|
Да отступит тьма! Да придёт свет! Мириады электрических светильников вниз по проспектам в матовых фонарных шарах, в фарах авто, в витринах. Да что там, даже внутри брошек модниц - вместо пошлой архаики янтарных слёз и мануфактурных медальонов - загадочно светятся, черпая энергию из эфира, наполненные особым газом стеклянные ампулы.
Хронометры высветили вечернее время и тут же, влекомые пестротой маленьких будничных забав и непреодолимой уже привычкой, тысячи будетлян наполнили проспекты. Забавные и жутковатые их фигурки перемещались, словно подпружиненные, особой, выверенной будетлянской походкой. Одни спешили в театры и кинематографы, другие - в многочисленные кафе, третьи праздно шлялись, но почти никто не оставался дома, разве что, принимая гостей или в силу трагических обстоятельств.
Евгения без особого усилия рассекала толпу гуляющих - пешеходы сторонились коротко стриженой девушки, одетой в кожаный лётный комбинезон, дополненный переброшенным через плечо планшетом. В зеркальных очках-консервах, сдвинутых чуть ли не на макушку, млечным путём мерцали мириады отражённых лампочек. Сигарета в зубах. Наушники подключены свитым в спираль шнуром к скрытому в нагрудном кармане прибору. Из-под амбушюр рвётся статический шум, собачий лай и пулемётные очереди.
В небе несомый цеппелином рекламный щит сменил слоган и высветил причудливой антиквой: "Покупайте патентованное средство для повышения мужской уверенности "Адонай". Евгения продемонстрировала цеппелину неприличный жест и скрылась под аркой.
Арка вела во двор, выхвативший из фосфоресцирующего неба крохотный угловатый кус. Сам двор был темен, словно в насмешку над окружающей его вакханалией света.
Деревья сплетались диковинными узорами, и Евгения каждый раз видела в этом загадочную математику самоподобия. На фоне электрического неба ветви казались антимолниями, статическими разрядами тьмы, прорезавшими торжество ксенонового сияния.
Дверь подъезда, обитая потускневшими металлическими пластинами, с истёршимся номером, была не заперта. В подъезде витали привычные запахи, смешавшиеся до неразличимости в единый аромат, определяющий жилище чуть ли не точнее, чем численный адрес. На подоконнике между этажами стояла прохудившаяся банка из-под кофе, определённая пепельницей.
Внутри, уже по ту сторону другой, деревянной, двери пахло карбидом. Пулемёты и псы в наушниках достигли апогея и захлебнулись. Внутри, по ту сторону деревянной двери, короткий коридор выводил в обширную залу, освещённую ртутными лампами. Посреди залы стояла огромная, от пола до потолка, металлическая конструкция, сплошь увешанная допотопными кинескопами всех мастей. Кинескопы эти были отключены - несколько человек на стремянках тянули к ним провода.
Евгения сняла наушники и выключила прибор.
--Эгей,-- прокричала она и голые стены отозвались гудящей реверберацией.
Люди на стремянках обернулись, разом, их было четверо и каждый из них сказал своё.
Первый, рослый крепыш в промасленном комбинезоне и с красными слезящимися глазами, пригладил опаленный чуб и возгласил:
--Бунт машины против человека провозглашён иконами Мандельброта.
Второй, с профилем безумного римского императора, одетый в синий халат лаборанта поверх истёршегося спортивного костюма заявил:
--Мы более всего и мы - во всём. Дерзатели и небопашцы, проявляторы и чистословы.
Третий имел утончённые черты и был прекрасен, как собрание сочинений Вольтера с голографическими иллюстрациями. Он промолвил:
--И, всё же, мы здесь! Тьма - да одолеет свет! Пусть славятся незрячие, ибо они не обманутся.
Четвёртый походил на мальчишку, исхитрившегося прямиком из кадетского корпуса угодить в лагеря для военнопленных - в обход окопных вшей и пушечных консервов. Лицо его обладало поразительно чахлым оттенком упаковочной бумаги. Одет он был по больничному серо, так что даже не хотелось присматриваться к отдельным деталям его гардероба. Он сказал, очевидно продолжая вслух давно уже початую мысль:
--...хотя бы и стоило призвать Легбу, поскольку топология микросхем однозначно подобна путям и перекрёсткам.
Нельзя не заметить, что все четверо заговорили одновременно, так что Евгения, у которой в ушах до сих пор стояли отзвуки гармонического шума, ничего не смогла разобрать.
Потом уже все четверо спустились, чтобы заключить девушку в дружеские (поверьте, и такое порой бывает) объятия; расцеловать, расспросить, рассказать...
И снова они говорили наперебой, потому что крепышу обязательно надо было пожаловаться на никчёмный сварочный аппарат, который вот-вот взорвётся, но без которого нельзя получить именно такие швы, которые ему нужны; безумный император клял акустику помещения, паразитные гармоники и не поддающиеся должной отстройке осцилляторы; голографический Вольтер демонстрировал свои покрасневшие, в краске и ржавчине, руки, а пленный кадет долго рассказывал, что для каждой электронно-лучевой трубки нужен свой собственный ЦАП, и что все они друг на друга совершенно не похожи.
Евгения выслушивала всех и утешала, что осталось совсем немного, что надо закончить, и что такого будетляне никогда не видели и впредь не увидят.
Работа, споткнувшаяся на появлении девушки, вскоре вновь вернулась в своё обычное русло. Расправившись с подключением кинескопов, товарищи принялись за динамики, а затем, чуть не оглохнув в сплошных реверберациях и визге заведшихся усилителей, отправили "кадета" - звали его Игорем - паять фазоинверторы. Остальные, за исключением Евгении, начали обтягивать стены плотной тяжёлой тканью, призванной хотя бы отчасти погасить отражения.
Девушка же подключила свой планшет к ординатору, чтобы... впрочем, стоит ли забегать вперёд и без зазрения совести рассказывать о том, что хранилось пятёркой в тайне? Важно, как это обычно бывает, другое. И, раз уж нам позволено многое, давайте выведем наших героев по одному на авансцену, под прицел осветительной пушки и спросим, что же на самом деле важно.
Аркадий. Крепыш со сварочным аппаратом. Сейчас, впрочем, сварочного аппарата у него нет, равно, как и остальных инструментов. Он безоружен.
--Аркадий, что для тебя сейчас важно?
--Распять бабочку Лоренса на...
--Нет, не годится... Давай своими словами.
--Чтобы в покое оставили. Руками работать мне проще, чем языком, да и приятнее это.
--Зачем ты тогда этим занимаешься?
--Они мои друзья. Я им помогаю.
--А при чём здесь бабочка Лоренса?
--Ну они все как-то так выражаются... Чем я хуже?
Рома. Римский профиль, усталый взгляд.
--Рома, что для тебя важно?
--А кто тут звук отстраивал? У тебя микрофон по средним срезан... Эй, на пульте?
--Рома, ответь пожалуйста.
--Смотря когда. Важно, чтобы громко, чтобы сказать то, чего ещё не говорили и так, как ещё не говорили. Будетляне застряли в своём совершенстве. Их надо встряхнуть.
--Но ведь и ты - будетлянин.
--Меня тоже надо встряхнуть. Весь мир надо встряхнуть - да что там, трясти надо безостановочно!
Василий при подобном освещении уже не кажется похожим на Вольтера.
--Вася, что важно для тебя?
--Искусство.
--А конкретнее?
--Искусство не может быть конкретнее. Если оно сразу не вмещает весь мир, то оно ни на что не годится. Мы же в единый символ можем заключить историю, религию, все человеческие страсти.
--Ты сейчас работаешь над таким символом?
--Я сейчас работаю над тем, что может к нему приблизить.
Игорь ещё более бледен, чем обычно. Выхваченный из темноты слепящим лучом, он кажется мёртвым.
--Игорь, что для тебя важнее всего.
--Евгения.
--Ты из-за неё в это встрял?
--Разумеется.
--А ты всегда называешь Евгению полным именем?
--Она не любит, когда её зовут Женей.
Евгения, которая не любит, чтобы её звали Женей. Озирается по сторонам, пытаясь высмотреть что-то во тьме, но, захваченная светом, она лишена такой возможности.
--Евгения, зачем ты затеяла свой проект?
--Кто здесь?
--Послушай, надо, чтобы ты ответила.
--Ничего я не буду отвечать... Говори, кто ты такой и что я здесь делаю...-- девушка отворачивается и уходит во тьму, в тщетной попытке обнаружить там хотя бы что-нибудь.
Увы, ткань повествования столь же эластична, сколь и тонка, и излишнее усилие способно разорвать её на части. Услышать ответ Евгении нам, при всём нашем желании, не удастся. Вернёмся же в залу, словно и не было всего этого разговора при свете осветительной пушки.
В зале кипела работа и царило восторженное оживление, которое случается, если работа спорится и если она -- в радость.
Когда хронометры высветили ночное время Вася-Вольтер произнёс:
--Хватит! Друзья, я предлагаю отдохнуть.
Друзья согласились. И вот, таксомотор несёт их сквозь дышащую ледяным пламенем ночь. Антрацитовое небо подобно бархату, на котором лежат бриллианты городских огней. Таксист -- румяный крепыш с завитыми усами, похож на мирового чемпиона по французской борьбе, из тех, что в прежние годы развлекали провинциальную публику показными боями. Мировой чемпион лихо крутит баранку и балагурит с Аркадием о новых катушках для автомобильных электродвигателей, о топливных элементах и ещё о чём-то, что совершенно уж недоступно далёкому от мира будетлянской техники слушателю.
Евгения смотрит в окно -- отражение огонька на конце её сигареты разрезает встречные машины, пешеходов и стены домов. Её мысли сокрыты от окружающих, но видно, так хорошо видно искушённому зрителю, что мысли эти направлены в пустоту, в перманентно чёрное небо, в символы, вырвавшиеся из плена предметного мира и в её собственное одиночество.
Ведь бывает же так, правда? Чтобы среди сияющих огней, громогласной музыки, сотен радостных лиц, вдруг... Подоконник, покрытый облупившейся краской. Керамический горшок с чахлым растением. Комочки земли на пожелтевшей эмали. Застрявшая между пыльных окон, давно уже мёртвая муха. Бывает же?
Но вот, конечный пункт распахивает перед ними свои двери: "Кабаре N13". Рубленые литеры с тяжёлыми засечками на искусно состаренной вывеске подсвечены рядом мерцающих жёлтым светом архаичных лампочек.
Вывеска вздрагивает, расслаивается на синюю, красную и зелёную, потом соединяется вновь.
Иллюзия. Ещё одна иллюзия, и внутри, в огромной, задрапированной чёрной тканью зале, нет ничего, что напоминало бы кабаре. Увеличенные фотографии в оттенках сепии: аляповато-изысканные барышни в кокаиновом макияже, не менее вычурные пары, танец апашей, агонизирующая биомеханика хореографии машин... Отдельные фотопортреты: мужчина в круглых очках, взгляд искажён толстыми линзами, волосы зализаны назад, или вот другой: почти квадратное, тяжёлое лицо, проникающий магнетический взгляд сочится безумием.
Первопроходцы, гении, сумасшедшие. Они, победившие Солнце, обратившие вакханалию света и тени дискретным обращением идеального чёрного и белого. Здесь эти люди были рядом с кафешантанными певицами и танцовщиками. И они были здесь на своём месте.
Друзья заняли места за одним из немногих свободных столиков. Явилась официантка: обнажённая до пояса, в ритуальных шрамах, ореолы сосков скрыты татуированными чёрными квадратами. Она принесла портвейн и гранёные стаканы.
Конферанс, холёный тип во фраке, повёл тонкими усиками и объявил, что сейчас будет выступать непревзойдённая Марлен. Объявил -- и уступил место стилизованной под дагерротип голограмме.
Марлен возникла среди круговерти помех, потускнела на секунду, потом исчезла, потом несколько мгновений в воздухе висела подстроечная таблица, контрастирующая с обстановкой сочностью оттенков и чёткостью линий, и, наконец, снова появилась певица. Она пела что-то про устремлённые в эфир крылья, под музыку, извлечённую из терменвокса и, кажется, парового копра.
Василий обхватил стакан и приподнялся над идеально чёрной столешницей.
--Близится наше время,-- сказал он с обычной своей проникновенной хрипотцой,-- Мы преодолели последний барьер предметного мира. Более не будет связан творец евклидовой геометрией и околодоченными линиями. Долой прокрустово ложе цельночисленной живописи! Да здравствует дробномерное искусство!
--Да здравствует,-- грянули друзья и пригубили вина.
И закрутилось. Кто запомнит эти беседы, такие пылкие, взаболь задушевные и -- бессмысленные? Марлен исчезла, уступив сцену яро жестикулирующему юнцу в нелепом канареечном галстуке, того, в свою очередь, сменила пара, исполнившая "танго смерти", затем выступал некто, щекастый, с растрёпанной шевелюрой и двумя стальными зубами. Он играл на двенадцатиструнной гитаре и орал портовые песенки... Помехи в линии. Шум и мелькание пятен.
--Нет, ну ты послушай,-- раздобревший Аркадий виснет на плечах Романа,-- "Изысканный бродит жираф"... Понимаешь, бродит. Его запихнули в огромную бутыль, он в ней лежит, шея вот так вот,-- тут он показал, как должна изогнуться шея жирафа, если его запихнуть в бутыль,-- и туда дрожжей положили и сверху ещё перчатку. И он там бродит... Понимаешь? Вот так перчатка голосует и шея изогнута и жираф потихоньку перебраживает. А изысканный он потому, что его с огромным трудом изыскали, понимаешь, не каждый жираф...
Роман морщится, пытаясь отвернуться от этого словесного потока, но Аркадий настойчив, во хмелю он чувствует себя непризнанным комиком и сыплет самодельными шутками, которые нехотя слетают с вялого уже языка.
Игорь с Василием обсуждают что-то, касающееся ординаторов и рекуррентных инструкций к оным.
Евгения смотрит мимо них, сквозь кривляющиеся голограммы и висящую на стене фотографию двух красноармейцев, взбросивших руки в подобии римского приветствия. Там, в пустоте, она вдруг замечает нечто не поддающееся описанию. Оно, это "нечто", сложное и угловатое, и, будучи вмещённым в человеческую душу оно упирается острыми углами и причиняет ноющую, находящую волнами боль. Кажется, было какое-то слово, способное описать "нечто", но оно всё никак не желало явить себя.
Далеко за полночь друзья разошлись по домам. Игорь поплёлся провожать Евгению -- та пребывала по обыкновению не в духе и всю дорогу молчала. А её спутник пытался что-то ей рассказывать, но всегда обрывался на середине рассказа, потому как чувствовал, что говорит не то, и что голос у него скрипучий и неприятный, и что он всё делает неуклюже и неправильно. Но иногда Евгения оборачивалась и улыбалась ему своей печальной улыбкой, и тогда Игорю на секунду становилось тепло.
И всё уже собиралось закончиться как всегда, но провожатый вдруг остановил девушку.
--Послушай... у меня. У меня есть подарок для тебя.
--По какому случаю? День счастья и радости?-- пьяная Евгения проявляла жестокость в той изысканной манере, в которой могут быть жестоки женщины к неугодным поклонникам.
--Нет,-- Игорь замотал головой,-- нет... просто подарок.
Он протянул свёрток: серая бумага, шпагат -- никаких изысков.
--Богато,-- Евгения всплеснула руками,-- ну давай посмотрим "просто подарок".
Это, несомненно, был пистолет. Собранный из самых разнообразных деталей, с огромным тяжёлым стволом, перемотанный вдоль и поперёк синей изолентой, с кнопкой от дверного звонка вместо спусковой скобы -- это, тем не менее, был пистолет. И, как полагается оружию, он обладал странным очарованием отложенной смерти, пусть и являясь enfant terrible среди своих собратьев.
--А это что?-- девушка округлила глаза.
Казалось, хмель покинул её голову.
--Это деконструктор. Он позволяет взглянуть в глубину любого предмета, сделать его идеальную составляющую на какое-то мгновение ощутимой... К сожалению, сам предмет безвозвратно разрушается и с этим ничего нельзя поделать. Позволь.
Игорь принял деконструктор и, направив на фонарный столб, нажал на спуск. Прибор тихо щёлкнул, и фонарь исчез. На его месте полыхнуло нечто, казалось бывшее всеми фонарями одновременно. В светящихся линиях ничто не напоминало оригинал, но, тем не менее, в них было куда больше. Там были влюблённые, назначившие свидание возле ориентира, имеющего значение только для них. Там были тяжёлые шаги патруля, приминающие скрипучий снег, тень, метнувшаяся куда-то вглубь парка и винтовочные выстрелы. Там были все мотыльки, разом рванувшиеся к своей великолепной пылающей смерти. Там была та самая аптека и множество других аптек, фонарей и улиц. Там было всё.
И это продолжалось чуть больше мгновения.
Евгения, абсолютно трезвая, смотрела туда, где секунду назад стоял фонарный столб и, не понимая ничего, хлопала остекленевшими глазами. В предутренней тишине, казалось, было слышно, как бьются друг о друга её ресницы.
--Это... это...
--Я люблю тебя, Евгения,-- с какой-то горькой укоризной произнёс Игорь, вложил деконструктор в руки спутнице и пошёл, не оборачиваясь, в глубину ночного парка, надеясь на то, что девушка сейчас направит на него свой подарок и превратит во всё, что он хотел бы ей рассказать, но так и не смог произнести вслух.
Превратиться в каждый день, прожитый болью и страстью, в запах не целованных им губ, в тихую ненавязчивую мелодию... Быть, наконец, понятым. Может, поэтому смерть так манит Игоря и ему подобных.
А потом вдруг как-то сразу наступило утро. Евгения лежала в постели, за окном прожекторы рассеянного света проецировали на город подобие дня, прошедшая ночь подобно злой кошке царапалась и кусалась, силясь вырваться из плена черепной коробки.
Комната Евгении казалась тесной даже по меркам неприхотливых к быту будетлян: между узкой кроватью с панцирной сеткой, письменным столом, и шкафом оставалось совершенно немного места. Лишь у торцовой, противоположной окну, стены ничего не стояло. Её, чёрным по штукатурке, делила на четыре части свившаяся посолонь swastika. В каждой из этих частей были изображены swastika поменьше: две, как и большая, по солнцу, две -- против. И внутри у них тоже располагались солнечные кресты и так, уменьшаясь до размера ногтя, они покрывали почти всю стену. Где-то на уровне груди очередная итерация обрывалась недорисованной. Евгения взяла маркер и нанесла ещё несколько символов, продолжая ряд. Ей предстояло нарисовать около десяти тысяч swastika, чтобы завершить итерацию.
Закончив с каждодневным ритуалом, Евгения, одетая в одну лишь ночную рубашку, выскользнула из своей комнаты в длинный гулкий коридор. На этаже жила одна лишь она. Во всём многоэтажном доме -- от силы человек десять. Остальные давно отселились в новостройки, прозрачно-холодные и пустые, сколько народа в них не нагони.
Здесь чувствовалась совершенно иная атмосфера. Пожалуй, никто из местных жильцов не смог бы объяснить, в чём именно заключалась разница. На этажах опустевшего общежития обитали загадочные звуки и запахи, навсегда исчезнувшие из прочих мест. Пол коридоров покрывала шахматная доска из буро-коричневого и грязно-жёлтого кафеля, и среди всех плиток не нашлось бы двух одинаковых.
Трещины, потёки, сколы, разводы, крошки, обломки -- в детстве Евгения играла среди всего этого разнообразия, и узор облупившейся краски представлялся то картой несуществующего мира, то письменами, оставленными специально для маленьких девочек, которые одни умеют читать подобный шифр.
Потом, когда потолки стали ниже, а путешествие из одного конца коридора в другой перестало занимать целую вечность, волшебство, большею частью, выветрилось из дряхлых стен, но даже мизерного его остатка доставало, чтобы держаться этого места всеми законными и незаконными способами.
В санузле ряд умывальников приветствовал Евгению, словно рота солдат на утреннем построении. Девушка никогда не пользовалась одним и тем же два дня кряду, словно опасаясь обидеть кого-нибудь из этого чугунного воинства.
Отражение в высоком -- от пола до потолка -- зеркале, найдённом пару лет назад в одной из покинутых комнат. Евгения провела мокрыми руками по "ёжику". Состроила себе рожицу. Почистила зубы.
--Ноги в третью позицию, руки в подготовительную,-- командует Евгения и подаёт пример отражению, которое послушно повторяет позу.
--Батман, батман меняем ноги, теперь руки во вторую, батман, батман жэтэ...
Евгения смеётся. Потом достаёт из шкафчика пачку сигарет и зажигалку, прикуривает.
--Он был у меня первым,-- девушка выдыхает дым в глубину зазеркалья, лукаво щурится, повторяет, словно смакуя каждое слово,-- Он был у меня первым...
Пожимает плечами. Прижимается к зеркалу сначала одной щекой, потом -- второй, и, с вызовом заявляет:
--Он думал, что был у меня первым. А потом я его любила-любила... любила-любила...-- Евгения поджимает губки и жмурится,-- а потом разлюбила и ушла. К богатому фабриканту. Он был шведом. Нет... Ни в коем случае. Он был американцем и курил толстые вонючие сигары. И читал с утра биржевые сводки в этой... Впрочем не важно. А может быть не к фабриканту? Скажи, тебе нравятся фабриканты?
Отражение презрительно промолчало.
--Вот и мне не нравятся. Давай лучше я ушла к японцу. К японскому учёному. Мне предложили миллион за то, чтобы я украла его сердце. А потом я всех убила... Нет, как-то глупо... Может быть мне уйти к Игорю? Он мастерит смешные игрушки и, наверняка, он ещё мальчик. Я бы учила его разным штучкам...
Отражение скривилось.
--В самом деле... Он ведь зануда, а нам,-- Евгения намотала на пальчик воображаемый локон,-- а нам не нравятся зануды. И ещё у него неприятный голос. Нет, буду гулять сама по себе, состарюсь и умру в одиночестве, вот прямо здесь. И ты тоже умрёшь.
Евгения подмигнула своему отражению и затушила сигарету о его левый глаз.
Столовая неподалёку от дома оставалась неизменной, по крайней мере, последние два десятка лет. Оставались теми же самыми подносы -- из бурого штампованного пластика с невнятным абстрактным узором, призванным имитировать не то дерево, не то камень, но, в конечном итоге, похожий лишь на самого себя. Теми же самыми были прилавки с тарелками и стаканами, и даже женщины по ту сторону прилавков, казалось, ничуть не менялись, завязшие в горячем густом воздухе, пронизанном запахами пищи и клубами пара.
И кассирша, наизусть помнящая стоимость любых блюд и имена большинства клиентов, сдобная румяная тётка, оставалась той же, и всё также спрашивала у Евгении, непременно называя её Женечкой:
--Женечка, ты когда замуж соберёшься? Ты посмотри, сколько мужиков-то вокруг!
И мужики, почти сплошь рослые и усатые, словно с картинки, офицеры, наперебой, с прибаутками, подтверждали свою готовность. С годами, пожалуй, у них прибавлялось только звёздочек на погонах, да и то, не у всех.
А потом Евгения сидела, одна, за угловым столиком и слушала вполуха, как сидящий рядом очкарик в свитере, словно сшитом из пришедшего в негодность халата домохозяйки, что-то оживлённо объяснял стриженому крепышу с гностическими символами на шевронах.
--Когда Софью поглотила Тьма, то есть, с нашей точки зрения...-- начал очкарик
--...наш тварный мир,-- подхватил крепыш.
--Вот именно. Однако, в силу своей совершенной натуры, она не могла воплотиться.
--Спорное утверждение, я бы сказал. Вот, скажем, Демиург...
--Не путай тёплое с мягким. Демиург, фактически, существует в череде воплощений. Более того, он и есть эти воплощения. А вот София воплотиться не может. По определению.
--Это она сама тебе сказала?
--Не ёрничай. Тут вся суть в энтелехии, и если говорить о знании как первообразе, то самое главное...
Евгения так и не дослушала, что же в рассуждениях очкарика является главным. Она слишком часто слышала подобных ему, правых и не очень, искренних и лгунов -- когда-то ей было интересно, потом заумь стала нагонять на неё тоску.
Девушка вышла на улицу -- до назначенной встречи оставалось ещё порядочно времени, и она, прогулявшись немного по старым кварталам и вдоволь полюбовавшись на фальшивый ампир строений, присела на бордюрный камень. Потом поднялась на ноги. И снова присела. Что-то в окружающем смущало её, какая-то крохотная деталь упорно не хотела вставать на своё место, незаметное несовершенство конструкции доводило до нестерпимого зуда.
Было утро в городе, не знавшем смены времён года. Воздух, нагретый до идеально комфортной температуры, стерильно белое небо, прохлада бетонного поребрика. Сквозь рассеянный свет, чуть пружиня, перемещались по своим делам будетляне.
Догадка зудела под черепом Евгении надоедливым насекомым, но она никак не могла поймать её.
А в небе стремился к зениту по обычной своей траектории идеально чёрный квадрат. Чернота его, столь абсолютная что, вопреки законам оптики, заглушала собой бесконечную белизну искусственного небосвода, приковывала к себе взгляд и, казалось, силилась затянуть в свои непроглядные глубины. Евгения, словно догадавшись, что её мучит, достала из внутреннего кармана куртки деконструктор, прицелилась в чёрный квадрат, и нажала на спусковую скобу. Внутри пистолета что-то щёлкнуло и... ничего не изменилось. На корпусе загорелся красный светодиод, поморгал чуть-чуть и погас.
"Не достаёт",-- с досадой подумала девушка и разрядила деконструктор в помойный ящик, на миг ставший чудесным видением, столь же притягательным, сколь и тошнотворным. Евгения отвернулась и зашагала прочь, мелкими нервными шагами, словно приметочным стежком прошивая пространство.
Зала, стараниями пятёрки друзей, понемногу превращалась в помещение, достойное уготованной участи. Поверх тяжёлых и толстых, но неприглядно-серых полотнищ, призванных гасить акустические отражения, провесили чёрным бархатом. Приглушили свет и, на пробу, включили кинескопы. В тестовом режиме, они светились ровным синим -- на фоне непроницаемой черноты. Казалось, всё исчезло, кроме мерцающих синих прямоугольников.
Евгения переключила графический вывод ординатора на цифро-аналоговые преобразователи, пробежала кончиками пальцев по планшету -- и вот на кинескопах проявились первые образы: самоподобные завихрения, порождающие цвет из монохромности, хаотически мечущиеся флюиды, исполняющие танец столь древний, что самые древние боги его уже не помнили.
-- Пусть будет тьма, и пламя во тьме, и мы, танцующие на углях Вселенной!-- восхищённо воскликнул Василий.
-- Здорово,-- крякнул Аркадий, глядя, как на экранах зарождаются новые галактики.
-- Да... Осталось узнать, что скажет на это Комиссариат Современного Искусства,-- печально усмехнулась Евгения, выключая ординатор.
Включилось освещение, проявив разочарованные лица собравшихся -- о Комиссариате предпочитали не упоминать, даже не думать, чтобы, неровен час, не сглазить. Только комиссар мог решить, достойно ли творение быть представлено свету будетлянской культуры. Нет, разумеется, никто не в праве был запретить перфоманс (ровно, как и что бы то ни было ещё) в свободном от всего будетлянском обществе, но культурная элита -- люди занятые. И только если комиссар даст хвалебный отзыв -- только тогда они придут в эту залу.
Комиссаров боготворили в той же мере в какой и ненавидели все, кто хоть в какой мере жил творческим ремеслом: художники, режиссёры, актёры, писатели -- любого из них комиссар Современного Искусства мог уничтожить росчерком стила по планшету. И буквально любого комиссар мог вознести к небесам всё тем же росчерком.
Он прибудет завтра.
И до завтрашнего дня предстояло вычитать текст, проверить звук и в последний раз прогнать все тесты в программе визуализации. Надо заметить, что огрехи ещё оставались: друзья находили их то тут, то там, спрятавшихся до времени, подобных неразорвавшимся снарядам. Отслоившийся припой на конденсаторах, глупая опечатка, проваленный по частотам звуковой фрагмент, опасная работа с адресным пространством -- по одиночке эти недочёты, практически безвредные, собравшись вместе могли выстроиться в дьявольскую цепочку, неумолимо ведущую к катастрофе.
А, потому, товарищи работали как проклятые, до самой ночи.
И затем получилось так, что в зале осталось двое: Евгения и Игорь. Игорь сидел на панорамной колонке и устало смотрел на сооружённую за последние дни конструкцию. Евгения водила стилом по планшету -- скорее для вида, чем с какой-то явной целью.
--Что-то не так?-- не выдержал Игорь.
--Скажи, а далеко этот твой... деконструктор бьёт?
--Не знаю. Я не проверял. А что ты пыталась деконструировать?
Евгения молча указала вверх.
--Фуллеренов купол?
Евгения покачала головой. Глаза Игоря округлились.
--Ты пыталась деконструировать Квадрат?
Девушка кивнула.
--Зачем?
--А он зачем?
--А что иначе? Солнце?-- губы Игоря неуверенно артикулировали непривычное слово,-- мы же победили Солнце! Мы торжествовали Машину и Лампочку!
--Голограмму и Симуляцию,-- ухмыльнулась Евгения,-- Заумь... а Заумь породила Код. И всё никак не понятно, когда это живое породило мёртвечину, да так, что сразу и не заметишь. Я так долго смотрела и не могла понять, что мучит меня, что сводит с ума. А сегодня поняла. Мир мёртв.
Она поднялась и посмотрела на Игоря сверху вниз.
--...ведь так, Игорь, так же! Мертвецы ходят по улицам. Чума! Чума! Доктора с ржавыми скальпелями терзают плоть, а болезнь, невидимая, ускользает от них по воздуху. И мы, считая, что вырвали что-то из словесного нутра, по сути, вырвали лишь только свой язык.
--Что ты такое говоришь?-- как никогда бледный юноша отступал перед...
А перед чем? Не перед любимым им человеком, нет. Клокочущая и смеющаяся пустота наступала на него. Смертоносная и животворящая, она исходила мглистыми миазмами и пламенеющими протуберанцами. Всё это вершилось где-то далеко, в невидимом отсюда космосе, но в то же время и тут, рядом, отделённое от Игоря лишь хрусталиками глаз Евгении.
--Я говорю,-- и голос её громыхал,-- что есть жизнь вне нас, что есть начало всего вне слов, что без этого остаётся только мерзость запустения. Я говорю, что с вечностью пребудут живые, потому что вечность не тлен, но торжество живого. Я говорю: пусть пылает, пусть рушится, пусть возрождается и плодоносит, потому что только в этом есть жизнь. Верни машинам машинное, людям верни вечность!
Евгения замолчала. Игорь стоял, недвижимый и, казалось, не дышал. Наконец, он прошептал.
--Говори! Скажи, что я должен сделать!?
--А ты ещё не понял? Надо достать... его,-- Евгения чуть заметно указала взглядом на потолок,-- обязательно надо достать. Сможешь?
Игорь молча кивнул. А потом, не говоря ни слова, пошёл к выходу. Евгения подивилась: куда подевалась его подпружиненная походка.
И только потом поняла: то шёл человек.
А ещё она вдруг ощутила, как сказанное ей -- по наитию, от души, без какого-либо умысла -- вдруг раздвинуло воздух, и слышно стало, как где-то вверху по ржавым направляющим неспешно двигались ксеноновые имитации звёзд. А выше, в беспросветной, лишённой солнц пустоте, сердито ворочалось ультрачёрное чудище. Чудище жрало плоть вселенной и смердело необратимой смертью.
Чуть позже утро свалилось с неба (swastika, swastika, swastika) и наступило решающее время. Комиссар шагал по лестнице и звук шагов бежал вперёд, распахивая двери перед воплощённой силой Искусства.
В дальнейшем, воспоминания друзей сошлись лишь в том, что комиссар была женщиной. Подробности же отличались существенно. Игорь, например, видел молодую девушку со старушечьими глазами и поразительно заострёнными ушами. Девушка пронзила его холодным презрительным взглядом и взметнула бровь. Это короткое движение содержало достаточно холода, чтобы сконденсировать влагу на лбу Игоря.
Аркадий увидел невысокую женщину бальзаковского возраста, одетую просто, но так, что самые простые детали её гардероба оставляли ощущение ежовой шкуры. Говорила она вкрадчиво, чуть приоткрывая рот, так что оставалось почти незаметным, как вращаются во рту посаженные в несколько рядов бритвенной остроты зубы.
Роме женщина показалась похожей на его мать. Нечто, вынырнувшее из подростковых фантазий материализовалось перед ним. Влажная пустота манила и лишала рассудка. Во рту Романа вдруг проступила соль.
Василий видел утончённую красотку, в вызывающих нарядах, словно бы сплошь состоящих из вырезов. Красота, выхолощенная, бесплодная и ядовитая, шла, только что не паря над паркетом. Васе вдруг представилось, как на две пары губ приходится по две пары отравленных клыков.
А Евгения встретила ничем не примечательную женщину неопределённых лет с лицом безжизненным и пустым, с таким малым числом примет, что, пожалуй, оно могло показаться любым, в зависимости от пожеланий хозяйки.
Комиссар подошла к Евгении и, смерив её долгим взглядом, сказала, вложив реплику в один короткий плевок:
--Дайте инструкцию по пониманию.
Евгения протянула перешитую стопку распечаток. Комиссар на некоторое время углубилась в чтение. Читала она так, как осматривают чумной труп нечаянно причастные доктора. Периодически она отстранялась от чтения и чуть прищурившись, проводила ногтем по строчкам, и Евгения могла поклясться, что видела, как буквы сторонились его отточенного острия.
Наконец, с инструкцией было покончено. Комиссар вернула распечатки Евгении.
--Хорошо,-- сказала женщина,-- Я буду вас рекомендовать. Когда вы хотите провести... мероприятие?
--Через неделю,-- ответил Игорь,-- Мы опасались, что будут...
--Проводите,-- кивнула комиссар.
И неторопливо удалилась.
Шаги её, как показалось, сделали ещё пару кругов по комнате, прежде чем исчезнуть за дверью.
Только после этого наступило ликование.
--Да! Да!-- сиял Игорь.
--Мы её поимели,-- смеялся Рома.
--Пронесло,-- сам себе не веря выдохнул Василий.
-- У нас получилось... У нас получилось...-- почти что плясал Аркадий.
Евгения молчала. Её молчание заметили не сразу. Но когда заметили, то все взоры обратились на девушку. Та отложила планшет и выпрямилась.
--У нас получилось что?-- холодно спросила она.
Аркадий недоуменно посмотрел на неё. Василий, вздрогнув от неожиданности, продекламировал:
--Нас признали, нас увидят. У нас получилось то что мы сделали!
--Вася,-- чуть не прошептала Евгения,-- вот именно, что мы сделали? Вот можешь просто сказать, что мы сделали? Обычно так, по-человечески...
--Мы будетляне!-- сорвавшись на хрип заявил Василий,-- Мы отреклись от человеческого, мы отринули земное, мы покорили...
--Что мы покорили? Нам что-то покорилось? Вася, Игорь, Рома, Аркаша... Что нам покорилось?
--Понимание пространства, недоступное ранее, настоящее, космическое, сакральное...
--Там темно и там нечем дышать, в нашем сакрально-космическом. Там жить некуда,-- неистовствовала Евгения,-- Я сейчас вижу... вижу, что будет. Они сюда придут,-- девушка метнулась ко входу и от него уже степенно прошествовала, изображая любопытствующих посетителей,-- Они будут идти, идти, идти и смотреть. А потом мы им всё покажем. И ещё мы будем говорить, а они будут кивать, и со всем соглашаться, потому что мы каждому выдадим инструкцию по пониманию. Там... в бумажках будет написано,-- Евгения расхохоталась,-- что это... это никакая не груда старого хлама. Это негэнтропийный артефакт, это визуальная стохастическая интерпретация постсингулярности... мы так упорно собирали этот артефакт по помойкам, что теперь это, безусловно...
--Да что на тебя нашло?-- попытался вставить слово Роман. Но Евгения его не слушала.
--...безусловно это прорыв, вверх и во все стороны. Пусть летят по закоулкам клочки коллективного бессознательного!-- она пустилась в пляс, кругом возведённой в центре зала конструкции,-- Раз, два, три -- мы такие свободные! Раз, два, три -- от всего, от всего... Раз. Два. Три. Раз. Два. Три.
Обессилев, она присела к подножию инсталляции. Сейчас сооружение казалось ей именно тем, чем являлось на самом деле: мешаниной металлических конструкций, увешанной кинескопами и увитой проводами. Железяки с едва закрашенной ржавчиной, соединения на скрутках и кусочки Кода, скрытые в кремниевом нутре ординатора.
-- Может позвать?-- украдкой поинтересовался Аркадий и посмотрел на друзей, ожидая поддержки.
-- Да, пожалуй, позвать,-- Евгения смеялась, а по щекам её текли слёзы,-- Позовите мне человека в белом халате. Он, наверное, знает, что надо вырезать из мозга, чтобы перестало быть больно и смешно. Ведь так? Ведь не надо лечить человека, который призывает уничтожить зелёный мир? Ведь никто же не порывался лечить того, кто вывернул мир наизнанку? Не вылечили... А меня, пожалуй можно и должно.
-- Послушай,-- Роман подсел к Евгении и взял её за плечи,-- Ты устала, мы все устали, давай уже расходиться, завтра будет ещё день, всё образуется...
-- Да,-- девушка, цепляясь за арматуру, встала на ноги,-- Пожалуй, всем надо идти...
Имитация дня сочащаяся из фуллеренового остова. И очень много бескрайне белой пустоты. Когда Евгения, пошатываясь, пошла к выходу, Игорь попытался сначала пойти следом, утешить, помочь, но она отстранила его столь решительно, что он замер и далее, отупев от накатившей тишины и собственной беспомощности, слушал, как в этой тишине затихают шаги любимого человека.
А девушка вышла на улицу -- через дворик-колодец в громогласные будетлянские будни -- и побрела в перспективу кипящего проспекта с каждым шагом всё менее ощущая собственное тело.
Ей надо было сказать, что там, вверху, громада идёт на громаду. Что безразмерная и страстная сила проходит сквозь мир, и, разбиваясь о твердыню сиюминутности бурлит и пенится, и порождает то, что называется жизнью. Что силе этой безразличны человеческие пороки и страсти в той же мере, в которой безразличны горному потоку попытки перегородить его трухой и щепками.
Ей надо было сказать, но Слово, коим она, как раньше ей думалось, владела, отвернулось от неё. И вдруг стало отчётливо понятно, что никогда и никто Словом владеть не мог, что мнимое владение им -- лишь самообман, тешащий гордыню. Можно было лишь любить Слово, пестовать его на себе и кормить собственной плотью в надежде на то, что когда-нибудь, в далёком будущем он явит свою милость и вложит в уста всё беспредельное величие вселенной.
И тогда она отчаялась. Небеса как-то разом отступили, отступил и город, открывая взору лишённую горизонта ледяную беспредельность. Ячеи фуллерена отсюда были видны особенно хорошо -- некогда крашенные попеременно чёрным, белым и красным перекрытия давно облупились и выцвели. Из-под тусклых лохмотьев явственно проглядывали ржавые разводы.
Евгения посмотрела вверх, на то, как держат город в перекрестье фокусов имитаторы дневного света. Силуэты титанических осветительных установок чуть заметно ползли вдоль искусственных эклиптик.
Девушка почувствовала, что должна сделать одну простую вещь. И, распрямившись против насквозь проржавевшего купола, она яростно и зло, насколько хватило сил, закричала. И в крике её не было ни хулы, ни молитвы, просто с ним к небесам рвалось что-то, что уже никак нельзя было удержать в плену тела.
Вокруг простиралось пустое поле, усеянное битым стеклом, целлофановыми пакетами, кирпичным крошевом и ещё многим, многим другим, выброшенным за периметр будетлянской жизни. Вокруг гулял ветер и стаи полиэтиленовых птиц перепархивали с одной кучи мусора на другую.
А Евгения кричала в голос, покуда не сорвала его до сиплой хрипоты.
-- Глас вопиющего в пустыне,-- сказал, казалось, из ниоткуда возникший мужчина -- коренастый, с редкой сединой в коротко стриженых волосах. На эмалированных пуговицах его серого пиджака были изображены чёрных угловатые символы.
-- Меня мало волновало, кто меня услышит,-- ответила девушка полушёпотом.
Мужчина пригладил несуществующую бороду.
-- Впрочем, я могу тебе помочь.
-- Меня мама учила не случать незнакомцев,-- ядовито усмехнулась Евгения.
-- Имя мне -- Дит. Теперь мы знакомы. И я могу помочь.
-- Чем?
-- Смотри,-- Дит поднял с земли горстку маленьких металлических цилиндриков и провёл по ним ладонью -- а потом показал Евгении вдруг оказавшийся на их месте порошок,-- это палладий.
-- Зачем он мне?
-- Он дорогой.
-- Ну, кудесник, ты опоздал на пару столетий.
-- Может... -- Дит развеял порошок по ветру,-- Пойдём, я покажу тебе иные чудеса.
-- Думаешь, мне интересно?
Дит пожал плечами.
-- Можешь остаться где стоишь, Евгения. Что плохого станется, если ты составишь мне компанию в этом сумрачном месте?
-- В самом деле. Если учесть, что ты знаешь моё имя.
-- Ты, в некотором роде, знаменитость. Почему бы мне ни знать твоего имени?
И они пошли, так что город был по левое плечо, а основание фуллерена -- по правое. А пока они шли, мужчина говорил:
-- Здесь ещё остались наниты, возведшие купол. Мне известны коды их интерфейсов, я мог бы сделать всё что угодно... но...
-- Я должна задать вопрос?
-- Не обязательно. Просто мне ничего не надо. И я могу дать тебе что угодно. Кстати, хочешь шоколадку?-- Дит поднял из кучи хлама металлический брусок и тот, окутавшись бирюзовым сиянием, превратился в плитку шоколада.
-- Спасибо, кудесник, но я не ем шоколада. Вредно,-- и Евгения демонстративно закурила.
-- Я не кудесник. Если тебя так волнует род моей деятельности, то я, скорее, гончар.
-- И что ты хочешь от меня, гончар?
-- Я же сказал: хочу помочь. Хочешь, дам тебе крылья?
-- Мне привычнее чувствовать землю под ногами.
-- А так... вознеслась бы над толпой.
-- И насрала бы всем на макушку.
-- Хотя бы и так... Ты ведь ненавидишь их, они ведь умеют только жрать.
-- Предпочитаю пешие прогулки... А что до ненависти, то тут ты неправ. Когда-то я действительно их ненавидела. Но я -- плохой сосуд для ненависти. Вечно протекаю.
-- Я всё равно хочу тебе помочь. А поскольку гадать можно долго, лучше я дам тебе коды интерфейсов. Сама решишь, что сотворить.
Евгения покачала головой.
-- Дай мне Слово.
-- Какое?
-- То, которое не звучит, но колышет мир своим дыханием. Единственное Слово,-- мегатонны обжигающе холодного ветра пронзили Евгению и вдруг она поняла: то, что она говорит, не принадлежит ей,-- Слово живых... и Слово мёртвых, Слово созидания и разрушения.
Дит разом осунулся.
|