Аннотация: Юный царь Митрадат вынужден бежать из дома после гибели отца...
37. Парисад был последним в роду Спартокидов, исконно боспорских властителей, и на нем завершилась династия, ибо сына он не оставил. Всякий знает, сколь страшно после смерти не быть погребенным и по чину оплаканным, но стократ страшней, полагаю я, не иметь пристанища в благодарной памяти близких, что дарует пусть скупо греющее, будто зимнее солнце, но утешительное упование на продление бытия. Всякий смертный имеет право на память потомков, какова бы ни была его слава, но царь Парисад оказался в немилости у богов и у рока, ибо имя его уже редко кем вспоминается, а злосчастная плоть его погребена под морскими волнами и объедена рыбами, водяными червями и крабами. Только в нашей стране был ему воздвигнут алтарь по велению моего благомудрого деда Фоанта. Потому и я, как потомок, обязан почтить Парисадову тень сострадательным упоминанием.
38. Вряд ли я знаю о царе Парисаде больше прочих, хоть предки мои с ним встречались. Не был он ни героем, ни воином, ни любителем Муз, ни философом, ни коварным плетельщиком каверз. Митрадат всегда говорил о своем воспитателе с надлежащим почтением, но без сердечной приязни. Полагаю, что оба царя, старый и молодой, слишком рознились нравами, чтобы узы, связавшие их волей рока, оказались обоим легки и желанны.
Вот он, Пантикапей.
Величавый холм над богатым торговым городом. Неприступная цитадель, к которой не подойти ни с какими таранами. Чуть пониже, за толстой стеной - дворец Парисада.
С башни крепости видно широкие дали.
Степи в золоте и серебре. Пыльным золотом отливают поля, прозрачным сиянием радует мрамор храмов и общественных зданий, тепло золотится ракушечник припортовых домов и оград... Золотые лучи заставляют гореть мирным пламенем рдяную черепицу на кровлях, сияют на улыбающихся пастях львов, сатиров, горгон и менад, украшающих царский дворец.
Но серебряной кажется тетива горизонта, серебрян исполинский щит Эвксинского Понта, отражающий золотые Гелиосовы стрелы. Серебряны облака над грядой лиловатых курганов вдали, во чреве которых покоятся в золоте и серебре мертвецы - Парисадовы предки, цари и царицы Боспора. Серебряны рощи диких маслин и ковры низкорослой полыни, серебряны склоны холмов в длинных нитях волнистого ковыля. Серебряны козы, жующие золотистую траву у надменной стены акрополя. И паруса, мелькающие то и дело в заливе - серебряны. И колонны храма Аполлона Целителя тоже кажутся из серебра, и ступени лестниц в белесых песчинках. А теплая пыль на дорогах, ведущих из Пантикапея в соседние города, Нимфей, Тиритаку, Мирмекий - вспыхивает, озаренная солнцем, но, едва осев, превращается в тусклое серебро...
Царь Парисад стоит у ограды и держит тяжелую руку в перстнях на плече высокого, стройного, пышнокудрого, ярко одетого, но почему-то хмурого и неулыбчивого подростка с вечно темными в глубине глазами.
- Совсем не похоже на ваши леса и горы, не правда ли? - говорит Парисад, стараясь быть, насколько умеет, ласковым.
- Даже сравнивать нечего! - отзывается Митрадат. - Как тут голо, уныло... Я теперь понимаю, отчего Гомер описал Киммерию как край, где вечно - зима...
- Он, должно быть, доверился россказням мореходов, которые, как ты знаешь, любят приврать. Но у нас тут, конечно, бывает и холодно. Иногда замерзает и порт, и пролив. Из-за сильных ветров и морозов не растут ни оливки, ни лавры.
Митрадату нерадостно думать, что в этих тоскливых краях для него протекут, вероятно, целые годы. О сады, цветники, виноградники и маслинные рощи Синопы, о дубравы и сосны в отрогах Тавра, о рокот источников среди мхов в лесах Париадра, где блуждал он, голодный, оборванный, но свободный...
- Зато нашу пшеницу везут во все страны, и в Элладу, и даже в Египет, - продолжает размеренным голосом говорить Парисад. - Мы богаты и рыбой, и кожами, и вино у нас неплохое, и для скота есть обширные пастбища. Соль везут с берегов Меотиды, которую кто называет морем, кто - озером, но вода там соленей, чем в Понте... Нет, отсюда ее не увидишь даже в ясные дни... Царство наше объемлет два берега, и таврический, и кавказский. Кроме Пантикапея, вдоль моря расположено множество городов. Там, на юге и западе - Нимфей, Китей, Киммерик, а подальше лежит Феодосия, власть над коей далась моим предкам с великим трудом, но она того стоила...
- Да, про это я уже слышал от Диофанта - говорит Митрадат, чтоб прервать сей урок географии, но Парисада не остановишь, он показывает десницею вдаль и глаголит:
- На востоке за предместьями Пантикапея - Мирмекий, за ним Тиритака, а там уже Киммерийский пролив, и на той стороне - Азиатский Боспор. Самый дальний наш город к северу от великого Меотийского озера - Танаис, он стоит на реке того же названия и лежит на пути савроматов, отчего постоянно страдает от нашествий и войн. Савроматы нам неподвластны, а вот прочие варвары - да: иксаматы, аорсы, дандарии, псессы, фатеи, досхи, сираки... Для краткости мы зовем их просто "меотами" - по месту их обитания. Они платят нам дань. Но не думай, что Азиатский Боспор населен лишь дикими варварами, там немало и городов, основанных эллинами. Самый главный - Фанагория, и город сей почти равен Пантикапею богатством и великолепием. Дальше тянется область Синдика, где живет племя синдов, и земля эта тоже наша, вплоть до Колхиды. Наибольший город там - Горгиппия...
- Видел. Синдику мы проплывали, а в Горгиппии пополняли припасы, - снова перебивает его Митрадат.
Неужели царь Парисад принимает его за младенца? Если нет, то зачем приволок сюда и занудно вещает о могуществе своего государства?
Ерунда и вранье. Диофант ему кое-что рассказал о боспорских делах. И нисколько они не блестящи! Азиатский Боспор, коим столь упоенно выхвастывается Парисад, только делает вид, будто чтит его власть. Защитить меотийских князьков и вождей от кочевников-савроматов царь не в силах - и эти князьки, сами вооружившись, творят у себя что хотят, а налогов не платят. В Танаис порой не пробраться даже с конным отрядом - нападают и грабят, а кто уцелел, продают в беззаконное рабство либо скифам, либо подальше. Даже эллинские города - и особенно Фанагория! - не спрашивают Парисада, с кем дружить и с кем торговать. Верно, так же и Феодосия. Правят там не наместники, а избранные горожанами архонты. Только в Пантикапее и ближних окрестностях Парисад - полновластный монарх.
- Царь, но ты ничего не сказал про скифов, - не без вредного умысла говорит Митрадат. - Я никак не пойму, что меж вами - мир, вражда?
- На Боспоре их вправду немало, то коневоды и хлебопашцы, живущие с нами в согласии. А от царства Скилура, Великой Скифии, нас отделяет мощный вал, преграда для колесниц и для всадников. Иногда приграничные села тревожат набегами, но ведь это сброд, а не войско.
Опять ерунда. Сброду этому, между прочим, Парисад платит дань. И немалую. А наглеющий год от года хищный старец Скилур постоянно требует больше, угрожая войной. Если с запада на Боспор обрушатся скифы, а с востока придут савроматы - Парисаду не поздоровится. "Сброд"...
Неужели, раз Митрадат здесь чужак, позволительно водить его за нос?
Он говорит новый удар и медовейшим голосом начинает: "Царь, а я вот хотел спросить у тебя"... - и вдруг, краем глаза увидев усталое, одутловатое, в ранних морщинах лицо Парисада, и прочтя в нем не самохвальство, а лишь нежелание выставлять напоказ свои беды и слабости - Митрадат выдает cовершенно не то, что вертелось на ядовитом кончике языка:
- Парисад. Расскажи мне... о таврах.
Торопясь, как бы царь не проник в его тайные мысли, он обрушивает на Парисада бурный ливень праздных вопросов:
- Раз уж я, подобно Оресту, занесен судьбою в Тавриду, я хотел бы узнать, существуют ли тавры доныне? Где они обитают? У моря, в горах? Это скифское племя или особый народ? Много их? Кому подчиняются? На каком языке говорят? С кем граничат? И правда ли, что в их земле убивают любого пришельца...
- Погоди, погоди! - машет на него рукой Парисад. - Поучись не только внимательно слушать, но и дельно спрашивать, а не то ничего не узнаешь.
- Ты не хочешь мне отвечать?
- Почему же. Я сделал тебе дружелюбное замечание. В том, что ты неважно воспитан, не твоя вина. Постарайся это исправить. А твое любознание я считаю похвальным.
Тут Митрадат беспощадно сразил бы какой-нибудь дерзостью своего попечителя, но Парисад уже начал рассказ, завладевший вниманием мальчика.
- Земли тавров лежат дальше за Феодосией, простираясь вдоль побережья до Херсонеса. Тавры - древний народ, старше скифов, и вряд ли им родствен. Языки у них разные, обычаи тоже, и облик - иной. Говорят, будто скифы пришельцы, а они тут жили - всегда. Но уж ежели скифы варвары, то про тавров и такое сказать будет лестно. Их нравы столь дики, что сравнимы токмо со зверскими. Покорить их никто не пытался, да и нет в том разумного проку: край тот скуден и неплодороден - скалы, горы, ни пашен, ни рек. Нет ни гаваней, ни дорог, ни больших городов, есть лишь пиратские крепости, башни, да капища их свирепых богов. Несть числа непотребствам, что они учиняют над купцами и мореходами, занесенными к их берегам. Редко кто, исхитрившись, спасается, но обычно всех убивают, ибо тавры не держат рабов.
- Словом, всё, как во времена Агамемнона, - подытоживает Митрадат.
- Нет, не всё. Поближе к Боспору есть совсем небольшая страна, населенная людом смешанной крови. Их уместно звать тавроэллинами. То потомки пришельцев, бежавших в незапамятные времена из Эллады и сумевших отвоевать себе малый клок земли среди гор. Поневоле пришлось им сродниться с соседями, хоть они сохранили, как могли, сходный с нашим язык и законы. Живут они замкнуто, но, насколько мне ведомо, не особо разбойничают и не режут головы пленникам. Управляют ими цари, утверждающие, что наследуют в своем праве Фоанту - тому самому, при котором жила Ифигения. И теперешний царь тоже носит имя Фоант.
- Ты знаком с ним?
- Нет. Нету надобности. Говорят, будто он человек не без странностей - сам зовет себя варваром, но притом весьма образован и по виду благообразен. Ходят слухи, что он не чужд колдовству и допущен в ведунские капища, где творятся кровавые таинства. Иноземных гостей там не любят, да и негде пристать - порта нет, хотя, вроде бы, начали строить какую-то гавань. Только феодосийцы порой по хорошей погоде посылают торговый корабль. Если верить им, то с недавних пор тавроэллины держат связь с Гераклеей Понтийской и уже принимали послов Херсонеса. Я бы думал, пожалуй, что сосед мой Фоант поступает так, опасаясь меня или скифов, но твердо сказать не могу. Мне оно, полагаю, без разницы. На Боспоре хватает и прочих забот. Тавры нас не тревожат, и ладно. Пусть сидят в своих диких горах.
- Вот бы там побывать! - вырывается у Митрадата, стосковавшегося по рискованным странствиям.
- И не вздумай! - одергивает его Парисад. - Я, как твой опекун, не позволю...
- Захочу - убегу, - возражает гордо Евпатор.
Пораженный этакой наглостью, Парисад глядит на него, сам не зная, что лучше: сделать выговор, дать подзатыльник или... Попробуй дай, если мальчик явно сильнее и почти уже выше своего воспитателя. И вдобавок - равен по сану.
Парисад кривовато ему улыбается и произносит с напускным безразличием:
- Убегать ты горазд. А вернуться назад? Если тавры с тобой не расправятся, то убьют по дороге другие.
- Кто?
- Кентавры.
- Какие... кентавры?
- Те самые. Зверолюди. Двусущностные. Обитающие на границе наших земель. Их немного, но нравы их люты. Если выехать в степь, то увидишь шесты с человеческими головами. Так они отмечают пределы своих владений.
- Может, это скифские всадники?
- Нет. Скифы сами их опасаются. Коли верить преданиям, эти чудовища перешли в Киммерию из Фракии раньше скифов, которые, будучи многочисленней, стали их притеснять. Часть кентавров изгнали на север, часть - на здешние маловодные земли, не пригодные для хлебопашества. Переняв у тавров свирепство, они взяли в обычай убивать беспощадно любого, кто случайно зайдет в их владения, принося его в жертву своим кровожадным богам.
- Для чего вы их терпите?
- Сами они никогда не вторгаются к нам, но зато преграждают дорогу и скифам, и таврам. Не нужно ни войск, ни застав.
- Я хочу их увидеть! - загорается Митрадат. - И увижу, клянусь Гераклом!
- Помолчи и послушай меня, - удрученно и строго прерывает его Парисад. - Мне вручили тебя, чтобы я охранял твою жизнь и здоровье. Договор заключен, за твое воспитание плачено золотом. Твои благожелатели поручились, что ты будешь почитать меня как отца и покорствовать, коли только я не потребую от тебя чего-то позорного. На таких взаимных условиях я и принял тебя, уступая настойчивым просьбам, а вовсе не ища себе новых забот - мне, поверь, и прежних довольно. Если ты не согласен признать договор, я немедля расторгну его и верну тебя в Понт. Пусть твои сторонники ищут тебе попечителей где угодно. Лучше я потеряю короб золота, чем душевный покой. Понял?
- Да.
- Через год из Синопы наведаются поглядеть, жив ли ты и здоров ли. Захочешь уехать - я не буду держать. Но покуда ты здесь, на моем попечении, запрещаю тебе отлучаться без моего позволения, и не только из города - из дворца! Я обязан знать, где ты, с кем ты и чем занимаешься. Потому позабудь о кентаврах и таврах. Считай, что я нынче развлек тебя здешними сказками. Обещаешь мне?
- Обещаю, - крайне нехотя выдавливает из себя Митрадат.
И, снова вскинув свои жестко загнутые ресницы, пытает:
- А сам ты когда-нибудь - видел живого кентавра?...
39. В то время у скифов Тавриды царем был старый Скилур. От законных жен и наложниц он имел пятьдесят сыновей, из коих любимейшим был Палак, но по возрасту старшим - Скил. И случилось однажды, что братья повздорили. Скил едва не убил Палака, нанеся ему страшную рану мечом. Убоявшись отцовского гнева, Скил бежал на окраину царства к родным своей матери, овладел той местностью и самозванно нарекся царем. Скилур тогда находился на другом берегу Тавриды, собираясь завоевать себе город Прекрасная Гавань - потому не мог отвлекаться на мщение сыну, лишь проклял навеки его и весь его род. И проклятие скоро исполнилось:
40. В лето то разразилась жесточайшая сушь. В степях пересохли все реки и иссякли источники. В Меотийском же озере, всякий знает, вода солонее, чем в Понте. Движимый жаждой, Скил с семьею и племенем переместился к предгорьям, населенных тогда малочисленным, но свирепым народом кентавров. Пусть не думает внемлющий, будто я мешаю видения с явью: старожилам памятен страх, наводимый теми двусущностными на людей, что с ними встречались. В детстве я застал в живых одного из кентавров, быть может, последнего, уцелевшего в нашей земле и сдружившегося с человеками. Будь в миру побольше добра и взаимного благоволения, всех достало бы пищи и места, но вражда изгоняет с земли и людей, и богов, и чудовищ, без коих наша жизнь и скучна, и скудна.
41. Изнуренный лишениями, Скил при встрече с вождями кентавров умолил их о кратком пристанище, обещая взамен охранять вместе с ними их стада и границы. Кентавры поверили клятве, данной пришельцами, и пустили их в свои земли до первых осенних дождей. Скилу же показалась та местность пригляднее солончаков Меотиды, и задумал он втайне нарушить обет, истребив своих гостеприимцев, а оставшихся устрашить и сделать рабами. Скил не знал, сколь свирепы во гневе кентавры, и когда их вождь Араней убедился в его вероломстве, то велел умертвить без пощады и царя, и всех в его стане, а мертвые головы выставить, как повелось, по краям земли на шестах.
42. Я о том достоподлинно знаю от Ктарха, кентавра, Аранеева сына, что был тогда, коли можно такое сказать про кентавра, ребенком, но запомнил ту ночь навсегда. Скила, кстати, выдали дети, сновавшие между соседними станами и невольно внимавшие шепотам взрослых. И в великой резне той спаслись только двое детей, брат с сестрой, разлученные волей судьбы навсегда.
43. Вскоре после гибели Скила явилась в Пантикапей ко дворцу Парисада скифянка с обожженным лицом, вся израненная, а при ней был маленький мальчик. Имя мальчика было Савмак. Она объявила его сыном Скила и внуком Скилура, себя же - рабыней-кормилицей, что спасла его, притворившись в кровавой ночи бездыханной и упав на него своим телом, дабы он не кричал. Женщина та спустя несколько дней умерла, а ребенок остался беспомощным сиротой, с коим царь не ведал, что делать.
44. Поначалу царь Парисад пожелал спросить у Скилура, не изволит ли тот взять Савмака, если тот ему внук. А Скилур надменно ответствовал, что отрекся от Скила и Скилова семени, но готов забрать к себе мальчика, "коли трудно его прокормить на Боспоре". Столь презрительное обращение уязвило царя Парисада, который не славился щедростью, но намеков о том не терпел. И тогда он, назло соседу, стал растить Савмака не рабом своим и не пленником, а воспитанником и быть может, даже преемником, ибо собственных чад Парисад не имел.
..."Встала из мрака младая, с перстами пурпурными Эос" - напевает себе под стук копыт Митрадат.
Тьфу, пристало с утра - не отвяжешься. Он уже ненавидит любимого прежде Гомера и уныло бубнит на уроках то, что прежде лилось из души. Ну не пытка ли - после скудного завтрака до полудня сидеть в душной комнате или в пыльном дворе, слушать учителей, повторять, твердить и затверживать стародавние повествования о геройских сражениях - и не сметь даже выйти в город, подышать пряным воздухом жизни, или - ускакать в соседнюю степь... На Боспоре неволя даже хуже, чем у Антипатра; тот хотя бы не изводил его бесконечной зубрежкой и соблюдением правил двора. Парисад же решил, что обязан восполнить изъяны в его воспитании. За Евпатора принялись учителя всех наук вплоть до танцев и геометрии! А заслоны - похлеще, чем были в Синопе: слуги, охрана, придворные, сто ушей на каждое слово, сто глаз на каждый шажок!... Надоело!!!... Да как еще вежливы: "Нет, Евпатор, не велено, ты спроси государя, но к нему сейчас доступа нет, он болеет"... Возмущайся, бесись, оскорбляй их, дерзи - всё напрасно: стерпят молча, а рук не разнимут. Спокойствие телохранителей вознаграждается полновесной монетой от щедрот синопейских друзей.
Удивительно, как его нынче отпустили на охоту с Савмаком. Митрадат с ним не очень-то ладит, скиф занозист не меньше его самого, но будешь рад хоть кому, если можно покинуть постылый Пантикапей.
Он сжимает поводья своего вороного коня, имя коего Меланион, и, зажмурясь вдыхает всей грудью вешний воздух степей. От солнца и ветра голова шалеет и кружится так, что хочется петь во все горло, а простор наполняет сердце лихим желанием бросить всё, позабыть о царстве - и умчаться вперед без оглядки на то, что с ним будет. Сделаться недосягаемым, неуловимым, непобедимым - как ветер, как вихрь; стать свободным, о боги! Овладеть этой жирной, могучей, широкой, округлой как женское чрево землей, превратиться в ее господина! Покорить свое воле людей и зверей, и свирепый норов чудовищ, и бездумную силу стихий - разве это не лучшая цель?... Разве не упоительно - слиться душой с синим воздухом, с ярым небесным огнем?... Не понять того остолопам-охранникам, не понять - шалопаям-дружкам! И усталому, хмурому, вечно хворому Парисаду - никогда не понять!...
- Эй, о чем замечтался? - настигает его Савмак.
- Ни о чем. Жду, когда Меланиона догонит твоя кляча, - задиристо отрезает Евпатор.
- Змееныш, да ты ведь не правишь конем, это он тебя носит.
- Пусть так, зато много быстрее тебя.
Савмак только хмыкает - что с тебя, дескать, взять, грубиян. Парисад ему сделал внушение - глаз с Евпатора не спускать, ибо тот способен на всякое. Но, похоже, мальчишка и в мыслях не держит сбежать. Просто вырвался слишком резво вперед и застыл, не зная дороги.
Ветер, вольность, весна, волчий вой, лисий лай по оврагам, плеск взлетающих крыльев перепелок и дроф из ложбин, залихватские посвисты ловчих...
Он не думал устроить какую-то пакость. Закричал просто так. И забыл, что у скифов есть суеверие: заяц - это посланец богов, кто упустит - утратит удачу.
Савмак и Савмакова скифская свита срываются с гиканьем, напуская на ушастого зверя собак, тот несется, лишь светлые пятки сверкают... Вопли, лай, свист стрел - все несутся за ускользающими счастьем...
Митрадат лишь мгновение медлит. А потом решается: прочь! На запад! Доколе сумеет, пока не догонят! Вот он, случай, которого жаждал - ветер, вольность, весна - всё твое!
Он хлещет Меланиона. Между ним и Савмаком - холм... Овражек... Болотце... Два холма... Частокол прошлогоднего тростника выше роста... Камень в лишайниках... Чахлая кривоногая рощица... Снова холм...
Вопль веселия - "Вай, эвоэ!"...
Конь послушно летит по степи близ Нимфея, прямиком туда, где - Савмак подтвердил, заповедав ему не соваться в те местности, коли жизнь дорога - где, минув ограждающий вал, люди видят порой, правда, очень издалека, тени вражеских всадников.
Или кентавров.
Прекрасно! Евпатор увешан оружием: акинак из халибской стали на поясе, есть кинжал и копье, лук в футляре, дерется он вряд ли хуже любого борца, он ловок, дерзок, бесстрашен! Конь горяч, но покорен узде, этот умница конь с таким же, как у хозяина, диковато-пламенным взором, с черной гривой, с лоснящейся плотью, на которой весело блещут покрытые позолотой ремни...
Он несется галопом, торопясь оторваться от неизбежной погони и старательно путая след. Конь и сам как будто стремится унести Митрадата подальше. Его тоже что-то влечет.
Но и Меланион устает. Слюна пышной пеной летит на цветущие травы. Надо дать ему передышку, чтоб не загнать. Слишком дорог такой скакун, да и жалко его.
Солнце, ветер и степь в весенних нагих перелесках, в травянистых пологих холмах, в зеркалах пересохнущих летом болотец. Ниоткуда ни звука, ни криков "Эгей!", ни унылого зова рогов, ни собачьего лая, ни глухого стука копыт.
"Славно вырвались, Меланион", - говорит он коню и треплет его по гриве. Жалко, нету друзей. Сюда бы сейчас всю четверку или хоть одного Дорилая. Но Парисад оставил их в Пантикапее, решив, вероятно, что без приятелей Митрадат не осмелится вновь удариться в бегство. Не понять Парисаду: от рока не спрятаться!
Волен, весел и горд собой, он едет рысцою на запад, за медленно оползающим в травы солнцем, туда, где...
Внезапно конь, дико всфыркнув, бросается вскачь к близлежащему озерцу с неподвижной водой. И вскоре Митрадат понимает, что привлекло жеребца: у влаги стоит белоснежная, как загустевшее облако, изумительной красоты кобылица с длинной гривой и пышным хвостом.
"О, какая добыча!" - говорит себе Митрадат, ослабляя поводья и надеясь, что конь поможет ему подманить ту красавицу, а уж он ее заарканит.
Жеребец ошалел от восторга и уже не чувствует всадника. Кони радостным ржанием и мотанием морд привечают друг друга. Наскок. Ее притворная робость. Его страстное ржание. Ее смех. Вновь наскок. Игра в поддавки.
Вот они совсем уже рядом. Митрадат кидает аркан - и... В очах кобылицы - оскорбленность и гнев. Зло оскалившись, она вдруг встает на дыбы. Его конь, как будто желая помочь ей уйти от неволи, шарахается, унося с собой господина. И Митрадат, выпустив на мгновенье поводья, с размаху летит прямо в грязь. А лошади, осмеяв его издевательским ржанием, удаляются в степь. Им не нужен больше хозяин.
Вольность, ветер, весна...
Он лежит, проклиная Меланиона и корчась от резкой боли в ноге. Растирает все мышцы, чтобы боль растеклась от бедра до стопы, а потом уползла через пятку в равнодушные недра земли - так учил его Асклепиодор. Слёзы, выплеснувшиеся поневоле, застят солнце и степь. Он катается, тихо постанывая. Осторожно трогает кости, не сломаны ли.
И не слышит приближающихся голосов. Странных, чуждых, гортанных.
Наконец, услыхал. Повернулся. Взглянул. И едва не утратил сознание. Он зажмурил глаза и забыл про ушиб, и залег, притворившись совсем бездыханным.
Но они увидали его.
Приближаются.
Сквозь ресницы он видит ужасное чудище: молодого кентавра со смуглым свирепым лицом и короткой черной бородкой, с косматой, но человеческой грудью, на которой горит пектораль из чистого золота - и с мощной конской спиной, и копытами, и хвостом, и орудием чадородия.
У кентавра - копье.
Но не только его лицезрение зашибает у Митрадата дыхание.
Девочка!... На спине - у кентавра!... Верхом!...Быть такого не может, но - есть: докрасна рыжекосая девочка в золотом ободке, с разрумяненным скачкой немного скуластым лицом, одетая ярко и странно: короткое красное платье, лисий плащ, штаны как у скифов, сапожки, расшитые золочеными бляхами, бирюзовые бусы...
И у девочки - лук за плечами, а на поясе - акинак! Амазонка?... Уж если кентавры тут водятся, то и этим ничто не мешает.
Митрадат не понимает, о чем они говорят, только вроде бы - спорят. О чем? Кто первый - убьет?...Ему мнится, что его сердце в самом деле не колыхнется. Он лежит, опрокинутый навзничь, жалкий, грязный, бессильный, беспомощный.
Девочка с рысьей ловкостью спрыгивает со спины кентавра и склоняется над Митрадатом.
Умереть так глупо, так рано, о боги, зачем...
От волос ее пахнет вешним ветром, закатным солнцем, талыми водами и взопревшей травой, а от пальцев - терпким потом, мужским и конским. Одна ее длань властно падает на Митрадатову грудь, а другая - на сомкнутые от ужаса веки.
Ее не обманешь. Почуяв биение крови и подрагивание зениц, она громко хохочет и что-то кричит. Что - кричит?... "Он - живой?"... "Он - мой?"...
Лучше - твой, чем кентавра. Ведь ты - человек.
Митрадат открывает глаза, чтобы видеть воочию смерть.
Ему в сердце нацелен стальной наконечник копья. Трехгранный. Отточенный остро. Наверное, будет не больно. Насадит тебя людозверь на копье, как ты перепелку на вертел - и всё. Ты уже не почувствуешь, как тебе, уже мертвому, отсекут твою голову, чтоб поставить трофей на шесте.
Сглотнув слюну, приобретшую привкус железа и крови, Митрадат переводит взгляд с копья на девочку с акинаком.
Вместо страха он ощущает вдруг изумление. Не бывает таких рыже-рдяных волос! И очей таких не бывает - златоогненных, с искрами у бездонных зрачков. Глаз, подобных ночным кострам, у которых пляшут тени пьяных кентавров...
Кентавр, решившись, приподнимает копье, чтоб ударить верней и сильней. Но в тот миг, когда наконечник готов вонзиться в грудь Митрадата, девочка резко хватает древко - и отводит его. Острие застывает в воздухе.
И... чудовище не прекословит. Вздохнув, покачав головой и слегка усмехнувшись, кентавр покоряется тонкой девичьей деснице, дарующей жизнь Митрадату.
Он садится и в отупении смотрит на девочку. А она - на него. С удивлением, будто бы никогда не видала людей. Ему хочется, чтобы она еще раз наклонилась над ним и коснулась своими перстами - его сердца и глаз. И припала горячей щекою к груди, чтоб услышать: бьется, не бьется?...
Боги, кто же она? Кто родители, почему она с этим зверем?... Из-за смуглой поджарости и мальчиковатости резких движений она показалась ему совсем еще девочкой, но теперь, приглядевшись, он видит, что складки одежд чуть приподняты там, где дышит упругая грудь...
Жизнедательница!
Чем почтить тебя, чем отдарить?
Митрадат, почти не колеблясь, снимает с пальца золотое кольцо с аметистовым изображением своего отца - и протягивает спасительнице с благодарственным жестом. Зачарованная драгоценностью, как и всякая женщина, она тянется взять, но кентавр с гневным окриком ударяет ее по руке. Перстень падает в грязь, Митрадат, весь пылая, его поднимает. Чудовище что-то ей объясняет - наверное, почему брать нельзя. Она смущена и растеряна. И ничуть не перечит, когда кентавр, подсадив, водружает ее на себя.
Сейчас он ее увезет, и они никогда не увидятся.
Никогда. Никогда, Митрадат. Никогда.
Напоследок она оборачивается. И внезапно - старательно подбирая слова и отчетливо их проговаривая, пусть и с варварским призвуком - произносит, о боги, по-эллински:
- "Чужеземец! Прощай"...
Ей самой, верно, нравится, как у нее получается это хрипло-звонкое - "Хайре!"... И она начинает смеяться. Сама над собой.
- "Хайре!"... - выйдя из оцепенения, отвечает ей Митрадат.
Но кентавр увозит ее туда, где пасутся, друг другом натешившись, два коня - его черный Меланион и ее млечно-белая кобылица. Туда, где разлился огненной кровью нежный, странный, холодный весенний закат.
О прощай. Да хранят тебя боги. Прощай.
Митрадат, хромая, бредет на восток, где небо покрыто уже пеленою сине-серого мрака. Свисающий акинак бьёт его по бедру, боль почти уже невыносима, и в горле саднит. Он попробовал крикнуть, но голос как будто порвался, и теперь он не может окликнуть своих, даже если увидит.
Он не ведает, далеко ли идти до Нимфея и правильно ли направление. Вокруг - ни жилья, ни костра пастуха, ни следов от повозок. А темнеет быстрей и быстрей. Скоро будет не видно, куда наступаешь. Между прочим, где зайцы - там волки, по весне они учат охоте подростков...
Ха, он недавно бахвальски жалел, что в Тавриде не водятся львы, пантеры и барсы! Надо благодарить бессмертных, что такая напасть не грозит.
Может, заночевать прямо тут, выбрав место посуше и поукромнее? Натаскать тростника для подстилки, завернуться в плащ и держать акинак под рукой. Митрадату не привыкать - спать под звездами. Как давно он, однако, не видел медленно проступающих на высоком небе созвездий и тонкого острого месяца! Как давно не внимал этим шорохам, дуновениям, шелестам!... О тьмуглазая, тьмуголосая ночь!...
Темнота наполняется поначалу смутно слышимым, но нарастающим топотом. Кто - кентавры? Скифы? Савмак?... Лучше спрятаться и поглядеть.
Он ныряет в тростник возле очередного болотца.
Приближаются всадники с факелами.
Опознав светлогривую лошадь и высокую шапку Савмака, Митрадат встает и пытается крикнуть: "Эй! Я здесь!"... - но голос, предательски дав петуха, безнадежно срывается. Точно лопается тетива, и сие ничем не поправишь.
Его все-таки замечают, ибо долго искали и едва не отчаялись.
- Где ты был, окаянный? - подлетает Савмак, чуть не ударив хлыстом сгоряча. - Ты же знаешь, змееныш, что я за тебя - головой отвечаю!
- А мне-то что до твоей головы? - хрипит Митрадат.
- Негодяй! Царь велит тебя выпороть!
- Скиф, полегче: я - сам себе царь!
Слышать столь надменные словеса от мальчишки, покрытого грязью, охромевшего и охрипшего, так нелепо, что Савмак, позабыв про досаду и гнев, разражается хохотом. Его спутники вторят веселью, даже не понимая, в чем дело. Им теперь только дай посмеяться - никого не накажут, нашелся беглец! А Евпатор и вправду смешон.
- Ладно, "царь", - подает еу руку Савмак. - Забирайся! Моя кляча обоих нас выдержит. Справишься, или тебя подсадить?
Из-за боли в ноге Митрадату не сразу удается запрыгнуть на лошадь, и опять зубоскалы над ним потешаются. Взгромоздившись на потник сзади Савмака и вцепившись в его пояс, Митрадат шипит ему на ухо:
- Мы посмотрим еще, кто над кем посмеется. Царь узнает, что вы погнались за ушастым и все меня бросили...
- Бросили? Разве ты - не сбежал?
- И не думал! - вдохновенно врёт Митрадат. - Испугавшись вашего гика и посвиста, конь взвился и понес меня прочь! Я кричал, звал на помощь, но вам важнее был заяц!
- Я всегда говорил, что скакун тебе не по возрасту, - укоряет Савмак. - Кстати, где он?
- Сломал себе ногу. Мне пришлось прикончить его. Где-то там...
Митрадат наобум кажет к западу.
- Хорошо, что ты сам уцелел, - примирительно молвит Савмак. - Я, конечно, отчасти виновен, что не сразу пустился на поиски. Думал, ты где-то рядом. Но... давай уговор? Я не выдам царю тебя, ты - меня. Согласен, Евпатор?
Тот беззвучно кивает. Еще бы!
Но Савмак продолжает вкрадчиво:
- А теперь чистосердно признайся мне, что с тобой приключилось.
- Упал с коня, я сказал же, - с досадой сипит Митрадат.
- Или... встретил кого-нибудь?
Небывалое приключение распирает грудь хвастовством, и Евпатор вдруг брякает:
- Как же. Встретил. Кентавров.
- Врёшь! - Савмак поворачивается к Евпатору и вперяется в его бледное торжествующее лицо с недоверием и каким-то трепетом. - Врёшь, змееныш!...
Но сам понимает: тут Евпатор - не врёт.
Скиф, волнуясь, расспрашивает о подробностях. Митрадат для весомости добавляет в рассказ еще двух грозных конемужей, но едва доходит до девочки - голос, и без того прерывисто-хриплый, исчезает совсем. Откашлявшись, Митрадат замолкает и всю дорогу молчит. Савмак ухаживает за ним, как ухаживал бы за братом. То поит из фляги вином, то кутает в собственный плащ, то подбадривает. Ни единой издевки и шутки.
Но о девочке с медными косами скиф уже от него не узнает.
Не узнает никто. Даже млечный брат Дорилай.
Он желает ее сохранить для себя одного.
Рдянокудрая смуглоперстая Эос.
Царица Кентавров.
Так он нарекает - ее. И ревниво прячет в душе. И поспешно смыкает затворы. И мысленно налагает - навеки - печать: солнце, месяц, крылатый скакун. Знаки царственных Ахеменидов.
Да хранят тебя боги. Прощай.
Царя Парисада давно не видели столь раздраженным. В сердцах наказал двух ни в чем не повинных рабов; отчитал, к пустяку придравшись, пришедших с докладом сановников; отказался исполнить ничтожную просьбу царицы о мелких, но непредвиденных тратах...
Охотники должны были вернуться вчера. До темна. Просрочены сутки. И нет ни обоих воспитанников, ни гонца, который бы всё разъяснил, успокоил, обрадовал...
Сколь ни тягостно для Парисада лишиться Савмака, но пропажа Евпатора - это беда, потому что - всесветный скандал.
О зачем я его отпустил! Зачем поверил ручательствам, будто он - ни на шаг от Савмака!... Конечно, сбежал. Как сбежал сначала из дома, а потом от царя Антипатра. Окаянный бродяга, сорвиголова, лжец, хитрец и упрямец! Скиф, должно быть, умчался его догонять - вот и оба исчезли в степях. Проклинаю тот день, когда я уступил сладкоречным мольбам Диофанта: "Бедный мальчик, сиротка затравленный, ненавидимый собственной матерью"... Боги, как я ее понимаю сейчас! Лучше было его придушить в колыбели, как гада! Невежа, наглец, забияка, буян!...
Он готов был отправить на поиски новых людей, но ворвался конюший и выпалил: "Государь! Они возвратились! Но без Меланиона!" - "Кого?"... - "Лучшего твоего скакуна"...
Царь ругнулся. Разъяренный и встрепанный, вышел из зала, спустился вниз по лестнице и обрушился на обоих, Савмака и Митрадата:
- В чем дело? Почему запоздали? Что с лошадью?
Савмак открывает рот для заученных по пути оправданий, но Евпатор его отстраняет и кается, заливаясь слезами и еле хрипя:
- Государь, это я виноват! Конь понес меня и летел будто смерч, пока не угодил копытом в чью-то нору, я еле успел соскочить с него... Он упал и сломал себе ногу, мне пришлось прирезать его, но и я пострадал - видишь, сам хромаю... Я так кричал, так звал, что сорвал себе голос, но Савмак меня отыскал... Не брани его, он ни в чем не виновен!
- Не сердись, государь, на Евпатора, - принимается вторить Савмак. - Надо было тебе настоять, чтобы он взял другого коня. Видишь, он себя сам наказал, у него от падения так распухло колено и голень, что пришлось задержаться в жалкой хижине у рыбака. Он не мог не идти, ни ехать, а вдобавок начался жар, мы поили его разогретым вином и настоем из трав - в этих хлопотах я позабыл послать человека, чтоб тебя известить. Это я виноват, государь, но прости нас обоих, если мы тебя огорчили. Посмотри, он еле стоит, ему нужно врача... Не брани его!
В накаленной душе Парисада клокотало одно желание: отодрать, невзирая на царственнородность, обоих юнцов - а потом погрузить Митрадата на первый корабль и отправить, куда ему нравится. Но нельзя же настолько жестоко с тем, кто болен и хром. Мальчик явно напуган случившимся, ошарашен и жалок. Может быть, урок будет впрок?
- Славно спелись и складно поёте, - поостыв, ворчит Парисад.
Неужели они, эти двое, что вечно тут цапались, так сдружились на этой злосчастной охоте? Чудеса. Но - чего не бывает.
- Кстати, милый мой, - обращается царь к Митрадату. - Я надеюсь, прикончив коня, ты додумался снять узду? Ведь она украшена золотом. Глупо было бы оставлять ее скифам и коршунам.
- Да?...
Парисад изумляется горделивой презрительности, что сквозит в улыбке Евпатора.
- Я не думал. Прости меня, царь. Я совсем о том не подумал. Но теперь ее не отыскать.
Никогда. Никогда. Дорогая.
"Царь Митрадат Евпатор приветствует Асклепиодора.
Если ты молчишь оттого, что боишься меня огорчить дурными вестями, то забота излишняя. Я уже знаю, что римский сенат утвердил независимость Фригии, и теперь, захоти я вернуть эту землю, мне придется за нее воевать. Знаю также, что в Пафлагонии отыскался некий наглец, объявивший себя тайным отпрыском Пилемена, нарек себя его именем и склонил своих подданных к отпадению от законной власти понтийских царей. А мать моя пресекает все речи о том, чтоб вернуть это царство - верно, римляне ей отсоветовали. Богом Меном Фарнаком клянусь, ей придется за всё отвечать! По вине этой женщины я лишился всего, что добыл мой отец.
Я желаю, чтоб договор с Парисадом был расторгнут. Мне шестнадцатый год, я мужчина и видом, и телом, и духом, и голосом. Мне пристало повелевать, а не слушаться Парисада, который замашками и душой - счетовод, а не царь. Почему меня здесь содержат как узника? Всю осень и зиму я покидал дворец лишь по праздникам, в царской процессии. По весне, наконец, мне дозволили выехать на охоту, я вернулся с ничтожным ушибом и насморком - и опять угодил в заточение! Мне не нравится это, Асклепиодор. Откровенно тебе говорю: надоел мне твердоумный царь Парисад со своими провонявшим рыбой Пантикапеем.
Я хочу возвратиться в Синопу. Я достаточно взрослый, чтоб расквитаться с моими врагами. Если ты полагаешь, что это не так, то лучше мне стать подпаском у последнего свинопаса, чем игрушкой в ваших руках. Поручаю тебе передать моим тайным друзьям: не желаю тут оставаться. Увезите меня, или я сумею сбежать. И неважно, куда, я готов податься хоть к скифам, хоть к таврам, хоть к андрофагам. Прощай!"
"Царя Митрадата Евпатора приветствует Асклепиодор и желает здоровья и радости.
Очень ты огорчил нас своими словами. Я уж думал, ты впрямь возмужал, ибо царь Парисад, о котором ты пишешь столь непочтительно, сообщил нам о том, что после ничтожных недоразумений вы с ним мирно поладили, и он рад обнаружить в тебе острый ум и большие способности. Но ума, ты прости мне, в твоем последнем послании мало. Неужели ты полагаешь, что мы способны стеснить твою вольность без сугубо веских причин?
Потерпи, мой царь. Время, верь старику, пролетает гораздо скорее, чем кажется. Тебе только шестнадцатый год. Красноречием ты одарен, силой тоже, ты славный наездник, борец и охотник - но какой из тебя полководец? Судья? Сотворитель законов? Знаток политических тонкостей? Ты не знаешь пока слишком многого, чтобы быть настоящим царем. Управлять большим государством не просто и вовсе не весело, можешь спросить Парисада. И порою приходится смыслить в ремесле счетовода не менее собственных подданных. Разумеется, коли тебя соблазняет удел свинопаса, в сей науке нужды тебе нет, но твоим друзьям и сторонникам нужен царь, а не свинопас. Парисад - достойнейший муж, и покинуть его ради скифов и тавров означало бы пренебречь нашей дружбой с Боспором.
Будь же благоразумен. Прощай".
"Царь Парисад приветствует Асклепиодора и Диофанта.
Прилагаю отчет о затратах на воспитание моего подопечного и подтверждаю своею печатью получение денег.
Принужден добавить немногое и не слишком приятное вам. Никогда я не думал, что мальчик доставит мне столько хлопот. Видят боги, я проявляю и доброту, и терпение, но, похоже, не удостоился до сих пор ни любви, ни даже приязни. Его жалобы, будто я утесняю его в прогулках, деньгах и развлечениях, изумили меня. Да какой же родитель дал бы полную волю и полную власть над имуществом отроку, коему еще нет и шестнадцати лет? И неправда, что я месяцами содержу его под запором. Ему не дозволено лишь выходить из дворца без охраны и выезжать из Пантикапея. Весною я сделал ему послабление, отпустив на охоту в степях под надзором Савмака. И что же? Мой подопечный явился хромой и осипший, потеряв и коня, и узду - между прочим, коня дорогого, а узду весьма драгоценную, ибо скромную он, негодуя, отверг. После этого он заболел и провел дней пятнадцать в постели. С ложа встал он уже не ребенком, а юношей с грубым голосом и пробивающейся на щеках бородой. Стыд препятствует мне предавать подробной огласке его воспоследовавшее поведение. Я не против дать ему женщину, но он ищет себе приключений чуть ли не у меня в гинекее. Мне приходится запирать на замок не его, а царицу и находящихся у нее в услужении девушек.
Коли он в самом деле желает разорвать нашу связь, забирайте его. Буду рад скинуть с плеч это бремя. У меня, как вам ведомо, есть питомец более преданный мне, и притом обходящийся много дешевле.
К нам пришло письмо от царя Парисада, от тебя же ни слова. Ты вновь нездоров или слишком погряз в развлечениях? Попечитель твой преохотно с тобою расстанется, если мы ему не возместим весь ущерб от твоих безобразий. Конечно, мы так и поступим, и в почтительнейших выражениях попросим прощения у царя Парисада за всё, что ты делал и делаешь. Он прислал целый лист непредвиденных трат, среди коих оплата молчания оскорбленных мужей и обид, нанесенных женщинам. Почему ты не купишь хоть десять рабынь, это будет не столь разорительно и спокойней для всех во дворце.
Измени, Митрадат, будь благ, свое поведение. Ты не любишь Пантикапей, но тебе нынче некуда деться. В Элладе властвуют римляне, все азийские царства до самого Тигра у них в подчинении, кроме Парфии, но туда я бежать не советую: станешь заложником как Тигран, юный царь Великой Армении. Что такое двор Антипатра, ты сам уже понял.
Не сердись на меня за суровость с тобой. Льстец не может быть преданным другом, а я останусь предан тебе до последнего вздоха.
Да хранят тебя боги. Прощай".
"Царя Митрадата приветствует Диофант.
Последнее письмо к тебе мой отец составлял, уже зная, что скоро умрет. Ему жаждалось получить от тебя хоть бы несколько слов, но напрасно. Скоро месяц, как мы схоронили его. Ты неужто обиделся на его увещания? Все твои совоспитанники прислали письма родным; ты опять - никому ничего, и мы вынуждены узнавать о тебе из отчетов царя Парисада.
Сообщаю, что должность смотрителя царского книгособрания унаследовал я. Тебе странно, должно быть, такое услышать от бывшего воина, но друзья убедили меня, что так будет полезнее, ибо я получаю теперь беспрепятственный доступ во дворец и к архивам, и вдобавок никто не дивится, что со мною, как прежде с Асклепиодором, встречается и состоит в переписке много разных людей. Посему я отныне сражаюсь не с варварами, а с мышами, грызущими свитки. Царица вздумала поселить здесь египетских кошек, которых ей подарили посланцы из Сирии; говорят, они ловят мышей лучше ласок. Посмотрим. Чтобы скрасить скучную службу, я вздумал составить по вверенным мне документам историю Понта. Царица уверена, будто я собираюсь прославить ее "золотое правление", но я погружен в описание войн твоего знаменитого деда Фарнака и нашел там немало полезного и поучительного.