141. Та война, уже третья в Тавриде, оказалась для Диофанта самой долгой и самой кровавой. Феодосия пала бескровно, но прочие города и селения, где Савмак имел многих приверженцев, защищались упорно и стойко. Скиф, уже не имевший не денег, ни времени, чтобы набрать себе нужное войско и нанять умелых стратегов, принимал в ополчение всякого, кто изъявлял ему верность. Умножая число сторонников, он отпустил на свободу всех царских рабов, снял долги с неимущих и выпустил узников. Пантикапейцы клялись защищать его, восхваляя его справедливость; за Савмака стояли и населявшие сельские местности скифы, для которых стратег Диофант, победитель Палака, был захватчик и враг. Беззаконность убийства царя Парисада не виделась им злодеянием - Парисад, как они полагали, понес наказание за предательство и за сговор с царем-чужаком, недостойным боспорского трона. Оттого война за Боспор, которую Диофант вознамерился завершить еще до наступления осени, продолжалась более года.
Встал и смотрит. Молча, как рыба. И кадык шевелится мерно, как жабры. И глаза какие-то рыбьи: тоскливые, мутноватые, водянисто-красные. И губастый, словно кефаль. И разит он него подпорченной рыбой.
Что тебе надобно здесь, Парисад? И кто тебя звал?
"Вот повадился!" - вздыхает Фоант.
Неотвязное наваждение. Самое лучшее - сделать вид, будто спишь. Отвернуться к стене, закрыть глаза и стараться ровно дышать. Видение вызывает у Фоанта не страх, а скорее брезгливую жалость. Ничего: загробный пришелец постоит, помнется, поймет, что явился некстати - и скоро исчезнет. Беззвучно развеется. Он вовсе не из нахалов, покойный царь Парисад. Другой бы начал вздыхать, рыдать и шептать что-то на ухо. А этот - молча возникнет, попялится на неподвижно лежащего - и уйдет восвояси. Оставив в опочивальне лишь запах моря и затхлости...
Фоант слегка приоткрывает глаза. Ушел?... Нет, стоит у порога и смотрит. Слегка виновато: прости, дескать, друг и сосед, что являюсь незванным, но ведь ты принимал здесь тех двух, что меня погубили. За что ж ты со мною - вот так?...
А как это - "так", Парисад? Фоант тебя, что ли, проткнул острием, раздробил твои члены, протащил с улюлюканьем через рыбный рынок к причалу и вышвырнул - может быть, не вполне умершего - в ледяное зимнее море?... Зачем ты теперь досаждаешь Фоанту, а не скифу, тебя убивавшему? Или - лучше того - Диофанту, что сумел довести тебя до отречения, но не смог или не захотел защитить от погибели и надругательства? Почему не тревожишь спокойный сон Митрадата, который был причиной всего?... При чем тут - Фоант? Он кто тебе - близкий родственник, задушевный твой друг или связанный клятвой союзник?... Совершенно никто! Вызывавший недобрые подозрения и кривотолки сосед, с которым ты виделся и говорил лишь однажды. И которому ты после этого лишь однажды писал. Как ни странно, почти доверительно. Но Фоант ведь ответил тебе. Без задержки и с полным почтением. Он позвал тебя в гости. А ты не приехал. Даже не объяснив, почему. Одолели дела или гордость взыграла - неважно. А может, успел расхотеть. Так чем ты сейчас недоволен, несчастный?...
Парисад порывается что-то сказать. Вздыхает - и судорожно глотает слова вместе с гадкою мокротою, от которой разбух его нос. И сморкается в край плаща. Не царского, пурпурного, а бледного, будто саван...
Да тише, ты, окаянный! Фоант - ученик волхва, он когда-то и сам умел вызывать усопшие души и беседовать в предками; он отнюдь не пуглив и не слишком податлив на вздохи покойников. Лишь Климена когда-то смогла его ввергнуть в смятение и заставила дать непосильный обет - но с тех пор ничего подобного не было...
Я сумею изгнать тебя прочь, если вздумаешь напугать - её, мою багрянокудрую Эос.
О боги. Где же она?... Фоант растерянно гладит пустое место на ложе. Любимая. Неугомонная. Дождалась, пока он, утомленный лаской, уснет, и - ушла. Среди дня много дел: хозяйство, слуги, ребенок... Ничего, она молодая, ни жара, ни усталость ее не берет. Заря ты моя горячая, летняя, Эос...
К чему эти страшные сны, пробуждения с колотящимся сердцем и слезами в очах, замогильные наваждения? Нету здесь никого! И не было! Вход завешен складчатой, но проницаемой для воздуха и для смутного света материей. Полумрак и воздушные токи колеблют ее, словно тени в воде. На стенном крючке - бледносерый гиматий Фоанта. Слегка шевелящийся от сквозняка. Он-то и показался спросони Парисадовым призраком. Оттого, вероятно, что Фоант часто думал о нем в последние месяцы. Почему, для чего? Жаль, конечно, царя Парисада, тяжко вспомнить - какая ужасная смерть, но терзаться душой из-за этого должен был бы теперь кто угодно, кроме Фоанта. Он к сему не причастен. У него предостаточно собственных невеселых забот. Впрочем, нет, иногда и веселых. Вернее, наполняющих сердце такою отрадой, какой он раньше - даже в юные годы - не ведал.
День как будто бы раскололся для них пополам. Ночь была очень душная, а с рассвета воздух сгустился под накалом жарких лучей. Ожидали грозу, но грозы так и не было. Устрашающе черные тучи ушли на восток. Зато начались - беспрестанные вспышки нервных обид и упреков, переросшие в ссору. Ее слезы, его удрученность. Взаимное и жесточайшее - "Ты не любишь меня!"... Боль и ужас: "Что мы творим!"... Утешения. Ласки. Мольбы. Перебивчивое: "О прости меня!" - "Нет, это ты прости"... Она пала пред ним на колени, целовала персты... "Уж лучше б - уста, моя Эос"... Невозможность о чем-либо думать, кроме слипшегося, словно сладкие от нектара губы, единого "мы". Неразлитность любовей - на "твою" и "мою". Золотые глаза, пряный пот и медвяные руки, нежный смех и блаженная одурь...
Позабыв обо всем, они рухнули вместе на ложе.
А потом он уснул. И проснулся - с тяжелым сердцем. Мучимый неотвязным видением.
Как после этого встать и сразу выйти на свет? Возвращаешься, словно из обители мертвых. Даже вещи - одежда, утварь, пол, стены - уже позабыли тебя и не слушаются. Как чужого. Осторожно, почти наощупь - выбраться из опочивальни. Отодвинуть полог. Выйти боком в пустую приемную комнату. За которой - сияет огнедышащий день.
Если выглянуть сразу, ослепительно-резкое солнце полоснет по глаза, будто лезвием. Погоди. Притерпись. Отдышись. И постой на пороге.
Во дворике - голоса и смех. Ребенок, мужчина и женщина. Эрморада с Каллием и... Гипсикрат? Что он делает здесь? Он вчера заезжал - повидаться. И сегодня - опять? Без Деметрия?...
Фоант замирает, созерцая этих троих. А они его не замечают. Такие счастливые.
Гипсикрат играет с братишкой. А Фоант - не верит глазам. Неужели уста, что казались высеченными из кремня, способны на этот млеющий лепет? Неужели стальные ручищи с бьющими наповал кулаками могут не сделать больно - нежным членам ребенка? Гипсикрат возносит Каллия к солнцу - и стремительно опускает, ловя почти у земли, но малыш не боится, а смеется и просит: "Ай, еще! Еще!"... Ему это внове. Фоант вообще старается реже ласкать малыша. Вовсе не потому, что, как мнит Эрморада, не любит Каллия. Любит! Но именно из-за любви не хочет слишком привязывать к себе это дитя, которое он заведомо не успеет увидеть ни юным, ни взрослым. Вещее сердце внушает Фоанту предчувствие, что нет у него ни десятка, ни даже нескольких лет. Пусть Каллий, лишившись отца, не изведает непосильных ребенку страданий. Разве мало Фоанту - Деметрия, который только любовью к отцу спасается и утешается? А когда Фоанта - не станет?... Лучше - для всех - чтобы Каллий вырос другим. Воспитывать его нужно без нежностей. Эрморада и так его балует, временами чрезмерно...
Каллий вдруг обрывает заливистый смех. Он заметив отца, застывшего в черном проеме двери. И кривится, готовый уже зареветь. Чего испугался? Не узнал родителя в этом старце, возникшем из тьмы?...
"Отец!" - говорит Гипсикрат смущенно, будто застан врасплох. И краснеет. Опускает братика наземь и стоит, не зная, куда девать теперь руки. Он бы обнял Фоанта, но... не решается. Каллий, скуксившись, направляется к матери. А она, не видя его - ибо смотрит только на мужа - встает со скамьи и подходит к Фоанту. Пожирает его тревожными, как огонь, глазами. И говорит чуть не шепотом, положив ему руки на плечи: "Господин мой, что ты... такой?"...
Говорит, хоть и чует, что лучше бы ей не спрашивать и не ведать.
- Привет тебе, Гипсикрат, - кивает сыну Фоант, не ответив жене. - Ты сегодня зачем?
- Посоветоваться.
- Почему не с Деметрием?
- Мы опять... немного поспорили.
Вот как! Слишком уж часто в последнее время стратег позволяет себе не соглашаться с царем. И даже отцу дерзает перечить. И ладно бы - по пустякам! Но ведь речь идет о вещах запредельно важных и страшных...
- И о чем был ваш спор? - любопытствует настороженно Фоант.
- О театре в Афинеоне.
Театр - последнее, что оставалось достроить в городе. В Сотерии театра не было, и весенние Дионисии проходили обычно либо прямо на агоре, либо где-то на склоне холма, где устраивались временные скамьи и орхестра... Новый афинеонский театр был из камня и возводился приглашенными архитекторами. Один из них недавно уехал, получив наследство на родине - и прислал на замену другого, который потребовал больше денег...
- Я не смыслю в этих художествах, - говорит, не стыдясь, Гипсикрат. - Но мне кажется, что цена непомерна. А Деметрию хочется, чтобы к будущим Дионисиям на театре уже разыграли... как это... тарге... траго...
- Трагедию.
- Да. Между нами, он мечтает позвать на праздник тебя, потому так спешит и настаивает.
- И что же?
- Ради этого он захотел самолично покрыть все расходы. Взяв часть денег из казны, часть из храма, а часть - из доходов с имений.
- Его полное право.
- Отец, но ведь это безумство! В такое-то время! Есть другие дела и другие важные надобности!
- Да? Какие?
- Нам гораздо нужнее иметь надлежащее войско. Теперешней ратью можно лишь детей напугать! Я тут был в крепостных гарнизонах. Позорище! Новобранцы - ничтожнее некуда, выучка скверная, вооружение дедовское, ни фаланги, ни всадников...
- Погоди. А ты знаешь вообще, что такое фаланга?
- Отец, ты напрасно считаешь меня диким неучем! В ваших траго... таргедиях я, быть может, не смыслю, но зато разбираюсь во всем, что положено знать стратегу!
- Но ты никогда не видел фаланги.
- Ты тоже! Мне Гераклеодор, когда был тут в последний раз, объяснил и нарисовал. Мы с ним долго беседовали. Раньше я полагал, он, как все ваши эллины, прирожденный торгаш и годится для дружбы лишь в мирное время. Оказалось, он храбрый парень и дельный военный. Я ему показал, что мы можем, он мне кое-что посоветовал. Ручаюсь, я смог бы построить и вышколить наших ребят, нужно только другие доспехи и длинные копья. Хорошо бы и конницу! Хоть немного! А из таврских охотников можно сделать стрелков и пельтастов...
- Постой, Гипсикрат. С кем ты думаешь воевать?
- Неужели ты позабыл, как надменно и дерзко с тобой говорил Диофант? Я едва удержался, чтоб не выскочить и не отрезать вот этим кинжалом его наглый язык!
- Ну, допустим, не ты удержался, а Деметрий и Эрморада удержали тебя. Что до нашей беседы, то ведь и я говорил с Диофантом не очень любезно.
- Нужно было вообще отослать его к праотцам! Не напрасно же Гераклеодор не поехал с ним и ни слова не написал. Как иначе он мог известить нас, что Диофант замышляет худое, а царь Евпатор - наш враг?
- Царь Евпатор, как ты выражаешься, слишком мало знает о нас. Диофант же вел разговор о боспорских делах, каковые нас не касаются.
- Не касались раньше, отец! А теперь мы лишь делаем вид, будто нам безразлична война, что бушует - вот там, за холмами! Ибо завтра она может запросто перекинуться к нам!
- Сын мой, мы не должны давать к тому никакого предлога. Как ты этого не понимаешь?
- Да, отец, я не понимаю! Почему это тавры, которых раньше боялись все чужеземцы, должны теперь кланяться Диофанту? Почему у себя в стране мы не вправе жить, как желается? Почему, наконец, наши воины лучше умеют строить храмы, чем брать города? Почему все деньги идут на прикрасы, словно мы бабы?! Я - мужчина и воин, отец! Не плясун! И не буду строить театра!..
- Ты будешь делать то, что прикажет тебе твой царь!! - кричит, утратив власть над собою, Фоант. - Отхожие ямы будешь копать, если он прикажет!..
Эрморада, вся трепеща, обнимает его, положив ему руку на сердце. Фоант замолкает. И кончает тихо и горько:
- Ты очень самонадеян, сын мой. И многого не понимаешь.
- Ты тоже, отец, - столь же тихо и горько ответствует Гипсикрат.
Уехал. Угрюмо пообещав напоследок, что не будет мешать Деметрию. А как бы он, интересно, мог ему помешать? В последнее время Фоант не раз убеждался: Деметрий мягок и жалостлив только со слабыми и со страждущими. И уступчив лишь в мелочах. Но когда уверен в своей правоте - никуда его не свернешь. При всей своей кроткой вежливости он бывает упрямее тавра. Иначе Фоант давно бы сумел настоять на его разводе с Алфеей. Этот брак не приносит Деметрию ничего, кроме мук и стыда. Но... "Отец, не нам расторгать то, что связано волей Владычицы. Да и поздно: у нас уже дочь, я люблю ее и не хочу оставлять малышку без матери"... Вот и весь разговор. Почтительный, но непреклонный. Боги, но каково Деметрию - с такою женой и с таким неотесанным братом!
В стране пока не догадываются, кто такой Гипсикрат. Правду знает царица Алфея, но не смеет ее разглашать: то ли мести боится, то ли ей это просто невыгодно. Остальные лишь диву даются, отчего у Деметрия в столь большой чести и неслыханной милости - этот грубый мужлан. Кто-то думает - из благодарности за спасение жизни отца; кто-то припоминает их юношеские охотничьи странствия; извращенным душам мерещится даже совсем несуразное. Ибо тавр уж слишком по-свойски обращается с государем, а Деметрий стесняется его обрывать и осаживать. Ведь они-то знают, кто - старший...
У Фоанта вдруг всё нутро холодеет.
Может, вот почему - Парисад? Боги предупреждают о том, что рок царей иногда повторяется?... У царя Парисада было два подопечных. У Фоанта - два сына... Теперь уже - три, но Каллий не в счет, слишком мал...
Нет, нет, нет, Гипсикрат, хоть и груб, неспособен на черное дело. Пожелай он коварством и силой воссесть на престол, он бы сделал это давно. У него было столько возможностей устранить их обоих. Отца и Деметрия. Это, в сущности, очень легко. Деметрий доверчив, Фоант одинок. И все-таки тавр никогда не давал им повода заподозрить его в вероломстве. С глазу на глаз - вспылит и поспорит, но прилюдно - горло вспорет любому, кто обидит отца или брата. О нет, Гипсикратом порою движет упрямство, но не - зло...
А проклятие Девы, Фоант? То проклятие, по которому каждый раз в череде поколений повторяется - жертва первоцаря? Ты хотел избежать своей участи, сотворив совершенство в Деметрии? Ты не вспомнил о предначертании, когда понял, кто такой для тебя - этот тавр?...
Но проклятие, как его не толкуй, не исполнилось! Я пытался отдать себя в жертву - но меня вернули назад! Я спокойно расстался со властью - и живу, и счастлив, и здравствую...
Почему же, однако, к тебе повадился - мертвый царь Парисад? Это что-нибудь значит! Ты бросил свое волхвование, но уж должен кое-что понимать...
Понимаю.
Диофант говорил, что отрекшийся царь собирался приехать сюда. Это очень похоже на правду. Больше, собственно, ему некуда было в Тавриде податься. Оставаться после всего на Боспоре было стыдно и тяжко. В Херсонесе его бы, разумеется, приняли, только там он был ни единому человеку не надобен. Парисад должен был выбирать: доживать свои дни либо здесь, либо у Митрадата в Синопе. Там бы он купался в роскошествах, но не знал бы покоя. Ибо каждый, начиная с Евпатора, думал бы, глядя на развенчанного старика: да когда ж ты умрешь?... Здесь ему предложили бы скромный приют, но никто бы не стал попрекать его прошлым и мешать ему жить, как нравится. И, возможно, его потому и убили на пристани, что последним желанием Парисада было - бросить всё и уехать к тебе. Ибо ты его - звал. И теперь никогда не избавишься.
Нет, избавлюсь. Я ведаю, как. Без вреда - для него и себя.
Нужно будет, когда Деметрий приедет, попросить: пусть скорее поставит гробницу - кенотаф - убиенному и неприкаянному. Чтоб душа перестала скитаться и жаловаться, принося с собой тяжкие думы, тревоги, уныние, страхи и гнилостный запах небытия. Если бы Савмак удержался у власти, он бы, может быть, сам это сделал - или внял бы потом наущениям благочестивых людей. Человек он отнюдь не бесчестный и не бессердечный. Скиф, похоже, терзался своим преступлением, раз охотно пошел очищаться от крови в святилище Зевса, хоть нужды в этом, в общем-то, не было. Но Савмаку сейчас не до поминальных обрядов. И навряд ли он надолго удержит Боспор. Царство слишком богатое и обширное, чтобы царь Митрадат примирился с такою утратой. Диофант пока просит о помощи всех, кроме собственного государя, но, когда будет надобность, Митрадат ему все-таки вышлет и деньги, и корабли, и войска. А с падением скифа начнутся расправы. К той поре все забудут, что когда-то был на Боспоре несчастный царь Парисад. И никто - включая Евпатора - не изволит почтить его память пусть даже пустым кенотафом.
Вот зачем он являлся к Фоанту. Умолял без слов: "Приюти". И стоял у счастливого ложа влюбленных, вздыхая: "Упокой"...
Да, гробницу. С пустым саркофагом. Достойным царя. И с сочувственной эпитафией. Положить туда нечего: Парисадовы кости неведомо где, а плоть давно обглодали прибрежные рыбы и крабы. Правда, есть то письмо... Ну, хотя бы оно, сохранившее почерк и голос...
Пристанище нужно не телу - душе. От немыслимых мук умирает лишь плоть. А душа - горит, не сгорая.
Каллий, пытаясь поймать разомлевшую на солнышке ящерицу, промахнулся и шлепнулся оземь. Расплакался. Больше от огорчения, чем от боли: тут ни острых камней, ни колючек - сухая трава и песок.
На отчаянный рев малыша поспешил из дома Тавриск, отряхнувший Каллия и унесший под кров, приговаривая - "Вот сейчас наш мальчик покушает, быстро вырастет сильным и всех побьет, чтобы не обижали"...
Эрморада глядела - и будто не видела.
- Отчего ты сегодня... такой? - вновь спросила она у Фоанта.
- А он - отчего? - вздохнул он, кивнув на дорожку, по которой ушел Гипсикрат.
- Не сердись на него, господин мой. Я вижу: он любит тебя. И Деметрия очень любит. И нашего маленького.
- Да? И тебя, быть может?
- Конечно. Он добрый. Лишь с виду - каменный.
Золотые твои глаза. Медвяные губы. Горячие руки. О Эос моя, заря вечерняя, летняя... Как тебя - не любить? Даже - каменному?
- Эрморада. Ты знаешь, что он - мой сын?
- Ну да, господин мой. А как же. Странные вещи ты спрашиваешь.
Нет пределов ее удивлению. Только вот...
- Странные? Как сказать! Сознайся, Эос моя, кто открыл тебе эту тайну? И - когда?
- Ты, господин мой. Когда - не припомню.
Сказала - и порозовела! И глаза опустила долу. О Эос, зачем?! Зачем ты сейчас солгала?! Я помню каждое слово, что было меж нами сказано! С того самого дня, когда Деметрий привел тебя во дворце и поставил передо мною - кентавриду, скифянку, дикарку. В штанах, сапогах и куртке, однако - в золотом ободке на багряных, спутанных ветром, кудрях. Я не мог ничего забыть, Эрморада. Ни слез твоих, орошавших мои дрожащие руки, ни судорожных поцелуев над пропастью, ни тогдашней клятвы твоей - быть покорной судьбе, не позорить меня и себя - и остаться с Деметрием. Я ведь знал, что кентавры не лгут никогда, и спокойно готовился к смерти. А ты обманула меня. Твой тогдашний обман был священным. Но сегодняшний?! Эос, зачем?!...
- Эрморада, я помню каждое слово, что было меж нами сказано. Я стар, но покуда не выжил из разума. И того, что он сын мне - ручаюсь, я тебе не говорил никогда.
- Ну, значит, Деметрий.
Сидит - ни жива ни мертва. И опять сказала неправду. Да лучше бы извернулась и молвила - мол, сама догадалась! По вашим речам... Не умеет гладко соврать, но научится, умненькая... То ли будет, Фоант!...
- Да? А если спросить у Деметрия?
Сжалась. Загнана в угол. Молчит.
- Ты лжешь. Ты сегодня дважды мне солгала, - произносит он гневно и резко. - А вот я скажу тебе правду. Тебе всё рассказал Гипсикрат. Потому ты ни разу не спрашивала у меня, отчего он меня называет отцом, а Деметрия - братом. И я даже догадываюсь, когда ты про это узнала.
Покраснела до слез. Ну, конечно. Это произошло, когда он стыдил за небрежность в делах Деметрия, а эта парочка юных варваров гуляла ночью по саду. И тавр, ошалев от внимания простодушной и вверчивой женщины, говорил, говорил, говорил... Да только ли говорил?! Или также - и плакал, стоял на коленях, целовал ей персты?!... Боги сильные, ведь когда они появились вдвоем, на ней был - его плащ!...
- Ну и что тут плохого? - смеет она возражать, пожимая плечами. - Какая разница, господин мой, от кого я узнала? Ты ведь здесь не скрывал от меня ничего. И не требовал от него, чтобы он называл тебя как-то иначе. Я не ведаю, для чего ты вообще бережешь эту тайну. Разве это позор - иметь такого хорошего сына?
- Он, по-твоему, лучше Деметрия?
- Нет, не лучше. Но - и не хуже: другой.
- И он тебе... нравится?
- Очень.
- Эрморада!!...
Он издает полурык-полустон. И ловит себя на ужасном движении: будто ищет кинжал. Раньше он постоянно носил его, но давно уже не надевает. Здесь не от кого защищаться. Неужели - так взревновал?...
- Что с тобою, Фоант?
...Как редко ты называешь меня по имени. Только ночью, в мгновения нерассуждающей нежности. И как любяще смотришь сейчас. Но что творится со мной - тебе лучше не спрашивать, Эос моя, и не ведать.
- Ничего, ненаглядная. Просто, видимо... старость. Наползает на душу мрак, нрав становится вздорным... Знаешь, что недостоин любови, а хочется, чтоб любили - только тебя.
- Я люблю тебя, - говорит Эрморада. Говорит без улыбки, как клятву. - И по-прежнему рада бы умереть за тебя, умереть, когда ты пожелаешь...
Она всё поняла.
- Эрморада, а Каллий?
- У Каллия - братья. Твои и... мои сыновья.
- Сыновья? Они оба старше тебя.
- Ну и что? У обоих - нет матери.
Потом, когда завечерело, они гуляли по окрестным горам и стояли, обнявшись, над кручей, любуясь дремлющим Афинеоном.
- Он отсюда похож на цветок, - говорит Эрморада. - Такой нежный и... беззащитный. Даже страшно: один, на равнине...
- Цветы растут не для хищников, - успокаивает Фоант. - Хищники ищут другую добычу.
- И все-таки страшно. Ведь эта война...
- Не бойся. И поменьше слушай его, Гипсикрата. Как любому военному, ему хочется битв.
- Но разве и у него не болит душа? Разве он не желает спасти нас?
- Нас не трогают и не тронут, пока мы не лезем в чужие дела. Неразумно бряцать оружием, нарываясь на ссору, если нам ничто не грозит. Если мы тут затеем учения, это вызовет подозрения. Лучше строить театр.
- Но когда начнут угрожать, будет поздно!
- Я напрасно тебе разрешал, дорогая, слушать наши беседы ...
- Нет! Мне надобно знать! Ради Каллия! Ради тебя!
- Твое знание ничего не изменит, моя ненаглядная. Посмотри-ка лучше туда. Вот он, Афинеон. Я едва ли не с детства мечтал сотворить этот город. И я его создал. А Деметрий, быть может, закончит, добавив свое. Всё, от первого до последнего камня - здесь гармония и красота. Ты теперь понимаешь, что значат эти слова. Ради них я всегда избегал воевать, потому что война - это гибель, уродство и смрад. Я отрекся от власти, но снова вмешался в политику, разговаривая то с Савмаком, то с Диофантом - чтоб избавить вас всех от войны. И теперь скажу тебе главное. Если все мои усилия вдруг окажутся тщетными - я скорей предпочту сдать мой Афинеон, чем увидеть его разрушение! Ибо войны и беды - они как прилив и отлив, как буря и наводнение - то прихлынут, то схлынут... Жестокость и ярость не могут быть прочными. Они сами себя пожирают. Неизбывна лишь красота, и она не должна приноситься им в жертву.
- Господин мой! Неужто тебе красота - драгоценнее нашей жизни, свободы и чести?!
- Красота и есть, моя Эос - жизнь, свобода и честь. Кто покорствует ей, тот живет и чисто, и вольно. А тот, кто мнит себя ее покорителем - раб с нутром, преисполненным скверны. Красота побеждает любые оковы, и самого грубого варвара подчиняет своей благодати.
- Нет, господин мой! Не верю! Ничто не может быть прекрасней свободы!
- Эос моя: ничто не свободнее, чем - красота.
Она закрывает глаза, чтоб осилить услышанное. Ветер дует ей прямо в лицо, и, подобно ваятелю, высекает из розоватой ткани хитона напряженно дрожащее тело.
- Ох, Фоант, - произносит она. - Ты такую бездну раскрыл предо мною сейчас, что лучше взяла бы я на руки маленького - и шагнула туда!
- Первый шаг будет - мой.
- Значит, вместе.
- Не смей. Ты меня ослушалась дважды - в третий раз не будет прощения.
142. Хотя наши цари не желали участвовать в той боспорской войне, приезд Диофанта вселил в их души тревогу. Мои предки, много лет прожившие в мире, не держали сильного войска. В крепостях на границах стояли малочисленные гарнизоны, где, помимо наемных военных, несли годичную службу эфебы, и сего обычно хватало для защиты от редких набегов наших диких соседей, равно как для умиротворения распрей и подвластных нашим царям племенах. Царь Фоант, как я упоминал, первым начал брать тавров на службу наравне с полноправными эллинами, но, не будучи человеком воинственным, больше использовал их для строительства и подновления крепостей и иных укреплений, а порою и при воздвижении Афинеона, когда ему не хватало людей.
143. Лишь стратег Гипсикрат, необъявленный сын Фоанта и необъявленный же соправитель Деметрия, муж суровый и храбрый, начал спешно и деятельно собирать и учить невеликое, но настоящее войско, доходя до ратных премудростей собственным рвением, ибо некому было наставить его в полководческом ремесле. Потому он чаще привычного ночевал и дневал вне дворца, поневоле ослабив прежнее неусыпное попечение о своем государе и брате, коего прежде старался не пускать одного ни в какие разъезды - так что люди, не подозревая о возможном меж ними родстве, называли их "Диоскурами". Окажись Гипсикрат близ Деметрия в день великого таинства, что справлялось в Святилище Девы, не случилось бы столь ужасной беды, неподвластной теперь никаким объяснениям.
Как тепла, суха и благоуханна земля. Запахи будто растут из нее, словно незримые глазу цветы на тонких, колеблемых ласковым ветром, стеблях. Пушистый лишайник источает весенний дух земляники, хотя близится осень, и под кронами тихо краснеют лишь ягоды боярышника и шиповника. Даже камни, кажется, пахнут чем-то милым и чистым, как нагретый солнышком лобик ребенка. Только сядь на эту землю под тень разноцветной фисташки - и потянет прилечь, а вставать уже не захочешь...
Деметрий, весь в испарине и с колотящимся сердцем, в слезах и без сил, опускается на короткую серебристую траву - и впадает в оцепенение. Точно загнанный зверь, которому вдруг становится беззаботно и хорошо - в обложенном логове.
На бегу был виден лишь склон лесистой горы. А присмотришься, остановившись, и вновь различишь: вот полынь, вот шалфей, вот цикорий, вот молочай, вот совсем неприметный, давно отцветший, но все еще благоуханный чабрец... О, когда ты глядишь на них, словно брат, лежа рядом с ними на той же земле, тебе нет никакого дела до их имен и названий. Зачем? В царстве Девы, великой властительницы всех корней и плодов, обращаются только на "ты". Все слиянны - и все безымянны. Их - никак не зовут. И тебя - никак. Ты - никто. Ты - они. А они - это ты. Всё едино. У этого бытия - нет конца. Нет различия между всем - и тобой.
Деметрий это постиг, когда был еще маленьким, и цветы доставали ему до пояса, а какие-то - до подбородка. И трава обступала, как лес. Устав от блужданий по окраинам отчего сада, он ложился на дурманящую ароматами теплую землю и подолгу безмолвно о чем-то мечтал. Обнаружив его, Фоант встревоженно спрашивал: "Ты не болен ли, милый?" - "Нет, отец". - "Или сильно убегался?" - "Нет.". - "Может, кем-то обижен?" - "О нет". - "Наблюдаешь за муравьями и ящерками?" - "Да... нет". - "О чем же ты думаешь столько времени, можно узнать?" - "Конечно, можно, отец. Ни о чем". - "Как это - ни о чем?" - "Просто мне... хорошо. Понимаешь? Я не знаю, как это назвать". - "А вот я зато знаю, дитя мое: лень. Почему бы тебе не заняться чем-то полезным для души и для тела?" - "Чем, отец? Все уроки я выучил. Прочитать тебе из Гесиода?"... Фоант не бранил Деметрия за эти наплывы бесплодных мечтаний и не пытался его от них излечить. Скорее, старался отвлечь, понимая, что повинна тут вовсе не лень. А Деметрий, помнивший свято, что отца огорчать нельзя, улыбался и охотно шел с ним гулять, или ездить верхом, или радостно пересказывал затверженные уроки...
Отец. Как рвется сердце к тебе, к твоему очагу и порогу, к твоим сухим спокойным рукам и родному чуть глуховатому голосу, мерно произносящему эллинские стихи или таврские заклинания - безразлично что - погружающие болящую душу в прохладный и благоуханный покой...
Но сейчас как раз и нельзя. Потому что Деметрий лишь утром явился оттуда. Эту ночь он провел у отца. Фоант его сам вчера вызвал из Афинеона по очень странному делу. Нужно, дескать, воздвигнуть убежище для бесприютной души покойного царя Парисада. Который уже не однажды являлся к Фоанту во снах - или даже бродил по усадьбе как призрак, ибо ночью жалобно ржали лошади в стойле и выл - будто плакал по мертвому - Кербер. Деметрий сам это слышал, ибо в кои-то веки отец оставил его у себя ночевать: Фоант опасался отпускать его поздно вечером, а Деметрий желал успокоить страхи отца и подольше с ним посидеть. Фоант рассказывал о своих кошмарных видениях, как о будничном происшествии - с легкой усмешкой, но Деметрий почувствовал, что отец в глубокой тоске, ибо мыслит себя сопричастным к судьбе Парисада. Но ведь это глупые бредни! Почему Фоант и Деметрий обязаны делать то, о чем не изволили вспомнить поцапавшиеся наследники - Митрадат и Савмак? Воздавать ему долг благочестия... Парисад ни разу здесь не был и вообще нам - никто! Не друг и не родственник. Отдаленный сосед. Может, лучше бы обратиться к волхвам, чтоб прогнали заблудшую тень из отцовской усадьбы и отправили бы горемыку подальше, на ту сторону моря - к Евпатору?... "Экий вздор ты несешь!" - рассердился Фоант. - "Ты ли это, мой сын, милосерднейший из милосердных? Кто тебя подменил, что твоими устами глаголит нечестие? Будто ты не Верховный жрец и не знаешь: тело может быть неприкаянным, но душа непременно должна обрести для покоя пристанище, и пристанище это она выбирает - сама. Никаких волхвов мне не надо, я сам еще не забыл изгоняющих заклинаний, но прибегнуть к ним не хочу, потому что имею к его душе сострадание"...
Тут Деметрия осенило. Парисада убили в порту. Значит, он собирался бежать. К Митрадату? А если - сюда?... И, что самое страшное - если ветер, прибой и течение вынесли хоть частицу останков несчастного - прямо к этому берегу?... К острым скалам внизу под обрывом, над которым стоит дом отца?... Если так, то от горестной тени уже не отвяжешься, пока не исполнишь вменяемого.
"И, помимо всего", - добавил Фоант, - "это дело вдвойне достохвальное, потому что радением о душе царя Парисада мы докажем стремление к дружбе с его законным преемником". - "Митрадатом?" - "Да, Митрадатом". - "Полагаешь, ему это важно?" - "Не ему, Деметрий. А нам".
Деметрий не возражал. Он даже решил заказать надгробие молодому ваятелю Формиону, ученику Гармониду. Но где построить гробницу? В Городе Мертвых - в царском некрополе? Но Парисад чужеземец, а там уже скоро не хватит места исконным царям: последний склеп Фоант приготовил себе, и там же хотел бы когда-нибудь упокоиться и Деметрий. В некрополе близ Сотерии? Но лучшие участки давно раскуплены знатными горожанами. Возле Афинеона?... Или дальше, за городом, у отрогов Священной горы, по дороге в эту усадьбу?... Деметрий с отцом решили, что о выборе места нужно посоветоваться с волхвами или жрецами, но до этого, дабы отвадить призрак, надлежит в ближайшее время устроить молебен и поставить где-нибудь небольшой поминальный алтарь. С тем Деметрий и сегодня с утра и покинул усадьбу. Поэтому возвратиться туда этим вечером - совершенно нельзя. Невозможно. Иначе придется рассказывать, что случилось. А это - не для отца с его страждущим сердцем.
Сейчас, когда лежишь в сухой ароматной траве, а прямо над твоей головой сидит и звенит огромная - ростом чуть ли не с птицу - цикада, пережитое видится столь же нелепым сном, как и пришествия в отчий дом Парисада. Ибо это в уме не вмещается.
Сладко видеть чужое семейное счастье, но и больно, когда ты лишен своего. А ведь кажется, так это просто: жить в ладу, улыбаться друг другу, ограждать от забот и стараться развеять печали... Наглядевшись на Эрмораду с отцом, он давал себе всякий раз обещание либо выправить, либо расторгнуть свой брак. Только как расторгать - без причины? Алфея ему безупречно верна, и Фоант напрасно считает ее способной на самые черные козни. Она даже несчастней Деметрия, ибо он к ней относится с жалостью, а она до сих пор влюблена и ревнует его чуть не к собственной тени. Как будто он не догадывается, отчего иной раз, когда он к ней приходит, она не пускает его в свою спальню, говоря, что больна! Она хочет его наказать - но потом пуще прежнего сходит с ума от тоски и от ревности.
Нужно с этим как-то покончить. И сегодня он застал Алфею врасплох. Она знала, что Деметрий не ночевал во дворце, но не знала, что он вернулся. Он зашел в гинекей, где она, как обычно, сидела за ткацким станком, окруженная пестрой стайкой подруг и помощниц. Две певицы и музыкантша-арфистка услаждали их слух. Увидев царя, придворные женщины расступились, но музыкантши продолжали петь и играть, ибо знали, что Деметрий сведущ в этом искусстве - они только сменили напев с веселящего на величальный. Алфея будто не обратила на мужа внимания - может быть, потому, что сидела спиной и была поглощена рукоделием, создавая легчайшую, невесомую как паутина, и такую же серебристо-серую ткань. "Что это будет?" - спросил Деметрий, кладя ей руки на плечи. "Саван", - мрачно сказала она. - "Для кого?" - удивился он. - "У нас ведь никто не умер"... Он подумал: а вдруг и Алфее являются призраки? Эти стены видали немало смертей. "Когда умрет, будет поздно", - изрекла, тяжело вздохнув, рукодельница.
Он посмотрел на ее приближенных, и они, включая певиц и арфистку, поспешили уйти. Ведь никто не расслышал, что сказала Алфея ему - и что он Алфее; решили, наверное, что супруги после нескольких дней разлуки воркуют о нежном.
"Алфея", - молвил он мягко. - "Жена моя. Ты страдаешь и мучишься из-за меня. Я это знаю. И я пред тобой... виноват". Запнулся и стал выжидать. Сейчас бы ей самое время ответить: "О Деметрий, возлюбленный мой, я сама пред тобой виновата". Но Алфея угрюмо сказала: "Что ж, виновные просят прощения". Он опять пошел ей навстречу: "Ну, прости меня. И давай будем жить по-хорошему. Как пристало супругам. У нас с тобой славная дочь. Нам теперь бы сына, Алфея"...
Резко сброшены руки Деметрия: "Сына?! Сына хочешь?! А я тебе - не нужна?! Я тебе - лишь вместилище семени?! Ты готов даже преодолеть отвращение, чтобы я носила твой плод, а ты снова бы мог не ходить ко мне - девять месяцев?!... Ночевать у этой своей рыжей ведьмы, вонючей лисы, грязной твари"... - "Царица, уймись! Эта женщина ничего плохого не сделала ни тебе, ни мне!" - "Ах, так ты ее защищаешь? Да, слыхали мы эту историю про влюбленную в пасынка мачеху"... - "Что ты мелешь, несчастная! Где твой разум!" - "А твой? Сказать тебе, сколько дней за всё время нашего брака ты провел - у нее, а сколько жалких мгновений - со мной, законной женой? Сказать? У меня записано и подсчитано, не хватает лишь нынешней ночи!" - "О боги, да не с ней я провел эту ночь, а - с отцом!" - "Ах, с отцом?! Ну, так вот: пускай твой отец и рожает тебе сыновей! У него, хоть и стар, это ловко выходит! Ловчее, чем у тебя!"...
Прочего, даже если оно и было, Деметрий не слышал. Он выскочил, словно ошпаренный, и понесся не в свои покои, а по лестнице - в сад. Увидав его столь потрясенным, слуги только шарахались. Чтоб никто не пристал, он, петляя между кустов и деревьев как зверь, устремился к дальней, проделанной в старой ограде калитке - проделанной им же, чтобы скрадывать лишнее расстояние при поездках к отцу, да и не привлекать лишний раз ничьего докучливого внимания.
Он сбежал из дворца. И замыслил не возвращаться, пока не разрежет ту петлю, которой он связан с Алфеей.
Ноги сами его понесли по привычной тропе. Но, одумавшись и запыхавшись от рыданий и бега, он сел на траву в близ зарослей черного дерева. В самом деле - куда он пойдет? К отцу, у которого предостаточно собственных тайных терзаний? Фоант, разумеется, сразу скажет ему: разводись, и поможет составить надлежащий указ, но... Ведь это позор. В их роду лет, наверное, сто не бывало царских разводов. Да и раньше такие случаи были наперечет, и всегда - по весомому поводу: то доказанная измена, то бездетность, то какое-то преступление царицыных родственников. А что он предъявит Алфее? Оскорбление чести отца? Для указа, возможно, достаточно, но немедленно вспыхнут толки и сплетни: что такого сказала царица царю про Фоанта, чего кроткий Деметрий уже не стерпел? Защищаясь, она передаст кому-то их нынешний разговор - передаст, обеляя себя самое и марая грязью отца с Эрморадой, это станет известно в усадьбе... Нет, нет, допустить такого нельзя!
Но и жить так уже невозможно.
С кем бы нынче ему посоветоваться? С Гипсикратом? Его нужно еще разыскать, он где-то под Мегастелой обучает тавров ходить и сражаться не вразбивку, а правильным строем... Брат не будет вникать в околичности - просто выхватит меч и зарежет "эту поганку". А Деметрию всё равно придется потом объяснять отцу и народу - почему и за что...
Владычица Дева сподвигла Деметрия узаконить навязанный брак. "Да останется всё неизменным", - прорекла, толкуя знамения Орфа. А быть может, она толковала неверно? Или воля богини была не так понята ими всеми - немудрыми смертными? "Неизменное" относилось лишь к браку отца, а Деметрию предназначался иной, неразгаданный жребий...
Если кто и поможет Деметрию - то она, Госпожа Всех Смертей и Рождений.
Подумалось - и захотелось снова сделаться семилетним, и войти, как в прохладную зеленоватую воду, в скальный храм, и молиться Владычице, и узреть устремленный в тебя - всепронзающий, всепонимающий взгляд...
Но нельзя же идти туда по обычной дороге, чтобы все проходящие видели: царь Деметрий, жрец Зевса Спасителя, почему-то направился к Деве в затрапезном домашнем хитоне, без пурпура, без венца, без даров и даже без свиты?... А лицо его полно страдания, а кудри растрепаны, а веки красны от слез?...
Нет, он спустится, прячась за деревьями, по этому склону. Быстро, выждав безлюдный миг, перейдет дорогу, ведущую в Афинеон - и окажется в древнем лесу, покрывающем всю Священную гору. И поднимется вверх безо всяких троп и дорог - как не ходит никто, потому что все боятся диких грифонов. А чего их бояться? Звери как звери. Они сами держатся в стороне от людей, и чего совсем не выносят - это запаха конского пота. Но Деметрий отправится в гору пешком, как положено праведному богомольцу - лишь больных или немощных доставляют к Деве в носилках. Только он не пойдет по дороге. Вот и всё. Не пойдет по дороге.
Никаких тропинок здесь нет. Ну и что, он привык, он - охотник.
Начинается осень - а такая жара. С Деметрия от его перебежек и продирания через заросли льется пот. А вдруг этот запах хищникам тоже не нравится? Ведь недаром жрицы перед принесением жертв омываются ледяною водой и облекаются в чистое платье. А если Верховная недомогает или не очень спокойна душой, то и не исполняет обряда - иначе ей грозит растерзание...
Вот он, Священный лес. Столь густой и огромный, что никто из смертных не ходит тут, вдалеке от проложенных троп. Солнце клонится к вечеру, но до сумерек далеко - значит, можно помедлить, подышать дурманящим воздухом, сидя под можжевельником и рассеянно слушая звон цикад, переливчатый посвист дроздов, шорох высохших трав...
Лай ли, клекот...
Как будто охота?... Ах да, при последнем свидании Офра говорила ему, что, возможно, не выдержит ежегодного испытания: "Я уже не юна, и Владычица вскорости предпочтет перелить свою вещую силу в ту, что искусней меня и моложе - а такие в святилище есть". Офра вовсе не жаловалась - просто предупреждала его, как царя и верховножреца, о своем грядущем уходе. "И довольно с меня, я двенадцатый год уже властвую"... Он спросил: "А сколько же тебе, госпожа моя, лет?" - Несмутимая Офра с ее смуглым таврским лицом вдруг заметно порозовела и застенчиво молвила: "Царь, тебе очень нужно узнать?"... И Деметрий сам покраснел, будто спрашивал неприличную глупость. Его ли дело - считать ее годы? Коли так любопытно, можно будет спросить у отца, тот, наверное, помнит, в каком она была возрасте, когда стала Верховной. Для Деметрия Офра была всегда, потому что всю жизнь провела в святилище - как воспитанница, как прислужница при алтаре и как жрица. Она однажды созналась ему, что не может забыть его появление здесь семилетним ребенком. Почему?... "Просто... девочек сюда часто приводят. Мальчиков - очень редко. Почти никогда. Ты был... невероятно хорош. И совсем не боялся грифонов". Разумеется, Офру, как младшую жрицу, с царской семьей тогда не знакомили. Она сама была очень молоденькой, хоть и старше Деметрия. Значит... ныне ей... тридцать два?... Тридцать три?... Тридцать пять?... Вряд ли больше. Седины в волосах ее нет, красотою она никогда не блистала - но ведь таврская Дева сама, на эллинский вкус, не красавица. Сила в Офре доселе немалая - сила голоса, духа, удара. Но все силы смертных когда-то кончаются. После долгих и тайных обрядов сан Верховной слагает одна - и торжественно обретает другая избранница. Офре не о чем горевать: передав преемнице сан, она примет название Матери и уйдет в особый приют на Священной горе, превратившись для прочих - в живую богиню. Говорят, будто Матери не умирают, как и таврские колдуны. Они учат сокровенному знанию старших жриц или судят ослушниц. Сам Деметрий с ними не виделся - просто не было необходимости. Но Фоант признавался ему, что, когда он в начале царствования нуждался в огромных деньгах, то сокровища Девы ему были отданы не мольбами одной лишь Кинноры, но велением Матерей, изреченным через Верховную. Сам отец тоже не был допущен к свиданию с ними. Он вообще дожидался решения за оградой святилища, потому что мужчина не должен входить в обиталище Девы ночью - будь он бог или он царь...
А сейчас - поздний день или ранний вечер. Тепло и светло. Даже если сегодня у них происходит обряд Священной охоты, Деметрий не вернется назад. Лес велик, это место укромное. Можно спрятаться в зарослях и дождаться трубного зова, извещающего, что обряд завершен, и добыча убита либо прежней Верховной, либо кем-то из жриц, притязающих на преемство. Это первое, а не последнее, в череде испытаний, и Деметрий успеет увидеться с Офрой еще дотемна, в ее нынешнем сане. Только Офра сумеет помочь, ведь она почти уже Матерь, и она хорошо знает всех - и его, и отца, и Алфею, и Эрмораду... Будь на месте Офры другая, то Владычица, может статься, не простила бы их тогда и дала бы другие знамения. Ведь от жрицы много зависит - он и сам это знает как жрец. Направляющий священнодействие либо умиротворяет, либо ожесточает властный дух божества. Справедливость? Есть две справедливости: справедливость закона и сердца. По закону они были все кругом виноваты, но Владычица через Офру рекла снисходительно: "Да останется всё неизменным"... Только Офра вольна обратиться к богине с мольбой за Деметрия - чтобы Дева сама разрешила его от ставших невыносимыми уз! Офра сделает это сегодня же, потому что она расположена к ним - и к отцу, и к Деметрию... Будь бестрепетным жрицам Девы знакома любовь, он бы даже сказал, что Офра их любит, но нет, тут возможно лишь всепонимающее соучастие в ходе их здешних судеб...
От земли исходит тепло, от запахов - головокружный дурман, от звуков - тревога и радость. Никуда он отсюда теперь не пойдет. Будет ждать. Чтобы не заснуть невзначай в своем уединенном убежище, он, легши набок и облокотившись, начинает глядеть на снующих мимо него муравьев. Сколько помнит себя - обожал следить за букашками. Просто так, без особенных мыслей. Его зачаровывал черно-желтый бархат шмеля, трепыхание голубых мотыльков, сияющая чернота навозных жуков, изящная каверзность богомолов, муравьиная деловитая резвость... Отец иногда присаживался рядом с ним и начинал наблюдать то же самое - только осмысленно. "Деметрий, тебе не кажется, что муравейник подобен человечьему государству?" - "В самом деле, отец?" - "Присмотрись-ка!"... И Фоант пускался рассказывать о муравьиных царях, царицах, охранниках, зодчих и воинах. Об усердии, самоотверженности, послушании старшим и прочьих муравьиных свойствах и доблестях... А Деметрий в это время, смутно слыша отца, но цепенея от ужаса, молча смотрел, как шестиногие твари тащили в свой дом искусанную, но живую и отчаянно извивавшуюся голотелую гусеницу... "Деметрий! О чем ты задумался?" - "Я?... Ни о чем, отец. Скажи... ей ведь больно? Может, спасти ее?" - "Маленький мой. Ей больно. Но таково бытие. Они убивают, чтоб есть. В отличие от людей, которые иногда истребляют собратьев - только, чтоб убивать... Не трогай, прошу тебя. Ей уже не поможешь. Не мешайся в чужие дела".
Говорят, будто видеть во сне муравьев - это к смерти. Но Деметрий ведь просто их видит, не спит... Он лежит, отдыхает от собственных бед - и блаженствует, зная, что никто его здесь не отыщет. Во дворце, наверное, с ног уже сбились. Не найдут, ибо не догадаются, где он. Лес велик...
Как суха, как тепла и благоуханная священная эта земля. Всё приемлет, всё терпит, всё собой покрывает, всё хранит в своем чреве, пока не придет пора прорасти и выбиться к свету. Миродержица. Древняя Матерь и Вечная Дева. Сотворительница всех веществ и существ. Богиня великая, страшная. Страшная?... Разве?... Деметрий помнит твой землистый, темный, каменный лик, что так напугал его в детстве. Тогда он мог понимать лишь одну красоту: тот улыбчивый холодок, который дарили ему беломраморные или бронзовые дворцовые статуи. Прелесть эллинских нимф и гармонию черт олимпийских богов. А варварский лик Владычицы - в черных выщербинах, опаленный подземным огнем, иссеченный ливнем и градом, сотворенный самою землей, а не умной рукою ваятеля - этот лик казался ужасным. Казался... А ныне Деметрий лежит среди зарослей, прижимаясь горящей от слезной соли щекою к сухой, каменистой, покрытой сохлыми травами, теплой горе. Как будто дитя припадает к изморщенному лицу прародительницы. Не надо ей ничего говорить. Всё ей ведомо. Всё ей подвластно. Разрешить его узы, утешить, укачать, усыпить...
Звоны, шорохи, посвисты в чаще наполняют дремлющий слух, заходящее солнце сочится медовыми каплями через переплетенные, словно руки любящих, ветки... Он ей скажет: "Владычица, я пришел"... А она: "Наконец-то, Деметрий"...
Клекот или лай вдалеке. Большая охота. О лес, толико древний, дремучий, густой, что доселе дарует спасительный кров всем творениям Госпожи Смертей и Рождений - от грифонов до муравьев, от оленей до человеков... Дичи хватит на всех. Лес велик. Столь велик и священен, что никто из смертных не ведает, где начало его, где конец...
144. А случилось так, что нежданно погиб молодой царь Деметрий, оказавшись пронзенным копьем Верховной жрицы на Священной горе. Он, неведомо почему и зачем, оказался в лесу совершенно один в день запретных для всякого мужа обрядов священной охоты. Тогдашняя жрица, Офра, уже собиралась сложить с себя сан, и святилище было закрыто для любых гостей и паломников. На дороге стояли посты, не пускавшие вверх никого, будь он даже царем и жрецом. Отчего Деметрий не ведал о том или, ежели ведал, зачем попытался проникнуть в святилище тайными тропами, укрывшись в кустах и одевшись в неприметное платье, не сумел объяснить ни один человек. Сын Фоанта ведь не был ни дерзким отроком, попиравшим любые запреты, ни глумливым богоослушником, ни безумцем, ни кознодеем. Нет, царя Деметрия чтили за его совершеннейшую добродетель, и его непонятная смерть ужаснула всех его подданных, полагавших, что он не заслуживал рока Актеона или Пенфея.
145. Что случилось, я так и не ведаю, но слышал предание, будто Офра убила оленя, который, упав под ударом копья, обернулся Деметрием. Полагаю, что жрица, скорее, обозналась, приняв шевелящегося в кустах царя за оленя, а узнав, ничего не могла уже сделать: удар было толико силен, что Деметрий умер мгновенно. На царе был тогда хитон буроватого цвета, сходного с цветом шерсти искомого зверя. Фоант был уверен, что Дева покарала его самого за попрание давних обетов и, как было условлено, увела к себе, пусть не сразу, посвященного ей в раннем детстве Деметрия. Дворцовые женщины, видевшие молодого царя убегающим, будто кто его гнал, из покоев царицы, шептались потом, что Деметрий внезапно лишился ума, ибо боги ему наконец-то открыли, что женат он - на нежити. Эрморада тоже считала, что во всем виновата царица Алфея - но молчала, ибо ничем не могла доказать своих подозрений. А царица, рыдая над гробом супруга, клялась, что чиста перед ним, и что якобы на погибель его заманила алкавшая его юной прелести Офра. Верховная жрица уже ничего не могла рассказать, потому что ее в тот же час, возле насмерть пронзенного тела Деметрия, растерзали священные стражи богини - крылатые, с львиным телом, грифоны.
Ни прощения, ни утешения. Плачь, несчастная, плачь, царица Алфея - ничего другого тебе не осталось, пусть люди и боги послушают, плачь...
Со всех сторон то и дело: "Бедный отец... Жаль Фоанта... Как он переживет"... Думали, он от горя рехнется. До сих пор не ест и не спит. Три дня просидел возле мертвого сына, глядел в никуда, говорил только шепотом и невпопад... Да хоть бы и вправду рехнулся! А то еще по привычке ехидничает. Проронил вдруг Алфее с жуткой улыбкой: "Что ты так убиваешься? Жалко?"... От его вопрошания - холодом до костей пробрало. А Фоант, как ни в чем не бывало, с бесстрастным спокойствием: "Теперь ты вправе распоряжаться собою. Можешь вернуться с отцу и потом выйти замуж. Или остаться в семье, сохраняя свой сан и доверив мужчинам охранять твою честь".
Алфея не дикая дурочка, чтоб швыряться венцами. Не могла отказаться. Кивнула Фоанту: "Отче, я супруга Деметрия и останусь с тобой". А ведь знала, на что обрекает себя! Ей узилищем станет этот дворец, где она до скончания дней будет жить среди сплетниц и соглядятаев, где в углах ей всё время будет мерещиться незабвенная кроткая тень... Одиночество, ужас, тоска, бесполезные угрызения, постепенное, но неизбежное увядание духа и тела... Без согласия старика ей замуж не выйти, а Фоант будет мучить ее той же пыткой, что мучился сам, пребывая в угрюмом безбрачии! Он, быть может, сто лет проживет! Да хоть восемьдесят - Алфея всё равно успеет состариться... Но вернуться к отцу-сумасброду - вряд ли лучше. Отец на нее еще пуще зол, чем Фоант. Он уморит дочь точно так же, как уморил ее мать... Ни за что! Она правильно выбрала: Алфея, дочь ваятеля - жалкая доля; царица Алфея, вдова любимого всеми Деметрия - этим можно гордиться, о да!
Встать с измятого ложа, умыться холодной водой, привести в порядок лицо, сесть к окну и спокойно подумать о будущем. Деметрий умер. Кто будет царем? Ах, роди Алфея не дочку, а сына - никто бы не задал такого вопроса! Но закон гласит: дочь не может наследовать, если в царской семье есть мужчины! Неужели опять воцарится Фоант, а наследником станет его сын от скифянки?... Сколь жестока судьба! И сколь каверзна!...Этот скифский выродок Каллий появился на свет не от царской четы, потому что Фоант принародно отрекся. И лишь после сложения сана узаконил свой брак. Этот мальчик - никто. Будь Алфея сильней и имей она больше сторонников, она выиграла бы сей спор - в пользу дочери, у которой никто не отнимет ее неоспорной царственнородости. Только против Фоанта сейчас не пойдешь: тавры взвоют и ринутся на Алфею с камнями и копьями...
Но Фоант, хоть и вправе преемствовать сыну, как старший в роду, неспособен взвалить на себя все дела и все тяготы власти. Сидя там у себя, словно сыч, на вершине, он совсем одичал и отвык от людей; он не знает, кто и чем без него тут распоряжался - он, в конце концов, то и дело впадает в такое отчаяние, что почти лишается разума. А царица Алфея, хоть тоже скорбит, но всё видит и слышит. От нее не укрылось, как Фоант сказал Гипсикрату: "Доверяю тебе последить за делами, у меня пока нету сил". И еще одно, самое важное: "Собери совет и народ, я хочу кое-что объявить".
Объявить? Кое-что? Кроме всеми подразумеваемого: "Я ваш царь"?... А вдруг... Ведь старик не в себе, вдруг он скажет нечто нежданное: "Вот ваш царь - Гипсикрат, брат Деметрия"... Страшно вообразить! Этот тавр, деревенщина, неотесанный полудикарь, меднолобый вояка, идол каменносердый... Сам Фоант, похоже, стыдится его, а не то давно бы признался, что некогда согрешил под кустом с чумазой таврянкой. Но теперь, после смерти Деметрия, у Фоанта выхода нет. Либо властвовать самому, к чему он, судя по его виду и тону, не склонен - либо выбрать другого царя и поставить в известность совет и народ, объяснив, почему его выбор таков. Или... есть еще одна вероятность: Гипсикрат - верховный правитель при малолетнем наследнике Каллии. Разумеется, старику придется сознаться, кто чей брат. Да, неслыханно, только кто посмеет сказать что-то против? Когда варвара узаконят, он сразу станет для всех и красавцем, и умницей, и могучим героем. В его ручищах и так почти всё. Даже вверенная Фоантом большая печать. Остается принять - или силой забрать - диадему и трон. Из Фоанта сейчас хоть веревки вей - он ни в чем не откажет, ему всё равно. Ненавистной царице Алфее дворец подарил: "Всё равно я тут жить не смогу и не стану - без него"... Без Деметрия. Он уедет в Афинеон. Уедет - сразу после собрания, на котором что-то объявит. Объявит - кто будет царем.
Бестрепетный, беспощадный, бесчувственный Гипсикрат. Начальник царской охраны, стратег-советник, жестокий палач при мече и печати. Неужели - будущий царь?...
Плачь, несчастная, плачь, царица Алфея!... Фоант уедет, а ты останешься здесь, под надзором свирепого варвара! Боги, он даже на братних похоронах не предался слезным рыданиям, а командовал и следил за порядком! И не столько оплакивал гибель Деметрия, сколько мрачно себя укорял за оплошность в положенной службе - мол, оставил царя одного, вот и вышла беда, царь ведь был беспечен как маленький...
О да. Деметрий был как дитя. Ему нужна была мать, а не женщина. И Алфея готова ручаться, что на Священную гору он побежал не подсматривать таинства, а - пожаловаться. Но про это лучше помалкивать, а то докопаются, на кого и за что. Пусть уж лучше судачат, что эта уродина Офра влюбилась в него, а когда Деметрий отверг ее ласки - пронзила копьем, и богиня ей отомстила, потому что Деметрий был непорочен и свят... Свят!... Ах, кончено всё, моя жизнь, моя красота... Ни женою, ни матерью мне уже больше не быть - никогда, никогда, потому что старик ни за что не позволит мне испытать хоть капельку счастья, а стеречь меня будет кремнесердое, железнорукое, мрачноликое таврское чудище...
Это не человек. Он ведь зрелый мужчина, а до сих пор не женат. Даже дома собственного не имеет: мол, зачем, я всё время на службе. Словно каменный столб. Совершенно ни в чем людском не нуждается. Может несколько суток не спать и часами стоять без движения, есть сырятину, запивая свежею кровью. Ему всё равно, что мужчина, что женщина. Ему главное - друг или враг, убивать или оборонять...
А что, если это - лишь от неопытности? Может быть, он просто не знает, что такое женская ласка - не пробовал? Даже если все-таки хаживал в Сотерии к продажным девицам - вряд ли там кто-нибудь приучал его к нежностям, не похожим на братское рукопожатие или отеческое целование в лоб... Ведь влюбиться в такого нельзя даже за огромные деньги. И у тавров не принято говорить про любовь. А если, преодолев отвращение и брезгливость - отважиться вразумить его? Покорить своего надзирателя и... государя?...
Ох, Деметрий, о чем это я! Когда нет тебя, когда кончена жизнь, моя женская жизнь! А-а-ах!... О-о-ах!... Здесь запрут меня, здесь я состарюсь, здесь погибнет моя красота, моя молодость, всё - навсегда... А-а-а!...
Шаги в коридоре. Дверь нарочно не заперта, а подруги и слуги разогнаны: не мешайте плакать Алфее!
Входит. Четкая тень на полу перед ложем. И каменный голос:
- Царица, ты что так кричишь? Там, внизу, не могут уснуть. Ни отец, ни его жена, ни ребенок. Уймись.
Решиться - покуда не поздно! Другая такая возможность может уже никогда не представиться, чтобы - ночью, одни, в ослеплении общей беды... Позабудь свою гордость, даже кроткую тень - позабудь... Лоб горит, а душа холодна. Сердце - камень под коркою льда, руки - влажны и трепетны. О, к кому еще можно припасть, как не к брату покойного мужа? Кому восплакать о своей погибшей судьбе?
- Кончена моя жизнь, Гипсикрат! Мой удел с этих пор - одиночество! Никогда не быть мне больше ни женою, ни матерью! Моя молодость и красота - всё пропало...
- Деметрий погиб, царица. Это - большее горе. А отцу тяжелее, чем нам.
О идол ты меднолобый! Истукан непонятливый!
- Да, Гипсикрат, они так любили друг друга... А меня не любит - никто! Ни одна душа на земле! И никто меня не жалеет! Фоант неизвестно за что ненавидит меня, родной отец не приходит утешить - он, я знаю, сидит у Фоанта, смотрит в очи и воду ему подает, а я тут одна...
- Царица, а где твои женщины?
- Женщины! Что мне в них, Гипсикрат! Они все мне завидовали, все меня ревновали к Деметрию, а теперь, когда его нет - плачут только о нем, обвиняя украдкой - меня! Будто я виновата! Не я, Гипсикрат! Ах, не я!... Неужели бы я его отпустила - туда? Но разве он когда говорил мне, куда, зачем и на сколько уходит?... Его даже не сразу стали искать, потому что он выскочил не по-царски одетый, без венца, без сопровождения, без оружия, без коня...
- Царица, но выскочил он - от тебя, люди это видали.
- Но никто не видал, что здесь - произошло! И сказать никому не могу, ибо - стыдно...
- Даже - отцу?
- Ах, отцу прежде всех! Тут замешана честь!
- Честь - твоя?
- Нет, Деметрия!
- Как это?...
- Ах, Гипсикрат... Мне не должно говорить об этом ни с кем, но ведь ты его брат, ты не выдашь сей тайны...
- Не выдам, клянусь Владычицей.
- О, не надо здесь - про Владычицу! Ибо это она погубила его, а не я!.. Я, несчастная, просто не знала, что делаю и говорю! Он пришел ко мне, чтобы... Ах, какое мучение выговаривать истину... чтобы лечь со мной, ибо он так хотел наследника, сына... Но не смог - уж в который раз - ничего... Я, его утешая, сказала, что нужно бы помолиться ей, Госпоже Всех Рождений... Но кто же предвидел, что он сразу туда и помчится! И вдобавок - не по дороге, а прямиком через лес! В день священной охоты! Не я виновата, что богиня сперва отженила его от меня, а потом и совсем забрала! Виноват, коли вымолвить правду, тот самый отец, что вручил его вызмальства - Деве! Потому его сердцем никто не смог завладеть - кто мы есть, чтоб тягаться с бессмертными?... А теперь обвиняют меня, ибо я никому не могу объяснить, что здесь было, и никто, ни один человек, не жалеет меня, у которой душа искровавлена - тем же самым копьем!...
- Я... жалею тебя, - говорит Гипсикрат.
И неловко пытается провести рукой по ее искристым, растрепанным, отрезанным чуть пониже плечей - в знак скорби - кудрям.
Ухватившись, она целует эту тяжелую и шершавую руку.
- Гипсикрат! О спасибо тебе! Деметрий всегда мне хвалил твое честное сердце, твою верность, твою доброту... Ты единственный, на кого я могу положиться и кому безоглядно довериться. Как и ты мне: ведь я никогда никому не обмолвилась о твоей - вашей - тайне с Деметрием.
- Да, царица.
- Он любил тебя.
- Я его тоже.
- О, я знаю, с тобою я не боялась отпускать куда-то Деметрия, как теперь не боюсь поручить твоему попечению то, что мне всего драгоценней на свете - нашу дочь...
- Я обязан, царица, охранять вас обеих, и я это сделаю.
- Ах, послушай меня, Гипсикрат! Для меня вы - почти что одно, хоть и разные... Ты совсем не похож на него, но недаром вас зовут "Диоскурами" - тот же дух, тот же взгляд, та же кровь... Гипсикрат, пожалей меня, пощади, полюби - ради памяти брата! Попроси меня в жены себе - у отца! Не подумай, что я соблазняю тебя подле гроба, о нет, я радею о нашей семье... Пусть уляжется горе, но пусть это горе сольет наши души, о мой Гипсикрат... Я согласна ждать, сколько надобно... Целый год или больше... Но я хочу быть спокойна за судьбу моей дочери - и хочу не быть столь затравленной и одинокой... У тебя будет кров и очаг, у тебя будет верная и приятная видом жена, у тебя будут дети - ведь я не бесплодна! Я рожу тебе сына, которого мы назовем, если ты пожелаешь, Деметрием... Или как тебя - Гипсикратом... Попроси меня у отца! Он тебе не откажет, я знаю!