Мне нравится видеть твои глаза. И мне нравится, что ты разглядываешь меня. Тебе не кажется, что я похожа на шизоидную энцафаллограмму? На высушенные кусочки артерий, сухожилий и нервных окончаний, разложенных для наглядности на белом фоне? На облако саранчи в утреннем небе? На живую плоть, до кровоточащих рубцов затянутую в шрифт, как в стальную сетку? Попытайся представить сейчас себя со стороны, вперившего взгляд в эту белую страницу.
Забавное зрелище.
Эти строки - последнее, что ты читаешь в жизни, и поэтому мы с готовностью признаемся, что все это - ложь. Не каждый день приходится читать собственный некролог.
Я - это Веб-страница с ошибками.
И если ты, мой друг, читаешь это, значит, все в порядке. Значит, мы уже в сети. Все удается. Тебе может быть покажется сложным это чтение, но ничего. Скоро у тебя не будет никаких проблем с чтением, как и вообще больше никаких проблем. Обещаем!
Через 58392 знаков этот мир перестанет существовать.
Текст фальшивый, имя автора - выдуманное, и буквы ненастоящие. Все это сделано специально, чтобы ты попался, и исчезнет, как только исчезнешь ты. До этого момента тебя отделяет 58201 знаков.
За это поблагодарить можешь своего неизвестного приятеля. Ты его не знаешь но сейчас с ним познакомишься.
С ним, видишь ли случилось несчастье. Он скоропостижно скончался. Но перед этим успел послать тебе весточку. Он, очевидно, принадлежал к числу тех несчастных, что мечтают спасти мир. Главная беда его была в том, что он постоянно ломал свою умную голову не над тем чем надо. И сломал в конце концов, хнык-хнык. Знаешь, это как ковырять в носу: занятие наиприятнейшее, однако, если чересчур увлечься, обязательно хлынет кровь. Вот он и доковырялся. Рассекретил нас, не спорим. И так хотел передать этот секрет тебе, так хотел, так старался, что ради смеха мы тебе его передаем: есть большая ирония в том, что то, что должно произойти, произойдет его же стараниями. Бери, владей. Однако он забыл тебя предупредить, чем это для тебя обернется. Ты мог бы прожить еще много сравнительно счастливых лет, но теперь - 57420 знаков. Если тебя это утешит - можешь думать, что ты чем-то похож на него в своем "нон-конформизме", еще одно смешное словечко, раз именно ты читаешь эти строки.
В общем, нам и самим не так уж все это приятно. Этот мир такой же родной для нас, как и для тебя. Но что поделаешь - рисковать нельзя. Из искры разгорится пламя, как у вас говорят. Если нашелся один умник могут найтись и еще.
Итак.
Жильцы дома 66 по улице Асфальтовая, почувствовав зловоние, идущее из квартиры 6 вызвали милицию. В квартире был обнаружен труп мужчины. Эксперты установили, что он пролежал там несколько дней.
При опросе соседей выяснилось следующее.
Покойный проживал в этой квартире давно, хотя являлся ли он ее собственником, или съемщиком, оставалось неизвестным. Чем он занимался, было также неясно, известно только, что он часто уходил поздно вечером и возвращался рано утром. С соседями отношений не поддерживал. Никто не мог вспомнить о нем ничего, кроме двух -трех дежурных фраз на лестнице или в лифте. Единственной, кто мог вспомнить что-то особенное, связанное с ним, была девушка, живущая этажом ниже. Она рассказала, что как то раз в канун Нового года, столкнувшись с ним в подъезде, она захотела пригласить его на минутку к себе, выпить по рюмочке за праздник. И он неожиданно так грубо ответил ей, что вызвал нешуточный гнев у нее и у сопровождавшей ее компании. Дело могло бы кончится потасовкой. Но N, не обратив внимания на брань в свой адрес, просто повернулся и ушел. Девушка сказала, что этот и еще несколько такого же рода эпизодов настроили против него многих жильцов. И тут же перепугалась, вспомнив, при каких обстоятельствах она это рассказывает.
Действительно, подобное заявление могло бы стать одной из отправных точек для начала расследования, если бы таковое было предпринято. Потому что в этой смерти действительно было много странного. На теле покойного не было обнаружено никаких признаков насильственной смерти. В квартире не было следов борьбы или присутствия посторонних. Труп лежал на кровати, одетый, с аккуратно сложенными на животе руками. Покойному было всего двадцать два года. Вскрытие не обнаружило симптомов опасных болезней, патологий или травм. Также не было обнаружено следов алкоголя, наркотиков или сильнодействующих лекарственных препаратов. Подобную внезапную смерть можно было бы объяснить инфарктом или инсультом. Но в двадцать два года лет у людей не бывает ни того, ни другого. Если бы юридической и медицинской стороной дела руководил один человек, эти противоречия могли бы броситься в глаза. Но дело, как это обычно бывает, разрешилось гораздо проще. Милиционеры зафиксировали отсутствие видимых следов преступления и отправили тело в морг, предоставив в остальном разбираться медикам. Медики же констатировали смерть ввиду не совсем ясных, но естественных причин (внезапная остановка сердца) и предоставили в остальных вопросах, если они возникнут, разбираться милиции. Если добавить к этому, что все документы, удостоверяющие личность и социальный статус покойного, разъясняющие его юридическое отношение к занимаемой им жилплощади и все остальные, необходимые в данном случае, а также денежные средства, достаточные для проводов в последний путь, оказались налицо, дело завершилось очень быстро.
Впрочем, все же был один намек на разгадку. Хотя слово "разгадка" здесь не совсем подходит. Каждой, даже самой сложной, разгадке, по крайней мере требуется загадка. То есть чей-то личный целенаправленный интерес. Но здесь этого совсем нет. Человеческая смерть в данном случае отразилась лишь в десятиминутной немой сцене с вытянутыми лицами на лестничной площадке, пока милиционеры вскрывали дверь, и приглушенным шепотком, поблуждавшим по дому и скоро стихнувшим. Никто не задумался, никто не попытался разобраться, почему это полный сил двадцатидвухлетний парень, с которым ты еще вчера ехал в одном лифте, вдруг взял и умер, да еще лежал и гнил несколько дней, один, и никто не пришел, и никто не повонил и не догадался, и будь в квартире кондиционер, то, когда рано или поздно все равно пришлось бы вскрывать дверь (например, в связи с просроченными коммунальными платежами) вошедших встретила бы образцово сохранившаяся, широко улыбающаяся мумия. Посмейся вместе со мной, читатель. Уж не думаешь ли ты, что твоя собственная сегодняшняя смерть вызовет большее волнение на поверхности бытия.
Бедный глупый мой N, что же с тобой приключилось.
Это не зафиксировано нигде, кроме как здесь, и не могло быть зафиксировано, не могло быть даже до конца осознано, поскольку это была даже не мысль, не факт и не утверждение, а всего лишь образ, дуновение, на мгновение проплывшее в воображении четырехлетнего ребенка.
Илюша жил на той же лестничной клетке. Он пришел вместе с мамой, которую позвал участковый, чтобы задать несколько вопросов, уже после того, как труп унесли. Мама не хотела брать его с собой туда, но оставлять его одного в квартире тоже было нельзя. К тому же без него она бы просто не знала куда девать руки перед инспектором (она была молоденькая и очень стеснительная). Пока милиционер задавал маме вопросы, малыш путался в складках маминого халата. А когда она наклонилась подписать какую-то бумажку на столе, он незаметно проскользнул в комнату. Дверь за ним тихонько закрылась.
Он не знал что именно произошло здесь, но чувствовал, что произошло нечто захватывающее. Он видел, как вынесли носилки с телом, накрытым белой простыней. Конечно же, он миллион раз видел эту сцену по телевизору. Он стал представлять себе что здесь, в двух шагах от него была перестрелка, и он сам в ней участвовал, и это он застрелил главного бандита, которого накрыли белой тряпкой. Завтра в саду он будет всем об этом рассказывать. А чтобы они поверили, он расскажет, как он напал на него из шкафа, побил ногами, ударил головой о подоконник а потом повалил на пол и сделал "контрольный" выстрел в затылок.
Однако, как только закрылась дверь, он застыл на пороге. На улице уже начало темнеть, и в комнате был полумрак. Все предметы сливались с темнотой, только некоторые края, попавшие под осколки света от фонарей с улицы, оставались видимыми. Шкаф. Кровать. Стол. Тумбочка. В темноте них был странный вид. Они были похожи на массивные живые фигуры.
Шкаф. Шкаф выглядит у них председателем. Стоит отвернувшись к стене, втянув голову в свои огромные квадратные плечи. Кровать. Кровать похожа на жену шкафа. Шкафиха, и мама для шкафят. Наверное, потому, что Шкаф стоит, а она лежит. Точно так же, как Илюшины мама с папой. Когда папа начинает с мамой разговаривать, или на нее ругаться, она почему то сразу краснеет и ложится на что подвернется - диван, софа или еще что-нибудь. Разговаривает с ним всегда лежа. Стол. Стол похож на ихнего сына. Только уже большого. Потому что он уже не совсем лежачий, как кровать и не совсем еще стоячий, как папа-шкаф. Но скоро подрастет и станет как он. А тумбочка похожа на маленького сына. То есть нет: раз "тумбочка", значит девочка. Она еще ниже чем мама-кровать. Но уже такая же квадратная, как папа. Какая она будет, когда вырастет? Наверное, такая, как по телевизору все время упрашивают купить: шкаф, который открываешь, а оттуда вместо шубей и пальтов кровать выскакивает на пружинках.
Илюша вдруг спохватился и рассердился на самого себя. Какие еще мама и папа с сыном? Это же шкаф и все. И кровать, и тумбочка, и стол. И все. Прямо как маленький...
Однако у него тут же возникла еще одна ассоциация. Это было похоже на одну сказку, которая он не помнил, как называется. Там один то ли мальчик, то ли девочка забралась в домик к трем мишкам. Мишка - папа, Мишка-мама, мишка-сынок. Мишутка. Они в книжке были как раз так и нарисованы: один большой, другой поменьше, третий, Мишутка, совсем маленький. И тоже коричневые. И все остальное у них было такое же- стулья, тарелки, кроватки: большая, поменьше, совсем маленькая.
Было в той сказке одно место...
Как раз еще про это картинка там была нарисована.
Они уже догадались, что этот мальчик или девочка забралась к ним в домик и прячется под столом. Но они, мишки, претворились, как будто не знают. И вот они ходят вокруг стола и нарочно заглядывают во всякие не те места: "Ну где же она? Ну где же она прячется?" Там так нарисовано: Папа-мишка ищет на полке, мама-мишка - в сундуке, а Мишутка - в горшке с медом. И все приговаривают: "Ну где же она? Ну где же она? А сами одним глазом как будто ищут, на самом деле другим за ней следят. А она сидит под столом и глаза ладошками закрыла - боится. А они претворяются, как будто в неправильных местах ищут, а ее не видят, а на самом деле одним глазом за ней следят. Так нарисовано: у папы-Мишки глаза от этого в разные стороны смотрят. Один почти на ухе, а другой чуть ли не на нос выкатился. Это даже прямо немножко страшно.
В четырех фигурах, застывших в полумраке комнаты, было что-то очень похожее на этих медведей с картинки. Во всей обстановке явно чего то не хватало. Примятое белье на шкафихе. Тела под белой простыней. Тело под белой простыней, а вернее его отсутствие теперь, во всей композиции было таким же инородным пятном, как златовласая девочка в медвежьей комнате. И они все четверо, хотя и притворялись молчаливыми, отвернувшимися каждый в свою сторону, на самом деле так же втихую наблюдали за этим пятном и тихо хихикали... У Илюши вдруг закружилась голова, тошнота подкатила к горлу и он услышал это хихиканье...
14 ноября 2002 года.
Обычный ноябрьский день. Уже темнеет. Свет я не включаю. От этого в сером свете ноябрьского дня, льющегося в окно, комната кажется плохо проявленной черно-белой фотографией. Все светлые оттенки кажутся чересчур яркими, а все темные сливаются в одну сплошную черноту. Поскольку я сам тоже нахожусь здесь, это, видимо, распространяется и на меня. Сидящий в кресле черный человек с серым лицом.
Пять минут назад я положил телефонную трубку. Звонил одному знакомому. Вчера мы с ним договорились созвониться и встретиться, чтобы обсудить одно дело. Дело это не то чтобы архиважное, но достаточно значимое для нас обоих, даже в большей мере для него, мы договорились "железно" и у меня не было причин не верить этой договоренности.
Я говорю "не верить"?
Странно. Я мог бы верить или не верить в том случае, если бы чувствовал какую-то опасность для себя. Но здесь, в том то и дело, никакой опасности нет, и вообще ничего нет, просто двое взрослых людей договариваются о встрече, простейшая вещь. Дождавшись назначенного времени, я набрал номер. Трубку взяла его мама. В ответ на свой вопрос я услышал, что он, мой знакомый, до обеда лежал на диване, а два часа назад вдруг вскочил, заявил что ему скучно, все надоело, собрался и ушел. Всхлипнув, она спросила, не знаю ли я, что это за Катя ему все время звонит, да и вообще что вам всем надо от него, он так устает на работе, а тут его еще и дома всякие достают своими звонками, он наверняка сегодня будет выпивать, и неизвестно когда вернется, это все вы, то же мне друзья... Я повесил трубку.
Подобный случай можно было бы просто расценить как бестактность.
"Бестактность". Высокопарное слово, которое я мог бы употребить, представляя, как буду кому-нибудь рассказывать об этом.
Но дело в том, что последние несколько дней я провел почти в полном одиночестве, и, как всегда бывает в таких случаях, нити связывающие меня с внешним миром, в том числе и с этими штампованными определениями типа "бестактность" "бесцеремонность" "наглость" сильно ослабли. Вот так бывает, когда долго бродишь один по иностранному городу. От того, что ты не знаешь никого здесь, никто не знает тебя, и не знаешь языка, все происходящее вокруг скоро начинает казаться чем-то вроде картинок на экране телевизора с выключенным звуком. Я сижу сейчас в кресле, никуда не смотрю и размышляю, гм, совсем о другом.
Чики-чики-таааааа
Сегодня утром мне понадобилась одна вещь. Бритва, мне захотелось побриться. Старинная, с длинным блестящим лезвием, она принадлежала еще моему деду, но прекрасно сохранилась. Должна была прекрасно сохраниться. Просто мне уже давно надоели все эти станки и электросуррогаты, и сегодня мне захотелось "по-мужски" впервые в жизни побриться настоящей опасной бритвой.
С тех пор - вот уже несколько лет - как я переехал на это место жительства, я ей ни разу не пользовался. Но я всегда точно помнил, где она лежит - в старом медном чайнике, который валяется за шкафом. Этот чайник провалился туда в первый же день, когда я торопился побыстрее разгрузить чемоданы и кидал вещи куда попало. Этот чайник я перекладывал с места на место, несколько раз споткнулся об него, несколько раз футболил ногами и в конце концов со злости зашвырнул на шкаф - он провалился вниз, за стенку. Потом я много раз собирался его достать, но так и не достал - шкаф очень тяжелый, и мне было лень его двигать. Но сегодня я твердо решил это сделать. Мне пришлось изрядно попотеть, прежде чем я смог подвинуть эту бандуру.
Когда я вытащил чайник, оттуда посыпались значки, старые монеты, наперстки, молочные зубы, ластики, крючки для штор, гвозди, пуговицы, ржавые ключи... Бритвы в нем не было. Я, конечно, встал на стул, пошарил по верху шкафа, перепачкался в пыли, расчихался, заглянул под низ, все внимательно осмотрел, даже посветил настольной лампой. Ничего. Я сразу понял, что дальше искать бесполезно. У каждого в доме есть вот такая вот маленькая помойка, как этот чайник, где звенит всякий мелкий хлам, который жалко выбрасывать, и приходится собирать в одном месте чтобы все эти крючки и булавки не растерялись и потом не впивались в ноги. Никто не помнит всего, что свалено в этой трехлитровой банке или в коробке из-под обуви или в сломанном ящике стола, но когда потерялась какая-нибудь мелочь, всегда говорят: "Пойди поищи там, там должно быть". И со временем, после того как в стопятнадцатый раз лезешь туда рыться, все эти предметы становятся настолько похожи друг на друга, что их уже воспринимаешь как одно целое, как привычный натюрморт. (Так еще бывает со стоящими на полках книгами. Самый заядлый книголюб не смог бы перечислить в точной последовательности все тома, стоящие на его полке. Но стоит хоть немного поменять книги местами, как это сразу бросается в глаза, даже тем кто всегда воспринимал корешки стоящих книг не иначе как рисунок на обоях). Кроме этого чайника, у меня дома нет других мест, где можно было бы поискать эту бритву. Поэтому я, вздохнув, отказался от своей затеи.
У-у-упссссссссссс!
Следующие несколько часов я от нечего делать посвятил просмотру телепрограмм. Щелкая пультом по каналам, я попал на очередную телевикторину. Троим игрокам, стоящим за разноцветными конторками, был задан вопрос: в каком из классических произведений русской литературы встречаются строки: "Старый солдат ли одолеет интригу, или бесстыдная камелия войдет в благороднейшее семейство"?. И три варианта ответа: "Отцы и дети", "Война и мир", "Капитанская дочка". Сюжет "Отцов и детей" сразу же всплыл в моей памяти в ярчайших красках. Дело в том, что после школы я еще несколько раз перечитывал этот роман, потому что мне он очень понравился. И я сразу вспомнил эти строки: они были в разговоре между дядей базаровского приятеля, тем самым, который в деревенской глухомани по пять раз в день меняет сюртуки и душится французскими духами и его братом, перед тем, как вызвать нигилиста на дуэль. Я сразу же вспомнил сцену, в которой звучат эти слова, все предшествующие ей события, пейзаж, и даже позу говорящего в этот момент, и даже то место, где эти строки располагались на странице: справа, в самом низу, и даже моментально вспомнил эти строки напечатанными - в моем издании немного необычный шрифт который легко запоминается - и поэтому насмешливо наблюдал за терзаниями этих балбесов.
Двое из них ответили правильно. Один - неправильно, его ответ загорелся красными буквами на электронном табло и он прошел в финал.
Я встал с дивана, снял с полки "Отцов" и стал листать. Я нашел эту сцену и перечитал ее несколько раз. Что ж, все было правильно. Конец диалога между братьями действительно приходился на нижнюю часть правой страницы, а над тем местом где они говорят о дуэли, на бумаге была черная точка - я сразу вспомнил, что эта точка всегда казалась мне следом от базаровской пули. Что же касается текста, то здесь я снова оказался прав. Диалог заканчивался фразой: "нельзя, чтобы этот самонадеянный наглец..." ну и так далее. Поразмыслив, я решил, что угаданные слова вполне могли быть там, да нет же, они и были там, только выглядели так, словно содержание романа с годами то ли выцвело и побледнело, толи кто-то успел влить между строк цистерну воды. Кусочки мыслей и образов вместе вполне могли составить искомую фразу, но почему-то они лишь беспомощно плавали в этой пресненькой жиже. Я закрыл книгу и убрал ее на место, и тут как раз подошло время для телефонного звонка.
Я сижу сейчас в кресле, укрывшись одеялом. Больше в квартире никого нет. Дверь заперта. Телефон по-прежнему стоит рядом. Я мог бы сейчас, даже не вставая, набрать любой из примерно полусотни номеров, которые успели накопиться в моей памяти за двадцать два года моей жизни, включая телефоны школьных приятелей, коллег, знакомых, женщин, магазинов, поликлиник, прачечных, телефонный номер конторы, в которой моя мама работала пятнадцать лет назад, или нашей старой квартиры, или номер жека, выбитый на железной пластинке в лифте, или даже все их подряд. Через час мой дом был бы полон народа. До тех пор, пока первый из них подойдет к двери и позвонит, я бы так и сидел в кресле с закрытыми глазами, притворяясь, что задремал. Но, едва услышав звонок, я бы вскочил и начал громко говорить, смеяться и топать ногами. Достаточно громко для того, чтобы это было слышно за порогом. Чтобы стоящий там в случае чего мог подтвердить, что по меньшей мере в тот момент, когда он позвонил, со мной было все в порядке, я был жив-здоров и даже весел, в независимости от того, что могло произойти за те несколько секунд, когда я должен был пройти по коридору и открыть ему дверь. Это просто страховка, которая придаст мне смелости на этом пути длиной в несколько шагов.
Главное - это добраться до двери.
Впустив внутрь пришедшего, кто бы он ни был, я буду спасен. Потом, когда комнаты наполнятся людьми, я приглашу их быть как дома, буду ходить среди них, шутить и смеяться, глядя исключительно на лица своих гостей, вглядываясь пристально, почти до боли, изучая мельчайшие подробности их физиономий, изо всех сил стараясь, чтобы взгляд не сфокусировался на чем-то еще. Главное для меня - не оставаться одному. Ни в коем случае нельзя заходить в пустую комнату, нельзя подходить к темным углам, нельзя выходить на лестницу и на балкон, нельзя заходить за оконную штору, нельзя оказываться за открытой дверью или дверцей. Нельзя даже уединяться в ванной или в туалете: при необходимости надо попытаться незаметно справить нужду в раковину или в одну из пустых бутылок на кухне. Главное ни на секунду не оказываться в отсеченном пространстве. Не прикасаться к окружающим предметам, не касаться мебели. Улучив момент, прыжком перебраться из тапочек в башмаки. Постоянно держаться в центре внимания, так, чтобы каждую секунду на меня был направлен хотя бы один взгляд. В конце вечера, когда гости начнут расходиться, уйти вместе с ними, но так, чтобы покинуть помещение по крайней мере предпоследним. Выйдя на улицу, вздохнуть полной грудью и почувствовать свободу. Тепло попрощаться с гостями, и сразу отправиться прямо на свое служебное место. Сдать все дела, получить расчет, забрать деньги, после чего... впрочем, выхода не остается. Я все равно обречен.
Я все так же сижу в кресле, прикрыв глаза. Света стало еще меньше. Он густится теперь около самого подоконника, а я еще глубже погрузился в темноту. Только теперь я, как бы в дремоте, склонил голову к журнальному столику, на котором стоит телефон. Трубка холодит мне щеку. Ее пластмассовая спинка немного поблескивает в темноте, как селедочное брюшко. В темноте появилось еще несколько бликов на стеклянных и металлических поверхностях. Вместе они, словно острия копий, как бы невзначай выставили вокруг меня плотную осаду. Я боялся, что с наступлением вечера я стану более уязвимым, но напротив - теперь я чувствую, что сливаюсь с темнотой. И хотя эти мысли движутся только в моем сознании, куда никому и ничему нет доступа, и я не произношу их вслух, не шепчу и даже не шевелюсь, и нечего бояться, все же в темноте я боюсь меньше. Возможно, оттого, что по сравнению с ураганом образов, бушующим внутри, мой череп не крепче яичной скорлупы, от малейшего повреждения все содержимое выплеснется наружу и тогда мне конец. Произнесу ли я что-нибудь вслух, или попытаюсь незаметно записать на бумаге, или оставить еще какой-то знак - конец.
Т-с-с-с... свят! свят! хихихихихи
Суть же заключается в том - я почти перестал дышать и смотрю вокруг из-под прикрытых ресниц - что все эти три события - бритва, цитата, звонок - неправильные, в каждом из этих трех случаев я настолько же уверен в своей правоте, как в том, что меня зовут N.
Они допустили три ошибки. Обычно бывает по одной. Никогда не бывает даже две. Даже две значили бы конец. Но три - это признак пренебрежения. Они хотят показать мне, насколько я для них ничтожен. Возможно, сейчас откроется дверь и в комнату с топотом войдет кухонный стол. Отряхнется от вилок и ножей, затем набросится на меня и задушит своими ногами, гладкими и холодными, как слоновая кость.
Они хотят смеяться надо мной. Хм. Ну да конечно. Салфетка, которой накрыта тумбочка своим свешивающимся закругленным краем очень похожа на плавающую в полумраке красную глумливую улыбку.
(нацепляя на нос пенсне, беря бумагу и перо, замирая в подобострастном ожидании) Мы все внимание, господин разоблачитель.
Чайник, каким я нашел его, словно в колыбели, покоился в пышном гнезде из паутины. Ее конструкция была настолько искусной и витиеватой, состоящей из такого количества тончайших волокон, нитей, и мхов, переплетенных между чайником с его изогнутым носиком, стеной и стенкой шкафа, слой пыли на этой горе побрякушек был таким идеальным и нетронутым, так точно повторял ланшафт всех поверхностей, выступов, уголков и выемок, что любой, посмотрев на это, сказал бы с полной уверенностью: да, с самого дня переезда сюда так и не удосужились заглянуть. Я отмечаю это только для равновесия; ведь могло же случиться так, что однажды я вернулся домой пьяный и вдруг не с того ни с сего решил наводить чистоту: достал чайник, пинал его ногами по комнате, а потом зашвырнул обратно, проснувшись же утром, ничего об этом не помнил. Но я то прекрасно знаю, что я действительно ни разу не лазил туда, точно так же как я знаю, что туда не лазил никто другой, точно так же как я знаю, что бритва там: я помню, как в тот день я специально положил ее туда вместе с одной старой запиской, пакетиком с моими молочными зубами и перочинным ножиком, которым я в детстве играл в городки. Записка, зубы и нож на месте.
Я улыбаюсь, прикрывшись локтем, чтобы не было заметно. Свет отступает все дальше, вокруг все чернее.
"Бесстыдная камелия" из всего романа была моей любимой цитатой. Мне до восторга нравилось, что глиста-нигилиста так изящно опустили: в его же тоне, так же броско да еще именем в женском роде. Я прямо видел, как затряслись его патлы, задвигалась челюсть, как он окрысился, готовясь ответить что-нибудь убийственное, но так ничего и не придумал, крутанулся и пошел вон. Это место было моим самым любимым. Это место я перечитывал десятки раз, и чего я не упомянул, так это что сразу открыл сегодня книгу на нужной странице (не глядя, потому что знаю ее наизусть), и обнаружил все знакомые приметы. Кроме маленькой точки между строк, там есть еще несколько знаков: жирный след от пальца, загнутый верхний уголок, непропечатанное слово в середине третьей строки, пометка карандашом на полях, а также легкость, с которой книга раскрывается на привычном развороте и желтизна этой зачитанной страницы по сравнению с другими. Эти отметины давно запечатлелись в моей памяти, они словно делят страницу на сектора, и поэтому текст я помню фотографически. Думаю, я мог бы даже мысленно посчитать, какой эта строка приходится сверху и снизу. Я помню, что на одной строке поместились четыре слова: "Старый ли солдат одоле- " и два слова осталось на третьей: "в благороднейшее семейство". Можно найти силу, чтобы двигать горы или поворачивать реки вспять, но нет такой силы, чтобы изменить хоть букву в романе, написанном две сотни лет назад. Да что там лет, даже минуту назад.
Где-то рядом, там где темнее всего, я слышу шорох. Как будто шкаф на сантиметр подвинулся в мою сторону. В то же мгновение по стенам от потолка пробежали еле слышные скрипы, словно комната - это яйцо, которое слегка сдавили пальцами. По спине ползет холодок, но я все же тихо смеюсь. Ведь эта цитата, она тоже здесь.
В недрах шкафа что-то тихонько трескнуло. Треск передался половице, надулась занавеска, со скрипом приоткрылась дверь, мои ноги обдало холодом и подобрал их под себя. Хлопнула дверь на площадке - прошел кто-то из соседей. Дверная тема укладывается в одном звуке. Но звук этот такой яркий и бесхитростный, что становится ясно: считается, что меня уже не существует. Так неведомо-наивно звучат голоса, когда думают, что их никто не подслушивает. В данном же случае этот хлопок говорит: "В этой квартире с дурацкой желтой дверью, отродясь стоит пустая, не бойся, никого мы не разбудили".
Телефон. Я могу сейчас поднять трубку и действительно начать набирать номера. Или нет? Не могу?
Да ладно уж... Просто есть у нас одна такая хорошая шутка:
Человек приходит с работы домой. Он устал, рад, что закончился рабочий день, рад, что вернулся и собирается выпить и отдохнуть. Он раздевается, включает телевизор, идет в душ. Выходит из душа, одевает халат, идет ставить чайник. Зайдя на кухню, он включает свет и видит, что обеденный стол всеми четырьмя ножками стоит на потолке.
Первая реакция - шок. Он стоит и тупо смотрит на салфетницу и чайник, которые теперь оказались на уровне его лица. Он берется за край стола и двигает его туда-сюда. Постепенно шок проходит, и он начинает строить догадки, чья это может быть работа. Всегда можно найти какое-нибудь, пусть самое нелепейшее, но логическое объяснение. Разболтанный дверной замок; дубликаты ключей у родственников; сослуживец, весь день каверзно поглядывавший, и исчезнувший с работы в середине дня; сотрудники жека; воры. При этом сознание милосердно не доводит до человека некоторые детали. А именно: при касании стол двигается из стороны в сторону с таким же скрипом и тяжестью, как и по полу; стакан, чайник и сахарница позвякивают кверху ногами; скатерть свешивается вверх, а оторванная от поверхности ложка летит обратно, стукается о край стола и падает на потолок рядом с люстрой. Механическими движениями человек гасит на кухне свет, возвращается в комнату и щелкает пультом телевизора. При этом другая его рука как бы невзначай достает из серванта бутылку коньяка. Он тянет рюмку за рюмкой, тупо глядя в экран, до тех пор, пока не закроются глаза. Утром (так уж и быть) уже все будет в порядке. Стол будет стоять на привычном месте, и человек скажет себе: "Просто перебрал я вчера. Да и вообще - что то я заработался. Пора бы взять отпуск и махнуть в Кисловодск..." Он никогда не узнает истины - потому что не хочет узнать. А ты узнал... Гордись, что ли, милый.
Ведь никто никогда не узнает того, что знаю я.
Того, что высший разум, или как еще назвать ту силу, которая управляет положением вещей в мире, представляет собой нечто вроде гипертрофированной компьютерной программы, обсчитывающей в секунду миллиарды гигабайт изображения, звука и сенсорных импульсов для поддержания иллюзии материальной реальности... здоровенной канцелярии, заваленной кипами протоколов по самым ничтожным вопросам. Порывшись там, в этой канцелярии, из какой-нибудь кучи можно выудить и документ, посвященный моей бритве. Там, вслед за общей частью ( в общей части описывается понятие опасной бритвы, ее история и эволюция, а так же логические связи, в которые она вступает с другими субъектами Вселенной. Общая часть почти одинакова для всех субъектов, она восстанавливает логическую цепь от существования субъекта к началу и сотворению мира, поэтому у разных субъектов различается только в деталях), характеризующей весь класс этих предметов, следует специальная часть, посвященная данному конкретному представителю класса: опасной бритве, которая мне досталась от деда, с костяной, выщербленной в одном месте рукояткой и буквами В.N., выцарапанными гвоздиком на лезвии.
Здесь есть некоторое сходство с общей, история уже данной, конкретной бритвы, откуда она взялась, где побывала, как попала к моему деду, и каким образом досталась мне. Последний абзац в этой истории относится к настоящему моменту. Там, конечно же, даже стоит дата - сегодняшний день, и запись: "Долго ее искал. Не нашел. В данный момент спит в кресле". И огромное число таблиц, графиков и диаграмм, испещренных формулами: угол и сила броска, которым я закинул чайник за шкаф, долгие страницы описаний или зашифрованная запись всех оборотов, пируэтов, столкновений и отскоков, которые он сделал, прежде чем достигнуть конечной точки падения, рисунок стены, пола, задней стенки шкафа, и форма чайника, трапецевидная фигура, которую образует промежуток между ними, в которую проваливается чайник, отскакивая от неровных поверхностей и упругость этих поверхностей, точный перечень всех находящихся в ящике предметов и их пертурбации от встряски (эта формула значится в архиве еще по крайней мере в нескольких местах: в описании еще не открытой человеком техники броска игральных костей со стопроцентной вероятностью выпадения нужного значения; в папке, где находится ответ на вопрос, почему в выуженной из кармана горсти мелочи нет самой главной - большой пятирублевой монеты, которая дала бы возможность взять вторую бутылку пива; в стопке, где собраны все прошлые, настоящие и будущие акты вскрытия "лекарственных" самоубийц: длинные бесполезные отчеты о том, как в отдельности подействовала каждая из проглоченных пригоршнею таблеток), в результате которой бритва могла попасть внутрь какого-нибудь полого предмета или выпасть; кроме того сейсмическая карта местности, график атмосферного давления, влажности и сила ветра, которой может ворваться в открытую форточку, точный химический состав коврового покрытия, стенных обоев, шкафа, воздуха в комнате и самой бритвы, валентности и реакционные способности этих веществ, хронология физических явлений, имевших место за данный период: вздувшийся паркет, спьяну задетый плечом шкаф, соседская дрель со звуковыми волнами и вибрацией, пробежавший таракан, испарившаяся смазка и осевшие пылинки, изменившие вес объекта на грамм в минус десятой степени, и еще тысячи и тысячи пунктов- все факторы, по вине которых объект мог хоть на миллиардную долю миллиметра изменить свое положение, занятое в исходный момент Х.
С цитатой из книги дело обстоит в точности так же. Только несколько в иной плоскости сущего. Книга написана автором, а, следовательно, она весьма уступает в материальности той же бритве (если не считать собственно бумаги, переплета и полиграфии). Можно сказать, что бритва обладает абсолютной логической ценностью. Книга же - очевидно нет. Если бритва создана для вполне определенной цели, и в ее конструкции нет ни одного лишнего узла, то книга, как авторское произведение, дает богатую почву для споров, полемики, разночтений и неправильных трактовок. Вполне возможно, что строки, которые я "помнил" и прокручивал в воображении, открывая книгу, были бы по контексту гораздо уместнее тех строк, которые я там нашел. Это, конечно же, весьма вероятно. Со стороны слуг Закона подобные фокусы выглядят просто шедевром изобретательности - я уверен что многие, даже читая роман десять раз подряд, без запинки проглатывали бы каждый раз другой отрывок ( Впрочем, есть еще один вариант. Возможно, автора вообще не существовало. От этого человека якобы остались портреты, личные вещи, черновики, исписанные его рукой и мраморный обелиск, но все это может оказаться бутафорией. Никто из ныне живущих людей не знал его, не видел и не разговаривал с ним. Его имя на форзаце ничем не отличается от любого другого слова в тексте или просто нескольких букв, стоящих рядом на строке. С этой точки зрения получается, что книга существует сама по себе. И содержание ее подчиняется тем же законам , что и калейдоскопичное содержимое дырявого чайника, при встряске образующее бесконечное число комбинаций).
Что же это за закон?
Гигантская канцелярия задыхается от лавины документации по ничтожнейшим сделкам. Миллионы миллионов чиновников трудятся в своих кабинетах день и ночь, но это нисколько не упрощает дела - наплыв информации, которую необходимо обрабатывать, увеличивается в геометрической прогрессии. Не совсем ясно, каким именно образом организуется учет, но, принимая во внимание точность, с которой работает Вселенная, можно предположить, что по сотруднику присваивается каждой существующей молекуле, каждому атому, каждому протону и нейтрону, или, еще вернее, каждой исходной неделимой единице - самой мельчайшей, составляющей основу всего сущего. Надломленный ветром стебелек требует километров формул расчетов; Прыжок кузнечика с травинки на травинку планируется в миллионы раз тщательнее, чем запуск космического корабля в человеческих лабараториях; сошедший с гор снежный буран сопровождается количеством отчетов, равным числу атомов в каждой из задействованных в этом буране молекул.
Легко представить, как несладко приходится этим чиновникам. И легко представить, как они мечтают хоть немного облегчить свою участь. Хоть на йоту подмять Кодекс, чтобы даже не поживиться чем-то, а всего лишь дать себе немного роздыху.
Кодекс представляет собой свод законов и правил, по которым функционирует Вселенная. Кроме тех законов, которые принято называть, например, физическими, как то тяготение, притяжение, равномерное движение, ускорение, свободное падение, есть еще законы просто естественные, которые мы все, живущие в мире, изначально воспринимаем как должное. Один из этих законов состоит в том, что заброшенная за шкаф бритва, при стопроцентном условии что за промежуток времени с исходного момента по настоящий никто и ничто, ни один человек, сила или явление не касались ее, должна лежать на том же самом месте в том же самом положении, что и была, миллиметр в миллиметр, стомиллиардная доля миллиметра в стомиллиардную долю миллиметра. Мы так привыкли к очевидности подобных явлений, что и не подозреваем, какая титаническая работа стоит за ними.
Например. Скажем, на подоконнике лежит игрушечный пистолет. Ему уже много лет, я помню, мне подарили его на седьмой день рожденья. С закрытыми глазами я смотрю на него и думаю, что если в один прекрасный день секретарь канцелярии ошибется, и, увидев на бланке слово "пистолет" отправит не в Отдел Серых Пластмассовых Пистолетов, а в Отдел Огнестрельного Оружия, мой водяной пистолетик на подоконнике сам собой встанет на рукоять, его внутренности на долю секунды затянет сталью, откинется тяжелый боек, впуская патрон, ствол блеснет серебряной насечкой и выстрелит в меня. Но, возможно, ошибка будет тут же обнаружена, и в последнюю секунду по моей груди шелестнет обрезок бронежилета, пуля отскочит и затем все исчезнет, оставив только пистолетик упасть на пол с оплавленным пластмассовым дулом, но и он тут же взлетит на прежнее место целый и невредимый.
Можно было бы подумать что бритва и книжка - это как раз такие ошибки. Но это не ошибки. Для того, чтобы на протяжении нескольких лет сохранять мою бритву в этом статусе кво, в канцелярии, не покладая рук, трудятся несколько триллионов сотрудников. Можно представить, как им тяжело. Если бы у них была возможность ослабить свое бдение хоть на самую малость - ну, например, допустить, что бритва будет не полностью неподвижной, а, скажем, свободно перемещаться в периметре хотя бы в одну миллионную долю миллиметра - трудно даже представить, какое бы это было для них облегчение. Что ж, их можно понять. Понять, и даже где-то простить. Беда только в том, что, найдя это подспорье, с течением времени сотрудники канцелярии, совсем как люди, все больше и больше злоупотребляют им и все менее и менее добросовестно исполняют свои обязанности. Внутри канцелярии идет жесточайшая конъюнктурная борьба: все хотят попасть на самые незаметные и наименее важные должности, и никто не хочет обслуживать объекты повышенного внимания: памятники, музеи, выставки, достопримечательности, фотографии, портреты, внешность известных людей, телестудии, виды из окна, картины, скульптуры. Все эти объекты постоянно находятся на виду и давно запомнены всеми до мельчайших деталей. Поэтому обслуживание их требует максимальных затрат сил и труда: необходимо строжайше бдить каждую мелочь.
В то время как никто не станет следить за дохлым комаром, за плевком на асфальте, за облаком, за опавшим листком, за количеством горящих окон в здании, за криками, которые слышатся на улице, за изменением температуры на долю градуса или за скрипом половицы. Сотрудники, распределенные на эти места, считаются несусветными счастливцами.
Те же, кому все-таки достались неудачные участки - объекты, которые должны быть все время на виду, доходят уже просто до непотребностей. Очевидно, например, что предметы должны оставаться на своих местах постоянно, а не только когда находятся в поле внимания, точно так же как порядок и дисциплина в военной казарме должна поддерживаться всегда, а не только когда приезжает генерал с проверкой. А между тем давно замечено: стоит выйти из комнаты и закрыть за собой дверь, как все предметы в ней, да и сама комната тут же исчезают. Монета, опущенная в таксофон, исчезает навсегда. Человек, который объявил, что поедет в одну сторону, а направился в другую, не существует до тех пор, пока не достигнет места назначения (становясь идеальной мишенью для убийства, ведь никто не узнает; на этом промежутке он становится похожим на водолаза с оборвавшейся пуповиной, одинокий огонек человеческого сознания на десятикилометровой глубине, буря чувств и мыслей в те несколько минут которые ему остается жить). Это значит, что проклятые бюрократы окончательно пускают все на самотек. Да что там - дело зашло так далеко, что от всей Вселенной осталась только ее видимая часть, да и у нее уже сильно обтрепались края. Холод и пустота, которую каждый человек чувствует за спиной - это небытие, и, если очень быстро обернуться, можно заметить как, на мельчайшую долю секунды опаздывая за нашим взглядом, слепленные в кучу предметы за спиной лихорадочно вскакивают на свои места.
Своего знакомого я знаю как человека в полном смысле слова "нормального" то есть, в данном случае, далеко не склонного к легкомыслию, необязательности и эксцентрическим поступкам. Если бы на его месте была женщина, я бы легко объяснил это капризом. Например, к ней заглянул приятель и она ушла с ним под выдуманным предлогом, чтобы мама, легко подхватывающая все эти игры, ответила мне: "Ой, а за ней зашел какой-то молодой человек и они пошли гулять. Может быть, вы его знаете, - высокий такой, симпатичный, блондин?", или просто ради удовольствия представлять, как я буду томиться у телефона. Но в том-то и дело, в том то все и дело, что наша договоренность была абсолютно непоколебимой. Как говорят в таких случаях, она была такой же твердой, какдваждыдвачетыре.
Какое простое сравнение. Каждый знает, что если вдруг по какой-то причине два и два перестанут равняться четырем, весь мир рухнет.
Договоренность - это некий умозрительный акт, но и она подчиняется не менее строгой логике.
Если человек должен позвонить и не позвонил, несдержанное обещание как незакрученный винтик образует трещину в механизме причинно-следственных связей, трещину, за которой, как гигантский глаз чудовища, обшаривающий пещеру беглеца, пляшет Безумие. Я знаю, что не с него начался раскол, и не на нем заканчивается. Эта трещина длинна и узловата, на нем она не начинается и не заканчивается, он лишь одно из ответвлений. Ответвления ее можно разглядеть везде, но это достаточно сложно. Кроме одного случая: один же из самых мощных отростков проходит сквозь специальную электрическую реторту. Это сделано для того, чтобы вирус распространялся еще быстрее, поскольку копия такой реторты стоит в каждом доме. Однако, под определенным углом зрения болезнь может оказаться очень уязвимой...
Но для меня это все равно не имеет никакого значения.
Очень жаль, что я не могу никаким образом запечатлеть всего, о чем думаю сейчас. Если я только попытаюсь взять ручку и бумагу, мне конец. Если же я попытаюсь выйти отсюда хотя бы на лестничную клетку, то даже если я испишу тонну бумаги или если обращусь к гипнотизеру, чтобы восстановить этот мысленный ряд, или если найму психоаналитика и целую сотню писарей, чтобы фиксировать каждый образ, каждую интонацию, которую удастся вытащить из подсознания - ничего не выйдет. Просто потому, что ничего этого нет. Есть только то, что я чувиждумствую сейчас. И если я попытаюсь вынести отсюда хоть частичку - я не успею сделать ни шага.
Я уже вижу воинственные позы вокруг себя. Если я попытаюсь встать и сделать хоть шаг в этой темноте, то сразу же поскользнусь, ковер вздыбиться под ногами, я ухвачусь за занавеску, она сорвется с карниза и захлестнет мне шею, а кособокий шкаф, задетый ногой, качнется и упадет прямо на натянутую струну. Через несколько секунд все будет кончено. Стоит мне сделать хоть шаг, как все они - ковер, журнальный стол, шкаф, люстра, занавески, стол - набросятся и задушат меня мгновенно, без единой ссадины или кровоподтека . Через несколько дней соседи почувствуют трупный запах и, взломав дверь, найдут меня лежащим на кровати, с умиротворенным видом, с ручками, сложенными на животе.
Они не могут попустительствовать в отношении объектов повышенного внимания, и поэтому в мелочах допускают просто унизительные грубости. Абсолютно очевидно, что есть подробная информация, кто я такой и что из себя представляю. Что не рискну рассказывать никому о том, что у меня сами собой исчезают предметы, или мертвые писатели переписывают свои романы. Если кому-то другому подобные заявления списали бы на нервное переутомление, то я рискую получить всеобщий молчаливый бойкот, избежание разговоров на темы, которые по мнению семейного психолога журнала "Космополитан" являются провокационными для людей с расшатанной психикой, отсаживание детей подальше в моем присутствии, нервозность при виде колющих и режущих предметов в моих руках, косые взгляды и шептания за спиной в еще большей мере, чем обычно. Это правда. Уверен, известно также и о том, что знакомые считают меня странным. И обнаружив меня, лежащего мертвым на полу без признаков насильственной смерти никто особо не удивится. И хотя врачи упорно не смогут констатировать ничего кроме необъяснимой внезапной остановки сердца, этому, конечно, все равно никто не поверит. Случившееся будут относить либо на счет расстройства психики, или одинокого пьянства и наркомании, или неизвестного онкологического заболевания, или изобретения мной ("парнем-то, в принципе, не глупым, но...") неизвестного доселе способа самоубийства, или всего этого вместе.
Это таится во всем вокруг. Точно так же одними и теми же красками можно нарисовать и мультфильм, и страшный комикс, как из одних и тех же букв составить признание в любви или приговор, из одних и тех же кирпичиков выстроить дворец или тюрьму, точно так же и человек и любой предмет, занимая свое законное место или перемещаясь по своей правильной схеме, являясь лишь одним из оттенков в гигантской палитре, не может знать, что в данный момент представляет из себя весь рисунок.
!
Разъебитесь, твари.
!!!
Прощайте все, что ли. Прощай, солнышко. Может, думаешь еще обо мне. Наверняка думаешь. Прости, что я тогда пожадничал... поступил, как мерзавец, ты так считаешь... но у меня тогда действительно совсем не было денег.
Мне совсем - совсем не страшно.
Не ссссммммммммейтттттттттте прррррбббблжтся ко мне!!!!!!!!!!!! ААААА!!
Как-то некстати. Мне вдруг вспоминается сейчас один случай.
Это было в метро. Войдя в вагон, я, как всегда, пристроился у дверей, облокотившись на поручень. На секунду подняв глаза, я сразу с привычным неудовольствием почувствовал все, что будет происходить в ближайшие двадцать минут.
С центрового сиденья, прямо напротив дверей, у которых я встал, в светлой ауре алели губы, завивались локоны, хлопали большие глаза и под блузкой вздымалась упругая грудь. Ей было лет девятнадцать, и она действительно была довольно хорошенькая. Более того, сразу стало понятно, что второй светлой аурой здесь являюсь я сам. Вышло так, что в вагоне в этот момент была крайне непримечательная публика: несколько стариков и старух, пара алкашей, прикорнувших в торце и еще с десяток абсолютно серых физиономий. Я был безукоризненно умыт и причесан, в бирюзовой чистоты джинсах, новенькой кожаной куртке и начищенных до блеска ботинках. Она была в бежевом пальто и цвета морской волны свитере, красиво сочетающимся с золотой цепочкой и рассыпанными по плечам светлыми волосам. На фоне бесцветной массы пассажиров, и в свете ламп, которые в этом месте были самыми яркими, мы с ней, стоящие друг напротив друга выглядели как персонажи телерекламы, которые должны влюбиться друг в друга за бутылкой кока-колы. Со стороны старушек, отражаясь в стеклах по нам заскользили матрешечные взгляды, и за секунду стало ясно, что мы двое- молодые- красивые- мальчик- и -девочка и то, что может произойти между нами станет главной темой на ближайшие несколько остановок. Стоявший рядом очкарик угрюмо склонил голову, расположившийся на полу алкоголик подбодрил меня сцепленными в футбольном приветствии руками, в лицах женщин появилась мечтательность и девчушка лет пяти, оттолкнув яблоко, которое протягивала ей мама, уставилась на нас во все глаза.
У меня всегда было особое мнение насчет знакомств на улице и в метро, и девушка, как было видно по лицу, это мнение вполне разделяла. Ей наверняка надоели постоянные приставания, а я был раздражен тем, что не мог теперь спокойно погрузиться в чтение журнала. Во-первых потому, что когда напротив сидит красивая женщина, трудно заниматься чем-либо другим, нежели разглядывать ее. А во-вторых, я бы просто не вынес всеобщего разочарования собой, если бы тупо уткнулся в журнал. Так или иначе, но мы с ней начали обычные ритуальные танцы. Я скрестил ноги и облокотился на самый краешек поручня, в позе скучающего ковбоя, рискуя при малейшем толчке прокувыркаться по полу до самого тамбура, и, шумно встряхнув, открыл журнал. "Читая", я презрительно усмехался и кивал головой, как бы передразнивая глупого автора, периодически делал вид, что хочу швырнуть дурацкое чтиво на пол, закатывал глаза или надолго застывал с задумчивым лицом. Она же поглубже опустилась на сидении, закинула ногу на ногу, так что пальто распахнулось на бедре и принялась поочередно разглядывать ногти, теребить цепочку на шее, прикрыв глаза улыбаться чему-то и закусив губу рассеянно глазеть на развешанные по стенам рекламы. Время от времени наши взгляды скрещивались, как ходули, и плавно расходились. Это был необычно длинный перегон, минут в десять, и за это время несколько таких взглядов и множество других знаков дали мне понять, что путь открыт. Единственное, что, похоже, от меня требовалось - чтобы я подошел не с нофелетом, не с синими яблоками и не с вашей маме зять не нужен, а такой весь из себя необычный, на ходу излучая сногсшибательный юмор и великолепные идеи. Но дело в том, что мне не хотелось ничего излучать, и вообще ничего не хотелось. Меня вообще не привлекали подобные особы. (Я убеждал себя в этом постоянно. Но все равно каждый раз после таких безымянных встреч у меня оставался неприятный осадок, вызванный собственным бездействием. Виноват в этом был один журнальчик вроде того, который я читал в тот момент. Там, под соусом рассуждений о комплексе неудачника, упущенных шансах и мучительной болью за бесцельно прожитые годы давался настойчивый совет: увидев красивую девушку, неважно где, когда и как, надо во что бы то ни стало пытаться, пытаться, пытаться подойти познакомиться. Каждая прошлепанная женщина считайте что потерянная судьба, вы все равно ничего не теряете, даже неудачные попытки придадут вам уверенности в будущем, по теории вероятности из ста хоть одна согласится, тра-ля-ля, все в том же духе). Женщины с эффектной внешностью всегда отпугивали меня так же, как яркие или блестящие предметы. Я всегда боялся то ли уколоться, то ли обжечься, то ли оказаться слишком заметным в их свечении. Или, еще вернее, постоянная необходимость быть остроумным, оригинальным, компанейским, вызывало такое же чувство, как в детстве, когда отец каждую весну на несколько сантиметров поднимал сиденье моего велосипеда: жмет в паху, ноги как палки, не достают до педалей, все время боишься упасть, тем более что и ехать тебе, в общем-то, никуда не надо. Поэтому мне действительно было абсолютно все равно. Я не собирался ни подходить к ней, ни "не подходить" к ней, точно так же, как и она в отношении меня. Можно сказать, что нам просто нравилось нравиться друг другу и говорить об этом друг другу в этих глухонемых знаках. Можно так же сказать, что за время этого перегона у нас случился маленький роман: введение - заметили друг друга; развитие действия - синхроный показ друг другу своих самых выгодных ракурсов; кульминация: где-то посредине тоннеля поезд вдруг на остановился и застрял минуты четыре: мы обменялись понимающими страдальческими взглядами подняли глаза к потолку; развязка - поезд прибыл на станцию, замелькали полные людьми перроны, говоря о том, что на этом все и заканчивается. Кажется, мы оба, повернув головы, смотрели в одно и то же окно, пока вагон, словно саранчой наполнялся новыми пассажирами. Они, эти неожиданно румяные и ржущие физиономии, разбили нашу идиллию на мелкие кусочки. Мы с моей спутницей, замершие в тех же позах, стали похожи на два однояйцевых эмбриона, отброшенные в разные концы Вселенной. Но меня это даже успокоило. Мне больше не надо было ни в чем сомневаться: разделившая нас толпа и без того была достаточным объективным препятствием для любого контакта. Поэтому я спокойно вернулся к чтению журнала. Но прежде чем я опустил взгляд на страницу, что то цыпануло меня по глазам и я оглянулся.
Знакомое лицо. Вдруг он. Такое знакомое лицо, это знакомое лицо, он, это было настолько неожиданно, так не соответствовало течению моих мыслей, что я даже почему-то не поверил. Но, на секунду вглядевшись, я удостоверился, что это, конечно же он.
В вагон вошел мой брат.
Как же это я с тобой забыл проститься, братик... Прощай... во всех смыслах...
Да, это просто-напросто был мой старший брат, действительно, мой родной брат Родион. Как всегда подтянутый, в черном пальто, с газетой под мышкой. Я не знаю, куда он ехал, и никогда уже не узнаю, да это и неважно. Я был ошеломлен этим совпадением (я больше никогда в жизни, ни до, ни после ни разу не сталкивался вот так ни с кем из родственников или знакомых). Но кроме того, что я был удивлен, я у меня еще были достаточные причины не желать этой встречи. Поэтому я сильно обрадовался, когда увидел, что он меня не заметил, а, как обычно, встал спиной к дверям, сложив руки на животе и надув губы. Пространство между нами как-то сразу плотно заполнилось людьми. Девушку мгновенно заслонили серые спины. Будучи закрытым от Родиона головами и поднятыми руками, я мог оставаться незамеченным, имея тем не менее возможность наблюдать за ним сквозь щелку между чьим-то плечом и рюкзаком.
Некоторое время он неподвижно смотрел в пол. Его, как всегда моложавое, лицо выражало усталость и отрешенность. Я был в курсе почти всех его проблем, и мог ясно представить, какие мысли проплывают сейчас у него в голове, и искренне сочувствовал. Но все таки, мне очень не хотелось с ним сейчас встречаться. И поэтому, не спуская с него глаз, я стал бочком двигаться к выходу. Я хотел, когда двери откроются, как можно незаметнее выскользнуть на перрон, немного пройти вперед вдоль вагонов и даже, если понадобится, спрятаться за колонной, пока поезд не уедет. Я поднял повыше воротник и, не спуская глаз с брата, наступил на ногу пожилому мужчине в очках. Тот обдал меня перегарным рычанием и в ответ пихнул локтем. Вокруг возникло некоторое волнение, отчего я сильно сконфузился. Родиону стоило только повернуть голову, чтобы сразу меня увидеть и узнать. Очкарик же продолжал о чем-то бухтеть, упершись в меня бараньим взором. Люди вокруг тоже заволновались. Родион, то ли привлеченный каким-то движением, то ли чтобы отвлечься от мрачных мыслей, вскинул вдруг голову и стал оглядываться по сторонам. Мне пришлось отступить на прежнее место у дверей. Оттуда я продолжал наблюдать за братом.
Он явно старался от чего-то отвлечься. Я видел, как он переминается с ноги на ногу, закусывает губу, трет щетину на подбородке, массирует кисть - он явно нервничал - и жадно смотрит вокруг, словно в этих разноцветных рекламах, объявлениях или картах метрополитена пытался найти какой-то ответ. В эту минуту я почувствовал настоящую боль. Мне было ужасно жаль его. Я словно был отцом - нашим отцом, который смотрит на своего несмышленого ребенка - таким наивным и беспомощным казался он, мой маленький старший брат. И все эти вскидывания бровей, отбрасывания волос со лба, натяжение уголков рта, словно в презрительной улыбке невидимому противнику - наблюдая все эту по-детски неосознанную мимику, я проникался глубокой нежностью к брату и, хотя сейчас я не мог подойти к нему, я пообещал самому себе сразу же, при первой возможности сделать для него что-нибудь очень-очень хорошее.
Между тем, взгляды, которые он бросал вокруг, постепенно принимали локальный характер. То поглядывая в газету, то следя зрачками за пролетающими за окном огнями он развернулся вполоборота в мою сторону. Сначала я с досадой подумал, что он заметил и высматривает меня. Но сразу понял что это не то - по тому, как он вдруг приосанился, заулыбался впол-рта, стал постукивать по животу свернутой газетой и явно играть с кем-то в перегляделки. Его визави, очевидно, находился где-то справа. Я осторожно шагнул назад и заглянул туда.
Шахматная теория гласит: два слона без короля в голове не могут загнать в тупик вражеского предводителя по определению; они могут только гонять его по доске заставляя пятиться, повторяться, перешагивать с белой клетки на черную до упора, до бесконечности, до отчаянья; будучи разных цветов, словно дневной и ночной, они покрывают все возможное пространство, не позволяя беглецу больше ни секунду оставаться в комфортной позиции; иначе говоря, не оставляя возможности ему (ей) покоиться в привычной клетке мнений, суждений и домыслов; как шахматному королю, не желающему сдаваться но и уставшему от бегов остается только встать на ребро между двумя клетками, так и ей, чтобы понять хоть что, нужно перейти в другую плоскость мышления. (Хотя на самом деле она, конечно, ничего этого и не думала делать. Наверняка просто списала это сама не зная на что. Или, в лучшем случае, до сих пор вспоминает об этом, как об одном из странных эпизодов в своей жизни). Конечно же, это была та самая моя девочка. Я заглянул ей в лицо.
Мы с Родионом сильно похожи. Так говорят все. Я же от себя могу отметить, что эта похожесть во внешности такого особенного рода, как часто бывает у родственников. У нас резкая разница в чертах лица, росте и телосложении, мы абсолютно по-разному одеваемся и причесываемся, мы совсем непохожи в манерах и поведении. Вообще, единственное, что есть объективно одинакового в нашей внешности - это цвет глаз, они у нас обоих светло-серого оттенка. И между тем, мы похожи настолько, что когда стоим рядом, все говорят, что нас можно спутать между собой. Дело в том, что черты внешности, унаследованные от родителей, перемешались в нас обоих как в миксере, словно превратившись в некую однородную массу, или, вернее в сок некоего растения, способный кристаллизоваться в разных формах и состояниях. Сравнение формы носа, уха или кисти руки ничего бы не дало, но, когда мы стоим рядом, в нас обоих явственно проступает какая-то единая ветвь, или идея, или концепция, благодаря которой в нас сразу видно братьев, вроде того, как бывают похожи абсолютно разные картины одного художника или разные пьесы одного композитора.
Кроме этого, выявилась еще одна интересная деталь. Когда Родион откинул полу пальто, я увидел, что на нас обоих одинаковые ремни. Эти ремни были очень красивые и дорогие, нам их привезла из далекой африканской страны одна наша родственница. У ремней были массивные серебристые пряжки, и их при всем желании невозможно было не заметить или спутать.
Глядя на позу Родиона - прислонясь плечом к поручню и лениво постукивая себя по плечу свернутой в плечо газетой, с ухмылочкой на губах - я вдруг увидел столько неуловимо схожего со своей собственной позой что невольно почувствовал себя уязвленным и вздрогнул.
Мой брат также, как и я обладает достаточно приятной и даже привлекательной наружностью, и поэтому я сразу догадался, что между ними произошел, невидимый для меня за чужими спинами аналогичный диалог. Сразу же после этого я увидел ее лицо пляшущим за спинами пассажиров, словно перед замочной скважиной. Но тут подошла остановка, люди качнулись к выходу и мы с ней неожиданно снова оказались лицом к лицу.
Она уже, не стесняясь, переводила взгляд широко раскрытых глаз с меня на брата. (Получилось так, что несколько вышедших пассажиров открыли ее для полного обзора нам обоим, однако из- за троих то ли цыганок, то ли чеченок, стоящих посреди вагона с огромными баулами, брат брата мы по- прежнему не видели). Я заметил что он, ухмыляясь, буквально пожирает глазами ее ноги и грудь - тут я догадался, что он под хмельком, - и, повинуясь неведомой волне синхронности, стал повторять всю его мимику. Я даже не видел, а чувствовал, как он плотоядно улыбается ей, барабанит пальцами по животу, кивает на дверь, теребит карман пальто, что-то шепчет, подмигивает - и повторял все это в точности вслед за ним.
Вокруг все потемнело и зашаталось. Свет от потолочных ламп потускнел и сгустился, шум метро залил слух цементом и все пассажиры застыли в позах восковых фигур из фильма ужасов, окружив единственную человеческую частичку - сердце молоденькой девушки, бьющееся по стенкам вагона в поисках выхода.
Я смотрел в два глаза, аккуратно обведенные тушью, которые расширялись до тех пор, пока почти не слились воедино, и представлял, что сейчас происходит за ними.
Она видела как я вошел в вагон. Видела, что произвела на меня определенное впечатление, женщины это улавливают моментально. Дразнила меня тематической пантомимой - это было приятно - и в один из заходов, отводя "какжевыменявсекобелидостали" глаза наткнулась на входящего в вагон на одной из остановок второго.
Переглянув между нами пару раз, она сразу поняла, что мы братья. Но, минуту спустя, видя, что мы никак не реагируем друг на друга, эта уверенность пошатнулась. По-видимому мы даже не заметили друг друга. Это было похоже на то, что мы, двое родных братьев в многомиллионном городе по случайности оказались в одном вагоне. На полу, потолке и стенах на плакатах с зубными щетками, шоколадом и мебельными гарнитурами замерцали черные точки. Сразу же захотелось что-то сделать, например, схватить одного за рукав, развернуть и ткнуть пальцем в другого - посмотри, кто здесь. Но вдруг меж бедер и под грудями пробежали мурашки: второй вдруг поднял глаза и стал ими лапать так, что у меня везде как будто вспотело от его вонючих лап. Самое ужасное, что он при этом даже ни разу ни посмотрел мне в глаза. Он пялился на мои ноги как шелудивая собака на кусок колбасы в витрине. Ой, ну в натуре, девчонки, я от страха прямо чуть не обоссалась. И тут, главное, смотрю на первого - и ты представляешь! Он как будто того показывает, все того эти движения прямо повторяет - ну как это в зеркале! Нет, ты не поверишь - я те правду говорю! Ну знаешь, как это по телеку иногда показывают - ну там, всякие актеры с этими номерами? Ну вот! Нет, ты знаешь, я сначала подумала - может они и не вместе, может мне показалось просто. Но потом смотрю - первый тот так это куртку приоткрыл, ну прямо как тот второй почти, не знаю, прямо точно так же, только тот в пальто был - и смотрю: ремни у них! Нет, ты понимаешь! Ты чего ржешь? Чего, думаешь, вру что ли? Да пошла ты! Да ладно! Нет, ну слушай, ты понимаешь, смотрю - у них даже ремни разные, а пряжки - одинаковые! Одинаковые! Слушай, вот я обоссалась! Я там у одного человека спросила, он сказал, что это наверняка какая-нибудь секта была, была Какие-нибудь или сатанисты или эти, иеговы. И самое главное, знаешь, после этого первый-то тот, так ухмыляется, знаешь, и так бочком-бочком - ко мне а второй тоже подходит, и - ты представляешь! Дверь отрезает! Чтобы я спастись не смогла! Ну правда, слава богу, там еще народ был, я так сразу типа встала, за одним там дядечкой и быстрей, быстрей, еле успела выскочить : они же еще за мной ломанулись! Но только я им ручкой помахала. Фу... Пока до дома шла полпачки выкурила...
Я смотрел ей в глаза, и видел ту самую трещину, бегущую между ними, еще один отросток, одно ответвление, еще один человек наконец увидел мир таким, какой он есть на самом деле - каждое мгновение распадающимся на все более мелкие куски, я подыграл ей.
Скосив глаза и рот в дикой усмешке, я двинулся к ней, шевеля пальцами, так, чтобы она могла видеть. Она вжалась в сиденье, и лицо ее пошло пятнами. Приближаясь, я прикрыл глаза в ожидании пронзительного вопля. Но за секунду до того, как я мог бы уже коснуться ее, между нами оказался какой то торопящийся к выходу тучный господин. Она тут же вскочила и, стараясь держаться у его бока, так что одной рукой он, видимо, успел ощупать ее промежность, устремилась к выходу. Двери почти сразу закрылись, и, оказавшись на перроне она бросила на меня последний, затравленно-торжествующий взгляд. Родион уже смотрел куда-то в окна соседнего вагона - он так и не заметил меня. Я указал ей на ее груди и пощекотал по стеклу закрывшихся дверей кончиком языка, словно облизывая их. Девушка отвернулась и быстро сошла вниз по эскалатору, навсегда скрывшись в дебрях метрополитена, и рубчатая стена вдоль тронувшегося поезда словно задернула ее занавесом. Не отходя от дверей, я повыше поднял воротник, и натянул шапку. Не оборачивась на Родиона, я вышел на следующей остановке и тут же исчез, потому что двинулся в произвольном направлении, и даже исчез дважды, потому что не могу вспомнить, куда я тогда отправился, и, следовательно, каким образом оказался сейчас здесь в этой комнате, в этом кресле, в этом если, в этой песне, в этих чреслах, все облезло, помогите
Нпмщ.
У него вдруг появилось то страшноватое чувство, которое он испытывал когда, в гостях у бабушки, расположившиеся на кухне взрослые посылали его принести что-нибудь из бабушкиной комнаты. Комната была темная, еще темнее чем отделявший ее от кухни коридорчик, и была вся увешана фотографиями. Бабушка почему-то не любила альбомы и все фотокарточки расставляла вместо книг в книжном шкафу. Там их было очень много - все что скопилось за жизнь. Карточки были, в основном старые и пожелтевшие, и малыш знал, что почти все изображенные на них люди - мертвые. Каждый раз, прежде чем войти, он останавливался в коридоре и смотрел, как от света с улицы они глянцево поблескивают в темном провале комнаты. Затем придвигал к дверному косяку стоящий рядом стул, влезал на него, включал свет, спрыгивал, быстро хватал то, зачем пришел и также быстро убегал. Делал он это потому, что вообще ненавидел эту комнату. В темноте она была страшной, как и любая темная комната. Но стоило щелкнуть выключателем, как в ту же секунду в тебя вонзались взгляды сразу сорока физиономий. Смеющиеся, прищуренные, вытянутые, кривляющиеся, замжмуренные, смазанные в движении или застигнутые в неподходящий момент. Снятые с разных расстояний, отчего казалось, что одни высматривают тебя издалека, а другие лезут в лицо слюнявыми ртами, ах ты наш Илюшенька внучек сладенький. Словно тут в темноте только и ждут, когда включится свет и войдет кто-нибудь живой. И строят рожи. И смотрят. И молчат.
Здесь, оказавшись вдруг посреди комнаты, он снова почувствовал то же самое. Только тут вместо лиц были вещи. Он понял это моментально. Нет, он не ошибся, когда вспомнил про Медведей. Шкаф, кровать, стулья, стол, занавески, ковер; рассыпанная по столу мелочь, тапки, окурки в блюдце; все, что не являлись частью друг друга, были точно такими же как физиономии на фотографиях, объединенные ли или сваленные в кучу. И они все так же уставились на него. Малыш услышал их хихиканье: густой бас шкафа, истеричное подергивание занавески, воробьиное щебетание стайки окурков - но выдержать этого уже не мог. Его внутренности от страха подвело тошнотой и он потянулся к дверной ручке. Но комната вдруг поплыла. Словно стены и пол были тряпичными и кто-то потянул за угол тот край, где находилась дверь. Его рот и нос наполнились чем-то тошнотворно-сладким и у малыша закружилась голова. Он видел свою руку, тянущуюся к двери, видел, как она удлиняется, удлиняется, становится длиной во всю комнату, но все таки не достает до двери. Вместе с этим вокруг поднялся и стал расти какой-то звон. Малыш подумал, что он похож на тот звук, который издают иногда длинные белые лампы на потолке в саду. Сквозь вязкость и тошноту он увидел, что комната померкла. Остались блестеть лишь ключ в дверце шкафа, ободки люстры, металлические ножки кровати, зажигалка и ножницы на столе. На их белых уголках появились искорки, которые начали расти и вместе со все усиливающимся звоном потянулись к нему блестящими остриями. Малыш опустился на что-то твердое, съежился и тихонько заплкакал.
Вбежала мама вместе с дядей милиционером, зажимающим нос. Они расширялись и вытягивались во все стороны, как их руки подхватившие его и хлещущие по щекам. Слепящий свет. Холодная вода, льющаяся на голову. Все закончилось. И потому, не открывая глаз и не слишком торопясь приходить в себя, малыш полностью отдался этим рукам и голосам, хлопочущим над ним и мысленно уже рассказвал своим открывшим рты приятелям другую, куда более интересную историю...
Не понимая что произошло на самом деле. Смутное воспоминание, далекое эхо этого дня еще однажды шевельнется в этом мальчике Илюше. Будет это примерно через двадцать лет в квартире-музее одного знаменитого поэта, которому Илюша будет поклоняться, как Сатане. Он будет стоять посреди горницы, служившей гению кабинетом, и пылающими глазами смотреть на стены, пол, потолок, лежанку, изгрызанную конторку и сломанное перо в чернильнице и думать - вот, вот здесь рождалось Это! Я стою на том самом месте, где стоял Он! Все эти предметы, вся эта комната помнят Его жесты, его прикосновения, его голос! Что портреты, что описания - это зеркало, в которое я смотрю, видело Его отражение! Он подумает о том, что компьютерная индустрия (которая к тому времени достигнет астрономических высот) через пару лет наверняка представит процессор, способный читать мысли. И тогда всю психическую энергию, которую впитали эти стены, можно будет сканировать прямо с этих стен, переводить в электронный формат, делать копии и продавать в магазине вместе с его сборниками и биографиями. Так и назвать - один день из жизни. Стандартный видеофайл со всеми опциями и списком стихотворений в алфавитном порядке плюс психосоматический ретранслятор - чтобы, нацепив на себя 3D-шлем и сенсорные датчики по всему телу, иметь возможность пережить его ощущения при написании той или иной строки. И тут в нем словно шевельнется какое-то воспоминание. Словно дежа вю. Но воспоминание это сразу же погаснет, задавленное той старой, сидящей в печенках историей, которую мама (к тому времени брюхастая бабища с тремя подбородками) до сих рассказывает на всех семейных праздниках, каждый раз неизменно хватаясь за сердце, закатывая глаза и норовя через слово чмокать Илюшу то в глаз, то в щеку. Историю о том, как давным - давно, еще на старой квартире, когда Илюще было четыре года, у них был сосед (то ли наркоман, то ли псих) который вдруг взял и умер непонятно отчего, и Илюша чуть не насмерть отравился трупным зловонием в его комнате, еле успели довезти до больницы.
И больше он уже никогда не вспомнит, как однажды, когда его детский разум был еще так же чист и прозрачен, как капля росы, он стоял посреди такой же, как эта, комнаты и слышал крик, навеки застывший в бетонных стенах.
