Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Великий Ловчий: Продолжение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Юный царь Митрадат вынужден бежать из дома после гибели отца...


   37. Парисад был последним в роду Спартокидов, исконно боспорских властителей, и на нем завершилась династия, ибо сына он не оставил. Всякий знает, сколь страшно после смерти не быть погребенным и по чину оплаканным, но стократ страшней, полагаю я, не иметь пристанища в благодарной памяти близких, что дарует пусть скупо греющее, будто зимнее солнце, но утешительное упование на продление бытия. Всякий смертный имеет право на память потомков, какова бы ни была его слава, но царь Парисад оказался в немилости у богов и у рока, ибо имя его уже редко кем вспоминается, а злосчастная плоть его погребена под морскими волнами и объедена рыбами, водяными червями и крабами. Только в нашей стране был ему воздвигнут алтарь по велению моего благомудрого деда Фоанта. Потому и я, как потомок, обязан почтить Парисадову тень сострадательным упоминанием.
  
   38. Вряд ли я знаю о царе Парисаде больше прочих, хоть предки мои с ним встречались. Не был он ни героем, ни воином, ни любителем Муз, ни философом, ни коварным плетельщиком каверз. Митрадат всегда говорил о своем воспитателе с надлежащим почтением, но без сердечной приязни. Полагаю, что оба царя, старый и молодой, слишком рознились нравами, чтобы узы, связавшие их волей рока, оказались обоим легки и желанны.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вот он, Пантикапей.
   Величавый холм над богатым торговым городом. Неприступная цитадель, к которой не подойти ни с какими таранами. Чуть пониже, за толстой стеной - дворец Парисада.
   С башни крепости видно широкие дали.
   Степи в золоте и серебре. Пыльным золотом отливают поля, прозрачным сиянием радует мрамор храмов и общественных зданий, тепло золотится ракушечник припортовых домов и оград... Золотые лучи заставляют гореть мирным пламенем рдяную черепицу на кровлях, сияют на улыбающихся пастях львов, сатиров, горгон и менад, украшающих царский дворец.
   Но серебряной кажется тетива горизонта, серебрян исполинский щит Эвксинского Понта, отражающий золотые Гелиосовы стрелы. Серебряны облака над грядой лиловатых курганов вдали, во чреве которых покоятся в золоте и серебре мертвецы - Парисадовы предки, цари и царицы Боспора. Серебряны рощи диких маслин и ковры низкорослой полыни, серебряны склоны холмов в длинных нитях волнистого ковыля. Серебряны козы, жующие золотистую траву у надменной стены акрополя. И паруса, мелькающие то и дело в заливе - серебряны. И колонны храма Аполлона Целителя тоже кажутся из серебра, и ступени лестниц в белесых песчинках. А теплая пыль на дорогах, ведущих из Пантикапея в соседние города, Нимфей, Тиритаку, Мирмекий - вспыхивает, озаренная солнцем, но, едва осев, превращается в тусклое серебро...
   Царь Парисад стоит у ограды и держит тяжелую руку в перстнях на плече высокого, стройного, пышнокудрого, ярко одетого, но почему-то хмурого и неулыбчивого подростка с вечно темными в глубине глазами.
   - Совсем не похоже на ваши леса и горы, не правда ли? - говорит Парисад, стараясь быть, насколько умеет, ласковым.
   - Даже сравнивать нечего! - отзывается Митрадат. - Как тут голо, уныло... Я теперь понимаю, отчего Гомер описал Киммерию как край, где вечно - зима...
   - Он, должно быть, доверился россказням мореходов, которые, как ты знаешь, любят приврать. Но у нас тут, конечно, бывает и холодно. Иногда замерзает и порт, и пролив. Из-за сильных ветров и морозов не растут ни оливки, ни лавры.
   Митрадату нерадостно думать, что в этих тоскливых краях для него протекут, вероятно, целые годы. О сады, цветники, виноградники и маслинные рощи Синопы, о дубравы и сосны в отрогах Тавра, о рокот источников среди мхов в лесах Париадра, где блуждал он, голодный, оборванный, но свободный...
   - Зато нашу пшеницу везут во все страны, и в Элладу, и даже в Египет, - продолжает размеренным голосом говорить Парисад. - Мы богаты и рыбой, и кожами, и вино у нас неплохое, и для скота есть обширные пастбища. Соль везут с берегов Меотиды, которую кто называет морем, кто - озером, но вода там соленей, чем в Понте... Нет, отсюда ее не увидишь даже в ясные дни... Царство наше объемлет два берега, и таврический, и кавказский. Кроме Пантикапея, вдоль моря расположено множество городов. Там, на юге и западе - Нимфей, Китей, Киммерик, а подальше лежит Феодосия, власть над коей далась моим предкам с великим трудом, но она того стоила...
   - Да, про это я уже слышал от Диофанта - говорит Митрадат, чтоб прервать сей урок географии, но Парисада не остановишь, он показывает десницею вдаль и глаголит:
   - На востоке за предместьями Пантикапея - Мирмекий, за ним Тиритака, а там уже Киммерийский пролив, и на той стороне - Азиатский Боспор. Самый дальний наш город к северу от великого Меотийского озера - Танаис, он стоит на реке того же названия и лежит на пути савроматов, отчего постоянно страдает от нашествий и войн. Савроматы нам неподвластны, а вот прочие варвары - да: иксаматы, аорсы, дандарии, псессы, фатеи, досхи, сираки... Для краткости мы зовем их просто "меотами" - по месту их обитания. Они платят нам дань. Но не думай, что Азиатский Боспор населен лишь дикими варварами, там немало и городов, основанных эллинами. Самый главный - Фанагория, и город сей почти равен Пантикапею богатством и великолепием. Дальше тянется область Синдика, где живет племя синдов, и земля эта тоже наша, вплоть до Колхиды. Наибольший город там - Горгиппия...
   - Видел. Синдику мы проплывали, а в Горгиппии пополняли припасы, - снова перебивает его Митрадат.
   Неужели царь Парисад принимает его за младенца? Если нет, то зачем приволок сюда и занудно вещает о могуществе своего государства?
   Ерунда и вранье. Диофант ему кое-что рассказал о боспорских делах. И нисколько они не блестящи! Азиатский Боспор, коим столь упоенно выхвастывается Парисад, только делает вид, будто чтит его власть. Защитить меотийских князьков и вождей от кочевников-савроматов царь не в силах - и эти князьки, сами вооружившись, творят у себя что хотят, а налогов не платят. В Танаис порой не пробраться даже с конным отрядом - нападают и грабят, а кто уцелел, продают в беззаконное рабство либо скифам, либо подальше. Даже эллинские города - и особенно Фанагория! - не спрашивают Парисада, с кем дружить и с кем торговать. Верно, так же и Феодосия. Правят там не наместники, а избранные горожанами архонты. Только в Пантикапее и ближних окрестностях Парисад - полновластный монарх.
   - Царь, но ты ничего не сказал про скифов, - не без вредного умысла говорит Митрадат. - Я никак не пойму, что меж вами - мир, вражда?
   - На Боспоре их вправду немало, то коневоды и хлебопашцы, живущие с нами в согласии. А от царства Скилура, Великой Скифии, нас отделяет мощный вал, преграда для колесниц и для всадников. Иногда приграничные села тревожат набегами, но ведь это сброд, а не войско.
   Опять ерунда. Сброду этому, между прочим, Парисад платит дань. И немалую. А наглеющий год от года хищный старец Скилур постоянно требует больше, угрожая войной. Если с запада на Боспор обрушатся скифы, а с востока придут савроматы - Парисаду не поздоровится. "Сброд"...
   Неужели, раз Митрадат здесь чужак, позволительно водить его за нос?
   Он говорит новый удар и медовейшим голосом начинает: "Царь, а я вот хотел спросить у тебя"... - и вдруг, краем глаза увидев усталое, одутловатое, в ранних морщинах лицо Парисада, и прочтя в нем не самохвальство, а лишь нежелание выставлять напоказ свои беды и слабости - Митрадат выдает cовершенно не то, что вертелось на ядовитом кончике языка:
   - Парисад. Расскажи мне... о таврах.
   Торопясь, как бы царь не проник в его тайные мысли, он обрушивает на Парисада бурный ливень праздных вопросов:
   - Раз уж я, подобно Оресту, занесен судьбою в Тавриду, я хотел бы узнать, существуют ли тавры доныне? Где они обитают? У моря, в горах? Это скифское племя или особый народ? Много их? Кому подчиняются? На каком языке говорят? С кем граничат? И правда ли, что в их земле убивают любого пришельца...
   - Погоди, погоди! - машет на него рукой Парисад. - Поучись не только внимательно слушать, но и дельно спрашивать, а не то ничего не узнаешь.
   - Ты не хочешь мне отвечать?
   - Почему же. Я сделал тебе дружелюбное замечание. В том, что ты неважно воспитан, не твоя вина. Постарайся это исправить. А твое любознание я считаю похвальным.
   Тут Митрадат беспощадно сразил бы какой-нибудь дерзостью своего попечителя, но Парисад уже начал рассказ, завладевший вниманием мальчика.
   - Земли тавров лежат дальше за Феодосией, простираясь вдоль побережья до Херсонеса. Тавры - древний народ, старше скифов, и вряд ли им родствен. Языки у них разные, обычаи тоже, и облик - иной. Говорят, будто скифы пришельцы, а они тут жили - всегда. Но уж ежели скифы варвары, то про тавров и такое сказать будет лестно. Их нравы столь дики, что сравнимы токмо со зверскими. Покорить их никто не пытался, да и нет в том разумного проку: край тот скуден и неплодороден - скалы, горы, ни пашен, ни рек. Нет ни гаваней, ни дорог, ни больших городов, есть лишь пиратские крепости, башни, да капища их свирепых богов. Несть числа непотребствам, что они учиняют над купцами и мореходами, занесенными к их берегам. Редко кто, исхитрившись, спасается, но обычно всех убивают, ибо тавры не держат рабов.
   - Словом, всё, как во времена Агамемнона, - подытоживает Митрадат.
   - Нет, не всё. Поближе к Боспору есть совсем небольшая страна, населенная людом смешанной крови. Их уместно звать тавроэллинами. То потомки пришельцев, бежавших в незапамятные времена из Эллады и сумевших отвоевать себе малый клок земли среди гор. Поневоле пришлось им сродниться с соседями, хоть они сохранили, как могли, сходный с нашим язык и законы. Живут они замкнуто, но, насколько мне ведомо, не особо разбойничают и не режут головы пленникам. Управляют ими цари, утверждающие, что наследуют в своем праве Фоанту - тому самому, при котором жила Ифигения. И теперешний царь тоже носит имя Фоант.
   - Ты знаком с ним?
   - Нет. Нету надобности. Говорят, будто он человек не без странностей - сам зовет себя варваром, но притом весьма образован и по виду благообразен. Ходят слухи, что он не чужд колдовству и допущен в ведунские капища, где творятся кровавые таинства. Иноземных гостей там не любят, да и негде пристать - порта нет, хотя, вроде бы, начали строить какую-то гавань. Только феодосийцы порой по хорошей погоде посылают торговый корабль. Если верить им, то с недавних пор тавроэллины держат связь с Гераклеей Понтийской и уже принимали послов Херсонеса. Я бы думал, пожалуй, что сосед мой Фоант поступает так, опасаясь меня или скифов, но твердо сказать не могу. Мне оно, полагаю, без разницы. На Боспоре хватает и прочих забот. Тавры нас не тревожат, и ладно. Пусть сидят в своих диких горах.
   - Вот бы там побывать! - вырывается у Митрадата, стосковавшегося по рискованным странствиям.
   - И не вздумай! - одергивает его Парисад. - Я, как твой опекун, не позволю...
   - Захочу - убегу, - возражает гордо Евпатор.
   Пораженный этакой наглостью, Парисад глядит на него, сам не зная, что лучше: сделать выговор, дать подзатыльник или... Попробуй дай, если мальчик явно сильнее и почти уже выше своего воспитателя. И вдобавок - равен по сану.
   Парисад кривовато ему улыбается и произносит с напускным безразличием:
   - Убегать ты горазд. А вернуться назад? Если тавры с тобой не расправятся, то убьют по дороге другие.
   - Кто?
   - Кентавры.
   - Какие... кентавры?
   - Те самые. Зверолюди. Двусущностные. Обитающие на границе наших земель. Их немного, но нравы их люты. Если выехать в степь, то увидишь шесты с человеческими головами. Так они отмечают пределы своих владений.
   - Может, это скифские всадники?
   - Нет. Скифы сами их опасаются. Коли верить преданиям, эти чудовища перешли в Киммерию из Фракии раньше скифов, которые, будучи многочисленней, стали их притеснять. Часть кентавров изгнали на север, часть - на здешние маловодные земли, не пригодные для хлебопашества. Переняв у тавров свирепство, они взяли в обычай убивать беспощадно любого, кто случайно зайдет в их владения, принося его в жертву своим кровожадным богам.
   - Для чего вы их терпите?
   - Сами они никогда не вторгаются к нам, но зато преграждают дорогу и скифам, и таврам. Не нужно ни войск, ни застав.
   - Я хочу их увидеть! - загорается Митрадат. - И увижу, клянусь Гераклом!
   - Помолчи и послушай меня, - удрученно и строго прерывает его Парисад. - Мне вручили тебя, чтобы я охранял твою жизнь и здоровье. Договор заключен, за твое воспитание плачено золотом. Твои благожелатели поручились, что ты будешь почитать меня как отца и покорствовать, коли только я не потребую от тебя чего-то позорного. На таких взаимных условиях я и принял тебя, уступая настойчивым просьбам, а вовсе не ища себе новых забот - мне, поверь, и прежних довольно. Если ты не согласен признать договор, я немедля расторгну его и верну тебя в Понт. Пусть твои сторонники ищут тебе попечителей где угодно. Лучше я потеряю короб золота, чем душевный покой. Понял?
   - Да.
   - Через год из Синопы наведаются поглядеть, жив ли ты и здоров ли. Захочешь уехать - я не буду держать. Но покуда ты здесь, на моем попечении, запрещаю тебе отлучаться без моего позволения, и не только из города - из дворца! Я обязан знать, где ты, с кем ты и чем занимаешься. Потому позабудь о кентаврах и таврах. Считай, что я нынче развлек тебя здешними сказками. Обещаешь мне?
   - Обещаю, - крайне нехотя выдавливает из себя Митрадат.
   И, снова вскинув свои жестко загнутые ресницы, пытает:
   - А сам ты когда-нибудь - видел живого кентавра?...
  
  
  
  
  
   39. В то время у скифов Тавриды царем был старый Скилур. От законных жен и наложниц он имел пятьдесят сыновей, из коих любимейшим был Палак, но по возрасту старшим - Скил. И случилось однажды, что братья повздорили. Скил едва не убил Палака, нанеся ему страшную рану мечом. Убоявшись отцовского гнева, Скил бежал на окраину царства к родным своей матери, овладел той местностью и самозванно нарекся царем. Скилур тогда находился на другом берегу Тавриды, собираясь завоевать себе город Прекрасная Гавань - потому не мог отвлекаться на мщение сыну, лишь проклял навеки его и весь его род. И проклятие скоро исполнилось:
  
   40. В лето то разразилась жесточайшая сушь. В степях пересохли все реки и иссякли источники. В Меотийском же озере, всякий знает, вода солонее, чем в Понте. Движимый жаждой, Скил с семьею и племенем переместился к предгорьям, населенных тогда малочисленным, но свирепым народом кентавров. Пусть не думает внемлющий, будто я мешаю видения с явью: старожилам памятен страх, наводимый теми двусущностными на людей, что с ними встречались. В детстве я застал в живых одного из кентавров, быть может, последнего, уцелевшего в нашей земле и сдружившегося с человеками. Будь в миру побольше добра и взаимного благоволения, всех достало бы пищи и места, но вражда изгоняет с земли и людей, и богов, и чудовищ, без коих наша жизнь и скучна, и скудна.
  
   41. Изнуренный лишениями, Скил при встрече с вождями кентавров умолил их о кратком пристанище, обещая взамен охранять вместе с ними их стада и границы. Кентавры поверили клятве, данной пришельцами, и пустили их в свои земли до первых осенних дождей. Скилу же показалась та местность пригляднее солончаков Меотиды, и задумал он втайне нарушить обет, истребив своих гостеприимцев, а оставшихся устрашить и сделать рабами. Скил не знал, сколь свирепы во гневе кентавры, и когда их вождь Араней убедился в его вероломстве, то велел умертвить без пощады и царя, и всех в его стане, а мертвые головы выставить, как повелось, по краям земли на шестах.
  
   42. Я о том достоподлинно знаю от Ктарха, кентавра, Аранеева сына, что был тогда, коли можно такое сказать про кентавра, ребенком, но запомнил ту ночь навсегда. Скила, кстати, выдали дети, сновавшие между соседними станами и невольно внимавшие шепотам взрослых. И в великой резне той спаслись только двое детей, брат с сестрой, разлученные волей судьбы навсегда.
  
   43. Вскоре после гибели Скила явилась в Пантикапей ко дворцу Парисада скифянка с обожженным лицом, вся израненная, а при ней был маленький мальчик. Имя мальчика было Савмак. Она объявила его сыном Скила и внуком Скилура, себя же - рабыней-кормилицей, что спасла его, притворившись в кровавой ночи бездыханной и упав на него своим телом, дабы он не кричал. Женщина та спустя несколько дней умерла, а ребенок остался беспомощным сиротой, с коим царь не ведал, что делать.
  
   44. Поначалу царь Парисад пожелал спросить у Скилура, не изволит ли тот взять Савмака, если тот ему внук. А Скилур надменно ответствовал, что отрекся от Скила и Скилова семени, но готов забрать к себе мальчика, "коли трудно его прокормить на Боспоре". Столь презрительное обращение уязвило царя Парисада, который не славился щедростью, но намеков о том не терпел. И тогда он, назло соседу, стал растить Савмака не рабом своим и не пленником, а воспитанником и быть может, даже преемником, ибо собственных чад Парисад не имел.
  
  
  
  
  
  
   ..."Встала из мрака младая, с перстами пурпурными Эос" - напевает себе под стук копыт Митрадат.
   Тьфу, пристало с утра - не отвяжешься. Он уже ненавидит любимого прежде Гомера и уныло бубнит на уроках то, что прежде лилось из души. Ну не пытка ли - после скудного завтрака до полудня сидеть в душной комнате или в пыльном дворе, слушать учителей, повторять, твердить и затверживать стародавние повествования о геройских сражениях - и не сметь даже выйти в город, подышать пряным воздухом жизни, или - ускакать в соседнюю степь... На Боспоре неволя даже хуже, чем у Антипатра; тот хотя бы не изводил его бесконечной зубрежкой и соблюдением правил двора. Парисад же решил, что обязан восполнить изъяны в его воспитании. За Евпатора принялись учителя всех наук вплоть до танцев и геометрии! А заслоны - похлеще, чем были в Синопе: слуги, охрана, придворные, сто ушей на каждое слово, сто глаз на каждый шажок!... Надоело!!!... Да как еще вежливы: "Нет, Евпатор, не велено, ты спроси государя, но к нему сейчас доступа нет, он болеет"... Возмущайся, бесись, оскорбляй их, дерзи - всё напрасно: стерпят молча, а рук не разнимут. Спокойствие телохранителей вознаграждается полновесной монетой от щедрот синопейских друзей.
   Удивительно, как его нынче отпустили на охоту с Савмаком. Митрадат с ним не очень-то ладит, скиф занозист не меньше его самого, но будешь рад хоть кому, если можно покинуть постылый Пантикапей.
   Он сжимает поводья своего вороного коня, имя коего Меланион, и, зажмурясь вдыхает всей грудью вешний воздух степей. От солнца и ветра голова шалеет и кружится так, что хочется петь во все горло, а простор наполняет сердце лихим желанием бросить всё, позабыть о царстве - и умчаться вперед без оглядки на то, что с ним будет. Сделаться недосягаемым, неуловимым, непобедимым - как ветер, как вихрь; стать свободным, о боги! Овладеть этой жирной, могучей, широкой, округлой как женское чрево землей, превратиться в ее господина! Покорить свое воле людей и зверей, и свирепый норов чудовищ, и бездумную силу стихий - разве это не лучшая цель?... Разве не упоительно - слиться душой с синим воздухом, с ярым небесным огнем?... Не понять того остолопам-охранникам, не понять - шалопаям-дружкам! И усталому, хмурому, вечно хворому Парисаду - никогда не понять!...
   - Эй, о чем замечтался? - настигает его Савмак.
   - Ни о чем. Жду, когда Меланиона догонит твоя кляча, - задиристо отрезает Евпатор.
   - Змееныш, да ты ведь не правишь конем, это он тебя носит.
   - Пусть так, зато много быстрее тебя.
   Савмак только хмыкает - что с тебя, дескать, взять, грубиян. Парисад ему сделал внушение - глаз с Евпатора не спускать, ибо тот способен на всякое. Но, похоже, мальчишка и в мыслях не держит сбежать. Просто вырвался слишком резво вперед и застыл, не зная дороги.
   Ветер, вольность, весна, волчий вой, лисий лай по оврагам, плеск взлетающих крыльев перепелок и дроф из ложбин, залихватские посвисты ловчих...
   - Ай, заяц! - вдруг вскрикивает, тыча пальцем в холмы, Митрадат.
   Он не думал устроить какую-то пакость. Закричал просто так. И забыл, что у скифов есть суеверие: заяц - это посланец богов, кто упустит - утратит удачу.
   Савмак и Савмакова скифская свита срываются с гиканьем, напуская на ушастого зверя собак, тот несется, лишь светлые пятки сверкают... Вопли, лай, свист стрел - все несутся за ускользающими счастьем...
   Митрадат лишь мгновение медлит. А потом решается: прочь! На запад! Доколе сумеет, пока не догонят! Вот он, случай, которого жаждал - ветер, вольность, весна - всё твое!
   Он хлещет Меланиона. Между ним и Савмаком - холм... Овражек... Болотце... Два холма... Частокол прошлогоднего тростника выше роста... Камень в лишайниках... Чахлая кривоногая рощица... Снова холм...
   Вопль веселия - "Вай, эвоэ!"...
   Конь послушно летит по степи близ Нимфея, прямиком туда, где - Савмак подтвердил, заповедав ему не соваться в те местности, коли жизнь дорога - где, минув ограждающий вал, люди видят порой, правда, очень издалека, тени вражеских всадников.
   Или кентавров.
   Прекрасно! Евпатор увешан оружием: акинак из халибской стали на поясе, есть кинжал и копье, лук в футляре, дерется он вряд ли хуже любого борца, он ловок, дерзок, бесстрашен! Конь горяч, но покорен узде, этот умница конь с таким же, как у хозяина, диковато-пламенным взором, с черной гривой, с лоснящейся плотью, на которой весело блещут покрытые позолотой ремни...
   Он несется галопом, торопясь оторваться от неизбежной погони и старательно путая след. Конь и сам как будто стремится унести Митрадата подальше. Его тоже что-то влечет.
   Но и Меланион устает. Слюна пышной пеной летит на цветущие травы. Надо дать ему передышку, чтоб не загнать. Слишком дорог такой скакун, да и жалко его.
   Солнце, ветер и степь в весенних нагих перелесках, в травянистых пологих холмах, в зеркалах пересохнущих летом болотец. Ниоткуда ни звука, ни криков "Эгей!", ни унылого зова рогов, ни собачьего лая, ни глухого стука копыт.
   "Славно вырвались, Меланион", - говорит он коню и треплет его по гриве. Жалко, нету друзей. Сюда бы сейчас всю четверку или хоть одного Дорилая. Но Парисад оставил их в Пантикапее, решив, вероятно, что без приятелей Митрадат не осмелится вновь удариться в бегство. Не понять Парисаду: от рока не спрятаться!
   Волен, весел и горд собой, он едет рысцою на запад, за медленно оползающим в травы солнцем, туда, где...
   Внезапно конь, дико всфыркнув, бросается вскачь к близлежащему озерцу с неподвижной водой. И вскоре Митрадат понимает, что привлекло жеребца: у влаги стоит белоснежная, как загустевшее облако, изумительной красоты кобылица с длинной гривой и пышным хвостом.
   "О, какая добыча!" - говорит себе Митрадат, ослабляя поводья и надеясь, что конь поможет ему подманить ту красавицу, а уж он ее заарканит.
   Жеребец ошалел от восторга и уже не чувствует всадника. Кони радостным ржанием и мотанием морд привечают друг друга. Наскок. Ее притворная робость. Его страстное ржание. Ее смех. Вновь наскок. Игра в поддавки.
   Вот они совсем уже рядом. Митрадат кидает аркан - и... В очах кобылицы - оскорбленность и гнев. Зло оскалившись, она вдруг встает на дыбы. Его конь, как будто желая помочь ей уйти от неволи, шарахается, унося с собой господина. И Митрадат, выпустив на мгновенье поводья, с размаху летит прямо в грязь. А лошади, осмеяв его издевательским ржанием, удаляются в степь. Им не нужен больше хозяин.
  
  
   Вольность, ветер, весна...
   Он лежит, проклиная Меланиона и корчась от резкой боли в ноге. Растирает все мышцы, чтобы боль растеклась от бедра до стопы, а потом уползла через пятку в равнодушные недра земли - так учил его Асклепиодор. Слёзы, выплеснувшиеся поневоле, застят солнце и степь. Он катается, тихо постанывая. Осторожно трогает кости, не сломаны ли.
   И не слышит приближающихся голосов. Странных, чуждых, гортанных.
   Наконец, услыхал. Повернулся. Взглянул. И едва не утратил сознание. Он зажмурил глаза и забыл про ушиб, и залег, притворившись совсем бездыханным.
   Но они увидали его.
   Приближаются.
   Сквозь ресницы он видит ужасное чудище: молодого кентавра со смуглым свирепым лицом и короткой черной бородкой, с косматой, но человеческой грудью, на которой горит пектораль из чистого золота - и с мощной конской спиной, и копытами, и хвостом, и орудием чадородия.
   У кентавра - копье.
   Но не только его лицезрение зашибает у Митрадата дыхание.
   Девочка!... На спине - у кентавра!... Верхом!...Быть такого не может, но - есть: докрасна рыжекосая девочка в золотом ободке, с разрумяненным скачкой немного скуластым лицом, одетая ярко и странно: короткое красное платье, лисий плащ, штаны как у скифов, сапожки, расшитые золочеными бляхами, бирюзовые бусы...
   И у девочки - лук за плечами, а на поясе - акинак! Амазонка?... Уж если кентавры тут водятся, то и этим ничто не мешает.
   Митрадат не понимает, о чем они говорят, только вроде бы - спорят. О чем? Кто первый - убьет?...Ему мнится, что его сердце в самом деле не колыхнется. Он лежит, опрокинутый навзничь, жалкий, грязный, бессильный, беспомощный.
   Девочка с рысьей ловкостью спрыгивает со спины кентавра и склоняется над Митрадатом.
   Умереть так глупо, так рано, о боги, зачем...
   От волос ее пахнет вешним ветром, закатным солнцем, талыми водами и взопревшей травой, а от пальцев - терпким потом, мужским и конским. Одна ее длань властно падает на Митрадатову грудь, а другая - на сомкнутые от ужаса веки.
   Ее не обманешь. Почуяв биение крови и подрагивание зениц, она громко хохочет и что-то кричит. Что - кричит?... "Он - живой?"... "Он - мой?"...
   Лучше - твой, чем кентавра. Ведь ты - человек.
   Митрадат открывает глаза, чтобы видеть воочию смерть.
   Ему в сердце нацелен стальной наконечник копья. Трехгранный. Отточенный остро. Наверное, будет не больно. Насадит тебя людозверь на копье, как ты перепелку на вертел - и всё. Ты уже не почувствуешь, как тебе, уже мертвому, отсекут твою голову, чтоб поставить трофей на шесте.
   Сглотнув слюну, приобретшую привкус железа и крови, Митрадат переводит взгляд с копья на девочку с акинаком.
   Вместо страха он ощущает вдруг изумление. Не бывает таких рыже-рдяных волос! И очей таких не бывает - златоогненных, с искрами у бездонных зрачков. Глаз, подобных ночным кострам, у которых пляшут тени пьяных кентавров...
   Кентавр, решившись, приподнимает копье, чтоб ударить верней и сильней. Но в тот миг, когда наконечник готов вонзиться в грудь Митрадата, девочка резко хватает древко - и отводит его. Острие застывает в воздухе.
   И... чудовище не прекословит. Вздохнув, покачав головой и слегка усмехнувшись, кентавр покоряется тонкой девичьей деснице, дарующей жизнь Митрадату.
   Он садится и в отупении смотрит на девочку. А она - на него. С удивлением, будто бы никогда не видала людей. Ему хочется, чтобы она еще раз наклонилась над ним и коснулась своими перстами - его сердца и глаз. И припала горячей щекою к груди, чтоб услышать: бьется, не бьется?...
   Боги, кто же она? Кто родители, почему она с этим зверем?... Из-за смуглой поджарости и мальчиковатости резких движений она показалась ему совсем еще девочкой, но теперь, приглядевшись, он видит, что складки одежд чуть приподняты там, где дышит упругая грудь...
   Жизнедательница!
   Чем почтить тебя, чем отдарить?
   Митрадат, почти не колеблясь, снимает с пальца золотое кольцо с аметистовым изображением своего отца - и протягивает спасительнице с благодарственным жестом. Зачарованная драгоценностью, как и всякая женщина, она тянется взять, но кентавр с гневным окриком ударяет ее по руке. Перстень падает в грязь, Митрадат, весь пылая, его поднимает. Чудовище что-то ей объясняет - наверное, почему брать нельзя. Она смущена и растеряна. И ничуть не перечит, когда кентавр, подсадив, водружает ее на себя.
   Сейчас он ее увезет, и они никогда не увидятся.
   Никогда. Никогда, Митрадат. Никогда.
   Напоследок она оборачивается. И внезапно - старательно подбирая слова и отчетливо их проговаривая, пусть и с варварским призвуком - произносит, о боги, по-эллински:
   - "Чужеземец! Прощай"...
   Ей самой, верно, нравится, как у нее получается это хрипло-звонкое - "Хайре!"... И она начинает смеяться. Сама над собой.
   - "Хайре!"... - выйдя из оцепенения, отвечает ей Митрадат.
   Но кентавр увозит ее туда, где пасутся, друг другом натешившись, два коня - его черный Меланион и ее млечно-белая кобылица. Туда, где разлился огненной кровью нежный, странный, холодный весенний закат.
   О прощай. Да хранят тебя боги. Прощай.
  
  
   Митрадат, хромая, бредет на восток, где небо покрыто уже пеленою сине-серого мрака. Свисающий акинак бьёт его по бедру, боль почти уже невыносима, и в горле саднит. Он попробовал крикнуть, но голос как будто порвался, и теперь он не может окликнуть своих, даже если увидит.
   Он не ведает, далеко ли идти до Нимфея и правильно ли направление. Вокруг - ни жилья, ни костра пастуха, ни следов от повозок. А темнеет быстрей и быстрей. Скоро будет не видно, куда наступаешь. Между прочим, где зайцы - там волки, по весне они учат охоте подростков...
   Ха, он недавно бахвальски жалел, что в Тавриде не водятся львы, пантеры и барсы! Надо благодарить бессмертных, что такая напасть не грозит.
   Может, заночевать прямо тут, выбрав место посуше и поукромнее? Натаскать тростника для подстилки, завернуться в плащ и держать акинак под рукой. Митрадату не привыкать - спать под звездами. Как давно он, однако, не видел медленно проступающих на высоком небе созвездий и тонкого острого месяца! Как давно не внимал этим шорохам, дуновениям, шелестам!... О тьмуглазая, тьмуголосая ночь!...
   Темнота наполняется поначалу смутно слышимым, но нарастающим топотом. Кто - кентавры? Скифы? Савмак?... Лучше спрятаться и поглядеть.
   Он ныряет в тростник возле очередного болотца.
   Приближаются всадники с факелами.
   Опознав светлогривую лошадь и высокую шапку Савмака, Митрадат встает и пытается крикнуть: "Эй! Я здесь!"... - но голос, предательски дав петуха, безнадежно срывается. Точно лопается тетива, и сие ничем не поправишь.
   Его все-таки замечают, ибо долго искали и едва не отчаялись.
   - Где ты был, окаянный? - подлетает Савмак, чуть не ударив хлыстом сгоряча. - Ты же знаешь, змееныш, что я за тебя - головой отвечаю!
   - А мне-то что до твоей головы? - хрипит Митрадат.
   - Негодяй! Царь велит тебя выпороть!
   - Скиф, полегче: я - сам себе царь!
   Слышать столь надменные словеса от мальчишки, покрытого грязью, охромевшего и охрипшего, так нелепо, что Савмак, позабыв про досаду и гнев, разражается хохотом. Его спутники вторят веселью, даже не понимая, в чем дело. Им теперь только дай посмеяться - никого не накажут, нашелся беглец! А Евпатор и вправду смешон.
   - Ладно, "царь", - подает еу руку Савмак. - Забирайся! Моя кляча обоих нас выдержит. Справишься, или тебя подсадить?
   Из-за боли в ноге Митрадату не сразу удается запрыгнуть на лошадь, и опять зубоскалы над ним потешаются. Взгромоздившись на потник сзади Савмака и вцепившись в его пояс, Митрадат шипит ему на ухо:
   - Мы посмотрим еще, кто над кем посмеется. Царь узнает, что вы погнались за ушастым и все меня бросили...
   - Бросили? Разве ты - не сбежал?
   - И не думал! - вдохновенно врёт Митрадат. - Испугавшись вашего гика и посвиста, конь взвился и понес меня прочь! Я кричал, звал на помощь, но вам важнее был заяц!
   - Я всегда говорил, что скакун тебе не по возрасту, - укоряет Савмак. - Кстати, где он?
   - Сломал себе ногу. Мне пришлось прикончить его. Где-то там...
   Митрадат наобум кажет к западу.
   - Хорошо, что ты сам уцелел, - примирительно молвит Савмак. - Я, конечно, отчасти виновен, что не сразу пустился на поиски. Думал, ты где-то рядом. Но... давай уговор? Я не выдам царю тебя, ты - меня. Согласен, Евпатор?
   Тот беззвучно кивает. Еще бы!
   Но Савмак продолжает вкрадчиво:
   - А теперь чистосердно признайся мне, что с тобой приключилось.
   - Упал с коня, я сказал же, - с досадой сипит Митрадат.
   - Или... встретил кого-нибудь?
   Небывалое приключение распирает грудь хвастовством, и Евпатор вдруг брякает:
   - Как же. Встретил. Кентавров.
   - Врёшь! - Савмак поворачивается к Евпатору и вперяется в его бледное торжествующее лицо с недоверием и каким-то трепетом. - Врёшь, змееныш!...
   Но сам понимает: тут Евпатор - не врёт.
   Скиф, волнуясь, расспрашивает о подробностях. Митрадат для весомости добавляет в рассказ еще двух грозных конемужей, но едва доходит до девочки - голос, и без того прерывисто-хриплый, исчезает совсем. Откашлявшись, Митрадат замолкает и всю дорогу молчит. Савмак ухаживает за ним, как ухаживал бы за братом. То поит из фляги вином, то кутает в собственный плащ, то подбадривает. Ни единой издевки и шутки.
   Но о девочке с медными косами скиф уже от него не узнает.
   Не узнает никто. Даже млечный брат Дорилай.
   Он желает ее сохранить для себя одного.
   Рдянокудрая смуглоперстая Эос.
   Царица Кентавров.
   Так он нарекает - ее. И ревниво прячет в душе. И поспешно смыкает затворы. И мысленно налагает - навеки - печать: солнце, месяц, крылатый скакун. Знаки царственных Ахеменидов.
   Да хранят тебя боги. Прощай.
  
  
  
   Царя Парисада давно не видели столь раздраженным. В сердцах наказал двух ни в чем не повинных рабов; отчитал, к пустяку придравшись, пришедших с докладом сановников; отказался исполнить ничтожную просьбу царицы о мелких, но непредвиденных тратах...
   Охотники должны были вернуться вчера. До темна. Просрочены сутки. И нет ни обоих воспитанников, ни гонца, который бы всё разъяснил, успокоил, обрадовал...
   Сколь ни тягостно для Парисада лишиться Савмака, но пропажа Евпатора - это беда, потому что - всесветный скандал.
   О зачем я его отпустил! Зачем поверил ручательствам, будто он - ни на шаг от Савмака!... Конечно, сбежал. Как сбежал сначала из дома, а потом от царя Антипатра. Окаянный бродяга, сорвиголова, лжец, хитрец и упрямец! Скиф, должно быть, умчался его догонять - вот и оба исчезли в степях. Проклинаю тот день, когда я уступил сладкоречным мольбам Диофанта: "Бедный мальчик, сиротка затравленный, ненавидимый собственной матерью"... Боги, как я ее понимаю сейчас! Лучше было его придушить в колыбели, как гада! Невежа, наглец, забияка, буян!...
   Он готов был отправить на поиски новых людей, но ворвался конюший и выпалил: "Государь! Они возвратились! Но без Меланиона!" - "Кого?"... - "Лучшего твоего скакуна"...
   Царь ругнулся. Разъяренный и встрепанный, вышел из зала, спустился вниз по лестнице и обрушился на обоих, Савмака и Митрадата:
   - В чем дело? Почему запоздали? Что с лошадью?
   Савмак открывает рот для заученных по пути оправданий, но Евпатор его отстраняет и кается, заливаясь слезами и еле хрипя:
   - Государь, это я виноват! Конь понес меня и летел будто смерч, пока не угодил копытом в чью-то нору, я еле успел соскочить с него... Он упал и сломал себе ногу, мне пришлось прирезать его, но и я пострадал - видишь, сам хромаю... Я так кричал, так звал, что сорвал себе голос, но Савмак меня отыскал... Не брани его, он ни в чем не виновен!
   - Не сердись, государь, на Евпатора, - принимается вторить Савмак. - Надо было тебе настоять, чтобы он взял другого коня. Видишь, он себя сам наказал, у него от падения так распухло колено и голень, что пришлось задержаться в жалкой хижине у рыбака. Он не мог не идти, ни ехать, а вдобавок начался жар, мы поили его разогретым вином и настоем из трав - в этих хлопотах я позабыл послать человека, чтоб тебя известить. Это я виноват, государь, но прости нас обоих, если мы тебя огорчили. Посмотри, он еле стоит, ему нужно врача... Не брани его!
   В накаленной душе Парисада клокотало одно желание: отодрать, невзирая на царственнородность, обоих юнцов - а потом погрузить Митрадата на первый корабль и отправить, куда ему нравится. Но нельзя же настолько жестоко с тем, кто болен и хром. Мальчик явно напуган случившимся, ошарашен и жалок. Может быть, урок будет впрок?
   - Славно спелись и складно поёте, - поостыв, ворчит Парисад.
   Неужели они, эти двое, что вечно тут цапались, так сдружились на этой злосчастной охоте? Чудеса. Но - чего не бывает.
   - Кстати, милый мой, - обращается царь к Митрадату. - Я надеюсь, прикончив коня, ты додумался снять узду? Ведь она украшена золотом. Глупо было бы оставлять ее скифам и коршунам.
   - Да?...
   Парисад изумляется горделивой презрительности, что сквозит в улыбке Евпатора.
   - Я не думал. Прости меня, царь. Я совсем о том не подумал. Но теперь ее не отыскать.
   Никогда. Никогда. Дорогая.
  
  
  
  
  
   "Царь Митрадат Евпатор приветствует Асклепиодора.
   Если ты молчишь оттого, что боишься меня огорчить дурными вестями, то забота излишняя. Я уже знаю, что римский сенат утвердил независимость Фригии, и теперь, захоти я вернуть эту землю, мне придется за нее воевать. Знаю также, что в Пафлагонии отыскался некий наглец, объявивший себя тайным отпрыском Пилемена, нарек себя его именем и склонил своих подданных к отпадению от законной власти понтийских царей. А мать моя пресекает все речи о том, чтоб вернуть это царство - верно, римляне ей отсоветовали. Богом Меном Фарнаком клянусь, ей придется за всё отвечать! По вине этой женщины я лишился всего, что добыл мой отец.
   Я желаю, чтоб договор с Парисадом был расторгнут. Мне шестнадцатый год, я мужчина и видом, и телом, и духом, и голосом. Мне пристало повелевать, а не слушаться Парисада, который замашками и душой - счетовод, а не царь. Почему меня здесь содержат как узника? Всю осень и зиму я покидал дворец лишь по праздникам, в царской процессии. По весне, наконец, мне дозволили выехать на охоту, я вернулся с ничтожным ушибом и насморком - и опять угодил в заточение! Мне не нравится это, Асклепиодор. Откровенно тебе говорю: надоел мне твердоумный царь Парисад со своими провонявшим рыбой Пантикапеем.
   Я хочу возвратиться в Синопу. Я достаточно взрослый, чтоб расквитаться с моими врагами. Если ты полагаешь, что это не так, то лучше мне стать подпаском у последнего свинопаса, чем игрушкой в ваших руках. Поручаю тебе передать моим тайным друзьям: не желаю тут оставаться. Увезите меня, или я сумею сбежать. И неважно, куда, я готов податься хоть к скифам, хоть к таврам, хоть к андрофагам. Прощай!"
  
  
   "Царя Митрадата Евпатора приветствует Асклепиодор и желает здоровья и радости.
   Очень ты огорчил нас своими словами. Я уж думал, ты впрямь возмужал, ибо царь Парисад, о котором ты пишешь столь непочтительно, сообщил нам о том, что после ничтожных недоразумений вы с ним мирно поладили, и он рад обнаружить в тебе острый ум и большие способности. Но ума, ты прости мне, в твоем последнем послании мало. Неужели ты полагаешь, что мы способны стеснить твою вольность без сугубо веских причин?
   Потерпи, мой царь. Время, верь старику, пролетает гораздо скорее, чем кажется. Тебе только шестнадцатый год. Красноречием ты одарен, силой тоже, ты славный наездник, борец и охотник - но какой из тебя полководец? Судья? Сотворитель законов? Знаток политических тонкостей? Ты не знаешь пока слишком многого, чтобы быть настоящим царем. Управлять большим государством не просто и вовсе не весело, можешь спросить Парисада. И порою приходится смыслить в ремесле счетовода не менее собственных подданных. Разумеется, коли тебя соблазняет удел свинопаса, в сей науке нужды тебе нет, но твоим друзьям и сторонникам нужен царь, а не свинопас. Парисад - достойнейший муж, и покинуть его ради скифов и тавров означало бы пренебречь нашей дружбой с Боспором.
   Будь же благоразумен. Прощай".
  
  
   "Царь Парисад приветствует Асклепиодора и Диофанта.
   Прилагаю отчет о затратах на воспитание моего подопечного и подтверждаю своею печатью получение денег.
   Принужден добавить немногое и не слишком приятное вам. Никогда я не думал, что мальчик доставит мне столько хлопот. Видят боги, я проявляю и доброту, и терпение, но, похоже, не удостоился до сих пор ни любви, ни даже приязни. Его жалобы, будто я утесняю его в прогулках, деньгах и развлечениях, изумили меня. Да какой же родитель дал бы полную волю и полную власть над имуществом отроку, коему еще нет и шестнадцати лет? И неправда, что я месяцами содержу его под запором. Ему не дозволено лишь выходить из дворца без охраны и выезжать из Пантикапея. Весною я сделал ему послабление, отпустив на охоту в степях под надзором Савмака. И что же? Мой подопечный явился хромой и осипший, потеряв и коня, и узду - между прочим, коня дорогого, а узду весьма драгоценную, ибо скромную он, негодуя, отверг. После этого он заболел и провел дней пятнадцать в постели. С ложа встал он уже не ребенком, а юношей с грубым голосом и пробивающейся на щеках бородой. Стыд препятствует мне предавать подробной огласке его воспоследовавшее поведение. Я не против дать ему женщину, но он ищет себе приключений чуть ли не у меня в гинекее. Мне приходится запирать на замок не его, а царицу и находящихся у нее в услужении девушек.
   Коли он в самом деле желает разорвать нашу связь, забирайте его. Буду рад скинуть с плеч это бремя. У меня, как вам ведомо, есть питомец более преданный мне, и притом обходящийся много дешевле.
   Прощайте. Всех благ".
  
  
   "Царя Митрадата Евпатора приветствует Асклепиодор.
   К нам пришло письмо от царя Парисада, от тебя же ни слова. Ты вновь нездоров или слишком погряз в развлечениях? Попечитель твой преохотно с тобою расстанется, если мы ему не возместим весь ущерб от твоих безобразий. Конечно, мы так и поступим, и в почтительнейших выражениях попросим прощения у царя Парисада за всё, что ты делал и делаешь. Он прислал целый лист непредвиденных трат, среди коих оплата молчания оскорбленных мужей и обид, нанесенных женщинам. Почему ты не купишь хоть десять рабынь, это будет не столь разорительно и спокойней для всех во дворце.
   Измени, Митрадат, будь благ, свое поведение. Ты не любишь Пантикапей, но тебе нынче некуда деться. В Элладе властвуют римляне, все азийские царства до самого Тигра у них в подчинении, кроме Парфии, но туда я бежать не советую: станешь заложником как Тигран, юный царь Великой Армении. Что такое двор Антипатра, ты сам уже понял.
   Не сердись на меня за суровость с тобой. Льстец не может быть преданным другом, а я останусь предан тебе до последнего вздоха.
   Да хранят тебя боги. Прощай".
  
  
   "Царя Митрадата приветствует Диофант.
   Последнее письмо к тебе мой отец составлял, уже зная, что скоро умрет. Ему жаждалось получить от тебя хоть бы несколько слов, но напрасно. Скоро месяц, как мы схоронили его. Ты неужто обиделся на его увещания? Все твои совоспитанники прислали письма родным; ты опять - никому ничего, и мы вынуждены узнавать о тебе из отчетов царя Парисада.
   Сообщаю, что должность смотрителя царского книгособрания унаследовал я. Тебе странно, должно быть, такое услышать от бывшего воина, но друзья убедили меня, что так будет полезнее, ибо я получаю теперь беспрепятственный доступ во дворец и к архивам, и вдобавок никто не дивится, что со мною, как прежде с Асклепиодором, встречается и состоит в переписке много разных людей. Посему я отныне сражаюсь не с варварами, а с мышами, грызущими свитки. Царица вздумала поселить здесь египетских кошек, которых ей подарили посланцы из Сирии; говорят, они ловят мышей лучше ласок. Посмотрим. Чтобы скрасить скучную службу, я вздумал составить по вверенным мне документам историю Понта. Царица уверена, будто я собираюсь прославить ее "золотое правление", но я погружен в описание войн твоего знаменитого деда Фарнака и нашел там немало полезного и поучительного.
   Приехать в Пантикапей, как намеревался, я теперь не сумею: слишком стал на виду. Пиши мне по-прежнему тайнописью. Соблюдай осторожность, Евпатор, не ссорься с царем ради нашего блага.
   Прощай, будь здоров".
  
  
   "Царь Митрадат Евпатор - Диофанту, сына Асклепиодора.
   Лишь горе утраты послужит тебе извинением. Поначалу прощаю, но требую, чтобы ты обращался ко мне, лишь как должно. И не потчевал детскими сказками про сирийских зверей, а писал мне о деле. Мне надобно знать, что творится в моем государстве. Почему я лишь от посторонних узнаю, что моя недостойная мать вознамерилась удалить свой двор из Синопы и отстроить другую столицу? Причем город будет стоять в середине страны, не у моря. Полагаешь, мне это не важно?
   Коли ты так сильно боишься, что письмо перехватят враги и прочтут нашу тайнопись, хоть такое вряд ли возможно, лучше уж совсем не пиши. Пусть мне пишет, кто похрабрей. И кто сможет, ради всех великих богов, вразумить, наконец, Парисада не шпионить за мной и не жадничать. Я ведь знаю теперь, что почем: сколько платят учителями и охранникам, сколько я проедаю, пронашиваю, сколько масла сжигаю, и прочее. Деньги у Парисада всегда остаются; он и не отрицает сего, а клянется, что отдает их, для моей же выгоды, в рост, и вернет мне, когда я уеду, с процентами. Но сейчас я себе не могу, не тревожа его казначея, купить даже горстку орехов.
   Мне мучительно быть во власти людей столь невеликодушных и мелочных. Поразмысли над этим, кошачий стратег.
   Будь здоров".
  
  
   "Царь Парисад - Диофанту, сыну Асклепиодора.
   Приветствую. Посылаю отчет о расходах. Удалось их немного уменьшить, чего не скажу о моих огорчениях.
   В самом тягостном опекаемый мой неповинен: царица больна, и врачи говорят, что смертельно. При дворе больше месяца нет пиров и приемов гостей. Понимая, что юношам непосильно делить мои беды, я позволил воспитаннику уходить из дворца, взяв с собою друзей, лишь бы он возвращался до вечера. Боги, как я о том пожалел! Ко мне хлынули волны жалоб от обиженных пантикапейцев. Драки, дерзкие выходки, умыкание женщин, счета от гетер! Мне пришлось его вызвать и поговорить с ним елико возможно сурово. Он каялся, но уверял, что нельзя называть озорство - преступлением, намекал, что и я был некогда молод, вспоминал мне великих мужей, слывших в юности ветреными, но потом совершавших подвиги.
   Прежде он лишь по-детски ослушничал, а теперь начал лгать, притворяясь почтительным, и выверчиваться, прибегая к риторике. Я не знаю, что - хуже.
   Прощай".
  
  
  
  
  
   ..."Надо бы, пока не стемнело, написать Диофанту", - говорит сам себе Митрадат.
   Он лежит один в своей спальне. На столике - узкий свиток для тайнописи. Буквы можно сложить в слова, только если навертишь бумагу на палочку обусловленной толщины и длины. И писать нужно - столбиком. Неудобно, но ничего не поделаешь. Зато третий уже не прочтет.
   "Царь Митрадат Евпатор приветствует Диофанта"...
   Тоска.
   Нацарапать несколько строк можно будет и завтра. Заодно и придумается, стоит или не стоит расказывать главное.
   Главное - что?...
   Умерла жена Парисада. Царица Эльпида. Ее смерть не могла огорчить Митрадата всерьез, ибо он с ней, живою, почти не встречался. Раза три: по приезде и дважды на праздниках. Она была много младше супруга и, кажется, миловидна собой. Парисад, терзаясь бездетностью, содержал ее строго, не зовя на пиры и приемы и не пуская чужих в гинекей. Так ее ревновал, что боялся позвать к ней даже толковых врачей, полагая жалобы на нездоровье притворством. Когда он пригласил их, было поздно, она угасала. Царь плакал и выглядел жалко, все его утешали, хоть знали - утешить нельзя.
   Митрадат вспоминает.
   ...Путь был долог. Шествие двигалось изнурительно медленно из дворца по улицам города, а потом за ворота, вдоль местной реки, Пантикапы, к полям и степям, к череде насыпных курганов, где находились царские усыпальницы. Всю дорогу пурпурное ложе умершей плыло над головами, как корабль, устремившийся в незнакомые страны; чайки с моря рыдали как плакальщицы, а плакальщицы кричали пронзительными голосами, как чайки.
   Им с Савмаком, приравненным к родственникам Парисада, вменялось быть с царем и вести его под руки, дабы он, ослабевший от горя, усталости и по-обычному хворый, не упал по пути - то сочли бы зловещим знамением.
   Потому все трое вошли в усыпальницу, где стоял саркофаг из белого мрамора в виде храма, с искусной резьбою на стенах, приготовленный загодя и ожидавший лишь этого дня. В небольшое пространство гробницы не допускалась толпа. Кроме них, было несколько царских сановников, два жреца, две жрицы, четверо факельщиков и рабы, чтоб закрыть саркофаг.
   Митрадату сделалось больно, да так, что стеснило дыхание: ясно вспомнилась смерть отца. Он тогда был так ошарашен, что почти не запомнил тогдашний обряд, но конец был похож. Его тело тоже сожрал страшный каменный ящик. По обычаям Ахеменидов труп вобще полагалось отдать на съедение воронью и стервятникам, дабы не осквернять тленным прахом ни земли, ни воды, ни огня, но понтийских царей хоронили одетыми в мрамор - так было всегда.
   И так будет - со мной?...
   "Боги, я не хочу умирать!... - возопила душа. - Ни сейчас, ни потом, никогда!"...
   Отвернувшись, чтобы никто не увидел моих навернувшихся слез, я поднял голову вверх. На меня оттуда уставилось нечто, повергшее душу в еще худшую оторопь: Черное Солнце. То был купол, сделанный из сужающихся ступенями кругов - так устроено якобы, чтоб под тяжестью свода не рухнули стены. Но в трепещущем факельным пламенем мраке те круги поразили меня. Мне мерещилось, глядя на них, что душа отлетает от сердца, с облегчением отстает от костей и возносится, точно щепка в водовороте, в это черное жерло Аида. Беспощадное, всепожирающее.
   Я был столь впечатлен, что закрыл руками лицо. Парисад подумал, я плачу. "Милый мой, потерпи, скоро кончится", - прошептал он мне, опершись мне на локоть. Савмак поглядел неприязненно. Несомненно решил, будто я лицедействую.
   После похорон я не мог заснуть в одиночестве. Вспоминалось Аидово око. Скрежет камня о камень, когда саркофаг закрывали навершием. В ноздри бил запах заупокойных курений, а в ушах отзывались стенания плакальщиц.
   Я позвал Дорилая. Пытался ему рассказать. Ничего он не понял. Пустился расспрашивать о пустяках - сколько золота было положено в гроб, и надежно ли заложили камнями вход в курган, именуемый дромосом...
   Утром друзья принялись меня развлекать. Во дворце веселиться нельзя, потому они повели меня в город. Сперва мы бродили по порту, болтали с хозяевами кораблей и с матросами. Потом выпивали в какой-то таверне. Она была тесной и дымной, и нам захотелось на воздух. Отправились к агоре.
   По дороге нам встретился причитающий фокусник в облачении мага, хоть видом вовсе не перс, а скорее помесь скифа и эллина. Дела его были скверными: из-за траура в Пантикапее еще долго нельзя давать никаких представлений. "О дозвольте, прекрасные юноши, заработать хоть пару оболов!" - возопил он, кинувшись к нам и увидев, что мы богато одеты. - "Я могу показать вам чудеснейшие превращения, я умею чревовещать, я искусен в пророчествах! Раз на площади запрещено - то пойдемте ко мне, это рядом, за поворотом"...
   Забавляться так забавляться. Пойдем.
   Он из кожи лез вон, чтобы нам угодить. Мановением длани выводил из куриных яиц - воробьев, заставлял танцевать под дуду своего кудлатого пса, говорил и пел сам с собой на два голоса и глотал настоящее пламя. Мы ему заплатили три драхмы и уже собрались уходить, как вдруг Папий напомнил ему про гадание.
   Он гадал на камнях. Мелкой гальке и мелких же самоцветах - халцедонах, агатах и яшмах. Каждый камешек у него что-то значил, а их сочетанием управляла, как он нам ручался, Судьба. Предсказания Гаю, Харету и Папию были льстиво благоприятными. Даже слушать неинтересно. Дорилаю же был предречен долгий срок неизменного счастья и нежданный конец. Тут дошел черед до меня. Наш гадатель начал болтать о высоком уделе, но я оборвал его: "Нет. Об этом ты можешь судить по наружности и по одежде. Скажи-ка мне лучше, где ждет меня смерть". - "Бога ради, Евпатор, не надо", - испугались друзья суеверно. Я настаивал.
   "Здесь", - отвечал, посерьезнев, гадатель. - "В твоем доме?" - взялись за кинжалы те четверо. - "Нет, о нет, благородные юноши, - бросился он на колени пред нами. - Я всего лишь ничтожный толкователь ответов камней, а они говорят"... - тут он вновь повернулся ко мне и совсем обреченно промолвил: "Они говорят необманно: ты погибнешь - в Пантикапее".
   Его были готовы прирезать, но я не велел. Я пытался спросить - как, когда, - только он был испуган сильнее меня и твердил, что не знает ответа.
   Возвратившись к себе, я терзался сомнениями, извещать ли царя Парисада о том подозрительном маге. Может статься, наш камнегадатель просто видел меня среди близких к престолу людей и решил, что я местный князек или скифский царевич. И тогда его пресказание было столь же лестным, сколь прежние: всякий жаждет покоиться рядом с родными и предками.
   Боги, я не хочу умирать!
   И тем паче - в Пантикапее.
   Не хочу быть положенным в душный склеп под Аидовым черным светочем. Не хочу быть везомым на траурном ложе под черными парусами в Синопу, где ждет меня в гробе отец. Запах смерти сидит у меня в душе, как отрава. Смерть не столь тяжка, сколь отвратна и мерзостна.
   Пусть корабль отправляется безо всяких вестей.
   Я не буду писать Диофанту.
  
  
  
  
   "Царь Парисад приветствует Диофанта, сына Асклепиодора.
   Посылаю отчет. О беде, постигшей меня, ты узнаешь от моего человека. Я добавлю лишь то, о чем он никак не расскажет. Опекаемый мой вновь тревожит меня, но не так, как доселе. С недавних пор я приметил в нем перемену: мало спит, мало ест, равнодушен к былым развлечениям, редко покидает дворец, а с мною сделался тих и вежлив. Мне подумалось, он впал в тоску из-за женщины, он поклялся, что нет. Я спросил его, не совершил ли он втайне какого-либо преступления и теперь опасается мести. "Нет", - ответил он мне с возмущением, но не дал никаких объяснений. Я пытался узнать, что стряслось, у друзей, и один мне обмолвился, будто бы они забавлялись гаданием, и гадатель предрек ему гибель в Пантикапее. В тот же час я велел отыскать прорицателя, но старания были тщетными, тот исчез. Домом он не владел, а снимал его, и соседи не знали, какого он роду и племени. Допускаю, что сие происшествие можно счесть досадной нелепостью. Но охрану моего подопечного я удвоил за счет неприметных ему соглядятаев, что обязаны сопровождать его, если он покидает дворец. Видят боги: свершись с ним худое, не моя в том будет вина. И не бедного мальчика: он стал сдержан в речах и весьма осторожен в поступках. Я не радовался его прежним проказам и дерзостям, но не рад и такой перемене.
   Всех благ".
  
  
   "Царя своего Митрадата Евпатора приветствует Диофант.
   Послание от царя Парисада причинило нам много тревог. Отчего ты сам умолчал о своих подозрениях? Сколь нам ведомо, твоя мать перестала искать тебя и поверила, будто ты мертв. А доселе она посылала людей и в Мазаку, к сестре твоей, и к Никомеду Вифинскому, и на Делос, и даже на Крит, где живет как изгнанник стратег Дорилай. Дознаться, что ты укрываешься в Пантикапее, она вряд ли могла, ибо в этих краях у тебя нет ни близких, ни родственников. Все ведали, что у царя Парисада имеется некий питомец, возможный наследник, но под ним разумели Савмака, а совсем не тебя. Ты мог выдать себя лишь своим поведением, на которое царь часто жаловался. Постарайся ныне блюсти благонравие, мы же тут приложим усилия, чтоб навести царицыных псов на обманный след, пусть еще порыщут по Азии.
   Государь мой, отринь мрачномыслие. Ведь не смерти надо бояться, а глухой безымянной безвестности. Что на ждет за чертою, где белый свет обращается в черный, не знает и самый искусный гадатель или самый мудрый мудрец. Есть одно только средство спастись от забвения: увенчат себя вечною славой. Плоть великого Александра смердела, как и прах последнего пса - но в веках он остался царем и героем, каких с тех пор не бывало. Ты помнишь, что перед кончиной он отдал свой перстень друзьям и загадочно молвил: "Достойнейшему". Диадохи передрались из-за власти над неохватной державой, разорвав ее в жалкие клочья. Селевк, Птолемей, Кассандр, Антигон, Лисимах - был ли кто-то достоен наследовать своему полубогу? "Достойнейший" до сих пор не явился.
   Вот о чем, полагаю я, стоит думать ночами тому, в чьих жилах струится кровь Дария и селевкидов.
   Будь здоров, о надежда Эллады и Азии.
   Через год мы пришлем за тобою корабль".
  
  
  
  
  
  
   - Зайдет, - говорит, прищурившись, мастер.
   - Не зайдет, - возражает, позёвывая, ученик.
   - Вот увидишь, зайдет, - усмехается камнерез Аристон, откладывая сверло.
   У него наметанный глаз и на камешки, и на заказчиков.
   Интересно, чего так стесняется долговязый щеголь, один из питомцев царя Парисада? Кем он только тут не слывет: и сирийским царевичем, и вельможей из Малой Армении, и сыном колхского князя, спасающегося от кровного мщения... По его речам ничего не поймешь: кроме эллинского, он болтает на стольких варварских языках, что собьешься со счету. И скифский он знает, изъясняясь совсем без акцента.
   Ишь, какой! Ведь не просто ради прогулки он уже раза три прошел мимо лавки и мастерской Аристона. Дочерей Аристон выдал замуж, смазливых невольниц не держит. Приманка одна: разноцветные камешки в драгоценных оправах, по которым сходят с ума все боспорские модники - богачи или...
   Или те, кто поистине знает толк в красоте инталий и гемм. И способен часами смотреть на холодный огонь аметиста, на солнечный сердоликовый жар, на искристую млечность опала, на вишневый гранат, на слоистый сардоникс, на узорную яшму - и на вырезанный в твердой плоти лик - божества, человека, чудовища, зверя - наделяющий камень душой.
   Этот малый, конечно же, тоже хочет перстень с печаткой. Удовольствие дорогое, а денег заведомо нет. Известное дело: у царя Парисада не то что лишней монеты - дохлой мыши не выпросишь. И всё-таки гордый красавчик зайдет. Никуда он не денется. Вот, похоже, решился: дал знак дружкам, чтоб его подождали у двери.
   Не рассчитав движений или не пожелав склонить головы, Митрадат чувствительно ударяется макушкой о дверную балку - и вместо приветствия извергает крепкое слово.
   - Увы, - спешит навстречу с поклоном учтивейший Аристон. - Моя жалкая лавочка - не для столь высоких гостей!
   - Ничего, - поморщившись, говорит Митрадат. - Добрый день.
   Он весьма недоволен началом. Не вышло ни предстать надменным сановником, ни войти незаметно, прикинувшись милым мечтателем вроде друга Харета. Всё насмарку, хоть сразу уйди.
   - Что угодно питомцу царя Парисада? - вопрошает хозяин, на всякий случай заслонив собой путь к драгоценностям. - Перстень, фибулу с геммой? Отпущу под расписку или даже под честное слово, если будут свидетели...
   - Ничего, - угрюмо роняет юноша, поворачиваясь назад.
   "Удивительный профиль", - вдруг замечает про себя Аристон. - "И не очень-то правильный, но - какая сила и страсть! И мужская стать, и сияние молодости... В самом деле редкий красавец... Надо бы его изваять".
   - Погоди, уважаемый, - останавливает его мастер. - Может, выпьешь хотя бы вина? Освежишься: прохладное. Уже осень, а такая жара. Приказать принести?
   - Будь по-твоему, - соглашается Митрадат снисходительно и усаживается на подставленный табурет.
   Вот забавно: резчик сперва насмехался, а теперь вдруг заигрывает. С чего бы? И ведал бы - с кем!
   Винцо у него так себе, кисловатое. Но разбавлено самой лучшей водой: ключевой, не речной - из текущей поблизости Пантикапы. Освежая слегка пересохшее горло, Митрадат косится на камешки. Распиленные, отшлифованные, но не тронутые резцом, не примеренные к оправам, не просверленные для вставления дужки. Но какая красивая россыпь: горный хрусталь, халцедоны, лазурь, бирюза и откуда-то даже янтарь...
   Я надеюсь, тут - не гадают.
   Неожиданно Митрадатово сердце начинает биться жадно и жарко. Слепцом нужно быть, чтоб такое - не увидать!
   Неведомо кем отсеченная половинка агата размером с фазанье яйцо. Срез уже отшлифован, и в нем - картина, рукою судьбы сотворенная. Сребропенное с краю, серо-пепельное подалее и густолиловое в глубине своей море. В середине - земля. Только полный невежда не угадал бы в ней очертаний золотисто-медовой Тавриды с ее охристыми степями, бурыми скалами и берегами из розового песка. Только жалкий тупица не распознал бы изогнутый наподобие скифского лука абрис Эвксинопонта и распластанную как плывущая рыба - скат, как морская лисица - Тавриду!
   - Что, нравится? - вкрадчиво любопытствует Аристон.
   - Это лишь одна половина. А другая?
   - Не у меня, - признается с сожалением мастер. - А где, я не знаю. Вероятно, не на Боспоре. Сей камень мне продал совсем за бесценок приезжий матрос. Полагаю, что камень ворованный. Видишь след от вырванной дужки? Он явно служил талисманом для двоих, разделивших его пополам. По рисунку и гамме красок - редчайшая вещь. Никогда такого не видывал. Но слыхал, что такие агаты родятся в горах, обитаемых таврами. Говорят, у них даже дети играют сокровищами. Но чужим добывать их не позволяют. А места, где находятся самоцветы, охраняют не воины, а чудовище Сфинкс и грифоны. Слыхал про грифонов?
   - Хватит сказок, - решительно говорит Митрадат. - Этот камень должен быть мой. Назови свою цену.
   Они встречаются взглядами.
   "Боги сильные", - вдруг сверкает мысль в голове Аристона. - "Что, если через нескольких лет на боспорских монетах начнут вычеканивать не обрюзглый лик Парисада, а"...
   - Забирай, - говорит Аристон. - Забирай просто так. Кто умеет избрать - тот избранник!
   Опасаясь, как бы мастер не передумал, Митрадат сгребает сокровище.
   - Но уж если ты пожелаешь возместить мне расход, - продолжает мастер с мольбой, - то позволь мне нарисовать тебя.
   - Для чего?
   - Чтобы вырезать в камне твой профиль. Сколько б лет ни прошло, ты навеки останешься так же молод и так же прекрасен, как нынче, и я уцелею в веках, сделав еле приметную надпись сбоку: "Ваял Аристон"...
   Хитрый льстец. Вымогает заказ.
   - По рукам, - соглашается Митрадат.
   - Что ты предпочитаешь? Сардоникс, гранат, халцедон?...
   Разговор прерывается шумом с улицы. В мастерскую врываются возбужденные Дорилай и Харет: "Евпатор! Пойдем поскорее! Там - такие дела!"...
  
  
  
  
  
  
  
  
   "Царь Митрадат Евпатор приветствует Диофанта.
   С чего ты решил, будто я пребываю в унынии? Парисаду не нравится всё, что я бы ни делал: весел - плохо, задумчив - тоже скверно, гуляю по городу - он хватается за голову, сижу во дворце - полон злых подозрений.
   Сейчас ему, к счастью, вовсе не до меня. На Боспоре большие волнения. Парисад постоянно требовал с подданных денег, те сдирали три шкуры с рабов, и рабы взбунтовались. В Тиритаке на рыбных промыслах и в порту начались беспорядки. А ведь это совсем уже рядом с Пантикапеем, ты знаешь. Из дворца был виден дым от пожара, бушевавшего в тамошних складах. До сих пор пахнет гарью. Часть восставших нам удалось окружить, поймать и казнить. Но другие смогли захватить корабли и бежали, миновав Феодосию, к таврам.
   Местный царь - его имя Фоант - опрометчиво вздумал принять их. Парисад разъярился донельзя и решил воевать с этим варваром. Снарядил, кого мог, погрузил на имевшиеся боевые суда и отправил во вражьи пределы. Сам, конечно, туда не поехал - стратег он неважный.
   Что же вышло? Ты будешь смеяться, как смеюсь сейчас я. Когда наши добрались до тех берегов, начался сильный шторм, а пристать и укрыться там негде. И судам Парисада пришлось, поболтавшись в море, развернуться да и убраться назад, привезя с собою не пленников и не трофеи, а всего лишь послание для царя от Фоанта, попавшее на борт с утлой таврской лодчонки, откуда письмо метнул со стрелою какой-то преловкий дикарь. Нравы, да? Укрыватели беглых рабов, сами - головорезы, но грамотные!
   Говорят, этот царь завзятый колдун и доселе приносит в жертву людей, как во времена Ифигении, напоказ же мил и приятен. Как бы ни было, он предложил Парисаду повстречаться и поговорить, чтоб избегнуть кровопролития. Парисад обозвал это наглостью и лицемерием, но в душе был рад, что сумеет добиться искомого, не затрачивая лишних сил на геройство. Война, между нами, ему не по средствам, коли он не сумел совладать со своими рабами.
   Я готов был уже рассердиться, что меня вынуждают остаться тут до грядущей весны. Но теперь не жалею. Здесь будет, на что посмотреть. Парисад согласился на переговоры, Фоант написал, что готов прибыть в Феодосию. Завтра мы отбываем туда; поглядим на коварного варвара.
   Будь здоров".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Парадный зал пританея, где обычно заседают городские старейшины, полон как никогда. Парисад, его свита, охранники, феодосийские власти, слуги, секретари. От людей свободен лишь неширокий проход, по которому предстоит прошествовать повелителю тавров.
   ..."Где он?"... "Кто из них?"... "Тот?"... Люди в свите царя Парисада в нетерпении перешептываются, стараясь высмотреть между колоннами небывалого гостя.
   - Царь Фоант! - объявляет звучно глашатай.
   "Это - царь?!"... - изумляются пантикапейцы при виде того, кто входит в гулкий мраморный зал. Вряд ли спутники Парисада удивились бы больше, приведи к ним судьба настоящего дикаря, облаченного в шкуры, косматого, непрошибного, словно каменный истукан, каким они там у себя поклоняются. Кое-кто был готов узреть и свирепого воина в шлеме из человечьего черепа и в ожерелье из вражьих зубов. Или, зная, как варварам нравятся яркие украшения, они ждали увидеть и серьги в немытых ушах, и браслеты на щиколотках словно у танцовщицы, и десяток колец на обеих руках, и бусы на шее. На худой конец, приготовились встретить зловещего колдуна с бородою до пят, в черном платье, увешенном оберегами, с мрачным взором и сроду не стриженными ногтями.
   Ничего похожего не было.
   Впрочем, сам Парисад, уже кое-что знавший от феодосийцев о странном соседе, совершенно не думал, что увидит пещерного жителя. Троглодиты писем не пишут, тем паче разумных и вежливых. Те немногие в городе люди, которые изредка плавали к таврам и видали Фоанта, уверяли: "были б все дикари вроде этого - Таврида бы горя не знала".
   Но облик Фоанта удивил и царя Парисада.
   В зал спокойно вошел не особенно рослый, средних статей седой человек, одетый скромно, сдержанно и совершенно по-эллински: в темнопурпурный гиматий и шерстяной сероватый хитон с рукавами, отделанный тонкой красной каймой. Ни мехов, ни особого блеска. Из украшений - лишь те, что указывают на верховную власть: диадема на пышных сединах, золотое, с печатью из сердолика, кольцо на деснице, а в левой руке - кипарисовый посох с золотым фигурным навершием в виде расправляющей крылья Сфинкс. На поясе - небольшой кинжал в золоченых ножнах. Сам пояс блестит самоцветами, но как-то не напоказ. Сразу их не заметишь. Скорей обратишь внимание на глаза - будто черный базальт - и на бороду, что почти скрывает уста. Ее голубоватый цвет - словно дым от костра на рассвете.
   Это - царь. Поведением. Происхождением. Всем.
   Вот Фоантовы спутники и охранники - явно нечистокровный народ. Все слегка коренасты, смуглы, очень жестковолосы и не блещут особой красой. Есть скуластые лица, есть более тонкие, кто-то лучше прочих сложен - но за истинных эллинов их принять невозможно. Только царь слегка попородистее.
   Не слегка. Он - и в самом деле иной. Будь вокруг него целая сотня высоких красавцев, одетых по-праздничному, все равно он остался бы самым приметным. Вряд ли он даже в молодости поражал красотой, но черты излучают душевный покой и достоинство. Ни намека на тайный порок. Ни единой приметы коварства и злобности. Впрочем, добрым его тоже не назовешь: слишком уж умудрен. Нелегко угадать его возраст. Пятьдесят? Шестьдесят? Нечто вроде того. Несомненно, он старше царя Парисада, однако намного сохранней и духом, и плотью. Если он и старик, то такой, каким живописцы изображают Зевса или Сераписа.
   Пришедшие вместе с Фоантом и взирают-то на него, словно на божество. На царя Парисада так никто никогда не смотрел и уже никогда не посмотрит: без расчетливого раболепия, с необманным благоговением, с гордой преданностью и счастливой сыновней любовью.
   Два царя сошлись в середине пути, и владыка Боспора, как зачарованный, сделал шаг навстречу Фоанту и не посмел отринуть протянутую для пожатия руку.
   "Ну, и всё", - усмехнулся про себя Митрадат. Парисад проиграет. Уже проиграл. Проиграл не тогда, когда подал руку Фоанту, а когда согласился на это свидание, начавшееся, вместо гневных угроз одного и молений другого, так торжественно, тихо и - невзирая на споры - не зло.
   "Многочтимый сосед и собрат, царь и архонт Боспора и Феодосии", - обратился к Парисаду Фоант, вновь посеяв среди боспорян изумление своим правильным эллинским выговором и изысканной - не смешной - старомодностью выражений. Голос гостя был весьма отчетлив и тверд, хоть слегка глуховат. Впрочем, звука вполне доставало для закрытого здания.
   "Я начну с похвалы твоей чести и мудрости", - продолжал Фоант, слегка улыбаясь. - "Ибо ты не отверг протянутой длани, памятуя, что мир достойней войны, и даже хищные твари избегают терзать тех, кто с ними единой породы и крови. Нам же, людям, дарована милость богов: изъясняться словами и понимать изреченное. Я пришел сюда не как враг. Но и не как проситель, молящий о милости. Я готов объясниться с тобою, дабы не было больше меж нами ни брани, ни лжи, ни напрасного кровопролития".
   Что на это сумеет изречь Парисад? Царь и архонт Боспора и Феодосии начинает встречную речь вяловато и путано. Ритор он, увы, неискусный. Тут он вновь уступает Фоанту, который умеет обычные вещи излагать величаво и внятно. "Хоть бы просто вспылил", - думает Митрадат с досадой. - "Было бы не так скучно"... Окажись он сейчас на месте царя Парисада, он бы мастерски разыграл переход от кипящего лавою гнева к студеной надменности. Только где там! Парисад занудно бубнит об ущербе; высчитывает на обеих руках, сколько хлама с собой прихватили бежавшие и во что обошелся устроенный ими пожар в Тиритаке... "Это речь эконома, а не монарха!" - не сдержавшись, шипит Митрадат прямо в ухо стоящему рядом Савмаку. Тот лишь кажет сжатый кулак.
   А Фоант в ответ со своей спокойной улыбочкой и все так же чинно и мерно - о священном праве убежища и законах своей полудикой страны. Ведь для тавров не важно - рабы, не рабы, Парисад же сам говорил, что они не имеют невольников. И когда теперь Парисад изрыгает - "рабы", Фоант учтиво его поправляет - "пришельцы". Дескать, нет у них там людей, коих можно было бы продавать, словно вещь. Почему?... "Да уж так повелось, - поясняет царь тавров. - Мой народ испокон веков жил столь скудно и бедно, что пленников, взятых в боях, прокормить было нечем. Либо их тотчас убивали, либо делали членами племени. И когда - уже много тому поколений назад - в нашу землю прибыли эллины, им дозволено было построить селение при условии, что они не нарушат обычаев и не подвергнут постыдному обращению горный народ, порожденный, как веруют тавры, Солнцем-Отцом и Владычицей Девой. Я совсем не прошу, чтобы царь Парисад чтил бы наших богов, но пускай он также не требует от меня попрания клятв моих предков".
   Каково?...
   Парисад отвечает почти угрожающе и почти величаво, но в конце срывается на оскорбления:
   - Можешь звать этих беглых разбойников хоть пришельцами, хоть скитальцами, но, скрывая их, ты и сам превращаешься в соучастника их преступлений! Похваляясь своим благочестием, покрываешь позором седины! Ибо, если ты взял чужое - ты вор!
   А Фоант ему невозмутимо:
   - Чужого не брал никогда. Посему никогда не воюю с соседями, разве что на меня нападают. Что же до твоих кораблей и вещей, попавших ко мне, я верну их тебе. До последней монетки и последней завязки с сандалии.
   Намекает на Парисадову мелочность. Тот, нисколько не уязвившись, продолжает твердить о разгроме на рыбозасольнях, о сгоревших складах, о перебитых горшках...
   - Можешь ты назвать свой ущерб? - вопрошает, мягко перебивая, Фоант.
   Замешательство. Парисад позабыл попросить, чтоб ко встрече ему сделали полный подробный подсчет всех потерь. Или, может, еще не успели вывесть сумму всего, что погибло, разбилось, пожралось огнем.
   - Я не Крёз и не Мидас, - замечает царь тавров. - Земля моей родины не родит золотые плоды, и я неспособен делать злато касанием длани. Но, как положено гостю, я привез тебе дар. Уповаю, что ты не отвергнешь его и, быть может, отчасти смиришься с былыми утратами.
   Чуть заметный кивок - Фоантовой свите. Она расступается. Четверо сильных юношей вносят в зал нечто очень тяжелое и покрытое легкой, но непрозрачною тканью самой дивной работы: очертания листьев, зверей и людей сплетены в прихотливый узор...
   Царь снимает покров. Обнажается статуя. Две фигуры. Всякий эллин мгновенно узнает: Дафна - и Аполлон. Он - нагой, она - в разметавшихся складках платья. Ее длинные косы уже превращаются в ветви лавра, сандалии - в корни... Бог и нимфа изваяны с непостижным уму мастерством и с неслыханной смелостью: их тела повернуты в разные стороны. Будто дева в решающий миг резко переменила движение, а неистовый Феб, ослепленный сладостным гоном, не успел... Пролетел мимо цели. Подарив ей одно лишь мгновение страсти. И утратив навек.
   Из чего - и кто - это сделал? Камень странно зеленоватый. Не мрамор. И не привычный боспорским ваятелям податливый известняк. Ни раскраски, ни лишних прикрас. Лучезарный венец на челе Аполлона - тончайшее золото. Влажноватый - как взгляд с поволокой - агат вместо глаз. И - сияние тихой тайны на лицах. Лишь безмерное удивление пред свершившейся волей судьбы - в лике бога. Лишь приятие доли - у преображаемой в дерево девы.
   Да, с какой стороны ни взгляни - совершенство.
   Царь Боспора отнюдь не слывет покровителем Муз, но его воспитали в почтении к ним и внушили умение разбираться в достоинствах статуй и песнопений. И его придирчивый взор сразу видит огромную ценность подарка. Если это не просто умелая копия, ей вообще нет цены. Если копия - тоже дивная редкость. Но откуда такое - у тавра? Добыча? Трофей?
   Предваряя назревший вопрос, Фоант поясняет:
   - Мы потомки не только тавров, но также и эллинов. Среди нас есть такие, кто склонен к художеству. Больше прочих - мой млечный брат Гармонид. Он привержен ваянию с детства, и достиг мастерства, каковое меня самого, признаюсь, удивляет.
   Парисад, да и прочие, полагают, что это неправда.
   - Чтобы сделать такое, - говорит Парисад, - не довольно одних дарований. Нужно долго учиться у лучших наставников и иметь, с кем тягаться. И не будь я обязан поверить тебе хоть из вежливости, я бы предположил, что работа - пергамская.
   - Честь твоим обширным познаниям, - лишь улыбается на обидную подковырку Фоант. - В самом деле, мой друг Гармонид совершенствовался в ремесле у пергамского мастера, занесенного в наши края из дружественной Гераклеи, куда он уехал после давней войны.
   - Войны за наследство Аттала? - встревает в беседу царей Митрадат.
   - Да, - кивает Фоант, удостоив его беглым взглядом и опять обратясь к Парисаду. - Но учитель, Никий, признал, что питомец его превзошел и искусностью, и вдохновением. Не скажу, что таких у нас много. Напротив, за все поколения - только один. Да и статуй таких больше нет. Гармонид не терпит повторов.
   - Ты расстался с ней ради...
   Парисад запинается, выбирая верное слово: рабов? беглецов? пришельцев?...
   - Ради дружбы с тобой, - отвечает, не дав ему кончить, Фоант. - Нас свела неприятность, но чем не шутит судьба, всемогущая и всеблагая?...
   "Жест чрезмерно красивый, но верный", - замечает себе Митрадат. И война теперь невозможна. Только переговоры, в конце которых цари заключат соглашение и разъедутся - каждый доволен собой.
   - Царь Фоант! - решается Митрадат оживить благочиние встречи. - Это правда, что у вас любой чужеземец может сделаться жертвою Деве?
   Взгляд Фоанта выхватывает из Митрадата из Парисадовой свиты.
   - Приезжай, посмотри, - говорит со зловещей, как кажется многим, улыбкою, тавр.
   - Извини его, - отзывается Парисад. - Этот юноша мой воспитанник... Один из воспитанников, - поправляется царь, взглянув на насупившегося Савмака. - Пусть почтеннейший гость не берет себе в ум его вздорные речи.
   - Воспитанник?... - переспрашивает для чего-то Фоант.
   Снова вглядывается - уже пристальнее - в долговязого, выше всех здесь, юнца.
   А потом переводит на царя Парисада взгляд, исполненный непонятной печали и - обмануться нельзя - сострадания.
  
  
  
  
  
  
   45. В моем детстве и отрочестве много раз доводилось мне сиживать и едать в отчем доме в пиршественной зале, прямо против стены, на которой по воле отца была сделана роспись. И пока мои близкие меж собой за столом говорили, я ее созерцал, почему и запомнил в малейших подробностях. Та картина изображала разговор трех царей в недалекой от нас Феодосии. Чтоб уладить случайную ссору из-за беглых рабов, к Парисаду явился Фоант, дед мой, царь тавроэллинов. Парисад же взял на свидание и обоих питомцев своих, Митрадата с Савмаком. Ни один из беседовавших и помыслить тогда, вероятно, не смел, кем он станет для прочих троих, а они для него, и что всем им готовит судьба, переплетшая нити их жизней столь крепко и на диво затейливо. Сколь мне помнится, в росписи той не хватало Савмака, и отнюдь не по упущению.
  
  
  
  
  
  
   Перед тем, как еще раз войти в расположенный на холме пританей, где всё уже приготовлено к пиру, Парисад останавливается на лестнице, укрощая одышку и вдыхая заметно похолодавший к вечеру ветер. Как быстро, как рано стало темнеть!... Когда они вышли из феодосийского царского дома, где Парисад отдыхал после утренних переговоров, мраморы зданий словно горели от тяжелых закатных лучей. Когда минули храм Аполлона, небо разом померкло, а море сделалось точно заледенелый металл. А когда взошли по ступеням на холм, тьма объяла и воды, и твердь, и эфир, а на мысе, охраняющем город от бурь, замерцала звезда маяка - упреждающий знак для того, кого мрак застигнет в волнах...
   О Феодосия, дивный город, стоивший государям Боспора стольких жертв, о киммерийская осень со злобствующими ветрами, о преждевременный вечер с его напрасным огнем и свинцовой усталостью всех суставов, жилок и членов! Зимний холод уже поселился в торжественных залах, заползя тихим змеем в ниши статуй, в капители колонн, в складки занавесей. И жаровни, сколько их ни поставь, неспособны осилить незримого демона. Остается лишь уповать на огонь, сокрытый в вине, и тепло людского дыхания.
   Зал, казавшийся утром просторным и светлым, уподобился душной темной пещере, во чреве которой случайные путники разложили костер. По углам - как кусты - кипы поздних цветов в старых вазах; на стенах, поверх росписей, тени пирующих. Жаркий запах горящего масла в светильниках, терпкий дух осенних венков, ароматы духов и курений с едкой примесью пота, дразнящие облачки пара над горячими кушаниями... Пахнет жареным мясом, теплым хлебом, дурманящими приправами...
   Парисаду мерещится, будто видит затейливый сон. Ибо всё совершившееся слишком мало похоже на явь. Еще утром он предполагал, что, возможно, пойдет на соседа войной, хоть оно сейчас и некстати. Но нельзя же терпеть эту наглость! А теперь угощает по-дружески этого тавра, про которого, вопреки его благообразности, уж какой только жути не слышал. Ведь не попусту же возникла молва, будто он с ранних лет обучался у тамошних колдунов и привык чуть ли не к людоедству.
   Последнее явно неправда. Колдовство - может быть, но наставниками Фоанта в речах и манерах были эллины. Он умеет держаться, не выдавая в себе прирожденного варвара. Не набрасывается на яства, пьет умеренно, и вино ему подают разведенное. Улыбается тонким шуткам, смеется - веселым, на топорные или скабрезные - лишь поводит плечами, а ответив на чей-то вопрос, неизменно смотрит на Парисада, ожидая, захочет ли он вставить слово.
   Кто-то спрашивает, не потомок ли царь Фоант стародавнего повелителя тавров, у которого обрела неуютный приют Ифигения и едва не сыскал свою гибель злосчастный Орест.
   - По отцу, разумеется, нет, - чистосердно молвит Фоант. - Но по матери, говорили мне, сие вероятно. Ведь мать моя, царица Киннора, до вступления в брак была жрицею Девы и потомицей древних вождей. Так что имя мне выбрали не без гордого смысла. Сам дивлюсь, как родители не убоялись, ибо всякое громкое имя тяготеет как рок над носителем и способно сгубить недостойного. Я бы сам не посмел передать его никому из потомков.
   Понятно, что всем любопытно, много ли у Фоанта детей, как зовут их, сколько им лет, кто - супруга...
   Он спокойно, но немногословно ответствует:
   - Я вдовец. Мой единственный сын уже юноша. Его имя Деметрий.
   - А дочери у тебя, по случайности, нет? - раздается вопрос с нагловатой усмешкой.
   - О, Евпатор, уймись! - укоризненно ударяет кубком по краю ложа царь Парисад и, забыв, что кубок не пуст, обливает себе пурпурный гиматий.
   Негодяй во весь рот ухмыляется.
   Вот кто здесь - настоящий дикарь и невежа!
   Парисад готов запустить в него этим самым электровым кубком. Боги, он же мне обещал, что вести себя будет пристойно, что краснеть за него не придется, что он перестанет встревать в разговоры старших некстати... И не мог я не взять его - взяв Савмака - с собою на пир, и не мог отвести ему незаметное дальнее место: он же царь, через несколько месяцев станущий властелином страны, дружба с коей нужна нам как хлеб, ибо варвары нас утесняют и слева и справа... Приходится негодуя, терпеть, а коря - извиняться...
   - Твой воспитанник ищет невесту? - Фоант обращается к Парисаду, минуя Евпатора. - На Боспоре разве нет девушек?
   - Ох, трудами сего сумасброда, может статься, и нет, - удрученно ворчит Парисад. - Жеребец жеребцом, неуёмный...
   - Что ж, сосватай ему кентавриду! - в тон ему предлагает Фоант.
   Митрадат обращается в слух.
   - Ну уж нет, сватай ты, досточтимейший, - продолжает бурчать Парисад. - Это ты с ними, слышал я, дружишь.
   - Я живу с ними в мире, и только, - пожимает плечами Фоант.
   - Но они убивают людей! - восклицает вдруг гневно Савмак.
   - Не всегда и не всех, - возражает тихо царь тавров. - Я однажды решил познакомиться с ними. И гостил у них год. Это было давно, еще в молодости. Видишь - цел.
   "Этот - знает!" - мелькает в мозгу Митрадата. - "Он что-нибудь знает - о ней! Или может помочь мне узнать. Так спроси его! Наберись нахальства и брякни: кентаврида мне, мол, ни к чему, а нужна"...
   Рыжекудрая Эос.
   О нет. Не могу. Члены мякнут, по хребту пробирается холод, в глотке - пламя, в зеницах - затмение, а в ушах - смех и стон: "Прощай, чужеземец!"...
   Среди пьяных ухмылок - про это?!...
   Ах, Евпатор, опомнись, уймись.
   - Люди сами себя убивают, - продолжает Фоант, - ополчаясь на тех, кто несхож с ними видом и нравом. Но ведь сущность едина у всех на земле, и она триедина у всякого: плоть, и кровь, и душа. Прах, вода и огонь. Или - твердость, текучесть и трепетание. Ничего сверх этого нет ни в одном существе. Полагаю, что наши таврские старцы-волхвы рассуждают не столь уж невежественно, когда учат, что истых богов - только три, остальные же суть повторения, как их ни назови. Ведь исконных имен мы не ведаем.
   - Разве тавры никак не зовут тех, кому возносят молитвы и жертвы? - любопытствует Парисад.
   - Очень многие в наших краях, и особенно на побережье, переняли обычаи эллинов и взывают в молениях к Зевсу, Деметре и прочим олимпийским богам. Но при сем продолжают держаться той веры, будто Зевс, Аполлон или Гелиос - тот же Солнце-Отец их прапращуров. А Деметра, Кора, Афина, Геката и Артемида - та же Дева, Владычица всех корней и плодов, Госпожа Всех Смертей и Рождений.
   - А... в третьем боге - кого они чтут? - жадно спрашивает Митрадат.
   - Великого Змея, Властителя Вод Морских и Земных. Он - и царь, и исчадие черной пучины. "Темеринда", - зовут ее тавры.
   - Значит, он - Посейдон и Аид?
   - И Дионис, - кивает Фоант. - Я был сам изумлен, когда в юности вычитал у Гераклита, что Аид и Дионис - одно, ибо суть их - грозная влага, опаснейшая из стихий, несущая и душе, и плоти как питание, так и погибель...
   Боги: тавр читал Гераклита!...
   Митрадат - не читал. Только слушал, как читает и объясняет учитель, а сам в это время зевал, щекотал Дорилая, а то и чертил острым стилем заветное: солнце, месяц, крылатый скакун...
   - А кентавры - верят во что-нибудь? - снова спрашивает он Фоанта. - Раз они ненавидят людей, может быть, у них боги -кони?
  -- Не совсем, - со знанием дела отвечает Фоант. - Боги их разносущностны. Величайшие их божества - Солнце Огненный Конь и великая Матерь, она же вечная Дева - Земля. Если мыслить по-эллински, Гелиос и Гея. Великого Змея они не считают своим божеством. Прочим же приносят в степи кровавые жертвы.
   - Всегда - человеческие? - любопытствует Митрадат.
   - Нет, конечно. Обычно они убивают овцу. За людьми просто так не охотятся. Я, когда у них был, опасался, что мне придется участвовать в этом - но нет, обошлось. Люди там появляются редко. Кто по глупости, кто по беспечности, кто из тяги к лихим приключениям.
   ...Вешний ветер, холодная грязь и железистый вкус на губах. Я глядел в очи смерти, в ее золотые зрачки, в глубине которых плясали тени пьяных от крови кентавров. Я тогда уже знал: не бывает у смертных - ни зениц таких, ни ресниц, ни волос, рдяно-огненных, густобагряных... Персефона? Гея? Деметра?... Вечноюная Дева-Земля... Почему она не захотела...
   "Эй, а мне?" - встрепенувшись, ловит Евпатор за короткий хитон виночерпия, что едва не обнес его терпкой Вакховой влагой. Покорно наполнив подставленный килик, мальчик тихо кладет Митрадату на ложе табличку. "Знай меру в речах и не пей слишком много"... Тьфу, опять Парисад!... Надоело!
  -- А тебя - что туда повлекло? - продолжает расспрашивать тавра Евпатор. - Лихость или... беспечность?
   - Ни то, ни другое. Государственной важности дело. Без согласия столь суровых соседей я не мог заложить новый город у черты их исконных земель. Пригласить их на переговоры к себе я, ты сам понимаешь, не мог. И пришлось рискнуть головой.
   - Почему непременно своей? - изумляется никогда бы не сделавший так Парисад.
   - Потому что те, кого я пытался послать, не вернулись назад. Стали жертвами. Я обязан был разобраться, в чем дело.
   - А разве, - вставляет слово насупивший брови Савмак, - не вы научили кентавров свирепым обрядам?
   - Не мы. А, похоже, древние тавры, - признает, не смутившись вопросом, Фоант. - Ведь кентавры явились из Фракии, тавры же здесь обитали всегда. Двум народам пришлось воевать, состязаясь друг с другом в свирепстве, пока земли не были поделены. Наши предки-эллины также многое здесь претерпели, пока сила и ум не пришли в равновесие. Из-за мудрости наших царей в подвластных нам племенах нравы сделались несколько мягче, чем у диких соседей. Уже несколько поколений у нас обходилось без принесения в жертву людей. И, желал бы я уповать, на моем веку обойдется и впредь.
   - "Уповать"? - недоумевает Савмак. - Как это?... Ты ведь царь. В твоей власти издать закон, приказать...
   - Приказать? - поднимает брови Фоант. - Приказать - всемогущей судьбе, чтоб не слала нам бед?... Запретить бессмертным богам налагать на нас должную кару за совершаемые прегрешения?... Боги к нам благосклонны и, радея о нас, редко требуют кровь на алтарь, но уж если потребуют...
   - Жертва будет принесена? - всё допытывается Савмак.
   - Полагаю, что да.
   - Как?...
   - По жребию.
   - Царь, а ежели жребий падет на тебя? - ввязывается в разговор Митрадат. - Или на твоего... как его там... Деметрия?....
   У Фоанта в глазах разверзается черная бездна. А лицо становится отрешенным и страшным.
   - Евпатор! - вскакивает на ложе побагровевший царь Парисад. - Будь любезен, не забывайся! Помни, с кем ты и где ты!...
   - Я помню, - огрызается Митрадат. - На пиру. И беседую с нашим гостем царем Фоантом, а совсем не с тобой. Будь так мил, не мешай нам!
   Общая оторопь и тишина. Парисад и его питомец пожирают друг друга ненавидящими глазами.
   - Дозволит ли досточтимый хозяин царь Парисад продолжать разговор и ответить этому юноше? - чинно осведомляется вновь овладевший собою Фоант.
   - Я дозволил бы даже высечь его прямо тут, если гостю будет угодно! - говорит в сердцах Парисад.
   - Этой жертвы боги покамест не требуют, - возражает Фоант, усмехаясь.
   И спокойно речёт, обратясь к Митрадату:
   - Царь - не только тот, кому служат все, кто ниже его по рождению. Но и тот, кто способен сам служить высшим силам: закону, богам и судьбе. И лишь повиновение року дает ему право судить, награждать и карать своих подданных. Тот, чьи помыслы слиты с волей неба, знает: предрешенного не избежать. Как ты ни уклоняйся от жребия.
   В голосе у Фоанта, глуховатом и нарочито негромком, прорывается скрытая боль. Словно дерзкий вопрос Митрадата задел у него в душе потаенные струны, которые начали сами собою звучать, не слушаясь ни искусных перстов, ни жесткого плектра...
   Наступает время для музыки.
   Парисад по удачной подсказке одного из местных любителей приготовил Фоанту нежданный подарок: представление про тех самых двоих, Аполлона и Дафну. Коль скоро вводить лучезарного Феба в зал пиров непристойно, история будет лишь спета двумя полухориями под кифару, свирель, авлос и колокольцы. Под конец же раздвинется легкий занавес, и очам предстанут застывшие - как в той статуе из зеленого камня - два несоприкосновенные стана. Затея изящная, у Фоанта есть вкус, и ему должно непременно понравиться. Благо, что в Феодосии существует фиас лицедеев и музыкантов, у которых всегда наготове и песни, и пляски...
   Углубившись в свои размышления под гармоничные звуки эксода, исполняемого кифаристом, Парисад не сразу видит и слышит, что несноснейший Митрадат, попирая приличия, пересел к Фоанту на ложе и опять его донимает. Какая развязность!... Все, должно быть, недоумевают, почему Парисад позволяет ему так нахальничать, ведь от Савмака он того бы не потерпел. Боги сильные, ну и царь же достанется разнесчастным жителям Понта... Хорошо, что весной он уедет...
   Фоант между тем, не сердясь и не морщась, соблаговоляет негромко ему отвечать, уделяя внимание и музыкантам. И между строфами торжественного пэана и переливчатым звоном колокольцев и струн, между стонами авлоса и свирельными вздохами до Парисада доносятся обрывки диковинного разговора двух царей, старика и юнца - разговора, по счастью, отнюдь не задористого, но - свидетели боги! - безумного: о каких-то грифонах и сфинксах, о волхвах среди гор, о гробницах в Городе Мертвых и Священной Горе с древним капищем Девы...
   Не глядели бы очи - на этих двоих!
   Парисад, смыкая веки, мечтает, как закончится этот пир, как он сядет в носилки, как его донесут до дворца, как разденут, как тяжелую голову примет подушка, а изнывшее тело - перина. О последняя радость усталого: без помех почивать до утра!
   "Так действительно - ты приглашаешь?" - долетает до Парисада вопрос Митрадата Фоанту.
   В его голосе - детская радость, во взоре - восторг.
   "Буду рад", - отвечает Фоант. - "Наш корабль отправляется завтра. Если твой воспитатель не будет на то возражать".
   Музыканты неистовствуют, воспевая историю ускользнувшей от Диева сына любови.
   Не желая их перекрикивать, Парисад и Фоант наклоняют друг к другу головы. Митрадат не слышит ни слова. Он лишь видит в Парисадовом жесте короткое, но - как мнится - злорадное "нет". А Фоант, разведя руками и слегка улыбнувшись, согласно кивает.
   Хор с издевкой поет: "Даже ветру ее не догнать"...
  
  
  
  
   Пролетев как вихрь мимо стражи, расшвыряв как буря - рабов, сокрушив кулаками царских телохранителей, несших службу у входа в опочивальню царя, Митрадат врывается к сонному Парисаду и, запустив напоследок в кого-то ночным горшком, громко хлопает дверью и задвигает медный засов.
   - Ты взбесился? - возмущенно приподнимаентся с перин Парисад. - Или пьян как свинья? Что за наглость ты себе позволяешь?
   - Это я пришел спросить у тебя! - разъяренно бросает в ответ Митрадат и с размаху рушится в кресло. - Я такой же царь, как и ты! Твоя власть надо мной истекла: я вполне уже взрослый, чтобы править! Ты - никто для меня, не отец, не дядя, не родич! Как ты смеешь решать - за меня?... Царь Фоант удостоил меня - не тебя! - приглашения, кто же дал тебе право меня препятствовать?... Или приревновал?... Ну, так знай: я не раб твой и больше не мальчик, мне почти уже двадцать, я волен делать всё, что хочу! А хочу я уехать отсюда! Поскорей, прямо завтра - с Фоантом! Понравится - там и перезимую, весной возвращусь... Для чего ты держишь меня, коли жалуешься всем и каждому, будто я опостылел тебе хуже боли зубовной?... Фоант, между прочим, держался куда благороднее, не одергивал через слово, не кривился, как над кислым вином... Он явил мне внимание, коего ты не являл никогда! И уж лучше бы он был моим воспитателем! Ныне поздно об этом мечтать, но не поздно стать его гостем! Ты не сможешь меня запереть, я уеду, а ты оставайся со своим любимцем Савмаком! И пичкай его - до седых волос - назиданиями!..
   - Ты дурак, - неожиданно очень спокойно говорит Парисад, облокачиваясь поудобнее. - Дурак и досадный невежа. Савмак по сравненью с тобой - просто кладезь ума и добра. Что - Савмак! Любая животная тварь - благодарней и лучше тебя! Вшивый пес, что сидит на цепи, не щадит живота для хозяина. Ты же... как блудливая сука готов увязаться за первым попавшимся, кто причмокнет, поманит куском - а потом продаст за обол живодеру... Дурак. И досадный невежа. Езжай, куда нравится, я тебя не держу. И не стану напоминать, что твой новый приятель - известный колдун, от чего он и не отрекается. Сладкоречие, эллинский облик, степенность повадок - коварная кажимость. Я и сам оказался под чарами. Будто морок напал: подал руку, выслушивал всякий вздор, заключил соглашение - а ведь мог захватить его в плен и не отпускать, пока он мне не выплатит выкупа или не вернет беглецов!... Что сделано - сделано. Воевать с ним не буду, но - дружить? Ездить в гости?... Уволь. Он же сам признавался, разглагольствуя о нерушимости древних установлений, что не хочет запрета человеческих жертв. А еще намекал, что по праву зовется - Фоантом. Ты - чужой для него, и тебе - не мне! - угрожает жребий Ореста. Что ты будешь делать один - во враждебной стране?... Поручительство - слово царя?... Ты слыхал его речи и знаешь, он горазд сплетать словеса и внушать другим свои помыслы. Но за ними таится иное. Вряд ли он так кроток и благ, каким хочет предстать перед нами. Он, де, мирно ладит с кентаврами - а они и скифам, и нам, режут головы, не разбираясь! Хороши у Фоанта друзья. Больше с ним никто и не знается. Кроме, разве, тебя... О дурак и досадный невежа. Ты - царь?!... Как и - я?!... Ха-ха-ха!... Самохвальство и наглость!... Пока ты не вернулся в Синопу и не отнял скипетр у матери - ты никто и ничто. Вертопрах без двора и без власти. Я тебя пожалел поначалу, а потом всё думал, исправишься, поумнеешь, когда повзрослеешь... Дурак. И досадный невежа. Ты думаешь, эта женшина сразу отдаст тебе трон, только ты сойдешь с корабля? Не надейся, она тебе - враг. И вокруг нее - много сторонников, что привыкли к деньгам и почестям. Но, чем ближе твой час, тем больше людей вовлекается в заговор, ибо с горсткой здешних друзей ты не выйдешь далее порта. У царицы достанет ума уничтожить тебя, если кто-то случайно обмолвится. Или если найдется предатель. На кон нынче поставлено - всё! Может статься, придется отплыть раньше срока. Где тебя тогда будут искать, по каким лесам и горам?...О дурак и досадный невежа! Будь в тебе чуть побольше ума, ты персты бы мне целовал за спасительное вмешательство. Жаль, что нету обычая становить на пиру зеркала, ты бы глянул хоть в донышко кубка - на что ты похож, чистый срам!... Я не знал, куда прятаться от усмешливых взглядов: гости думали, это я тебя таким воспитал. Ты же вел себя омерзительней самой дешевой гетеры из любезных тебе припортовых таверн. То ты вздумал дразнить старика, то вцепился в него как репей в пёсий хвост - а всего в довершение принялся набиваться в друзья и выпрашивать приглашение. Да, учтивость вменяла ему отозваться согласием, но ты бы видел тогда его взор и усмешку в устах! Да какой он, к Харонам, приятель и ровня тебе - сопляку и нахалу?... Дурак. Он играл с тобой как с ребенком. Не стесняясь рассказывать сказки про грифонов и сфинксов. Заманивал. Не противно мне было, ты думаешь, наблюдать за таким безобразием? И не верно ли я поступил, не позволив вам продолжать?... Ничего для тебя оскорбительного я ему не сказал. Ибо я-то не забывал о твоем неребяческом возрасте и о царственном сане. Вот, что я ему молвил, от слова до слова: "К сожалению, мой питомец не может сейчас посетить твое царство. Существуют дела высшей важности, о которых он ныне запамятовал, увлеченный твоим разговором, но которые требуют, чтобы он находился со мной". Если б ты не глушил вино, как последний дикарь, ты бы сам сказал то же самое. И отбился бы от приглашения, чем бы он тебя ни соблазнял. Ишь - грифоны, кентавры... Дурак. Сколько лет там, за морем, много храбрых, достойных и умных людей пребывают в опале, безвестности, бедности, подвергают опасности свои жизни и домы, лишь бы ты вернулся на трон. Легковерные доброхоты. Предрекаю, они с тобою наплачутся. Впрочем - что мне? Осталось недолго. Я сберег, как условились, их сокровище, срок истек, я отмучился - всё! Убирайся!... К Харону, к таврам, к Фоанту, у коего ты будешь разве что придворным шутом... Убирайся хоть к праотцам, о дурак и досадный невежа! Царь без царства, воитель без рати, всадник без скакуна и узды... Над Савмаком же ты, видят боги, глумишься напрасно. Он мне истинно предан, и он почитает меня как отца. Ничего непомерного я не жду и не требую, но за верность и послушание он получит награду, о которой тебе не мечтать. И, возможно, не столь уж нескоро: я, ты видишь, давно нездоров, и мне поздно думать о браке. Через несколько лет он, пожалуй, примет тебя - если примет вообще - восседая на троне. А что будет с тобой - я не знаю, ибо царство легко потерять, но вернуть удается не всякому. Я - сказал. Довольно с тебя. Прочь отсюда! Из этой страны и из этого дома. И из этой опочивальни. Я устал. Ты мешаешь мне спать.
   Митрадат не спешит уходить. И узнать его невозможно. Он пришиблен и потрясен. Он видал много раз Парисада сердитым, ворчливым, брюзжащим, но ни разу - таким.
   То, что сказано, слишком серьезно. Парисад, похоже, впервые произнес перед ним то, чего ожидали давно, но что царь не спешил оглашать либо из суеверного страха, либо из простой осторожности: трон Боспора получит - Савмак.
   Митрадат забывает про всё, о чем пылко мечтал час назад. Да, Фоант человек интересный, говорить с ним одно удовольствие, но отправиться неизвестно куда, неизвестно зачем, когда здесь происходит - такое...
   Нужно срочно загладить размолвку.
   А потом поглядим, кто - кого.
   Прижимая руки к груди и подавшись вперед, Митрадат раскаянно молит:
   - Отец мой, прости меня!.. Я был пьян и не ведал, что творю и что говорю. Ты сейчас меня образумил. Твоя речь без остатка вошла в мое сердце. И оно горит от стыда. Я прозрел, а прозрев, ужаснулся своей слепоте. Ты как будто разбил злые чары. Ибо тавр меня заколдовал, несомненно. Иначе мог ли я позабыть, кто мой истинный друг, попечитель и благодетель! Дураком меня мало назвать, а невежей - так слишком мягко. Я был гнусен и мерзок. Прости меня, коли есть в тебе милосердие!
   Парисад застывает с раскрытым для ругани ртом и рукою, протянутой в изгоняющем жесте.
   Нет, такого еще не бывало. Митрадатовы дерзкие губы никогда еще не обращали к нему слов: "прости", "отец", "я стыжусь", "я был слеп"... Неужели - опять издевательство? Изощренное комедиантство? Этот малый способен на всё.
   Боги, нет, не верю, не верю...
   Митрадат встает и как-то неловко, по-волчьи, бочком, глядя искоса и исподлобья, приближается к ложу, на коем почти величаво восседает царь Парисад.
   - Что еще?... - строго и не без опаски он спрашивает у верзилы-питомца.
   - Я хочу объяснить кое-что... Можно, я к тебе с краю присяду?...
   - Нельзя.
   Митрадат с показною покорностью опускается на пол. Так оно даже лучше. И он продолжает свои излияния:
   - Не сердись на меня. Я не столь уж бесчувствен, чтобы не понимать, кем ты был для меня эти годы, о единственный мой некорыстный наставник и друг. Сколько истинного добра ты мне сделал. Сколько сил истощил, выправляя мой нрав. И какую явил терпеливость, снося мои глупые шалости. Я испорчен с детства, я знаю: друзья мне привыкли прощать, что бы я ни творил, ибо я их владыка, а недруги лишь взрастили во мне непокорность и озлобление. Тебе ведомо, сколько раз меня тщились убить и какие я, еще мальчик, испытывал беды. Будь я кроток, послушен и вежлив, я не был бы жив!.. Понимаю, былые невзгоды не могут меня извинить, но душа, напитавшись их ядом, не скоро исторгнет отраву. Временами я сам себе гадок. Да, дурак, да, невежа - ты прав!... Но я маюсь ночами без сна, вспоминая, как совершил что-то пакостное или грубо обидел тебя. Моя гордость доселе препятствовала признавать себя виноватым. Но теперь домогаюсь прощения, ибо я не хочу расставаться с тобою - вот так: я - в безмерной печали, ты - в гневе... Прости меня, о Парисад! И ответь: неужели я столь безнадежен? Неужели во мне не осталось ничего, за что можно - питать ко мне нежность? Неужели, умри я сейчас - ты не будешь жалеть?...
   - Да нимало, - роняет, сам не веря себе, Парисад.
   - Меня вправду могут убить. Мне предрек тут однажды гадатель... Что мне сделать, отец, дабы ты вспоминал меня благом?...
   - Не ведаю, - откликается Парисад. - Ты бы лучше спросил у Фоанта. Отправляйся к нему. Он велит, чтоб жрецы рассекли тебе грудь и взглянули, есть ли там сердце. Не найдут - я не сильно тому удивлюсь.
   - Ты желаешь мне... этого?
   - Нет. Но ты же сам говорил: мы с тобою друг другу - никто.
   - Я стыжусь этих слов. На меня накатило затмение. О скажи, разве я тебе... ну нисколько не дорог? Совсем?...
   Парисад смятенно пытается разглядеть в полумраке черты преклоненного перед ним Митрадата. Свет единственного ночника слишком слаб, слишком трепетен, но в речах - такое отчаяние!
   Царь не знает, можно ли верить. Только он никогда не видал Митрадата таким, как сейчас. Правда, и Митрадат до сегодняшней ночи не знал - такого царя Парисада. Изумился - узнав?...
   - Что бы я ни сказал, ты меня не поймешь, - отзывается наконец Парисад с еле слышимым вздохом. - И не дай тебе боги, Евпатор, понять. Слишком страшно!
   - Отец мой!...
   Да что ж это, впрямь? Лик безумца кривится в рыдании. Неужели он что-то постиг? Не умом, но чутьем своим - зверским, дикарским?... Жаркое злато, хладный бранный металл, договоры на мраморе и на пергаменте, подобострастные царедворцы, посланник сопредельных держав, корабли со всей Ойкумены, пурпурные одеяния, несказанной роскоши кубки, вазы и статуи - всё тебе и всё для тебя... Но когда ты, царь и архонт Боспора и Феодосии, будешь смирно лежать бездыханный, с денежкой для Перевозчика Душ между стиснутыми и подвязанными платком челюстями - пожалеет ли кто о тебе? И почувствует кто-то себя сиротой? И раздастся ли хоть один непритворно страдальческий стон среди воплей наемных рыдательниц?...
   Митрадат припадает к ложу и хватает в горячие лапищи помертвело висящую руку царя. И, пока Парисад не отдернулся, обжигает ее прикасанием огнедышащих уст и живыми - о боги! - слезами.
   Гнев, досада и горечь, как едкий пар над угольями, продожают клубиться над головой Парисада, но, истончаясь в воздухе, оставляют его - потрясенным и опустошенным.
   Не в силах больше противиться, царь открывает строптивцу объятия. Митрадат продолжает лить слезы у него на груди. Как огромный, но жалкий ребенок.
   Это - ложь?... Уж скорее всё прошлое - наваждение, чара, кошмар. Это - истина, это - свято. Ради этого можно простить даже худшее. Мальчик не виноват, что слегка сумасброден, он вовсе не черен душой, его приворожил хитрый тавр, чтобы нас перессорить...
   - Уймись, я прощаю тебя, - умиленно речет Парисад, по-отечески лобызая Митрадата в чело.
   - Если я ненароком покалечил кого-то из стражей, - говорит Митрадат, поднимаясь, - я готов заплатить.
   - Спи спокойно, чудовище, - вздыхает царь. - Завтра я всё улажу.
   - Да хранят тебя боги, отец мой!
   - Да хранят тебя боги... дитя мое.
  
  
  
   Проносясь назад в свою комнату мимо вспугнутых слуг и шарахающихся охранников, он смеется сам над собою и на все лады повторяет прилипшее к кончику языка: "Дурак и досадный невежа!"... Он буен и весел. Всё вышло, как надо!.. Однако усталость и тяжесть от сытного пира и бурной беседы уже начинают овладевать им, и едва он ныряет в постель, у него в голове прихотливо мешается всё, что он видел, не видел, что знал и не знал... Свистопляска стихийных видений! Друг за друга цепляясь, проносятся скифы, тавры, кентавры, грифоны, оскаленные черепа на шестах, ведовская улыбка Фоанта в голубой бороде... Люди, нелюди, идолы, боги - Парисад и Фоант, Диофант и Савмак, Аполлон, догоняющий резвую Дафну... Мимы, статуи, музыка, маски...
   "Комедия сыграна редкостная", - усмехается в полусне Митрадат. - "Лицедеи достойны похвал. Но победные лавры - прости, Аполлон! - будут нынче мои... И пэаны, и дифирамбы"...
   Ибо мне помогал прародитель всех песен и плачей.
   Дионис.
   Чадо горнего грома и влажной земли.
  
  
  
  
  
  
   "Царя Митрадата Евпатора приветствует Диофант.
   Государь, приближается срок. Будь теперь каждый день наготове. Мы пришлем за тобою, разведав, когда царица отправится в Лаодикею, где к весне достроят дворец. Полагаю, в Синопе останутся брат твой и сестры, однако они нам не станут помехой. Если мать возьмет их с собой, будет проще: на страже ворот мы поставим верных людей. Сойдя с корабля, ты проследуешь, окруженный растущей толпой, к агоре, где торжественно провозгласят твое возвращение. Два десятка друзей, среди коих буду и я, поклянутся, что узнали тебя и тотчас присягнут тебе в верности. Остальное ты совершишь уже сам. Я надеюсь, оружие не пригодится, но намерен придать тебе свиту в полсотни мечей.
   Поразмысли, царь мой, над следующим. О твоем предстоящем отбытии несомненно узнает весь Пантикапей, и, возможно, досужие слухи смешают нам замыслы. Для отвода сплетен и взоров не лучше ли было бы нам прислать корабль, например, в Феодосию? Ведь оттуда и путь покороче.
   Прощай до весны, государь.
   Будь здоров. Да хранят тебя боги".
  
  
   "Царь Митрадат Евпатор приветствует Диофанта.
   Изучив ваши замыслы, я согласен принять всё как есть. Кроме только последнего. В Феодосию я не поеду. Я недавно там был, и меня там отлично приметили. А в Пантикапее ко мне притерпелись, перестав замечать, что я делаю. Дабы сбить ищеек со следу, прикажи корабельщикам говорить, будто я нанимаю корабль для поездки к властителю тавров, Фоанту. Он меня и впрямь приглашал, и тому есть свидетели, так что это удобоверно. Парисад поддержит сие объяснение: он готов сейчас сделать, всё, что я захочу - я вдруг стал ему мил и любезен. Чем сие обернется, увидим потом.
   Напоследок о деле, мой главный стратег - таково теперь твое звание.
   Мне желательно, чтобы никто из врагов, явных или сокрытых, не избегнул возмездия. Постарайся, чтоб в суете ни один не успел ускользнуть или даже покончить с собой. Прилагаю список имен, сколько мне на досуге припомнилось. Можешь собственноручно дополнить его, сокращать же не смей. За спасение поименованных - смерть.
   Да хранят тебя боги.
   До встречи".
  
  
  
  
   Весенние зыбкие сумерки. Тихое море под сонным дыханием ветра блестит, как серебряная чешуя. Кремнистые дальние скалы одеты клубящимся сине-сизым туманом. Тишь вокруг такова, что плеск от взмахов весел почти оглушает. И люди на палубе говорят меж собою вполголоса.
   Кормчий решил проплыть мимо дикого берега ночью, когда меньше опасность столкнуться с пиратами. Тут есть очень коварные бухточки, скрытые скалами, из-за которых внезапно вылетают наперерез торговым судам узконосые лодки тавров. В темноте же, тумане и мглистой безлунности им не разглядеть и не настичь корабля, коли тот идет словно тень - без огней и без паруса.
   Раздается команда забрать круче в море, подальше от каверзных берегов. Тавры редко рискуют плавать туда, где пучина становится черной: они верят, что там обитает Царь Темеринды, пожирающий всякую тварь, что плывет и летает над водами.
   Пока еще что-то видно, Митрадат напрягает глаза.
   Где оно - заповедное царство Фоанта?... Если верить слухам, то где-нибудь здесь, среди вздыбленных скал, заслоненное с севера непролазными горными чащами.
   Ни намека на человеческое обиталище. Ни огня вдалеке, ни примет рукотворных строений. Лишь вершины, над морем поднявшиеся. Самый воздух в этих краях напоен тревогой и страхом. Отчего бы тут впрямь не водиться чудовищам? Таврика - на краю Ойкумены, и коли тут сохранились кентавры, можно предполагать, есть и прочие твари, еще подиковиннее.
   - Ты слыхал о Великом Змее? - спрашивает Митрадат у кормчего.
   - О молчи, господин, заклинаю тебя Диоскурами! - непритворно пугается тот.
   Между прочим, храбрейший, искуснейший и надежнейший из мореходов, как писал о нем Диофант.
   "Разве можно об этаком - в море!"... - добавляет он, озираясь и творя охранительный жест.
   В тот же миг откуда-то с берега раздается жуткий воющий стон. Не звериный и не людской. Угрожающе-низкое "у-у" - опаленное болью "о-о" - и в конце глухое мычание.
   - Клич разбойников? - вздрагивает Митрадат.
   - Нет, - переходит кормчий на шепот.
   - А кто же?
   - Не знаю. Говорят, будто - Сфинкс.
   - Почему?
   - Человек так не может кричать. А у птицы голос послабже.
   - Она что, нас заметила сверху?
   - Может быть. Лучше нам держаться подальше, да хранит нас Ахилл Понтарх...
   По знаку кормчего в виду кидают благовонный венок из шиповника, оплетенный пурпуровой лентой: приношение путников чудищу, стерегущему берег.
   Митрадат замолкает. В душе его борются первозданный страх и безумнейшее желание: приказать приблизиться к скалам, бросить якорь, доплыть - и увидеть своими глазами... Ему кажется, будто он различает сквозь сумерки - крепость и зубчатые башни. Что там? Царский дворец, где живет и правит Фоант?... Или капище Девы с окровавленным жертвенником?... Или попросту нагромождение остроконечных камней?... Непонятно.
   Плач с вершины стихает.
   Корабль забирает в открытое море.
   - Пожалуй, я лягу, - говорит Митрадат.
   - Да приснятся тебе лишь хорошие сны, - отвечает ему на прощание кормчий.
   С очень явственным облегчением.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"