Он просыпается с первыми лучами солнца, западающими через немутное стекло. То ли они как слепые котята, то ли заигравшиеся без присмотра дети. Они тычут в симметричные серо-белые панели. Они сточены по углам едва выпуклыми колоннами. За ними распределительные механизмы. Ими, в свою очередь, управляет небольшой блок из двенадцати панелей металлически-чёрного цвета. На каждой изображён трёх- или четырёхчленный символ. Комбинации из полукругов, штрихов к ненаписанным буквам, каких-то лучей и отрезков. Как часто раненые галактики стучатся в окно? Они управляют содержимым панелей. Иногда достаточно одной, иногда задействуют несколько - и пять, и даже шесть.
Давясь от скуки пополам с любопытством, он ищет закономерности - как в самих комбинациях, так и в их формировании, чередовании и т.д. Наблюдения чаще всего носят фрагментарный характер. Это, в наибольшей степени, обусловлено доступностью бумаги. На почти всех его записях с другой стороны листа есть какой-нибудь колонтитул. Реже иллюстрация. Совсем редко бумага чистая с обеих сторон.
Пункт А, параграф тридцать три, раздел "Комментарии": при определении лота как не-ценного его полагается утилизировать в полном объёме без сохранения частей целого как возможно несущих материальную, духовную и эстетическую ценность.
Другое дело панели. В конце концов, каждая попытка пробурить стену лишь подзуживаемые отчаянием пальцы комбинатора. На полном ходу он/и упирае/ются в новую панель, в новый, хотя такой же безликий, упрямый и, вероятно, бессмертный лист. И они совсем не похожи на своих мягких и унавоженных картинками с текстом собратьев. Пе-ри-од-онтит? Пе-ри-о-ди-ка. Так правильно, кажется. Иногда он с трудом проговаривает выпавшие из словаря термины. В отличие от нежных, формальных каждый третий или певучих - на актуальность за отчётный период - каждый шестой месяцы, ревущие годовые проверки вычищают целые разделы. Они же формируют новый словарь. Он смотрит на потёртые тома в шредере. После смерти "истории" и как некоей абстрактной дисциплины, и как таковой вообще никто не станет их читать. Ностальгию окончательно вымещают в личное. За индивидом сохраняется право на любые воспоминания и на всякое возможное к ним отношение. Покончив со своим первым отцом, когда история масс преобладает над личной историей, и изнасиловав второго, когда субъективные манёвры "я" доминируют, приходит период, когда оба вышеозначенных принципа перестают работать. Тому, кто не забудет прошлое, никогда не попасть в будущее.
Ш-ш-шлёп. С трудом настигая собственный свист, тряпичный мяч бьёт в стену. На коротком ветру он успевает потянуть за собой многочисленные бумаги с его стола. Их истрёпанные концы шелестят и трепыхаются. Он режет каждый лист на производные части. В общем, разделённое в произвольном месте предложение, как и порванное на части слово, не изменяет своей языковой природе. Оно даже не перестаёт быть собой. Бумажки рву и делю на кусочки равные, да? Что это? Помнишь проект по переработке так называемых "песен"? Оттуда. Вспомнится же. Иногда он складывает части в пирамиды Ю la mode Иgyptienne - просто как памятку о другом проекте. Мёртвые языки, полумёртвые языки, едва живые языки. Как-то так.
Впрочем, мяч часто отскакивает на сами бумаги, поднимая их в воздух и даже опрокидывая на пол. Яростный, но в то же время медленный танец. Он знает несколько - менуэт там, ригодон, что-то ещё. Вряд ли сможет подобрать подходящее название. Каждому работнику Библиотеки стены инкрустируют соответствующе. Как второму помощнику третьего заместителя, ему вряд ли светит больше пяти-шести книг. Знаешь, у меня теперь на расстоянии вытянутой руки одно из тех прижизненных изданий с "У Тихона", куда не дотянулись докучливые и запотевшие щупальца moralistes. Знаешь, теперь я, встав по струнке у стены, чешу затылок крохотным томиком "Тимона" без вставок Мидлтона post mortem, во всяком случае, определённых наверняка - какая ирония, что ему совсем чуть-чуть не хватило до моды на обработку! Знаешь, приходится и сохранившимися фрагментами "Странников ночи" довольствоваться с придатком "Красной Москвы", закусывая архивом времён Нового Застоя. Знаешь, знаешь, знаешь - не знаю! Бесит. При повышении стену каждый раз пересобирают и часто встречающиеся издания заменяют более раритетными - и так, наверное, до последнего и одновременно единственного экземпляра. У кого-то стены всегда полуразобранные. Умеют работать.
В силу своего более или менее животного недоверия к механизмам, исключающим какую-либо случайность, он не использует лифты. Выбирает квартиры поближе. Так, чтобы прогуляться, но не заблудиться. Он находит забавной невозможность попасть в чужое жильё. Какую квартиру ни выбирай, даже если с улицы в ней и свет, и движение - тень ли, силуэт, кусок фантома - она пустует. Может быть, механизм исключает возможность общежития. Случайным образом комплектующие, случайным образом и комната. С другой стороны, он с трудом представляет себе пробуждение рядом с другим человеком. Наверное, это должно сопровождаться какими-то действиями или словами, а он боится ошибку в незнакомом ритуале. В том, что пробуждение рядом с посюсторонним именно ритуал, и притом закрученный, он не сомневается.
Он заходит в неприметное трёхэтажное здание. По его стенам набегают друг на друга грязно-жёлтые волны. Из-под них выглядывают растущие за счёт опадающей лепестками роз краски острова, а чуть-чуть сбоку крохотная шхуна чем-то острым "Библиотека". И такими опрокинутыми на широкое ребро коробками с вычурными колоннами в псевдоклассическом стиле вся улица, упираясь в самый горизонт, горизонт ли там, рассвет или ещё что. В каждую третью коробку прилетает её такая же третья сестра с перпендикулярной улицы, сплачивая покрытые подделкой на лепнину фонари перекрёстков, припадающие к их ногам улицы и прохожих.
На цокольном этаже складывают постельные принадлежности, готовые мужские пиджаки и канцтовары. Пройдите налево до центробежной аллеи. Сто восемьдесят три, сто восемьдесят четыре, сто восемьдесят пять...
Он раскладывает на столе бумаги по текущему запросу. Работёнка на две-три недели. Не включать совсем уж архивные бумаги в активный реестр, в принципе, логично - нестыковки и разночтения, развалившись, дробят и кости, и мозг, и костный мозг. Одни наименования чего стоят. Не люблю работать с двенадцатым городом. Почему? Всегда есть соблазн копнуть глубже и остальные одиннадцать найти. Другим эпитетом - пожалуй, этот титул следует характеризовать именно так - города, наравне с Двенадцатым, город называют Тысячелетним. Тысячелетний у меня всегда вызывает какие-то невнятные ассоциации. Слово, резкое слово, грубое слово - и оно без конца танцует на кончике языка, не достигая зубы. А мне всегда гавкнуть хочется. Вообще и слова, чьё истинное звучание и значение, особенно в отрыве от контекста, уже прячется в пелене старых словарей, и слова, от которых не найти даже буквенного остова - хрен с ними, приставками и суффиксами, когда корня нет, не могут не вызывать отчаяния. С каждым словарём таких слов будет больше. С каждым днём таких снов будет больше. Иногда мне снятся слова. Иногда мне словятся сны.
Другое дело полухудожественные поделки, их подбрасывают два три раза в год. Например:
О, двенадцатый город, с автолюминисцентным светом пустых и равнодушных квартир! О двенадцатый город, чьи горгульи подъездов сторожат сумерки от гаснущих арабесок улиц! О, двенадцатый город, маслянистые мазки твоих вечеров каплями на мозаике фонарей!
Или:
Тысячелетний город - это перекресты улиц, такие мягкие и непостоянные в предрассветном тумане. Тысячелетний город - это блеск извитых колонн на углах домов и по бокам парадных, такой мелодичный в дождливый полдень. Двенадцатый город - это ряды белоснежных построек, нарезанные по три трёхполосными же дорогами, пока их пять этажей тают в дымке горизонта, пока их пять этажей горят при неистовом свете охотницы-Луны.
В сущности, это разработка придворными поэтами неких фольклорных мотивов - отсюда не только повторяющиеся объекты: улицы, дома, квартиры, интерпретируемые схожим образом; но и несовпадение с пейзажами за окном: много шестидневок прокручивает неумелый сыщик в небе (из другого текста: "Рассвет лишь неумелый сыщик, его лучи на пол стекают с запоздалым скрипом, на грязную посуду натыкаясь, на пирамидой сложенные бычки от сигарет и грязные тарелки..."), прежде чем дома желтеют, дома укорачиваются на два этажа, и с дорог исчезают полосы. Или с полос исчезают дороги.
Город - уравнение с множеством параметров и неизвестных, чья функция располагается во всех четырёх четвертях, не является ни чётной, ни нечётной и определяется, по всей видимости, на всей числовой прямой. Бесконечность восьмёрки, движение ли её по одним точкам либо протяженность вдоль оси X, определяется и сложнейшим сочетанием разнообразных интегралов, логарифмов, синусов, косинусов. А можно проще?
Впрочем, все его изыскания - надо сказать, довольно поверхностные и непоследовательные - не пересекают двух давнишних текстов, несмотря на все телодвижения. Первый - то ли перевод, с полной потерей рифмы, некорректный (есть также подозрения: язык оригинала на момент написания угасает и более недоступен), то ли проза под стихотворную строфу. Некоторые тропы отчасти великолепны:
"двенадцать городов - уже поздно быть безупречным" (или, возможно, безупречными);
"разбавь желудочный сок с амброзией" (то, что предлог "с" чисто лексически здесь лишний, один из основных аргументов об ошибочном переводе);
"и проблемные субпродукты для нарушенного понимания" (уместно вспомнить старинный анекдот про лекарственный справочник, чей хозяин оставляет памяти на полях возле каждого препарата; пожалуй, "дрянь" и "фуфломицин", а с ним тоже проблемы - нет близких родственников, самое милое и самое лёгкое из словарного запаса комментатора).
Со вторым текстом сложнее. Подобно многим древнегреческим трагедиям, известен его жанр (по разгромной рецензии на роман страстей, чернухи и, судя по всему, по глотку переполненный штампами). С сюжетом сложнее: он никогда не сможет сказать, сколько городов - одиннадцать или двенадцать, где они всё-таки разбросаны - в джунглях, пустыне, на побережье или там, и там, и там, почему падение метеорита происходит где-то в середине, а действие слишком похоже на неразложенный пасьянс. Впрочем, никогда никогда никогда. Главным её преимуществом является заметная нехватка всё же приведённых цитат, позволяющее приписать первоисточник к теме Двенадцатого города хотя бы отчасти.
"Городов <...> числом было одиннадцать. Эти города располагались в стране, примерно соответствовавшей пустыне <...> была усеяна большими оазисами, и ее пересекала река, которая впадала в море". "Город начинает шевелиться на закате, ведь днем в это время года невыносимо жарко, и люди живут по ночам". "Городишко расположился по берегам маленькой, глубокой лагуны, соединенной с морем узким проливом".
"Двенадцатый Город переполнен преподавателями рискованных практик и поставщиками наркотиков, вызывающих опасные иллюзии: Магический Пузырь вызывает видения озера, населенных городов, храмов, проспектов, по которым паломник шагает, освободившись от своего тела, не ведая ни усталости, ни голода, ни жажды". "Они обитают в пустынных местах - в земле между землями, в городе между городами".
"...на землю упал метеор, оставив после себя кратер шириной в двадцать миль <...> все северное небо зажглось в ночи красным светом, словно отражение гигантской топки". "Другие подозревают, что это вовсе был не метеорит, а черная дыра - дыра в ткани реальности, сквозь которую жители древних городов путешествовали во времени, пока не зашли в тупик".
Вопрос о Двенадцатом (Тысячелетнем?) городе в его нынешних границах тоже остаётся открытым. В поисторических документах, а именно так характеризуют бумаги с привязкой к году, фигурируют гигантская сеть подземных дорог, площадь, даже карта. Никакой привязки к другим городам, конечно же. С другой стороны, среди послеисторических документов он и не припомнит каких-либо инженерных планов - архитектурных, промышленных, как будто город застывает в пространстве и у него больше нет потребности расти, в отличие от своих предшественников в поисторическую эпоху. Игнорируя перерывы на всё более увеличивающиеся конфликты местных князьков, они обрастают, в зависимости от объёма ресурсов, пригородами, постепенно урбанизирующимися, и затем медленно гаснут, если им больше нечего предложить. А город сторожит своих жильцов.
Зато в какой-то момент нумерацию сменяют уморительные в силу своей абсурдности наименования. Год радости, год чудовищной лжи. Год лечебных прокладок "Tucks" и год чудесной курицы "Perdue". И, наконец, шедевр: год краткого в установке обновления для осмотра картриджа материнской платы с миметическим разрешением 2007 года для систем TP Infernatron / Interlace для дома, офиса и мобильных устройств от компании "Yushityu".
На сцену поднимается старый профсоюзный лидер. Я отменяю историю. Вы отменяете историю. Они отменяют историю. Довольно!
Впрочем, в послеисторических документах, ещё не подвергнутых окончательной ревизии, такой или хотя бы отдалённо похожей информации нет. В них чаще всего вообще нет подробностей. У домов, куда он заходит медленно остывающими вечерами, отбрасывая безудержно длинные, спасибо заваливающемуся за горизонт светилу - за облаками не спрячешься! - тени, нет подземных этажей. Лестницы растут аккурат из площадки на первом этаже и упираются в площадку же на последнем - третьем.
Второе примечание к четырнадцатой главе, пункт восемь, параграф восемь: "Объём физической нагрузки на шестидневку должен составлять не менее 35 часов. Контроль осуществляется чувствительными датчиками Phyallos-228 v.1.69.
Он покидает свой кабинет, не отчитываясь никому о проделанной за день работе, с первыми наползающими на улицы сумерками, как только они вспоминают, каково это - дышать в окна, отгоняя прочь раненые галактики. Не люблю откладывать слишком много часов на пять-шесть. Слишком долго, да и сильно за полночь. Я разбиваю на по шесть часов за день, тогда на пять-шесть останется совсем немного. Благодаря надоедливой симметричности улиц он откладывает по тринадцать / шесть-семь домов в длину и шесть-семь / тринадцать домов в ширину. Это позволяет не заблудиться. Кажется, безвывесочность Библиотеки даже не молчаливый коллективный сговор, а такая метафора к пути знания. Ищущий обрящет. От твоего пафоса вяжет зубы до боли. Иногда он видит новые лица, правда, нетрудно и примелькаться. Или снятся незнакомые люди - они рады его видеть, говорят и говорят, но он мучительно не может их вспомнить. Редкое пробуждение в холодном поту.
В недели, когда на текущее задание уходит часа три-четыре, да и то первые день-два, он планирует и более длительные вылазки. Сложнее всего всегда не сбиться на счёте домов, не говоря уже о соблазне, наконец, куда-нибудь свернуть. Может, там и будут подземные трамвайные пути? К тому же, какой маршрут он ни выбирает - направо, налево, назад или прямо, он так или иначе идёт по одному пути. Сто восемьдесят три, сто восемьдесят четыре, сто восемьдесят пять... Вопрос только в качестве / количестве сил. Никогда не захожу в дома у дороги, чтобы не отвлекаться. Всё равно там ничего нет. А подземные дороги, эти потерянные ещё в средневековье реки Лондона, давным-давно перекрыты за ненадобностью - лично я не знаю, что делать на другом конце города. Разве что этот самый конец искать.
Вечера скоротечны. Их свет мутный, как если бы не вспышка глаз освещает длинные тени домов и утопающие в них фонари, а они - её. Их свет скучный и ненастоящий - они крадут его у распахнутых окон и Луны; это воровство в квадрате. Лица прохожих в искринках дождей. Их выражение лишь стук шагов по асфальту. Вечера расползаются по холодным простыням, этим съёмочным площадкам фильма без героя, где чахнут, заслушав первый вдох пробуждения, глашатаи зари. Последние снежинки снов кружатся над вмятинами подушки.
Вообще у него редко бывают сны. Засыпает, просыпается, хватит. Говорят, сны - распахнутая дверь между жизнью и её несбывающимися возможностями, между жизнью и воспоминаниями, между жизнью и жизнью - сознанием и подсознанием. Воспоминания? Неполны и хаотичны, фрагментами. Картинки, звуки, голоса. Передача данных невозможна, повторить попытку? Да. Нет. В них просто нет надобности. Например, день в библиотеке: задание, чьи-то реплики (они всегда вроде бы принадлежат только ему, но говорят почему-то разные люди), как вспышки идеи, когда он, уставая, откладывает бумаги, - и считанные минуты, чтобы всё это забыть.
Если постоянно пережёвывать старые тексты, это помешает ему аккурат двумя путями. Первый: медленно тонет в отходах былой любви нынешняя книга-любовь. Второй: когда течением к берегу мысли ненароком прибивает незабытое и незабываемое старьё, нельзя посмотреть на него новыми глазами, нет, на них словно наплывают очки из прошлого - может, и не розовые, конечно, но всё равно очки. То же самое с жизнью до библиотеки. Каждый день всё больше стирают её следы. Родители, учителя, друзья... Нам библиотеки тёмные своды всё равно что аналог свободы. Нет, там было по-другому. Снова "песни"? Да. Ты их любишь. Возможно, но они точно хорошо запоминаются.
Передумав засыпать, он натягивает униформу и спускается вниз. Вечера выплёскивают и даже выплёвывают на улицы прохожих. В смазанных красках на палитре сумерек группы мужчин и женщин. Они медленно пересекают улицы в пресыщенных лицах и не реагируя на других прохожих. Женщины с длинными, избыточно украшенными платьями, полы почти элегантно - как по утрам он пальцем проверяет, насколько молоко горячее - обмакивают плитку на тротуарах. Такие даже в поисторической литературе называют старомодными. Мужчины в длинных смокингах, у каждого в руке качаются из стороны в сторону небольшая деревянная трость с костяным набалдашником или зонт. Другой рукой полагается придерживать женщину. Так, кажется, принято. На перекрёстках они смотрят по сторонам, но редко поворачивают. Ему знакомы их слова, они мелодичные и нежные, как мелкий неторопливый дождь утром пять-шесть. Но их значение ускользает даже сильнее, чем попытки разделить их реплики между ними и выстроить из них какой-либо визуальный аналог текста. Всегда трудно, когда одновременно говорят трое и больше человек.
Он в мог библиотеке если ничего бы есть нет твёрдо выход ровным уже причём и не счётом не прийти никакого один обещал не почему смысла вы тогда не что если вернёмся город стремитесь он квадратный завтра к и не нему на придёт а каждом а может больше пересечении потом похожи его на послезавтра сторон умалишённых быть и отбившихся ты есть так хочешь угол без сказать с выходом конца от пока ты общей он безжалостен не придёт линии что вчера мы вечером делали вчера вечером да
Их прогулки недолговечны. Аккуратными парами они скрываются внутри, вряд ли заранее определяясь, куда сворачивать, напротив, они часто наталкиваются друг на друга возле упрямо тянущихся вверх колонн. Извинения, поклоны, кавалеры проверяют своих дам на запачканность. Двери глотают их стройные и, наверное, изнеженные тела, не оставляя снаружи даже того облака парфюма, преследующего их по тротуарам и настигающего их на перекрёстках. Он проверяет: внутри уже никого нет, лишь гаснущие голоса где-то внизу, несмотря на сплочённость пола, стен и потолка. Смутившись, он ощупывает плитку. Она игнорирует давление его ладоней. Стены тоже не поддаются. Он закрывает за собой дверь и выходит наружу.
Библиотека в нескольких тройках отсюда. В поисторической литературе районы делят на кварталы, скорее всего, от латинского quarta - "четыре", и он настолько привык к обрывам домов по три на очередной перекрёсток, что с трудом представляет себе, как может улица делиться по четыре. Или больше? В той документации, которую он просматривает за работой, нет отметок, где начинается и кончается квартал. Притом в старинных городах вряд ли кто-то стремится расставить дома, ими просто утыкивают территорию, и тогда под "кварталом" логичнее подразумевать четверть города - по так называемым сторонам света: север, запад, восток, юг. Лампа небесного светильника каждое утром с трудом заползает наверх с востока и с облегчением валится вниз на западе. Или колесница. Даже удивительно, как она с таким колесом до сих пор расталкивает постоянство облаков - ожиданнее будет завалиться куда-нибудь набок, например, на юг.
Он поворачивает. Вот они, знакомые колонны с как будто чуть больше, чем следует, свисающими волютами, эти дороги к бесконечным крышам, откуда ни концы города не становятся ближе, ни нельзя достать до неба, чтобы сорвать это равнодушное ко всему, что копошится внизу, бревно и спросить. Что спросить? Что-нибудь. Он вставляет ключ в замок. Первый проворот. Второй проворот. Попытка подобрать необходимое положение ключа. Вторая попытка - такая же безуспешная, как и первая. Третья. Он поднимает глаза с усталым вздохом и смотрит на стену справа. Где нацарапанная надпись?
Не подскажете, где библиотека? Нет. Не подскажете, где библиотека? Библиотека? Я не знаю. Не подскажете, где библиотека? Что такое библиотека? Место, где хранят книги. Что такое книги? Понятно, ещё раз извините. Не подскажете, где? Где что? Библиотека. Библиотека? Да, библиотека. Что такое библиотека? Место, где хранят. Что хранят? Хранят книги. Книги? Да, книги. Не знаю. Не подскажете? Что подсказать? Где библиотека? Библио... что? Библиотека. Библиотека? Да, библиотека. Что такое библиот...? Библиотека. Да, что такое библиотека? Место, где хранят. Что хранят? Хранят книги. Книги? Да, хранят книги. Что такое книги? Понятно, извините. Не? Не? Подскажете? Что подсказать? Где? Где что? Библиотека. Библио... Библиотека. Библиотека? Библиотека. Что такое? Библиотека? Да, библиотека. Библио... тека? Что такое... библиотека? Место, где хранят. Где хранят? Да, хранят. Что хранят? Хранят книги. Где хранят что? Где хранят книги. Хранят книги? Да. Что такое книги? Книги? Да, книги. Книги. Что такое книги? Да, книги. Я не знаю. Понятно, извините. Не? Не? Подскажете? Что подсказать? Где? Где что? Библиотека. Библио... Библиотека. Библиотека? Библиотека. Что такое? Библиотека? Да, библиотека. Библио... тека? Что такое... библиотека? Место, где хранят. Где хранят? Да, хранят. Что хранят? Хранят книги. Где хранят что? Где хранят книги. Кни...? Книги. Книги? Книги. Хранят книги? Да. Что такое кни...? Книги? Кни... ги. Книги? Да, книги. Книги. Что такое книги? Да, книги. Хранят книги? Хранят книги. Я не знаю. Понятно, извините.
Не? Я живу в тысячелетнем городе. Не? Историю стирают из скрижалей бытия. Подскажете? Неизвестная моему узкому уму. Что подсказать? Даже когда нет тумана. Где? Я не знаю его положения в мироздании. Где что? Географического положения. Библиотека. Даль теряется вместе с размытыми силуэтами жилищ. Библио... Его улицы состоят из. Библиотека. Из бесконечных рядов жёлтых трёхэтажных зданий. Библиотека? Блестят. Библиотека. Даже тогда, когда солнце скрыто за бескрайней пеленой серых облаков. Что такое? Они не имеют названий. Библиотека? Номеров. Да, библиотека. Через каждые четыре дома есть длинная дорога. Библио... тека? Вымощена белым. Что такое... библиотека? Между домами также есть проходы. Место, где хранят. Могут разойтись два-три человека. Где хранят? У меня есть свободное время. Да, хранят. Я хожу вдоль прямой линии. Что хранят? Но ни разу. Хранят книги. Не достигаю края Города. Где хранят что? Возможно. Где хранят книги. Он слишком далёк. Кни...? Можно его достичь. Книги. Официально я третьим заместителем второго помощника. Книги? Загуляюсь и потеряюсь. Книги. Хранят книги? Да. Что такое кни...? Книги? Кни... ги. Книги? Да, книги. Книги. Что такое книги? Да, книги. Хранят книги? Хранят книги. Я не знаю. Понятно, извините. Извините?