никита встаёт, подходит, обнимает меня:
     — Ничего, Катечка, ничего, всё хорошо, мне не больно, они меня только немножко отпинали. Просто для виду, чтобы произвести на тебя впечатление. Со мной ничего не случилось, всё хорошо, у меня уже ничего не болит, всё прошло. Всё прошло. Я не сержусь. Не переживай, моя дорогая, моя любимая, ты ни в чём не виновата, ни в чём. Я сам так захотел, я их об этом попросил, чтобы ты меня пожалела. И ведь сработало же! Главное, что мы любим друг друга, правда? Главное, что мы теперь всегда будем вместе. Я буду работать учителем пения в школе, а ты реабилитологом в поликлинике. Денег у нас будет не много, но нам ведь и не надо много, правда? Зачем нам много? Мы есть друг у друга. Жить можно у меня, родители к тебе очень хорошо относятся, вы поладите. И вообще, они большую часть года на даче. А знаешь что? Мы тут с Вороной подумали, давай весной поступать в Театральный? Все вместе. Ну поздновато, конечно, нам не семнадцать лет, но у нас ещё есть время. Поступай на драматургию, ты же прирождённый сценарист, у тебя талант! Ты должна учиться, я тебе помогу, я тебя всегда буду поддерживать во всём. Я в тебя верю! Пожалуйста, подумай, не говори сразу нет!
     Я плачу от счастья, глажу его по щеке, по шелковистым светлым волосам, прижимаюсь лицом к его любимой руке, целую его любимые ладони. «Хоть во сне твою прежнюю милую руку…»
     — Никита! Никита, перестань, а то я сейчас совсем разревусь. Я так и сделаю, с тобой мне ничего не страшно. Лишь бы ты когда-нибудь простил меня.
     Его глаза блестят, а голос срывается, когда он отвечает мне:
     — За что тебя прощать? Я не сердился. Я же писал, что никогда не перестану любить тебя, помнишь? Я твой навечно. Твой! Только люби, только не бросай меня одного на снегу. Но ведь ты же здесь, со мной, ты же и не бросила!

     # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # # #

     Я просыпаюсь, как от толчка. Как от внезапного удара. Подскакиваю на узкой кровати. В темноте открывается дверь купе, в дверном проёме появляются финские пограничники с собаками, светят фонариком мне в глаза.
     — Граница! Вайниккала! Приготовьте документы.
     Я сажусь, откидываю в сторону одеяло, щурюсь и тру глаза. Огромный белый ретривер обнюхивает мои вещи и одежду. На столике лежат бутерброды в бумажном пакете, но он на них даже не смотрит. Я глажу ретривера по голове, белый мех такой гладкий и шелковистый. Симпатичный белокурый пограничник говорит с сильным акцентом:
     — Прошу вас не трогать собака.
     У него получается «саапакка». Я убираю руку.
     — Зачем вы едете в Финляндию?
     — Работать, сажать ёлки в Рованиеми, восстанавливать лес. Вот мой рабочий контракт, посмотрите. Это почётно. Почётно — означает, что другие люди будут меня за это уважать.
     — Я знаю, что такое почётно.
     — Извините.
     — Ei se mitään.
     Человек с собакой вышли, теперь заходит другой, тоже белокурый и очень похожий на первого. С оружием и наручниками на поясе. Пограничник смотрит в мой загранпаспорт, листает страницы. Там все страницы чистые, кроме одной. Он берёт меня за плечо, поворачивает туда-сюда, смотрит на мою фотографию в паспорте. Включает верхний свет, и всё становится очень ярким и чётким.
     — Ты плаккалаа? Почему ты плаккалаа?
     — Я не плакала.
     — У тебя мокрый глаза и красный лицо.
     — Аллергия на ваш стиральный порошок.
     — Ты не плаккалаа?
     — Нет, не плакала.
     — Но тогда счастливого путтии!
     Пограничник ставит штамп на одной из страниц. Выходит из купе и гасит свет, закрывает за собой дверь. Я остаюсь одна в темноте. За окном — перрон и какой-то незнакомый мне населённый пункт. В небесах клубятся облака и летит полная луна, тени сменяют друг друга, образы наслаиваются, встречаются и расходятся, замещаются, сливаются и расстаются, как люди в жизни. Из мерцающего полумрака снова выходит мой первый парень, мой Жених, компьютерщик Артём. Он протягивает ко мне руку, хватает меня, вытаскивает из водоворота событий. «Катя, иди ко мне, помоги мне! Пожалуйста, не уходи! Я хочу быть счастливым!»

     Ну ладно, теперь уже неважно. Я сжимаю лицо руками, сижу так, закрыв глаза. Слушаю стук колёс. Потом смотрю в окно, в августовский синий вечер. Мы уже на территории Финляндии, пограничники вышли из поезда, их смена на сегодня закончилась. Поезд идёт сперва медленно, потом всё быстрее и быстрее. За окном ёлки как будто бы стали пышнее, а линия леса на фоне тёмного неба — ровнее. Эти ёлки, наверное, тоже кто-нибудь сажал вдоль железной дороги. Какая-нибудь девчонка, вроде меня. И это было почётно…

[]

     Изредка вдалеке мелькают огоньки какого-нибудь деревенского дома, но населённые пункты как-то вдруг резко закончились. Через пару часов приедем. Надо бы съесть бутерброды, пойду посмотрю, нет ли в коридоре кофе-машины. Интересно, принимает ли эта машина рубли. Должна принимать. У меня есть немножко финских марок, но всё крупные купюры.

     Однажды были лошади. Их белые гривы развиваются на ветру. Их спины движутся, перемещаются, плывут, как лодки на воде. Овсяное поле переливается серебристым и голубым, волны расходятся по поверхности. Овёс светится в предвечерней мгле. Мне кажется, я слышу музыку. Мне кажется, я снова вижу их всех. Там, где-то, я не знаю где, в прошлом, в вечности, в середине девяностых. Там я вечно вижу всех нас.
     В этой главе используется стихотворение «Как мне быть?» авторства Кати Стенвалль, 2021. А так же цитата из стихотворения Александра Блока «Приближается звук».

23. Приглашение на праздник

     Сегодня самый лучший день. Сегодня будет праздник! Я всех пригласила. Нашла свои старые записные книжки, все адреса, номера телефонов, имена и фамилии. Я позвала их всех — и они пришли, ни один не отказался.
     Сегодня я убралась в квартире, даже окна помыла, повесила новые занавески, поставила в вазу букет цветов. Постелила на стол белую скатерть, расставила угощения, конфеты и пирожные, бутылки вина и шампанского. Сегодня я включила музыку. Я зажгла свечи и разноцветные фонарики. Пусть всё блестит, мигает и переливается.
     Я жду гостей. Мы скоро снова встретимся, мы обнимемся, будем держаться за руки. Мы будем танцевать, кружиться, прыгать до потолка, мы будем смеяться. Мы расскажем друг другу, что делали все эти годы, пока не виделись. Я хочу это слышать! Мне правда интересно. Мы будем обниматься, сидеть рядом на диване, мы будем улыбаться друг другу.
     Я накрасилась и уложила волосы. Я достала из шкафа своё самое лучшее платье. Онo много лет висело без надобности, но сегодня я его надену и буду красивая. Ради них. Ой, какая жалость, оно мне стало мало! Что же делать? Я фотографируюсь айфоном, посылаю снимок себе на почту, открываю его на моём ноутбуке. Запускаю приложение «Улучшатель_2022». Нажимаю на кнопку «убрать один сантиметр». Нет, один мало, убираю по краям моего тела два, три, четыре, пять сантиметров. Вот, теперь хорошо, теперь платье сидит идеально! И, раз уж я начала процесс превращения, я делаю себе более яркие глаза и более широкую улыбку. Клик, клик, клик, сохранить образец, отлично!
     Скоро придут мои гости. Я выхожу их встречать в коридор. Скоро я услышу шаги на лестнице, звонок в дверь, знакомые голоса. Скоро я увижу их лица, скоро мы обнимемся, у меня в руках окажется букет цветов и коробка конфет. Скоро передо мной будут их глаза, их улыбки.

     Я продала свою питерскую квартиру, сегодня последний день перед тем, как нужно будет передать ключи покупателям. Для этого мне пришлось приехать из Стокгольма и прожить дома целых два месяца. Я впервые здесь с двухтысячного года, с тех пор, как однажды августовским вечером села в поезд на Финляндском вокзале и больше никто обо мне ничего не слышал. Я продала свой дом, в котором родилась и выросла, у меня больше нет дома.
     Всё, что в этой квартире было, я мысленно разделила на три части. Одну часть выбросила, другую раздала, а третья поедет со мной на новое место. Всё, что было мне дорого, я запаковала в картонные коробки, заклеила их изолентой и подписала. Скоро придут перевозчики и заберут коробки. Они поедут в Швецию в большой белой машине, её поведут два дальнобойщика. Будут ехать день и ночь, сменяя друг друга. Они решили ехать через север, минуя паромное сообщение между Хельсинки и Стокгольмом. Там меньше шмонают на границе. А я говорю, пусть шмонают, там ничего такого нет. Всё, что лежит в этих коробках, ценно только для меня. Это никому больше не нужно, оно не имеет цены.

[]

     Коробки занимают большую часть квартиры, они везде, мне едва хватает места, чтобы пройти из комнаты в кухню. Моя прежняя жизнь теперь здесь — в этих коробках. Они все подписаны. Здесь лежит «Первая любовь», здесь «Выпускной», здесь «Новый Год», а вот здесь «Лето 96».

     Я пригласила их всех. И они пришли, ни один не отказался. Сегодня будет праздник! Сегодня — единственный день, когда мы можем быть все вместе, как раньше. Такой день бывает раз в жизни. Сегодня всё оживёт, сегодня случится невозможное, я сама не могу поверить в то, что это всё правда.
     И вот — появляются мои гости. Живые и мёртвые, настоящие и выдуманные, красивые и страшные, подлые и благородные. Мы все здесь, сидим вместе за столом, смотрим друг на друга. Мы все здесь — в запечатанных картонных коробках, фотоальбомах, в неотправленных письмах. В моих мыслях, снах и мечтах. Силой воображения я вызываю их к жизни, я приглaшаю их на бал. Я усаживаю их за стол, угощаю и наливаю, я приветствую всех и благодарю за то, что пришли.
     Один из гостей поднимает на меня глаза: «Зачем ты звала нас?»

     Зачем? Я хотела вам отомстить. Хотела собрать вас вместе и всем вам сказать, как вы меня предали, что вы мне сделали. Вы меня бросили, вы меня обидели, поранили, сделали мне больно. А потом исчезли, ушли туда, где я не могла до вас дотянуться. Растворились в воздухе и перестали для меня существовать, отказались отвечать за сделанное. Я даже сдачи вам дать не могла!
     Но сегодня — особенный день, сегодня великий праздник. И каждый получит по заслугам. Каждый, слышите? Вы мне должны — хотя бы один этот раз. Вы думали, со мной можно так поступать? Вы думали, я никогда не отомщу? Вы думали, что у меня не хватит духу? Я вас обманула! Завлекла к себе домой, пообещала угощение, наговорила, наврала. Как вы мне когда-то. А сама облила эту комнату бензином, и осталось только чиркнуть спичкой.
     Сидите все смирно, руки держать перед собой, чтобы я видела. И чтобы ни звука слышно не было, ясно? На помощь звать бесполезно, никто не придёт. Стены здесь толстые, а соседей я предупредила, что у нас будет шумно. Ведь сегодня у нас вечеринка, будут танцы! Услышу один звук — сразу стреляю. Кто пошевелится — пулю между глаз. Вы у меня в заложниках, я буду делать с вами всё, что захочу. Всех уничтожу, отсюда никто не выйдет, ни один. Кто будет выступать, умрёт первым. Кто будет послушным, помучается подольше.
     Ты! Да, я к тебе обращаюсь! Бери лопату. Теперь копай. То есть, что значит, паркетный пол нельзя копать лопатой? Ты мне ещё возражать будешь? Заткнись и копай, уродец. А вы, остальные, посмотрите, как он роет себе могилу. Я вас всех в эту яму уложу! По очереди. Вы все в моих руках! Смотрите на меня хорошенько, потому что это последнее, что вы в своей жизни видите! Не думали, что праздник закончится — вот так? Горите в аду! Смотрите на меня в последний раз — и горите!

     Я им это скажу, я им всем сейчас всё скажу! Открываю рот, но слова замирают у меня на губах. Слова закончились, у меня больше нет слов.
     Я собрала вас здесь, чтобы увидеть ещё раз, чтобы хоть одну минутку, одним глазком. Если вы мне разрешите, если это не слишком много, если вам не трудно. Если бы я могла надеяться, если бы вы были так добры ко мне, если бы вы были не против. Посидите со мной сегодня вечером, пожалуйста, я ничего вам не сделаю. Я так скучала по вам! Господи, как я скучала. Не было ни дня, не было ни часа и ни минуты, когда бы я не скучала по вам. Я не сержусь на вас, правда. Совсем. Я ни на кого не сержусь! И тогда не сердилась. Ни на кого, никогда и ни за что. Разрешите мне обнять вас! Разрешите дотронуться.
     Я чувствую только любовь, ничего, кроме любви. В моём сердце никогда не было ничего другого. С тех пор, как мы расстались, я не узнала ничего нового о жизни. Я знаю одну лишь любовь. Вы ни в чём передо мной не виноваты. Никто ни в чём не виноват. Вы дали мне счастье, вы дали мне радость. Я без вас не живу, меня без вас нет. Вы навсегда — во мне, вы часть меня, часть моего мира. Мой мир без вас распадётся на кусочки и станет чёрно-белым.
     Вы все здесь, лежите в картонных коробках, один за одним, по очереди. Я сохраню вас, как самое драгоценное, я не хочу от вас избавляться, я вас никогда не забуду. Не сердитесь, если можете. Очень прошу, если не слишком трудно, не держите на меня зла!

     У меня была мечта — я хотела свободы, и я хотела видеть любoвь. Первое, свобода у меня есть. Я сама её выбрала, я уехала далеко-далеко, где меня никто не знал, где меня никто никогда не нашёл. Некоторые путают свободу с одиночеством, но я знаю между ними разницу. А второе, видела ли я любовь? Да, теперь я это знаю! Всё, что я видела, всё, что произошло тогда — с вами и из-за вас — это была любовь. Только в разных обличиях, в разных нарядах и разных масках, поэтому её непросто было узнать. Моя мечта сбылась, я живу хорошо, у меня всё есть, я очень счастлива, и я ни на кого не обижаюсь.
     Не уходите, посидите со мной ещё немножко. Пару минут. Дайте как следует посмотреть на вас, услышать ваши голоса, чтобы навсегда запомнить. Не прячьте взгляд, не отворачивайтесь от меня, я вижу вас всё хуже и хуже, теперь я вижу одни только контуры. Я беру контур за руку, но мои пальцы чувствуют пустоту. Тени сливаются друг с другом, перемешиваются, уже не различить, кто где. Голоса превращаются в шёпот, шаги звучат всё дальше и дальше, гости уходят, оставляют меня одну.

[]

     Догорают свечи, за окном становится светло, уже утро, и скоро придут дальнобойщики, чтобы забрать коробки. Осталось пару часов. Нужно успеть позавтракать, принять душ, посмотреть ещё раз, не забыла ли я чего. Нужно собрать документы, взять ключи, закрыть балкон, попрощаться с соседкой, выбросить мусор, вынести пустые бутылки, перепроверить время вылета, паспорт на месте, билеты на месте, опять ключи… ключи на месте, документы ещё раз, сумка собрана. Так… что ещё? Счета за квартиру на тумбочке, денег я оставила. Ботинки? Эти я выкину, поеду в новых. Коробки сейчас унесут. Что ещё?
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"