Организованный тур подходил к своему завершению. Стоя вместе с другими туристами в самом сердце родного города, Давид почти не слушал объяснения гида по имени Леон, явно приехавшего когда-то из необъятной России:
-...рынкам города отведён целый квартал Хаббус. Узкие улочки соединяют этот огромный базар в единое целое. Здесь и оливковый рынок, и кондитерский, и гончарный, и много других. Перед вами сейчас длинная череда антикварных магазинов, туда, дальше, галантерейный ряд, где вы можете приобрести, и очень, между прочим, недорого, высококачественные товары из кожи и шёлка, где вас угостят ароматным кофе с финиковым тортом. Только предупреждаю: держите руки в карманах - слишком много карманников!
Давид усмехнулся про себя. Что он знает, этот Леон из северных широт, про горячую страну под названием Марокко! Одно название его родины звучит, как мудрая восточная сказка! А имена городов! Агадир, Марракеш, Танжер, и, наконец, Касабланка, в которой они сейчас находятся! Разве способен он, пришелец из страны снегов, донести до группы, что такое аромат жаркого Магриба? Окончи хоть тысячу курсов турагентов, хоть миллион географических университетов! Всё равно нужно здесь родиться. Чтобы понять, ощутить, проникнуться... - А сейчас, - продолжил свою неумолимую тираду чужак из России, - сейчас, дорогие мои друзья, мы продолжим свой путь к зданию Махама ду Паша - бывшему дворцу правосудия. Пожалуйста, проходите за мной! Не теряйтесь и следите за карманами!
Давид тронул жену за локоть:
- Стейси, - попросил он, - ты иди вместе со всеми, а я пройдусь немного.
Женщина вскинула на него удивлённый взгляд:
- Ты меня оставляешь?
- Не радуйся, не навсегда, - отшутился Давид, - просто мне нужно пройтись одному, кое-что освежить в памяти... Встретимся в гостинице, ладно?
Не дожидаясь ответа и стараясь не встретиться взглядом с Марианской впадиной её глаз, он неловко чмокнул жену в щёку и свернул в одну из узких боковых улочек.
2
Давид шагал, одновременно удивляясь про себя, как человеческая память способна вселиться и годами не проявлять себя. Он не раз слышал рассказы о том, как быстро, даже после длительного перерыва, возвращаются к привычной работе люди, работающие руками: хирурги, ювелиры, краснодеревщики... Ведь, объясняли ему врачи, память продолжает дремать в мозгу и в нужный момент пробуждается к управлению. Вот и сейчас ноги несли его словно по инерции, будто какая-то клетка внутри головы будильником посылала импульсы к нижним конечностям. Сила притяжения далёких детских лет, настигшая Давида, подгоняла всё его существо и ни чуточки не жалела одну из больных ног, левую, фрагмент бедренной кости которой когда-то был заменён титановой остью. "Надо успокоиться, мне не очень-то можно так торопиться!" - уговаривал себя Давид, но ничего не мог поделать: опираясь на палку, мужчина бежал почти вприпрыжку, слегка отдуваясь из-за духоты и влажности. Выглядывая из своих магазинчиков, ему зазывно улыбались торговцы, жестами приглашая войти. Он, в свою очередь, улыбался в ответ, но не останавливался. Наконец, словно доставив его к цели, ноги застыли, и Давид огляделся.
Лавка Абдаллы находилась на прежнем месте. Вот только дверь была забита досками, и сверху на ней было намалёвано тёмно-бурой краской: "Продаётся". Давид постучал палкой по старой, видавшей виды некрашеной двери, словно надеялся, что ему откроют. Раз, другой, третий... Потом отставил палку в сторону и прислонился к тёплому от солнца дереву. Закрыл глаза. Память всколыхнулась, волной прошлась по всему телу, и, будто не найдя себе иного применения, стала высвечивать картины далёкого детства.
3
Богатство и бедность имеют одно лишь сходство: границ не ведают. Дом его отца и дом Абдаллы находились почти рядом. Их разделяла улочка-межа, призванная разделять еврейский и арабский кварталы бедноты Касабланки. Она условно и выполняла свою функцию, но можно ли разделить бедность на арабскую и еврейскую? Честные деньги не бывают большими. А если они очень честные и очень небольшие? Что делать? Куда податься бедному еврею? Или арабу?
Отец Давида Иосеф торговал холодной водой, разъезжая на приспособленном для этой цели велосипеде. Абдалла держал сапожную будку в одной из периферийных, дальних улочек Хаббуса. Иосефу велосипед, уже тогда порядком поржавевший, перепал в наследство от отца вместе с нехитрой профессией. Лавка Абдаллы когда-то тоже принадлежала его отцу. В семье Иосефа подрастало шесть девочек и Давид был самым младшим, долгожданным сыном. Абдалле, по меркам Востока, повезло меньше: в его семье родилось семь дочерей, и его очень заботила мысль о будущем наследнике сапожной будки и семейного ремесла, о чём он не раз и не два жаловался Иосефу. Тот в ответ только сочувственно кивал головой: бедняк всегда поймёт бедняка. В этот момент Иосеф, конечно, в душе жалел, что настолько беден, что не в состоянии когда-нибудь, когда Абдалла отойдёт от дел, перекупить не приносящее особого дохода, но годами налаженное дело для единственного сына.
Давид родился в 1944-м, а ещё через четыре года на карте мира возникло Государство Израиль. С этого момента выверенная, расписанная жизнь еврейской общины Марокко, как и других стран арабского Востока, стала медленно, но верно меняться в худшую сторону, и Иосеф задумался о переезде. Но решил ждать до последнего, не торопиться: ведь тяжело, что ни говори, покидать годами насиженные места, общину, страну, синагогу, где ещё молился Вс-вышнему его отец. Работать становилось всё труднее: зная, что он еврей, продавцы на рынке и просто давнишние покупатели не изъявляли, как прежде, желания утолить жажду с его помощью. Некоторые стыдливо отворачивались, а наиболее наглые прямо заявляли: лучше купим у араба, зачем обогащать еврея, пусть убирается в свой Израиль! Когда работы стало совсем мало, Иосеф решился: он поговорил с Абдаллой и, получив согласие, на следующее утро, взяв Давида за руку, привёл его в сапожную лавку. "Уедем мы или нет, - рассуждал он про себя, - пусть поможет семье продержаться, да и профессия в руках ему не помешает. А там, гляди, может, и утрясётся". Давиду было всего 10 лет.
4
Прижимаясь с прищуренными глазами к двери сапожной мастерской, Давид вновь, как тогда, в первый раз, словно вдохнул запах горячего клея и долбленой кожи, царивший в ней тогда. Помнится, он остался робко стоять в проёме, а Абдалла, проследовав в центр небольшого помещения, встал в центре, упершись руками в бока, как будто подчёркивая, кто здесь хозяин, и долгим взглядом посмотрел на мальчика.
- Видит Аллах, я очень уважаю твоего отца, Давид, - сказал он, выдержав паузу, - если бы я его не уважал, поверь мне, не оказался бы ты здесь, но, - и Абдалла поднял вверх указательный палец правой руки и многозначительно наклонил вбок седую голову, - дружба хорошая вещь, а работа нас кормит. Я научу тебя всему, что умею, а если дела наладятся, ты сможешь даже немного заработать и помочь своей семье. Тебе пока ничего не надо делать, просто выполнять то, что я скажу. И поменьше задавай вопросов, схватывай сам. Вопросы задают клиенты, а этого, поверь, вполне достаточно, чтобы научиться. Так же учил меня и мой отец, благослови, Аллах, его память. Приходить будешь в семь утра, убирать, чистить то, что не успел накануне, и затем просто сидеть рядом, смотреть и учиться. Понял?
Давид кивнул, и Абдалла, удовлетворённо хмыкнув, пошёл заваривать кофе. Мальчик тем временем осматривал нехитрое оборудование сапожной мастерской: машина для обточки ножей с ножным приводом, к которой, тем не менее, кое-как был прилажен небольшой электромотор, несколько ножниц различных фасонов и размеров, молотки, ножи, наточенные наискось, рулон наждачной шкурки, использованные куски которой валялись на полу тут и там, множество острых шил с деревянными и пластиковыми ручками. В дальнем углу комнаты стояло два пресса для приклеивания подошвы, один поновее, другой, судя по его ветхому виду, вероятно, Абдалла унаследовал от отца. Чудесами техники здесь, несомненно, являлись старая английская электроплитка и похожий на столетнего ворона чёрный телефонный аппарат, который при поднятии трубки даже излучал слабый зуммер.
Сам владелец мастерской относился к своим вещам с большим пиететом. Вначале Давид про себя посмеивался, а потом и попривык к тому, что Абдалла беседует с ножами, молотками, шилами, словно они живые существа. Когда древний чёрный телефонный аппарат испускал прерывистые хриплые трели, мужчина обязательно вытирал руки о брезентовый фартук, бережно поднимал трубку двумя, большим и указательным, пальцами и, отстраняясь от микрофона, словно боясь оглушить собеседника и забрызгать слюной круглую чёрную поверхность, размеренно произносил:
- Сапожная мастерская. У телефона Абдалла, и он вас слушает. Чем могу услужить?
Звонили в основном клиенты, Абдалла не разрешал, чтобы из дома его беспокоили без надобности. Однажды позвонила старая женщина и, сославшись на болезнь ног, попросила доставить на дом починенную туфлю. Давид просидел с Абдаллой к тому времени уже месяц и всё, что ему пока разрешил хозяин - это натирать для предохранения от влаги воском дратву - прочную кручёную льняную нить для скрепления подошвы и заготовки.
- Да, госпожа Сулейман, конечно же, только в конце рабочего дня, хорошо? - закивал, соглашаясь, Абдалла, - и, нежно уложив трубку на металлические кнопки-рычаги, посмотрел на Давида.
- Сынок,- он впервые назвал так мальчика, вероятно, поощрив за сообразительность и безропотность, - когда закончим, отнесёшь госпоже Сулейман починенную обувь, хорошо? Кстати, ты знаешь, где она живёт?
Давид знал, и в тот вечер получил свой первый заработок - несколько грошей чаевых. Всю дорогу домой он держал руку в кармане, проверяя запотевшими от напряжения пальцами: не растерял ли монетки? Ему не терпелось поделиться этой новостью с отцом, но Иосефа дома он не застал, мать себя плохо чувствовала и уже улеглась спать, лишь старшая сестра Хава, тихо, на ушко, шепнула ему, что сегодня в синагоге какое-то важное собрание и отец вернётся поздно.
На следующее утро, как водится, в семь он уже был на работе. Монетки он разложил на рабочем верстаке Абдаллы и принялся убирать помещение. Около восьми явился хозяин. Окинув беглым взглядом комнату, он задержался на сложенных монетках.
- Что это, Давид?- строго спросил Абдалла, но мальчику показалось, что взгляд его потеплел.
- Это деньги, которые мне передала госпожа Сулейман, мастер, - ответил Давид.
- Возьми их себе, сынок, ты их честно заслужил, ведь ты доставил ей туфлю. - И, видя, что Давид всё ещё не решается, Абдалла подбодрил его: - Бери, сынок, не стесняйся. Эти деньги твои по праву. Это отец подсказал, чтобы передать их мне?
- Нет, мастер, я сам, - Давид спокойно смотрел Абдалле в глаза, и тот понял, что так оно и есть.
- Я обязательно скажу Иосефу, что он растит хорошего сына. Ну, что ж, давай работать.
С того самого дня, спустя всего месяц после того, как Давид появился в мастерской, Абдалла постепенно стал поручать ему более ответственные операции. Вначале мальчику было доверено покрытие набоек специальным составом, чтобы нельзя было отличить их от основного цвета обуви. Убедившись в том, что руки у его ученика растут откуда надо, мастер разрешил Давиду производить и саму смену набоек - самую распространённую сапожную операцию, а ещё через месяц Давид вполне самостоятельно заменял каблуки, супинаторы, ремонтировал подошвы. Теперь, принимая заказ, Абдалла непременно спрашивал, не хочет ли клиент, чтобы заказ ему был доставлен на дом. Некоторые соглашались, и Давиду удавалось немного заработать, что являлось хоть кое-каким подспорьем всё более отчаявшемуся Иосефу.
Клиентура в лавку приходила самая разная. Основную массу составляла беднота, торгующаяся за каждый грош. Абдалла умел торговаться и за долгие годы ремесла приобрёл привычку - Давид не раз убеждался в этом - даже получать удовольствие от самого процесса ценового препирательства.
- Клиента, сынок, нужно уважать и чувствовать, одним словом, понимать, - поучал Абдалла, отхлёбывая горячий кофе. - Иные люди, как мы с твоим отцом, с трудом зарабатывают себе на хлеб и потому торгуются. Таким надо по возможности уступать, чтоб хотя бы не потерять их. Аллах, да будет благословен Он, возместит ущерб, ведь Он велик как в дарении, так и в наказании. Другие, как, например, Баалул, накопили большие деньги, но из жадности покупают самую дешёвую обувь на распродажах, а потом, когда она разваливается, приносят её чинить. И попробуй втолковать этому Баалулу, что невозможно починить туфли из гнилой телячьей кожи, что это то же самое, что склеивать два слоя воды! Всё равно настаивает на своём, скряга, а потом, когда вложишь столько сил и материала, что практически сошьёшь ему новые туфли, он опять торгуется, словно цена не была согласована заранее! И отдаёшь ему, не оставишь же себе!
Этот Баалул действительно отличался от остальных клиентов: зажиточный по сравнению с большинством приходящих в лавку от того, что сдавал несколько имеющихся у него небольших квартир, он появлялся у Абдаллы с видом богатея, делающего подачку бедняку. Когда его жирная, вечно потная, отдувающаяся туша, обтирающая лоб грязным платком в пухлых руках наполняла объёмом половину помещения, Давид видел, как опускаются от огорчения густые усы мастера. Баалул всегда приобретал только готовую обувь и только в дешёвых лавках, хотя был косолап и тучен, и его ноги требовали индивидуального пошива. Абдалла не раз намекал ему на это, но жадина делал вид, что не понимает, о чём речь. Его плохо сработанная обувь с трудом выдерживала около месяца-двух: каблуки сбивались , подошвы истирались, носки туфель сминались друг о друга при ходьбе, но он продолжал ходить в кривых туфлях до тех пор, пока те не приходили в полную негодность.
- Аллах научил людей носить обувь не только для того, чтобы не пораниться о камни, - рассуждал далее Абдалла, вытаскивая изо рта один из находящихся между губ маленьких сапожных гвоздиков. - Обувь, сынок, отделяет тело человека от грязи земной: мусора, плевков, нечистот. Представляешь, Давид, что было бы, если бы люди ходили босиком? Тогда бы вся нечисть налипала бы к ногам. Поэтому Аллах послал людям туфли, но заповедал снимать их в месте, где молятся Ему. Так что обувь, сынок, вещь, хоть и необходимая, но грязная, мало на свете вещей грязнее.
Он вогнал гвоздик в подошву и задумчиво произнёс:
- Хотя - знаешь, что я думаю? Иные люди намного грязнее самой грязной обуви, да простит мне Аллах за эти слова. Вот что я сейчас, по твоему, держу в руках?
- Туфлю и шило, - ответил Давид.
- Правильно, туфлю и шило, сынок. И никто не знает, что раньше Аллах ниспослал на землю. Когда люди пользовались каменным орудием и другого у них не было, одним из первых они выточили шило. Не смейся, Давид, я не шучу, сынок, - мастер встал и прошёлся по комнате, словно это помогало ему говорить. - Тогда наши предки одевались в шкуры диких зверей, дратвы у них не было, и они просто скрепляли их, связывая через проделанные для этого отверстия. А для этого - что нужно? Шило, сынок, вот что! Вот Аллах и надоумил древних, научив их вытачивать шило из камня.
Он подошёл к полке с шилами и взял одно из них.
- Так что не смейся, Давид, над шилом, - повторил он, хотя Давид, как и в первый раз, слушал с серьёзным видом. - С виду - простая игла с ручкой, а видишь, какая у него длинная история!
Абдалла положил шило на полку.
- Знаешь, сынок, - продолжил он свои рассуждения, - издревне люди используют шило, чтобы протыкать кожу. Мы, сапожных дел мастера, например, делаем дырки в подошве - самой грязной части обуви, которую снимают перед входом в мечеть, но... - тут он остановился и в очередной раз поднял вверх указательный палец, - да простит меня Аллах ещё раз, - иной раз проткнуть человека шилом - более грязная работа, чем проткнуть самую замызганную обувь. Вот взгляни, сынок, - он снял с полки шило с потемневшей от старости деревянной ручкой, - это шило досталось мне от отца, а ему от его отца. Один Аллах ведает, сколько ему лет и как оно попало моему прадеду. Когда я, маленький мальчик, спрашивал у своего деда, тот в ответ смеялся и отвечал, что ещё его родитель нашёл это шило на песчаной дороге посреди пустыни. Оно якобы вонзилось в стопу верблюда, на котором ехал мой предок, и несчастное животное заревело от нестерпимой боли. Аллах послал то шило, посмеивался дед, и это был нашедшему его знак сверху, чтобы стать сапожником. Так у нас и повелось с тех пор называть это шило - шило от самого Аллаха, да будет благословен Он на небесах. Я храню его как память, как талисман. Всегда мечтал передать его сыну вместе с профессией, но великий Аллах подарил мне только дочерей, да исполнится Его воля.
- Можно мне подержать, мастер? - робко спросил Давид.
- Возьми его себе на память, сынок, - Абдалла протянул ему шило, - на память от Абдаллы, только помни: что бы ни было, не оскверняй его никогда, ведь, очень возможно, это шило - дар сверху.
- Нет, мастер, я не могу принять такой дорогой подарок, - Давид не решался даже прикоснуться к рукоятке, - спасибо...
- Бери, сынок, не стесняйся, это подарок от чистого сердца, - Абдалла сам положил шило на ладонь мальчика. - И помни о моей просьбе.
5
Придя тем вечером домой, Давид с удивлением обнаружил, что родители пакуют вещи.
- Что случилось, мама? - спросил он. - Мы переезжаем?
Мать, полная, невысокого роста седеющая женщина по имени Марсела устало пожала плечами:
- Переезжаем, Давид, причём навсегда. - У неё потекли слёзы.
- Почему, мама? - не понял мальчик. - И почему ты плачешь?
В разговор вмешался Иосеф, тоже невысокий, сухопарый, смуглый от палящего солнца мужчина с непропорционально длинными руками:
- Чем задавать глупые вопросы, лучше помог бы. Что это у тебя в руках?
- Мы переезжаем в Израиль? - поразился Давид. - Но зачем?
- Затем, что так надо, - порядком уставшему, отцу явно было не до объяснений, он продолжал укладывать одежду.
- Опасно здесь становится жить, - тихо произнесла мать сквозь слёзы. - Сегодня на отца напали...
- И когда мы уедем? - спросил Давид.
- В течение ближайших трёх-четырёх дней, - ответствовал отец. - Если до этого нас не убьют.
При этих словах мать снова заплакала.
- Но я ничего не сказал мастеру Абдалле, - запротестовал Давид, - он ничего не знает!
Иосеф оторвался от тюков, весь мокрый от пота:
- Я думаю, он и сам поймёт. Абдалла - человек умный и проницательный.
- Мастер обещал завтра показать мне, как снимают мерку с ноги, - Давид был безутешен.
Иосеф разозлился:
- Говорю же тебе: опасно сейчас выходить на улицу! К евреям сейчас отношение, как к последним собакам, а может, и хуже! Сиди дома и не высовывайся! Поверь мне: так будет лучше!
6
Но Давид на сей раз ослушался отца. Рано утром, пока все спали, он тихо побрёл в лавку Абдаллы. На улице было тихо, не было никаких признаков беспорядков. Прибрав в мастерской, Давид терпеливо стал дожидаться мастера. Тот, как обычно, явился в восемь и стал неторопливо раскладывать инструменты перед собой.
- Мастер, - обратился к нему Давид.
Абдалла взглянул на него из-под густых седеющих бровей.
- Что, сынок?
- Мы уезжаем, мастер, - Давиду хотелось плакать.
- Знаю, сынок, я давно догадывался, что это рано или поздно произойдёт. На свете много злых, нехороших людей. И зачем их создал Аллах? Вероятно, чтобы лишний раз показать человеку, насколько он ничтожен перед Ним. А может, и для того, чтобы порядочные люди не были на них похожи. А впрочем, кто я такой, чтобы задавать такие вопросы? Простой сапожник Абдалла, раб Аллаха.
Он всплеснул мозолистыми руками:
- Раз Иосеф решил, что вам так будет лучше - уезжайте. Только знай, сынок, что Абдалла полюбил тебя, как родного сына, и ему сейчас грустно.
Давид стоял перед мастером и удивлённо внимал тому, что тот говорит, когда на улице вдруг раздался шум. Абдалла резко вскинул седую голову:
- Быстро спрячься под фрейзер!
Давид не привык перечить мастеру и приказание выполнил моментально. Абдалла навалил сверху несколько больших кусков кордована и телячьей кожи. Лёжа под кругами точильной машины, Давид услышал голос Баалула:
- Доброе утро, досточтенный Абдалла!
- Доброе, - размеренно ответил мастер.
- А где твой еврейский подмастерье?
- Откуда мне знать, Баалул, - Давид услышал стук молотка по вгоняемым в подошву гвоздям, - он молод, глуп и не всегда делает то, что я ему говорю. Если он сегодня и не явится, ничего страшного не произойдёт.
- Абдалла, - вновь услышал мальчик голос Баалула, - эти люди вместе со мной сомневаются в твоих словах. Ведь я точно знаю, что мальчишка приходит всегда на работу ровно в семь.
- Ты, Баалул, наверное знаешь лучше меня, - Абдалла, судя по характерному стуку, стал стучать по набойке, - может, ты и сядешь вместо меня, и починишь свою туфлю, которую я держу в руках?
Давид, весь мокрый от пота, сидел под шкурами и слышал, как последние слова мастера сопроводил дружный смех нескольких мужчин.
- Ведь ты же знаешь, Баалул, - невозмутимо продолжил сапожник, -чтобы починить твои туфли, требуется особое настроение. А ты мне его портишь! А если я не справлюсь, и тебе придётся покупать новую обувь? Ведь это выйдет намного дороже!
Стало тихо, вероятнее всего, алчный Баалул делал в уме нехитрые расчёты.
- Я как раз сидел и думал о том, уважаемый Баалул, как бы мне сделать так, чтобы ремонт обошёлся тебе дешевле, - продолжил свои рассуждения Абдалла, - а ты меня сбил на самом интересном месте. Ну, что ж, видимо, и впрямь тебе придётся серьёзно потратиться!
- Нет, нет, - Давид услышал, как задрожал от волнения голос негодяя Баалула, - мы больше не станем тебе мешать. Делай своё дело, а мы пойдём. Конечно же, еврейский мальчишка сегодня не явился на работу. Мы придём как-нибудь в другой раз. До свиданья.
Давид услышал звук шагов выходящих из лавки людей. Прошло ещё с четверть часа, прежде чем Абдалла выпустил его из-под точильной машины.
- Иди, сынок, - с чувством сказал он, - беги скорее домой. Аллаху угодно было, чтоб мы расстались, хоть мне и очень жаль. Прощай.
Он с чувством обнял Давида.
- Спасибо, мастер, - только и сумел произнести мальчик. - Спасибо за всё.
Давид несколько раз оборачивался и видел, что Абдалла провожает его взглядом.
Этой же ночью семья Давида вместе с ещё несколькими покинули Касабланку.
7
- Ну, как тебе Махама ду Паша? - спросил Давид.
Он уже полулежал на своей койке поверх покрывала, даже не скинув одежды. Стейси, в махровом халате и полотенце, накинутым на голову после душа, сидела перед трюмо, намазывая лицо питательным кремом.
- Роскошное здание, что и говорить! А почему ты так долго отсутствовал?
Усталый, Давид пропустил вопрос жены мимо ушей:
- А что ещё вам показал Леон?
- Церковь Нотр Дам де Лурд. Какие в ней громадные цветные витражи! Никогда не встречала ничего подобного!
- Устала?
- Честно говоря, да. Может, сегодня пообедаем в гостинице? Говорят, здесь вкусно кормят.
- И ты не хочешь полакомиться настоящей марокканской танджией?
- А что это за блюдо?
- О-о-о, моя милая жёнушка, это очень вкусно! Маринованная с пряностями и лимонным соком говядина, как следует протомившаяся в глиняном кувшинчике.
Стейси кокетливо взглянула на мужа через зеркало:
- Давид, разве ты не хочешь, чтобы твоя жена осталась стройной? Ведь блюдо явно калорийное, ты не находишь?
В ответ мужчина с удовольствием окинул взглядом стройную фигуру жены:
- На Востоке нет такого понятия, как диета, Стейси. Здесь принимают в расчёт вкусность еды, а не калорийность. Кроме того, от одного раза тебе ничего не сделается.
- Я так устала, Давид, - почти взмолилась женщина, - да и ты, я вижу, валишься с ног. Что, мы не проживём без этой танджии?
Давид не стал спорить, хотя и пытался возразить:
- Сегодня последний день. Завтра утром мы уезжаем из Марокко, ты не забыла?
Как много раз в детстве он, проходя мимо ресторанчиков, мечтал попробовать эту танджию! Их семья когда-то не могла позволить себе подобную роскошь. Ещё собираясь в поездку, он наметил себе в Касабланке два "ви": лавка Абдаллы, где он намеревался благодарно вернуть шило мастеру, занимала первое место, танджия - второе.
- Давид, дорогой, у нас ещё впереди дорога домой. Ну, пожалуйста, давай отдохнём немного и затем пообедаем внизу!
Не услышав ответа, Стейси оглянулась. Давид дремал сидя, со спущенными с кровати ногами.
8
В ресторане гостиницы было немноголюдно. Супруги спустились почти к концу обеденного времени, когда большинство посетителей уже вернулись в свои номера и предавались сиесте. Поприветствовав по дороге к столу с ещё нескольких участников группы, семейная пара только уселась за столик, когда Давид услышал:
- Я не понимаю, - хрипло ворчал возмущённый бас, - неужели нельзя было выбрать гостиницу, где нет этих проклятых евреев?
- Тише, Атеф, - возражал тихий женский голос, - кто-нибудь из них может знать арабский.
- Мне плевать, - не успокаивался мужчина, - я воевал против них, убивал их и, если надо, с удовольствием убью ещё. Понимающий да услышит, мне нечего стесняться! Пусть лучше евреи боятся! Житья от них нет! Ведь это ж надо: приехать в Марокко и сидеть бок о бок с гадкими евреями!
- Ты весь побледнел, дорогой, - тревожно произнесла супруга. - Тебе не по себе?
- Нет, Стейси, всё в порядке, - Давид попытался улыбнуться. - Просто небольшое переутомление. Какая ты всё же умница, что мы остались в гостинице!
Он встал и пошёл наполнить себе апельсинового соку. По дороге Давид кинул мимолётный взгляд на говорившего. Одного этого было достаточно, чтобы он перестал сомневаться: перед ним был тот самый. Которого он мечтал встретить с того самого дня. Возвращаясь с наполненным стаканом, Давид прошёл поблизости от стола, за которым сидел Атеф. Ему, бывшему боевому офицеру, не составило особого труда запомнить номер комнаты, ярко выгравированный оранжевыми цифрами на тёмно-зелёном гостиничном шарообразном брелоке, лежащем на столе. " Ну, вот, наконец, и встретились, - молнией пронеслась в мозгу мысль. - Я всё-таки нашёл его, Бенджи".
9
Давид обратил внимание на этого парня ещё во время прохождения медицинской комисии. Собственно, и не он один. Когда долговязый, белобрысый парень зашёл за шторку врача-проктолога, все, находящиеся за приоткрытой дверью кабинета, услышали следующее. - Наклонись, пожалуйста, - попросил врач, - и спустя некоторое время, вероятно, уже выщупывая что-то внутри, неожиданно задумчиво спросил:
- Куришь, солдат?
И тут Давид и ещё несколько ребят услышали голос новобранца, говорящего на иврите с характерным американским акцентом:
- А что, доктор, разве оттуда выходит сигаретный дым?
Всеобщий смех грохнул такой силы, что прибежал один из старших медицинских офицеров. Силясь что-либо понять со слов корчившихся от хохота призывников, он, наконец, догадался зайти внутрь кабинета и вышел оттуда, сам держась за бока.
- Как тебя зовут? - спросил Давид у долговязого парня, когда их спустя некоторое время везли на военную базу для прохождения курса молодого бойца.
- Бенджамин, - ответил тот.
- Бени, значит, - констатировал Давид.
- Бенджи, - поправил его парень, - так называют меня дома, в Америке: Бенджи Сигурвинсон.
- Интересная фамилия, - не смог сдержать своего удивления Давид, - очень необычная, не то, что у меня.
- Будем знакомы, - Бенджи протянул ему руку.
Так началась их дружба. Оказалось, что родители и сестра Бенджи живут в Америке, а сам он пошёл служить в израильскую армию добровольцем. В их призыв требовались танкисты, и Давид с Бенджи попали на один курс, а потом и в один танк вместе с ещё двумя ребятами, Иони и Мули. Давид часто дружелюбно подтрунивал над другом, что его белобрысая голова на длинной шее может вполне, высовываясь из люка, словно перископ, направлять движение и даже осуществлять наводку на цель, что лучше наводчика и пожелать нельзя. Бенджи лишь снисходительно улыбался в ответ командиру танка: стрелком он действительно был отличным.
Почти с учебного полигона их боевая машина въехала на боевой во время Шестидневной войны. Нельзя сказать, что было особо сложно: арабы, не желая воевать, драпали, сдаваясь целыми частями. По окончании операции командование предоставило всему экипажу отпуск; Иони и Мули, жившие в соседних северных кибуцах, очень звали к себе в гости, но Давид принял приглашение долговязового друга и, перелетев впервые в жизни океан, оказался у него в гостях.
Сигурвинсоны жили в Бруклине. Увидев родителей Бенджи впервые, Давид поразился их абсолютной, доходящей до карикатуризма, несхожести: высоченный, худой, как палка, белокожий седой отец и низкорослая, полнеющая, смуглая мать. Изумление в момент знакомства так явно вырисовалось на лице Давида, что Бенджи, посмеиваясь, не смог удержаться, чтобы не удовлетворить немое любопытство боевого друга.
- А то ты, Давид, ночи напролёт не будешь спать с раскрытым ртом, - констатировал он, панибратски похлопывая друга по щеке.
История родителей Бенджи была настолько же сложна, как и проста. Отец, Гунар Сигурвинсон, родом из Рейкьявика, был капитаном дальнего плавания, частенько во главе торговых суден ходившим на далёкие расстояния. Однажды во время поломки в Средиземном море его посудина вынужденно пришвартовалась в Хайфе. Пока устраняли аварию, Гунар сошёл на берег прогуляться, и с ним произошло то, что происходит со многими: порядком задубевшее, просоленное морскими ветрами сердце северного капитана растаяло - он влюбился в Израиль. На следующее утро, когда судно покидало загадочную до этого землю обетованную, Гунар долго в бинокль рассматривал поднимающийся ступеньками к горе Кармель полюбившийся шумный средиземноморский город.
С тех пор, часто задумываясь о далёком и столь ставшем близким участке жаркой суши, он мечтал снова ступить на него капитанской туфлёй сорок восьмого размера, но в планы главы компании, владеющей торговой флотилией, рейды в Израиль явно не входили. Чтобы хоть как-то компенсировать невесть откуда-то взявшуюся в душе ностальгию, Гунар пришёл по зову сердца на проводившееся однажды в Рейкьявике выездное собрание протестантской общины - друзей Израиля. Вышел он с собрания, однако, убеждённым сторонником, решившим помогать Израилю в меру своих сил и материальных возможностей.
Прошло несколько месяцев. Однажды, после долгого пути в океане, судно бросило якорь в порту Нью-Йорка. В то время как Гунар проходил формальности оформления, его взгляд наткнулся на лежащую на столе у морского чиновника брошюру с уже знакомой ему эмблемой. Капитан не смог удержаться, чтобы ни поприветствовать сообщника, и заодно узнал, что сегодня вечером состоится совместное собрание христиан и иудеев в поддержку израильской армии. Стивен - так звали чиновника - предложил заехать, чтобы пойти вместе, и Гунар согласился. Тогда он, конечно, и не подозревал, что многое изменится в его жизни...
10
Увидев родителей Бенджи впервые, Давид поймал себя на мысли, которая каждый раз потом приходила ему в голову. "Ну, можно, конечно, любить евреев и Израиль, - думал он, усмехаясь про себя, - но не до такой же степени!" Глория, - так, по иронии судьбы, звали маму Бенджи, -усевшись на том собрании рядом с Гунаром, в действительности стала судьбой исландского капитана, который уже был немолод и успел почти похоронить из-за своей плавучей профессии мысль об устройстве семейного гнёздышка. Сама Глория, вероятно, тоже, но не из-за возраста - она была моложе на семнадцать лет - а по другой, более прозаичной причине: абсолютно проигрышной внешности. Она была самым старшим ребёнком в семье, её две сестры и двое братьев успели жениться и нарожать детей, а Глорию всё никто и не думал сватать. Уже давным-давно смирившись в душе со своим вынужденным девичеством, Глория, окончив универститет, стала детским врачом. Другая, может, и озлобилась, но девушка обладала поистине ангельским характером. Дети просто обожали её, родители, ясно, тоже, и запись на приём велась надолго вперёд.
Что поразило мужественного исландца, как он впоследствии признавался, - это широкая открытая улыбка Глории. Впрочем, у самого Гунара улыбка была не менее искренней, но Глория об этом скромно умалчивала. Долговязому капитану оставалось всего несколько лет, чтобы уйти с мостика по выслуге лет. Всё это время они перезванивались, переписывались, а когда позволяла служба, и встречались. Старенькая мать и младшая сестра пытались отговорить Гунара покидать Исландию, - "зачем так далеко забираться, что, нельзя здесь обустроиться?" - но тот уже давно всё решил.
Поженились и брачную ночь молодожёны провели в демократичном Лас-Вегасе. И, словно в компенсацию за долгое ожидание семейного счастья, в положенное время доктор Глория Сигурвинсон констатировала у себя вначале отсутствие месячных, а затем постепенно, нарастая в количестве, появились и другие признаки наступившей беременности. Когда же подруга Глории, врач-гинеколог осторожно предположила, что "не вполне уверена, но кажется, у тебя там двое", радости Глории не было предела. Не особенно жалующая религию, она, когда удавалось из-за загруженности работой, стала посещать ближайшую синагогу, благодаря Вс-вышнего за столь неожиданно поздно свалившуюся на них с мужем двойную радость. Делала она это, впрочем, втайне от Гунара: капитан-северянин с независимым характером, привыкший самостоятельно принимать волевые решения и полагаться во всём только на самого себя, в открытую посмеивался над появившейся в её характере боязливой религиозностью.
В положенный срок Глория, пройдя через кесарево сечение, вся мокрая, еле живая, но счастливая, разрешилась от двойного бремени. Первое, что она попросила, когда пришла в себя от наркоза, было:
- Покажите мне детей...
Акушерка-мексиканка, на лице которой явно читалось удивлённое выражение, выполнила указание. Глория помутневшим взглядом обвела двойню. "Какое счастье, что ни один из них, особенно дочь, не похожи на меня! Спасибо, тебе, Г-споди!" - подумала она и сама не заметила, как от чрезвычайного волнения и усталости произнесла благодарение вслух. Акушерка согласно закивала головой...
С Гунаром они договорились так: дочку назовёт он, а сына - она, хотя муж и уступал Глории право дать имя обоим детям.
- Я назову сына Бенджамином, - сообщила Глория счастливому, держащему на руках дочь отцу.
- Почему так, можно полюбопытствовать?
- "Бен" означает "сын". Мы будем называть его Бенджи, ведь он сын двоих, чьи имена начинаются на букву "джи".
- Что ж, вполне логично. - Капитан согласно закивал головой. - Бенджи! - позвал он мальчика, который в тот момент, натруженно сопя, извлекал молочко из разбухшей груди Глории. - А дочь пусть будет Стейси, хорошо? - Он высвободил и поднял правую руку, словно отметая дальнейшие вопросы. - Просто мне нравится это имя.
Кем приходилась та таинственная Стейси её мужу, Глория предпочла не выспрашивать...
Через неделю моэль, как и положено по законам Израиля, обрезал белобрысого сыночка и нарёк его Бенджамином. Гунар ничего не имел против. Во-первых, он считал, что это дело матери, во-вторых, рассуждал он, в конце концов, и Иисус был обрезанным евреем. Стейси, не подозревая, какие страдания должен проходить её близняшка, тихо спала в своей кроватке. Когда, однако, Бенджи огласил помещение криком, сестрёнка проснулась и стала тоненько вторить ему.
- Видите, как они чувствуют друг друга? - спросила сестра Глории, Рут. - Недаром, что близнецы!
Дети росли в еврейском окружении, среди еврейских родственников (других просто не было), ходили в еврейский детский садик, потом в еврейскую школу. В их доме, где наряду с Ханукой справлялось и рождество, культивировалась любовь к Израилю, и именно это обстоятельство было определяющим. Поэтому когда Бенджи, окончив школу, изъявил желание служить в израильской армии, родителями это было воспринято как само собой разумеющееся. Когда же такое желание выразила Стейси, Гунар встал на дыбы.
- Не пущу! - заявил он. - Двое сразу - это уж слишком! Бенджи - парень, ему армия только прибавит, а что тебе там делать? Лучше иди учиться!
Никто и не думал спорить с Гунаром, ведь все окружающие знали: если капитан решил - точка. Стейси поступила на факультет литературы, Бенджи уехал служить в ЦАХАЛ, в одном с Давидом танке.
11
В тот самый послевоенный отпуск Давид и познакомился со Стейси. Первое, что бросилось ему в глаза, - удивительная похожесть брата и сестры. Были и отличия: Стейси была ниже ростом и, хоть и высокая для девушки, не смотрелась долговязой. Ещё одно отличие - выражение лица. Если у Бенджи оно было залихватски-задорным, что вполне соответствовало его жизнелюбивому нраву, то в голубых глазах его сестры застыло выражение мечтательности, словно девушка явилась из другого, неведомого Давиду мира.
- Стейси, - произнесла она тихо, протянув руку и скромно потупив взор.
Давид, не рассчитав, чрезмерно сжал её мягкую ладонь своей жилистой лапой. Он даже не понял в тот момент, отчего у Стейси потекли слёзы.
- Ой, прости, - принялся извиняться парень.
- Ничего, ничего страшного, - успокоила его девушка.
"Хоть бы это была наша со Стейси свадьба", - вдруг пришло Давиду на ум.
Он провёл тогда в гостях у друга прекрасные десять дней. Они вдоволь поездили по Америке, добравшись до самого Ниагарского водопада. Давиду очень понравилась Америка. Но ещё больше Стейси. Она не выходила у него из головы. Больше остального во всём отпуске Давид запомнил вечеринку у школьного друга Бенджи, куда они пошли втроём. Танцуя со Стейси под песню "Роллинг Стоунс" под названием "Ангел", прямолинейный Давид неожиданно для самого себя произнёс:
- Стейси, ты мне очень нравишься. Ты словно ангел, спустившийся с небес. Через два дня я уезжаю. Можно мне позвонить тебе из Израиля?
К его немалому удивлению, девушка согласно кивнула. В её глазах Давид прочёл какую-то доселе неизвестную покорность судьбе, переходящую в безмятежное спокойствие. Словно его горячий нрав окунулся в глубокое море во время полного штиля. Давида, привыкшего к более яркому проявлению чувств, это поначалу и удивило, и испугало одновременно. "Скорее всего, я ей не нравлюсь, но она из вежливости соглашается, чтобы не обидеть гостя, друга брата", - подумал парень. Но он ошибся.
Вернувшись в Израиль, он в первый же день набрал знакомый международный номер и, поговорив с Бенджи, попросил позвать Стейси. Их беседа длилась около часа, и, положив трубку, Давид понял, что уже хочет позвонить снова. На него подозрительно косилась мать, не решаясь, однако, спросить, с кем так долго общался, улыбаясь, её любимый сын.
- Мама, я, кажется, влюбился, - Давид обнял Марселу, и у той, обожающей сына, потекли слёзы.
12
Давид решил продолжить карьеру в армии. Офицером он был блестящим и быстро продвигался по служебной лестнице. Кроме возможности заниматься любимым делом - быть всегда рядом с боевой машиной, испытывать новейшие виды танков - это дало ему материальную независимость, в частности, преспокойно оплачивать возросшие телефонные счета. С другой стороны, времени с каждым новым назначением становилось всё меньше. Иногда после трудного дня, выжатый как лимон Давид еле доползал до постели. Что уж говорить о ночных дежурствах! Когда всё же выпадало свободное время и Давид звонил в США, он уже почти физически ощущал, что Стейси ждёт у телефона. Она никогда не задавала вопросов типа " почему ты так давно не звонил?", и оттого Давид ещё острее ощущал чувство вины.
Однажды после не самого удачного трудового дня Давид всю ночь проворочался, безуспешно пытаясь уснуть. Это удалось лишь к утру, но проснулся он почему-то в полной уверенности, что упускает всё самое лучшее в жизни, и прежде всего Стейси. Ощущение было ужасное. Сказав себе: "Так больше продолжаться не может ", Давид решился. Упросив командование дать ему недельный отпуск, он пересёк океан и прямо из аэропорта отправился к родителям Стейси. Свататься.
" Я не могу без неё жить ни единой минуты!" - такими словами он завершил свою нехитрую английскую речь, обращённую к капитану Гунару Сигурвинсону и его жене доктору Глории. Стейси сидела рядом и смущённо улыбалась. Словно в очередной раз покоряясь судьбе. Давид, с горящими от возбуждения глазами, вновь поразился её спокойствию.
- А что ты молчишь, дочь? - спросил Гунар. - Ты хочешь выйти замуж за Давида?
- Да, - просто ответила Стейси.
- Но тебе придётся перехать в другую страну, Стейси, - объяснял ей отец. - Ты будешь далеко от нас с мамой.
- Я перееду, - произнесла Стейси. - Я буду жить там, где будет жить Давид.
Вопрос, таким образом, был решён, и Давид вернулся в Израиль договариваться о сроке свадьбы.
13
Все друзья Давида, включая сослуживцев, все его многочисленные родственники, не скрывая, завидовали ему белой завистью. Несомненно, Стейси с первого взгляда располагала к себе людей - своей внешностью, своей манерой поведения, своей изысканностью, привычкой принимать действительность как она есть, с истинно королевским спокойствием. Ни один мускул не дрогнул на её лице даже тогда, когда девушка, облачённая в платье невесты, входила в зал торжеств и тётушки Давида по традиции устроили паре торжественное многоголосое улюлюканье. И конечно же, Стейси оказалась, как он того и ожидал, девственницей.
Честно говоря, Давиду немного мешало это умение жены относиться ко всему как должному, интеллигентно, с оттенком исландской долготерпимости. Самому Давиду, выросшему в Израиле, не хватало жарких споров, препирательств, семейных скандалов, наконец. Иногда он словно с цепи срывался и, не сдерживаясь, начинал кричать без особой причины, подспудно надеясь вызвать на себя ответный огонь. Тщетно: Стейси в ответ только улыбалась, гладила не в меру буйного мужа по чёрным вихрам, и тот мгновенно отходил. Он даже изменить ей не мог, хотя в армейской среде, где он вращался, было немало женщин, желающих переспать без особых обязательств. Несколько раз Давид был близок к адюльтеру, но всякий раз в последний момент отступал. Когда он представлял, как после этого придёт домой и посмотрит в чистые, безоблачные глаза Стейси, желание плотской любви на стороне уходило само собой.
Через год после свадьбы Стейси родила ему двух девочек, и в гости прилетели американские родственники. Бенджи заодно поучаствовал в военных сборах, на которые обязательно прилетал, если позволяла учёба - он учился на врача, мечтал стать педиатром, как мама.
Глория, вначале молча осмотрев близняшек и проверив их врождённые рефлексы как врач, лишь тогда облегчённо вздохнула и позволила выразить своё восхищение как бабушка. Гунар решился взять одну из близняшек на руки, но когда та заревела, передал её матери и вышел на балкон выкурить трубку.
- Крикливые тут, однако, дети, - проворчал он оттуда, - Стейси такая тихоня была, почти не плакала.
- Это потому, что ты не вставал к ней по ночам, - возразила ему Глория. - Как ты можешь такое говорить про собственную внучку? Помолчал бы лучше!
Бенджи громко прыснул со смеху, за ним и Стейси: они любили, когда родители препирались. Давид молча улыбался, держа на руках вторую дочь.
Пробыв две недели, родственники улетели за океан, а для Давида и особенно Стейси начался непростой период. Давид допоздна задерживался на работе, и его жена практически в одиночку растила двух маленьких дочерей. Но даже теперь была спокойна, как ангел. Возвращаясь среди ночи и всегда заставая ужин на столе и трёх спящих женщин, одна из которых приходилась ему женой, Давид каждый раз восхищённо думал: " Какая молодец! Как мне повезло в жизни, что я встретил Бенджи, а потом и Стейси! Что бы я без неё делал?"
Когда началась война Судного дня, Стейси была на третьем месяце беременности. Давид почему-то был уверен, что на этот раз родится мальчик. Стейси не возражала.
14
Хотя у военного командования в его отношении были другие планы, Давид в конце концов упросил своего начальника возглавить, как и в прошлую войну, экипаж родимого "Центуриона". Все они, уже повоевавшие в Шестидневную - Давид, Бенджи, Мули, Иони - втайне надеялись, что, как это уже бывало, арабы, почуяв малейшую опасность, начнут отступать и сдаваться, но на сей раз всё с самого начала пошло по абсолютно другому сценарию.
Сирийцы на севере, где держал оборону Голан их танк вместе с другими машинами, сражались особенно яростно. Они явно уверовали, что ещё немного - и удастся вместе с египтянами сбросить евреев в море. Первое время казалось, что так оно и будет: поддержанные воздушным прикрытием советских ракетных установок, точно попадающих в танки и самолёты, арабы наступали.
На второй день боёв одна из ракет угодила прямо в их "Центурион". Давид, раненый в ногу и контуженный, почти сразу потерял сознание. Последнее, что он запомнил перед этим: белую голову склонившегося над ним Бенджи и чьи-то руки, вытягивающие его их горящей машины. Успелось лишь подумать: "Быстро вернуться домой на сей раз не получится..."
Очнулся Давид оттого, что кто-то больно пнул его в бок ногой. С трудом расклеил тяжёлые веки: он лежал на голой земле со связанными руками и ногами, перебитая нога ныла, наспех перевязанная куском форменной ткани.
- Пить, - попросил он.
- Сволочь еврейская, - услышал он незнакомый голос на арабском. - Слышишь, Атеф, этот очнулся.
- Тащи его сюда, - сказал кто-то пока не видимый глазу. - Сейчас разберёмся.
Давида потащили за ноги, и он от нестерпимой боли в левой конечности вновь потерял сознание. Придя в себя, он попытался осознать, что произошло. Это удавалось с трудом: голова была словно чугунная гиря.
- Ладно, дай ему немного попить, - долетел до него мужской голос.
Кто-то бросил ему на губы тряпку с водой, и Давид стал с жадностью её обсасывать.
- Поздоровайся со своим командиром, солдат, - издевательски продолжил мужчина на ломаном английском. - Сейчас ты пожалеешь, что вытащил его из подбитого танка.
- Вы оба скоро позавидуете тем двоим, что сгорели там, - продолжил второй.
Давид с превеличайшим трудом повернул тяжёлую голову и, собрав остатки сознания, узнал Бенджи. Самое удивительное было в том, что тот улыбался ему своей неподражаемой улыбкой.
- Командир приказал взять с собой только одного, - услышал Давид арабскую речь. - Кого прикончим?
- Конечно, раненого, - ответил второй. - Тот здоровый, с ним меньше проблем.
- Правильное решение, - выдавил из себя Давид. - Зачем усложнять себе жизнь?
- Ты знаешь арабский? - склонился над ним Атеф. - Откуда?
- Я родился в Марокко, - хрипло сказал Давид.
- Так, значит, ты понял, что одного из вас мы сейчас пристрелим?
- Понял, - ответил Давид. - Только поскорее, не мучьте меня.
- Какой ты быстрый! - засмеялся Атеф. - Не бойся, мы успеем прежде, чем Израилю наступит конец.
Давид почувствовал, что вот-вот опять уйдёт в небытие.
- Что они тебе сказали? - спросил Бенджи.
- Ничего важного, - Давид еле шевелил губами. - Всё будет о"кей, Бенджи, не волнуйся.
- А всё же, командир?
- Да ничего, просто спросил, откуда я знаю арабский.
- Эй, вы там! - закричал Атеф. - Не переговариваться!
- Если я погибну, похороните меня в Израиле, хорошо?
- Ты не погибнешь, Бенджи, - Давид уже проваливался в небытиё, - ты не...
Сквозь закрывающиеся веки он успел различить дуло направленного в их сторону пистолета. "Шма, Исраэль..." - успел произнести он про себя.
Хлопок пистолета почти совпал с раздавшимся взрывом.
За многие километры отсюда никогда прежде в жизни не повышавшая голос Стейси вдруг разразилась душераздирающим криком. Внутри неё дёрнулась, забилась новая жизнь; у себя в кроватках испуганно во сне заплакали сёстры-близнецы.
В другом полушарии, в Бруклине, в сильном волнении среди ночи проснулся капитан Гунар Сигурвинсон. Он с тревогой посмотрел на Глорию, плачущую во сне, но, рассудив, что это просто ночной кошмар, решил не будить жену. Прошёл на лоджию, взял с полки свою любимую трубку, раскурил, глубоко затянулся вопреки совету врача. Он так и умер от остановки сердца - сидя на кресле, с дымящейся трубкой в жилистой правой руке, на запястье которой был вытатуирован морской якорь.
15
Давид шёл по гостиничному коридору. В левом кармане его брюк лежало шило, которое он столько лет мечтал вернуть Абдалле. Правая рука сжимала палку, без которой он после событий войны Судного дня уже не мог обходиться.
Он, Давид, выжил тогда, хоть и был покалечен. А Бенджи погиб...
Одновременно с расставившим всё по своим местам наступлением командование развернуло и множество спасательных операций. Давид много раз беседовал с Цахи, солдатом спецподразделения, первым после артподготовки ворвавшимся в место их с Бенджи вынужденного плена. Тот с пеной у рта утверждал, что, помимо Давида, обнаружил два мёртвых тела - Бенджи и ещё одно в форме сирийской армии. Другого, басистого сирийца Давид жаждал встретить с тех пор, как он пришёл в себя в военном госпитале. И с каждым годом желание только разгоралось, словно пламя в душе.
Он негромко постучался.
- Кто там? - спросил Атеф.
- Это насчёт завтрашней экскурсии, - сказал Давид.
Дверь открылась.
- Но мы завтра никуда не собирались ехать, - пожал плечами хозяин номера, глядя в упор на Давида. - Это какая-то ошибка.