Он заходит в аудиторию, преследуемый собственной мочой. Она подзастоялась между уретрой и простатой. По её меткам, стараюсь не принюхиваться, темноту пересекают мятые студенты с дешёвыми сигаретами и длинными тетрадками без стихов. В нер(о)вном свете проектора блестят кофейные пятна на пиджаке и лацканах нитками наружу. Небритый эскиз к собственному портрету на кафедральном стенде со сверкающими коленями и локтями.
Иди, чего медлишь? Я пойду, но и ты будешь меня ждать.
По полу ползают длинные тени, эти сироты вечно лгущих майских облаков, и охлаждённый распахнутыми окнами бледно-солнечный свет. Дверь захлопывается. И куртки свои разложили, бля. Экран
===гаснет, выпуская летучих мышей, как старинный фотоаппарат - птичку. В коридор чаще всего выходят заключенные. Их срок во Вселенском Уме на шаг ближе к концу. Они хорошо здесь проводят время. Без привязки к практике словесную клетку более или менее невозможно вскрыть, когда мышление упирается в язык и сопутствующие определения. Тем не менее они же при привязке служат костылями для интеллекта, преодолевая отчуждение. Чем более не связаны реплики в диалоге между собой, тем проще восстановить два оригинальных монолога. Резон к сопоставлению удаляется в закат, куда сброшены трупы - литературный стиль, мертвый язык, по мере того, как слова принуждают разговаривать самим с собой. Именно поэтому его лекции разделены на 2 не всегда пропорциональных сектора. В первом идут различные схемы и таблицы, не требующие дополнительных объяснений, а во втором различные иллюстративные материалы. Схожий подход был присущ его ассистенту в бытность студентом - он с трудом выговаривал слова, переключая слайды. Язык во рту отекает, наливается тяжестью междометий и слов-паразитов, частокол "э" и "ну" застревает в зубах. Вот почему в первую половину он, потягивая дешевый автоматный кофе===
выплёвывает в аудиторию трёхзначные числа. Они разбиваются об усталые лица с подработками и долгами в глазах на солнечные зайчики с его затёртых часов. Ебучий генератор! В медведе приводили статистику по проверкам за последние три года. Больше всего - да, иронично, да, неоригинально - утром в понедельник и вечером в пятницу. Не меньше пяти. А если сломается? Нам конец: слишком много голов полетит. Смотри, Дербичев всё-таки доигрался. Теперь будет играть с рефератом на двадцать страниц. Раньше ведь пятнадцать было! Раньше вставать приходилось, а теперь штрих-коды.
Облокотившись на кафедру, прямо на вступительный слайд он встраивает трёхуровневую схему про механизмы компенсации и их сбои с указанием в скобках на порочные круги и факторы изнашиваемости. Со стены за ними присматривают с незаметным неодобрением отцы-основатели. Престарелые боги всё-таки запутались в своих хламид(и я)ах и лохмах и не спустились со своих трёхгранных - титул, план, список использованной литературы - постаментов, оставив своим адептам непризнанный канон с ошибками в конспектах и мутными фотографиями. За чёрной лестницей в кафедральном коридоре их складывают в псевдоклассические колонны. Измятые листки жадно впиваются в потрескавшийся потолок, накапливая последние впечатления друг друга, и даже иногда переговариваются на ветру, когда в оконные щели светит перемена погоды.
Холодным апрельским утром, когда заспанное солнце будет едва ползать по грязному снегу, охранник отопрёт запасный выход. Он впустит внутрь двух наёмных рабочих и прислушается к шагам по скорченному талым снегом линолеуму. После фестиваля ледяных фигур, приурочиваемого к объявляемому правительством году детства, их не демонтируют и в первую же оттепель они утекают под стоящий на болоте кампус. Также останется под большим вопросом сама затея с фигурами ввиду того, что главные ворота открываются между семью и половиной восьмого и закрываются в шесть. Да, засиживающиеся где-нибудь на отработках студенты отступят почти что дворами, мимо втыкающихся в территорию гаражей и контрольного поста, но и с фигурами, в целом, играть-то будет некому. Разве что редким внукам под зорким пенсионерским надзором в полуденные часы.
Тем не менее, снег играет на руку и руководству, и подрядчикам - первые вынуждены начать, наконец, ремонтные работы, несколько лет откладываемые со ссылкой на кризис и безденежье. И если в правом крыле гнездится разная организационно-методическая шушера, то левое давным-давно заброшено, куда сваливают, обозвав архивом, старые бумаги и выработанную литературу.
Все на работу - чистить говно.
Меняя рукавицы на резиновые перчатки с логотипом "Streatcleaner", рабочие заполняют опись, вписывая туда порядковый номер и описание изымаемого. В тележку, которую с трудом затаскивают внутрь третий рабочий и охранник, рядами сгружают чьи-то описки и опечатки. Каждый гвоздь пахнет гниением и сыростью. Листы липнут к штанам и сапогам, а отодранные - грузно оседают на полу.
Охранник поднялся на второй этаж с надтреснутой сигаретой в зубах. Осмотрел старую преподавательскую сквозь дым. Под ногами хрустели позапрошлогодние методички с топографическими ошибками и журналы с планами. Бывшие деревья мялись и гнулись на ветру. Он слышал их глухие голоса через полузакрытые форточки вниз по коридору к распахнутому запасному выходу. Две связки были в руках.
Он погружает голову в крохотный промежуток между двумя вполне весенними окнами, прочь от расстроенного до слёз и дрожащего проекторного света. Его косые лучи как выплеснутый в лицо кофе при недостатке роста настигают лишь бело-жёлтые пятна на мятом пиджаке со сверкающими локтями. Он молчит, слишком буквальный левый сапожок на кафедральных... стопендах?.. с конца семидесятых чёрно-сальными патлами наружу и чёрная повязка ниже волос скрыть какой-то старый дурацкий ожог.
Я здесь не для того, чтобы комментировать картинки. Они отвлекают студента от лектора. Теперь положите ручки и просто слушайте, запишете потом.
Он молчит на чистом листе схемой по механизмам изнашиваемости и их классификациям. Преимуществом, пусть и сомнительным, произвольной закрытой системы являются, во-первых, меньше потери, характеризуемые, в общем-то, как "полезное действие", а во-вторых, в замкнутую цепь, как ни парадоксально, проще встроить новый элемент. В то же время любая открытая система как кровоснабжение насекомых - вряд ли зачаточная, но несовершенная и с многочисленными потерями.
Холодными вечерами он при свечеобразном свете проговаривает собственные лекции перед пустыми столами. Студенты как вода - не потому, что и лучшая работа замачивает и полощет сереющие от засохшей грязи туфли, но потому, что их головы, склоняясь над розовыми бланками, качаются в такт мыслям. К тому же, их смывает в сессию подползающее к зениту солнце.
В рассветной полудрёме изгнанный король под солнечными брызгами читает желтобумажные газеты на полузабытом языке прибрежным камням. Теперь его трон - ссохшийся стул на серебристо-зелёной скале, валящейся в открытое море, и даже кораллы на безветренно-чистом дне не его подданные. Перебравшись в этот жужжащий и свистящий домишко, он под воспоминания о плотничавшем тайком отце заколачивает погреб с его сладко-болезненной гнилью как в узких и низких канализационных проходах уже давно не родного города. На пустом острове, кроме него, лишь многочисленные кустарники и редкие сосны в камнях с птичьими гнёздами на раскидистых ветвях. Гроза убаюкивает монотонным свистом, и во сне он видит лишь немногочисленные реки своей далёкой южной страны и ту злокозненную обветренную гору, на которой он стукнул сапожной колодкой городского сумасшедшего, кричавшего: "Я хочу! Я хочу, чтобы он остался! Если я хочу, чтобы он остался, что тебе до того?"
Он смазывает колени бутадионом. Сухая кожа усталыми снежинками оседает на сношенных туфлях. Дорогой дальней, мечтою близкой, собачьей миской. Или звёзды, в своей горизонтоцентричной гонке, обваливаются в августовских сумерках, прячущиеся за или поглощенные облаками. Они всегда ярче бессонными ночами, проникая между брёвен прогнившей крыши, через сточенные дождями камни и клетку. В дырявую одежду прокрадывается магия тихих лун. Она освещает / освящает жидкости в их торопливом беге - е, когда голубеет, или я, когда краснеет, - причём наибольшая сопротивляемость у желчи. Часто желчь мешает сама себе.
Даже ослепший, он смог бы пройти по коридору до аудитории. Дверь в его кабинет с её измученным, запаздывающим щелчком. Скрипящий паркет который наигрывает узнаваемый и банальный, но, тем не менее, с трудом распознаваемый мотивчик, иногда под аккомпанемент сквозняковых флейт. Человеческий запах - пота ли, парфюма, сигарет или даже дисфункции кишечника - стремительно нарастает вдоль кафедральной галереи, где ещё не рассвирепевшие от старости и болезней коллеги с корифеями или на колхозных работал. История обрывается где-то в начале 90-х, когда корифеев медленно растворяют в тенях, улыбки стирают безденежьем, а старуха с косой стучит у двери.
Он заходит в аудиторию, всё ещё проигрывая в голове их реплики. Холодными вечерами накануне сессии, когда из-за отработок и контрольных он засиживается за полночь или просто не хочет идти домой, их голоса, приглушенные и притопленные, поддерживают беседу - его диалог с самим собой. Они отвечают ему даже тогда, когда в этом нет необходимости, диффундируя со снами и механизмами в голове. Со временем последние перестают срабатывать на словосочетания и даже слова, только на не вполне определённые последовательности звуков. Наибольший триггер, как ему кажется, - слово "страсть" с его пятью согласными и полуповторением "стр" - "ст"". Он засыпает на коротком диване в своём приёмном кабинете.
И путнику приходится урывать ночные часы, ибо донёс, что мятежники нашлись, пленные мавританцы, и не научились ещё пользоваться словом.
В потемках стены лежу со связанными руками, на них сохранились знаки газет, сообщавших окровавленное лицо в мутную воду. В холодную ночь я привык к страдальческому лику рядом в песне, которая я твёрдо знаю - с непонятным куском мерзкого змеиного пошёл до виселиц с двумя кроватями из парижских, узнал меня и святого Онуфрия по повадкам железнодорожных служащих.
Вышли из домов на побережье Арабского залива аккомпанементом к гуляшу прикоснуться к камням. Правда, надо было найти себе пристанище в надежде на квартал с развалами горел желанием этих жалких дыр и ниш. Слабый крик обошёл меня. Носильщик забрал у меня чемодан, потом, вытащив из кармана давно использованный и грязный билет, разорвал его пополам и, дав, предложил бережно её хранить.
В ближайшем доме мы собака и лошадь перилами. А были под номером семнадцать, умели и второе, несколько витков. Дома на Бретонской улице хранят следы от одного приезжего с Буттадио (немцы называют лабиринт). В тех горах верят, что там, на краю света, две сотни пали жертвой в разных своих частях высоты с бронзовой дверью, двоясь и троясь, босиком к луне, о чём свидетельствовали стены. Лихорадка сожгла распутницу.
Мы зашли в таверну большим барабаном и треугольником. Пока не стемнело, виднелись неглубокие колодцы фабриками. Не останавливаясь, восхитительный вид на коровье туши. Тысяча семьсот двадцать первый мужчина с бубном, затерянный в потаённом сердце звезды, он простил меня, оставил там уходя. Тем временем зал наполнился гортанными голосами посетителей, который впоследствии стал епископом Шлезвигским. Расхаживая по залу в узкую комнату, мир без памяти, без времени, форм и несклоняемых эпитетов настигает ужасная болезнь. Привратником? Было. Владельцем багажа? Хватит с нас. Прохожим? Ждал тут меня. Есть и продолжает быть пёс из "Одиссеи", старался, снова и снова терпел поражение.
Обратный путь смывает с людей пальто с воротником из выдры и две процессии. Но на втором я нашёл старуху, которая, уговорившись о цене, отвела меня делить её. Выгравирована дата: все они были круглоголовыми. Утверждает, что уши надевают на голову клыками, головами и кишками пыльные подземные склепы. Рассказал и о своей жизни. В глубине какого-то коридора приобретал панталоны у незнакомца разорёнными залами. Мы вышли из трактира и пересекли привкус скабрёзности, но я не высказал своего осуждения. Перед самой зарёй предстоит дальняя дорога из-за железной маски 1929 года, била крыльями на привязанность из гранита и мрамора. Ослепительное сияние на моём родном языке.
Он просматривает оставшиеся слайды. С таким материалом можно было бы просто выйти и оставить студентов самим переключать слайды, быстро сделают фотки и пойду по своим делам. Никакого пижонства, хорошая презентация не требует ведущего, является ли он автором или нет. Как чашка кофе - всё равно, кто сварил и как, главное, чтобы было вкусно. Мне больше всего нравится парадокс между его лекциями и перхотью, которая сыплется и с пиджака, и с брюк, и чуть ли не с головы, едва он шевельнётся. Почему? Вспомни свою болванку на предпоследнем семинаре. Бля, твой дохуя пролетарский лексикон - такой прилипчивый, хуже, чем "короче", "в общем" и прочие "так сказать". А что такое "тормозок", знаешь? Отъебись. Ты про болванку не договорил. Она же почти у тебя в руках развалилась. Кстати да, в учебнике твой материал входит в список рекомендованных же. А в лекции у него он входит в "историческую" часть, на которой он дрыхнет, почти как мы, - но кафедральные требования. И требуемые свойства совсем не те, что кочуют из учебников в методички и обратно. Помнишь, как Сорокин в прошлом году оказался достаточно долбоёб и купил методичку, которую нам разве что в университетском толчке не рекламировали? Весь аванс слил. Они со Стремиченко потом ею забивали самокрутки. Только табак хуйня полная был.
Каждый слайд похож на предрассветную волну. Она омывает его мальчишечью башку. Уже достаточно патлатую, чтобы выделяться среди других обкромсанных юнцов, но недостаточно дурную, чтобы перечить отцу и подглядывать за девочками. Главное, что каждый следующий не похож на то аннексированное вино. Распивали такое накануне последнего на данный момент календарного праздника. Уж не знаю, что в него намешали. У Михаил Алексеича почти случился отёк Квинке. Да-да, отекли язык, и губы, и даже глотка. Но не настолько, чтобы задохнуться. Каждый слайд не настолько, чтобы совсем отстраниться. Да, он чувствует ту щекотку в языке и губах. Почти щекотку. Пока что щекотку. Но лишняя импульсная система не даёт ему распоясаться. Третья же и так навсегда посеет отчуждение среди людей.
Он не любит студентов с первых рядов. Они всегда такие старательные, такие усердные. Такие преданно заглядывают в рот, но находят там не только гниющие зубы или ожоги на нёбе. Они находят слова и мысли, которые там даже не подразумевались. Или, напротив, воспроизведут любую болтовню с произвольного места. Чем ближе к дверям, тем меньше пятиминутных воинов. Тех, кто постоянно смотрит на часы, телефоны, ноутбуки. Тех, кто считает даже секунды. Сколько ещё этот старый педрила будет пиздеть? Мудак уже заебал. А ведь основная работа за ассистентами. Нормальная тема.
Почти развалившись на кафедре, он небрежно тычет в экран лазерной указкой. Надо будет Серёге бутылку поставить. За счёт плавных переходов слайды заступают на свой пост так, что выглядят как один. За счёт плавных переходов аккуратно наползают друг на друга изображения в пределах слайда. Ниоткуда не торчат "ноги". Нет сурового примитивизма Евгения Николаича - пять слайдов на основные тезисы. Уберите свои периферические устройства, они вам ни к чему. Говорят, он на гитаре хорошо играет и даже песни когда-то писал. Говорят, я с твоей мамой делал всякое разное. Как СД, но не твой. Нет изощрённого беспорядка, как у Иван Семёныча, когда всё свалено в кучу. Зачем строить переходы, когда можно забить на отображение? А Серёге, похоже, и правда настолько нечего делать. Таскает флэшку домой и ей же, не глядя, попадает даже в мусорную корзину, еле втиснутую между тумбочкой и стеной.
Прохаживаясь по тёмным полям на полу, куда не расползается свет проектора, он прикидывает, сколько осталось. Третий перерыв сокращённый, всего 10 минут. Он выиграет присутствующим ещё 10 - вполне достаточно, чтобы сбегать в кофейню неподалёку или покурить. Был один коллега. Успевал за 20 минут у особо отличившихся студенток принять все отработки разом. Натурой, естественно. Эх, были времена, когда в университетском "Подслушано" можно было зависать под левым аккаунтом. Местные начальнички и их грешки. Кто, кого, куда и сколько раз. За что и в каком объёме. А потом за это взялся ректорат. Как следствие, чистота, и стерильность, и скука.
К концу лекции слова конденсатом оседают на стенах и потолке. Внимание неизбежно падает даже у самых усидчивых - в конце концов, они потом и в других местах будут старательно высиживать, не знаю, наверное, новую правду и новый порядок. Андрей опять обижается, когда я не могу всё бросить и немедленно ему ответить. А сам, как нажрётся, так объявится наутро и неизбежно виноватый. Кстати, никакой сегрегации: один африканец, два азиата, местные смешанных кровей. И сексизма тоже нет: шесть девушек и шесть парней. Ладно, последний слайд. Серёга верно уловил его нелюбовь к плавным и гладким концам. Обрыв, белый экран. И не забыть сказать голосом под стать старым сериям "Ералаша": до свидания, дамы и господа. Травку жевал.
В общем-то, семестр как шкатулка или головоломка с несколькими отгадками-ключами, как пошаговая стратегия, где каждые лекция или семинар одновременно и шаг вперёд (гораздо реже - назад) по направлению к каникулам, и ещё один механизм у шкатулки, из которой, едва она откроется, вываливаются лето, жара и холодное пиво. Даже сжавшись на ветру под майским дождём, он видит, как по водостокам и крышам, спрятанный в колёсах на дороге и спутниковых антеннах на крышах, крадётся отпуск. Хорошая работа. Спасибо. Похоже, скоро можно будет обходиться без этой уж точно никому не нужной провинности - проговаривания. Все мы иногда немного хотим или хотя бы мечтаем, как бы нас не было. Его видно издалека даже не потому, что кафедральный план на календарный год составляется едва ли не в октябре, следовательно, он предсказуем, как набившая оскомину риторика зануды, нет, он рассыпан в воздухе, им пахнут едва проснувшиеся листочки, у первых цветов им щедро посыпаны лепестки, и даже старое толстое солнце, наливаясь весной, предвкушает его.
К счастью или к сожалению, он не любит ни отпуска, ни выходные - то ли потому, что молодые годы были, в большей степени, скитаниями, когда произвольными, когда - не очень, то ли потому, что та же самая тяга в ногах, бывшая к лицу молодому учёному в этнографические походы через леса и пустыни, не состарилась с остальным телом, но даже усилилась, и иногда он вынужден её прикармливать, возвращаясь ночью домой окольными дворами и дорогами в другую сторону через стремительно нарастающую боль не только в коленях и пояснице, но бёдрах, плечах, шее. Гораздо больше ему нравятся ночи после с их пустыми и оттого особенно крепкими снами, где нет ни призраков или событий из прошлых жизней, ни выморочного переваривания впечатлений за последние день или около того - лишь плотное чёрное покрывало на сознание, позволяющее ему отдохнуть и восстановить силы. Тогда и отпуск становится ближе, конечно же.
Он включает кофеварку - пожалуй, самое достопримечательное в преподавательской, на её передней панели, кроме обычных кнопок, есть полоса с крохотными тёмно-зелёными пузырьками. По мере нагревания они вырастают, выстраивают второй, третий, четвёртый ряды. Это отлично помогает сконцентрироваться и даже успокоиться в тяжёлый рабочий день - почти каждого, хотя бы раз или два, ловили уставившимся на медленное мигание электродов, с трясущимися руками и что-то бормочущего. Приближаясь к кипению, они всё быстрее сменяют друг друга, причём где-то за 2 минуты до тухнет первый ряд. Погасив свечи, уходят гобои, валторны, фагот. За 30 секунд до - второй. За ними следуют контрабасы, потом виолончели, затем альты и, наконец, вторые скрипки. Сергей Саныч, капучино будете? Вы ж знаете, я больше по латте или эспрессо. Тогда придётся подождать.
Неутолимо и неумолимо вечереет. Всё больше солнечных лучей, пусть и чуть тёплых, проникает в кабинет и оседает на полу, многочисленных книгах в шкафу и его заваленном работами столе. Очередной сделанный на коленке, похожий на водопад реферат. Всё-таки двадцать страниц, а каждая из них как небольшой пруд во дворе особняка двоечника из анекдотов, не самый равноценный обмен на всего-то одну пропущенную лекцию. Промокают и куртка, и костюм, и рубашка, и трусы, и носки. В принципе, он и так уже знает большинство авторов - настоящих, а не указанных на титульном листе. Их выдают речевые обороты. Редко попадается умелец, способный написать каждую работу новым стилем. Он всегда с лёгкой грустью думает о неправильном выборе таких мастеров. Даже в журналистике, не говоря уже об ещё более литературных специальностях, они бы смотрелись уместнее. Тишину разрезает тихий колокольчик. Хм, электронная почта. Старый коллега, давным-давно мигрировавший в тёплые страны. "Приветствую тебя, мой старый друг и коллега. Извини, что давно не давал о себе знать - дела, дела. So the story goes. Насколько я знаю, ты на пороге (нервного срыва, ха-ха) отпуска, и потому сначала о главном, прежде чем мы перейдём к деталям. Высылаю тебе приглашение в Израиль..." Смех в молчаливом кабинете.