Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Владыка Вод: Окончание

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Гибель Фоанта и крушение его царства завязывают новый узел в сложных переплетениях судеб основных героев романа


   ...Говорят, что дозорные стали чаще видеть кентавров. Только издалека. Кентавры по-прежнему соблюдают свой уговор с Фоантом, подтвержденный при встрече с Деметрием. Врагов - на копье, друзей и посланцев за мзду пропускают. Но сами близ Афинеона не появляются. И местные жители - ни ногой за пограничную стену и недавно воздвигнутый вал. Такова непреклонная воля царя. Чтобы не было ни малейшего повода к ссоре и распре.
   Как тоскует порою сердце в дивном городе Афинеоне. Как тоскует сердце царицы. Как тоскует по тем временам, когда не было горше печали, чем утрата коня или размолвка со старшими братьями... Нет возврата к этой поре, и в Кентаврии нет больше места для царицы двуногих, для Эрморады, жены Фоанта и матери Каллия.
   А ведь скоро ей снова родить. И невовремя, и некстати. Страшно стало жить даже взрослым. И не хочется думать, что будет с детьми.
   Фоант опять повернулся душою к жене. После смертоубийственной драмы в театре он как будто нарочно стал не только сам проводить у нее дни и ночи, но и водить Эрмораду с собою повсюду. Не только на поминальную церемонию в храме. Но даже на царский совет, на судебные заседания и на встречи с городскими властями. Когда кто-то из старых сановников дерзновенно напомнил ему, что женщинам находиться при сем не положено, Фоант возразил совершенно спокойно: "Она женщина - лишь для меня. А для вас - царица, и только". Все примолкли. Ибо поняли: происходит нечто серьезное. И, хоть царь о том не обмолвился, трудно было не догадаться, что он привел в окончательный вид завещание и усердно готовит Эрмораду к принятию власти. Потому и желает, чтобы она разбиралась в происходящем.
   Он не тратит больше времени на любовные речи, рассказы о прошлом или повествования о богах. Приходя к жене, он приносит с собою кипы мелко исписанных свитков или снизки табличек: "Присядь, ненаглядная, мы должны посмотреть это вместе"... - "Господин мой, я еще очень плохо умею читать"... - "Хорошо, я прочту, ты послушай и скажешь"... - "Я не вправе решать!" - "Пока жив, решать буду я, но, боюсь, мне осталось недолго"... - "Я не буду жить без тебя!" - "Даже ради детей, Эрморада?"...
   Тут она и притихнет, уставившись на разбухший живот и прикрыв его теплой ладонью. Дети! Маленький Каллий и - этот, еще не рожденный, но уже несомненно живой. Или... эта. Фоант так мечтает о дочери. И по всем приметам выходит, что должна быть именно дочь. Но лучше бы никому не рождаться на свет в столь ужасную пору. Тем более девочке, если ей суждено безотцовство...
   Как тревожно и страшно на свете.
   Фоант с трудом согласился принять первых беженцев-боспорян - а теперь махнул рукой на последствия и пускает всех, кому удается пробраться сюда по суше или по морю. Только селит он вновь прибывающих не в Сотерии и Афинеоне, а подальше от берега, в землях тавров. Уговорами таврских вождей занимается Гипсикрат, убеждающий их не чинить препятствий изгнанникам. Беглецы готовы на всё и за всё благодарны. Израненные, изможденные, обмороженные, со следами оков и побоев. Каждый рассказывает о жестокостях и расправах, учиняемых Диофантом. Поскольку войск у стратега мало, он устрашает своей беспощадностью. Смерть грозит на Боспоре любому, о ком донесут, что он помогал самозванцу Савмаку.
   Европейский Боспор - кроме Пантикапея - в руках Диофанта. Да и Пантикапей вряд ли долго продержится. Вокруг него сомкнулось кольцо городов и селений, признавших царя Митрадата Евпатора. Пощаду от Диофанта получают лишь те, кто сдаются без сопротивления. Так случилось и с Порфмием - небольшим городком у пролива, разделяющего Европейский и Азиатский Боспор. Диофант отпраздновал бескровное взятие Порфмия как свою большую победу: получив ключи от пролива, он мог ловить беглецов, устремлявшихся на ту сторону - и препятствовать получению самозванцем какой-либо помощи от его азиатских друзей.
   Беглецам сейчас деться некуда. Только сюда. В Скифии Диофанта ныне так боятся, что даже зайца, невзначай забежавшего из боспорских степей, сразу изловят и выдадут в знак своей полнейшей покорности. Да и херсонеситы не станут привечать боспорян, помогавших или сочувствовавших Савмаку. После сдачи Порфмия, Акры, Кеп и Мирмекия и отрезан путь к Меотиде и в Азию. Если плыть прямиком через море - попадешь к самому Митрадату.
   Остается - Фоант.
   Этот царь, про которого долгие годы ходила молва, будто он соблюдает обычаи тавров, поклоняется страшным богам, исполняет таинственные колдовские обряды в смрадных капищах, да и сам - ученик ведуна...
   Только он сейчас - всех принимает.
  
  
  
   - Ненаглядная, ты не спишь?
   - Уже утро, господин мой?
   - Да, уже утро.
   Фоант присаживается на постель к Эрмораде. Нежно гладит по волосам и целует в уста. И колеблется, нужно ли говорить. Но какая польза скрывать? Она всё равно очень скоро узнает. Может разволноваться. Лучше уж - от него.
   - Эрморада, послушай спокойно. У меня... у нас... будут трудные дни. Мы должны быть с тобой заодно, чтобы действовать мудро и правильно.
   - Что случилось?
   - Вчера поздно вечером до ворот добрёл... а вернее, дополз - человек. Он оттуда. Всё кончено. Занят Пантикапей.
   Чтоб не вскрикнуть, она закрывает руками лицо. Фоант кладет ладонь ей на лоб и размеренно продолжает:
   - Савмак захвачен и увезен - вероятно, к царю Митрадату. Помнишь, третьего дня дозорные донесли, будто видели далеко проплывавший корабль?
   - Почему Диофант не убил его?
   - Полагаю, не счел себя вправе. Скиф - законно ли, незаконно - целый год был боспорским царем. Говорят, и по происхождению он - чрезвычайно высокого рода. Выносить ему приговор может только равный по сану и крови.
   Всё равно она содрогается. Приговор - предрешен, Митрадат не из тех, кто способен поступить милосердно с врагом.
   - Но и это не самое худшее. Не хотел тебе говорить, ненаглядная, но уж лучше заранее знать, чтоб успеть приготовиться. Тот беглец, что явился вчера... я с ним сам разговаривал ночью. Он был вызволен и отправлен сюда - нашим другом. Гераклеодором.
   - Он - там?!... Среди этих - пытателей?!...
   - Эрморада, он воин и должностное лицо. Херсонес обязан царю Митрадату свободой и теперь, исполняя союзнический договор, помогает ему подавить мятеж на Боспоре. Таковы обстоятельства. Что до Гераклеодора... Помимо долга союзника, он памятует о долге друга. И послал нам изустное предупреждение. Слушай самое главное, Эос моя: утвердив Митрадатову власть на Боспоре, Диофант поведет свое войско - сюда.
   Почему-то она не заплакала. А, обняв свой живот, с расстановкой спросила:
   - Как же так? Ведь мы - не участвовали...
   - Диофант полагает, что мы помогали врагам Митрадата. Принимали как гостя мятежника, украдкой послали ему на подмогу отряд, отказав притом самому Диофанту - а теперь укрываем бегущих от заслуженной кары...
   - Господин мой, но разве всё это - не ложь? Если б я не была при тебе и не знала! Мы же не называли Савмака "царем", и Деметрий не приглашал его во дворец, а ты сам был суров с ним и скорей обвинял, чем сочувствовал... В чем же - помощь?
   - Именно так. Но Деметрий не сумел помешать тому, чтоб со скифом уехала часть из осевших у нас боспорян. Я подумал: чуть более тридцати человек не решают исхода войны. А они весьма отличились, особенно некий кузнец-оружейник Калат - он устроил себе мастерскую прямо в пантикапейском дворце и снабжал Савмака оружием, да и сам воевал... Диофант не мог не узнать, откуда у скифа такие друзья. А теперь, в довершение всех этих дел - мы открыли страну беглецам...
   - Но ведь право убежища - свято!
   - Для разбойников нет ничего святого, Эос моя.
   - Что же будет с нами, Фоант?...
   - Успокойся и не отчаивайся. Я на всякий случай послал Гипсикрату приказ объявить тревогу в войсках и воззвать к вождям о всеобщем воинском сборе. Но по-прежнему не хочу воевать, пока вижу иные возможности, чтоб спасти и страну, и тебя.
   - О, какие? Скажи!...
   - Непременно скажу. Только встань сперва и оденься. Я сейчас собираю совет в нижнем зале. Мы с тобою пойдем туда вместе.
   Прислужницы умывают, причесывают и одевают царицу. Ее темнобагряные косы, обрезанные после смерти Деметрия чуть пониже плечей - точно так же, как у Алфеи - опять отросли до пояса. Их сплетают тяжелым узлом и скрепляют золотым с бирюзой скифским гребнем. А лоб повязывают диадемой, поверх которой надевают золотой ободок - дар великого вождя Аранея. А в ушах у нее золотые фигурные серьги - подарок Фоанта после рождения Каллия. А на шее - сердоликовое ожерелье, память о чутком сердце Деметрия...
   - Ты прекрасна, царица моя, - говорит ей Фоант, уже тоже одетый по-царски - в пурпурный гиматий поверх неизменно черных одежд, препоясанных поясом с золочеными бляхами и крючками, на котором висит - меч царя Гекатея.
   Дожидаясь известия о прибытии во дворец всех членов совета и представителей граждан Афинеона, он сажает царицу на кресло, воздвигнутое для нее рядом с троном, а сам становится сзади нее, опираясь на посох и говорит ей тихо, но четко:
   - Послушай меня, Эрморада. И постарайся понять, хотя многое из того, что скажу я тебе, тяжело для души и темно для ума. В совершившемся виноват - только я. Ибо я для бессмертных богов согрешитель гораздо худший, чем Сизиф, Иксион и Тантал. Кто они, ты не знаешь, но это неважно. Я посмел - возжелать невозможного. Сотворить совершенство на этой земле, на ничтожнейшем отведенном мне волею рока пространстве. Вопреки всем прежним обычаям, я отрекся от войн и убийств, я изгнал месть и злобу из собственной жизни, я растил богоравного сына, я привел к благоденствию эту страну, что казалась столь нищей и дикой, я построил, любовно вторя невиданным мною Афинам, мой варварский Афинеон... И казалось, будто ко мне благосклонна всемогущая всеблагая судьба - и сама Владычица Дева защищает мой край от врагов и завистников! Напоследок же боги послали тебя, чтобы дать мне изведать любовь, какой, думал я, не бывает на свете... Но я вижу теперь, что великие боги и недремлющий рок преднамеренно дали мне обрести вожделенное, дабы, вдосталь натешившись, сразу всё отобрать. Непорочное имя. Любимого сына. А теперь - и тебя, моя Эос, и страну со всем, что в ней есть... Ты еще не видела то изваяние, которое Гармонид сотворил из цельной скалы - помнишь, мы о ней тогда спорили?... На одной стороне он вырезал юную деву в цепях, будто к камню прикованную. Имя ей - Андромеда. На другой стороне - мужчину и женщину, друг у друга в объятиях плачущих. Это царь эфиопский Кефей и жена его Кассиопея. Царь, дерзнувший воскликнуть: "Супруга моя превосходит красою всех женщин и даже бессмертных богинь!" - и изведавший тяжелейшую муку: в искупление дерзостных слов надлежало ему отвести родное дитя на потраву Великому Змею. А иначе - гибель всему, и царю, и царству, и людям, и прекрасной Кассиопее... Вот как боги карают гордыню! Я - гордец, царица моя. И всегда это знал. Мне о том не раз говорили. Я пытался себя изменить, только тщетно. Таков уж мой нрав. И теперь несу наказание. Но, пока судьба не уставила перст на тебя или Каллия, я хочу отдать ей - себя...
   - Что ты вздумал сделать, Фоант?! - вцепляется ему в руку и в плащ Эрморада.
   - Не пугайся, моя ненаглядная. Ничего опрометчивого. Ибо движет мной не отчаяние, а разумное рассуждение. Я совсем не стремлюсь умереть. Напротив: я придумал, как вас спасти. Будет так. Я пошлю к кентаврам гонца и велю им без боя и сопротивления пропустить сюда Диофанта. И сам ему выйду навстречу. Безо всякого войска. Один. Без меча. Может только, с маленькой свитой.
   - Он убьет тебя, мой господин!
   - Как бы ни был он лют и жесток, он сперва - полагаю я - удивится. Много раз сей нехитрый прием помогал мне при встречах с враждебными таврами. А позднее - с царем Парисадом, поначалу настроенным очень немирно. Если, вринув врага в изумление, я заставлю его завязать разговор - то, возможно, мы что-нибудь выиграем. Время, жизнь, безопасность твою - и детей...
   - Он возьмет тебя в плен!
   - Я потребую встречи с царем. Месть за нашу помощь Савмаку - только повод для нападения. Суть не в том. Либо сам Диофант пожелал покорить для царя Митрадата всю Тавриду, включая и нас - либо царь ему так приказал. Это я должен выяснить. Диофант ныне звероподобен от пролитой крови, но Савмака он не казнил - значит, он не утратил последнюю память о пристойном и благоприличном. Если он как стратег и наместник царя уважает себя - он не сможет поднять оружие на законного властелина, безоружного старика, который сам соглашается ехать с ним к Митрадату и только перед самим Митрадатом отправдываться. И, покуда мы с Митрадатом о чем-то не договоримся, Диофант будет связан здесь по рукам и ногам. Он не сможет самоуправно насильничать.
   - Я боюсь за тебя!
   - И напрасно. В свое время мне показалось, что тот самый царь Митрадат, которого ныне кто-то славит, а кто-то клянет, взирал на меня с приязненным любопытством. Диофант и Гераклеодор, не сговариваясь, подтверждали, что он помнит меня. Полагаю, я смогу убедить его, что никогда не желал ему зла и не заключал никаких соглашений с его врагами, будь то скифы или Савмак. Если он захочет иметь нас союзниками или данниками - что ж, придется на это решиться. Моя встреча с царем Митрадатом - единственное, что сейчас нас может спасти.
   - Господин мой, да в силах ли слово обуздать эту ярость!
   - Так порою бывало. Помнишь, что отвечал Александру побежденный им Пор, царь индийский?
   - Это ты мне еще не рассказывал.
   - "Как с тобой поступить?" - грозным тоном спросил победитель. А закованный пленник: "По-царски". Александр, не желая унизиться, возвратил ему всё. И свободу, и трон.
   - Митрадат... на такое способен?
   - Говорят, он способен - на всё. Значит, и на - пусть вынужденное - благородство. Если царь Митрадат притязает быть преемником дел Александра... а я вижу, к тому он склоняется... он не сможет сделать иначе. Мы ему не опасны нисколько, мы маленькая страна, разорение коей не принесет ему ни богатой добычи, ни славы.
   - Я поеду с тобой.
   - Нет, царица моя. Ты останешься. Не хватало к прочим несчастьям, чтобы ты потеряла дитя...
   - Господин мой, а если тебя там обманут, отравят, замучат, убьют?... Если ты не выдержишь странствия?... И... если вдруг Диофант тебя, безоружного...
   - Вот для этого я сейчас собираю совет. Чтоб прилюдно назначить тебя воспреемницей власти. Если что-то случится со мной - доверяю тебе поступать, как сочтешь уместным и правильным. Или пусть тебя защищает... стратег Гипсикрат. Как он это умеет.
   - Но тогда...
   Что будет "тогда", Эрморада сказать не успела: в зал вбежал возбужденный Тавриск:
   - Господин! Госпожа! Там у входа... кентавр! Хочет видеть царя!...
  
  
  
   "Я с тобой". Разве может Фоант запретить Эрмораде повидать кого-то из бывших собратьев? Он помогает жене облачиться в теплый гиматий и сводит, поддерживая под локоть, по лестнице. Тавриск по дороге рассказывает, что кентавр отказался войти во дворец оттого, что изранен и грязен. Ждет Фоанта снаружи. Только пить попросил.
   Царь с царицей выходят. У входа - толпа: ко дворцу явились сановники, должностные лица города, советники, свита, друзья царя и охранники.
   В середине - черное тело двусущностного. Лица не видно: закрыто чашей, которую он, подняв двумя руками, осушает с блаженством до дна. Последние капли - взасос. Опускает сосуд, отирает лоб. И...
   - Ктарх!!...
   Пронзительный крик царицы. Осколки глиняной чаши под копытами на серых плитах двора. Смеясь и плача, Эрморада виснет на грязной шее чудовища. Вытирает своим пурпурным гиматием с золотою каймой пот и кровь с лица людозверя, упоенно шепча: "Брат мой, Ктарх"... А он, заметив ее выступающий из-под верхнего платья живот, печально глядит на Фоанта.
   - Здравствуй, Ктарх, - подает ему руку царь.
   - Здравствуй, Фоант. Хорошо, что сестра моя здесь. Пусть поможет моим словам стать твоими словами. Ведь она понимает обоих.
   О да. Эрморада еще не успела забыть языка, на котором говорит это древнее племя. А Фоант может что-то не вспомнить, Ктарху же трудно изъясняться по-эллински.
   - Фоант, случилась беда, - говорит устами царицы кентавр. - На рассвете с Боспора к нам вторглись двуногие. Много-много. Целое войско. Направлялись сюда. Мы блюдем договоры, Фоант: мы закрыли пути. Я сражался. Но у нас недостаточно воинов. Те двуногие отступили, но, боюсь, далеко не ушли. Просто ищут другую дорогу. Если нас отрежут от наших степей, мы погибнем. Гнасс, великий вождь, и всё племя решило: мы будем тебе помогать, Фоант, если ты нам тоже поможешь. Вышлешь войско к границе - мы примем участие в битве на твоей стороне. Нет - мы нынче же ночью уйдем к Меотиде, а оттуда - дальше, на север. Говорят, там безлюдно и есть, где пасти кобылиц. Гнасс желает сберечь свой народ. Нас и так уже мало. При тебе было - десять родов, ныне - семь. Мы умрем - других не родится.
   - Брат мой Ктарх, - отвечает Фоант. - Погляди на меня. Слишком стар я, чтобы сражаться. И я тоже хочу сохранить мой народ. Но друзей я не брошу. Я поеду с тобою сейчас же. Промедление - лишняя кровь.
   - Ты - один? - удивляется Ктарх.
   - Да, один. Безо всякого войска. Как однажды уже к вам являлся.
   - Это нас не спасет.
   - Тем двуногим, пришедшим с Боспора, нужен - я. Так они меня и получат. А вам надлежит в самом деле покинуть эти места и уйти подальше на север. Земля велика. Здесь, в Тавриде, вам больше не жизнь. Я умру, а вас - уничтожат... Тавриск, прикажи, чтобы мне привели коня! Вы, друзья мои, кто желает - составьте свиту... Впрочем, лучше не надо...
   - Фоант! - припадает к нему Эрморада. - Не ходи! Не бросай меня!.. Я не знаю, как жить без тебя!...
  
  
   "Стой, отец!"...
   Это властно кричит Гипсикрат. Весь в военных доспехах, в блистающем шлеме и с оруженосцем, несущим щит и копье. Сзади - ратники, также в железе и в полном вооружении.
   Что это значит? Откуда он взялся? Его ведь не звали на царский совет.
   - Стой, отец! - заслоняет он дорогу Фоанту. - Я тебя никуда не пущу! Мое войско - под Афинеоном. И уже выступает в поход.
   - Кто тебе приказал?
   - Моя честь. Ибо сдаться без боя - позор! Лучше уж погибнуть со славой.
   - Я хочу совершить то же самое. Только меньшею кровью. Может быть, и вовсе без крови. А позор падет на того, кто посмеет убить старика.
   - Нет, отец. Ты останешься здесь.
   - Невозможно.
   - Заставлю!
   - Как?
   - Силой!
   - И что же - велишь запереть меня? Или связать?
   - И велю, и свяжу, и запру, если будешь сопротивляться.
   - Кто тебя посмеет послушаться?
   - Моя стража!
   - Гипсикрат, ты забыл, кто здесь царь!
   - Нам сейчас нужен вовсе не царь, а командующий! Потому что - война!
   - Ты... мятежник! И самозванец!
   - Слушай! Не заставляй меня при всех говорить, кто я есть!... Мне довольно, что ты это - знаешь!... А теперь - уходи. Всё уже решено. Без тебя. Я - приказываю.
   От последних слов Гипсикрата Фоант цепенеет, будто раненный острой сталью в живот и чувствующий, что дышать осталось - мгновение.
   И, сглотнув плотный сгусток немыслимой боли, выдавливает:
   - Хорошо. Я уйду. Но сначала скажу кое-что. Совету и гражданам.
   Площадь перед дворцом полна до отказа. На ступенях стоят приглашенные Фоантом сановники. А внизу - все, кто смог пробиться во двор.
   - Мой народ! - поднимает руку Фоант. - Тавры, эллины, скифы и потомки смешанной крови! Я дождался и дожил. Проклятие Девы настигло меня. Вы свидетели: я - низложен. Собственным сыном. Объявляю во всеуслышание: Гипсикрат - мой сын. Старший сын, зачатый мной до законного брака. Принимая свой рок, я снимаю венец и торжественно вам объявляю: отныне ваш царь - Гипсикрат, сын Фоанта. Первородный и старший мой сын. Повинуйтесь царю Гипсикрату.
   Обычно при провозглашении имени нового государя кричат славословия. Так положено. Здесь - молчат. Как внезапно всё совершилось. Даже если кто и догадывался, почему стратег с вопиющей бесцеремонностью отстраняет Фоанта от власти, говоря при этом "отец" - всё же в это не верилось. И когда Фоант сам признался в отцовстве - всех как будто громом ударило.
   Чтоб подать всем прочим пример, Фоант намерен первым склониться перед преемником и принести ему клятву на верность.
   Гипсикрат не дает ему это сделать.
   - Государь и отец! - пресекает он Фоантово преклонение. - Заклинаю богами: оставь свой венец при себе. Я явился сюда не затем, чтоб низвергнуть тебя. Я пришел к тебе попрощаться. Ведь иду, возможно, на смерть. Мое сердце спокойно: я воин. Я всегда был готов умереть за тебя. И всегда был честным и верным. Разве - нет? Но сегодня исполнилось то, о чем я долгие годы напрасно молился богам: если мне суждено пасть в бою, я погибну - сыном Фоанта. И тебе никогда уже больше не придется стыдиться меня!
   - Сын мой, - говорит Фоант сокрушенно. - Это богопротивно, чтобы детей своих хоронил отец, а не дети отца. И разумнее было бы мне пойти, а тебе остаться. Я мудрее тебя, ты, конечно, сильней, но...
   - Да, отец, я сильней! - прерывает его Гипсикрат. - Потому я обязан закрыть тебя этим щитом в час опасности. А иначе и боги, и люди, и предки - все начнут меня презирать. Я умру от стыда. Так уж лучше - от ран.
   - Лучше - вовсе не умирай.
   - Я готов ко всему.
   - У тебя на душе... есть желание?
   - Есть. Дозволь молвить слово к царице.
   Что ему в этот час до всех любопытных глаз и ушей, пожирающих каждый жест и малейшее колебание уст.
   Он подходит к ней, Эрмораде. И долго молчит, сжимая ее дрожащие руки в своих шершавых, как скалы, ладонях. Наконец, прорезается речь, и слова - как осколки дробимого камня.
   - Царица моя. Будь у меня родная сестра - ты была бы дороже. Будь даже мать - ты была бы дороже. Ты - дороже всего, ибо ты лучше всех. За тебя не жалко погибнуть. И доколе рука моя держит меч, будь спокойна, моя госпожа: никому тебя не предам и не выдам. И обидеть тебя никому не позволю. Но прошу тебя об одном. Если я не вернусь - подари мое имя тому, кто скоро родится. Я уже не оставлю потомства и хочу, чтоб меня не забыли.
   Он снимает с головы свой тяжелый шлем с золоченым грифоном на гребне и, лязгнув медью поножей, встает перед ней на колени, простирая руки к ее животу.
   И оба они, Гипсикрат и царица, тотчас вздрагивают, будто молния пронеслась между ними.
   Никакая не молния: просто во чреве трепыхнулось дитя. Никакая не молния.
   - Встань, Гипсикрат, - говорит Эрморада. - Я лишь смертная и не достойна преклоненья колен. Но по праву царицы, жены твоего отца и той, что ныне тебе вместо матери - повелеваю: не ищи в сражении гибели. Ты нам дорог. Мы будем молить всех богов за тебя. Возвращайся живым. И с победой. А как назвать дитя, пусть решает отец. Будет так, как он скажет.
   И Фоант произносит обет:
   - Сын мой, я обещаю тебе то, что ты просил у нее. Твое имя будет дано тому, кто скоро родится. Умирать тебе для этого незачем: своих слов я назад не беру. Будут два Гипсикрата, два кровных брата. Или - брат и сестра, Гипсикрат и Гипсикратия. Отправляйся спокойно и знай: ты объявленный царь. И, вернувшись, получишь из рук моих полную власть. Тебе есть, за что воевать. А чтоб боги послали тебе удачу, отдаю тебе нашу святыню: древний меч твоих прародителей. Отдаю - навсегда. Да вольются в десницу твою силы всех могучих десниц, что его когда-то держали!
   Гипсикрат принимает меч. Вынимает из ножен, любуется лезвием и целует на нем золоченую ящерицу. Снова прячет, прикрепляет к поясу, а свой собственный меч отдает двусущностному союзнику - Ктарху.
   Напоследок он крепко-напрепко обнимает отца и что-то шепчет ему на ухо - счастливый, тревожный и красный.
   Надевает на голову шлем. Издает победительный клич, подхваченный воинами. И уходит, сверкая металлом, туда, где звучат лихие военные авлосы и таврские барабаны.
   Вдогонку ему - с дворцовой площади, с улиц, со стен и башен - наконец-то кричат: "Да пошлют тебе боги победу!" - "Славься, царь Гипсикрат!" - "Да здравствует Гипсикрат, сын Фоанта!"...
  
  
  
  
   150. Завершив войну на Боспоре и увидев, что теперь вся Таврида, кроме маленькой нашей страны, оказалась под властью царя Митрадата, стратег Диофант вознамерился захватить и ее, уповая на старость и слабость Фоанта и вменяя ему в вину нарушение их уговора: ведь Фоант, зарекшись участвовать в распре, принимал у себя беглецов. Я всегда полагал, что предлог к нападению был не слишком весом и почтенен, ибо к нам прорывались с Боспора лишь немногие, изнуренные горем и ранами люди, и Фоант проявлял сострадание к ним, а отнюдь не враждебность к царю Митрадату.
   151. Ныне же, обдумав те события снова, я склонен считать, что стратег Диофант опасался, что, едва он покинет Боспор, уцелевшие там враги Митрадата вновь затеют мятеж и восстание, вовлекая в него всех соседей - и скифов, и тавров. Оттого Диофант рассудил, что нельзя оставлять близ Боспора никаких независимых царств и законных правителей, неподвластных царю Митрадату. А Фоант, даже будучи невоинствен и стар, представлял для стратега препятствие, потому что царя тавроэллинов уважали и чтили все соседи и все племена, ибо слово его было много сильнее меча, и любой говоривший с ним покорялся его увещаниям.
   152. Полагая, что эта война будет самой короткой и легкой, Диофант пошел на нас только с понтийцами, а союзное войско херсонеситов оставил под Феодосией, откуда они уже собирались отправиться морем домой. Но границы нашего царства охраняло племя кентавров, свирепое к чужакам, а Фоант, уверявший стратега при встрече в своем миролюбии, избегал похваляться военной доблестью тавров, которых сплотил вкруг себя его сын Гипсикрат. Потому Диофант никогда не осмеливался вспоминать об этом походе, не принесшего победителю скифов ни чести, ни славы. И придется мне рассказать - ради истины - то, о чем умолчали описатели подвигов Диофанта в Тавриде: о сражении против кентавров и о подвиге Гипсикрата.
  
  
  
  
   "Отвратительный климат", - досадует про себя Диофант.
   Днем-то кажется, что всерьез наступила весна. И тепло, и светло, и жаворонки распевают. Лишь от моря тянет пронзительным холодом, а на суше под солнцем даже жарко - особенно в ратных доспехах. Но к вечеру, когда солнце скрывается, дует ветер - восточный и злой. Если спишь не в натопленном доме, а в военной палатке, то зуб на зуб не попадет. Скифам всяким оно ничего, эти свыклись, но понтийцы по-прежнему мерзнут.
   Диофанту не спится, однако совсем не от холода. И не только от вгрызшейся в душу яростной злости, до сих пор обращавшейся против врагов.
   Он впервые не может сказать себе, чем закончится завтрашний бой.
   Чем бесцельно крутиться на койке, лучше встать и пройтись, проверяя несение службы и подбадривая своих доблестных воинов. А не то они могут и впрямь оплошать.
   Ибо явь пострашнее кошмара.
   Нынче утром, перейдя ров и холм, что служат границей Боспора, они увидели тех, о ком прежде лишь смутно слыхали, не очень-то веря степняцким рассказам: кентавров. И сперва, конечно, глазам не поверили. Показалось - просто конные варвары. Тем более, что на головах у чудовищ были скифские шлемы, а на груди - кожаные или медные панцири. Передней линией выстроились стрелки из луков, за ними - копейщики. Имели они и мечи, и булавы, и метательные топоры.
   Люди дрогнули. Диофанту и раньше рассказывали, что сам вид кентавра почему-то вгоняет человека в немыслимый страх - панический, нерассуждающий. Оттого, вероятно, путники так легко позволяют себя настигать, повергать, обезглавливать - они словно лишаются разума. А ведь тут не один кентавр - а целое полчище. Несколько сотен. И вдобавок - грозно вооруженное.
   Пока Диофантово войско преждевременно не ударилось в бегство, стратег прокричал: "Эй, кого испугались?! Лошадей никогда не видали?! Герои! Эллины! В бой!"...
   Но кентавры начали первыми. И стратег не успел построить фалангу. Людозвери смешали ряды понтийцев и навязали им рукопашную схватку, дико воя и сотрясая мечами и копьями. А дрались они много свирепее скифов, да и были гораздо сильней и выносливей. Диофант вспоминал постоянно какие-то детские сказки, картины, рельефы и статуи, изображавшие кентавромахию. Вспоминал, ужасаясь душой: боги, это же - правда... Те же самые жесты, движения, ожесточение, дикая ярость, копыта по черепам...
   И понтийцы бежали. Впервые оставив на поле боя десятки убитых и раненых. У кентавров тоже были погибшие, но не столько, как у Диофанта.
   А затем стряслось диковинное: едва стратег оказался вновь за боспорской границей, чудовища прекратили погоню и встали. Будто некое колдовство не давало им переступать черту, разделявшую две соседних страны. Диофант, собрав и чуть-чуть успокоив своих, попробовал предпринять обходной маневр и сделал вторую попытку пробиться на запад.
   И снова всё повторилось. Хоть на сей раз он двинулся сомкнутым строем. Кентавры поняли, что летящие стрелы не причиняют железному телу фаланги никакого вреда - и принялись ловко метать боевые тяжелые топоры, целясь в ноги и головы. Несколько шлемов упало, и из раскроенных черепов брызнул мозг. Фаланга, таща на себе мертвецов и орущих от боли и ужаса раненых, утеряла победное чувство, распалась на тысячи перепуганных "я" - и, попятясь, снова бежала. Людозвери рванули вперед, Диофант проорал - "Отступаем за ров!" - и опять заповедная линия разделила два войска. Кентавры лишь подобрали валявшиеся топоры и брошенное мертвецами оружие. А потом сотворили свой жуткий обряд: отсекли вражьи головы, насадили на длинные палки и, исполнив воинственный танец, воткнули вдоль линии вала. Но больше не нападали.
   Диофант стал медленно двигаться вдоль границы. Кентавры сопровождали его, закрывая проход. Стало ясно: они охраняют все подступы к царству Фоанта.
   Что же делать? Повернуть с позором назад? Продолжать прорываться? Кладя своих лучших людей?... Или - уговорить этих стражей?...
   Он едва упросил - умолил почти на коленях - чтоб один из десятников, говоривший немного по-скифски, вышел к чудищам без меча и щита - с белой лентой на шлеме.
   Нет, кентавры его не зарезали. Но на переговоры не шли. Будто не понимали, чего хотят чузежемцы. Диофантов посланец указывал им на синевшие в отдалении горы, повторяя имя "Фоант". А кентавры лишь хмурились и твердили какое-то слово, которое можно было с трудом принять за скифское "друг" или "брат". Верней, "побратим". И друзья же у благообразного старца Фоанта! Распроклятый колдун и обманщик, ты узнаешь еще, что такое - шутить с Диофантом!...
   Отступив от границы, Диофант приказал ставить лагерь и ждать, пока не прибудет из-под Феодосии ополчение херсонеситов. Уходить, потерпев поражение от воинственных нелюдей, он не хотел. Это было ударом по его полководческой чести. И стратег решил, что прибегнет к хитрой уловке. Он оставит на этих позициях, чтоб удерживать у границы кентавров, не понтийцев, которыми столь дорожил, а союзников из Херсонеса. Сам же с лучшими воинами удалится, чтобы пройти стороной. Либо севернее, через Скифию, а затем через горы, либо, кромкою моря, южней. Он обязан проникнуть туда и схватить Фоанта за бороду! А иначе над Диофантом начнет потешаться вся Таврида, которую он покорил! Жизнь и смерть Диофанта теперь - в этой самой последней и самой нужной победе! В этой маленькой - тьфу, и нету! - стране...
   Оправдав его ожидания, к ночи подоспели херсонеситы. Разогретые быстрым маршем и донельзя уставшие, они даже сперва не хотели ставить палатки: хватит, дескать, тепла от костра. Диофант их все же заставил подчиняться без пререканий. А с Гераклеодором едва успел перемолвиться парой нервных и сбивчивых слов. Тот был "бешеным" как никогда, разве что не кусался и не лез на него с кулаками. Диофант же готов был и вовсе их всех растерзать. И послали же боги союзничков! В скифских степях, когда речь шла о будущем Херсонеса, они, пусть не очень умело, но довольно храбро сражались. На Боспоре же начали воротить носы от тяжелой и грязной работы: мол, не наша это война, и вообще мы не нанимались служить палачами... Тьфу, слюнтяи! Разгребать нечистоты - это должен один Диофант, сами - в белых плащах. Он за них рисковал своей жизнью - не раз и не два! А они за него могут разве что выпить на празднике... И потом еще возымеют наглость рассказывать, как они воевали, какими усилиями им досталась ратная слава...
   Но все-таки хорошо, что херсонеситы откликнулись. И ни часу не задержались. Ибо Диофантовых воинов с наступлением сумерек одолел совершенно необоримый, животный, ребяческий страх. Они тихо жались друг к другу как сироты. В одиночку даже по крайней нужде опасались отойти от палаток. Вспоминали, наверное, муки убитых - и головы бывших соратников на шестах там, за валом. А с приходом херсонеситов немного воспрянули, загомонили. И уже там и там раздавалась хвастливая речь - "Мы им, этим скотам"...
   И сейчас, хотя время позднее, все толпятся возле какого-то болтуна, прерывая россказни криками.
   Диофант втирается в круг, и его пропускают, не глядя, ибо взоры устремлены на лицо говорящего.
   Гром и молния!... Перед воинами - и понтийскими, и своими - разглагольствует - сам Гераклеодор!
   Ну, послушаем, чем взбодрит их этот воитель.
   - Горько вымолвить, о соратники, но стратег ваш затеял позорное, нечестивое и неправое дело, - говорит размеренно "бешеный". - Чем бы этот поход не закончился, славой он никого не покроет.
   - Ты бы взял да ему объяснил, чем украдкой смутьянствовать! - возмущается кто-то.
   - Он знает. А я хочу, чтоб и вы - тоже знали. Но, впрочем, оно так и будет: доскажу сейчас до конца - и пойду к Диофанту.
   - Не надо, я здесь! - выступает вперед Диофант. - Чем ты так недоволен? Выкладывай!
   - Я готов. Только не прерывай! - отзывается Гераклеодор. - Когда ты, Диофант, спас наш город от варваров, мы тебе поклонялись почти что как богу. И возможно, ты был им тогда. После этого истинно славного подвига ты пошел войной на Боспор и потребовал, чтобы мы помогли тебе низложить самозванца Савмака, отомстить за убийство царя Парисада и вернуть царю Митрадату завещанный трон. Это было вполне справедливо, хоть для нас, не скрою, не радостно, ибо нам пришлось воевать против эллинов, а не варваров. Ты не можешь нас упрекнуть в недовольстве и неблагодарности - ты приказывал, мы исполняли. Но сейчас, Диофант, воевать за тебя мы не станем. Что ты ищешь, кого ты караешь и кому собираешься мстить - в этой маленькой бедной стране, не замешанной в распрях с соседями и ни с кем больше веку не воевавшей? Ты не знаешь, куда ты идешь? Или ты не сказал своим воинам, что их враг - несчастный старик, только что схоронивший любимого сына и ни разу ни на кого не поднявший в жизни меча? Царь Фоант, которого чтили все, хоть раз говорившие с ним - в том числе и оба твоих господина, царь Парисад и царь Митрадат?
   - Сколько этот мудрец заплатил тебе за измену? - не выдерживает Диофант.
   - Изменяю - не я! - возражает Гераклеодор. - Изменяешь - ты, сам себе, Диофант! Начинал как герой, а кончаешь... как тать придорожный!
   - Ты ответишь за эти слова! - обещает стратег, не решаясь наброситься на Гераклеодора и затеять грубую свалку прямо перед глазами солдат.
   - Я отвечу за них хоть пред троном Аида. Ибо это - чистая правда. Ты совсем одичал, Диофант. Будь же честен с собой и скажи: разве движет тобою хоть что-нибудь в этой стыдной войне против старца, младенца и женщины - кроме мелочной злобы, тщеславия и уязвленной корысти?...
   - Ах ты, скромный бессребренник! - возмущается Диофант. - Ты меня еще смеешь учить! Полагаешь, мне не известно о твоем многолетнем приятельстве с этим старцем? А где дружба - там и подарки... Кстати, нужно еще разобрать, от кого там рожают младенцев...
   - Не тебе, не способному ни к любови, ни к дружбе, судить о подобных вещах! - взвивается яростно "бешеный". - Да, я с гордостью именуюсь другом Фоанта! И не собираюсь скрывать, что я - гражданин и проксен той страны, имеющий там привилегии, но платящий законные подати! Я пришел сюда только ради того, чтоб попробовать отговорить от участия в этом позорном походе если уж не тебя самого, то еще сохранивших остатки чести и разума воинов...
   - Вон!! - задыхаясь, кричит Диофант. - Вон из лагеря!!... Тут командую я!!... Убирайся подальше, предатель!!...
   - Я уйду, но херсонеситы удалятся со мной, - отвечает Гераклеодор. - Я им всё рассказал. И они со мною согласны. Потому что недавно сами пережили подобное. Они помнят еще, что такое - разграбленный город, разрушенный храм, изувеченные старики, убитые дети, подвергнутые насилию женщины... Ибо именно это и предстоит вам творить в той стране, где даже войска толкового никогда, сколько помню я, не было. В той стране, где, как и у нас в Херсонесе, равно чтят олимпийских богов и Владычицу Деву. В той стране, где слово "херсонесит" открывало обычно все двери, потому что звучало как "друг". Ни один из нас, я клянусь тебе, Диофант, не поднимет меча на страну и семейство Фоанта!
   - Безумец. Тем самым ты восстаешь - на царя Митрадата.
   - Я не верю, что царь Митрадат способен желать столь бесчестной расправы. И готов поручиться перед строем, что он тебе того не приказывал. Если да - где письмо с его царской печатью?...
   - С Митрадатом тебе еще предстоит объясняться! И клянусь тебе, это будет намного трудней, чем скандалить со мной!
   - Я ответствен за всё, что я делаю, - отрезает Гераклеодор. - И готов ко всему. Даже к смерти.
   Диофант ругался вослед как последний мужик, как возница, у которого на решающем круге заезда вдруг треснула ось колесницы или пала подкова у лошади.
   А они уходили из лагеря. Уходили степенно, но быстро. Молча, с поднятыми головами. Чистоплюи проклятые, себялюбцы, клятвопреступники... Митрадат был прав, обозвав еще в Диоскуриаде этого ненормального - "бешеным". Он мятежник похуже Савмака. Надо было бы захватить его и заковать, но... пожалуй, друзья его будут отстаивать, вспыхнет свара, и чем она кончится, предсказать уже невозможно. И кентавры сильно возрадуются, увидав, как враги - дерутся друг с другом.
   Ничего. Митрадат им покажет. Они думают, разлетевшееся по Тавриде присловье - "Митрадат ничего не прощает" - это вздор для острастки варваров. Да нисколько! Царь беспощаден. И сам Диофант предпочтет не показываться ему на глаза, пока здесь не останется ни одного непокорного.
   Херсонеситы уходили в густом предрассветном тумане.
   А когда встало солнце, Диофант увидел такое, от чего его сердце запрыгало.
   Кентавры за ночь исчезли. Кроме сотни самых отчаянных.
   Но зато появились - люди. Настоящая рать. В доспехах, с тяжелым оружием и вполне готовые в бою. Возглавляемые полководцем, облаченным по-царски - в золоченый шлем и короткий пурпурный плащ.
   Кто такой?... Неужели - Фоант?... Нет, воитель - явно не старец. Молодой. Наследник престола? Да откуда он там, если сына царь - потерял?...
   Ничего себе - мирные граждане, больше веку не воевавшие! Ничего себе - старики, младенцы и женщины, не имеющие якобы ни оружия, ни толкового войска! Ничего себе - мудрый и незлобливый Фоант! Нарушитель обетов, укрыватель беглых преступников, побратим богомерзких тварей! И супруг - в довершение - внучки Скилура!... Может, войско возглавил какой-нибудь скиф из числа царицыных родичей?...
   Что бы ты мне сказал, посмотрев на такое, о предатель Гераклеодор?...
  
  
  
   153. Пребывая когда-то в почетном плену у кентавров, царь Фоант заключил напоследок с великим вождем Аранеем союз, по которому тавры обетовались не вторгаться на земли двусущностных, а кентавры - не пропускать чузежемцев, особенно ратников. И теперь кентавры преградили путь Диофанту с вступили с ним бой, вытесняя его за границу Боспорского царства. Чтоб добиться задуманного, он решил разделить свои силы и вызвал на помощь ополчение херсонеситов, коим командовал друг наш Гераклеодор. Тот, однако, имел на сограждан большое влияние и сумел их отговорить поднимать оружие против Фоанта: "Ибо враг ваш - законный правитель не воюющей против царя Митрадата страны, а вдобавок несчастный старик, потерявший любимого сына". И херсонеситы ушли, чтобы сесть на свои корабли и вернуться домой, почитая исполненным давний долг перед Диофантом.
   154. Но ушли и кентавры, услышавшие, как приходит к понтийцам войско союзников, и не знавшие, что творится во вражеском лагере. Они ждали вестей от Фоанта, но те запоздали, и кентавры, исчислив своих убитых и раненых, испугались, что после второго сражения их совсем истребят, и решили навеки удалиться из нашего края на север, где, как знали они от кочующих скифов, много места и мало людей. Только самый ничтожный отряд двусущностных был оставлен возле границы, чтоб прикрыть остальных уходящих и дождаться Ктарха - брата вождя, посланного в Афинеон за подмогой к Фоанту.
   155. На рассвете Ктарх появился и привел с собой Гипсикрата. Задержались они потому, что в Афинеоне случилось неслыханное: Гипсикрат самовольно собрал свою рать и явил непокорность Фоанту, принародно сказав роковые слова - "Уходи, ты не волен тут более править". И тогда царь Фоант вновь отрекся от власти, назвав Гипсикрата законным царем и своим признаваемым сыном, зачатым до брака. Совершать все положенные при смене монархов обряды было некогда, но Фоант обещал сделать всё, как вменяет закон, по его возвращении - а пока что вручил Гипсикрату меч царя Гекатея, святыню династии. Гипсикрат же, дабы не было недомолвок, объяснил перемену войскам. Он и в прежнем своем полководческом звании был весьма почитаем соратниками, а внезапная весть о его воцарении привела их в великую радость.
   156. Диофант был искусен и опытен, но его подчиненные провели тяжелую ночь после боя с кентаврами в охваченном смутою лагере. А впервые вступивший в большое сражение Гипсикрат пламенел вдохновением, твердо веря, что направляем к победе богами. Храбро бились и верные Ктарху кентавры, метавшие смертоносные топоры, прорубавшие самые толстые панцири и добивавшие копьями и копытами падающих. Наконец, после многих часов нелюдского ожесточения, Диофант, позабыв о достоинстве, бросил всё и бежал, чтоб спасти свою жизнь и остаток понтийского войска. А вдогонку за ним устремился, сотрясая священным мечом, царь-стратег Гипсикрат.
   157. Гипсикрат победил. Диофант никогда о том не рассказывал, и со всех уцелевших в сражении взял обет сохранять в строгой тайне столь постыдное поражение от ничтожного воинства тавров под начальством неопытного "дикаря", как презрительно он называл Гипсикрата. Возвратясь на Боспор, Диофант объяснил отступление переменой собственных замыслов после отбытия херсонеситов. Разглашать достоверную истину было равно невыгодно ни стратегу, ни участвовавшим в том походе понтийцам, ни херсонесским союзникам, обвиняемым Диофантом в предательстве. А потомкам Фоанта тоже было безмерно тягостно вспоминать о тех временах. Ибо подвиг царя Гипсикрата не избавил нас всех от грядущих страданий, а победа, доставшаяся непомерной ценой, никогда в нашем царстве не праздновалась.
  
  
  
  
  
   На вершинах - не ветер, а вихрь. Невозможно идти, не сгибаясь. Хорошо, что в руках у Фоанта крепкий посох с навершием в виде Сфинкс. Ноги больше не слушаются: озверелый Борей сбивает в ком многослойное длинное платье и толкает путника в спину. Манит к краю, в зовущую бездну, властно воя - "Иди-и-и!"...
   Он охотно ступил бы туда.
   Ибо как теперь жить?...
   И - зачем?...
   Гипсикрата к нему принесли на обитых медью щитах. После битвы он был еще жив, но скончался от ран по пути. Он остался лежать так, как умер - с рукою, сжимающей рукоятку меча, и со стиснутыми, чтоб не вырвалось стона, зубами.
   Было холодно не по-весеннему. В неба сыпался полудождь-полуснег. Точно мелкие иглы впивались в лицо. У живых этот снег тотчас таял, растекаясь слезами. А у мертвого... Мнилось, будто лик его припорошен солью.
   Солью вечности.
   Молодых героев, погибших в бою, погребают по древнему обыкновению рано утром: их уводит в чертоги бессмертия вечноюная Эос. Здесь, в краю тавроэллинов, про обычай почти забыли. Войн давно не бывало. Героев, равных этому - тоже. Но не мог ли не вспомнить и не содрогнуться Фоант! Всё обрел Гипсикрат, о чем мечтал горячо и безмолвно: и отцовскую нежность, и царский венец, и жезл полководца, и преданных воинов, и персты рдянокудрой Эос... Всё, всё. За чертой бытия.
   Его принесли ко дворцу, положив на то самое место, где он яростно спорил с Фоантом и откуда он уходил осиянный блеском венца. И сказали: "Отец, не считай его мертвым. Он покрыл себя вечною славой".
   О да! Говорись такие слова о Геракле, Ахилле и Касторе, им бы сладко было внимать. Но когда эта страшная соль упадает на лицо твоего родимого сына... На того, от кого ты всю жизнь отрекался - во имя другого, любовно взлелеянного... И когда ты вдруг понял - слишком поздно, о боги! - что он тебе близок и дорог ничуть не меньше, чем - тот... Наглотаться бы этой соли бессмертия и пуститься вдогонку, и обнять уходящую тень, и сказать бы...
   Да что теперь скажешь.
   Оба знали, что кончится - так.
   Потому что совсем на прощание Гипсикрат прошептал ему на ухо: "Я ведь был у волхва, он предрек - я погибну, как только откроется тайна, только я не жалею, так - лучше... Прощай"...
   Царь вышел тогда из дворца, наклонился над телом - и рухнул без чувств. А очнулся от воплей и причитаний жены. Ей почудилось, что мертвы они оба - Гипсикрат и Фоант. Он заставил себя встать и строго сказать ей: "Царица, уйди. Не хватает, чтоб ты преждевременно тут разродилась!"... А столпившимся воинам, архонтам, слугам, придворным, советникам и народу изрек: "Он объявленный царь. И мы будем его хоронить, как царя. С надлежащими почестями. В Мертвом Городе. Рядом с Деметрием".
   Ночью перед похоронами лил дождь. Он стучал по черепице так, что не можно было уснуть. И стоял за окном, точно лес вражьих копий, нацеленных в сердце без промаха. Во дворце никто и не спал. Все готовились. Фоант иногда заходил к Эрмораде, иногда спускался в нижний зал, где все двери были открыты и мимо погребального ложа проходил, прощаясь с покойным, самый разный народ - и вожди, и жрецы, и военные, и охотники-горцы, и рыбаки с побережья, и заморские мастера, возводившие Афинеон, и пришедшие из других городов землепашцы, певцы и торговцы... Вереница рыдающих боспорян-беглецов, стайка по-непривычному скромно одетых гетер, хористы, игравшие перед ним недавно на сцене... Возле ложа всю ночь сидела Катана - и плакала. То простыми слезами, без слов, то подобными песне рыданиями. То по-эллински, то по-таврски. Молилась. Клялась, что навеки пребудет невестой своего жениха, "из героев героя"... О милая, о послушай Фоанта: не надо бы - опрометчивых клятв!...
   Эрморада не выходила: ей нельзя предаваться такому страданию. Она тихо сидела у себя наверху, тихо всплакивая и вздыхая, торопливо утепляя плащ для Фоанта - плащ, в котором он хоронил Деметрия, но тогда было очень тепло, а сейчас, хоть весна, лютый холод. Подбивая черную ткань буроватыми куньими шкурками, она горестно причитала - то "бедный наш Гипсикрат", то "как же ты, господин мой, под этим дождем"...
   Но к рассвету дождь перестал. Будто бы мечом его перерезали. Вскрылось небо: высокое, ясное, злое. Он сказал Эрмораде: "Вот видишь. Боги милостивы. Ничего со мной не случится. Перестань рыдать. Дай мне плащ, я пойду одеваться". Она взмолилась: "О дозволь мне тоже пойти, я ведь - мать ему, о Фоант!"... "Нет", - ответил он непреклонно. - "Ты простишься с ним у ворот и вернешься домой. Для души его много важней, чтобы ты стала матерью - новому, маленькому Гипсикрату"... Он погладил ее напряженный живот и добавил шепотом: "Боги нам не простят, если он... или если она... не родится. Ты должна понимать, что у нас он... тоже последний".
   Путь из Афинеона в Город Мертвых - не для беременной женщины. Ни один человек не посмел упрекнуть Эрмораду или Фоанта. Ни один - кроме явившейся прямо на похороны царицы Алфеи. С невиннейшим личиком: "Ах, отец, какая беда!.. Я всегда его почитала как брата! А где же твоя жена, Гипсикратова мачеха? Нездорова? Жаль, он ведь очень любил ее, очень"... Гармонид оттащил от Фоанта свою дерзкую дочь едва ли не за волосы. Пригрозив тайком, что на месте убьет, если та проронит хоть слово. А Фоант не имел даже сил рассердиться. Дух его временами взлетал над поющей, рыдающей и голосящей толпой - в серебристое небо, где только что пронеслась, оставляя розовый след, колесница ветреной Эос...
   О какой же немыслимый ветер. Утром было так ясно - и вот опять летят, сея льдистую пыль, облака. А у царских гробниц среди скал и каменных стел завывает так, что надгробные речи приходится не говорить, а кричать. Наверное, все былые цари пробудились от этого шума и внимают настороженно, для чего их ныне тревожат. Кто-то ропщет презрительно - "Незаконнорожденный!", кто-то истово возмущается - "Тавр! Дикарь!", кто-то хвалит - "Отважный смельчак!", кто-то жалостливо удиляется - "Молодой, почти еще мальчик"... Отче мой, добрый царь Никосфен, не отвергни варвара-внука - ты, который любил мою смуглую грозную мать! Мать моя, царица Киннора, погляди на него и уверься: он герой и достоин заступничества жрицы Девы! Климена, жена моя, не ревнуй меня к женщине, что его родила - она тоже любила меня! О Деметрий, прими под свое покровительство брата!...
   Фоант приказал положить Гипсикрата рядом с Деметрием. Отдал сыну то место, которое сберегал для себя. И велел вместо прежней надписи - "Царь Деметрий Филопатор, сын царя Фоанта" - сделать другую: "Царь Деметрий Филопатор и царь Гипсикрат, сыновья царя Фоанта". Может, присовокупить: "Неразлучные в жизни и смерти, как Диоскуры"?... Но отец одного из двоих Диоскуров был - Зевс...
   О, но если душа бессмертна - что значит ей имя и время? Что значит - запоздалая наша любовь? Гипсикрат обрел вожделенное. Даже то, что казалось ему недоступным и недосягаемым. И спокоен, как всякий, исполнивший долг. Потерял - не он. Потеряли - его. И больно сейчас - не ему. А тому - кто остался.
   Когда всё закончилось, Фоант попросил, чтобы все удалились, дав ему побыть одному. "Как? Совсем?"... Да, совсем! Ну, что тут такого? Отец желает побыть со своими детьми. Посторонним незачем слышать и знать, о чем они будут беседовать. Да, считайте, что таврская магия. У волхвов научился когда-то. Нет, нельзя дожидаться ни у входа, ни у дороги. Возвращайтесь немедленно в город. Что я, маленький, заблужусь? Или кто меня тронет?... Царю одному - не положено?... "Не положено - самовольствовать и перечить царю!" - вышел он из себя, стукнув посохом об пол. - "Повторяю: уйдите все! Я намерен творить тут запретный для непосвященных обряд! А иначе - всех прокляну!"...
   Удалились. Сострадательно глядя и трепетно пятясь.
   А он - когда стихли все голоса и шаги - встал пред гробами сыновей на колени и плакал.
   О не я ли вас погубил? Одного - слепою любовью, а другого - слепым отвержением? Почему я доверил младенца Деметрия - женщине, Деве, а не - Зевсу Спасителю, Государю, Отцу, божеству царей и мужчин?... Почему не увидел в драчливом и хмуром подростке - себя самого, свою пылкую кровь и отчаянную, нелюдскую гордыню? Почему заглушал в Гипсикрате - полководческий дар, равный дару немногих героев?... Почему столько лет я терзал его непризнанием, хотя было так просто - признать? Почему, не ревнуя Деметрия, ревновал его - к моей Эос?...
   А теперь они оба мертвы и молчат. Деметрий бы всё равно ничего не сказал, кроме как - "Несчастный отец". Фоант всегда ощущал в нем эту странную жалость к себе, с ранних лет до последнего дня. Гипсикрат же прощался с отцом и его супругой так, будто ведал, что точно умрет. И теперь, принесенный сюда, не успел очнуться и свыкнуться с новым ложем и новым именованием: "царь Гипсикрат". Отдыхает с дороги. Он - не здесь. И - не там. Хоть кричи - не услышит.
   А кто услышит Фоанта? Судьба? Но Фоант не верит больше в то, что она - Всеблагая! Он не хочет иметь от нее ничего, даже горестного утешения!...
   Боги?... Он лишь в юности был вольномысленным, а потом ретиво молился богам - всем, которых он знал - ну, и где они? Где они были, когда он совершал роковые ошибки и терял одного за другим сыновей? Или боги - так забавлялись?...
   Он теперь согласен чтить лишь того всесильного бога, что вернет ему этих детей. Только - где он? Таких не бывает.
   Всесильна лишь смерть.
   За чертой бытия они снова окажутся рядом.
   Гипсикрат. Деметрий. Фоант.
   Но Фоанту нельзя умирать. На кого он оставит жену, несмышленыша Каллия и последнее их, еще не рожденное чадо? На кого он бросит - в такое страшное время - растерянную, перепуганную, не готовую к будущим битвам страну? Что случится тут - без Фоанта? О, найдись прозорливый пророк, который успокоил бы душу надеждой - Фоант не вернулся бы больше к живым, а остался бы в самом спокойном, блаженном и справедливом из царств - в царстве мертвых!...
   Пророчица Сфинкс. Та, чей образ сверкает сейчас в полумраке склепа на Фоантовом посохе. Неподкупная и необманная. Лишь хохочущая над теми, кто осмелится потревожить птицедеву по пустякам.
   Но Фоанту она непременно ответит.
   Непременно. Сегодня. Сейчас.
  
  
  
   Никакие меха не спасают: ветер вертит плащом, раздувает одежды и играет душою как перышком. Только с помощью посоха он сумел превозмочь этот вихрь и дойти до скалы, за которой можно укрыться.
   - "Сфинкс!"... - кричит он у края обрыва.
   О, да разве кто-то расслышит - среди шума вершинного ветра и отдаленного грохота волн?
   - "Сфинкс! Откликнись!"...
   Обычно, если ей не хочется говорить, раздается чаечий смех или звонкое эхо. А сейчас - ничего. Только ветер воет надсадно, как плакальщица, которой платят смотря по усердию...
   - "Сфинкс!"... - взывает Фоант напоследок.
   - Я здесь.
   Даже пот прошиб. Никогда не слыхал ее голоса, кроме плачей в безлунные ночи. А сейчас раздалось - очень близко и внятно. Где она?
   Фоант поднимает глаза. И видит нависающее над собою лицо. Тело - скрыто скальным уступом. Но нельзя обмануться: она. Очи Сфинкс - ярко-синие, страшные, с черными звездами в глубине. Огромные и немигающие. А лицо - снежно-белое, без кровинки. Но пунцовые губы - жарче горных гвоздик. Над челом - диадема. Тяжелые темные косы - будто спутанные паутиной. Серебрятся, как черная хвоя под инеем.
   - О, какая красивая... - пораженно шепчет Фоант.
   Он-то думал, ей много веков и она, хоть бессмертна - стара и морщиниста. А она нелюдски хороша. И голос ее не похож на хриплое карканье бредящей пифии. Голос нежный, тихий и звонкий от подавленных слез. Как у кроткой обиженной девочки.
   - Да? Красивая?... - переспрашивает она с недоверием, будто Фоант посмел бы ей льстить.
   Над скалой появляется нежная обнаженная грудь, украшенная самоцветными ожерельями. И - ужасные лапы, покрытые бурой шерстью, с отточенными когтями. И - большие, но недостаточные для ее чрезмерно весомого тела - крылья. Вряд ли эта несчастная может летать.
   Она начинает спускаться к нему со скалы. И Фоанту становится жаль ее. Вниз сползать всегда затруднительно, а тем паче - полузверице.
   - Отойди! - велит она Фоанту.
   Он отстраняется, освобождая ей место, чтоб спрыгнула. И все же она задевает его за щеку крылом. Перья жесткие, словно железные, и удар ощутимый. Но теперь он удостоверился, что не спит и не бредит: перед ним - настоящая Сфинкс.
   - Сядь, Фоант, а то ветер, простынешь, - зовет она его под защиту скалы.
   Он покорно садится на камень, положив рядом посох. И косится, сличая живую пророчицу с изваянием на навершии. И похожа, и непохожа. Фоант точно знает, что не видел Сфинкс никогда, а сердцу мерещится - видел...
   - Я тебя поцарапала.
   - Ничего. Пусть останется знак.
   - Мне известно, зачем ты явился, - продолжает она. - Тебе нужно мое прорицание. Ты уверен, что нынче я тебе - не смогу отказать.
   - Твоя полная воля.
   - О да.
   В ее страшных и дивных глазах загорается искорка. Но уста напряженно сжимаются. И - молчат.
   - Отчего ты скупа на пророчества?
   - Что в них проку, Фоант? Предреченного не миновать. А какая вам польза в мучительном знании? Я обязана вам иногда отвечать, когда вы вопрошаете важное. Но судьба налагает расплату: за всякое вещее слово у меня - то морщина, то волос седой... И - такая тоска! Ибо, что ни скажи, вы поймете не так, и поступите - совершенно обратно желаемому...
   - Я не буду пытать тебя. И сейчас же уйду.
   - Нет, Фоант! - распускает крылья она, загораживая тропу. - Не уйдешь. Я тебя слишком долго ждала.
   - Ты?... Зачем?...
   Молчит и дрожит.
   - Тебе холодно, Сфинкс?
   - Да. И горько. Ты давно не ходил сюда и не клал мне подарков.
   - Хочешь, дам тебе плащ? Он согреет.
   - Хочу.
   Он снимает с себя теплый плащ и набрасывает на дрожащую Сфинкс.
   Снова долго сидят и молчат.
   Он решается встать:
   - Сфинкс, прощай. Мне пора. Не надо пророчества. Обо мне тревожатся дома.
   - У тебя там... нет никого.
   Он пугается, но возражает:
   - Неправда. Там жена моя, Эрморада. Она меня ждет. Я люблю ее, и она меня тоже.
   - А - я?...
   - Что тебе до меня, о вещая дева? Что за радость тебе привораживать безутешного старца? Будь милостива, отпусти меня, коли ты не желаешь...
   - Желаю, Фоант.
   - Что?
   - Помочь тебе. Если ты поцелуешь меня...
   - Никогда.
   - О не бойся, она - не узнает.
   - Не проси.
   - Ты думаешь, верно, что губы мои источают гибельный яд, что язык мой - смертельное жало, или что я утащу тебя в бездну и буду там над тобой хохотать?
   - Я не думаю и не хочу ничего...
   - Нет, ты хочешь! Ты хочешь, Фоант! Если ты поцелуешь меня - всё исполнится! Всё, что желаешь!
   Удержала-таки. Отыскала соблазн. Только можно ли верить?
   - Это правда, Фоант. Тот, кого я целую в уста - получает мечтаемое. Тут бессильна даже судьба. Ибо я предлагаю такое... не каждому.
   - Разве многих ты... целовала?
   - Нет. Избранников мало. Иногда за весь век - никого. На твоем веку - только двое.
   - Я их знаю?
   - Да. Гармонид - и Катана.
   В это можно поверить. Ваятель и песнотворица. Наделенные даром, невиданным и неслыханным в этих диких краях.
   - Я не буду тебя принуждать. Если хочешь, решайся, Фоант.
   Он решается.
   Преклоняет колена и молится мысленно: "О судьба, всемогущая и всеблагая! О великие боги, известные мне и не знаемые! Побежденный вами, взываю о милости к беззащитным и неповинным. Да минует эту землю война, да избегнет жена моя Эрморада с детьми - поругания, плена и рабства"...
   Произнес про себя и, закрыв глаза, обнял Сфинкс. На него пахнуло странным запахом шерсти, духов и весны. Над макушкой сомкнулись широкие душные крылья. А на плечи легла непомерная тяжесть торжествующих лап.
   Страшный холод обжег его губы. Он ослеп и оглох, и не знал, было это всего лишь мгновением - или часом, на который он утратил сознание.
   Когда Сфинкс отпустила его, ему сделалось жарко. И вообще все кругом изменилось. На холмах расцветала весна. Ветер был не свирепым, а просто упругим - как мускулы юноши. Голубела полынь, серебрился ковыль, и по склонам белели раскрытые, с длинными, словно ресницы ребенка, скальные каперсы, у которых запах сладок как мед, а пыльца горше соли...
   Он увидел тропу меж благоуханных горных лугов. И заведомо знал, что она приведет его к тихой уединенной усадьбе и к прекрасному саду, где его заждались его мальчики, его равнолюбимые сыновья, его неразлучные Диоскуры... И куда он возьмет - когда те подрастут - и жену свою Эрмораду...
   - Фоант, - с непонятной жалостью молвила Сфинкс. - Не кори меня. Я должна тебя предупредить. Что бы ты ни содеял отныне, зло обернется благом, а благо - злом. Ибо ход вещей искажен, и нарушены связи событий: новый Бог управляет теперь круговертью судеб и стихий. Наше время - твое и мое - истекает. Но обещанное тебе непременно свершится, Фоант. Ты получишь то, что желал. Не кляни меня, если уста твои говорили одно, а сердце алкало - инакого. Я исторгла моим поцелуем твою волю из корня души. После этого ни слова твои, ни деяния ничего уже больше не значат.
   О Сфинкс, о коварная!
   - Твои речи темны, - отвечает Фоант. - Ты лукава...
   - А ты опрометчив и легкопамятен! О Фоант, посмотри на меня!...
   Он уже стоит на тропе и, почти против воли, оглядывается.
   И увиденное вновь обдает его холодом. Жутким, тихим, священным. Как он мог, говоря столько времени с ней - не узнать лик и голос царицы Климены?... Поседевшей и помудревшей, но бессмертной и молодой...
   Ужаснувшись, он бросается прочь. Вниз с горы, одной рукою цепляясь за колючие ветви кустов, а другой крепко сжав свой спасительный посох.
   Вдогонку ему несется отчаянный то ли смех, то ли плач, то ли зов.
   "Фоант!"... "О, Фоант!"...
  
  
  
   Наваждение. Ведь Климена давно умерла. Ей осталось, как было - семнадцать. И он сам принимал ее робкую душу - из уст в уста. Он сам хоронил и оплакивал. Да, потом беседовал с тенью, но она навеки исчезла, когда он произнес обет в святилище Девы. И гробница Климены цела, сколько раз он бывал там с Деметрием... Как могла эта кроткая девочка превратиться в вещее чудище? Это боги ему напоследок послали кошмар! Чтобы он соблазнился и принял в дар - то неведомое, чего сам пока что не знает...
   Он не знает, чего он желает. Птицедева права. Преставление света: отец погребает своих сыновей и наследует им, в третий раз венчаясь на царство после двух отречений; молодая рожает от старца детей; под ногами - земля в первоцветах, а с неба летит - ледяная крупа...
   "Фоант!"... "О, Фоант!"...
   Не зови, не рыдай, птицедева, я к тебе не приду.
   "Господин мой! Супруг мой! Фоант!"...
   "Милосердный царь!"...
   Голоса - не с вершины, а снизу, с дороги на Афинеон.
   Он поспешно спускается к ним.
   Группа всадников. Между царскими телохранителями - никогда не ездившая верхом и охрипшая от пронзительных криков Катана. Тавриск на старой пегой кобыле, взятой им из усадьбы. Ктарх - единственный из кентавров, пожелавший остаться с людьми. И - в сидячих носилках - жена, Эрморада.
   "Фоант!" - простирает она к нему руки. - "Ты жив? С тобой ничего не случилось?"...
   Гипсикратовы воины, которые ее принесли, опускают носилки на землю, помогая ей выйти.
   - Господин мой, где же твой плащ? - лепечет, выбравшись наружу, она.
   О женщины. Первым делом - "где плащ". А душа твоя - где, Фоант?
   - Не знаю. Там, на горах, - кивает он равнодушно.
   С каким она ужасом смотрит ему в лицо. Лучше бы отчитала - я, мол, шила всю ночь, а ты где-то бросил... Нет: забыв, сколько глаз на них устремлено, она обнимает его, прижимаясь губами к губам. И ахает:
   - О, какой ты горячий! У тебя, верно, жар?!
   - Да нет, моя ненаглядная. Это ты на ветру остудила лицо. И руки. Они же - как лед. Почему ты меня не послушалась и сама пустилась на розыски? Я спокойно вернулся бы в город. Ну, немного позже, чем прочие.
   - Я боялась, Фоант. Мне было так тяжко, так страшно. Так ныла душа...
   - И напрасно. Ты видишь: я цел. И совсем не замерз. Разогрелся, спускаясь.
   Он сел на подведенного кем-то коня, накинув на плечи плащ одного из охранников. Проехал сотню шагов. И чуть не упал: голова закружилась, замелькало в глазах, пальцы сами собою разжались... Хорошо, двое, ехавших рядом, заметили вовремя и, вплотную приблизившись, поддержали его. Эрморада опять испугалась. Он сказал ей с улыбкой: "Ну, что ты, я давно не ездил верхом. Позабыл о дороге, отвлекся, задумался"...
   Но, как ни силился он следить за собой, помутнение чувств приключалось с ним еще дважды. И пришлось сесть в носилки рядом с женой, где было так тесно, что он даже через горячечное забытье слышал ужас сердца ее и барахтание младенца во чреве.
   Когда прибыли во дворец, он не мог уже самостоятельно встать.
   И на площади, и в нижнем зале стояли столы: там готовилась поминальная тризна. Горели траурные алтари, пахло жертвенным мясом и хлебом, курилась смола, разливалось вино...
   Еще будучи в полном сознании, он пошутил: "То ли я чересчур припозднился, то ли вы рано начали, дети мои"...
   Приказал себя вымыть, одеть, положить на подушки повыше.
   И позвал царицу, совет, всех друзей и близких.
   Проститься.
  
  
  
   158. Гипсикрат, сын Фоанта, скончался от ран после битвы, уже зная, что он - победитель. Осмотревшие тело врачи уверяли, что ни одна из полученных ран не была бы причиною смерти, выйди он из борьбы, перестань он преследовать Диофанта и дозволь себя вовремя уложить и перевязать. Принесли его в Афинеон на щитах, как героя, и Фоант приказал хоронить его как царя - рядом с братом Деметрием, в том саркофаге, который Фоант воздвигал для себя. Он оставил при сыне и древний меч, святыню династии, как оставил когда-то Деметрию оберег Владычицы Девы, дарованный матерью. Пусть не пробует внемлющий отыскать это место. После землетрясения, приключившегося в год кончины царя Митрадата, мои предки изведали участь вдвойне погребенных: гробницы царей завалило упавшими скалами, а теперь там всё заросло.
   159. Царь Фоант, в третий раз поневоле вернувшийся к власти, прожил после гибели Гипсикрата только нескольких дней. Верно, жизнь ему сделалась после стольких утрат не мила. Так печально и горько закончилось его долгое мирное царствование. Он оставил страну без царя и без военачальника; младшего из своих сыновей, трехлетнего Каллия - без отца, а другое дитя - в утробе несчастной супруги, взошедшей на трон по закону и по завещанию.
   160. Между тем другая царица, Алфея, имевшая дочь от Деметрия, не таясь называла последнюю волю Фоанта "вздорной прихотью сумасшедшего старца, изреченной в предсмертном бреду". И, хоть в Афинеоне не сомневались в законности воцарении Эрморады и Каллия, в Сотерии имелись и те, кто склонялся к признанию прав царевны Алфеи, носившей то же самое имя, что мать - ибо, ежели делать выбор между вдовами двух государей, то супруга Деметрия привлекала сторонников и своей красотой, и повадками, и воспитанием, Эрморада же многим казалась дикаркой, не умевшей достойно держаться и заведомо неспособной управляться со всеми делами. Спор утих, лишь когда Гармонид, разгневанный своеволием дочери, объявил, что она рождена от заезжей гетеры, а супруга Фоанта - царица по крови, так что всякий способен понять, у кого из них больше прав. Но Алфея, смирившись, отнюдь не утратила ни надежд добиться желаемого, ни чудовищной в женщине ненависти.
  
  
  
  
  
   Вот уж не думала, что всего через несколько дней поцелует мужчину. Кого бы то ни было. И представить себе не могла, что ее - хоть что-то обрадует.
   После смерти Фоанта она была словно как неживая. Столько слез пролила за последние месяцы, а тут, когда самое время голосить и рыдать - затворилась в себе и застыла в бесчувственный камень. Софросина, Катана и прочие женщины умоляли: "Поплачь, государыня, легче станет"... Она не могла. Ей мерещилось, будто внутри у нее не живое дитя, а огромная, вросшая в сердце и легкие, боль, и что если она закричит - приключится самое страшное. И она потеряет последний дар от Фоанта. Так что лучше лелеять эту боль, питать собой и молчать. Ровным мертвенным голосом говорила кому-то какие-то непонятные ей слова, что-то приказывала, куда-то прикладывала большую печать. Но не помнила и не понимала, что делает и произносит. Потом оказалось - всё правильно. Так - Фоант наставлял.
   А еще обнаружилось, что в Афинеоне царицу успели полюбить, хоть она до недавнего времени редко появлялась на людях. Но все видели, как она относилась к Фоанту. Поэтому ее чтили и берегли, ограждая от ссор подле гроба. И когда Алфея посмела заявить о правах своей дочери, государственные мужи из совета указали Алфее на дверь. Эрморада же вовсе про это не ведала. И суровые Гипсикратовы воины, и седые сановники, помнившие Фоанта в юные годы, и распоряжавшийся всей прислугой Тавриск - все усердствовали в послушании ей. Недавней дикарке, чужачке. Впрочем, в Афинеоне много пришлых людей.
   Царь Фоант заложил этот город. И он первый из видных людей, кто скончался внутри его стен. Хоронить же его было негде. В старом царском некрополе не осталось достойного места. Можно было, конечно, тело сжечь, а урну поставить в склеп Деметрия и Гипсикрата. Но Эрморада болезненно охнула: "Как это - сжечь?"... Для нее тот обычай эллинов представлялся верхом нечестия. И никто не посмел даже выговорить предложение: положить покойного к его первой супруге, царице Климене.
   Оставалось одно. Возле Афинеона, по дороге к Священной горе, возвышалась еще не отделанная гробница, которую возвели для души царя Парисада. Эрморада решила: "Парисаду достаточно и алтаря, ибо он нам не родич, не друг и ни разу здесь не был. А гробница сгодится для нас. Для Фоанта - и для меня". На нее замахали руками: "Бог с тобой, государыня, тебе рано о том помышлять!"
   Да. Фоант запретил ей думать о смерти. Верно, чары навел, как он это умел. И она чинно распоряжалась его погребением, будто все это не относилось ни к нему, ни к ней - она помнила только последнее, что он ей говорил перед тем, как впасть в забытье и утратить внятную речь. "Не печалься, Эос моя, знай - любовь моя будет с тобой, что бы ни сотворила над нами судьба... Избегай опрометчивых клятв, постарайся быть счастлива - я же буду тебя охранять и из царства теней, если ты пожелаешь... Души не умирают, любимая, а о теле не нужно печалиться"...
   Когда его клали в гробницу, она подошла, принародно вытащила у него из ножен на поясе столь знакомый ей золоченый кинжал, дар кентавров - и поднесла к своей шее. Все замерли, опасаясь даже вскрикнуть: думали, что она полоснет себе с горя по жилам. Но она - лишь отрезала тяжелую рдяную косу. Под корень. Вот тогда объяснилось, почему царица не сделала этого раньше, как вменялось печальным обычаем, и зачем оплела свои волосы драгоценными нитями золота. Эту пышную косу она вложила в мертвые руки Фоанта. И бесслезно произнесла, подтверждая священную клятву: "Да услышат боги и люди. Я - твоя. Навсегда".
   Как она это выдержала - она нынче не понимает.
   Только даже вообразить себе не могла, что спустя всего несколько дней припадет с поцелуем к мужчине, испытав мгновенную радость.
   Был прием во дворце. С ней прощались толпы людей, пришедшие в Афинеон из других городов и из горных селений. Племенные вожди, жрицы Девы, жрецы из святилища Зевса, сподвижники трех царей - Фоанта, Деметрия и Гипсикрата, военные... Все, конечно, в темных одеждах. Подходили к царице, сочувственно с ней говорили, обещали ей помощь, клялись в приязни и верности, наставляли беречь себя и наследника, не скупились на благословления...
   Вдруг вошел кто-то в светлосером плаще. Перед ним расступились, но зашептались, удивляясь такому пренебрежению к общей беде. До ушей Эрморады домчалось шелестящее: "Чужеземец"...
   Подняла глаза - и...
   Он шел прямо к ней, блистая слезами и не пытаясь скрыть своего потрясения.
   - Гераклеодор!
   - О царица, о Эрморада...
   Она встала навстречу ему - и от растерянности вместо чинного рукопожатия поцеловала в небритую щеку. Ибо вспомнилось вдруг: "Господин мой, мне нужно его целовать?" - "Как желаешь. Я бы не возражал"... И тогда она разрыдалась - впервые за эти страшные дни. Но внезапная радость от встречи также быстро сменилась жарчайшей обидой.
   - Где ты был, Гераклеодор, когда мы его хоронили? Если б ты не резал людей на Боспоре, а приехал сюда, ты застал бы Фоанта в живых!
   - Я хотел, госпожа, но не мог.
   - Диофант не пускал?
   - Нет, мой долг. Я обязан был возвратить в Херсонес ополчение, отчитаться перед властями - и лишь только потом плыть сюда.
   - Как обычно - проездом? На несколько дней?...
   Эрморада гневна и насмешлива.
   Он помог ей воссесть на оставленный трон и ответил печально и кротко:
   - Не имей я в Афинеоне гражданства, госпожа моя, мне бы впору сейчас умолять тебя о прибежище. Я - почти что изгнанник. Будь, во имя Отца, милосердна со мной. Ибо я для вас сделал, что мог. Больше было вряд ли возможно.
   - Что ты сделал такого хорошего? Слал десятками к нам беглецов? Из-за которых твой Диофант объявил нам войну? И убил...
   Она вновь захлебнулась словами, потому что хотела сказать - "Гипсикрата".
   - Это было предрешено, - мрачно молвил Гераклеодор. - Диофанта никто бы не смог удержать, кроме разве царя Митрадата. Я же... я убедил моих соотечественников не оказывать Диофанту помощи в незаконной войне. Ибо это - постыдное дело. На все времена, сколько б ни миновало столетий...
   - Отчего же тогда ты - изгнанник?
   - Властители нашего города, демиурги, позвали меня на негласный совет и сказали: "Поступок твой честен и доблестен, но чреват для нас многими бедами. Тебе лучше уехать из города - переждать наихудшее время. Диофант, несомненно, потребует, чтобы мы тебя выдали как предателя или изменника. Митрадат - наш простат и спаситель, мы не можем ему отказать... Уезжай. У тебя есть родня в Гераклее, у тебя свой корабль... Это добрый совет. Твоя воля ему не последовать, но тогда ты рискуешь всем, что имеешь. И толкаешь сограждан на скверное дело: выдавать на расправу того, кем гордились и даже хотели уже представлять к награждению". Я подумал, собрался, свернул все дела, сказал, что плыву в Гераклею - а приехал сюда.
   - Почему?...
   - Я услышал о гибели Гипсикрата. И узнал, кем он был - для Отца. Эта весть уже разнеслась по прибрежным селениям тавров. И достигла стен Херсонеса. Как я мог позволить себе скрыться за морем, когда здесь такая беда!... А сошел с корабля - мне сказали, что нет и Фоанта.
   Тут и Гераклеодор разрыдался.
   - Я решил, - проронил он сквозь слезы, - что останусь здесь, при тебе. Пока будет нужда.
   - Здесь опаснее, чем в Херсонесе, - отвечала она. - Диофант несомненно вернется, потому что жаждет возмездия.
   - И пускай! Мы ему приготовим достойную встречу! Вот, царица, мой меч - я готов защищать этот дом, этот город, эту землю... Диофант - только смертный, не бог, я провел близ него много времени и узнал ему цену!
   - Милый, милый Гераклеодор! - улыбнулась она, вновь залившись слезами и закрыла руками лицо, чтобы люди не видели, как ей сделалось сразу и больно, и радостно.
   Вдруг раздался несмелый и незнакомый, но исполненный мягкости голос:
   - О царица, тебе не полезно так сильно тревожиться...
   У колен Эрморады оказалась юная девушка. Лет шестнадцати или чуть более, светловолосая, в синем гиматии, но одетая и причесанная словно взрослая женщина.
   - Госпожа моя, - сказал Гераклеодор. - Я приехал с женой. Ее имя - Тим*.
   - Ты женился?... Ах, да, я слыхала...
   - Я давно обещал своему отцу, что женюсь, когда завершится война. Он, несчастный, так и не дожил: умер во время осады. И моя Тимо - сирота. Братья пали в боях, а другие родные...
   - О не надо, Гераклеодор, - умоляюще прошептала его молодая жена. - Слушать это... всем будет тягостно.
   - Понимаю, - участливо взяла ее за руку Эрморада.
   И поразилась: какая вся она нежная, теплая, славная. Пахнет хлебом и молоком. Но глаза - недетски печальные. Сколько ж ей довелось настрадаться?... И сколько придется еще?... Эрмораде вдруг захотелось прижать ее к сердцу, погладить по голове, приютить, приласкать. А Тимо, откликаясь душой на ее побуждение, вновь припала устами к руке Эрморады, не осмелившись - просто обнять.
   - Я часами рассказывал ей о Фоанте и о тебе, - улыбнулся Гераклеодор. - И, похоже, сумел внушить любовь и почтение к вам обоим.
   - Хоть я и скифянка?..
   - Ты не делала зла, государыня, - возразила Тимо. - А теперь ты в беде. Мы бы рады помочь - чем угодно.
   Да. Вы можете - оба - помочь. Гераклеодор - как мужчина и воин. Тимо - как подруга и собеседница Эрморадиных страшных ночей. У постели царицы, которая может со дня на день родить, до рассвета дежурят придворные женщины, но не с каждой ей хочется говорить откровенно. Ведь царица, не будучи раньше ни с кем тут знакомой, не сама выбирала подруг и служительниц, а всегда принимала тех, кого приводил к ней Фоант. В том числе и Катану, которая ныне как родственница. Но Тимо ей понравилась с первого взгляда.
   - Ты дозволил бы ей остаться со мной, Гераклеодор?
   - О, конечно. Я сам хотел попросить, чтобы ты пока приютила Тимо. У меня сейчас много дел, ей же будет совсем одиноко.
   Какой он все-таки добрый. Но странно: так легко отпустить от себя новобрачную, и притом такую чудесную... И Тимо так спокойно рассталась с супругом и пошла в чужой гинекей, где все стены, вся утварь и даже любая тряпица пропитаны - Эрморадиным горем... И единственный, кто не способен поддаться унынию - это оберегаемый как зеница ока наследник престола, беззаботный маленький Каллий. Тимо как увидела хорошенького малыша - так до ночи его забавляла, ласкала и тискала. И Катана, поборов в себе подступавшую к сердцу ревность, постепенно признала пришелицу. Через день они были в полном ладу. Или делали вид, что в ладу - дабы не огорчать государыню. Рассудительная Софросина, относившаяся к Эрмораде как мать - та лишь обрадовалась: пусть царица хоть чем-то утешится, да и лишние руки сгодятся.
   Эрморада же вскоре огласила свой первый царский указ, подтвержденный советом и скрепленный большою печатью. О том, что на должность блюстителя войск и стратега-советника назначается Гераклеодор, сын Аполлония, гражданин Херсонеса и Афинеона.
   Никогда еще не бывало, чтобы вторым человеком в стране становился не родственник царской семьи, а вдобавок и чужеземец. Но мужчин в роду, кроме Каллия, больше нет. И сама царица - нездешняя. А Гераклеодор несомненно достоин доверия: он друг Фоанта, он из тех, кто закладывал Афинеон, и - что самое главное - искушен в ратном деле.
   Так говаривали, обсуждая новость, сограждане. И хотя опасность войны ничуть не уменьшилась, а напротив, с каждым днем возрастала, отчаяние и предчувствие краха куда-то ушло. Стало легче дышать. Люди поняли и приободрились: при царице - защитник с мечом.
  
  
  
   161. Диофант, разъяренный своей неудачей, но хранивший с виду спокойствие, прибыл вскорости в Херсонес, где ему оказали великие почести. В праздник Девы, именуемый в Херсонесе Парфениями, после пышного шествия к храму Владычицы и принесения благодарственных жертв было оглашено при стечении тысяч людей решение граждан и избранных ими властей о воздвижении в честь Диофанта медной статуи близ городских алтарей, с описанием на постаменте всех подвигов, совершенных стратегом ради спасения Херсонеса и во имя царя Митрадата Евпатора. Статуя эта доселе сохранилась неприкосновенной, только сделалась темной от времени. Потому я не стану переписывать здесь прославительное посвящение: его может прочесть всякий гость Херсонеса.
   162. Я скажу о другом. В длинном перечислении Диофантовых дел не встречается даже краткого упоминания о войне с тавроэллинами. Та война завершилась после того, как херсонеситы составили в честь Диофанта декрет и воздвигли его изваяние. Но и сам Диофант не потребовал увековечить победу, которая ничего не добавила к славе стратега, а скорее могла бы очернить его имя в глазах поколений.
  
  
  
   "Тут совсем озвереешь", - усмехается своему отражению в бронзовом зеркале Диофант, подставляя лицо брадобрею. После празднества в Херсонесе, когда он на краткое время вновь почувствовал себя городским человеком и истинным эллином, вновь пришлось попотеть. Через несколько дней - вновь зарос, задубел, просолился и начал смердеть. Многих нервов стоили Диофанту три года сражений! На щеках и на шее - щетина, в волосах седина. Глянешь в зеркало - сам себя не узнаешь. Возвратишься в Синопу, все будут спрашивать: кто это? Неужели тот самый цветущий и щеголеватый Диофант, сын Асклепиодора, просвещенный и склонный к изящному слогу стратег, которого не побрезговал расцеловать на прощание юный царь Митрадат, отдавший ему в знак особенного доверия и особенно милости - собственный перстень? Перстень - вот он, на пальце. Но каков этот палец, с заусеницами, обломанным ногтем и черными трещинами... Какова ладонь, шершавая, как язык у быка, и почти позабывшая, что такое - благовонное масло для растираний после гимнастических упражнений или купания... Каково лицо Диофанта! Постарел, подурнел, оскотинился, проведя столько времени с варварами... Чуть что - орет и бранится на тех же отборных гоплитов, которым раньше с улыбкой бросал: "Герои, эллины - в бой!"...
   Тех героев при нем осталось примерно две трети. Часть больны, часть ранены и не могут сейчас воевать. Часть погибла в степях. Часть устала донельзя...
   Диофант теперь даже рад, что предатель Гераклеодор увел с собою сограждан. И никто из чужих не увидел, как он, Диофант, победитель скифов, улепетывал от дикарей, направляемых каким-то отчаянным самоучкой. Но, как ни быстро бежал Диофант, он успел кое-что разглядеть и понять. Первое: рать кентавров куда-то ушла, кроме сотни совсем оголтелых. Второе: у тавров не очень-то много пригодных сражаться людей, и поскольку были потери, то напасть вдругорядь они не посмеют. Третье, самое главное: вражий военачальник, возглавлявший лихую атаку, то ли ранен, то ли вовсе убит - он упал, и его унесли, и понтийцев тотчас прекратили преследовать.
   Это нынче, уже побывав в Херсонесе и наслушавшись местных сплетен, Диофант узнал, кто был тот безвестный смельчак. И зачем он надел царский плащ, меч и шлем. Даже херсонесские тавры прознали об этом и повторяли с почтением: "Гипсикрат, сын Фоанта. Нашего племени". И сколько же там еще у хитрющего старика сыновей? Где он прячет их и чему обучает? Не иначе - войне, хоть толкует с гостями о мире и ненападении...
   Можно было бы сразу вернуться и отыграться за первый провал. Но тогда Диофант не хотел рисковать, да и не был уверен, что предводитель тавров погиб или что его рана опасна: он ведь мог свалиться от вывиха, от перелома костей или от безумно болезненной, но не смертельной раны в колено.
   Отступить было - самое верное. А чтоб ни один недоумок не посмел потом посмеяться над его поражением, Диофант строго-настрого приказал своим воинам - не болтать. Это в их интересах. И наставил, что и как объяснять, если вдруг зайдет разговор. Значит, так: никакого там поражения не было. Битва - да, была, и нелегкая. Помешала измена союзников, лишивших нас подкрепления. Но сражались на славу. В бою пал вождь дикарей. Тавры после этой потери бежали. Диофант же решил отступить, чтоб не жертвовать жизнями своих лучших людей. Нужно было собраться с силами, чтоб упрочить победу. Вот и всё. Так бывает на каждой войне. А кентавры... Ну, если кто пожелает прослыть сумасшедшим - на него не сыщешь управу. Диофант, однако, советует: про кентавров - не заикаться. Где, какие, откуда кентавры? Покажите хоть одного. Нет их здесь. Даже мертвых. А может, и не было. Не бывает в природе. Померещилось. Да, сразу всем. На привале выпили лишнего. Снег, туман, рябило в глазах... А сражались - ну, скажем, со скифским отрядом, что бесчинствовал на боспорской окраине. Совершенно обычное дело. Повторить или поняли?... Поняли. Так-то!
   Он скрежещет зубами, вспоминая, как ему пришлось оскандалиться. Эти тавры - или, как их напыщенно называл Фоант, тавроэллины - хоть и родичи, но совсем не чета тому дикому племени, что живет вблизи Херсонеса и в соседних горах. Те - разбойники, пастухи, рыбаки; они много свирепее скифов, но и много тупее. Эти - кое-чего понабрались у осевших тут в древности эллинов. И выучились кое-чему у теперешних. Надо же - захотели построить фалангу! Детский лепет. Увидав ровный строй дикарей с их щитами, обитыми шкурами, Диофант от души рассмеялся. Перестал, однако, смеяться, когда понял: самодельная эта фаланга, ведомая в бой неотесанным новичком, будет драться отчаянно. Насмерть. Защищая - царя и страну. А вот Диофантовы вышколенные гоплиты, натерпевшись страху с кентаврами, будут втайне завидовать удалившимся херсонеситам - и мечтать уцелеть, чтоб вернуться домой. Ничего им больше не надо. На Боспоре добычи было достаточно: деньги, кони, всякая утварь, рабы и пригожие пленницы... Слава? Очень приятная вещь, но... Зажрались. Пресытились. Всё надоело. Им плевать, кто и что про них скажет. И какие песни споют. Можно даже без песен - скорее бы в Понт!...
   Диофанту бы тоже хотелось. Но - нельзя. Он не вправе покинуть Тавриду, пока в ней остается - костью в горле - это царство, где правит Фоант. Уж теперь старик не отвертится: его сын совершил нападение на стратега царя Митрадата! Совершил - на боспорской земле!...
   В Херсонес можно было бы вовсе не ездить. Поздравления, празднества, статуи - всё не в радость, пока Диофанту не выдадут связанного по рукам и ногам изменника. "Бешеного". Он им так и сказал: "Кроме всех этих почестей, мне нужна и другая награда - получить Гераклеодора в цепях!"... Херсонесские демиурги, властители города, уставили на стратега невинные, как у младенцев, глаза: "Гераклеодора? Какого?... Ах, который сын Аполлония... Он уехал. Куда - не сказал. Может быть, в Гераклею, к родне. Может, в Ольвию - у него там торговые связи. А быть может, и дальше - в Аттику, в Азию... Человек он свободный, при деньгах, корабль его собственный, куда хочет, туда и отправится, до войны он обычно всё лето где-нибудь странствовал... Да, на сей раз с женой - ну, так что ж, это дело понятное, он с ней редко бывал, не хотел расставаться... Предатель? Да что ты, помилуй, какое предательство - он всегда тебе помогал, мы же знаем"... Диофант зарычал: "Он лишил меня помощи! И покинул накануне сражения лагерь! Вы ушли - а на нас совершили нападение тавры! В боспорских степях! И послал их Фоант, давний Гераклеодоров приятель!"... Херсонесские плуты на миг задумались, а потом разыграли несказанное изумление: "Как?! Фоант?! Напал?!... Никогда не поверим, стратег. Тебя кто-то ввел в заблуждение. Чтоб достойнейший, рассудительнейший, пожилой человек на кого-то набросился в чистом поле аки разбойник - это невероятно... Скифы - да, они так обычно и действуют. Но - Фоант! Ты его плохо знаешь, раз так говоришь. Он и в молодости первым в драку не лез. Мы ведь сами сперва удивлялись, почему наш Гераклеодор туда часто ездит, но потом и другие повадились, убедились - этот царь, хоть и варвар, разумнее многих эллинов"... - "Воевал не он сам, а сын его Гипсикрат!" - "Но, стратег, тут уж точно недоразумение! Всякий знает, что сын и преемник Фоанта прошлой осенью умер, и звали его вовсе не Гипсикрат, а Деметрий"... - "Значит, есть и другой!" - "Разумеется, есть: малыш трех лет или около этого. В самый раз командовать войском!"...
   Он понял, что ничего не добьется от херсонеситов, кроме пышного чествования. Угрожай, умоляй, убеждай - не пойдут они больше вместе с ним воевать. И не выдадут "бешеного". Торгаши, словоблуды, обманщики. Всё всегда у них сходится, и доход превышает расход. Только выгода на уме. И свое удовольствие. Понапрасну собой рисковать эти люди не станут. Единственный, кто среди них мог пойти на такое - проклятый Гераклеодор. Да и тот предпочел поберечь свою голову. И сбежал, когда понял, чем кончится для него тот злосчастный поход.
   А зачем это всё Диофанту?
   Бросить к демонам всё. И вернуться в Синопу.
   Но... есть сила, которая не дает успокоиться. И влечет поневоле вперед. Запрещая думать об отдыхе.
   Честолюбие?
   Нет. Много выше.
   Бессмертие. Словно еле мерцающий и обманчивый огонек на вершине. А внизу - зловонная жижа. Глухая и жадная топь. Лезешь вверх. Колени немеют, ногти сорваны, зубы скрипят, кожа вся задубела... Почти добрался, почти наверху, потянулся - и вдруг... Нелепость. Немыслимый случай. Шутка жестокосердых богов. И - летишь, совлекая с собою лавину пыль, грязи, камней... Убьешься насмерть - считай, повезло. Иначе будешь долго тонуть, задыхаясь от мерзостной нечисти и внимая надсадному хохоту... И никто тебя не найдет - там, на дне, и не будет искать, ибо ты - не осилил, не смог, не долез...
   Диофанту нельзя возвращаться, не сделав обещанного.
   В покоренной Тавриде осталась единственная, ничтожная по размерам страна, потерявшая за год троих государей. Страна, где плюют на могущество Митрадата Евпатора и на грозную Диофантову славу. Страна, на которую есть теперь несомненный повод напасть.
   Что толку во всех предыдущих победах, если тут, на последнем витке - он сорвется? Митрадат никогда не простит ему этого. Ибо это - позор для обоих, для царя и стратега. Невиданный, нестерпимый позор. Митрадат припомнит ему все минувшие промахи: не добил в первый раз Палака, а добив - упустил и не взял его в плен; прибыл самонадеянно в Пантикапей для принятия власти один, без военной поддержки - и не смог уберечь Парисада и подавить Савмаков мятеж; положил столько времени, денег и сил на войну, которую должен был завершить еще в прошлом году, а не то и два года назад...
   После этого - только победа.
   Только гордое: "Царь, Таврида - твоя!"...
   В этом - вечность для Диофанта. Полководцем, сделавшим это, он пребудет для всех - навсегда. Как бы дальше ни вышло у них с Митрадатом, царь не властен стереть Диофантово имя из памяти - ни своей, ни чужой. И никто не отнимет уже у него этих неувядаемых лавров.
   Он добьется победы.
   Какою ценой - чистоплюям лучше не знать. Вместо прежнего войска, сражавшегося как один человек, у него теперь просто орава. Недостававших людей он срочно набрал на Боспоре. Сброд отменнейший. Принимал даже скифов, лишь бы те понимали команды и были позлее. Учить их должному строю и приличным повадкам не стал. Неохота и некогда. Ныне нужно другое: свирепость. И никаких рассуждений о чести. Впрочем, эти не рассуждают. Рвутся в бой, хорохорясь: "Покажи, кого бить, Диофант!"... Стариков ли, детей - им без разницы.
   Подождите, герои. Диофанту надо подумать, куда направить удар, чтобы он оказался смертельным.
   И нельзя ли - совсем по-другому.
   Не встречая сопротивления, он встал лагерем возле Афинеона. И задумался, что теперь делать. Потому что узнал, что Фоанта более - нет. Умер и похоронен. А страною правит вдова. Та скифянка с маленьким мальчиком.
   Да неужто стратег будет драться - с беспомощной женщиной? И много ли чести - одержать такую победу?
   Может - хитрость какую затеять?... Предложить ей переговоры, встретить с почестями, а потом заманить на корабль - и, пока не опомнилась - за море! Для чего ей царская власть? Парисад был мужчиной - и то под конец пресытился тяготами. Передал свой венец Митрадату. И она пускай передаст. Ее дело - не властвовать и воевать, а рожать детей и рядиться в красивые платья. И тем, и другим Митрадат ее обеспечит сполна, тут никто не сочтет его жадным...
  
  
  
  
   - Гераклеодор.
   - Да, царица.
   - Почему он не нападает?
   - Либо ждет подкрепления, либо строит какую-то каверзу, либо... просто пока не решил, как уместнее действовать.
   - Неужели он нас опасается?
   - Диофант очень смел. Но расчетлив. И, возможно, хочет понять, в чем у нас наибольшая слабость.
   - А если мы первыми - нападем на него? Гипсикрат бы, наверное, так и сделал.
   - Лишь по неопытности. Нам нельзя рисковать. У нас мало обученных воинов, способных противостоять Диофанту. Если мы потеряем их, город сразу падет.
   - Почему не позвать сюда тавров?
   - Они неодолимы в горах, но заставить их драться в поле против фаланги - значит, привести их под нож мясника. Если эта война перекинется вглубь страны, тавры нам еще пригодятся. Среди скал и лесов преимущество будет у горцев. Там не ходят правильным строем. И от конницы толку немного. Диофант это сам понимает. Потому, если он нападет, то сначала на нас.
   - Гераклеодор. Я подумала вдруг: ты всё время теперь говоришь "мы", "наш город", "наши воины", "наш народ"...
   - Да. А ты всё еще считаешь меня тут - гостем?
   - Нет, но раньше ...
   - Раньше! Скажи мне кто-либо три года назад, что мне суждено стать врагом Диофанта, защищая царицу-скифянку - я бы просто в лицо рассмеялся! А сейчас я не мыслю, как можно иначе.
   - Но ведь я супруга Фоанта, а со скифами никогда не жила...
   - Это вовсе не важно, царица моя. Три войны изменили меня. Я прошел с мечом и копьем от Неаполя до Нимфея и восчувствовал то, что когда-то говорил мне Фоант: мироздание - словно яблоко, на куски по живому разрезанное, ибо кровь в нас - одна, человеческая, одинаковая и у эллинов, и у варваров. Нет препятствий к тому, чтоб сочувствовать и сострадать. Я давно уже здесь не чужой, потому что, любя Фоанта, полюбил и страну, и народ, и тот город, где построил свой дом... Разве я согласился бы занять столь важную должность, оставайся я попросту гостем?
   - Милый Гераклеодор. Чем могу я вознаградить твою верность?
   - Мне не нужно наград, Эрморада. Я хочу от тебя совершенно другого.
   - Чего?...
   - Послушания.
   - Ни один твой приказ я еще не оспаривала.
   - Ну, тогда подчинись и последнему.
   - Как... последнему?
   - Госпожа моя. У меня есть предчувствие: завтра что-то произойдет. Ибо дольше это бездействие продолжаться не может. Он узнал, что ты здесь. Или даже, что я - во главе обороны. Диофант начнет наступление и обрушится на Афинеон.
   - Гераклеодор, я сейчас скажу нечто, может быть, страшное... но Фоант мне как-то обмолвился, что, случись тут война, он сам предпочел бы лучше сдать этот город без боя, чем увидеть его оскверненным...
   - Я вполне понимаю Отца. Он любил свой Афинеон как родное дитя. И ему было легче представить его пусть в неволе, но живым и здоровым, чем мертвым. Только есть и другая любовь. Для мужчин отчизна - как... женщина. Выбирая между позором и честью, очень многие выберут честь. Наши люди решили стоять до конца. Я не буду их разубеждать. Потому повторяю, царица: ты должна мне покорствовать.
   - В чем?
   - Не торгуйся. Во всем. Я не буду вменять тебе ничего непосильного или бесчестного.
   - Хорошо. Я исполню, Гераклеодор.
   - Поклянись. Это очень серьезно.
   - Клянусь Владычицей Девой и Солнцем-Отцом.
   - Сами боги тебя заклинают моими устами. Послушай меня, Эрморада: сегодня, как только смеркнется, ты покинешь Афинеон и отправишься в Сотерию. Сегодня! Я так приказываю.
   - Ты не смеешь!... Ты обманул меня!... Я подумала, ты о другом...
   - Дело кончено. Ты поклялась. И уедешь, покуда не поздно.
   - Нет, Гераклеодор! Я царица. Мне стыдно бежать от опасности. Ведь любой, кто погибнет за Афинеон, будет вправе меня презирать...
   - Ты царица, и потому нам нельзя лишиться тебя. Ты ничем не поможешь ни мне, ни сражающимся. Твоя смерть никого не спасет. Но пока ты жива - есть надежда.
   -Надежда - на что?... Если ты, Гераклеодор, мой последний защитник, погибнешь - что же будет со мной? Кто придет мне на помощь?.. Боги?...
   - Царь Митрадат.
   - Но ведь он натравил на нас Диофанта!
   - Я не знаю. Возможно - не он.
   - Как это?...
   - Диофант, пока был благосклонен ко мне, похвалялся данным ему Митрадатовым перстнем и полнейшей свободой ведения дел в Херсонесе и на Боспоре. О войне против этого царства никаких речей не велось.
   - Но ведь царь мог велеть ему позже...
   - За всё время последней войны Митрадат лишь однажды ему написал. Будь письмо хвалебным и ласковым, Диофант бы читал его вслух на пирах. Содержи оно важные указания, они тотчас стали бы явными. Окажись послание тайным, Диофант позаботился бы, чтоб никто ничего не узнал. Стало быть, госпожа моя, царь написал нечто малоприятное для Диофанта. Это значит, что царь не всегда одобряет его поведение. И способен его наказать, если что-то ему не понравится. Для тебя и для нас это важно! Митрадат беспощаден к врагам, но он все-таки царь, честь ему дорога, а какая же честь - одолеть вдову и младенца?..
   - Да. Фоант говорил то же самое. Он ведь сам собирался поехать туда - Гипсикрат помешал... Только как я смогу это сделать, Гераклеодор, если я рожу - со дня на день? Срок приспел, это может случиться хоть сегодня, хоть завтра...
   - Тебе, драгоценная, плыть в Синопу не надо. Ты отправишь посольство. Для этого тебе нужно прибыть в Сотерию. Я успел отвести туда мой корабль. Если ветер не воспрепятствует, то, я думаю, дня через два Митрадат будет знать, что творится у нас. Ну, положим, нужно дней пять, чтоб корабль вернулся обратно. Эти дни я смогу продержаться, не пуская к тебе Диофанта. Я давно изучил все приемы его и повадки. У него людей тоже меньше, чем прежде, он не в силах напасть на два города сразу. Может быть, мы оттянем решающий приступ и затеем переговоры. Ты спокойно рожай, а потом... Боги да не оставят тебя.
   - А тебя?...
   - Если ты уцелеешь, то я буду знать - даже в царстве Аида - что умер не зря.
   - Я боюсь... меня схватят в пути.
   - Дорогая, я все же стратег, а не мальчик. Как стемнеет, мы сделаем вылазку, чтоб отвлечь Диофанта. А ты удалишься с другой стороны. Тихо, тайно, без факелов. Охранять и сопровождать тебя будут Гипсикратовы тавры. Им ты можешь вполне доверять. Как они воюют, ты знаешь.
   - Я всё поняла.
   - И исполнишь?
   - Да.
   - Ну, прощай, Эрморада.
   - Прощай. Будем верить - не навсегда...
  
  
  
   163. Херсонесские граждане, вознеся благодарные почести Диофанту, отказались идти вместе с ним воевать против нас, ибо время было весеннее, и пора было сеять хлеб и возделывать виноградники. Выдать же Диофанту Гераклеодора они не могли, ибо он по совету властей удалился из города загодя, и никто не ведал, куда. Вряд ли сам Диофант ожидал, что судьба их столкнет еще раз, сделав яростными врагами. Ведь Гераклеодор, ужаснувшись известиям о постигших нас тяжких несчастьях, прибыл к нам и принял должность верховного военачальника вместо павшего в бою Гипсикрата. Он умело распорядился немногими нашими силами и собрался отстаивать Афинеон, тайно вывезя накануне из города Эрмораду и Каллия. Полагаю, он смог бы если не одолеть Диофанта, то надолго его задержать, не пади все мы жертвой предательства.
  
  
  
  
  
   ...А тут еще привели к Диофанту какого-то непутевого тавра. Поймали близ города. Козопас. Смотрит зверем, а душой как младенец. Думали, надо будет каленым железом пытать. Оказалось, стоит его раззадорить - сам выболтал все военные тайны.
   - Слушай, парень, - сказал Диофант. - Я тебя отпущу вместе с козами, но скажи там своим: пусть сдаются, пока я не слишком уж зол.
   - Не сдадимся.
   - Придурок, на что вы надеетесь?
   - У нас смелые воины. Их учил наш царь Гипсикрат, сын Фоанта. Они будут стоять за царицу горой.
   - А царица-то - в Афинеоне?
   - А как же!
   - И сама командует войском?
   Тавр рассмеялся:
   - Куда ей! Она - вот с таким животом! Может статься, сейчас и рожает!
   - Передай ей: плохи ваши дела.
   - И нисколько не плохи! Вода у нас есть, продовольствие тоже, а военачальник - получше тебя!
   Диофант не взъярился на эту дурацкую наглость, а лишь презрительно усмехнулся:
   - Э, наверное, твой соплеменник какой-нибудь, который ни разу не видел ни стенобивный таран, ни бурав, ни пращу, что мечет огонь....
   - Не пугай! - расхрабрился дикарь. - На твои эти... как их... бараны у нас - клещи с захватом, на буравы - бревна и камни, на огонь - заготовлен песок!
   - Ну и ну, - издевательски молвил стратег. - Я уже начинаю бояться. А скажи-ка, откуда у вас там столь опытный полководец? Вы ведь, мне говорили, сто лет скоротали без войн?
   - Он... того... не из здешних.
   - Скиф какой-нибудь? Из царицыных родственников?
   - Ничего похожего! Эллин!
   - С Боспора?
   - Из Херсонеса.
   - О! Я, кажется, знаю его!
   - Он тебя - тоже знает.
   Диофант аж зубами заскрежетал. Снова этот Гераклеодор!... Попадись он стратегу, Диофант с него кожу сдерет и прибьет на афинеонских воротах... Или лучше отправит в Синопу - Митрадата нельзя лишать удовольствия самолично увидеть, как брызнет и растечется Гераклеодорова кровь... Для изменников предусмотрена самая лютая смерть: мучительно-медленная, на каленой решетке...
   Козопаса казнили, конечно, попроще.
   Сняли глупую голову.
   Диофант, успокоившись и обдумав услышанное, рассудил, что пора приступать к штурму города. Завтра, сразу после восхода. А пока пусть рать отдохнет.
  
  
  
   Ближе к ночи к нему притащили одного из гребцов. И сказали: "Вот, стратег, грязный раб, строптивый, ленивый, не к месту речистый, который клянется, что якобы может открыть тебе нечто до крайности важное и полезное в этой войне".
   Он взглянул. Лицо интересное: раб, но кажется - из благородных. И взирает на Диофанта без подобострастного трепета.
   "Кто ты?" - "Имя мое Мнесифей, сын Сострата. Я один из гребцов". - "У меня таких не было". - "Я куплен на место умершего - в Херсонесе". - "А сам откуда?" - "Отсюда, стратег". - "Это как?" - "Я - из этой страны. Сотериец". - "Что ли, тавр? По речам не очень похож"... - "Моя бабка была чистокровной таврянкой из рода вождя. И по-таврски я понимаю". - "А, ну ладно, скажи там начальнику, я тебя беру толмачом". - "Нет, стратег, я пришел не за этим".
   Он - пришел! Он - изволил не согласиться!... Диофант сразу понял, что этот - не раб по рождению. Цепные невольники никогда так не говорят. Да и смотрят иначе. У стратега достаточно опыта, чтоб прочесть по лицу Мнесифея, или как его там, всю его злосчастную повесть. Гордец и упрямец. Возможно, смутьян. Или даже преступник. Бежал. Угодил по случайности в рабство. Купили охотно: видной внешности, умный, грамотный, даром что по бабушке - тавр. Проявил непокорный нрав - отхлестали. Озлобился. Выжгли клеймо. Он пытался сопротивляться. Зверски высекли. Не покорился. И - пошел по рукам, меняя хозяев, ибо каждый старался от такого строптивца избавиться. Наконец, попал в кандалы и на весла, как государственный раб - чтоб скорей надорвался и сдох...
   "Стратег, можешь верить или не верить, - продолжал Мнесифей. - Но я мог бы стать здесь царем. Ибо по происхождению я - родня и ровня Фоанту. Наша бабка-таврянка у нас с ним - одна. У нее было двое детей: сын Сострат и дочь Киннора. От брака Кинноры с царем Никосфеном родился Фоант. А Сострату боги послали троих сыновей, из которых жив лишь один, самый младший: я. Моего отца умертвила родная сестра! Старший брат погиб по приказу царицы Кинноры от руки палача. Сам Фоант через несколько лет довершил истребление рода Сострата: средний брат был убит во дворце пьяным тавром-охранником, мать лишилась рассудка, а я, чтоб не мог отомстить - осужден на изгнание и отправлен на утлом челне по волнам без воды и без пропитания... О, как жаждал я все эти годы возмездия! И оно наконец-то пришло, только поздно: Фоантово племя почти всё передохло, так что некому мстить, кроме этой скифской паскуды, которую он перед смертью успел, говорят, обрюхатить... Да какая она, эта дикая нечисть, царица?! Уж вернее бы царствовать - мне, ибо я единственный ныне взрослый мужчина, находящийся с царским родом в кровном родстве! Только мне и задаром не надо ни Фоантова трона, ни власти!"...
   Ишь ты, цену себе набивает, как девица нестрогого нрава. А чего тебе надо, племянник Фоанта? Говори, дорогой, Диофант тебя не обманет. О чем ты тревожишься? Хочешь свободы? Ну конечно, будет тебе и свобода, и денежка, и еда, и вино...
   Удивительные иногда бывают предатели. Взять того же Гераклеодора. Что за придурь погнала его в это гиблое царство?.. Спасался бы за морем. Но и этот хорош. Как его, Мнесифей. То ругался на покойного государя и родного дядю как скотник, а то вдруг встал в благородную позу. Я, мол, вовсе не сразу решился предать свою родину, ибо я воспитан прилично и знаю, что достойные люди такого не делают. Потому, дескать, даже денег просить не хочу.
   И прекрасно, выкладывай так, Диофанту оно обойдется дешевле! Если уж раздразнил, не тяни! Да, да, да, стратег уже понял: это - месть, а не торг, ты желаешь всего лишь потом умереть на свободе, и подальше от этой проклятой страны, со спокойным сознанием, что расквитался с Фоантом за отца и за братьев... Диофанту всё ясно, выкладывай!
   Вот оно.
   "Стратег! Можешь взять и Афинеон, это как тебе нравится, но... вблизи Сотерии есть одна потайная тропа, по которой раньше мгновенно спускались к морю дикие тавры, промышлявшие дерзким пиратством. Это место не знает никто, кроме нескольких приближенных царя. Сострат, мой отец, брат царицы Кинноры, был стратегом и знал о тропе. Это знание он украдкой поведал и старшему сыну, тот - среднему, тот - любопытному мне... Я тогда был мальчишкой и обещал не болтать, но не удержался проверить - ведь я был вхож в сотерийский верхний дворец, где тогда жил Фоант... Помню, что из царского сада имелось три выхода: главный - ведший вниз, в Сотерию, задний - к Городу Мертвых, и еще один, тайный, совершенно скрытый от глаз, и не выход даже, а лаз между дебрей и скал... Путь нарочно не расчищали, чтоб никто из чужих там не хаживал... Полагаю, Фоант бежал из дворца со своею скифянкой - тем путем, трудным, но незаметным и скорым. Та тропа не видна ниоткуда, ни с моря, ни с гор. Кто не знает - тот не найдет. Если ты доверишься мне и рискнешь, о стратег, я тебе покажу это место. Ты поднимешься и нежданно для всех овладеешь верхним дворцом, где сейчас, вероятней всего, никого, кроме горстки охранников - а внизу Сотерия, столица, со всеми святынями и, как я понимаю, без войск. С небольшим гарнизоном. Потому что там мало места, и войска стоят в стороне. Захватив древний город, ты перережешь дорогу на Афинеон, и защитники вскорости вымрут от голода"...
   Соблазнительно. Только вдруг - западня? Разгромить Диофанта на вольном пространстве весьма нелегко, а на узкой тропе - даже кучке тавров посильно!
   "Ох, стратег, да какая мне радость обманывать? И какое мне удовольствие жертвовать чем-либо ради этой поганой скифянки и ее щенка от Фоанта? Я скажу тебе больше: Сотерия - не Афинеон, там остались старинные знатные роды, которые никогда не любили царя-полукровку и скорее уж примут тебя, победителя варваров, чем признают царицей приблудную тварь"...
   Евпатриды, как вы их зовете - возможно. Но тавры, скифы и прочая чернь - без ума от нее. Взять хотя бы того козопаса. На Фоанта же и при жизни едва не молились, а теперь почитают за бога. И уж вряд ли Гераклеодор с его предусмотрительной опытностью мог оставить тот город совсем без охраны...
   "Потому, стратег, надо действовать быстро - и ночью. Днем тепло, ночью с моря тянет холодом, наползает туман, а луна ныне яркая. Если двигаться тихо, без факелов, свету будет достаточно, чтобы видеть, куда ставишь ногу. Но тебя самого с трех шагов не заметит даже самый бдительный страж. И огни на вершинах не вспыхнут".
   Какие огни? На каких вершинах?
   "Стратег, ты разве не знал? Это таврская хитрость: едва где-то в море завидится незнакомый корабль, вся страна будет тотчас оповещена огневыми сигналами. Оттого-то ни днем, ни в ясную ночь никому еще не удавалось приблизиться к сим берегам незаметно, а в бурю - нет таких смельчаков, а в туман - нужно знать, где тропа... Я ручаюсь, нападения с той стороны ни один человек тут не ждет"...
   Убедил.
   Как стемнеет - поедем. Покажешь.
  
  
  
  
   В Афинеоне готовились к гибели. Самые лучшие статуи спрятали в погребах, завалив тряпьем и соломой, или, завернув в пелены, закопали. Гармонид прощался с ними, как с живыми детьми: целовал, укутывал и удобно укладывал. А над некоторыми даже плакал. Так изчезли в утробе земли и святыня города - Дева с грифонами, и Дионис и Мидас, стоявшие возле театра, и Гермес с агоры, и багрянокудрая Эос, украшавшая афинеонский дворец... Лишь одно изваяние Гармонида - Андромеду с Кефеем и Кассиопеей - невозможно было спасти, потому что оно было вырезано в неподъемной скале и возвышалось у пристани.
   Сам ваятель наотрез отказался уехать. "Здесь мой дом, здесь все мои дети, здесь и будет могила, коли боги меня позовут!"... Эрмораде же молвил: "Уезжай, моя милая, и роди нам героя, и живи долго и хорошо, как желал твой супруг"...
   Вопреки ее опасениям, длинный медленный поезд - носилки и стража царицы, ехавшие на мулах придворные женщины, вьючный скот, охранники-тавры - продвигался по темной дороге без каких-либо неприятностей. Сквозь туман и древесные ветви прорывалась луна, осиянная мутным свечением. Все звучания были обманчивыми, но враги, похоже, не знали о намерениях осажденных и верили, что царица от них никуда до завтра не денется.
   Сотерии они достигли глубокой ночью. Стража тотчас впустила царицу: их ждали. Вышел командующий гарнизоном Утар, спросил, не угодно ли государыне приказать проводить ее в верхний дворец. "Нет", - испуганно молвила Эрморада, не желавшая видеть Алфею. - "Зачем? Я устроюсь в нижнем. К тому же мне надо повидаться с почтенным Андроклом. Позовите его".
   Долго ждать не пришлось. Пожилой Андрокл, служивший до Гипсикрата стратегом-советником, а теперь исполнявший должность одного из архонтов Сотерии, тоже не спал в эту ночь. Будто знал, что может понадобиться. Близким другом Фоанта он не был, но царь всегда отзывался о нем с уважением, и Андрокл оправдал это мнение: выслушав Эрмораду, он немедленно согласился отправиться в Понт к царю Митрадату Евпатору. "Государыня, я на рассвете уеду. Чтобы не затруднять тебя, я сейчас сам составлю нужные грамоты, тебе нужно будет лишь поставить печать"...
   Покончив с делами, она поняла, что силы ее иссякают. Спать она не могла оттого, что дитя в животе беспрестанно и больно брыкалось, но решила хотя бы прилечь.
   Совершенно запамятовала, что в нижнем дворце в последние месяцы жил Гипсикрат. И отсюда же, бросив всё и собрав по внезапной тревоге войска, ушел умирать. Почему-то никто потом во дворце не прибрался. Фоант не успел приказать, а царице Алфее до этого не было дела. Соратники же Гипсикрата не вернулись сюда: часть погибла, часть - на защите Афинеона.
   Так и валяются - стоптанные сапоги, наконечники копий и стрел, нестиранное заскорузлое платье, таврские каменные топорики, древки для стрел и тетивы для луков, ремни, пояса, груды кож для обивки щитов, остатки последней трапезы - плошки с окаменевшей едой, питье, покрытое коркой плесени, черствый хлеб, изгрызенный мышами и насекомыми...
   Странно: он говорил - "Красота - это там, где порядок".
   Ужасаясь увиденному запустению, Эрморада вздыхает. Но не затевать же уборку дворца среди ночи. Все беспредельно устали. До рассвета можно расположиться как-нибудь, по походному. Царицыны спутницы так и сделали: спят на разостланных поверх ковров одеяниях, на обеденных ложах, на креслах, на сундуках, на тюках... Катана, не раздеваясь, легла на короб с бельем вместе с Каллием и, прижавшись к нему щекой, задремала. Эрморада накрыла их своим покрывалом. Несчастный малыш, совершенно не понимающий, для чего было нужно на ночь глядя куда-то ехать из дома, почему нельзя в полный голос ни смеяться, ни плакать, и отчего мать такая печальная и не может взять его на руки... Катана с ним в дороге намаялась, развлекая, лаская, уговаривая не шуметь, отгоняя капризы и страхи своими чудесными - но еле слышными - песенками...
   Милая смуглая девочка. Невеста-вдова Гипсикрата. Какие сны ей снятся во дворце ее мертвого жениха? Ведь приди Гипсикрат из боя живым, Фоант непременно исполнил бы обещание и отдал ему власть. И Катана бы стала царицей. Из нее бы вышла истинная повелительница: справедливая, мудрая, с гордой и пылкой душой - но веселая. Под стать своему герою-избраннику. Эрмораде не нужно было бы на земле ничего - ни венца, ни богатства, ни царства - ничего, кроме счастья видеть рядом Фоанта... Засыпать вместе с ним, просыпаться, держа его за руку...
   "Государыня, снова слезы?" - укоряет нежно Тимо, обнимая ее дрожащие плечи. - "Пойдем почивать, я тебе уже постелила".
   Эрморада послушно идет, переваливаясь отягченным бременем телом. Уж пора бы младенцу родиться - а он, будто чуя безрадостность происходящего, не торопится выйти на свет. Срок давно подошел, даже переходила дней шесть - а дитя еще в ней. Ждет чего-то. Чего уж тут ждать...
   Усевшись на ложе, она хочет сказать Тимо - "Помоги мне раздеться" - как вдруг, проведя рукой по постели, вздрагивает:
   - Это - наше белье? Я такого не помню.
   - Нет, государыня, здешнее. Наше сейчас не найти среди стольких вещей. Оно чистое, я проверила.
   Эрморада не может признаться, что ей страшно: на этом ложе, на этих простынях и под этим вот одеялом - спал перед гибелью он, Гипсикрат. Одеяло она узнала. Он брал его иногда с собой, когда ночевал у них в горной усадьбе. О боги, как давно это было - больше года назад!...
   - Тимо. Мне не хочется спать. А лежать - тяжело: ноет сердце и мучит изжога... Так и кажется: если засну - то уже не смогу пробудиться. Проводи меня лучше в кресло. Посижу у огня.
   - Я с тобой.
   - Как желаешь, родная моя.
   Эрморада садится в большое, из черного дерева, покрытое шкурами кресло. Тимо - на подушку у ног. Рука Эрморады рассеянно гладит льняные косы подруги. Такая милая, юная, источающая только свет и тепло...
   - Государыня! Я совсем позабыла. Вот...
   Тимо снимает с шеи, выпростав из-под хитона, какой-то снурок. И на темное платье царицы ложится - полкамешка. Эрморада берет его и подносит к огню. Изумительный по рисунку агат. Края у него - как весеннее море, от млечной нежности до грозовой синевы. В середине - неровный медово-охристый контур. Будто остров с песками и скалами. Фоант говорил, что похоже на маленькую Тавриду с ее берегами и скалами - "как если б орел, витая под Солнцевым оком, ее увидал".
   - Мне знаком этот камень, - вспоминает Эрморада. - Одна половинка была у Фоанта, другая у Гераклеодора.
   - И Гераклеодор свою потерял. Он уверен - украли. Скорее всего, на Боспоре. Еще до войны. Он плавал туда по своим торговым делам. Тогда твой супруг ему отдал свою долю - на счастье. Гераклеодору с тех пор постоянно везло. Сколько ни воевал, а его после этого дара ни разу опасно не ранили. Он сказал, царь тот камень заговорил. Государыня, это правда, что супруг твой был... чародеем?
   - Был, Тимо, дорогая, был, но теперь его нет...
   - О не плачь, не трави своим горем дитя! Лучше... дай, я надену тебе оберег.
   - Оберег - Гераклеодора?
   - Он велел, чтобы я отдала его в твои руки.
   - Для чего?! Я здесь в безопасности, а ему угрожает...
   - А роды?... Ты сейчас так измучена, так несчастна, что жалко даже смотреть на тебя. Нет, прими этот камень, пускай он теперь охраняет тебя, ибо в нем - благое заклятие...
   - О спасибо тебе, моя милая. Как вы оба добры ко мне - ты и Гераклеодор! Я люблю вас обоих, и до чего же мне горько, что взвалила на вас свои беды, разлучила мужа с женой... Я-то хоть пожила на вершине несказанного счастья - а ведь ты лишь успела взойти на супружнее ложе...
   - Не успела! Ах, государыня, ничего не успела! - рыдает, ломая руки, Тимо.
   - Как это? - изумляется Эрморада. - Разве вы...
   - Мы супруги только по имени, - шепчет сквозь слезы Тимо. - Только ты никому не рассказывай...
   - Будь спокойна. Но как так случилось? Вы же вместе - давно...
   - О, не дай тебе боги изведать то, что сделалось той зимою - со мной! Он... Гераклеодор... он отбил меня у каких-то... варваров. Я не знаю, кто они были - скифы, тавры... Мы - отец, мать, сестра - собирались уехать подальше, в Прекрасную Гавань... Вдруг - набег. Родители стали защищать нас, их сразу убили, а сестру и меня затащили в какой-то сарай и...
   - Понимаю. Не надо. Что дальше?
   - Как раз подоспел херсонесский отряд Те изверги бросили нас чуть живых и умчались... Сестра моя встала, сняла с себя пояс - и повесилась на балясине... Я же... даже подняться уже не могла. И как будто сквозь сон увидала - мужчину, наклонявшегося надо мной. У него был меч и кинжал. Он приблизил ухо к моей груди, чтоб послушать биение сердца. А я тихо вытащила кинжал - и ударила в бок. Сил хватило - лишь на царапину. Он поймал меня за руку. Я забилась в припадке. Он начал меня уговаривать и утешать. Но даже поверив, что он мне не сделает зла, я не в силах была терпеть никаких мужских прикасаний. Содрогалась всем телом и плакала...
   - Для чего же ты вышла замуж?
   - Это он захотел. Сотоварищам он сказал, будто варвары... не успели тронуть меня. Взял с собой. Я пошла. Потому что осталась одна. Он хотел отвезти меня к родственникам - я сказала, не надо. У всех свои беды, всех задела война. Гераклеодор тоже всех потерял - той зимой и отец его умер, и кормилица, и старая тетка по матери... Он привел меня в дом и назвал, чтобы не было сплетен, невестой. А перед тем, как идти воевать на Боспор, заключил со мной брак. Чтоб имущество оставалось за мной, если он не вернется. Было всё, что положено: договор, обряд, свидетели, скромный пир. Только не было... главного. Он сказал, что не будет меня ни к чему принуждать. Пока я сама не опомнюсь от этого ужаса. Так и жили - как брат и сестра. А потом Диофант его взял с собой на Боспор. Прощаясь со мной, Гераклеодор велел написать при оказии. Я почувствовала, он тревожился, не понесла ли я... от тех варваров. К счастью, нет. Я сама успокоилась. И остался лишь страх - за него. Я ждала его. Но когда он вернулся - снова было не до меня. Нужно было свернуть за три дня все дела и бежать, чтобы опередить Диофанта. Как и в прошлый раз, Гераклеодор собирался оставить меня в Херсонесе: "Присмотришь за домом". Я взмолилась, чтоб он не бросал меня больше одну. "Это может быть очень опасно", - сказал он. Мне было уже всё равно. Мы отправились. Здесь же, в Афинеоне, он увидел - тебя...
   - Но, Тимо!...
   - Знаю, ты его не отнимала, только я пока для него меньше значу... Всю дорогу он говорил про тебя и Фоанта... А я... Я, несчастная, лишь сейчас поняла, что люблю его больше всего на земле и хочу всегда быть с ним рядом! Но тому уже не бывать! Нынче, может, последняя ночь, когда он - живой! Никогда я не обниму его, никогда не скажу... О царица, о Эрморада...
   - Девочка моя милая... Если б ты мне раньше сказала! Но попробуем это поправить. Завтра утром велю тебя проводить с охраной обратно. Если приступ не начался, ты увидишься с ним. Прикоснешься хотя бы. Верь, Тимо, он спасет и тебя, и меня. А ко мне не ревнуй - я могу любить лишь Фоанта.
   - Да, царица, я знаю.
   - Иди и приляг. Даже краткий сон исцеляет.
   Наплакавшись, Тимо засыпает, посапывая как ребенок. И царица бдит у жаровни одна. Лишь дитя во чреве ворочается. Не желая из теплой утробы - в безжалостный мрак.
  
  
  
  
   ..."Да кто ж это воет и воет, псы его раздери?" - ругается шепотом Диофант. - "Не пугайся, стратег, это Сфинкс", - ободряет его Мнесифей.
   Развели тут всякую нечисть! Не страна, а зверинец! Кого только нет: и грифоны тебе, и кентавры, и вот даже Сфинкс, коли этот предатель не врет... Впрочем, раз покойный Фоант был колдун, удивляться не надо - у него и Кербер служил, охраняя усадьбу... Псина ростом с телка...
   - Эй ты, как тебя, Мнесифей! О чем голосит эта гарпия?
   - Ни о чем, стратег. Чепуха. Причитания бабьи. Беда мне, дескать, беда - от Великого Змея. У нас эти вопли привычное дело. Особенно в темные ночи. А нынче - туман.
   - Мне не нравятся эти стенания.
   - Да не бойся, стратег. Сфинкс нисколько не кровожадна.
   Но ведь голос - все ближе и ближе. А вершина - рукою подать. Высота обрыва такая, что лучше вниз не оглядываться.
   - Первым - ты, Мнесифей. Если там никого - дашь нам знак. Посвисти перепелкой.
   - Повинуюсь, стратег.
   - Выполняй!
   Ветер. Вихрь. Взмахи двух невиданных крыл. Вой и вопль. Пронзительный - женский. И яростно-хриплый - мужской. Два тела, сплетенных в смертельном объятии. И - падение в пропасть. Вослед - гром каменьев. Обвал. А откуда-то снизу - торжествующий рев и усталое: "О-о-ох"...
   Грудь стратега от ужаса примерзает к скале, за которую он уцепился ногтями.
   Всё смолкает. Ни плача, ни стона, ни шороха. Лишь угрюмо шумящее море, матерь мрачных туманов, могила мглы...
   Диофант рассуждает по-обычному четко и быстро. Провожатый погиб. Но и нет в нем больше нужды: вот вершина. Сфинкс сюда уже не взлетит: телеса у нее неподъемны для поломанных крыл. А быть может, тоже убилась. И не пяльтесь попусту вниз: этот раб получил по заслугам. А чудовище нам неопасно. Если б кто-нибудь сверху следил, то на нас давно бы напали. Значит - путь открыт. Поспешим!...
  
  
  
   Царский сад. Диофанту навстречу - призрак или видение. Женщина, за спиною которой - два стража с горящими факелами. Как Селена прекрасная, как Геката зловещая, как ведунья Медея - всезнающая.
   - Ты - стратег Диофант? - вопрошает властно она.
   - Это я. А ты - кто такая?
   - Царица Алфея.
   - Я слыхал, что царицу зовут Эрморада, и она...
   - Самозванка. Настоящая государыня - я. Ты в моих руках, Диофант. Голос Сфинкс разбудил моих стражей, те - меня. Достаточно лишь кивка моего - и тебя сбросят в пропасть...
   - Постой, госпожа. Может статься, тебе совсем не полезно со мной враждовать.
   - Я тоже так полагаю, стратег. Оттого и вышла сама, а не выслала сразу охранный отряд. Мне, пожалуй, есть, что тебе рассказать. Ведь иного случая объяснить тебе, что здесь творится, уже не представится.
   - Говори без боязни, прекрасная.
   - Буду краткой. Супругом моим был царь Деметрий, сын Фоанта. Мы любили друг друга с младенчества, но Фоант делал всё, чтобы не допустить нашей свадьбы, а когда она совершилась - чтоб порушить наш брак. После смерти Деметрия своенравный старик заточил меня в этом дворце. Он не мог лишить меня царского сана и отнять мою дочь, ибо я осталась в семье и держала себя безупречно. Но из ненависти ко мне он назвал царицей еще и свою жену, скифянку, еле вышедшую из зверства. Гибель сына, наверное, повредила рассудок Фоанта: он цеплялся за власть, хоть и чувствовал к ней отвращение, избегал людей - но по прежней привычке тиранствовал. Без конца менял завещание, назначал нежданных наследников - только бы оттеснить от трона меня, мать законной и первородной царевны. Последним объявленным государем стал его внебрачный сын Гипсикрат. Тоже, кстати, дикарь дикарем, кровожадный, корыстный, неграмотный. Этот тоже погиб - мне не нужно тебе говорить, где и как. На престол в третий раз вернулся Фоант, но не стал совершать всех положенных по закону обрядов принятия власти, ибо после похорон Гипсикрата прожил только два дня. Кучка честолюбивых льстецов возвела на престол Эрмораду, мать Фоантова младшего сына, трехлетнего Каллия. Такова, говорили они, неоспорная воля царя. Но старик произнес это явно в предсмертном помрачении разума - он же сам отменил свое прежнее завещание, объявив царем Гипсикрата. Гипсикрат не оставил наследников. Каллий же был рожден до того, как Фоант вернул себе сан. Стало быть, дочь Деметрия здесь - единственный царственнородный ребенок, и власть, пока девочка подрастает, должна быть - моя!
   - Ты обижена несправедливо, - соглашается с ней Диофант, положив для себя не перечить речам властолюбной красавицы. - Но ведь я не с тобою пришел воевать.
   - Я бы этого делать не стала, о прославленнейший Диофант, если б мне дали право решать. И никто из разумных людей не стал бы. Включая даже Фоанта. У Фоанта в характере было много вздорности и сумасбродства, но в одном он был тверд: войн с соседями он вести никогда не желал. Мой супруг царь Деметрий и вовсе был кроток и мягок. Будь он жив, тебя, стратег, принимали бы здесь не так, как сейчас. На тебя, Диофант, ополчились эти злобные варвары, необузданный тавр Гипсикрат и его любовница-мачеха...
   - Эрморада?!...
   - Да все говорят, что ребенок, которого она нынче донашивает - не от мужа, а от Гипсикрата! Царь был стар, на седьмом десятке, раздавлен несчастьем - как он мог кого-то зачать? Тавр и сам, по собственной тупости, опозорил себя и отца, когда перед сражением расставался с ней, будто Гектор со своей Андромахой! Руки ей целовал, на коленях стоял! Принародно потребовал, чтоб ребенок был назван - в честь него! И Фоант не посмел возражать, ибо тот пригрозил, что иначе свяжет его и замкнет во дворце - или просто вышвырнет прочь! Старику оставалось одно - примириться с бесчестием и вручить ему власть, лишь бы тавр не снес там кому-нибудь голову, как однажды случилось в театре, когда драма ему не понравилась... Понимаешь, стратег?! Каково мне жить среди этаких варваров и терпеть столь дикие нравы?!.. Подчиняться хищной зверице, не ведающей никакого стыда... Эта дрянь виновата - в стольких смертях! Это из-за нее Гипсикрат словно бешеный ринулся в бой; это из-за нее, обесчещенный, умер с горя Фоант; а теперь еще - мало ей жертв! - собирается ради нее положить свою жизнь и Гераклеодор - он примчался, как только узнал, что она овдовела... О поверь, Диофант, она ведьма, умеющая наводить на мужчин неотвязные чары и губящая их одного за другим, как ведомых на бойню баранов... То, что ныне она творит - преступление! Я не буду ей подчиняться! И готова помочь любому, кто положит конец ее гибельной власти над нами!
   - Это я собираюсь и сделать, царица. Враг у нас, как я понял, один.
   - Я скажу тебе больше: наш враг - там, внизу. В Сотерии.
   - Но...
   - Приехала ночью. Тайком.
   - Пропусти меня в город! - взывает к ней Диофант, еле веря нежданной удаче.
   - Не задаром, стратег.
   - У меня при себе нет ни золота, ни серебра, но когда...
   - Ты не понял, стратег. Денег я не прошу. Дай мне слово. А лучше бы - клятву.
   - В чем?
   - Что вручишь мне царскую власть. И отдашь мне скифянку с потомством.
   "Этот может решить только сам Митрадат", - проносится в голове Диофанта, но чутье мгновенно подсказывает, что об этом лучше молчать,
   - Ты достойна венца и получишь всё, что желаешь! - говорит Диофант.
   Он уже делает шаг вперед, но наталкивается на выставленные копья охранников.
   - Где порука, стратег, что ты не обманешь меня?
   Он находит блистательный ход.
   - Вот, царица, кольцо! Лик царя Митрадата сверкает на нем даже в самую темную ночь! С этим перстнем царь даровал мне полное право объявлять войну его недругам и вознаграждать его верных друзей!
   - Дай мне перстень - тогда пропущу.
   После краткого колебания он снимает с пальца кольцо и протягивает Алфее.
   - И клятву, - требует властно она. - Не простую, священную!
   - Клянусь богом Меном Фарнаком и счастьем царя.
   - Что за странная клятва для эллина!
   - Это древняя клятва понтийских монархов, так бы клялся и сам Митрадат, будь он здесь. Ты не веришь?
   - Я верю, стратег. Буду ждать ее исполнения.
  
  
  
  
   "Кто там едет?" - кричат караульные.
   "Я, царица Алфея, с важной вестью к сестре моей госпоже Эрмораде".
   "А откуда так много людей?"
   "Я взяла всех, кто был во дворце".
   "Почему они все при оружии?"
   "Чтоб сражаться с врагом, ибо он уже близок! Время дорого! Пропустите меня!"
   "Проходи, госпожа!"...
   Слишком поздно опомнились стражи: их тотчас пронзили мечами Диофантовы воины. Слишком поздно защитники города заняли оборону. Да и час был - уже предрассветный, когда сны наползают как морок, и всякий ум притупляется...
   Диофант - уже в Сотерии.
   А дальше - всё как обычно. В первый раз он, что ли, берет города? Всё продумано: эти - к воротам, эти - к башням, эти - на стены, эти - по главным улицам, эти - к общественным зданиям...
   Сам, с отборными удальцами, штурмовавшими Пантикапей и сумевшими взять живьем самозванца Савмака, побежал ко дворцу. Небольшая заминка: стражи тут не дремали, сражались отчаянно - но прирезал их всех и прорвался.
   Внутри - темнота. Тишина. И немыслимый для дворца беспорядок. Спят какие-то люди вповалку. Сундуки, корзины, тюки...
   Где - скифянка?
   "За мной!" - командует он отряду, кличет двух факельщиков и шагает с обнаженным мечом через зал в отдаленный покой, где виднеется свет.
   Услыхав незнакомую поступь, навстречу выходит какая-то женщина. И глядит удивленно, словно не понимая, в чем дело.
   Боги сильные! Неужели - она? Преопасная ведьма? Совратительница вещих старцев и боевитых мужей? Никогда не подумал бы! Страшненькая, худосочная, клочковато остриженная в знак печали, в черном платье... Но, как верно описывали много раз Диофанту, действительно - рдяно-рыжая, в золотом ободке...
   И - беременная.
   "Диофант! Святилище взято!" - прокричали стратегу от двери. Он открыл уже рот, чтобы гаркнуть в ответ - "Молодцы!" - но она, пошатнувшись, схватилась за воздух руками, дико взвизнула - и опустилась на четвереньки. И вместо молений о милости вдруг исторгла чудовищный вопль. Извивалась, не слыша угроз - "Замолчи, полоумная!" - и не видя наставленных на нее мечей и ножей... И орала, орала, как резаная...
   Боги, что с ней такое?
   "Ты гляди-ка - рожает от страха!" - гогочет, встав в кружок, солдатня. - "Эй, стратег, красотке нужна повитуха!" - "Распори-ка ей платье!" - "Подол задери!"...
   Тьфу. Позор. Невозможно - ниже упасть. Диофант - победитель рожениц! Усмиритель мокрых младенцев! Повитуха с мечом!... Ты, равнявший себя с Александром!
   Точно молния ударяет ему между глаз. Он обрушивает ярый гнев на свидетелей такового бесчестия: "Вы! Ублюдки! Вы сами, что - от бешеных сук родились?! Не от женщин?!"... Остолопы не понимают: все толпятся, вылупив зенки, ржут, кривляются, тычут пальцем, галдят - а она перед ними беспомощно стонет и корчится...
   Самым бойким и наглым - по морде. "Прочь отсюда!" - ревет Диофант. - "Эй, кому говорят! Все за дверь!"...
   Разогнал - и сам удалился. Он поставит тройную охрану - мышь отсюда не проскользнет. Пусть рожает, раз уж затеяла. Никуда она больше не денется. Диофант подождет с разговорами. Никакой Алфее, конечно, он не отдаст эту пленницу: отвезет к Митрадату. С приплодом. И Алфею туда же. С ее драгоценною дочерью. Царь посмотрит и сам разберется. Благо, есть из кого выбирать.
   Сотерия сдалась.
   Тот предатель, сорвавшийся в бездну, был прав: настоящих воинов тут оказалось немного, а расправиться с ополчением Диофанту труда не составило. Драчуны разбежались, разумные люди отсиделись в домах, и к утру стратег, расположившийся прямо под колоннадой дворца, принимал здешних архонтов, умолявших его не свирепствовать с пленниками.
   Он сказал, что решит их судьбу чуть попозже.
   Как только царица найдет в себе силы признать над собою полнейшую власть царя Митрадата Евпатора.
   Подождем. Лишний час ничего не изменит.
   Чтобы видеть весь город и всю окрестную местность в рассветных лучах, Диофант восходит на плоскую кровлю дворца - очень старого, киклопически тяжеловесного здания, для нарядности изукрашенного яркой росписью и не слишком изящными статуями, в коих только по принадлежностям - лук, копье, щит с горгоной, шлем со львом - узнаются герои и боги: Аполлон, Афина, Геракл, Тесей... Веет дикостью и стариной. Нынче так уже больше не строят. Сразу хочется вспомнить что-нибудь из Гомера: "Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына, грозный, который Ахеянам тысячи бедствий содеял"...
   Он - содеял, а ты?!... Диофант, сын Асклепиодора, прославляемый в Херсонесе герой, начинавший с победы над скифами - и взявший в плен напоследок двух женщин и - теперь уже - трех несмышленых детей!...
   Нет. Не так. У стратега остался достойный соперник. Диофант с ним, однако, не будет сражаться. Для изменника - много чести. Он заставит его приползти на коленях.
   Диофант спускается вниз. Вопрошает охранника: "Что там делается?" - "Говорят, разродилась". - "Снова мальчиком?" - "Девочкой".
   Впрочем, нам все равно.
   "Гнев, богиня, воспой"... "Диофант, победитель рожениц"...
   Тьфу! Долой слюнтяйство! За дело!
   Вынем меч и пойдем во дворец.
  
  
  
  
  
  
   Чего не сделаешь, если на твоих детей наставляют заточенное острие. Глотая рыдания, Эрморада под Диофантовым взглядом царапает неуклюжие буквы на складне. Пишет, как умеет, сама - чтобы в Афинеоне поверили. Хорошо, что Фоант успел научить ее грамоте. Все последние месяцы разбирал с ней вместе бумаги. Кое-как, но способна писать. Гераклеодор прочитает. Это первое в ее жизни послание.
  
   "Эраклеодору от Эрморады. Нас предали. Кто не знаю. Сотерия взята. Я вруках Диофанта. Приказываю сдай Афинеон. Диофант говорит никого не убьет дань наложит. Тебя к Митрадату. Не сдашся он отдаст солдатам Тимо. Я сама чуть живая. Родила ночью дочь. Имя Гипсикратия как желалось отцу. Если б он это видел он бы взял меня вгроб. Всё погибло. Спаси тебя боги. Покорствуй судьбе и прости Эрмораду Эраклеодор".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   164. Сговорившись тайно с самим Диофантом, царица Алфея пропустила его в Сотерию через верхний дворец той же ночью, когда туда прибыла Эрморада, надеясь найти нам убежище, потому что дитя в ее чреве созрело уже для рождения. Гипсикратия, дочь Фоанта, родилась, когда Диофант вторгся в нижний дворец, и несчастная мать под угрозой расправы с младенцем приказала Гераклеодору сдать без боя Афинеон. С вероломной Алфеей стратег поступил справедливо, хотя и нечестно, ибо также взял ее в плен вместе с маленькой дочерью. Не задерживаясь в покоренной стране, Диофант отправил всех государственных пленников - двух цариц с детьми и Гераклеодора - в Феодосию, а оттуда, через краткое время, в Синопу. Так закончилась эта война, после коей в Тавриде не осталось земель, не подвластных царю Митрадату Евпатору.
   165. Тут бы я завершил эту книгу, но хочу приписать кое-что о причудливом роке Алфеи. Родитель ее, престарелый уже Гармонид, услыхав о деянии дочери, устремился на Царскую гору, отыскал там в саду какое-то дерево и с проклятиями изрубил его в щепы. Говорят, будто дерево причитало по-женски, а из плоти его источалась алая кровь. Но ваятель велел даже корни вырвать и сжечь, а оставшийся пепел развеять над морем - обителью самого Великого Змея.
   166. И, как слышал я в детстве, едва ли не в то же самое время умерла неразгаданной смертью и Алфея в синопейском дворце. Митрадат уверял Эрмораду, будто он к сему не был причастен, да и на теле покойной не нашли ни ран, ни следов отравления. Оттого у нас многие веровали, что царица Алфея была не простою смертной, а нежитью. Я же думаю, что дворец Митрадата никогда не был местом, вполне безопасным для любого живущего там человека. Но любое предание и любая молва заключает в себе долю истины, а судьба, даже если мнится незрячей, сотворяет внезапное благо, исцеляя нас от отчаяния. На таком утешительном рассуждении и закончу я эту книгу. О дальнейших событиях - в следующей.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Янтарный и пламенный свет. Не море, а благоуханное масло. Медлительно колыхаются волны под лучами зари. Глазу это, конечно, приятно. А гребцам тяжело черпать веслами эту тяжеловесную гладь. Ветер, точно летучая мышь, на рассвете сложил свои крылья, угомонился и повис головою вниз, уцепившись за свернутый парус. Шевелятся лишь мускулы волн, пологих, ленивых и плавных, ибо в черной пучине под ними дышат сонные жабры Владыки...
   Середина моря, где почиет чудовищный Бог, и где принято приносить ему жертвы, еще далеко. Диофант надеется пересечь ее в полдень. Значит, можно пока отдохнуть и поспать. Всё закончилось. Всё мечтаемое совершилось. Три войны, три года сражений, три отныне покорных царю Митрадату страны - вся Таврида, от мыса до мыса, до последней пяди земли...
   Царь мой, впору тебе самому величаться отныне - Владыкою Вод! Ибо Понт Эвксинский теперь - твое море, и его берега украшают - твои города. Ты изволишь чихнуть в Синопе - а "будь здоров, государь!" - тебе пожелают в Херсонесе и Керкинитиде, в Неаполе Скифском и Ольвии, в Пантикапее, Фасисе и Феодосии, Трапезунте и Фанагории, Диоскуриаде и Афинеоне... А сколько там городишек поменьше! А селений, а крепостей!...
   И всё это завоевал для тебя Диофант, сын Асклепиодора. Посмеешь ли ты проронить свое ненасытно-усмешливое: "Не добил"?... Кого не добил? Палака? О скифском царе ничего не слышно. То ли умер в степях, то ли собственные соплеменники, тяготясь побежденным царем, потихоньку зарезали. Нет Палака, и думать о нем ни к чему. Но зато мятежник Савмак - взят живьем! А еще Диофант захватил и везет тебе для примернейшей кары - твоего обидчика, "бешеного"! И, на сладкое - две царицы с детишками...
   Чем ты вознаградишь Диофанта? Чином, должностью, землями, деньгами?
   О, да чем бы ни наградил - ты не сможешь дать Диофанту и не сможешь отнять у него вечной славы. Бессмертия. Воплощенного и в золотом неистленном венке, и в стоящей у главных святынь Херсонеса медной статуе в рост, и в преданиях о его блестящих победах, которые никогда не забудут в Тавриде - пусть пройдет хоть две тысячи лет!
   Есть ли что-нибудь в жизни - прекраснее и вожделеннее?...
   После этого - хоть умереть.
  
   "...Сладок дикий мед моей
   потерянной родины,
   легко дуновение
   вечных ветров
   над святыми ее
   руинами"...
  
   Песня слышится сзади. С того корабля, где скифянка со своими детьми и придворными женщинами. Им бы только дай повод поголосить и поплакать! Эта рыжая ведьма сумела разжалобить, пока месяц болела и оправлялась от родов, всю Феодосию: в дом жреца Посейдона, где ее содержали под стражей, горожане, которые знали Фоанта, тащили ночью и складывали у входа корзинки с лакомствами, погремушки, разные разности... Будто там ее на соломе спать заставляли и кормили отбросами! Между тем Диофант приказал обходиться с нею хоть строго, но вежливо. Дети были при ней. И над женщинами, что при ней находились - никакого насилия. А они еще, недовольные, воют! Это, верно, там девчонка-таврянка, невеста покойника - черная словно галка и голосистая словно вешний скворец... Видно, мало ее напугали: всю дорогу дерзит Диофанту, задирает охрану, поет...
  
   "...Сладок дикий мед моей
   потерянной родины,
   легко дуновение
   вечных ветров
   над святыми ее
   руинами.
   Дарили мне дорогие дары,
   угощали щедро и пряно,
   а того, что надобно сердцу,
   не даст никто,
   ибо нет того"...
  
   - Да заткнись ты, проклятая! - перегнувшись через борт, орет Диофант.
   А приказ повторяет ретивый глашатай: "Эй там, на втором корабле! Замолчать! Господин стратег отдыхает!"...
   Звонкий девичий смех и презрительное: "Хорошо, я спою для него колыбельную!"...
   Но перед тем, как умолкнуть, докончила прежнюю песнь:
  
   "...ибо нет того -
   ни в каких сокровищницах!"...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   46

"Владыка вод"

  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"