Голуби взмахнули крыльями разом - хлопнули выстрелом. Взбесилась тень, да и рассеялась. Ивашка бежал, только что не сшибая лбом ветхие перекрытия, и когда раскрывал рот в безумном и страшном крике своём, то между верхней его губой и нижней провисала искрящаяся низка слюны.
--Он живой!-- кричал Ивашка подымая в воздух чердачную пыль и мелкую стружку,-- Живой он!
Вот он, Ивашка, выбежал на свет. Лицом сер. Одеждой сер. И нет за ним ни возраста, ни разума.
Блаженный Ивашка.
Жидкие бесцветные вихры. Бельмо на левом глазу.
Ивашка-юродивый.
--Давеча у рынка видел,-- упал на колени, отдышался,-- у рынка... живой он...
Нибелунг сидел в проёме круглого окна, свесив одну ногу, и смотрел наружу. Солнце и листва играли на его лице в озорную игру, но сам он был мрачен и на дне его глаз в самый солнечный день можно было разглядеть звёзды.
Глыба - казалось Ивашке.
--Значит, жив Герцог, говоришь?-- Нибелунг рыж.
У него пальцы музыканта и очки в пластмассовой оправе с канцелярской скобой вместо одного винтика. И чудится Ивашке, что весь он состоит из частей.
Не глыба - груда. Пошевелится - и свалится в ковши рук рыжая бородатая голова, а потом и руки с деревянным стуком покатятся по полу. Упадут прямо здесь: в голубиный помёт, в труху, в густую сизую пыль.
--Как есть говорю... Живой... А ты... ты голову не роняй. Грязно тут.
Солнце разбилось об очки Нибелунга и брызнуло кипятком в глаза Ивашке.
--Подойди,-- приказал Нибелунг,-- я сам хочу посмотреть.
Ивашка с коленей вставать не стал, подполз на четвереньках и сел перед Нибелунгом, как садится верная собака в ожидании кости. Нибелунг возложил свою левую руку на макушку юродивого, зарылся плоскими мозолистыми пальцами в вихры, словно что-то среди них выискивая.
И перед его глазами предстала другая картина: весь город, пронизанный тонкими светящимися нитями, все люди, нанизанные на эти нити и паутины сплетённые над городом. Герцог был среди них. Живой. Нетронутый недугом. И было в нём другое, чего раньше Нибелунг не видел: тоненькая светлая ниточка уходила вверх и в сторону, вплетая его в общую паутину. У самой головы Герцога ниточка становилась толще и окутывала его мерцающим коконом.
Нибелунг сжал кулаки - только что не выдернул у Ивашки остатние волосы. Встал.
Всё же - глыба. Отодвинул Ивашку, сказал следовать.
Они спустились вниз. На два этажа по деревянным скрипящим ступеням. И ещё на пять ступеней по мокрому кафелю.
Путь они отмерили по-разному. Ивашкиных шагов - вдвое больше. Всю дорогу Ивашка смотрел на птиц. Птицы резали воздух, пили из луж, сидели на проводах. Провода, птицы и вода в лужах были чёрными. А воздух...
Тут Ивашка попытался представить, какого же цвета воздух на самом деле. Быть может, он имеет цвет лишь когда никто на него не смотрит? А если так, то почему бы не застать его врасплох...
--Не отставай,-- Нибелунг шагал широко и не видел птиц. Он видел - Ивашка знал это - тоненькую сияющую нить. Ниточка была совсем слабой, но тайные знаки Нибелунга сгорели, соприкоснувшись с нею, как сгорел бы хворост, подброшенный в жаркое пламя.
Ивашка прибавил шагу, и вот уже за чугунной оградой заблестела вешняя, вспучившаяся вода. Вода была холодной и колкой, а под водой стояли во весь рост молчаливые утопленники. Сверху их не было видно, но юродивый прекрасно рассмотрел их своим левым глазом.
И чёрные птицы, парящие над рекою тоже их видели.
Раньше Ивашка замечал над водою и белых птиц, но потом они исчезли. Теперь птицы были исключительно чёрными. Ивашка предположил, что белым птицам не годилась в питьё чёрная вода - вот и умерли они, когда в дальнем-дальнем лесу пересох последний белый источник. Белые птицы легли тогда, покорные своей погибели, и их белые перья устлали ложе пересохшего ручья, так что издалека можно было подумать, что белая вода доселе бьёт из-под земли.
А Нибелунг видел перед собой асфальт и людей с газовыми горелками, которые раскатывали гудрон по серым бетонным панелям. Воздух над газовыми факелами пенился, искажая пляшущие и пузырящиеся тени.
Встречные сторонились Нибелунга. Это Ивашка заметил давно. Даже тогда, когда Нибелунг пришёл за ним в пустынь, и встречать Нибелунга высыпало множество чёрных людей с тяжёлыми стальными прутьями, они, эти чёрные люди, не могли подступиться. Старейший из них, высохший и злобный, держал вязанку зажжённых свечей в одной руке и крест в другой. Он сыпал проклятьями и грозил страшными карами, но Нибелунг молча шёл и сыпал по ветру тяжёлым пеплом из своей левой руки. Так он подошёл к Ивашке и указал на двери. А Ивашка, не в силах противиться, зашагал по пепельной дорожке, лишь только удивляясь, как в ладони этого странного рыжего человека могло поместиться столько пепла.
За Ивашкой нет греха. И никогда не будет.
Грех есть там где есть разум.
Нет греха за юродивым - а потому не будет его и за Нибелунгом.
Ивашка заплатил за двоих сполна.
--Не отставай,-- вот уже они идут дворами в густой и влажной тени.
В чьём-то доме натужно и фальшиво пиликала скрипка. Ивашка левым глазом увидел полную девочку, которая верила в то, что она - уродлива. Ивашка хотел дотянуться до неё, сказать, что всё у неё будет замечательно, что жизнь её станет однажды одним нескончаемым праздником, но звуки смолкли, и эта несказанная ложь осела на Ивашкиных губах и напоследок он успел лишь бросить взгляд вперёд, туда, где в заскорузлой кирзовой грязи лежала сломанная кукла, так похожая на повзрослевшую девочку со скрипкой.
Ивашка проглотил пару солёных слёз, и совсем было расстроился, но озорной воробей, забавно переваливаясь с боку на бок, пересёк ему дорогу и это было до того потешно, что юродивый брызнул слюной и клокочущим смехом и думать забыл о сломанной окровавленной кукле.
--Жди здесь,-- Нибелунг указал на скамейку и скрылся за дверью подъезда.
Скамейка была старой, исчёрканной и опаленной. Ивашка присел и только оглянулся назад, чтобы вновь отыскать весёлого воробья, как буквы под его ладонями ожили и расцвели молодыми жизнями. Жизни тянулись из окрестных домов разноцветными нитями - шерстяными, капроновыми, суровыми - обматывались вокруг скамьи и уносились вдаль. Одна из них, неверная фиолетовая ниточка, была ещё совсем новой, но Ивашка ощутил на другом конце её леденящую осеннюю пустоту, сквозь которую промозглый ветер с моросью нёс опаленную коричневую листву.
Нить провисла вдруг, и совсем близко - да что там! - прямо здесь, перед Ивашкой, прошла молоденькая девушка, сквозь которую в этот ласковый летний день рвались осенние листья-лезвия.
--Что ж ты так!?-- вскричал юродивый, разом опрокидывая весь мир,-- Ты ж себя-то... себя...
--Псих,-- девушка шарахнулась, хлопнула полами пиджака,-- Сумасшедший...
--Что ж себя так... -- подтирая слюни замызганным рукавом Ивашка обречённо опустился на скамейку.
Но ниточек он больше не видел. Он видел Нибелунга в пустой квартире, где остатки обоев рваными штрихами покрывали серые стены, где даже проводка была вырвана из-под штукатурки. Нибелунг стоял перед холодным грязным стеклом за которым была зелёная вода - много воды за толстым замызганным стеклом. И ещё что-то.
Ворошится. Большое и почти живое. Рывком - чуть не вырывая из тяжёлой сварной рамы прозрачную преграду - к самому лицу Нибелунга.
Клокочет вода в развёрстой глотке.
--Жив...
--Ты не сказал, что он крещён,-- Нибелунг неколебим,-- Мне нужны ещё деньги.
--Если помогут - бери. Уже лежат... У тебя за подкладкой...
--Теперь справлюсь.
--Справься,-- уходит в изумрудную глубь. Огромный. Страшный.
Ивашка смотрит на Нибелунга, на стеклянную стену, перегородившую комнату пополам. Там, за стеклом, зелень переливается от чёрно-гнилостного угрюмого цвета до прозрачной бирюзы.
--Пошли... -- Ивашка и не заметил, что Нибелунг спустился и стоит уже над ним.
И снова: птицы, смоляные, липкие, как будто стало их больше за последние минуты. Небо, посеченное этими птицами и проводами, но, всё равно, светлое и высокое.
Знакомая дорога. Ивашке стало страшно. Он вспомнил пустынь, старого бесноватого настоятеля. Жёлтый свет слабой подслеповатой лампочки. Воздух тяжёл и смраден от горящих свечей. Одну из них Ивашка держит в руках - горячий воск застывает на пальцах.
--Раба Божьего Остапенко, крещеного Владимира,-- рычит сквозь почерневшие зубы настоятель,-- одна тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года рождения - проклинаю.
--Раба Божьего...-- вторит юродивый слово в слово,--... проклинаю.
И ломает свечу. Пламя, изойдя густой копотью, гаснет.
--Раба Божьего Ненаших, крещёного Николая...
--... проклинаю.
--Раба Божьего...
...проклинаю...
...проклинаю...
...проклинаю...
Нет греха за юродивым. Никто не заплатит за сломанные свечи.
Лишь один раз не смог Ивашка переломить тонкую восковую палочку. Как ни тужился - свечка словно железом налилась, потяжелела. Не держат руки.
Кричал настоятель, грозился на хлеб и воду посадить, но всё же увидел, что хоть изошёлся Ивашка потом - а свеча даже не согнулась. Освирепел, вырвал из рук и сам сломал.
Хлопнуло чёрным, хлёстким. Пробежала тень по стенам. Ивашка свалился под скамью, свернулся клубочком, заскулил.
Настоятель же ещё две недели лежал при смерти, плакал кровью. И ничего.
Отмолили.
--Ну,-- Нибелунг дёрнул Ивашку за плечо,-- Давай, пошли скорее, куда смотришь?
А Ивашка смотрел на синее стекло витрины, в котором Нибелунг был ещё выше, и след в след за ним шагал ещё один Нибелунг, бледный, прозрачный... Откуда он, этот двойник? Или Нибелунгов всегда было два, потому и не страшатся они ничего?
Так нет же: кончилась витрина, и остался Нибелунг один одинёшенек мерить дорогу шагами, на каждый из которых положено два Ивашкиных.
Отец Артемий был дома. В его однокомнатной квартире пахло чем-то приторно-кислым, с тягостной тошнотворной гнильцой. Завалы книг - пожелтевших, обветшалых. Старинная икона, словно собравшая на себя все тени, почерневшая, так что и не разобрать кто на ней нарисован. Клетчатый плед на широкой тахте. Плед зашевелился и из-под него выглянул худющий мальчонка с рыбьими глазами. Ивашка увидел в них страх и ещё что-то такое, чего не понимал и понимать не смел, хотя и бывало подобное в пустыни.
--Ну-с,-- отец Артемий жирными губами обсасывал каждое слово,-- с чем пожаловали?
--Отключить надо одного товарища,-- спокойно произнёс Нибелунг.
--И кого же?-- церковник налил в гранёный стакан тягучее красное вино и, причмокивая, отпил половину.
--Герцога.
Стакан стукнул по столу. По мутным граням медленно сползала маслянистая плёнка.
--Самого?-- чуть не прохрипел отец Артемий.
Нибелунг кивнул.
--Да ты хоть знаешь сколько это будет тебе стоить? За ним же весь героин в этом городе и половина бензоколонок. Ты хоть представляешь что будет, если кто-нибудь узнает, кто его отлучил?
--А ты молчи,-- холодно посоветовал Нибелунг и положил на стол истрёпанный конверт.
Глаза отца Артемия загорелись жарким коптящим пламенем, когда он пересчитывал замызганные, рябые купюры.
--Идите все вон!-- закричал церковник, скинул плед с мальчонки,-- Ты тоже... Сиди на кухне пока не позову.
И уже закрывая за визитёрами двери:
--... всё сделаю как надо.
--Не сомневаюсь,-- улыбнулся Нибелунг.
Обратно шли не торопясь. Ивашка молча пинал перед собой кусок асфальта. Визиты к отцу Артемию всегда нагоняли на него тоску.
Но вот в траве у проржавевшего насквозь киоска он увидел то, что искал так долго и безуспешно: зелёный с жёлтым фантик, точь-в-точь такой, какого ему не хватало, чтобы всё закончить.
Нибелунг хотел было одёрнуть юродивого, но тот с таким счастливым видом прижимал к сердцу скомканную бумажку, что рука не поднялась дать заслуженную затрещину.
К заброшенному дому они шли окольными путями и Ивашка успел аккуратно разгладить фантик и сложить его квадратиком, так чтобы зелёный фон ровно посередине пересекала жёлтая линия и чуть-чуть - самую малость, что было сложнее всего, была видна буква "Ъ".
Юродивый положил бумажку в карман и, как раз в этот же момент они поднялись на чердак.
--Подойди,-- приказал Нибелунг и Ивашка послушно опустился на колени.
В городе нанизанном на нити, Нибелунг снова отыскал Герцога. Ниточка, исходящая из его макушки была теперь оборвана и жалобно трепыхалась, пытаясь нащупать пересохший источник силы. Нибелунг начертал перед собой руны погибели, и они слетели с его пальцев чёрными смолянистыми птицами и рванули вниз, в город, терзать Герцога. Светящийся его кокон потускнел и сдулся, и вот уже птицы принялись клевать податливое живое мясо.
Нибелунг отпустил Ивашку и тот, так долго ждавший, побежал вниз, туда, где в одной из комнат к стене был приклеен огромный, от потолка до пола, пёстрый квадрат. Он состоял из крохотных квадратиков: бумажных, картонных, жестяных. Тут были обрывки автобусных билетов и кусочки фотографий, был кусочек депутатского удостоверения и клочок заключения о положительном анализе на ВИЧ. Рядом с фотографией щекастой кудрявой малышки, обрезанной так, что у девочки не было рта, висело сложенное письмо не вернувшегося с войны солдата. Ивашка, за долгие годы проведённые с Нибелунгом, собирал эти осколки в одну целую картину так, чтобы проходящие сквозь них нити сплелись в единое кружево, в котором, как верил юродивый, была его, Ивашкина, свобода.
И вот он вставил самый последний квадратик, завершая мозаику. Вверху, на чердаке, вздрогнул Нибелунг, впервые своими глазами увидев то, на что смотрел левым глазом Ивашки. А ещё все те следы, которые оставил за собой юродивый, стали вдруг видны.
И все они вели к Нибелунгу.
А Ивашка увидел всё разом. Вся его жизнь свернулась в один великолепный квадрат - его собственный, которому не было места на стене, но который был внутри, до сих пор невидимый. И, впервые за свою жизнь, Ивашка знал что делать, знал, что он может сделать что-то сам, без чужих подсказок, без принуждения.
И он побежал сквозь слепящий солнечный свет, прочь от чёрных птиц и чёрной воды, от церковников и переломленных свечей, от пепельной дорожки и разноцветных нитей, от заговоров на смерть и того, кто живёт в воде за стеклом.
Его дорога загнулась к небу ступенями и понесла вверх, такого лёгкого и такого свободного. Он оставлял под собой этаж за этажом, пока, наконец, сквозь сияющий небом квадрат люка не поднялся на самый верх.
Оттуда, сверху, он видел, как к чердаку Нибелунга идут серые люди. У них было оружие с окропленными пулями, от которых не спасают наговоры. Видел, как другие разбивают толстое стекло и как с грязной водой на пол выплёскивается блестящая гладкая туша, как она бьётся в предсмертных судорогах, чуждая этому миру. Видел Ивашка, как горит облитое бензином дерево, и как корчится отец Артемий привязанный цепью к этому дереву, и как куда-то уводят закутанного в плед испуганного мальчонку.
И ещё он увидел, как Нибелунг протянулся к нему, к Ивашке, в последнем истом порыве и улыбнулся, печально и обречённо.
А потом хлопнул выстрел - словно голуби, разом рванувшие в небо, и Ивашка стал с ними на крыло и взмыл.
Над городом - к свету. Выше туч, выше паутины сияющих нитей, туда, где есть иное, выше которого ничего уже нет и никогда не будет. Ивашка летел, оставляя под собой городские кварталы, опоясанные чёрной могильной водой, леса с пересохшими родниками, пустыни, забитые бессильной злобой.
Ивашка-юродивый.
Ивашка-блаженный.
Летел, не ведая греха. Летел и был счастлив. Мгновение.
Пока земля не позвала его обратно.
Максим Кич 08.06.05 Витебск
Распространяется на основании Creative Commons Attribution-NonCommercial-NoDerivs 3.0 Unported License.
|