Ева, оказывается, не только моя девушка, но и героиня многих рассказов, и сама кое-что написала. Надо и мне, Жене, что-то "дать в номер", как говорят журналисты. И это "что-то" у меня есть уже почти готовое, только вот записать и вычитать. Сосед по комнате рассказал, с ним это случилось. Но я лучше от первого лица расскажу, так живее выйдет.
Да и не все поверят, что это именно сосед. Скажут, ты это, и не докажешь. Так что от первого.
Жил он… то есть я в деревне, когда в школе учился. Деревня как деревня, называть нет надобности, и был там у них… в общем, был там у нас, как положено, милиционер. Не Анискин отнюдь, а просто служака. Коренастый, средних лет и ужасный педант. Если уж повяжет, ни за что не простит, не скостит и не отпустит по-соседски. Мальчишки все аж стонали, не разгуляешься никак при нём. В других сёлах менты как менты, и пьют, и сквозь пальцы на прегрешения всякие смотрят. Правда, там и мордобои со смертями регулярно происходят, а у нас всё тихо-мирно. Даже неинтересно как-то. Не все понимали, что погибать в пьяной драке ещё неинтереснее.
Жена у нашего не-Анискина была женщина болезненная и часто лечилась на стороне — то в райцентре, то в областном, то вообще на курорте. Он к ней порой уезжал проведать, а дела свои правопорядочные поручал сыну, он у него в то время школу закончил, но в город уезжать не стал почему-то, а болтался на селе без дела. Охотно выполнял поручения отца в отлучке. Да чего там, он нас притеснял, дружинник добровольный, и когда отец милицерил, никуда не отлучаясь. Приведёт, бывало, за ухо в пункт, и сколько бы свидетелей снаружи не толпилось, не опровергало навет, отец всегда брал сторону сына. Наверное, считал, что отпрыск столь же принципиален, как и он сам. А на деле этот Жорка был попросту вредным.
Была ещё в их семье дочка, Глаша, она мне ровесница почти, то есть такой же подросток. Одинокая, печальная, а в иные дни и очень грустная. Так и вижу её наяву, стоит она робко у края большого школьного окна и в него смотрит, боится, что прогонят её от окна, а ведь у стены к ней лицом не постоишь. То ли отец наказывал, то ли брат вредничал. Поговаривали, что когда она в младших классах завела подружку и всё ей излила, родичи ей объяснили, что неча сор из избы выносить. Запретили дружить. То есть не то чтобы открыто запретили, но что это за дружба девичья, если про дом ни слова нельзя, а то отлупят. Вот Глаша и начала чураться людей. А подростку, что мальчику, что девочке, общение ох как требуется. Но люди уже привыкли, что она сидит одна в своём углу, как ней сунешься со своим общением? Привычки-то общаться нет.
История, которую я хочу рассказать, случилась в бабье лето. У нас на селе очень популярны велосипеды, и в эту пору мальчишки почему-то носятся как угорелые. Летом просто ездят, а гоняются только если условились насчёт гонок. Осенью же медленно никто и не ездит, все с ветерком. Наверное, "накатываются" перед долгой зимой, когда двухколёсный друг тихо-незаметно стоит себе в сенях или сарае и как будто бы и не существует. Обидно. Вот и мотаем километры на колёса, пока ещё можно.
Не-Анискин в очередной раз поехал проведать жену, а его Жорка снова стал гордо расхаживать в папиной милицейской фуражке. И попался ему навстречу мой дружок Колька, мчался как угорелый на велике. Скорость явно превышал, да спидометра-то нет, как уследишь? Радара у молодого дружинника тоже не было, зато была власть и решимость её использовать на всю катушку. Вердикт был непреклонный: превышение! Ваши права?
Издевался, конечно, какие права у сельского мальчугана? Денег на штраф не оказалось тоже, И тогда Жорка арестовал велик. Ссадил хозяина и торжественно повёл через всю деревню к себе домой.
Колька шёл рядом и канючил: отдай да отдай! Зря он это делал, Жорка только упивался властью. Он бы, конечно, отвёл конфискат в милицейский пункт, в камеру арестованного имущества, куда самогон помещают и аппараты самогонные, мы это проходили, знаем про эту комнату. Да вот беда — не делегировал отец ему ключей, и печати, чтоб шлёпнуть на акт о конфискации тоже не оставил. Пришлось, делая хорошую мину при плохой игре, доставить чужой велик в сарай на своём дворе, что сильно попахивало незаконным присвоением. Навесил большой амбарный замок и ушёл в дом — чай пить, отдыхать после трудов полуправедных.
Хорошего понемножку. Если снова выйти на дежурство и что-то ещё конфисковать, неминуем бунт. Навалятся, поколотят, несмотря на милицейскую фуражку. Так что лучше чайку.
Колька наконец сообразил, что лучше подождать настоящего представителя власти, улик-то против него никаких. Но тот наверняка потребует, чтобы к нему пришёл договариваться Колькин отец, причём с самогоном — отнюдь не для той самой камеры. Или мать, а вот это уже совсем ни к чему. Можно нарваться на суровое наказание. Никого не заинтересует, с какой скоростью ты ехал, главное, что милиция опозорит семью на всё село.
Да и самогон отец привык употреблять нераздельно.
Колька, парень, так скажем, не из самых храбрых, пожаловался мне. Что делать? Надо выручать друга. Договорились так: дома он скажет, что одолжил велик мне до утра, но только если спросят, скажет. А я ночью проберусь в том самый сарай и освобожу пленника. Собаки в ментовской семье нет, есть только крупный кот, и хотя он любит царапаться, вряд ли его заставляют сторожить сарай. Да он и согласится, а сам всю нось продрыхнет — из таких.
Единственное, о чём Кольку я попросил — чтобы его мать сшила для меня чёрную маску. То есть якобы для своего сына сшила, намеревающегося играть (только играть) в разбойников. Шить она умела. А я тем временем в собственном сарае учился справляться с замком. За столь короткое время ключи подобрать или отмычки сделать не удастся, потому я с закрытыми глазами вывинчивал шурупы и снимал всё вместе.
Колька принёс маску, оказалась впору. В темноте, в самой обычной деревенской одежде, да ещё с шапочкой лыжной на голову — фиг с два меня от кого отличишь!
Кстати, Колька меня честно предупредил, что сердце у него будет стучать всю ночь. И кошмары сниться, если уснёт. Но ночью к нему лучше не соваться, велик он утром заберёт.
Самым трудным для меня было выбраться бесшумно в окно. Правда, я мог и не таиться, а в случае чего сказать, что иду по нужде. Но тогда, если минут через десять не вернусь, меня сразу же станут искать как маленького, честное слово. Вот это уж совершенно ни к чему мне теперь. А вот вернуться я могу вполне открыто, маску только снять не забыть. Мол, выходил вот по нужде минут десять назад, теперь возвращаюсь досыпать. И лаже если велик не спрячу, а так меня с ним и застукают, ничего страшного. Колька же сказал родителям, что мне его на ночь одолжил, правда, своим, а не моим, но им я сам передам.
Никогда не думал, что сверчки так громко журчат — или это со стразу так кажется? Если идти неслышно, шаг за шагом, к тому сараю к туру дойдёшь. Пришлось чапать быстрее, хоть и не без шума.
Через калитку перемахнул, почти не нашумев, и вот я на чужой территории. Чувствую себя, как вор настоящий. Знаю, что собаки нет, а всё же сердце стучит. У Кольки так, постукивает, ну не может у него так колотиться, ка у меня. И дыхание спирает. А тут, как назло, всё незнакомое вокруг. Окна, вроде, тёмные, спят хозяева. Прислушиваюсь, конечно. Раз, вроде, кот в доме мяукнул или во сне кто хрюкнул. Спокойной ночи, малыши!
Вот и сарай. Маска уже на лице. Достаю отвёртки и начинаю возиться с шурупами. Только бы гвоздями не было приколочено, да ещё с загнутыми шляпками. А если всё же приколочено, то хоть с одной стороны только, а с другой — желанные шурупы. И не очень ржавые чтоб. И туго, и скрипят, если ржавые. Крутнёшь — и выжидай, прислушивайся, не поднялась ли тревога. Свежие шурупчики не в пример сговорчивей.
Всё! Аккуратно, чтоб не звякнуть, снимаю замок со всеми планками и кладу на землю. Достаю пузырёк с постным маслом, как Юрий Деточкин. Фонарик не рискую зажигать, потому лью в щели на ощупь. Скрип мне не друг сейчас. Чуть-чуть приотворяю и затворяю дверь, чтоб масло проникло поглубже. Жду. Вот теперь, кажись, не скрипнет.
Проникаю в сарай, прикрываю за собой дверь. Теперь надо быть очень осторожным, а то ещё как начнёт валиться всякая дрянь с полок. Я это в собственном сарае проходил уже, когда учился в темноте пробираться, потом из-под груды посуды доставали меня. Не дай бог и тут такой же бардак. Лучше, конечно, зажечь фонарик.
Достаю его из кармана, нащупываю кнопку и вдруг спина моя холодеет. В тишине сарая явственно слышится чьё-то дыхание — натужное, сиплое. Ой-ёй-ёй…
Первая мысль — Колька проболтался и меня ждёт засада. Ноги мои подкашиваются, но я тут же смекаю, что в засаде так не дышат — сонно и сипло. Засаднику тут бы затаить как раз дыхание и выждать, пока я не увязну поглубже. И вообще, засаду устраивать лучше снаружи и брать меня с поличным, с великом в руках. И кто, интересно, тогда вешал замок?
Как я мог про Кольку такое подумать! Нет, это кот, конечно. Забрался в запертый сарай через окошко и теперь дрыхнет без задних лап. Или притворяется спящим, подманивает мышей.
Странно, я никогда раньше не задумывался, не подмечал, как дышат кошки. Но всё-таки сообразил, что по долготе вдоха-выдоха, по объёму воздуха это всё же существо покрупнее даже большого сиамского кота. Да чего там правду от себя скрывать — похоже, что человек спит.
Да, теперь явно слышу: так дышат в тяжёлом сне, когда на брюхо перевернулся и поприжал себе грудную клетку. Со мной так бывало.
Но, может, это животина какая. Что делать? Убраться нехорошо — я Кольке обещал, а испугался звука дыхания. Фонарик включать боязно, а в темноте шарить ещё опаснее. К стыду своему, я на время забыл, что в маске и меня не могут узнать. Неопытный я ещё грабитель. И несмелый, увы.
Тем временем спящий чуть всхрапнул, мычнул, и я сразу почуял неладное. Со свободным ртом так не мычат. Может, уткнулся в подушку? Но какая в сарае подушка? А что тогда?
Любопытство разобрало меня и я вспомнил о маске одновременно. Без колебаний включил фонарик и направил в сторону звуков.
Чуть поплясав, луч остановился на том, от чего я чуть не присел. В углу лежало согнутое человеческое тело, отчётливо видны ноги в джинсах, неужто ж труп? Не только присел, но и почти уже брызнул, хотя в туалет и не хотел особо — до этого. А тут как налилось вмиг. Но тут же себя пересилил. Какой же я дурак, трупы же не сопят! А раз живой… э-э, да он же и связанный ещё! Пошарил слабеньким лучиком, ноги не только связаны в лодыжках, но и по всей длине перевиты, сверху на человеке грубый свитер, руки назад заведены и тоже связаны, на голове какой-то колпак, из-под которого и доносится сопение.
Страх сменился острой жалостью. Прежде чем я присел и снял колпак, я уже догадался, кто это. Жестоко же брат воспитывает свою младшую сестру! У Кольки — велосипед, у сестрички — свободу…
Глаза её поначалу были сонными, но от прикосновения она проснулась и глаза выпучились, сверкнули диким блеском. Господи, да она ли это? Она, она… Глаша, видать, забылась тяжёлым сном, кошмары, небось, снились бедной девочке, а тут её будят, словно на казнь зовут. Я совсем забыл, что в чёрной маске, да и не освещён почти, как тут не испугаться? Маска, словно у палача, а тут ещё луч, как на грех, выхватил висящий на стене топор… Я бы на её месте дико закричал, заорал прямо благим матом.
Она не кричала, мычала — рот был раздут кляпом. И тут сын перенял у отца милицейские штучки, сильно смахивающие на бандитские. Вот почему сопение было таким тяжёлым. Вовсе не в подушку она ртом уткнулась…
Я погладил девочку по спине:
— Не бойся, Глаша, и не волнуйся. Сейчас я тебя развяжу, — положил фонарик на пол, чтоб тускло подсвечивал нам, и стал шарить, нащупывая узлы.
И как только нащупал, взялся — её тело дико напряглось, привстало даже с пола. Девочка замычала, насколько позволял кляп, и замотала головой — нет, нет, не надо-о! Потом рухнула на пол и обмякла — силёнки вышли.
Я понял сразу, даже удивительно, насколько сразу. Если брат утром не найдёт сестрёнку в том виде, как оставил, ей придётся худо. Отлупит, а то ещё одну ночь заставит так вот пролежать. Это как за побег из колонии дают ещё сколько-то лет в той самой колонии, так и за этот "побег" из верёвочной оплётки и кляпа назначат снова их кратно. Отец, вероятно, возвращается не завтра, жаловаться некому. Да и дороже себе жаловаться, потом сторицей схлопочешь.
На всякий случай переспросил:
— Ты не хочешь, чтобы я тебя развязал? — Она слабо кивнула. — Хочешь до утра так остаться? — Кивок и мычание, похожее на рыдание.
Мне почему-то вспомнился эпизод из "Принца и нищего", когда мальчик для битья просит нового "принца" плохо учиться, чтобы его, мальчика-для-битья, сильнее пороли. Ненормально это, когда добровольно, так к мазохизму приучат в два счёта. Якобы, вообще-то, добровольно. Как же надо человека обработать, чтобы он сам…
Если честно, то резать верёвку мне было нечем — ножа я не захватил. Не нужен он мне был, к тому же я думал о худшем случае. Если меня всё же схватят, нож — сильная отягчающая улика. Ещё, чего доброго, покушение пришьют. Да и был бы ножик — разрежешь, а как потом утром связывать девчонку? Вот я и подумал об утре…
— Не бойся, не буду я тебя развязывать, — шепчу почти в ухо, тишина ведь ночная кругом, — только попробую, как связана. — И осторожно ладонью стал водить по верёвкам. Толстые, черти, не то чтоб врезаются, если б врезались, она бы сейчас диким матом вопила сквозь даже кляп и вертелась, как на горячей сковородке. Хитрый, чёрт, так стреножить, чтоб даже уснуть было можно, в надежде, что кошмары её измучат. А если затечёт тело и связанная непроизвольно ворохнётся, сразу же боль стреляет. Садист!
Но и не слабо затянуто, не провисают веревочки. Глаша, вероятно, уж выбрала позу, в которой меньше всего мучаешься, или же её тело во сне само собой так расположилось.
Колька, прости, друг, но о велике твоём я почти забыл, все мысли у меня о связанной. В школе и на воле я не очень-то с девчонками водился, возраст такой, что чуть позже меня к ним потянуть было должно. Навыков особых общения с ними не было, вот я к чему. Даже заступаться за девочек почти не приходилось.
Что же делать? Нельзя же вот так просто повернуться и уйти? Как представил, что ей вот так лежать до утра самого, аж передёрнуло. Нет, нельзя уходить, нельзя никак.
— Хочешь, посижу с тобой, чтоб страшно не было? — спрашиваю. Не добавил: "до утра", потом решу, как быть.
Слабое мычание, не очень понятно, но глаза тёплые, отторжения не заметил. Значит, можно. Гашу фонарик и сажусь на пол, обхватив коленки руками.
Проходит минута. Нет, надо как-то давать о себе знать, а то и не чувствуется присутствие. Верно, верёвки всё же беспокоят, надо помассировать. Объясняю шёпотом намерение и приступаю к его выполнению. Грубую джинсу тереть нет смысла, разве что лодыжки, где крепко схвачено. А вот руки, заведённые назад, и — немножечко — спину, просто чтоб подбодрить бедную девочку.
Чую — ладошки её за мои руки слабо так хватаются, останавливают. Ладно, давай подержимся за ручки, коли желаешь. Желает, желает, да ещё как!
Никогда не думал, что ладонями можно так "разговаривать", только всего передать, чувства в основном. Впрочем, если больше никак нельзя, то всё в ладони и уходит, как у тюремного узника в стук. Э-э, да она всем телом норовит ко мне придвинуться… неужели прильнуть? И что это ещё? Всхлип, ей-богу, всхлип. Заплакала девчонка, а я ведь даже её не развязал, не помог ничем. Неужто одно избавление от страха стоит таких слёз?
Что это? У неё заклокотало в носу… носоглотке. Как ей высморкаться, ещё задохнётся бедняжка. Где у меня носовой платок? Шарю по карманам…
Тьфу, какой же я дурак! Связать точно так же не могу, но уж кляп-то вставить дело нехитрое. Как я сразу не догадался вытащить его! Запоздал вот на целых пять… чёрт знает сколько минут.
Развязываю завязки на затылке, язык у неё, должно быть, занемел, сам не вытолкнет с отвращением, хоть зубки бы разомкнула. Или и челюсти онемели? Надо помассировать. Вытаскиваю кляп кое-как и тут же вынужден ладонью заменить его, зажать девочке ротик, очень уж слышны её прорвавшиеся рыдания в ночной тишине. Шепчу на ушко: "Тише, тише, успокойся" и снова глажу по спинке — уже не для массажа для, а успокоения ради. Мало-помалу руку отпуская, Глаша уже взяла себя в руки, хоть и связанные.
О чём мы с ней потом говорили, вернее, перешёптывались, сказать не могу. С кем это взаправду было, не рассказал, а расспрашивать неудобно. Думаю, вполшёпота о многом не поболтаешь, небось, опять пошёл диалог ладошек. Знаю только, что посадил он её спиной к стене и сам рядом сел, под коленки ей что-то мягкое подложил. Всё какая-то перемена позы, да и веселее так, даже в темноте. Когда-нибудь будет вот так е вот сидеть рядом с парнем, только несвязанной и на вольном месте, и настроение будет у неё совсем другое…
Сидели так, может, с час. Ну, это не настоящий, конечно, час на часах, а просто обозначение, что долго сидели, как казалось. Только вспомнил я о фонарике, нащупал его и щёлкнул, чтобы проверить. Луч сверкнул в темноте, и в этом луче сверкнуло что-то хромированное. Велосипед! Как я мог о нём забыть! Впрочем, понятно, как, вот оно рядом со мной сидит, это "как". Но теперь я вспомнил всё, и это сильно меняет дело.
Я ведь должен был велик Колькин выкрасть… то есть расконфисковать. Попросту говоря, увести и вернуть. Как будет после этого беситься Жорка, меня не интересовало. Но сейчас его гнев запросто может обрушиться на эту беззащитную, измученную девочку. Чего доброго, он начнёт лупцевать её, не развязав! Она ведь не могла не знать, как исчез велик. Ещё, чего доброго, он начнёт её пытать… Нет, этого допустить нельзя!
План приходилось менять на ходу. В конце концов, если человек отважился ночью залезть в чужой сарай, он должен уметь оперативно принимать важные решения. Тем более, если удостоился доверия той, кто сама не очень-то решительна. Я спросил:
— Глаша, у тебя есть какие-нибудь ещё родственники?
Из тихого шёпота оказалось, что у неё есть тётка Акулина, живёт в деревне километров ха десять отсюда, а то и дальше. На автобусе к рей ездила, точного расстояния не знает.
Нет, автобус не подходит. Так рано они вряд ли ходят, да и этот ментовский сын, небось, сразу сообразит, где искать жертву. А десять кэмэ для девушки далековато. И тело, поди, затекло, как тут идти.
Да, пешком далеко, а если… Меня вдруг осенило: велосипед для того и изобрели! Я унял колотящееся сердце и спросил:
— Ты на велосипеде умеешь?
Чуть не крикнул "Ура!", услышав слабое "Езжу немножко".
— И на мужском? — не верил я своей удаче.
— Кто мне купит женский? — с горечью прошептала Глаша, и в её глазах блеснули слёзы. — На такой-то еле упросила посадить. А на ночь он приковывает его, чтоб я не уехала куда.
Я тут же изложил ей план. Развязываю её, сажаю на Колькин велик и отправляю к тётке, а та уж сама решит, как быть. Главное, побыть подальше, пока отец не вернётся, тогда уж и объявляться, и сквитаться с братом.
Я не успел уклониться от поцелуя, вот честно. Попробуй уклонись, когда разговор идёт шёпотом на ушко друг дружке. А ротик от ушек недалече. Я думал, она сказать чего надумала, а тут — чмок! Ну ладно, это не вполне считается, ситуация-то чрезвычайная.
Распутать Глашу оказалось не таким лёгким делом — умел вязать этот козёл! Я начал с ног и только-только начал расковыривать узлы, ещё фонарик всё время светил не туда. Она подсказала — развяжи сперва руки. А сможешь прямо сидеть, пока распутываю? От стены отодвинулась, а брюшной пресс выдержит?
В общем, освободил я её, но она даже на ноги подняться не смогла. Онемело, затекло, одеревенело всё тело. Я растёр её кое-как руки, ощущая рубцы от верёвок. Не светил, боясь увидеть их во всей красе… красноте. Ноги она сама взялась, я стал помогать, сталкиваясь руками, и вдруг услышал:
— Погоди, убери руки, я джинсы сниму.
Как-то естественно очень вышло, я и не подумал, что неприлично. Конечно, чего ж сквозь грубую материю растирать, по коже надо. И только когда услышал шорох и увидел, как забелело что-то в темноте, по "нял, что ситуация щекотливая. Можно заняться одной ногой или надо просто не мешать?
Помешкав, заинтересовался:
— А что на тебе снизу? — фонарик, конечно, теперь уже не зажжёшь.
— Купальник, — ответила Глаша, растираясь.
Я удивился:
— Что, бикини?
— Нет, цельный.
Непонятно зачем. Но она мне всё объяснила. Это был её лучший, парадный купальник, тёмно-синий с фиолетовым отливом и ярко-белыми зигзагами и ёлочками. Жорка заставил сестру его надеть, а связывая бормотал:
— Если обоссышься, всё белое жёлтыми пятнами покроется, позорься тогда перед людьми. Искупаешься в собственной моче, сука! Чтоб тебе тут захолодать, как лягушка!
Вот как ей страдания утяжеляли! Колька на этом фоне показался мне просто счастливчиком — сам ночует дома, сердце стучит, но не связан, в постели своей, а велосипедам не привыкать в сараях ночевать. И в любую минуту может встать и выйти "до ветру".
Теперь я мог без опасения завладеть ближайшей ко мне Глашиной ногой. На ней же не трусики, которые легко снимаются… то есть я-то не собирался ничего такого, но мало ли чего она подумает. Тёр я крепко, не жалея, надо ведь скорее возвращать девочку в строй. Да и чтоб нежно не казалось. Она, пыхтя, трудилась над дальней от меня ногой.
И вдруг мой план обрёл новые краски. В самом деле, раз замок снят снаружи, то версия о том, что пленница сама освободилась и укатила, не прокатывает. Не скроешь, что кто-то вторгся снаружи. Но могут подумать, что вторгшийся просто угнал велосипед, ну, может, помог пленнице распутаться, но убежала она сама, по своей воле, независимо от ночного гостя. Как бы Жорка не догадался про тётку тогда.
Вот если бы создать впечатление, что забрались специально за пленницей! Умыкнули её, а уж велик или заодно прихватили, или чтоб удобнее было её увозить. И для Кольки так, кстати, лучше, не подумают на него.
Я поделился мыслями с Глашей.
— А как создать такое впечатление? — поинтересовалась она.
Я вспомнил "Приключения Гекльберри Финна". Но здесь была трудность. Шуметь было нельзя, да и свет у нас был слабенький, батарейка-вот-вот сядет, я всё же боялся в кромешной темноте сидеть. Но предположим, ночные гости развязали жертву, надеясь, что сама с ними пойдёт, а она оказала сопротивление, в борьбе потеряла свою одежду и была грубо уволочена. Главное — оставить одежду, джинсы и свитер. Никто не подумает, что девочка по своей воле разденется и без одежды уйдёт.
— В одном купальнике к тётке доедешь?
Она задумалась:
— В одном?
— Ну, ездила же ты на велике на речку? Наверняка ездила. И с речки. У нас многие летом так.
Но речка — это под боком, а тут больше часа педали крутить. В другом селе всем не наобъясняешься, почему ты в таком виде, и по дороге люди могут попасться.
— Решайся, Глаша, — говорю. — Я бы свою одежду оставил, да бессмысленно это. Вот, можешь порвать мою маску и бросим её здесь как свидетельство отчаянного сопротивления.
— В одном купальнике? А что, это мысль! Ночью…
— Ну, не такой уж ночью, придётся подождать рассвета, но за селом, туда надо уже сейчас выбираться.
— Это прикольно выйдет — в купальнике, на велике за десять вёрст к тётке раков ловить.
— Почему раков?
— Да у них там речка особо чистая, не загадили ещё, ой, и крупные же раки водятся! Прямо "по пять рублей".
— Так и скажи: папа прислал за раками. А потом что-нибудь придумаем.
Она стала снимать свитер.
— Может, порвать? Вроде как боролась, сопротивлялась…
— Шумно выйдет. Сомни покрепче и разбросай. Да, кляп с собой возьмём, чтоб ясно было, почему не кричала.
Да, без разрывов не рулило, но выбора не было. Глаша только порвала мою маску, сперва извинившись и проведя пальчиками по лицу — мол, против тебя я ничего не имею. Поласкала мне лицо. А потом и поцеловала — за идею только, за идею-голубушку.
Наконец она поднялась на ноги. Я чуть опоздал, и луч фонарика полоснул снизу по её бюсту. Может был неудачный… то есть удачный очень ракурс, но грудь её мне показалась вполне, ну, зрелой. Не девочка уже, а мы и не замечали. И вот так с такой девушкой обращаются!
Кроссовки на ногах пришлось оставить, а то как педали крутить? Нелогично, с кроссовками узкие джинсы не стащишь, но выбора опять-таки не было. Рвать их мы не могли. Да джинсу и не так просто разорвать.
Верёвки, как и кляп, мы взяли с собой — чтобы запутать дело. Пусть думают, что после яростной раздевающей схватки жертва снова была связана, на этот раз — по купальнику. Прихватили с собой и замок с планками и шурупами, чтоб Жорка не смог сделать перед отцом вид, что ничего не произошло. А то ещё ввернёт, подлец, шурупы обратно, а куда и откуда сестра девалась, знать, скажем, не знаю. С него станется!
Велик мы взяли вместе и понесли. Глаша, понятное дело, хорошо ориентировалась в собственном дворе, знала все щели в заборе, и через одну такую м ношу и протолкнули, и сами пролезли.
На дороге, выбравшись, мы повели велик в поводу, сами по разные стороны. Темно всё-таки. Каждый отвечал за свою сторону, чтоб в кювет не съехать.
Выбрались на край деревни, там у нас овраг, в нём и укрылись. Всё-таки бабье лето — не совсем лето, а девочка продрогла ещё в сарае. Синтетика — худая защита от холода, такие купальнички, небось, для жарких южных пляжей предназначены. А у нас тут совсем не пляж. Я уже начал расстёгивать рубашку, чтоб набросить на неё, как вдруг Глаша сказала:
— Женя, ты посиди, пожалуйста, здесь, я отойду на два шага.
Так спокойно сказала. А у нас в школе чуть к женскому туалету подойдёшь, девчонки сразу в крик, мол, мальчики норовят подглядеть. Я сейчас вот просёк, что они просто хотели, чтобы мы за ними подглядывали. А вот Глаша не хотела, вот и сказала по-деловому, да и доверие какое-никакие между нами установилось.
А в овраге особо и скрыться некуда. К тому же луна — не яркая, но кое-что видно. Мне понравилось, что Глаша не приказала: "Отвернись!" Я внушал себе, что отходит она просто чтоб не мешать мне своей мочой, а стыдливость не при чём тут.
Я не впуривался, но так, поглядывал. Мало ли что, вдруг опасность какая. Девочка вприсядку уязвима очень. Целиком фигура не спряталась, некуда просто. Согнулась, зашуршала, а когда выпрямилась, спиной, конечно, вся фигура белая. У меня спёрло дыхание. А она присела и зажурчала.
Я вспомнил рельеф, выхваченный фонариком из тьмы, и на короткое время мои мысли отвлеклись от сугубо спасения. Фантазии одолели. Еле успел отвернуться, когда Глаша, надев сова купальник, начала поворачиваться, чтобы идти ко мне.
Потом мы сидели, поджав ноги, и разговаривали шёпотом. Хорошо бы, мечтал я, сойтись с какой девушкой по обоюдному согласию, чтобы вот так видеть, перешёптываться и мечтать.
Впрочем, почему это "с какой"? Вот же она, сидит, в мою рубашку одетая, брюки я ей не рискнул предложить. Вместо этого массировал ей ножки, сгибал-разгибал и всячески готовил к путешествию, так далеко она никогда не выруливала, к тому же девочка, мальчишке-то это запросто.
Я обратил внимание, что Глаша как-то странно сидит. Обычно девчонки, сидя на земле, подтягивают коленки к подбородку и обхватывают голени руками, порой даже подбородок на колени кладут. А она просовывала руки под бёдрами близко к попе и максимально ножки распрямляла. Оригинально, но почему?
Лучше бы я не узнавал! Оказывается, этот свинюк её так вот складывал втрое и обтягивал брючным своим ремнём, да ещё руки так захватывал им, что не выдернешь. Полная беззащитность, ну просто полнейшая!
Издевательски называл "колобком" и катал по полу, норовил, чтоб через голову тело перевернулось. Глаша этого очень боялась, шею бы не сломать. Нет, кувыркаться она умела и в прошлом даже любила — но свободной, на мягком мате, когда группируешься, только когда надо, а когда потребуется — делаешь другие движения, иногда даже спасательные, самовыручающие. А вот так, стиснутой катиться по чужой воле… Если что, то и руки не выпростаешь, не ухватишься за что.
Глаша научилась дёргать головой в нужный момент, чтоб валиться набок, не перекувыркиваясь через уязвимую шею. Палач злился, но поделать ничего не мог, голова-то у девчонки свободная, ремня на неё не хватало. Всё-таки хорошо, что у них в доме нет толстяков с большими обхватами. А верёвкой шею не обвяжешь, удушишь ещё. Да и рубцы могут остаться, улика это.
Рано радовалась. Она помертвела, когда, сев в навязанной позе, увидела, как брат сцепил два ремня, свой и отцовский, использовав пряжку одного и дырочки другого. Длиннющий же ремешок получился! Первым делом он свободной петлёй перехлестнул сестрёнке шею, пряжка оказалась как раз позади, где мосолочек. Отсюда концы ремня пошли вниз, пригибая голову к коленям, крестом перехлестнули руки, под ними завернули на спину, где двойной ремень и застегнулся. Вторую пряжку девочка чуяла верхом попы.
Всё, это капец! В таком виде и не шелохнёшься. Головой не дёрнешь, вообще не шевельнёшь, а том ременная петля сдавит, придушит. Теперь со скрученным телом можно было делать что угодно.
Я не стал расспрашивать дальше, чтобы не заставлять переживать ужасы вновь. И так ясно, как можно с "колобком" поиграть таким. Вот и опротивело сидеть Глаше, как девчонки другие сидят, даже в свободном виде, вот и придумала она видоизменение позы. Кстати, когда так сидишь, то ладонями перекрываешь вид своей промежности спереди. Но это всего лишь слабое дополнительное преимущество. Не главное.
А вот девчонки не перекрывают, и всё видно, если в купальнике или трусах. Нарочно, что ли?
Глаша рассказала о братниных издевательствах, пожаловалась доверительно. Я так понимаю, это те, острота от которых прошла, не передёргивало при одном воспоминании. Но всё равно страшно, как такое вытворять можно, да ещё с родным человеком? И под нашим боком, где, казалось, все деревенские при всех всё знают.
Вот, например, что особенно запомнилось.
Однажды их отец побывал в областном центре и привёз оттуда дочери в подарок корсет. Она как раз хорошеть начала, в девушку превращаться. Правда, по тем словам, что он произнёс при дарении, по тому, что советовал надевать в гости и ещё кое-куда, можно было догадаться, что он перепутал корсет с поясом верности. Корсет лишь немного затрудняет это дело, но не препятствует ведь.
Глаша не смела ослушаться, но вещица ей на первых порах даже понравилась. Научилась так завязывать шнурки, чтоб было приятно, а по мере роста тела вширь рос и зазор между сошнурованными половинками. И грудка чувствовала себя, как за каменной стеной, и осанка формировалась знатная, гордая.
Но однажды брат, раздевая сестру для порки (да-да, было и такое!), наткнулся на этот корсет. Сквозь панцирь не попорешь, расколупать, что ли? Но это нежелательно, вроде как насилие недоброе. Одно дело, когда одежда легко снимается, её не грех и позволить снять, другое — когда с трудом. Этот труд и есть насилие. Сама Глафира раздеваться отказалась, конечно. Порка не задалась, чем бы заменить?
А вот чем — он развязал узелок и с силой вытянул концы шнурка, стараясь сомкнуть края корсета. У Глаши сам собой произошёл глубокий выдох, и не успела она оглянуться, как шнурки оказались затянуты. В память врезались напрягшиеся братнины бицепсы, когда он вытягивал шнурки, это же вся сила по ней прокатывается. Сейчас чуешь треть, а ещё две трети проявятся при вдохе, то есть попытке вдохнуть.
Девочка испугалась и стала вдыхать раньше, чем могла бы. Тут-то и встало на пути препятствие, что-то аж затрещало — рёбрышки? корсет? Главное, она не смогла вдохнуть, как обычно, и это напугало ещё сильнее. И выдохнуть страшно — ещё не вдохнёшь снова, боль помешает. А нужно и выдыхать, и вдыхать…
В общем, Глаша зачастила, мелко-мелко задышала, так вроде ничего пока. Но скоро выдохнусь, верно.
Она вспомнила, как её учил плавать их школьный физрук. Сердился, что голову под водой боится держать. А у неё этот страх появился после того, как брат чуть не утопил её в ведре, удерживая там голову — очередное наказание. Мыла голову, не заметила, что он мимо идёт, и чуть брызнула ему на рубашку. Он и взъярился, рукава засучил. Не уловил момент, когда уже совсем никак, и девочка чуть глотнула воды и гораздо сильнее — страху.
Пришлось учить её плавать по-собачьи, без выноса рук, голова над водой постоянно, тело наклонно уходит под поверхность, гибкость-то в шее так себе. А так плавать расточительно, всё время надо подгребать, чтоб голову высовывать. И очень быстро иссякают силы, особенно у слабенькой девочки. Ей бы брассировать медленно и плавно или на спине скользить, да отрезал злой брат такую возможность.
Вот и сейчас силы так же разлетелись по сторонам, как и при том собачьем кроле. Долго не выдержит. Что тогда?
Тогда она запыхтела, задёргала грудью, повалилась на пол, словно без чувств. Брат развязал шнурки, не сразу, чёрт, очень уж туго затянул. Обошлось.
Корсет потерял для хозяйки львиную долю своей привлекательности, хотя и не виноват он, она понимала. Но надо продолжать носить — хотя бы для того, чтобы найти способ выживать при следующем прессовании. Будет оно обязательно, брата она знала хорошо. Как-то же можно, а?
Наша героиня вспомнила урок анатомии. Дыхательная система. Что же тогда училка интересного говорила? То есть тогда малоинтересное, а вот теперь уже совсем наоборот. Надо вспомнить… А-а, у мужчин брюшное дыхание, у женщин — грудное. В смысле, грудная клетка активно движется, а у мужчин — живот. А в животе… постой-постой, в животе не так сжато, там и шнуровки-то нет. Просто твёрдые панцирные трусы треугольниками. Вот бы научиться, как мужчины, дышать животом! Впрочем, вовсе не обязательно кого-то просить учить, и сама может потренироваться.
Всю свою короткую жизнь Глаша дышала, как придётся, и только теперь стала учиться дышать определённым образом, и не для понту, а чтоб выжить в стеснённых (буквально) условиях. С помощью произвольных движений дышать, а не просто так.
Собственно, это то, чему она не научилась в плавании — дисциплине лёгких. Чтобы голова под водой проводила побольше времени, надо уметь слаженно дышать, закупориваться и потом быстро прямо-таки заглатывать воздух. А когда вдыхаешь с силой, животик сам собой подключается, надо же воздуху вмещаться, и вообще, дыхание разрабатывается. Только этого не замечаешь, это как бы само собой происходит. Не будешь же ты в вожде на свой живот смотреть или щупать его!
В общем, Глаша научилась дышать в корсете животом. Правда, от боли стиснутый грудной клетки это не избавляло, зато не задохнёшься. Только эту боль и вытерпеть. Разучиться совсем двигать рёбрами она не смогла — сызмальства ведь этот инстинкт сидит, с самого первого вдоха, небось. Хорошо, что корсет туже, чем сомкнув края, не затянешь.
Пару раз это помогло. Глаша сосредоточенно смотрела перед собой и мерно работала животом. Но когда брат просунул ей у паховую складку палец и отследил "танец живота" (а как тут помешаешь?), бедная девочка поняла, что он будет искать усиление какое-то.
Наступило время очередной экзекуции. И раньше они происходили в полутёмном сарае, подальше от глаз, но теперь её ставят спиной к трухлявой балясине, подпирающей ветхую крышу, заводят руки назад и связывают в запястьях.
— Зачем? — тихо спросила жертва. — Я же никогда не уклонялась, не убегала.
Это была правда. Если постараешься облегчить свою участь сейчас, это тебе аукнется завтра, с самых первых наказаний она это усвоила. Наоборот, покорностью можно попытаться разжалобить. Среди немногих союзников у неё была привычка (то есть угроза выработки такой привычки) переносить боль, плюс возможность появления следов на теле, которые непременно вызвали бы расспросы в школе, то переодеваешься к физре, то летучий медосмотр, то прививка какая, то в туалете приобнажаешься…
— Занемеют, долго не выдержу тогда.
— Не боись, не занемеют, — ответил экзекутор. И правда, он винтил множество относительно слабых витков, забирая запястье в оковы покрепче железных. Не вырвешься. Даже друг, ежели начнёт распутывать, не сразу вызволит.
Вообще-то, если "поразрывать" верёвки, потужиться и покряхтеть, то даже при такой "свободе" на руках появятся красные рубцы. Но Глаше это в голову не приходило. Во-первых, палач может не обратить на это внимания, руки-то сзади, а сказать открыто она не решилась бы — рассвирепеет, как пить дать. Во-вторых, надо сохранить силы для дальнейшего — кто знает, какой будет очередная пытка? Изобретая новые способы, брат прежде всего пытал неизвестностью.
Девочка уже была раздета до корсета, и снова он туго затянул шнурки. Волосы на его голове разлетелись от шумного выдоха — последнего выдоха полной грудью до окончания экзекуции, но теплота её дыхания не смогла тронуть его ледяного сердца.
— Настропалилась уже качать животиком, — проворчал брат, наблюдая за сестрой в первые секунды после затяжки. — Надо усложнить задачу. Открой рот. Открой, тебе говорят!
Послушный зевок, и в рот сразу воткнули воняющий резиной кляп.
Такие кляпы раздавали всем милиционерам страны в паре с наручниками. Применялись они при аресте зачинщиков массовых беспорядков, которые могли позвать на помощь, после чего милиция просто-таки сметалась разъярённой толпой. Слабое мычание такого действия не оказывало.
Но в той деревне давно уже, почитай, с освобождения крестьян, не было массовых бунтов, и наш милиционер отдал табельный кляп сыну — якобы сестра громко кричит при малейшем прикосновении. Он-де её воспитывать как следует не может, потому только кляп и выручит.
Первый раз он втолкнул ей кляп без каких-либо условий, без предупреждения. Она не успела убрать язык, из уголка распятого рта потекла красная струйка. Пришлось кляп вынуть. Потом она уговорила брата не закляпливать её, обещала не кричать и вообще поменьше звуков издавать. Вину (не очень ей понятную) признаю, наказание приемлю, веду себя послушно, надеюсь на снисхождение — такая была у неё позиция. Пока это выполнялось. Интересно ведь глушить, когда назревает крик.
Она бы и сейчас вынесла пытку молча, но тут дело другое. Кляп этот не для глушения, а чтобы затруднить ей дыхание. Только через нос ведь дышать теперь можно.
Как хорошо, что она вперёд высморкалась. У неё есть привычка перед всякими мало-мальскими ответственным делом сморкаться, откашливаться и протирать пальцами уголки глаз, будь то выход к доске или к спортивному снаряду, к флагу на школьной линейке или в кабинет к завучу. Вот и перед экзекуцией она это машинально делала, хотя, казалось бы, смысла особого нет.
И вот пригодилось наконец.
Хорошо, язык убрала, не прижало его. Корень языка давится, подташнивает, вонища резинючая, но дышать носом можно. Размеренно она и дышала. Может, поймёт, что цели не достиг, раскляпит?
Нет, пока что затягивает на затылке ремешок, отогнув её голову от балясины. Хорошо, что у зачинщиков предполагаются большие головы, больше её собственной, так что сдавить, затягивая, не выходит никак. Дырочки не позволяют.
Как на грех, Глаша недавно поела, поэтому пришлось успокаивать желудок. Размеренное дыхание носом тому способствовало, плюс самоприказ: "Спокойней, спокойней". Кое-как поглотала слюну, горечи и вони во рту поубавилось. Выжить можно. Если, конечно, пытка этим и ограничится.
Сколько выдержу так? Пятнадцать минут? Полчаса?
Брат походил кругами, но состояний наказуемой не ухудшалось. То есть хреновое оно, конечно, силы сопротивления постепенно тают, но на сторонний взгляд всё ничего даже. Нет усугубления мучений, значит, по его мнению, и воспитательного эффекта нема.
От встал на колени и новой верёвкой связал ей лодыжки, снова навинтил множество слабых витков. Похоже, хочет создать чувство полной обездвиженности, беззащитности. Да ещё неизвестно, когда это кончится.
Что его выводило из себя, так это размеренность дыхания жертвы. Запаникуй она, зачасти вдох-выдохами, захлюпай носом — он потащился бы от этого и закончил пытку. А тут она просто издевается над ним, с таким же успехом мог бы чурку к столбу привязать.
Конечно, он не признавался даже себе, что ему нужна картина мучений, лучше — невыносимых. Говорил себе, что не достигнут воспитательный эффект, нежелательное действие не спарено с неприятным ощущением, надо продолжать.
— Ну, погоди же! — пригрозил Жорка и достал кое-что припасённое.
Глаша особенно не испугалась, увидев, что это чёрная манжетка для тонометра с торчащей розовой трубочкой. Неужели будет мерить ей давление? Интересно, как его повысить, чтоб он сразу понял, что переборщил?
Но брат аккуратно сложил эту манжетку слоя в три, закрепил липучкой. Получился такой почти квадратик, но, как скоро выяснилось, способный здорово раздуваться. Не стиснутый очень уж.
Экзекутор подошёл к жертве, поймал её на выдохе, когда живот втянулся, и ловко засунул ей манжетку в паховую щель, между корсетом и трусами, на животе. Тот ощутил препятствие, дышать стало труднее, но Глаша сразу поняла, что худшее ждёт её впереди.
— Грушу ждёшь? Слабовата она, — издевательским тоном произнёс брат и вытащил… нет-нет, не может быть… аж велосипедный насос: к которому он заранее смастерил переходник, чтоб с трубочкой состыковать.
Сначала покачал, направляя поток воздуха ей в лицо. Мощность показать, попугать. Уже в лицо упруго дует, а если пойдёт в замкнутое пространство?
"Пострелял" воздушной струёй, всё тело ей обстрелял, особенно в декольте корсета. И только после этого подсоединил к трубочке и после угрожающих ложных замахов начал качать.
На живот словно начал наезжать танк! Уже нет прежнего хода, уже ломается вся размеренность. Глаша отреагировала единственным возможным для неё способом — стала постепенно сгибаться в пояснице. Вряд ли это облегчало положение. Это если б он кулаком давил живот, тело бы отодвигалось, а то корсет вместе с телом движется. Но кажется, что если согнёшься, то полегче чуток.
Не успела она понять, что дышать-то уже нечем стало, как заклокотал желудок. Раньше-то его удавалось утихомиривать, но очень нестойко, а тут и живот прессуют, и пищевод клонится к горизонтальности, как при умышленной рвоте…
Глашу сильно дёрнуло изнутри, плеснуло сквозь пищевод чем-то едким, упёрлось в кляп, потопталось, и вот уже едкость чуется в носоглотке. Блин, вон куда попало! И сочится, сочится. А изнутри толчок за толчком, попытка вдоха прессует желудок, поджимает, выжимает содержимое.
В ужасе замычала. Ей повезло — прорыв случился, когда в лёгких ещё оставался кое-какой воздушок, и она из последних сил вытолкнула прорвавшуюся едучую жижу через нос, ноги подогнулись, тело стало оседать.
Брат понял, что переборщил. Быстро расстегнул пряжку, выдернул кляп — чуть не вместе с двумя-тремя зубами. Изо рта сразу же попёрло. Хорошо ещё, что рассоединился насос, зашипел воздух, и живот обрёл какую-то свободу.
Её рвало какими-то пенными конвульсиями, раскачивая в поясе, еле успевала она вдыхать. Палач с ужасом смотрел на дело рук своих и обтирался — на него тоже попало. А как ей не попасть, если связана и привязана. Не отвернёшься даже.
Допетрил расслабить корсет, это только усилило рвоту — когда стало можно дышать полной грудью. Но завиднелся свет в конце тоннеля, скоро рвота иссякнет. Всё, пострадала довольно, воспитательный эффект достигнут. Вон, как рыба воздух ртом глотает, отплёвывается. Ладно уж, развяжу окончательно.
Надо отдать должное — он не истязал мочевой пузырь, давал всегда сходить в туалет. Если девочка описается в одежде, это трудно скрыть, стирать сам не будет, а её саму заставлять — морока, следи ещё за конспирацией. Потом, если она будет знать, что всё шито-крыто и застирано, не будет мотива терпеть до последнего. А в нагом виде неприлично, и опять же мотива нет. Разве что угрожать заставить всё это выпить.
В другой раз он устроил эту пытку на пустой желудок, гуманнее. Но судя по виду мускулистых рук, качающих насос, гуманность это весьма относительная, и кляп остался. Правда, Глаша тайком его выкрадывала и вымачивала в воде, уксусе, растворе соды, брала в рот и чуть-чуть грызла, перекатывала, чтоб освоит. Как известно, граф Аннибал де Коконнас из "Королевы Марго" Дюма считал, что поступил дальновидно, подружившись с палачом. Ну, а если это отпадает, остаётся "подружиться" с орудиями пыток.
Главное, чтоб не было той последней пушинки, которая ломает хребёт верблюду. Чтоб не жгло и не душило во рту хотя бы, когда тебе прессуют живот. А пресс был славный! Уже не боясь рвоты, он всё качал и качал. Как обычно, насос ставился на землю и на его рукоятку можно было налегать всем телом. Разве против этого могут выстоять слабенькие мышцы девичьего брюшного пресса? Им-то всё тело не помогает.
Глаша приахивала горлом и всё сгибалась и сгибалась в пояснице. Видимо, так нагрузка равномернее распределяется. А может, древний рефлекс: бьют — сгибайся, защищай уязвимость складыванием тела.
Увидев такое дело, Жорка потихоньку зашёл за балясину и вдруг перестал качать. Придал насос к столбу, навалился на него перелом, подбородком придерживая ручку. Протянул руки вперёд, поймал на низ Глашины подмышки и стал сгибать руки вверх. А когда её подмышки легли на его локти, загнул предплечьями назад и резко дёрнул, разгибая девичье тело.
Полупридушенная жертва слабо мыкнула и вдруг громко пукнула. От неожиданности и брезгливости палач дёрнул головой, ручка насоса вырвалась, поршень пошёл назад, зашипел выходящий воздух — чем не насосов пук? Чтоб тебе, братец, казалось, что это из попы моей газы выходят, нюхай на здоровье.
Жорка быстро справился с ситуацией, зажал насос, снова разогнул поникшее тело. На этот раз всё происходило в зловещей тишине, и в ней стало слышно, как потрескивает корсет.
Почему пытка на этом была прекращена, Глаша поняла чуть позже, когда оклемалась. Её выручил корсет! Разойдись он по швам — и этого не скроешь, да и как прессовать? Догадалась бы раньше, кое-где подрезала бы ниточки, и на пресс всё списала бы.
Что ж, теперь она знает предел худшего, да и не поздно его улучшить, подпоров нитки. Но "Королева Марго" сыграла с ней злую шутку. Там описывается "испанский сапог" и упоминается, что связывается он верёвкой…
И вот встаёт спиной к балясине девочка в ослабленном донельзя корсете, худого не чуя и даже расслабившись, не собрав сил для выдерживания пыток. Чуть не с улыбкой переносит засовывание на живот манжетки, сама вставляет себе кляп и связывает ноги, палачу остаётся связать руки. Но теперь он не винтит витки чуть не до локтей, а перехлёстывает парой петель крепко, а оставшейся длиной верёвки привязывает тело к балясине за живот. Мол, не лопайся, корсет, не балуй.
Ужас переполнил жертву. Она совершенно не готова к такому обороту, даже не продышалась как следует перед этим. Подпиленный корсет бесполезен, манжетку вообще можно приверёвить к животу без лишней одежды — "испанские штаны". Сгибаться в пояснице она ещё может, но зная, что её недуром разогнут в конце.
Жорка взялся мощными руками за насос. Глаша помертвела. Сейчас…
Он о чём-то подумал, отложил насос и вдруг развязал ей ноги. Подумал ещё и вынул кляп. Облегчение не порадовало. Значит, он сейчас вломит ей изо всех сил. Отсутствие кляпа — тоже пытка, как и кляп. Можно дышать, да не вдохнёшь.
Жорка поплевал на руки и взялся за насос…
Она не успела досказать. Занялся рассвет, дорога повиднелась, подождали мы, чтоб на велике можно было ехать. Но говорили уже о будущем. Простились, обнялись, не без поцелуя, ощутил я при этом её грудку… Посадил на велик, подтолкнул — и спина в роскошном синем с белым купальнике стала быстро удаляться. У меня аж слёзы на глаза навернулись. Педали она крутила, что надо. Не скажешь, что ещё недавно лежала кулём с затёкшим телом. Готовься, тётка Акулина, летит к тебе на всех парах племянница.
Домой пришлось сделать крюк, ведь и петухи уже проснулись, и собаки. Впрыгнул в окно, и только успел раздеться и нырнуть под одеяло, как затрезвонил будильник.
Не дал помечтать об уехавшей. А тут ещё и папа входит и говорит укоризненно:
— Эх, ты и соня у нас! Да в твоём возрасте…
Вряд ли папа в моём возрасте делал то, что я этой ночью. Во всяком случае, я этого от него никогда не слышал.