Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Игры сатиров: Начало

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Начало третьей книги из цикла романов "Дионис" - "Игры сатиров". В этом фрагменте досказывается история взаимоотношений царя Митрадата и "царицы кентавров".

Лариса Кириллина

Д И О Н И С

К Н И Г А Т Р Е Т Ь Я

И Г Р Ы С А Т И Р О В

Вечность - дитя, играющее в шашки, царство ребенка.

Гераклит Эфесский

   1. О том, как избавив от нашествия варваров Херсонес Таврический, подчинив себе Скифию, восприяв от царя Парисада, последнего из Спартокидов, законную власть над Боспором, одолев самозванца Савмака, убийцу царя Парисада, и сделавшись господином Тавриды, снискал себе царь Митрадат Евпатор Дионис славу могущественнейшего из азиатских властителей, собирался поведать я в прежней книге сего многословного повествования. Но, увлекшись воспоминаниями о моей потерянной родине, я писал не столько о войнах в Тавриде, сколько о судьбе моих предков, особенно деда - Фоанта, царя тавроэллинов, и старших его сыновей Деметрия и Гипсикрата.
   2. Ради истины, не хвастовства, я успел отчасти открыть и свое родословие. Ибо нет уже ныне причины скрывать, что я, Дионисий, рожден от царя тавроэллинов Каллия, младшего сына Фоанта, и царицы Статиры, родителем коей был царь Митрадат. Почему и как тот союз совершился, тут описывать преждевременно: коли боги дозволят, в свой час я про это поведаю. Ведь в те лета, о коих я теперь повествую, мой отец был малым дитятей, а мать моя вовсе не родилась, и грядущий их брак не предрек ни один прорицатель, а дерзни кто провидеть такое заранее, он прослыл бы негодным гадателем.
   3. Свою царственнородность я долго таил, именуя себя Дионисием, сыном философа Пифолая, афинянина, который был мне отнюдь не отцом, но учителем. В юности я не смел открыть свое происхождение даже тем, кто любили меня. Ведь для римлян нет ничего ни презреннее, ни подозрительнее, чем потомок царей, да вдобавок варвар по крови, и к тому же изведавший рабских оков - слыть потомком философа-эллина и случайной жертвой войны было выгоднее и спасительнее. В зрелости я молчал о своих правах на наследие предков, ибо мнил себя недостойным их славы и питал отвращение к распрям политиков. В старости же оглашать свою высокородность, не свершив за всю жизнь ничего достопамятного, значит вызвать молву, будто впал в слабоумие и реку сущий вздор. Пусть узнают потомки всю истину после смерти моей, когда истина эта уже никому не будет горька и опасна.
   4. Внук великих царей, я избрал своим роком безвестность. Я чурался как трусости, так и геройства, как бесчестных поступков, так и громких деяний, избирая во всем середину, меру и сдержанность. Может статься, я по рождению был обречен стать никем: имя было дано мне обычное, говорил я на многих наречиях, хоть родным языком полагал только эллинский, а в жилах моих обреталось прередкостное сочетание самых разных кровей: я и тавр, я и скиф, я отчасти и перс, и - по матери - эллин. И когда меня вопрошали порой, кто я есть, я, смеясь, изрекал: "Человек". Разве можно разлить неразлитное и расторгнуть нерасторжимое?
   5. Кровь богов, перемешиваясь с кровью смертных, сотворяет полубогов. Те, свершив непосильное, гибнут, увлекая в Аид за собою - миры. Кровь полубогов, перемешиваясь с кровью смертных, сотворяет героев. Те, свершив непостижное разуму, гибнут, увлекая в Аид за собою - мириады существ. Кровь героев, перемешиваясь с кровью смертных, сотворяет великих людей, коим Рок вменяет свершить непосильное, и они, погибая, увлекают в Аид всё и вся, что было поблизости. Кровь же смертных, сливаясь с кровью таких же существ, сотворяет лишь смертных, которые, не дерзнув совершить ничего сверхобычного, гибнут, забрав с собою в Аид лишь ничтожную кучку вещиц - тех, что родственники кладут вместе с мертвым в могилу.
   6. Герои и полубоги обращаются в звезды; мятежные рокоборцы застывают в упрямые скалы. А смертные снова становятся безымянным песком, среди коего высятся горы и над коим сияют светила. Каждый волен желать непостижного и невозможного. Я приемлю свой рок. Ибо таврские прародители крепко внушили мне, что в любом существе есть частицы праха, воды и огня. Душа отлетает в огонь, плоть, перегнив, претворяется в прах, а кровь, истекая сквозь прах, вливается в вечные воды. Ты погибнешь, но не погибнут огонь, земля и вода, воплощенные в трех божествах: Солнце, Деве, Великом Змее. Не печалуйся, смертный: ни огонь, ни земля, ни вода никогда не иссякнут.
  
  
  
   В изумрудной воде - золотые креветки. И голые Митрадатовы ноги. Бледные, будто паросский мрамор. Царь давно сидит на шершавой скале неподвижно. Дорилаю, стоящему у него за спиной, сверху видно, как морская пугливая мелочь, освоившись и обнаглев, повылазала из тенистых иссиня-черных расщелин и начала что-то склевывать и сощипывать с царских пальцев и голеней. Щекотно ему, должно быть. Но и - сладко. И сидит, и глядит. То ли млеет на солнышке, то ли мечтает.
   Непонятно, зачем Евпатор притащил сюда Дорилая. Посекретничать? А чего же молчит? Укромное место мог бы сыскать и поближе. Так нет же: вытащил друга из бани, одеться по чину не дал - "Любоваться тобою там некому!", проволок через город, а едва миновали последние домики - цыкнул на телохранителей, и они растворились среди беспорядочных скал, будто юркое племя ящериц. А сам поскакал по камням, да так резво, что Дорилай не сразу догнал его, одолевая трещины и залитые щипучей водою лоханки. Дорилаю в какой-то миг померещилось, будто Евпатор, не разглядев, что земля уже кончилась, так и помчится дальше - прямо по бирюзовым волнам. Нет. Оказавшись на оконечности мыса, спустился к самой воде и застыл, погрузив в прохладный хрусталь разгоряченные бегом стопы.
   А Дорилай стоит у него за плечами и ждет. По дороге было бесполезно выспрашивать, что за каприз обуял Митрадата. Захотелось ему - значит, надо. Царь не делает глупостей. Хоть способен на самые неожиданные выверты. Даже забавно, что сейчас будет. А может, и ничего. Вдруг эта скоропалительная пробежка - и есть его цель. Они тут с детства не были. Прилично ли великому государю и его блюстителю войск бросать все дела, устремляясь к дикому мысу, пробираться прыжками к воде, обдирая о скалы сандалии... Плескаться, как мальчики, в этих изогнутых точно огромные раковины желтоватых известковых лоханках, в которых под солнцем сапфир воды превращается в изумруд - и визжать от счастья, когда разноперый бычок или глупая водяная собачка застрянет у тебя в пятерне... Всему свое время. Когда-то они тут всласть порезвились. Боги, сколько же лет миновало! И как приятно опять окунуться душой в ту давнишнюю беззаботность. Спасибо Евпатору.
   Ну и силища у него. Царь кладет огромную лапу на отросток скалы, отламывает, будто это не камень, а кус зачерствевшего хлеба - и играючи разминает меж пальцев в песок... Известняк, конечно, не гранит и не мрамор, но всё же!...
   Перепуганные падением в воду несъедобного крошева, рыбки, креветки и крабики сразу прячутся в щелки и норки.
   - Дорилай, - говорит Митрадат через спину. - Как тебе кажется, что у нас - впереди?
   Тот лишь недоуменно пожимает плечами:
   - Море!
   - Козломозглый! - фыркает царь, обдавая его холодящими брызгами. И, уже поласковей: - Сядь-ка рядом. Вот так. Ты, наверно, распарился в бане, ветер свежий - продует, простынешь, заболеешь, помрешь...
   - Ты не хочешь того?
   - Если б хотел, дорогой, ты давно бы уже прохлаждался у вод Ахеронта...
   Изрекши такое, Митрадат обнимает его и ерошит ему белокурые кудри. И по-свойски дергает за нос.
   Странный он в последние дни. Будто зреет в сердце нечто, чего он не может сказать, но не волен забыть. Вот и нынче: Евпатор играет в дурашливость, а глаза полны неизбывной печали, и речи из уст вылетают совсем уж нежданные:
   - Ладно. Вместе умрем, Дорилай. Ты согласен?
   Ну вот еще! С такой это стати! Зачем умирать? По лаконским понятиям, они сущие мальчики - трех лет не хватает до тридцати. Здоровы как пара кулачных борцов, победивших на олимпийских ристаниях. И везет им, особенно Митрадату, как в сказке: царства, страны и города - так и падают к этим ногам.
   - Друг мой. Ты не рано - о смерти?
   - А прикинь, Дорилай, что нам делать на свете?
   - Жить, Евпатор.
   - Как - жить? И - зачем?
   - Ты... всерьез?
   - Совершенно. Гляди, Дорилай... Ты не столь уж неверно заметил: перед нами - море. Понт Эвксинский. И всё это море - мое. Ибо страны и царства на том берегу, равно как и на этом, подчиняются мне. Не хватает двух малых кусочков, Вифинии и Фракии. Да еще Гераклея торчит сама по себе. Независимая! Ай, подумаешь... С гераклейцами мы заключим договор, с сыновьями царя Никомеда Вифинского обручим хоть сестренок, хоть родственниц, а фракийские эллинские города уже сами заискивают, присылают послов: не поможем ли мы защитить их границы от варваров, как уже помогли Херсонесу Таврическому... Почему не помочь? Да и как не принять от спасенных в знак благодарности - мзду и звание друга, заступника, избавителя ... Вот и всё, Дорилай. Сколько лет на это уйдет? Года три, если поторопиться. Если нет - то шесть-семь. Но - какой в этом смысл? Прежней радости нам оно уже не доставит. Тошно жить, Дорилай, когда ткнешься лбом в потолок! Когда всё расчислено загодя. Когда знаешь, чем всё закончится. Когда нет ничего невозможного, непредвиденного и нечаянного.
   - Но бывают иные блага, Евпатор, - рискует сказать Дорилай.
   - Да? Какие?... Жрать, напиваться, плодиться, охотиться, забавляться играми в кости и шашки, брать призы на конных ристаниях, расправляться с домашними заговорами?... Заговорщиков, кстати, надо еще поискать - либо все затаились, либо больше уже не осталось. Боятся. Зато прихлебателей - хоть отбавляй. Ничего, прокормлю, я богат. Так, что ежели дурь взбредет, могу испражняться в златые сосуды. И носить по три перстня на каждом из пальцев. Что еще, какие там радости?... Сын растет крепышом. Рожать царица повадилась каждый год. От певичек и ветрениц нету отбоя. Ну, и дальше что, Дорилай? Страшно вымолвить: ничего другого не будет. Через десять-двенадцать лет мы с тобой разжиреем как боровы, облысеем, начнем седеть, обрастем крикливым потомством, наживем кто подагру, кто грыжу... И - всё! Это - жизнь? Это - высшее благо? Это - царский удел?... Насмехаются боги над нами. Но тогда - какая нам разница, через сколько лет умереть? Может, лучше сейчас, пока мы не стары, не лысы, не хворы, не мерзки собою? Чтобы нас хоть оплакали без притворства и нескрываемой радости? А?...
   - Ты... не болен, Евпатор?
   Царь опять в него плещет холодной водой и смеется нервно:
   - От такой болезни лишь смерть - исцеляет!
   - Что ж, давай умирать, - соглашается Дорилай. - Только как? Прямо здесь? Ты, случайно, не взял с собой скляницу яда?...
   Подзатыльник. Обычный ответ на обычные Дорилаевы шуточки. Но ведь яд у царя - он-то знает - постоянно с собой. В перстне и в рукоятке кинжала.
   Митрадат замирает, глядя в дальний простор. Что он высмотрел? Корабли со всей Ойкумены плывут в Синопу с товарами. Рыбари возвращаются с промысла. Чайки кружат над лодками, выжидая подачки... Картина привычная. Сотни раз перевиданная. Дорилай подавляет зевоту.
   - Я хотел спросить у тебя, когда завел разговор, - произносит вдруг Митрадат. - Что у нас впереди? Ты не помнишь, что - напротив Синопы?
   - Таврида, конечно, - отвечает, сглотнув зевок, Дорилай.
   Царь шлепает его по губам.
   - Сам знаю! Умник! Чему тебя только учили!
   - Тому же, чему и тебя, - огрызается Дорилай.
   Вопреки ожиданию, царь не вскипает, а продолжает задумчиво:
   - Надо будет спросить у кого-нибудь из географов. Что на том берегу перед нами: дикий берег, селения тавров - или город какой-нибудь? Феодосия? Афинеон?...
   - Что за разница! - говорит Дорилай. - Всё твое.
   - Ага, - соглашается царь печально. - Моё...
   И тяжко вздыхает. И вынимает из зеленой воды посиневшие бледные ноги. И, свернувшись в клубок, кладет на колени свою пышнокудрую голову. Весь покрылся гусиной кожей: все же ветер, хоть солнце, а вода весною порядком холодная.
   Дорилай кладет на плечо ему руку:
   - Ты... несчастлив, Евпатор?
   Сам удивляется, что решился это спросить. Нарушая негласный, но подкрепленный свирепой угрозой запрет на подобные вопрошания. Наверное, нынче Евпатор сам захотел о том побеседовать. Только не во дворце. Чтобы можно было сидеть, как удравшим из дома мальчишкам, заслонять друг друга от ветра, гадать, что у них впереди - и глядеть в весеннее море.
  
  
  
  
  
  
  
   7. Долго думал я, чем кончить прежнюю книгу, получившуюся скорее про царя Фоанта, чем про царя Митрадата Евпатора. Ведь надобно было бы довершить в ней рассказ об участи тех, кто остались в живых после войн Митрадата в Тавриде. А успел я упомянуть лишь о том, что царский стратег Диофант, сын Асклепиодора, вторгся в наши края, заподозрив Фоанта в сочувствии к самозванцу Савмаку, захватившему власть на Боспоре - и как пал в бою с Диофантом наш верховный военачальник и объявленный царь Гипсикрат, а родитель его, царь Фоант, с горя тоже вскорости умер, ибо прежде уже схоронил другого сына - Деметрия, погибшего смертью столь ранней и странной, что ходила молва, будто бы его забрала к себе Госпожа Всех Смертей и Рождений.
   8. Написал я также про то, что в стране не осталось тогда ни царя, ни стратега, ни достаточных войск, но цариц зато было две: Эрморада, жена Фоанта, и Алфея, жена Деметрия. Друг Фоанта, Гераклеодор, гражданин Херсонеса, сподвижник Диофанта в скифской и боспорской войне, поспешил Эрмораде на помощь, обратив свой меч против прежних соратников, и за это был обвинен Диофантом в измене. Он возглавил наши войска и решил удерживать Афинеон столь долго, сколь он сумеет, Эрмораду же убедил тайно выехать в Сотерию, старинную нашу столицу, полагая, что там безопаснее, ибо царица была на последних сроках беременна.
   9. Алфея, узнав о прибытии в город соперницы, преисполнилась жаждой неистовой мести и вступила в сговор с врагом, и открыла путь Диофанту в столицу через горы и верхний дворец, где жила после смерти Деметрия. Диофант же, сперва посулив Алфее поддержку ее притязаний на трон, захватил в тот же день в плен обеих цариц, а затем и Гераклеодора, которого вынудил сдать Афинеон, угрожая иначе расправиться с Эрморадой, ее детьми и придворными женщинами. Всех захваченных пленников он повез сперва в Феодосию, а затем через море, в Синопу, к царю Митрадату Евпатору. И когда я про то написал, у меня закончился свиток, а в доме больше папируса не было. Так что новый свиток решил я начать вместе с новою книгой, помолившись великим богам, светлопамятным Музам и всеблагой всемогущей судьбе.
  
  
  
  
  
   Митрадат вспоминает.
   В тот день ему показалось, что небо обрушилось.
   Когда Диофант пришел во дворец, Митрадат одевался к обеду. Средидневную трапезу он делил по персидскому древнему чину с царицей. А вечерничал чаще по-эллински, в славном обществе молодых, как и сам он, друзей, поэтов, философов и - к десерту - певиц и гетер. Для веселого пира - расшитый хитон и душистый венок. Для обеда же - платье, приличествующее потомку великого Дария: широкоскладчатая рубашка, алые анаксириды из шелка, затканный золотом пояс, шафрановый плащ, драгоценные камни в застежках... Правда, вместо тяжелой тиары, в коей он блистал лишь по праздникам и на приемах иноземных послов, он довольствовался диадемой. А вместо всадничьих остроконечных сапог - сандалиями с ремнями, переплетенными столь хитроумно, что сам никогда бы не смог развязать: не хватало терпения. И зачем? Это дело рабов.
   Два раба как раз колдовали над этими ремешками, украшенными жемчугами и яхонтами, когда перед государем предстал стратег Диофант. Не терпелось похвастаться подвигами: "Царь! Таврида - твоя!"... Весь сиял от воинственной гордости и давился словами.
   Про дела на Боспоре царь слушал, почти не вникая - он кое-что знал по отчетам заранее. Да, было трудно, да, победил, да, восстановил нашу власть... А зачем же иначе тебя, дорогой мой, туда посылали?...
   И вдруг: двуличная хитрость Фоанта, сражение с таврами, гибель вождя-дикаря, тут же - смерть старика, две царицы, соперничество между ними, предательство, взятие Сотерии, сдача Афинеона, знатные пленники - в том числе этот "бешеный", Гераклеодор...
   - Подожди, - прервал Митрадат. - Я не понял: кто из женщин впустил тебя в город? Неужели супруга Фоанта?
   - Нет, мой царь. То другая царица, Алфея, жена Фоантова сына Деметрия.
   - А Деметрий где был?
   - Он скончался прошлою осенью. Потому там и вышел раздор: трон оспаривали две вдовы.
   - Да, и ты мне привез их обеих!
   - Осторожней с Алфеей, мой царь: мне пришлось обмануть ее, а она коварна и мстительна.
   - А собой - ничего?
   - Хороша как харита небесная. Потому и предупреждаю.
   - Ты... изведал ее?
   - Нет, конечно. Я помню свой долг. Обе пленницы содержались в неприкосновенности. Жалоб быть не должно.
   - Будем знать. А что - другая? Фоантова?
   - Э, смотреть не захочешь. Не пойму, чем другие пленялись. Костлявая, хмурая, рыжая, стриженая...
   - Рыжая? - оживился царь. - Не скифянка, случайно?
   - Скифянка.
   - Молодая?
   - Вряд ли старше тебя, государь. Просто видом совсем не приглядна: натерпелась беды и стыда. Схоронила мужа и пасынка, а потом чуть ли не на моих глазах родила... Это из-за нее мне пришлось задержаться: разболелась и...
   - Как ее зовут?
   - Эрморада.
   - Странно. У скифов вроде не очень-то зуболомные имена: Скилур, Палак, Савмак...
   - Царь мой. Рассказывают, она внучка Скилура. Но... взрастили ее и дали ей имя - не скифы.
   - А кто? Тавры?
   - Хуже, царь: верь, не верь... Она говорит, что - кентавры. Они якобы жили там рядом. Когда она выросла, ее отдали сыну Фоанта, Деметрию, но она предпочла - старика. И сбежала с ним прямо со свадьбы. Вся Таврида дивилась. Ты разве не знал?...
   Вот тут оно на него и обрушилось. Небо. Смотрел - и не видел ни самодовольного, но отчего-то смущенного Диофанта, ни рабов, по-собачьи сидевших у ног... Душа задыхалась под тучами, источавшими запах гари. Душа содрогалась от боли, раскуроченная остриями синих молний. Душа исходила кровавым соком - под огненным диском солнца... Солнце, месяц, крылатый конь - и девочка на кентавре! Видение, привидение, наваждение стольких лет! Мучение Митрадатово! Чтоб не плюнуть на царство и не броситься в степь на розыски, заставил себя, отбесившись, поверить: прибредилось! Всё! Не бывает таких волос, и глаз таких не бывает! Это сам он в ночном забытьи, в лихорадке, в жару сочинил! Да, упал на охоте с коня, было больно, ногу вывихнул, потерял на какое-то время сознание - вот и выдумалось бог весть что... Не бывает такого! А женщины... Вон их сколько - бери, огнекудрые, русые, рыжие... Успокоился, усмирил алкание сердца, решил, что разумней забыть... А она, оказалось - была! И цвела, и горела, и пела в степи - без него, Митрадата! И вручила себя, свою душу, свой смех, свою легкие руки и златомедвяное тело - старому старику, колдуну Фоанту! Делила с ним ложе и хлеб! Двух детей от него родила! И даже наглец Диофант, если верить его похвальбе, был у ней - повитухой! Видел схватки чрева ее! Прикасался кровавыми лапами - к ней!!... О боги, - орала, корчась, душа Митрадата, - ведь это - мое! Я первым нашел! Я первым - постиг и взалкал! Это моя печать - на тени ее, в закатном небе потерянной! Знаки царственных Ахеменидов: солнце, месяц, крылатый конь! Мое это всё, мое!... Я был - первым! Мое!...
   Рабы покончили с обуванием государя и расползлись по углам. Митрадат очнулся. Вспыхнул: неужто стратег заметил, в какое смятение ввергнут царь? Спросил неприязненно:
   - Ты еще здесь?
   - Мой царь, но ты не приказывал...
   - Как ты глуп, о ученейший из стратегов. Прочь.
   - Разве ты не доволен...
   - Прочь!!..
  
  
  
   И вот после этого надо было встать и идти к царице обедать. Диофанта можно было прогнать и заткнуть ему окриком рот. А с сестрой такое не выйдет. Ахемениды, потомки персидских и селевкидских властителей, венценосные муж и жена, неразлучные брат и сестра - точно бог и богиня. Зевс и Гера, достойные только друг друга. Он вознес Лаодику столь высоко, что теперь принужден считаться с нею и обходиться почтительно. А царица умна, и видит брата насквозь, и чует все его настроения. Еще бы не чуять! Единая плоть, единые дух и нрав, да и облик - почти единый.... И столько ночей на едином супружеском ложе...
   Что делать? Сказаться больным? Не поверит: с утра был здоров, принимал посетителей. И вообще Митрадат не болеет. Разве что иногда налетает мигрень. Немужская хворь - наследство от матушки. Кровь стучит у виска, голова будто обручем стянута, раздражительность, резь в глазах, тошнота...
   Он хотел уже было схватиться за правый висок, разыграв внезапную хворь - как вдруг прибыли срочные, свежие, чрезвычайно важные вести. От Митрадатовых "глаз и ушей" - доверенных соглядатаев в Риме.
   Весть были весьма неприятные. Но ему в тот миг лишь такие и были потребны. Он раздумывал изображать злую боль в голове, наградил ошалелого вестника, посмотрелся в зеркало, строя скучное выражение - и поплелся к сестре в гинекей.
  
  
   Теперь хоть будет, о чем говорить и на что свалить свою нервность. Государственные дела он сестре доверяет смело: Лаодика умная женщина, и притом настолько горда, что ни слова не скажет наперсницам. А ему порой и поможет проницательно тонким советом. Не супруга, а клад драгоценный.
   Но вначале - о детях.
   - Хвала богам, все трое здоровы, - отвечает на привычный вопрос Лаодика. - Клеопатра, пожалуй, даже слишком бойка: постоянно лезет к малышке. Ревнует, наверное.
   Дрипетине, их младшей дочке - три месяца. Клеопатре - два года.
   Счастливый отец улыбается:
   - Прикажи своим слугам следить за этой разбойницей и не подпускай к колыбели.
   - Разбойница вся в тебя, - усмехается мать. - Непоседлива и непослушна. Митрадатион, хоть и мальчик, и то поспокойнее.
   - Он еще играет с ягненком, которого я ему подарил?
   - Играет. И... знаешь, что приговаривает?
   Лаодика слегка краснеет и, потупив глаза, произносит воркующим голосом: "Это мой заколдованный братик"...
   Царь тоже краснеет. Почему-то они полагали, что их третьим ребенком будет мальчик. Все приметы сходились на том же. И царь, балуясь с сынишкой, обмолвился как-то: погоди, дескать, скоро боги пошлют тебе братика, будешь с ним играть и возиться. А когда вместо братика появилась сестренка, наследник Понтийского царства устроил бунт против всех. Плакал, злился, топал ногами на нянек и евнухов, дулся на мать и ломал игрушки. Тогда Митрадат и принес ему в подарок живого ягненка. Ягненок, выпущенный на дорогие ковры, со страху наделал катушков. Мальчик запрыгал от радости: маленький, мягонький, беленький, кучерявый, живой! И ел, и спал, и гулял отныне только с ягненком.
   - Митрадат, ты слышал? Наш сын хочет - братика.
   - Подождет, - поморщился царь.
   Надо было сказать то же самое, но шутливей и мягче. Лаодика сразу встревожилась:
   - Что с тобою, возлюбленный мой?
   - Ничего, дорогая.
   - Неправда. Я вижу: ты... не такой. Что случилось?
   - Да всякое, - отвечает он будто нехотя. - Знаешь, отчего я к тебе задержался?
   - Диофант, я слыхала, вернулся вчера поздно вечером из Тавриды. И привез каких-то... цариц.
   - Ай, сестра, перестань!
   Как тут сдержишь досаду. Лаодика страшно ревнива. Беря ее в жены и суля ей счастливейший брак, он поклялся, что в царском дворце будет только одна госпожа и царица - она. Он так сильно желал тогда Лаодику! И с тех пор она, словно Гера, выслеживала всех пригожих юниц при дворе, на которых царь обращал мимолетно внимание. Не имея привычки скандалить, царица решительно действовала: высокородная девушка возвращалась тотчас к родителям, а рабыня - навек исчезала... Эта ревность не столько злила Евпатора, сколько льстила ему и отчасти его забавляла. Тем паче, что вне дворца он мог развлекаться, с кем хотел: Лаодики сие не касалось. Она знала, конечно же, что супруг иногда позволяет себе проводить досуги с красавицами - но царице хватало ума не преследовать мелких искательниц счастья. А ныне чутьем своим - женским, божеским, хищным, звериным - опознала опасность и поняла, что случилось нечто особенное...
   - Сестра, - совладав с собой, говорит Митрадат. - У тебя лишь одно на уме. А речь о сугубо серьезных вещах. Диофант своим идиотским усердием натворил там этаких дел! Я могу лишиться всего, что уже завоевано. Оттого я и зол.
   - Чем же он прогневил тебя?
   - Допустил слишком много оплошностей. Ты подумай: разбив росколанов и скифов, он позволил скрыться Палаку! Возомнил, будто, если стадо в загоне, можно плюнуть на убежавшего в степь вожака. Ох уж мне эти эллины! Никогда не поймут, что такое царь с его властью! Пока царь не повержен, не схвачен, не мертв - никакая война не вправе считаться законченной, никакая победа - неоспорной и полной. Махая мечом, сокрушаешь шумливое листвие и ломаешь хрупкие ветки; взяв топор, разрубаешь ствол - но покуда корень не вырван, древо живо; едва отойдешь - оно снова пустит побег... Так вот: листвие - это их хваленый народ, ветки - воины, ствол - знатнейшие роды, корень же - царь всему и начало всего... Понимаешь, сестра?
   - Понимаю. Как прекрасно ты это сказал!
   - Так послушай еще. Диофант в Тавриде свалил - целый лес! Но корни - не выкорчевал. И Палак, дважды им побежденный в боях, побежал искать справедливости - куда ты подумаешь? - в Рим!...
   - Скиф? Варвар? В Рим? - Лаодика хохочет.
   - Сестра, не смешно! Нынче мне сообщили оттуда: он добился приема в сенате и пожаловался на меня. За то, что я незаконно лишил его царства.
   - Почему незаконно? Тебя призывали на помощь послы Херсонеса, ты спас их от скифов, победа - твоя...
   - Да. Спасать Херсонес я был вправе. А лишать Палака венца - уже нет.
   - Не пойму, Митрадат, что за странности...
   - Селевкиды в том виноваты. Когда Рим победил царя Антиоха, наш прадед подписал договор, по которому ни один из царей-азиатов не имеет права вторгаться в Европу и вести там военные действия.
   - Разве Скифия - это Европа? - презрительно морщит нос Лаодика.
   - До сих пор полагали, что так.
   - А если мы будем думать иначе?
   - Тогда римский сенат к нам направит... наставника по географии. С крепкой палкой. Чтоб - вразумлять.
   - Неслыханно! - возбужденная Лаодика ломает и крошит хлеб. - Ты подумай, возможно ли, чтобы Рим принял сторону дикого скифа - против тебя, своего союзника, друга, заступника эллинов, достославнейшего из царей? Наш отец брал для римлян - Пергамское царство, а теперь они будут унижать нас - ради какого-то дважды битого Диофантом кочевника? Да ведь это же просто... позор!
   - Я тоже считаю, сестра, что сенат не захочет становиться всеобщим посмешищем, защищая Палака от нас. В Риме нынче другие заботы: консул Марий ведет в Нумидии войну, а в Италию рвутся с севера варвары, что свирепее скифов... Но Палака там все-таки выслушали. И, хотя им сейчас не до нас, через некое время там кто-нибудь непременно прикинет, что их союзник и друг Митрадат за шесть лет своей власти приобрел втрое больше земель, чем имел по наследству. Это может им не понравиться. В Риме очень ревнивы к чужому богатству. И того же Мария вышлют к нам водворять закон и порядок. То, чем я владею по праву, у меня не отнимет никто. Но вот то, что досталось мечом - может быть бесславно отторгнуто.
   - Что же делать?
   - Уметь изворачиваться, - ухмыляется царь. - Превзойти этих мнимых законников в почитании прав дикарей. Я немедля отправлю посольства к оставшимся скифским вождям, объявлю их своими друзьями, заключу с ними всеми союзы - и тогда пусть Палак возвращается. Они сами прикончат его и пришлют мне его бестолковый череп на блюде. Мне важнее главенствовать в Скифии, чем зваться скифским царем. Ради власти я, так и быть, поступлюсь лишним саном.
   - А Боспор?
   - Там я царь - по закону. Парисад, сам большой крючкотвор, очень внятно составил декрет, по которому вверил мне царство. Безусловно, Савмак - самозванец. Но его придется спровадить туда, где он навсегда забудет про трон.
   - Я дивлюсь, почему ты не сделал этого раньше.
   - Мне казалось, так будет пристойнее. У него на Боспоре до сих пор немало приверженцев, невзирая на похвальбы Диофанта. Больше, чем у меня. Поступив с врагом благородно, я надеялся их успокоить, а его держать тут заложником. Ну, теперь ничего не поделаешь: либо он, либо я. Ибо вдруг боспорянам тоже взбредет поплакаться в тогу сенату и консулу Марию? А Боспор - это очень немалые деньги, это хлеб, это скот, это люди, рыба, вино и всё прочее. Нам нельзя лишиться Боспора. И никто не должен оставаться в сомнении, столько там, на Боспоре, царей. Парисад вручил мне венец добровольно и без принуждения. Никакой сенат не оспорит. С этим, кажется, ясно.
   - А... тавры? - вкрадчиво спрашивает Лаодика.
   - Не знаю. Посмотрим, - хмурится царь.
   - Ты желаешь сначала увидеться... с пленницами?
   - Рразумеется! - рыкает он.
   - Прикажи хоть сперва их помыть, - очень едко советует мужу царица.
   - Не твоя забота, сестра.
   За обедом они мало ели. И Митрадат не допил даже кубка до дна. Лаодика, подозвав немого раба, полоскает в серебряной чаше липкие от сладостей и от волнения руки. Вытирает шелковой тканью. Встает, поправляя царскую диадему, прическу, ожерелья и складки на платье.
   - Благодарствуй за всё, милый брат.
   Царь кивком отпускает ее, не поцеловав на прощание.
   У порога она оборачивается, пересилив обиду и гордость:
   - Митрадат. Ты сегодня... придешь?
   - Нет, - речет он сквозь зубы. - Ты видишь, царица: дела.
  
  
  
   Первым делом было - взглянуть на нее. Убедиться: она ли? Но, вот ведь глупость какая, замешкался. Оробел. Вдруг - совсем не она? Или вдруг, еще хуже, так изменилась, что от прежней уже - ничего? Сколько лет прошло? Десять? Больше?...
   Не начать ли с Алфеи, соперницы? Но чем это может закончиться? Слезной жалобой, клеветой, лицемерной лаской - и ложем?... Даже думать противно. Противно - сквернить непотребством душу, которая так звенела и трепетала...
   Рассердился сам на себя. И сказал себе: "Что трясешься? Не мальчик!" - И сам на себя же обиделся: "Я?! Трясусь?! И не думал! Просто вправду не знаю, как быть"... - А потом сам себе посоветовал: "Э, сперва начни, там узнаешь"... Набрался отваги. Грозно кликнул дворцового распорядителя. И... дрожащим голосом осведомился, куда поместили пленниц. Узнав, что вместе с рабынями, гневно вспылил: "Негодяи! Я вам покажу, как мешать цариц со всяким отребьем!"...
   Приказал приготовить обеим помещения в гостевом крыле. Не так давно оттуда уехал парфянский посол со свитой. Митрадат уж придумать не мог, чем развлечь дорогого гостя. Всем усладам парфяне предавались охотно, но не упускали случай ввернуть: это, дескать, у нас попышнее, это получше... Вранье! Парфяне - сущие варвары. А двор царя Митрадата Евпатора ныне - самый блистательный в Азии.
   Между прочим, дворец так велик, что он даже не знает, как пройти в тот полуподвал, где ютятся рабы и рабыни. Ведут его чуть ли не за руку: поворот, колоннада, лесница, переход, галерея, снова лестница, и опять поворот: "Сюда, государь... А теперь - вот сюда"... А ноги у государя - как будто тряпичные. И сердце - молотом бухает. Словно тащат в застенок, на казнь.
  
  
   ...О ветер в весенней степи. От волос ее пахло полынью, солнцем и талой землей...
   В полутемной клетушке - тяжелая вонь грязных тел, потных тряпок, прелых пеленок, испражнений, объедков и крови. Запах горя - в лицо. Как удар. Женщины, увидав внезапно вторгшегося царя в его ярком наряде - мечутся, точно куры в курятнике, огненным лисом вспугнутые. Пух и перья, кудахтанье, порх...
   ...О ветер в весенней степи. "Чужеземец, прощай!" - изрекла напоследок и захохотала, засеяв влажную твердь цветастыми искрами смеха. И длинный волос, слетевший из кос, лег тебе на лицо, пламенея как луч заката...
   Не она. Успокойся, Евпатор. У той коса была - до колен. А у этой - жалкие пряди. Но... не бывает таких волос. Вторых таких не бывает: они и во мраке - горят. А обрезаны в знак печали и скорби. Одним мановением лезвия: отчаянно, слепо, без всякой заботы о ровности. Не кудри, а космы и патлы. А лица не видно: опущено долу. У нее на коленях - дитя.
   ...О ветер в весенней степи. Лик ее был - словно луна, озаренная гаснущим солнцем, словно мед на бронзовом блюде...
   Не смотрит на Митрадата и не пытается встать. Сидит, будто даже не чует царя. В тускло-черном, без украшений, босая. Ноги серы от пыли. Кисти рук - исхудалые, окаменелые, с проступившими острыми косточками. Страшно Евпатору. Вдруг подымет сейчас лицо, а там - землистая кожа, морщины и черные зубы в обугленной щели рта.
   ...О ветер в весенней степи. Ты увидел ее глаза над собою, поверженным - и весь ужас мгновенно пропал. Ярче смерти они над тобой воссияли тогда - ее огненные глазав золотых ободках, в которых мерцали ночные костры и мчались в пляске кентавры...
   Он заставляет себя подойти к ней вплотную. И склоненный взгляд ее волей-неволей падает на ноги царя. В этих самых украшенных жемчугами и яхонтами, с золотою нитью, сандалиях. По тому, как брезгливо вздрагивают дешевые медные фибулы у нее на плечах, Митрадат понимает: она усмехается. А ему от этого хочется рухнуть наземь. Чтоб кататься и выть диким зверем. Даже там, в боспорской степи, он не чувствовал себя столь беспомощным и опозоренным.
   ...Тогда он лежал, охромевший, в холодной весенней грязи, и в грудь ему было нацелено острие копья, направляемое десницей кентавра, и если бы не ее рука, милосердно и твердо отведшая закопченное древко ...
   Царица и пленник. Ты был - в ее полной власти. И она тебя пощадила. А теперь - она в твоей власти. Царь и пленница. Ты радуешься, Митрадат?..
   Подняла, наконец, глаза.
   Она!! О боги - она!!...
   Но глаза - не ее. Не те. Совершенно черные. Два колодца скорбей.
   - Тебе... приносили поесть? - ни с того, ни с сего говорит Митрадат.
   - Нет, - бессловесно качает она головой.
   - Я сейчас прикажу, - обещает он.
   - Не надо, - хриплым шепотом выдавливает она. - Дочь у меня умирает, царь...
   Он не смог это выдержать. Выскочил - как из чрева пожара. Кого-то поймал. Кого-то прибил. Кого-то тряс за грудки. На кого-то рычал и орал. Кого-то грозился сгноить в подземелье. а кому-то сулил горы злата.
   Забегали, словно ошпаренные, выполняя волю царя.
   Хотелось - всех перерезать. Сам не помнил, как сменил дворцовый наряд на походное платье, кликнул кинжалоносцев, вскочил на коня и помчался, давя и копытя прохожих...
   Туда!..
  
  
  
   Лязг засовов и звон цепей.
   Пятачок крепостного дворика. Гуркотание горлиц на башне и посвист залетных стрижей.
   Заслезившиеся - много дней не видели солнца - глаза. И свалявшаяся рыжеватая грива. Клочковатая борода.
   - Савмак. Это - я.
   - А, змееныш! Решился-таки... Где палач? И какой приберег мне подарок? Петлю, плошку с отравой, секиру, топор?
   - А у скифов - как полагается?
   - Кровь царя достойна меча.
   - Ты не царь.
   - Мой отец был сыном царя.
   - Хорошо! Ты, - приказывает Митрадат одному из охранников. - Дай ему оружие. Быстро!
   - Чтобы я... кишки себе выпустил? - вопрошает с усмешкой Савмак.
   - Нет. Чтоб мы с тобой - потягались. Мы когда-то - помнишь? - не кончили.
   - Так нечестно, Евпатор: я эти месяцы гнил взаперти.
   - Честно, варвар: я тоже не упражнялся.
   - Ты - отращивал телеса на пирах!
   - А ты - желчь на меня накапливал!
   Полаялись. Можно драться. Но скиф, примерившись к рукоятке и попробовав незнакомое лезвие ногтем, вдруг сник и устало сказал:
   - Значешь, что... Если ты это... ради забавы, а потом - опять в подземелье... то лучше не надо. Зови палача.
   - Недоумок! Не строй гордеца! - взревел Митрадат. - Я дарю тебе случай погибнуть по-царски! А не хочешь - дохни, как падаль! И скорее решай, что приятней, покуда я добр!
   - Ты-то - добр? - засмеялся Савмак. - Да любая змея подколодная - лучше тебя! Ты хоть раз, хоть кому-нибудь - сделал добро, не питая корысти? Ты хоть с кем-то был - человеком? Не хорьком, не волком, не аспидом? А?... Да о чем я! Тот, кто скормил свою мать тюремным червям...
   - Отцеубийца!! - взвыл Митрадат. - Не тебе меня обвинять!
   И ринулся с обнаженным мечом на Савмака.
  
  
  
   Бились долго и остервенело. Кровь текла у обоих. Но когда Митрадатовы телохранители, опасаясь за жизнь государя, пытались вмешаться, царь кричал Савмаку - "Постой!" - и кидался с мечом на своих, осыпая не в меру ретивых проклятиями. Савмак, собираясь с силами, выжидал, пока царь разгонит по углам впечатлительных наблюдателей - а потом продолжали. Почти как тогда. Когда царь Парисад, испугавшись их яростному состязанию, прибежал, прервал поединок и сказал: "Вы - равны, и вы равно мне дороги"...
   На сей раз они были совсем не равны. Сытый против голодного, изможденный против здорового - полбеды: гнев и злость множат силы.
   Хуже - если остервенелость против отчаяния.
   В некий миг Савмак поверил Евпатору. Поверил, что бой будет честным. И что у него есть ничтожнейшая - но дарованная богами надежда - одолеть Евпатора. Выиграть. Победить. А потом - пусть казнит. Это будет неважно.
   Постепенно он понял: не быть тому никогда.
   Меч становится всё тяжелее и тяжелее. А Евпатор всё больше впадает в ярость и всё реже рычит на приспешников.
   Вокруг сражающихся - кольцо. У царских кинжалоносцев - такие же точно мечи. Никто не позволит Савмаку приставить жало к горлу Евпатора.
   И тогда Савмаку делается всё равно. Исчезают усталость, ненависть, омерзение, боль... Мысли начинают слоиться как облака, внимание гаснуть...
   И острый меч Митрадата входит в грудь легко и свободно - как в облако.
  
  
   Митрадат собирался ему объявить: "Ты сегодня умрешь". Но не собирался сражаться. Когда из темницы возникла всклокоченная рыжеватая голова и хищная скифская рожа в щетине, в душе Евпатора - трудно поверить! - даже тепло разлилось. Совоспитанничек! Сколько раз вместе ели, пили, дрались и охотились!..
   И тут же - досада и злость. Точно так, как там, на Боспоре.
   Вдруг вспомнилось.
   Со дня на день должен был прийти из Синопы корабль. Митрадат рассуждал с Парисадом о премудростях и превратностях царской власти, помогал сверять какие-то ведомости и учился умению составлять, как нужно, указы. Парисад умилялся и млел: подменили буяна! Митрадат стал серьезным, прилежным, почтительным, образумился, перебесился...
   Кто бы знал, какие безумные мысли крутили его по ночам на постели. Изнывал до рассвета, засыпал в поту, а утром был пресен и вял как вареная рыба. И бубнил сам себе Парисадовым голосом: не глупи, не мальчишествуй, не желай, чего нет... Истекают последние твои дни на Боспоре - и ладно, проведи их с пользой для дела... Побежишь разыскивать счастье - потеряешь царство и трон... Дикость - бросить всё из-за женщины, о которой ты ничего - даже имени - так и не знаешь... Разве мало их, разве ночью не все одинаковы? Будь мужчиной, Евпатор, не думай о ней... Не бывает таких волос, и глаз таких не бывает, а кентавров - тем паче, тебе примерещилось... То был бред, наваждение, сон... А - "Прощай, чужеземец"? А - смех? А - багряный ее волосок у тебя на щеке?... Наваждение. Птичий клич, звон в твоей голове, луч закатного солнца и ветер в степи...
   Это он внушал себе днем. Ночью - сызнова верил. И ждал какого-то чуд, какого-то знака...
   А утром ему на глаза попадалась эта невыносимая парочка: скучный, хворый, обрюзглый, стареющий, тяготящийся властью царь Парисад и всё более самодовольный, всё более нетерпеливый - "Да когда ж ты уедешь?!" - Савмак.
   Митрадат его возненавидел до боли в кишках. И за то, что уже откровенно примерялся к боспорскому трону, и за то - что рыжий, что - скиф, что - пребудет здесь, на этой земле, под весенним ветренным небом, и возможно, встретится - с ней...
   Кончилось тем, что схватились насмерть. И друг друга чуть не зарезали. Их разнял - Парисад. Присудил победу обоим: "Вы мне дороги оба, словно Зевсу - Аполлон и Дионис"...
   Аполлон и Дионис. Великие боги, вы видели! Парисад передал свой престол Митрадату. Парисада убил - Савмак. И за то Митрадат покарал Савмака. Совершившееся справедливо. Всё по-честному.
   Так!...
  
  
  
   Когда вернулся к себе во дворец, от него все шарахались: бледный как нежить, в залитом кровью разодранном платье - и по-прежнему гневный. Казалось, он и взглядом способен - убить.
   Пока наполняли ванну, разделся, отдирая присохшую ткань кое-где вместе с кожей. По сандалиям полоснул кинжалом, чтоб не развязывать - и закинул их в угол. Отмывшись от крови, осмотрел свои раны. Ничего особо серьезного. Неглубокий укол на плече. Ссадина на колене. Мелкий порез на бедре. Царапина выше локтя. И другая, поглубже: под грудью. Под левой? Под левой. Над сердцем. Скиф, однако, даже после долгого заточения, оказался силен...
   - Позвать ко мне Папия.
   - Государь, он давно тебя ждет.
   - Почему не вошел?!
   Когда тебя боятся враги - это славно. Когда слуги - забавно. А когда начинают бояться друзья...
   - Папий, как там дела?
   - Врать не буду: тяжко, Евпатор.
   Из всей четверки друзей Митрадата самый старший - ему уже тридцать - и самый нелегкомысленный Папий. Он еще на Боспоре решил, что "друг царя" - непонятное звание, и решил овладеть всеми тайнами врачевания, зачастив к жрецам Асклепия и Аполлона Целителя, собеседуя со всякими знахарями и знаясь даже с повивальными бабками. Но Евпатор над ним не смеялся, а напротив, весьма поощрял, ибо сам был не чужд любознанию и не расставался с трактатом царя Аттала Пергамского о ядах и противоядиях. Когда Митрадат возвратился в Синопу, он сделал Папия главным придворным врачом и расследователем покушений на жизнь государя.
   Нынче он обещал его озолотить, если Папий сумеет спасти умиравшую дочь Эрморады.
   - Что?... Скончалась?
   - Пока еще нет. Судороги прекратились, но малютка еле жива: совершенно ослабла. Даже голоса не подает.
   - Чем больна?
   - Да ничем особенным. Погибала от голода. У матери нет молока. Ни капли. С первого дня. Роды начались, когда она вдруг увидала шедшего на нее с мечом Диофанта. Любая бы перепугалась.
   - Почему же не взяли кормилицу?
   - Взяли. Та в пути заболела грудницей и сама чуть не умерла.
   - С Диофанта я шкуру спущу, - мрачно пообещал Митрадат.
   - Ну, зачем, - возразил осторожно Папий. - Где он мог отыскать среди моря кормящую мать? У него больше не было пленниц с грудными детьми. С этой он обращался пристойно. Она не жаловалась.
   - Как... она? - спросил Митрадат.
   - Три дня не спала. Лишь сейчас согласилась прилечь. Мы ее убедили, что ребенок в хороших руках.
   - Она что-нибудь... говорила?
   - Сказала, что благодарит тебя и вверяется твоему милосердию.
   - Что ж ты молчал!
   - Ну... слова-то обычные, тут других и не скажешь.
   - Кроме них - ничего?
   - Но, Евпатор, я пришел к ней как врач и беседовал о болезнях, а потом возился с ребенком... Кстати, мальчик ее совершенно здоров. Даже весел.
   - Какой еще мальчик?
   - Сын. Ему года три, - удивленно ответил Папий. - Диофант тебе не говорил?
   - Да, я помню, - поморщившись, произнес Митрадат. - Сын Фоанта...
   - Заодно я зашел и к другой твоей пленнице - той, что с дочерью. Обе чувствуют себя хорошо, лишь устали в дороге. А мать, между прочим, красавица...
   - Папий! - прервал Митрадат. - Для меня это нынче не важно!
   Вспыхнул, опасаясь, что выдал себя. Папий - друг, и один из ближайших, но незачем с ним откровенничать. Если он не дурак, он и сам уже кое-что понял. А может, и нет. В телесных недугах он разбирается, но в душевных - навряд ли. Всегда был слегка толстокож.
   - Понимаешь ли, Папий, - счел полезным объяснить Митрадат, - Та, о которой я так пекусь, была женой человека, чтимого всею Тавридой.
   - А, того старика!
   - Парисад его уважал. Хотя видел лишь раз. В Феодосии. Помнишь?
   - Ты рассказывал, я ведь там не был.
   - Я весь вечер беседовал с ним. Он был очень ко мне расположен и даже звал меня в гости.
   - Но Фоант не знал, кто ты есть?
   - Полагаю, он мог догадаться. Человек он был мудрый и тонкий. Ведал больше, чем говорил. Будь он жив, я бы не отказался увидать его здесь.
   - Тоже - пленником?
   - Он не из тех, кого можно взять в плен.
   - Потому - предпочел умереть?
   - Несомненно. Ославив меня - покорителем вдов и младенцев.
   - Понимаю, Евпатор. Всё, что ты делаешь - это правильно и хорошо.
   - Хорошо, что ты правильно всё понимаешь, - изрек Митрадат, посмотрев ему прямо в зеницы.
   Дал понять, что встреча закончена. Но Папий не желал уходить.
   - Позволь осмотреть твои раны, Евпатор.
   - Какие там раны! Царапины.
   - Мне не нравится та, что над сердцем.
   А та, что в самом сердце - нравится, Папий? Очень нравится? Но она не видна - значит, как бы и нет...
   - Чепуха, - сказал Митрадат.
   И добавил:
   - Скажи остальным - жду на пир нынче вечером.
  
  
  
  
  
  
   Папия выдворил, но сильнее, чем жжение ран и ссадин, было жгучее, как жажда, желание - говорить о ней, холодея от страха быть словленным на слове и уличенным. Говорить... но с кем? Из друзей никто не знал его тайны и не мог ничего поведать ему о былой судьбе Эрморады. Она внучка Скилура, скифянка из царского рода, - сказал Диофант. Почему вдруг - кентавры? Почему вдруг - Фоант?... Смутно вспомнилось: Парисад в одном из последних посланий и вправду писал, что Фоант отрекся от трона и живет в свое удовольствие, потому что женат на молоденькой... Кто же ведал, на ком! Парисад о том не обмолвился, ему явно было неловко вдаваться в такие подробности...
   Кстати: есть один человек, который, наверное, кое-что знает. Этот "бешеный", Гераклеодор. Про которого даже его сограждане херсонеситы рассказывали препотешные вещи, крутя перстами у лба. Дескать, надо же было додуматься до таких безрассудств, чтобы, будучи спешным посланником окруженного скифами города - останавливать среди моря корабль, прыгать за борт и самозабвенно вылавливать из воды каких-то ополоумевших варваров на челну без весел и паруса. Какого-то совершенно смурного старого тавра с какой-то дикой девчонкой, которую тот собирался зарезать. Жить им, видите ли, друг без друга невмочь...
   Тогда, в Диоскуриаде, Митрадат и сам посмеялся.
   Если б только он понял, кто такие были тот спасенный Гераклеодором старик и та насмерть влюбленная девочка! Если б он, подслушав случайно пересуды гребцов и матросов, догадался еще тогда расспросить поподробнее "бешеного"!... Только некогда было - готовил к отправке войска и все дни проводил с Диофантом...
   Митрадат изрекает приказ:
   - Отыскать среди пленных Гераклеодора из Херсонеса. Снять оковы, помыть, побрить, одеть во что-нибудь чистое и доставить сюда.
   - Государь, прямо в опочивальню?
   - Да. Разбудить, если буду дремать.
  
  
  
   Гераклеодору потом вспоминалось. Он думал, его повлекут на допрос или даже сразу на казнь, но весьма удивлялся, зачем его спешно моют и одевают. И совсем уж не ждал, что введут его - в спальню царя.
   Поздний солнечный свет проникал в нарядную комнату. На пурпуровом ложе лежал Митрадат, завернутый в простыню из серебристого шелка. По правую руку царя на стене, покрытой узорным ковром, висело в позолоченных ножнах оружие: длинный меч, акинак и кинжал. На полу перед ложем валялась леопардова шкура. Распластанная, с ощеренной пастью мастерски выделанной головы. Пахло мускусом, маслом и пряностями - и мерещилось: пахнет хищником, чащей, расправой...
   Он подумал, что царь заставит его по-персидски грохнуться ниц. Стражники, что привели Гераклеодора, уже положили железные лапы ему на плечи, чтоб помочь преломить гордыню.
   - Вот и свиделись, - облокачиваясь на подушки, сказал Митрадат. - Ну, садись. Вон на ту скамеицу. Вы - за дверь.
   - Государь, но...
   - За дверь.
   Охранники вышли.
   Скамеица, указанная царем, была такова, что сидеть на ней взрослому мужу можно было, лишь скрючившись в три погибели. Не скамеица даже, а подставка для ног. Гераклеодор охотнее бы постоял. Но понял: царь отдыхал, и ему угодно было оставаться вольготно лежащим, а пленник не должен был взирать на царя сверху вниз. Пусть даже издали. Гераклеодор покорился и, как орел на зябличью жердочку, сел.
   - Что хорошего скажешь? - незлобливо спросил Митрадат, привставая на локте.
   - Ничего, - пожал плечами Гераклеодор.
   Он не знал, как держаться, ибо не понимал, для чего эта встреча и этот странный, чуть ли не приятельский тон. В коем, впрочем, слишком многое было намешано.
   - Понимаю: хорошее - в прошлом, - усмехнулся вкрадчиво царь. - Можем потолковать и о прошлом. Расскажи-ка мне... нет, про это потом... как ты, скажем, настраивал против меня в Херсонесе сограждан.
   - Государь, не против тебя. Мне казалось, что Диофант начал злоупотреблять твоим именем для деяний, которые никого из вас не украсят. Я пытался тому воспрепятствовать.
   - Стало быть, поднял меч на былого начальника - для моей же чести и славы!
   - Я представить не мог, государь, чтобы ты приказал беспричинно напасть на сугубо мирное царство, где погибли один за другим - три царя, и остались лишь вдовы и сироты...
   - К коим ты поспешил на защиту.
   - Я им был не чужой. Я любил ту страну и любил Фоанта.
   - Фоанта?... А может, его молодую жену?...
   Гераклеодор посмотрел на царя с безмолвным укором, точно взрослый на сказавшего непристойную глупость ребенка.
   Митрадат покраснел:
   - Я шучу. Ты - женат?
   - Да.
   - И где же твоя жена?
   - Я не знаю, царь. Она всё время была при царице.
   - Какой царице?
   - При Эрмораде.
   - Запомни, - покачал головой Митрадат. - В этом царстве и в этом дворце - лишь одна царица. Моя сестра Лаодика.
   Гераклеодор кивнул и уставился в мозаичный пол.
   - Как же мне с тобой быть? - спросил Митрадат, сев на ложе и лениво поигрывая снятым со стенки кинжалом. - Допускаю, что ты в самом деле был верен Фоанту. Однако ты был союзником Диофанта - и ты ему изменил. Знаешь, что за такие дела полагается?
   - Знаю. Смертная казнь.
   - А какая? Тебе не сказали?
   - Диофант угрожал мне снятием заживо кожи, распятием и сожжением на раскаленной решетке.
   - Ну, и что тебе больше понравится?
   - Тут решает твой вкус, а не мой, государь.
   - Я бываю и милостив, "бешеный"! Когда просят пощады.
   - Мне не в чем покаяться.
   - Объяснись!
   - Я не просто был давним другом Фоанта. Я имел проксению и был гражданином страны, против коей я отказался вести херсонесское воинство. Не участвовать в этой войне мы решили все вместе, на сходке. Возвратившись домой, я сложил с себя полномочия полководца, власти города приняли мой отчет и одобрили всё совершённое. Только после того я приехал в Афинеон, где меня назначили главнокомандующим, что, опять же, одобрил совет и народ. Никого из херсонеситов я с собой не привез, кроме горстки слуг и рабов. Да, я руководил обороной, но велел цари... Эрмораде немедля отправить к тебе посольство, чтобы остановить войну, что казалась мне нечестивой и беззаконной.
   - Ну, и где же ваши послы?
   - Диофант напал слишком скоро. Мне пришлось ему сдаться без боя, потому что он захватил Эрмораду с сыном и новорожденною дочерью. Да еще эту вздорную женщину, которой он клялся счастьем царя, обещая ей за предательство - трон...
   - Ты о ком?
   - Об Алфее. Она продала ему нас, ибо он вручил ей твой перстень.
   - Откуда ты знаешь?
   - Когда ее вели на корабль, она во весь голос кричала, как низко ее обманул Диофант.
   - Я про это не знал, - удивленно сказал Митрадат. - Клялся - ей! Моим счастьем!... Ты не обманываешь?
   - Для чего, государь? Спроси у Алфеи, она тебе больше расскажет.
   Разговор прерывает начальник кинжалоносцев. Друг царя - Дорилай. Единственный, кто имеет право вторгаться к царю без доклада.
   - Евпатор, - говорит Дорилай, словно не замечая согбенного на скамеице Гераклеодора. - Ты... как себя чувствуешь?
   - Сносно, - отмахивается Митрадат. - Что тебе? Я занят. Допрашиваю.
   - Не в цепях? - удивляется Дорилай, покосившись на рослого пленника.
   - Не бойся, я справлюсь. С одним - уже справился...
   - Друзья волнуются, будет ли пир.
   - Разумеется, будет. Скажи, что я одеваюсь.
   Дорилай удаляется.
   Митрадат проронил про себя - "Да, пожалуй, пора"... Поднялся, невольно крякнув от свежей боли. Придерживая на себе простыню, но не выпуская из пальцев кинжал, прошелся по комнате, чтобы размяться.
   Казалось, начисто позабыл про Гераклеодора. Но нет:
   - Послушай-ка. Ты почему-то мне нравишься. Диофант пусть скрежещет зубами, но я бы тебя... отпустил. Не наказывая. Если б ты согласился по-дружески кое-что совершить для меня.
   - Можно выведать, что?
   - Гордец! Он еще смеет спрашивать! Будто царь Митрадат способен приказать ему непотребство!
   - Я и в мыслях того не держал.
   - Очень лестно! - съехидничал царь. - Значит, сделаем так. Ты отправишься в Гераклею. Отвезешь мои приношения храму Геракла и доставишь несколько писем моим тамошним добрым друзьям. А потом - ты свободен. Живи как желаешь.
   - А... жена моя?
   - Забирай хоть сейчас.
   Гераклеодор колебался, не спеша изъявлять благодарность. Царь понял это по-своему:
   - Что ты мнешься? Диофант не такой уж мерзавец. Сам над пленницами не глумился и другим не давал.
   - Я...
   - Безденежен? Я тебя отпущу не в лохмотьях, и пешком идти не заставлю.
   - Царь! - решился Гераклеодор. - Я охотно прошел бы всю Азию в рубище и кандалах, прославляя твое благородство - если б ты... отпустил Эрмораду!
   От этакой дерзости Митрадат уронил простыню, обвивавшую его стан и чресла. И предстал в обнаженной ярости: полубог, полухищник. С ножом.
   "Дорогие, простите меня", - подумал в ужасе Гераклеодор. - "Я теперь погубил вас обеих"...
   И, не зная, что еще предпринять - рухнул перед царем на колени.
   Как когда-то в Диоскуриаде. Тогда - помогло.
   Митрадат насладился редкостным зрелищем. Прошелся туда-сюда. Резко остановился. Подобрал свою простыню. Повязал узлом на бедре. А потом положил ему руку на колюче-бритую голову. И неожиданно тихо промолвил:
   - Она так тебе... драгоценна?
   - Я... ответствен за нее перед тенью Фоанта.
   - Странный брак.
   - Кто их видел вдвоем, тот такого не скажет, о царь.
   - Ты - видел?
   - Да. Я бывал у них дома. Там... даже стены светились от счастья.
   - Они вправду бежали со свадьбы?
   - Нет. Бежал только он. Он хотел умереть в одиночестве. А она проскользнула тайком. Когда он увидел ее, было поздно: их уже унесло далеко в открытое море. Лишь тогда он взял ее в жены, чтоб - убить. И покончить с собой.
   - Удивительная история.
   - Это истина, царь.
   - Говорят, ты их спас?
   - Рок их спас - моими руками. Если б не Эрморада, сейчас на земле не осталось бы никого из потомков Фоанта. Впрочем, кто поручится, что...
   - Я не кушаю малых детей, - оборвал его Митрадат и добавил: - Она в безопасности. Только дочь ее сильно больна. И пока дитя не поправится, я не выпущу мать из дворца. Дело чести. Я помню Фоанта. У меня есть причины поступать сейчас именно так.
   - Все мы будем тебе благодарны, о царь.
   - Вот и славно. Ступай.
  
  
  
   Дорилай вспоминает.
   Да, Евпатор был тогда не в себе и творил ужасные вещи. Заколол Савмака - понятно, тот был враг и соперник. Но за что он взъярился на Диофанта, который три года ради него воевал, покорив три таврических царства?
   Диофант, отправляясь на пир, устроенный в честь своего возвращения, предвкушал совершенно иное. Облачился в парадное платье и надел золоченый венок, что вручили ему в Херсонесе. И приветствовал Митрадата по-свойски, с горделивой улыбкой: "Добрый вечер, мой царь!"... А Евпатор ему: "По какому ты случаю так разоделся?"... Тот опешил: "Но мне показалось, ты хотел бы отпраздновать нашу победу"...
   Тут-то царь на него и обрушился. Прямо при всех.
   "Да какую победу, к аидовым демонам?!... Чем ты смеешь тут похваляться?!... Тем, что растянул на три года войну, которую можно было кончить в три месяца? И вкушал в Херсонесе помпезные почести, когда должен был разыскать, связать и доставить Палака - ко мне? А теперь по твоей вине мне приходится объясняться с римским сенатом и заискивать перед варварами!... Или ты бахвалишься тем, что явился к царю Парисаду за венцом для меня - без достаточной свиты и хотя бы тысячи воинов? Неужели ты думал, что скиф прослезится от радости, лишь узнает о воле царя? Если б ты не был так легкомыслен - Парисад сейчас был бы жив, самозванец Савмак не восстал бы, и не нужно было бы поливать боспорские пажити кровью!... Кого ты хотел удивить своей удалью, Диофант? И чего добивался?... Ты озлобил всех скифов, ты своим кровопийством отвратил от меня многих эллинов - как теперь поправлять это зло?... Для чего мне там тысячи ненавистников, которые ежеденно молят своих дикарских богов и приносят им жертвы, чтобы царь Митрадат, аспид этакий, захлебнулся вином, подавился костью в пиру, полетел с коня на охоте, заразился проказой или сдох от разлития желчи? Боги изредка да снисходят к усердным молениям - значит, ты желал мне худого?"... - "Что ты, царь мой"... - "Молчи! Говорю теперь я! У тебя не достало умишка постигнуть, что легче держать в подчинении ту страну, что далась тебе по закону и мирно - чем ту, которая пала, израненная, оскверненная, затаившая зло... Для чего было столько шума и грома? Для чего было столько расправ?"... - "Царь мой, кровь я лил - только в бою, а казнил - твоих зложелателей! Тех, которые помогали Савмаку!"... - "А зачем напал на Фоанта? Он-то не был причастен к боспорским делам"... - "Был, мой царь! Савмак туда приезжал, и его принимали как гостя, сам Фоант с ним встречался и дал набрать там отряд"... - "Чушь и вздор! Никакого отряда! Человек десять-двадцать уехали сами, Фоант их не посылал! Скиф, напротив, сильно досадовал, что старик с ним почти поругался!"... - "Но потом давал прибежище всем беглецам!" - "Полагаю, что больше из жалости!" - "А когда я отправился выяснить, почему он жалеет врагов Митрадата, он выставил войско и первым напал!" - "Ты ввалился туда с целым полчищем головорезов - как же было не защищаться?!" - "Царь мой, я лишь ускорил его неизбежный конец"... - "Бог ты, что ли, чтоб ведать пути неизбежного?! Он бы умер и без тебя - через краткое время. А потом бы вспыхнула распря двух цариц, из которых одна - или обе - обратились бы за подмогой к соседям. Но сосед у них лишь один: царь Боспора, простат Херсонеса, повелитель Скифии - царь Митрадат! Справа, слева, спереди, сзади, сверху, снизу, кругом и везде - только я, Митрадат Евпатор Дионис, царь Понта, Ахеменид! Ахемениды - запомни, безмозглый - никогда не ходили войной на младенцев и вдов! И не поднимали меча на беременных!"...
   Тут некоторые из царских друзей обменялись недоуменными взглядами. Митрадат, конечно, напутал: кто не помнит о бесславной гибели Кира Старшего от руки Томириды. Вдовица была ого-го, и Кир, наверное, сильно жалел перед смертью, что сунулся воевать к массагетам. А царь продолжал, сверкая очами, греметь:
   "Да! И вы запомните все: мои предки, цари царей, не желали бесчестных побед! Не свирепствововали, покоряя себе новых подданных! Я - потомок великого Дария, и во мне - тот же дух, та же кровь! Трижды светлый Ахурамазда даровал мне этот престол и привел в мою власть царство Малой Армении и колхидские земли - без насилия над побежденными! Лучезарный Митра вменил мне спасти Херсонес от нашествия варваров - ибо так гласил договор, заключенный моим дедом Фарнаком и дружеским городом! Боги эллинов вдохновили царя Парисада предложить мне власть над Боспором! Всё, что я перечислил - законно! И никто не посмеет меня обвинить, будто я приобрел хоть частицу владений моих - грабежом и разбоем! А ты, Диофант, опозорил царя своего"... - "Я хотел тебе блага!" - "И дважды предал меня!" - "Я?!" - "А кто же? Ты думаешь, я не знаю, как ты подольщался к Савмаку"... - "То была лишь военная хитрость, о царь"... - "А сговор с красоткой Алфеей, которой ты отдал мой перстень?" - "Не отдал, лишь дал подержать!" - "Снова ложь! Может, ты и царицей не обещал ее сделать?" - "Твердо - не обещал!" - "И старинною клятвой Ахеменидов не клялся?" - "Клялся, но"... - "Молчать!! Сколько раз ты меня предавал, не имеет значения. Я не верю тебе, Диофант! Ты содеял мне столько вреда, что тебе скорее пристало бы облачиться в скорбное рубище, а не в пурпуры и позлащенные лавры!"...
   Диофанта разобрало, и он посмел возразить обозленно: "Это не щегольство, как на некоторых твоих прихлебателях - это кровью добытая слава!" - "Славолюбец!" - презрительно всхохотнул Митрадат. - "В жажде почестей ты преступил все границы пристойности! Ибо есть дары и награды, что приличны - лишь для царя!"
   Согласись Диофант повиниться в тщеславии, всё закончилось бы примирением. Но стратег зарделся обидой и изрек в лицо Митрадату: "Я уже был воином, царь, когда ты оставался ребенком! И теперь ты можешь кому угодно рассказывать, что сражался и побеждал - только там, в Тавриде, все знают, кто где был, и кого награждать... Я ношу лишь то, что заслужено!"
   "Чушь!!" - взвился Митрадат. - "Кому надлежит воздавать хвалу - мечу или мощной деснице, державшей его? Стреле - или меткому лучнику, ту стрелу испустившему? Тарану, пробившему крепостные врата - или разуму, угадавшему слабое место твердыни? Тому, кто повиновался - или тому, кто приказывал?... Ты был моим мечом - но я был десницей, державший меч, Диофант! Ты - стрелой, я - стрельцом! Ты - орудием, я - источником замысла! И победная слава по праву моя!... Если что от нее и осталось"...
   Митрадат сбавил тон и успешливо молвил: "Даже в мелких делах ты сумел мне напакостить. Ты чуть было не отвратил от меня моих верных херсонеситов. А когда они отказались палачествовать, ты задумал расправиться с честным мужем, который единственный встал у тебя на пути"... - "Он изменник!" - упрямо рек Диофант. - "Его надо казнить за предательство и перебежничество!" - "Врёшь!" - нахмурился Митрадат, указав на безмолвно стоящего в стороне Гераклеодора. - "Он имел гражданство страны, против коей он отказался сражаться. И законно был там назначен верховным стратегом, когда ты явился туда расправляться с семьею Фоанта. Он исполнил свой долг как проксен и друг государя. Я не вижу за ним ни малейшей вины!"...
   Диофант перестал отвечать. Прекратил все попытки оправдываться. Понял, что бесполезно. И только ниже и ниже опускал свою преждевременно поседелую голову в золоченом венке.
   Непонятные чувства обуревали свидетелей. Царь блистательно произносил благородные речи. Гнев его казался ничуть не наигранным, а идущим из самого сердца. Но какой-то ужас пропитывал одеяния, полз по коже, растворялся в крови, доводя до полного онемения. Даже бывший враг, бывший пленник, Гераклеодор, приглашенный нежданно на пир, почти сострадал теперь Диофанту.
   Диофант это понял. И слегка приободрился. Для его самолюбия несправедливая кара и даже лютая казнь была бы спасением, мученической мздою, последней отрадой...
   Митрадат это тоже почуял. И мгновенно сменил негодующий тон на небрежный: "Ладно. Думаю, все убедились, что тебе еще рано мечтать о прижизненных статуях. Но, поскольку ты все-таки воевал, и порою даже успешно, я тебя не буду наказывать. Полагаю, последние промахи вышли из-за того, что ты слишком устал. Значит, будет разумней всего дать тебе отдохнуть в тишине. Отправляйся-ка ты, Диофант, на спокойное сытное место. Я верну тебе старую должность смотрителя библиотеки. Посидишь, почитаешь умные книжки, обретешь былой лоск и блеск - а то нынче смотреть на тебя невозможно: огрубел, утратил манеры"...
   Гости стали смеяться, довольные тем, что безудержный гнев Митрадата разрешился в такую потеху: Диофант, покоритель Тавриды - книжный червь! Ха-ха-ха, ну и шутки, с царем не соскучишься...
   Но стратег удалился из зала, рыдая. По-настоящему, не напоказ, ибо силился сдерживаться - и не мог. Кто-то даже хотел пойти с Диофантом - утешить. Но застыл, пригвожденный тяжелым и острым, как пика, взором царя.
   - Пойдемте, друзья, попируем, - приказал Митрадат.
  
  
  
  
  
   10. Друга нашего Гераклеодора, который за преданность дому Фоанта претерпел немало мучений и готовился даже к смерти, царь Митрадат благосклонно помиловал, отпустив его с женою Тимо в Гераклею, где жили Гераклеодоровы родственники. Там у этой достойной четы родился их старший сын Аполлоний, мой будущий благодетель и тесть. Возвратившись спустя год в Херсонес, Гераклеодор все дела свои обнаружил в сильнейшем расстройстве, так что надобно было сызнова приниматься за нажитие денег и ведение тяжб против тех, кто, считая себя безнаказанным, притеснял его подчиненных или даже грабил имения. Но любой человек согласится, что приятней остаться живым, хоть и начисто разоренным, чем положенным в раззолоченный гроб. А когда ты притом и здоров, и любим молодою женой, и внушаешь всем уважение, то лучшей участи и просить у неба не можно. Потому сам Гераклеодор полагал, что судьба воздала ему щедро за пережитое зло.
  
  
  
  
   Дорилай вспоминает.
   Тот мрачноватый пир завершился быстрее обычного. Митрадат был угрюм и рассеян. О политике говорить запретил. На шутки не улыбался. Певцам не внимал, с танцовщицами не заигрывал. Жадно ел, но ничего из яств не хвалил. Много пил, но ни пьяным, ни добродушным не делался. Когда подняли чаши за счастье царя, он, внезапно чихнув, уронил и разбил свою любимый старинный фиал с изображением Диониса и Ариадны. Кто-то быстро нашелся и крикнул: "С доброй приметой тебя, государь!"... Но Дорилай, возлежавший рядом с Евпатором, видел, как его очи подернулись мраком. "Не склеишь"... - прошептали губы царя. Дорилай тогда был в неведении о его помышлениях и решил, что тот жалеет о чаше, из которой пил еще отец его, царь Митрадат Эвергет. И из которой, якобы, обливали вином младенца Евпатора, когда Диева молния угодила к нему в колыбель и воспламенила пеленки. Как тут не пожалеть. Память детства. И работа искусная. Имя мастера - Антимен, подарили когда-то афиняне.
   Митрадат подозвал раба и забрал черепки. Уцелело лишь самое толстое место - донце. На котором как раз и виднелись помещенные в яркий круг прекрасные образы спящей женщины и налетающего на нее, аки вихорь, бога. Сейчас он к ней припадет, и она спросонок вернет ему поцелуй, подумав, что это - Тесей. А очнувшись в чужих объятиях, закричит и застонет: "Иакх!"... И тогда он укажет ей на черный парус вдали. И под звуки безумных флейт и тимпанов она покорится судье, ошеломленная и оскорбленная. Обреченная против воли своей - на бессмертие.
   - Дорилай, - толкнул его в бок Митрадат. - Ты не очень пьян?
   - Я пил меньше тебя.
   - Собирайся. Пойдем. А это... возьми-ка на память.
   И сунул в руки ему - недобитое счастье.
  
  
  
   Дорилай был в недоумении. Он понятия не имел, зачем царь его взял в провожатые. Для таких свиданий не нужно свидетелей. Ночью, к пленнице, к женщине...
   Но она не спала. Верно, выспалась днем, пока он буянил. В помещении, слишком большом для скифянки с немногочисленной свитой, были тихо, однако виднелся огонь.
   Жена Фоанта, одетая в черное, сидела между двух светильников в кресле и причесывала светлокосую девушку, стоявшую перед ней на коленях. Они тихо о чем-то беседовали. Увидев царя и царского друга, эта светловолосая вскрикнула от испуга, закрыла руками лицо и ринулась прочь - в ближайшую дверь. Там, наверное, находились другие женщины.
   Дорилай никогда не встречал Эрмораду и поэтому удивился ее краснорыжим кудрям. Можно было подумать, что хною накрасилась. Но, похоже, она только вымыла их, даже не прибрала, потому что они обрамляли ее лицо, словно пышная шапка. Лицо же, на вкус Дорилая, было ничуть не красивым и не привлекательным.
   Пленница встала, слегка поклонилась и просто сказала:
   - Привет тебе, государь.
   - Как твоя девочка? - сразу спросил Митрадат.
   - Плохо, - вздохнула она. - Но спасибо тебе за участие и сострадание.
   - Я могу взглянуть на нее?
   - Испугаешься.
   - Я не из робких.
   - Изволь.
   Они вместе двинулись в детскую. Там у еле колеблемой колыбели сидели двое. Клевавшая носом кормилица - и смуглая черноволосая девушка, скорее подросток. Таврянка, наверное. Когда Митрадат с Дорилаем вошли, глаза ее загорелись недобрым огнем, как у зверя, к которому в нору заглянули охотники. Казалось, она готова была вцепиться зубами в руку царя, если б тот потянулся к младенцу.
   Младенец был действительно страшным: иссиня-желтого цвета. Непомерная голова с ободками вокруг глазниц, тощий рыжий пушок на макушке, скрюченные кулачки... Как можно любить это жуткое существо, прижимать к груди, целовать? Как можно - чахнуть из-за него, отчаиваться, убиваться?... Дорилай совершенно не понимал и чувствовал лишь омерзение.
   - Сколько ей? - очень тихо спросил Митрадат.
   - Скоро будет два месяца, - прошептала скифянка.
   - Ровесница моей младшей, - похвастался царь.
   - Как зовут твоих дочерей? - с интересом спросила она.
   - Клеопатра и Дрипетина.
   - Да пошлют им боги здоровье и счастливую долгую жизнь, - сказала жена Фоанта и, кажется, даже искренне.
   - Скажи мне, как звать твою, чтоб и я за нее мог молиться.
   Дорилай едва удержался, чтоб не хмыкнуть. Евпатор намерен молиться - за этого... полудохлика?... Издевается, что ли?
   - Ее имя - Гипсикратия.
   - Ишь ты! "Высоковластная"!... - покачал головой Митрадат. - А я думал, что как-нибудь - в честь Фоанта...
   Мать девочки вспыхнула и ответила гордо и горестно:
   - Это он так решил. В память старшего сына. Героя. Который погиб, не оставив своих детей. И просил, чтоб его не забыли.
   - Погоди, - удивился царь. - Я слыхал, что сына Фоанта звали Деметрием, и геройством он не прославился.
   - Да, Деметрия чтили за кротость. Его брат Гипсикрат был совсем не такой. Он родился... вне брака, и отец много лет не решался его признавать, - объяснила она смущенно, но твердо докончила: - Он был воин. И это он отогнал от нас в первый раз твоего Диофанта. Он уже был объявлен царем, но скончался от ран. Хоронили его как царя, рядом с братом. И супруг мой не вынес - тех похорон...
   У нее на глазах появились громадные слезы.
   - Значит, ваш незаконнорожденный герой - победил Диофанта? - покачал головой Митрадат. - Диофант мне того не рассказывал!
   - Можешь в это не верить, - пожала плечами скифянка.
   - Я верю, - поспешно сказал Митрадат, кладя свою лапу ей на руку.
   - Пойдем отсюда, - взмолилась она, мгновенно выдернув пальцы. - А то растревожим дитя...
   Они вышли в первую комнату, а скорей даже залу. Дорилай лишь сейчас разглядел, что под креслом валялся детский деревянный волчок, а над нишей, скрывая какую-то статую, просыхали пеленки.
   - Отчего ты не спишь? Уже поздно, - спросил Евпатор скифянку.
   - Я прощалась с моей подругой Тимо. Ты ведь... их отпускаешь?
   - Кого?
   - Гераклеодора с женой.
   - А, так это жена... Ты довольна?
   - Мне жаль расставаться с обоими. Они мне... как родственники. Но мне легче не видеть их вовсе, лишь бы знать, что они - на свободе.
   - Эрморада, - впервые назвал ее Митрадат по имени. - Ведь и ты у меня не в тюрьме. В этой части дворца я обычно помещаю самых знатных гостей или же иноземных послов.
   - А затворы? А стража? Решетки на окнах? - с робкой горестностью возразила она.
   - Стража - лишь для твоей безопасности. Решетки - тем более. Дворец большой, люду всякого много, и порою случается... разное. Мне не хочется, чтобы к тебе заходил сюда кто попало. И тебе я советую лучше не покидать отведенных покоев.
   - Ты?... Советуешь?... Но ведь я твоя пленница.
   - Будем думать, что гостья, - не моргнув, отвечал Митрадат. - Если ты задвинешь засов, то никто нежеланный сюда не войдет. Но, надеюсь, мне ты - откроешь?...
   Скифянка слегка растерялась. Поняла, наверное, что в заботе таится подвох. И не знала, благодарить ли Евпатора - или сразу молить о пощаде. Дорилай уже чувствовал, что, явившись сюда еще раз, Митрадат не довольствуется подслащенной водичкой и захочет чего-то попрянее.
   - Не стесняйся приказывать, - пел меж тем Митрадат. - Все твои пожелания я велел исполнять. Если в чем-то откажут - обращайся ко мне. Может быть, ты чего-то попросишь сейчас?
   - Царь! - встряхнула она своими рдяными космами. - Я желаю узнать: что ты думаешь делать со мной и моими детьми?
   Вот глупая, сказал про себя Дорилай. Разве можно такое спрашивать! Что обычно делают с женщиной? Уж не маленькая, могла бы сама догадаться. Вогнала Евпатора в краску: замешкался и глазищи в угол уставил.
   - Царь, - пошла в наступление эта новая Томирида-воительница. - Если ты уготовил жене Фоанта бесчестие, а детям рабскую долю, то скажи это прямо сейчас, чтобы я могла умереть! Я бы в гроб с ним легла - еще там, не будь я беременна... Но теперь я готова забрать к нему и детей, чтобы мы навсегда были вместе!
   - Уймись, - оборвал ее страстную речь Митрадат. - Не буди своих чад и не кличь преждевременно смерть. Я тебе - ничего плохого не сделаю.
   Повернулся и вышел. Сзади тотчас лязгнул металл: затворился засов.
   У выхода из коридора царь спросил Дорилая:
   - Ну, как?
   - Камышовая кошка. Желтоглазая, рыжая, дикая...
   - А Фоант - приручил.
   - Фоант был колдун.
   - Ничего, расколдуем, - без всякой уверенности обещал Митрадат.
   Дорилай не сдержался:
   - Евпатор. А если - придешь, а тебе не откроют?
   - Козломозглый! - фыркнул царь. - Ты думаешь, этот вход тут - единственный?...
  
  
  
   Алфея спала, когда он вошел. Спала после долгой дороги и тяжелого дня - как убитая. Ничего не слыхала: ни как он выгнал служанок, ни как закрыл за собою дверь, ни как сбросил с себя пурпуровые одеяния, ни как поставил поближе к постели ночник... Очнулась только, когда он сдернул с нее покрывало. Алфея охнула. Он упал на нее, зажал ей рот, сниснул оба запястья одною огромной рукой и прошипел негодующе на ухо: "Тише! Я - Митрадат!"... Обмякла от страха. Умоляюще посмотрела. Он отпустил, продолжая держать пятерню у Алфеина рта. "Прости, не узнала тебя, государь", - тихо пролепетала она. И заискивающе улыбнулась: "Диофант говорил, ты меня не обидишь. Неужели снова солгал?"... - "Разве я - обижаю тебя?" - усмехнулся в ответ Митрадат и с медлительной лаской погладил ее по щеке, волосам, перламутровому плечу, обнаженным соскам... И, разглядывая остальное, изрек: "Диофант не солгал. Ты - прекрасна".
   Ей показалось, что жила она - лишь для этих мгновений.
   Травы с детства льнули к ее белоснежным ногам, шелестя: "О владычица"... Птицы над головою вызванивали: "Ах, какая красавица!"... Суеверные люди шептали: "Красивые - дети богов"... Сколь бы скромно ее ни растили, дочь ваятеля, незаконнорожденную, она сызмальства знала, что она не такая, как прочие, и что ей уготована лучшая доля. Как мечтала она воспоследовать - Леде, Данае, Алкмене, Семеле! Померещилось, будто сын чародея Фоанта, прекрасный Деметрий - тайноявленный бог. Да какой там бог! Не мужчина даже: ребенок. Не сумел подчинить себе женщину. Умудрился не отличить ее в брачной тьме от какой-то поганой дикарки - и всю ночь называл ее мерзким, будто карканье ворона, варварским именем! А потом еще смел презирать ее - за обман! Недоволен был, что подсунули вместо степной зверицы - богиню, дабы эта бродячая тварь убежала подальше с его полоумным родителем... О, пора забыть про обоих, про Фоанта и про Деметрия! Боги им отомстили за муки Алфеи: оба ныне мертвы, а скифянка с детьми - в заточении!...
   Митрадат с ними сделает то, что скажет - царица Алфея!
   Ах, как он глядит на нее... "Дождалась!" - ликовала душа. - "Дождалась своего золотого дождя! Своего сладострастного лебедя! Своего быка огнеглазого! Властелина в короне из молний! О, завидуйте, боги и смертные - мне!"...
   Убедившись, что ни кричать, ни сопротивляться Алфея не станет, царь, растягивая удовольствие, не спеша созерцал и концами опытных пальцев ощупывал ее дивное тело. Почти невинное - разве можно считать всерьез то, что было с Деметрием? Родила ему дочь, а любви с ним так и не ведала... "Дождалась, дождалась!"...
   Не скрывая восторга, Алфея тоже пожирала глазами царя. Никогда не встречала она существа столь великолепного. Деметрий был словно мрамор, а этот - огонь! Кудри под диадемой, огромные жаркие очи, страстный рот, могучие плечи, мощный бронзовый торс...
   - Ох, что это? - вдруг спросила она, коснувшись сине-черного вздутия под кровавой коркой у него на груди. - И вот здесь...
   - Ничего. Упражнялся с мечом, поцарапался, - тихо ответил царь.
   - Бедный! - пролепетала Алфея, изнывая от жалости, нежности и восхищения. - Бе-едный...
   Царь, как буря, обрушился на нее. Раны вскрылись. Хлынула кровь. Липкая, жирная, горячая, темная. "Больно, милый?" - пыталась спросить Алфея. Не ответил, ибо не слышал. Презрел свою боль. Вот кто - истинный бог! Жадный и щедрый, жестокий и нежный! Способный вмиг оценить красоту - и подарить такое блаженство!
   Алфея забыла про всё: про несчастную прежнюю жизнь, про жалкость вдовства, про обман Диофанта, про плен... Будто вновь родилась. И уверовала, что сами боги послали ей эту награду: любовь величайшего из живущих ныне царей.
   Пока царь, торжествуя над ней, не взревел как зверь: "Эрмора-ада!"...
  
  
   Как она плакала, как рыдала, когда он, поспешно покинув ее, спрыгнул с ложа и скрылся, второпях только плащ и накинув. Умчался, оставив полураскрытою дверь. Алфея громко рыдала вослед. Пусть услышат - все, все! Причитая и проклиная - рок, царя, соперницу, Диофанта, Фоанта, Деметрия... Рыдала остервенело и яростно, свернувшись в дрожащий комок на ложе, еще не остывшем от слившихся тел. На залитой кровью царя - простыне.
   Ничего не слыхала, не чуяла. Ни как в дверь проскользнула чья-то тонкая тень. Ни как кто-то, заКатанный в темное, тихо-тихо приблизился к ложу. Ни как сразу померк в изголовье ночник. Подумала: сам догорел или ветром задуло. Даже не повернулась, а только горше заплакала...
   Не увидев в лицо свою смерть.
  
  
  
  
  
   "О царь мой, за что, за что?!"... - рыдал Диофант в полутьме коридора.
   Что угодно - но только не пытка позором и осмеянием! Лучше ссылка в пустыню, кишащую гадами! Лучше самоубийственный бой против целой орды савроматов!
   Диофант не станет шутом. Он уйдет, и ты никогда не увидишь его ни в стенах дворца, ни в Синопе, ни в царстве. Диофанту не жаль покидать свой дом и очаг: там ведь нет никого дорогого. Ни отца, ни жены, ни детей. Ни наложницы даже. Не успел завести. Было некогда: всё служил, всё сражался, всё искал невянущей славы... Да плевать, кому это ныне достанется: дом, имение, деньги и скот... Пусть хоть перегрызутся. Глупцы. Из-за этого хлама. Диофант унесет в изгнание только меч - и венок. Золоченый, надетый по праву.
   И еще - неоконченный свиток "Истории Понта".
   Он корпел над ним, когда ради царя своего согласился наследовать за отцом эту самую что ни на есть стариковскую должность. Чтоб иметь во дворец беспрепятственный вход и вести переписку с Боспором. На досуге же рыться в архиве и писать потихоньку историю, в коей более битв и политики, нежели занимательных повествований о нравах царей.
   Книгу нужно забрать. И сегодня же. А то царь не отдаст.
   Диофант полагал, что в этот час никого не застанет. Но хранитель книгособрания, Мирин, всё еще копошился над грудой папирусов. То ли что-то списывал, то ли сам сочинял. Ведь он, говорят, поэт! Худосочный любовник Муз. На стратега воззрился, как на богоявление.
   - Я хочу тут найти одну вещь, - объяснил свой приход Диофант, пряча красные от рыданий глаза. - Я забыл тут свое описание войн понтийских царей. Нужно бы внести дополнение.
   - Трудновато будет сыскать, - без особого рвения отозвался Мирин. - Свиток, видимо, цел, но... ярлычка на нем нет, в каталоге не значится...
   - Я же помню его. Если ты разрешишь мне пошарить...
   - Да шарь. Ты ведь свой человек. Я бы даже оставил тебя - сам закроешь. Очень хочется есть! Засиделся. Обо всем забываю, когда принимаюсь творить. Будто Муза диктует. Тебе такое знакомо?
   - Еще бы, - процедил Диофант. - Ты ступай. У царя ныне пир, без тебя там скучают...
   - Да? - оживился поэт. - Я как раз сочинил подходящую оду...
   - Так иди и пропой им.
   - Иду! О, послушай, - спохватился рассеянный книжник. - Я опять позабыл напоить этих кошек. Ты кликни раба и вели принести им водички. Но не вздумай погладить: царапаются!
   - Хорошо, хорошо, - обещал Диофант, чтоб выпроводить болтуна.
   Но первое, что он сделал, когда Мирин ушел - с наслаждением саданул ногой какую-то рыжую тварь. У, ты, нечисть египетская! Это матушка Митрадатова, Лаодика, коварная сириянка, развела во дворце никому не нужных зверей. Глазищи хитрющие, злющие, желто-зеленые... Как у скифов, тянущих из колчана ядовитые стрелы. Тьфу!...
   Почему Диофант не скончался от скифской стрелы, не погиб от копья очумелого тавра? Почему горящие балки рушились на расстоянии пальца от его головы? Неужели только затем, чтоб изведать сегодняшнее унижение? О царь мой, за что? И зачем?...
   Существуют пределы терпению.
   Не увидься он с Мирином, он бы взял свой труд и ушел, куда очи глядят. А теперь ему хочется - смерти.
   Никуда Диофант не уедет. А покончит с собой. Прямо здесь, во дворце. В этой затхлой библиотеке. Путь царю еженощно является Диофантова тень. И взывает о мщении.
   О царь мой, за что, за что?!...
   И как теперь это сделать... На поясе нет ни меча, ни кинжала. Ибо вооруженного не пустили бы во дворец. Повеситься?... Это жалкая смерть для стратега и впору лишь опозоренной женщине.
   Значит, всё-таки - бегство?...
   Постой. Укроти клокотание ярости. Перестань метаться. Присядь вон в то кресло, на коем сиживал твой покойный отец и обдумай всё хладнокровно. Ты ведь даже в битвах головы не терял, а тут вдруг поддался обиде и жажде возмездия.
   Поищи во всем это смысл, о ученейший из стратегов, как насмешливо называл тебя Митрадат. В чем причина царского гнева? Неужели - золоченый венок, поднесенный тебе в Херсонесе? Да, венок разозлил его, но, пожалуй, в последнюю очередь. Он лишь дал Митрадату повод разразиться громкою речью. О чем?... Затянул на три года войну? - Хорошо еще, что не на десять... Отпугнул союзников зверствами? - Зверств они насмотрелись, когда скифы пытались взять Херсонес... Допустил Парисадову смерть? - Да, оплошность, но никто на Боспоре о том не жалел... Сговорился с Алфеей? - Митрадат бы и сам сговорился, окажись он в тот час и в том месте...
   А что - кроме этого?...
   Упустил Палака. Разгромил, не взяв его в плен.
   Вот - разгадка! Палак. А вернее, Палаково появление в Риме и жалоба на Митрадатовы действия. Это очень и очень серьезно. Митрадат был вправе разгневаться. На словах он для Рима - союзник и друг. Но на деле... Кто, как не сам Диофант, умерял его отроческие мечтания расквитаться за гибель отца и вернуть себе Фригию и Пафлагонию. Диофант объяснял молодому царю, что опасно не только пытаться получить эти земли, но даже открыто высказывать таковые намерения: "Твой отец был убит вовсе не потому, что не нравился подданным - о, напротив, его тут любили! - а лишь потому, что решился оспаривать волю сената в отношении Фригии"... Диофант посоветовал Митрадату поискать удачи где-нибудь в стороне от провинция Азия, если он так уж хочет расширить свои владения. Рим спокойно взирал на то, что Евпатор овладел и Колхидой, и Малой Арменией, благо там обошлось без насилия. И никто не сказал бы ни слова, если б он также быстро и мирно получил боспорский венец, власть над Скифией и Херсонесом.
   Но Палак испортил всю песню. В Риме вспомнили, что Европа - запретна для азиатских царей. Разумеется, Рим не будет сейчас ссориться с Митрадатом из-за кучки побитых кочевников. Но в любое мгновение эта история может всплыть, дав предлог для вмешательства Рима, что чревато для Митрадата немалым ущербом.
   Так вот почему Митрадат кричал - о бесчестии! Вот почему - приводил в пример своих предков, которые, якобы, не воевали против женщин и малых детей! Вот почему - разглагольствовал о своей законоприверженности!
   И, конечно, не наедине. А умышленно - перед целой толпой приглашенных гостей. В том числе и отпущенных пленников. Если в Риме есть Митрадатовы люди, то глупо не верить, что в Синопе нет римских шпионов - даже в царском дворце.
   Митрадат разыграл представление. Как прекрасно это умеет. Его целью было внушить всем смотрящим и внемлющим: Митрадат ни в чем не виновен, виноват стратег Диофант. Только разве мог царь позволить себе покарать Диофанта всерьез?... Ни за что. Царь бывает чрезмерно горяч, но людей он все-таки ценит. Стало быть, эта выходка с назначением в библиотеку - напускное и временное. Для отвода глаз и ушей.
   Когда шум поутихнет, Диофанту вернут его должность и положение. По-другому и мыслить нельзя. У царя не так много хороших стратегов. И, похоже, они ему скоро потребуются. Ведь не может быть, чтобы царь перестал стремиться к победам и погряз бы в ленивых блаженствах. Митрадату всего двадцать шесть, это даже не зрелые лета, силы в нем - на десяток мужей, а ума он - нечеловеческого... О, какие дела назревают! Не где-то - а здесь! В сравнении с ними эти войны в Тавриде - забавы для малолетних детей!
   Диофант не упустит свой случай. Если нужно, он подыграет царю и останется в библиотеке. Перетерпит чужие насмешки, будет вежлив с этим поэтишкой...
   Только кошек поить он не станет. Ни за что. Пусть хоть все передохнут.
   А свиток он все же найдет. Да, вот здесь... И допишет в конце необманное повествование о своих... и царя своего... громославных победах... В этом кресле... Папирус, перо и чернила тут есть...
  
  
  
   Масло кончается. И светильник гаснет. Человек, сидящий в кресле у столика, не встает, чтоб зажечь его снова. Он спит. И во сне улыбается. В одной руке - недописанный свиток. В другой - тростинка. Подрагивает от дыхания, прислоненная к шее.
   Из мрака выходит поджарая тень. Изумруд и янтарь - глаза.
   Жизнь ужасна. Ногами пихают, пить не дают, детенышей отобрали, двери заперты... Худо.
   А что это там белеет и чуть подрагивает под щекой у двуногого? Бабочка? Или пташка? Пташки бывают вкусные. Куда вкуснее мышей. Сладенькие такие. И пахнут - солнцем и ветром.
   Пташку хочу! Белокрылую! А-ап!!...
  
  
  
  
  
  
  
  
   11. Всякий раз, проходя в Херсонесе мимо медной Диофантовой статуи, я пытался расспрашивать находившихся рядом людей, кто постарше, не известно ли им что-нибудь о судьбе и кончине стратега, спасшего город от скифов. Получал же притом столь перечащие друг другу ответы, что не знаю, возможно ли хоть чему-нибудь верить. Потому не берусь записать ничего из услышанного, но скажу ради истины, что от Диофанта остался, помимо той статуи, лишь единственный след: сочиненный им свиток "Истории Понта", оборванный на описании войн царя Митрадата Евпатора в Тавриде. Остальное мне не известно.
  
  
  
  
   Митрадат пробудился поздно. Солнце било вовсю. Зал, где ждали придворные и сановники, чтоб приветствовать государя, был полон уставшими от стояния и бессмысленных разговоров людьми. Но войти к Митрадату боялись, памятуя о его вчерашнем неистовстве.
   Не вытерпел, как всегда, Дорилай. Храбро сунулся во внутренние покои и увидел, что царь уже умыт и побрит, но еще не придумал, во что облачиться. Сам не понял, в каком он встал настроении. Злато? Пурпур? Лазурь? Белизна с багрецом? Раб, заведующий царским платьем, почтительно ждет, пока царь выбирает.
   Увидев друга, он даже обрадовался. "Дорилай! Как по-твоему: что мне нынче к лицу?"... Тот возьми и грохни: "По-моему - черное".
   Лучше б не говорил. Митрадат посерел от испуга и выдохнул: "Что?... Она?"...
   "Нет", - поспешно сказал Дорилай. - "Диофант".
   "Тьфу!" - ударил по ложу Евпатор. - "Сам?"...
   Узнав, что стратегу прокусила сонную жилу дворцовая кошка, царь хохотал и рыдал, бранился и ужасался - всё вместе. Потом посуровел. "Вот что", - сказал. - "Кошек - вон. Навсегда. Тем, кто видел и знает - молчать. Иначе отправлю... туда же. А для прочих будет объявлено: Диофанта убил... кто-нибудь из рабов. Хорошо, если скиф. Ибо - мстил за своих. Ведь у нас отыщутся - скифы?"
   "Но, Евпатор", - попробовал возразить Дорилай. - "Зачем тебе"...
   "А затем, что месть - объяснение! Много лучше кошачьих когтей!" - оборвал его Митрадат. И добавил потише: "Неужели наш Диофант не достоин надгробной жертвы? Что о нас будут думать, что начнут говорить?"...
   Дорилай едва успел передать все распоряжения, как ворвались двое евнухов. Повалились в ноги царю. "О не гневайся на рабов своих - это воля богов, государь! Не иначе! Только высшая сила могла такое содеять! Вся постель в кровавых следах - а на теле ни ран, ни порезов!"...
   "Кто?"... - прервал с содроганием он.
   "Твоя пленница!"...
   "Ох-х... Которая?!"...
   "Алфея. Та, что была наверху. Пощади, государь, тут рука богов, больше некому было - и незачем"...
   Митрадат перевел дыхание. И презрительно молвил: "Что вы тут расшумелись? Какое мне дело"... Но мгновенно добавил: "Впрочем, нет. Подождите. Сейчас я приду".
   Поглядеть на делишки бессмертных.
  
  
  
   Царь оделся насколько возможно скромней - в темный пурпур - и скомандовал Дорилаю: "За мной". Они быстро прошли через зал, отмахиваясь от пугливых приветствий. Чуть не бегом одолев переходы и лестницы, ворвались в верхний ярус гостевого крыла, где вчера поместили Алфею.
   Напути им попалась нянька из царских рабынь, уносившая маленькую, белокурую и черноглазую, очень бледную, тихо скуляющую девочку. "Это - дочь?" - спросил Митрадат. "Да, государь", - ответила женщина. - "Мне велели забрать ее, чтоб она не мешала". Митрадат хмуро молвил: "Ступай. Но учти: если что с ней случится - ты знаешь, что тебя ожидает"... Рабыня заплакала. Царь погладил дитя по головке, а на няньку цыкнул: "Иди же!"...
   Алфея лежала, накрытая с головой покрывалом. Казалось, сдерни его - закричит.
   Он сдернул. Не закричала. Мертвая и равнодушно-нагая.
   "О!" - сказал Дорилай. - "Какая была красавица!"...
   "Заткнись!" - ткнул его локтем Евпатор. И приказал, чтобы евнухи перевернули ее на живот.
   Ему было тошно, но он хотел убедиться. Ибо помнил, хоть ночью был несколько пьян: он прогнал и рабов, и охрану. А дверь оставил незапертой. Покидая покой, завернулся лишь в плащ. А всё прочее - бросил так, на полу, кроме пояса и кинжала. Но евнухи уверяли, что, когда поздно утром к Алфее вошли, то в комнате ничего постороннего не было.
   Митрадату не врали: на теле не имелось ни ран, ни порезов. Все дивились на кровавые пятна. Не могли догадаться, что кровь - не Алфеина.
   Он приподнял ее золотые кудри. И замер, уставившись на едва заметное пятнышко под затылком. Будто сорванный прыщик. Укус комара. Или - маленькой змейки...
   "Змея", - прошипел Митрадат. И накрыл покойницу с головой. Кивнул Дорилаю - пойдем. А всем, кто толпился и ждал его приговора, сказал на полном серьезе: "Вы правы. Воля богов".
  
  
  
   "Евпатор, милый, не надо", - попытался избежать Дорилай невозможного. "Надо!" - рыкнул царь и повлек его за собой туда, где ноги Дорилаевой никогда не бывало. В святая святых дворца. В потаенный покой царицы.
   Лаодика тоже проснулась поздно. Она восседала у зеркала, и служанки укладывали ее косы в прическу. На столике, облицованном перламутром, стояли лекифы из разноцветного египетского стекла, источавшие соблазнительные благовония. Там же были пиксиды с заколками, румянами и тенями.
   И лежала булавка, скрепоявшая перевитую диадемой прическу царицы. Булавка была особенной. Когда ее втыкали в пышно взбитые волосы, наверху оставался букет - золотые листья и стебли, рубиновые лепестки, хрустальные капли росы. Но теперь, когда она просто так красовалась на столике, Дорилай поразился ее длине. Да ведь это - тончайший кинжал! Несомненно, остро заточенный. Иначе зачем - золотой наконечник.
   - Прости, милый брат, - улыбнулась царица Евпатору. - Не могу подняться и встретить тебя, как положено.
   - Видят боги, сестра, - очень мрачно ответил царь. - Я на это не сетую.
   Он схватил булавку, снял золотой наконечник и стал разглядывать хищно и пристально. Ничего не нашел. Усмехнулся:
   - Ты весьма осмотрительна. Чисто!
   - Брат, ты о чем? - искренне удивилась она. - Твои шутки мне непонятно...
   - Зато понятны - твои, - сказал Митрадат, вертя булавку в руках.
   - Милый брат и супруг, - мягко молвила Лаодика. - Можно знать, кто из нас пошутил, когда клялся Ахурамаздой, что в этих стенах будет только одна возлюбленная и царица?
   - Царь здесь тоже - только один! - отчеканил гневно Евпатор. - И лишь он решает, кого покарать и помиловать! Горе тем, кто присвоит себе это право!
   - Будем знать, - усмехнулась она.
   Митрадат отпихнул помертвевших от страха служанок, схватил ее за волосы и взглянул ей сверху в глаза.
   - Знай, сестра, - рек он грозно и тихо. - Еще одна такая игра - и ты в самом деле не сможешь подняться, чтобы встретить меня. Поняла?
   - Да! - сказала, как выплюнула, царица.
   У Дорилая кишки свернулись от ужаса. Услышать такое, да еще при свидетелях... Не простит. Никогда не простит. Лаодика - достойная пара Евпатору. Кровь - одна, дух - один. Никому ничего не простит.
   Ох, Евпатор, что ж ты наделал...
   Сошел с ума. Не иначе.
   Так решил Дорилай.
  
  
  
  
   Это было только начало.
   И, казалось, безумствам не будет конца.
   Возвратившись к себе, Митрадат объявил, что сегодня он никого уже больше не примет. У царя разыгралась мигрень. Дорилая он не отпустил, и тот превратился в хлопотливую няньку, меняя примочки, подавая питье и выслушивая невозможную чушь про какие-то длани, которые возлагались на чьи-то веки, и при этом от них разило конским потом и прочей дрянью...
   Вызвали друга Папия. Увидав его, Митрадат прекратил нести несуразицу и пожаловался на жестокую боль в голове. Папий дал ему тошнотворного снадобья. Вырвало - и тотчас полегчало. Митрадат полежал немного, оправился, успокоился. И даже велел принести поесть. Прямо в спальню.
   Разговоры, которые Папий и Митрадат вели за едой, тоже могли показаться бредом двух сумасшедших, но тут Дорилай хоть кое-что понимал.
   - Как наш младенец? - полюбопытствовал царь.
   - Чуть получше, - ответил Папий. - Тельце порозовело, желудок начал работать... Мне кажется, все-таки выживет.
   - Проси, чего хочешь! - обрадовался Митрадат.
   - Да ну тебя, - отмахнулся Папий. - Разве я - из-за денег?
   - Зажрался... - покачал головой Митрадат.
  
  
  
   "Либо он совсем не пойдет сегодня к скифянке, либо пойдет ближе к ночи один", - рассудил Дорилай. И опять ошибся. Царь решил повидаться с ней перед самым вечерним пиршеством, взяв с собою обоих - и Дорилая, и Папия.
   В нижнем ярусе гостевого крыла удвоили стражу. Охраняли все входы и выходы. Да и дверь в заветный покой была заперта. Изнутри. Митрадат постучал рукояткой своего акинака. Пришлось подождать. Отозвались не сразу. Царь спокойно назвал себя. Ему открыла чернявая девушка. Пропустила - и тотчас бросилась к своей госпоже.
   Та сидела на прежнем месте в том же черном наряде. И мотала в клубок сероватую шерсть из какой-то почти распущенной вещи.
   - Здравствуй, царь, - отрешенно сказала она и сняла работу с колен, чтобы встать для приветствия.
   - Сиди, - остановил ее Митрадат. - Я тоже сяду. Нужно... поговорить.
   - Как угодно царю, - согласилась она, показав на стоявшее против нее другое такое же кресло.
   - Мне угодно остаться с тобою наедине, - молвил царь.
   Скифянка взглянула затравленно на спутницу. И испытующе - на Папия и Дорилая.
   - Эрморада, - поспешил успокоить ее Митрадат. - Все видели, что я шел сюда не один. Я нарочно взял с собой моих лучших друзей Дорилая и Папия, коих ты уже знаешь, чтоб заверить тебя в том, что не причиню тебе оскорбления или обиды. Они будут дожидаться снаружи. Прикажи и ты своей рабыне уйти.
   - Она такая же точно рабыня, как я, - вздохнула скифянка, отдавая ей шерсть. - Катана, моя дорогая, ступай к остальным.
   Девушка собиралась взять работу и выйти, но в последний миг, сверкнув глазами, подскочила к Евпатору и, прежде чем он успел опомниться, выхватила у него из ножен торчащий из-под руки акинак - и положила на пол между креслами.
   - Государь, прости ее выходку, - испугалась скифянка. - Она... совсем еще девочка.
   - Кто ты такая? - спросил Митрадат, схватив сумасбродку и больно сжав ей запястье.
   - Катана, невеста царя Гипсикрата! - гордо выпалила она.
   Голос был неожиданно сочным и низким.
   - Невеста... мертвого? - усмехнулся Евпатор.
   - Герои не умирают! - фыркнула на него эта пигалица.
   Митрадат лишь плечами пожал. Не хотел, верно, тратить время.
   Катана ушла. Царь оставил свой акинак между креслами. Но ни слова не вымолвил, пока не удалились Папий и Дорилай.
  
  
  
   Митрадат вспоминает. Почему-то на душу вдруг снизошел покой. Всё забылось: боль в голове и в груди, гнев, досада, ночные убийства... Говорить ни о чем не хотелось. А хотелось сидеть с ней вдвоем у огня. И блаженно молчать. Следить за движениями ее пальцев, мотающих бесконечную нить. Созерцать очертания ее тела, строго скрытого скорбными складками. И мысленно пить губами искорки пламени, догоравшие в ее стриженых и неровно отросших, беспорядочных рдяных кудрях.
   "Багрянокудрая"... - прошептал он чуть слышно.
   Вздрогнула, как от удара бичом. И, закрыв руками лицо, разрыдалась. Он не знал, что делать. Боялся дотронуться. Только упрашивал: "Что с тобой? Перестань... Что я сделал тебе? Ну, не надо"...
   - Не зови меня... так, - еле вымолвила она.
   - Почему?
   Он уже догадался.
   - Да, - кивнула она.
   - Понимаю. Мне жаль. Но его - больше нет.
   - О, неправда! Ушедшие живы, пока их продолжают любить!
   - Это богопротивно: такая любовь увлекает живое - в Аид!
   - Я хотела лечь с ним в могилу. И осталась здесь - лишь до времени. Ради детей. Но душа - уже там. Государь, ты разве не видишь?... Я - мертва.
   - Ты сидишь предо мной и со мной разговариваешь.
   - Я - и здесь, и не здесь... Когда мы его хоронили, я отрезала косу - и вложила ему в десницу. Душу - вместе с косой.
   - О безумная! Что ты наделала!
   - Что наделал - ты, Митрадат? Это ты виноват, что случилась - такая беда!
   - Разве - я?... Подумай сама: твой супруг вступил в годы старости, и погиб не от ран - от болезни...
   - Он бы прожил еще много лет, не сломи его - смерть двоих сыновей, гибель всех упований, крушение царства, отчаяние...
   - Эрморада, поверь, я не знал ничего, и не я натравил Диофанта на вас...
   - А кому же он подчинялся? Неужели он сам, по собственной воле, захотел нас завоевать? Не себе ведь он добывал безраздельную власть над Тавридой - от края до края. Измеряя поступки свои - твоим благом, и видя вокруг не людей с их любовью и счастьем, а пространство, которое ты ему повелел покорить...
   Вот тут Митрадат даже вздрогнул от страха. Откуда ей, дикой степнячке, знать такие слова? "Мера", "благо", "пространство"... Что она в них понимает?... Ее речь - простодушно-отрывистая, говор - горько-гортанный и страстный, а это... Не женские мысли, извилистый слог, глуховатая плавность... Фоант! Вот кто - третий при нас! Держит чуткую душу ее в своей окаменелой руке и вещает - ее устами.
   - Да знаешь ли ты, что такое - пространство? - проговорил Митрадат. - Вот собака живет в конуре - и довольна! А конь с такой жизни зачахнет, хоть охотно вернется в родимое стойло. Благородный же муж в стойле жить не захочет: ему надобен дом. Существуют во множестве люди, коим для радости достает клочка земли или самого скромного крова. Но есть и такие, коим тесно - и во дворце! Души вовсе не равновелики телам: у кого душа как у червя, у кого как у мыши, у кого как у пса, у кого как у вьючной скотины, у кого как у льва... У кого, наконец, как - у бога! И пространство им надобно - разное!
   Задумалась. Закрыла глаза. Смахнула мокрую соль с ресниц. И ответила собственным, не Фоантовым голосом, но по-прежнему непреклонно:
   - Ты заблуждаешься. Лишь скотине для пастбища нужно большое пространство, дабы не иссякала трава. Человеку достаточно малости. Мой супруг был великим правителем в своем маленьком царствице. Ибо всякий живущий там благословлял его власть. И мы с ним были счастливы как никто - как разве что боги - в нашей уединенной усадьбе. Где жилье было даже тесней... этой комнаты. А теперь - подари мне хоть десять царств - не обрадуюсь. Что земля, что богатство, что всё - без него? Мне не надо чужого, мне надо моё, а его вернуть - невозможно...
   - У тебя от него - сын и дочь. Утешение.
   - Утешение! Горе мое! Без детей я была бы свободна поступить с собою как хочется, а теперь я в неволе... Царь, ты просто не ведаешь и не можешь изведать, что такое быть матерью двух сирот, беззащитной, беспомощной, денно и нощно гадающей, уж не лучше ли сразу отнять у них жизнь, чем предать позорному року...
   Снова - слезы. Однако на сей раз она быстро с собой совладала. Слезы очень мешают смотреть. А она всё пытается высмотреть в глазах Митрадата судьбу. Свою - и детей Фоанта. Разгадав же - на что-то отважиться.
   - Эрморада, - хрипло спросил Митрадат. - Ты... не помнишь меня?
   - Я?...
   - Ну да.
   Озадаченно оцепенела. Пригляделась попристальней. Но...
   - Нет, откуда?... Я знаю, ты не был у нас. Да и я до замужества никаких людей не встречала.
   - Неправда! А мальчик в степи? Тот, которого ты спасла, отведя - наконечник копья?...
   - А!...
   Узнала. Преобразилась. В глазах заблистали искры. Губы дрогнули: вот-вот улыбнется. О ветер в весенней степи! О девочка на кентавре! О розовоперстая Эос - в мальчишеском скифском наряде!
   - Почему ты тогда пощадила меня? - спросил Митрадат. - Ведь кентавры не терпят людей.
   - Они не терпят обмана. И не прощают обид. И совсем не выносят коварства. Но они справедливы, мудры и верны. Когда Фоант к ним пришел, они его не убили. Он прожил в племени год, сам узнал их и многому их научил. Это было за несколько лет до того, как я родилась.
   - А ты-то как среди них очутилась?
   - Говорят, мой отец, сын царя Скилура, был изгнан с родины и пытался их покорить. Не в открытом бою, а коварством, придя как проситель и задумав согнать их с земли. Кентавры ему отомстили. Я выжила, потому что спала в колыбели, и меня не сразу заметили. А потом ко мне преисполнился жалости великий вождь Араней. Он взял меня в свой шатер и назвал меня своей дочерью. Но позже мне всё рассказал. И обмолвился даже, что из побоища мог спастись мой маленький брат. Лет шести. Его тела на пепелище не видели. Мальчик был смышленый и юркий, он мог где-то спрятаться, а потом в темноте убежать и добраться до людского жилища... Конечно, мог и погибнуть - от копыт, от волков, от хвори, от голода... Но я верила, что он жив. И что мы когда-нибудь свидимся. И когда Ктарх, мой названый родич, занес над тобою копье, я подумала: что, если это - мой брат?!... Ктарх сказал: "Нет, твой брат был бы старше". А я ему: "Всё равно - не надо, ведь тут не наша земля"... Мы тогда забрели далеко, потому что искали мою кобылицу...
   Какая мука, Евпатор. Молчать бы и губы кусать, чтоб не проговориться. Но зачем-то продолжил расспросы:
   - А как было имя отца твоего? Настоящего?
   - Скил.
   - И пытался осесть со своими людьми на границе боспорских земель?
   - Да. О царь, умоляю... ты что-нибудь знаешь?
   - Знаю. Брата ты не ищи. Он погиб.
   - Но... откуда?... Ты... видел?...
   - Видел. Он был мой враг. И вчера я убил его - в поединке. Его звали - Савмак.
   Он не знал, зачем такое сказал. Отпрянув, она вжалась в кресло. Глаза, засиявшие было, померкли и снова сделались черными. И вновь набухли слезами.
   - Мы сражались! Честно! На равных! И победа была нелегка! Он изранил меня! Вот, смотри!...
   Рванул на груди темный пурпур широкой рубахи. Но Эрморада на черносиний рубец над самым сердцем даже взгляда не кинула. Во все глаза смотрела на акинак, что лежал между ними. Да не этим мечом я его заколол! Боевым. Подлиннее и потяжелее. Этот - так, украшения ради... Ну, что ты уставилась?!...
   Она глядела на Митрадата без всякого страха и даже без ненависти. Но - словно на нелюдь какую. Вспомнила, вероятно, как он, убив ее брата, ввалился к ней и заботливо спрашивал о здоровье младенца. Глядела, будто пыталась понять, как такое вообще бывает. Должно быть, падая в бездну Тартара, душа точно так же заплаканными большими глазами глядит на живущих во мраке чудовищ. Ну надо же - сколько мохнатых лап, надо же - когти какие, надо же - в три ряда клыки, надо же - пламень из пасти... О Евпатор, кто тянул тебя за язык?!...
   Сполз пред ней на ковер.
   - Ты меня никогда не простишь.
   Безучастно молчала.
   Нагнулась. Взяла акинак к себе на колени. Провела одним пальцем по лезвию. И рекла с отрешенностью пифии:
   - Значит... это судьба.
   - Я не знал!
   - Мы все тоже... не знали, - призналась, выдавливая слова. - Он ведь... был у Фоанта. Еще до войны за Боспор. Деметрий - тогдашний наш царь - не хотел принимать его у себя. Но дозволил приехать в усадьбу. Он стоял... в трех шагах от меня. Отделенный лишь занавесом. Разговор я слыхала, но лица не видала. Я не знала, кто он мне, он - кто я. И супруг мой не знал. А иначе... не отказал бы ему в помощи... против тебя. И ты, если верить, не знал. Бились честно, на равных...
   И, прищурившись, рассекая Евпатору душу:
   - Ведь - правда?...
   За стеной запищал ребенок. Очень вовремя.
   - Слышишь? - кивнула она. - Голосок прорезался. А то все молчала... как мертвая.
   Митрадат еще что-то спрашивал, а она отвечала. Отстраненно и невпопад. Всё время глядя на дверь, за которой исходило ревом дитя. Дочь Фоанта. Гипсикратия.
   Царь поднялся. Забрал акинак. Поправил рубашку. И снова обрел повелительность и величавость:
   - Эрморада, прощай, меня ждут. Я приду к тебе завтра. Поговорим о делах. А сегодняшнее... пусть останется между нами.
   - Как угодно царю, - вздохнула она обреченно.
   У дверей вдруг вспомнил о важном:
   - Да! Запирайся покрепче! - сказал. - И вели своим женщинам никому постороннему не открывать. Не хотел бы пугать тебя, но... сегодня здесь, во дворце, нашли двух убитых. Алфею и Диофанта. Ты, конечно, не будешь о них горевать, но клянусь тебе: я к сему никак не причастен!
   - Каков царь - таков двор! - дерзко бросили сзади.
   Обернулся. Там стояла Катана, невеста героя. С мокрой пеленкой в руках.
   Хотел что-то рявкнуть в ответ или просто прихлопнуть на месте - но руку его сквозь пурпурную ткань обожгло ледяное касание. Пальцы - как у каменной. Как у покойницы.
   - Царь, - умоляюще молвила. - Львы не трогают пташек.
   - Если пташки не дразнят львов, - отвечал Митрадат.
  
  
  
  
  
   "Возлюбленный брат и супруг. Ветры, дующие из-за моря, навевают мне головную боль и бессонницу. Лекарь мой советует мне удалиться туда, где потише, и я склонна его послушаться. Поелику ты с утра и до ночи занят известными мне делами, я прийти к тебе не осмелилась. Посему изволь приказать, чтобы мне дали вьючный скот, позовки и стражу для переезда в Лаодикею. Детям, думаю, лучше тоже поехать со мной. Льщусь надеждой, что ты не будешь тут сильно скучать без меня. Да хранят тебя боги, супруг мой и брат".
  
   Пробежав глазами полное яду послание Лаодики, Митрадат сперва рассердился и разорвал его в клочья, решив про себя: "Отказать". Но потом передумал. Взял кусок папируса и мгновенно составил ответ.
  
   "Дорогая сестра и супруга. Для меня нет большей отрады, чем исполнять твои пожелания. Особенно, когда речь идет о твоем драгоценном здоровье. Я согласен, что пребывание вдалеке от столицы поможет тебе исцелиться. И даю тебе всё, что ты просишь. Кроме наших детей. Переезд им вряд ли полезен, особенно маленьким. Чтобы ты не была одинока, возьми с собою сестер. Я поехал бы вас проводить, не будь я истинно занят. Всех благ".
  
  
   Дабы действительно чем-то заняться, он призвал к себе для расспросов бывших помощников и друзей Фоанта, захваченных в Сотерии при попытке вступиться за Эрмораду. Один из них в самом деле оказался не успевшим уехать послом. Митрадат беседовал с ними вполне дружелюбно, но ему хотелось узнать то, что скрыл от него Диофант, и то, о чем самой Эрмораде было тягостно вспоминать. "Я желаю во всем разобраться", - повторял он, алчно выведывая все подробности той, инакой, чужой, навеки погубленной, но причастной к бессмертию, жизни. Жизни, коей правил - Фоант.
   "Она уезжает", - сказал, войдя, Дорилай.
   Митрадат вышел на галерею и увидел внизу слуг, носящих тюки, и стоящих в окружении евнухов младших сестер: Роксану, Статиру и Нису. "Надо же", - покачал головой Митрадат. - "Как быстро растут. Ниса - взрослая девушка, нужно ей подыскать жениха". Но тут появилась сама Лаодика. В фиолетовом с золотом покрывале до пят. И несущая, словно младенца, породистого щенка. Краем глаза увидела брата, но сделала вид, будто не замечает. Гордо прошествовала через двор к воротам, за которыми царских сестер ожидали повозки.
   У него пропала охота продолжать расспрашивать тавров. Он велел увести их, хорошо накормить и оставить в покое. До времени. А сам колебался: может, переиграть? Приказать, чтоб царица осталась? Слишком много она позволяет себе и сестер, наверное, против брата настраивает. Но, верни их, уже собравшихся в путь, будут думать, что он устыдился и испугался. Явишь строгость - царица нарочно сляжет и заставит всех говорить, что больна. Нет уж, пусть побудет вдали. Заскучает - гордыни убавится.
   Лаодика уехала. А ему стало тошно. Представил: зайдет проведать детей, а Клеопатра, бойкая не по летам, спросит - где мама. Сын повиснет на шее и снова станет требовать братика. Только крохотная Дрипетина ничего не заметит, вцепившись в сосок пышнотелой кормилицы. Лаодика не кормит детей: бережет свою дивную грудь.
   Он сказал себе: хватит. Решайся. Кончай. Больше так продолжаться не может. Вся жизнь кувырком. Чересчур много мнят о себе эти женщины. Царица разыгрывает несчастную жертву, несчастная жертва - царицу. Довольно! Пора!
  
  
  
   Дорилая с собою не взял. В самом деле, кому отводить глаза? Не дворцовой охране же!... Хладнокровно продумал, как и что. У нее в покоях неловко: если станет сопротивляться, сбегутся все ее женщины. Он не знал, сколько их. Различал в лицо только двух: жену Гераклеодора и эту злюку Катану. Первая, кстати, весьма приятна собой, но пришлось вернуть ее мужу. Через день они уезжают. Вторая же несомненно способна на всё. Вцепиться когтями в лицо, а зубами - в горло, если он подойдет к Эрмораде.
   Значит, нужно ее увести. Он еще не придумал, куда, и не выдумал подходящий предлог. Но оделся без лишних затей. Хитон, диадема, пояс, легкий шелковый плащ. И всё.
   Однако чем ближе была заветная дверь, тем медлительней он приближался. На последних шагах уже просто подкрадывался, затаив дыхание и ощущая, как поднимается и опускается неспокойная кровь. Подойдя вплотную, не сразу заставил себя постучать, а прислушался.
   Там, за дверью, кто-то резвился: раздавался несильный, смягченный коврами, топот и звук отскакивающего мяча. Но ни смеха, ни песен, ни хлопков в ладоши не было слышно. Лишь приглушенные голоса.
   Митрадат прислонился ухом к еле заметной щели между створками двери. Прислушался. Не напрасно: говорили - о нем.
   ..."Он сказал, что сегодня придет. Побеседовать о делах". - "О послушай меня, не пускай его!" - "Но, Катана, как я могу? Этот дом - его, он здесь - царь и хозяин, а я... то ли гостья, то ли невольница"... - "У него нечистые помыслы. Ведь недаром твой брат говорил - это не человек, это змей, это зверь!"... - "Человек становится зверем, дитя мое, если с ним поступают по-зверски. Но когда ты со зверем по-доброму - зверь бывает верней человека"...
   Вот как! Славно. Сама догадалась? Или снова - надоумил Фоант? Который бдит день и ночь под землей и сжимает хладной рукой жарко-рыжую косу? И, ворочая каменными губами, роняет слова, что ее уста - медвяные - повторяют?...
   Сглотнул слюну. Постучал.
   Пошептавшись и поколебавшсь, открыли. Обменялись пугливыми взглядами, обнаружив, что он совершенно один. И одет совсем по-домашнему.
   - Здравствуй, царь, мы тебя ожидали, - чинно произнесла Эрморада.
   Он стоял и молчал. Ну, ответишь ей - "Здравствуй и ты", а что дальше? Надо будет спросить про больное дитя. Она с радостью поведет тебя к люльке, покажет мокрый подгузник, и будете вместе чмокать и умиляться... Хоть сразу - назад. Хорошо, что не взял Дорилая; тот бы долго потом втихомолку смеялся над тем, как эта простушка обвела вокруг пальца Евпатора.
   Он откашлялся и сказал, придав себе вид усталый и важный:
   - Я сегодня полдня говорил... с твоими друзьями. И теперь, чтоб решить твою участь, хотел бы узнать твои собственные желания.
   - Чтобы сделать - наперекор?
   - Отчего же. Я царь, не разбойник. Невиновных я не наказываю, а к разумным просьбам не глух. Что посильно - будет исполнено.
   - Государь, верни меня в Афинеон! И отпусти со мною всех наших пленников. Больше я ничего не прошу. Полагаю, это разумно?
   "Может быть. Но... вряд ли посильно" , - подумал про себя Митрадат. А сказать ничего не успел: из соседней комнаты вылетел мяч, а за ним - хорошенький мальчик. Маленький, лет не более трех. Увидев царя, слегка оробел.
   Мяч покатился по комнате и остановился, наткнувшсь на ноги Евпатора. Он, сам не зная зачем, поднял мяч. Малыш, чуть помедлив, пересилил свой страх, прошагал к Митрадату, уцепился за край хитона и поднял глазенки вверх, изучая царя.
   Глаза у мальчика были карие. Но с золотыми искорками. И кончики темных кудряшек тоже были все с золотинками.
   - Славный малыш, - сказал Митрадат, опускаясь на корточки, чтобы не смущать своим великанским ростом ребенка.
   - Каллий, сын и наследник Фоанта, - тихо и гордо отвечала она.
   - Почему ты до сих пор его прятала?
   - Я не прятала. Просто ты приходил, когда он уже спал.
   В голове пронеслось со змеиным шорохом: "Всё-таки ты скрывала его. Ибо знала: если этот мальчик умрет, то тебе ничего не останется, кроме как уступить мне престол. Ведь других наследников нет. В нем - конец Фоантова царства"...
   Каллий вновь потянулся к мячу. Митрадат подхватил его на руки. Встал и выпрямился.
   - Ты меня не боишься? - спросил он ребенка.
   - Нет, - ответил тот. - Ты красивый.
   - Будешь со мною играть? - шепнул Митрадат ему на ухо.
   Мальчуган рассмеялся. Смех - как серебряный колокольчик на шее того ягненка, которого царь подсунул сынишке. На Евпатора вдруг снизошло умиление. И - вдохновение. Сердце с разумом жили раздельно.
   - Знаешь, - сказал он Каллию. - Я, пожалуй, слишком большой для тебя. Но тут есть такой же мальчик, как ты. Немного постарше. Может, с ним поиграешь?
   - Ага.
   Ну, еще бы ему не хотеть! Сколько можно сидеть взаперти, среди плачущих и причитающих женщин, с полуживой сестренкой, страдалицей-матерью...
   - Эрморада, - обратился к ней Митрадат. - А ты не хочешь увидеть моих детей?
   Как могла она отказаться. Как могла сказать "не хочу"?.. Бессловесно кивнула, не почуяв подвоха. Или - не дав понять, что почуяла.
   Он прижал к себе Каллия и понес на руках. А за ним - растревоженно и покорно, как собака за уносимым щенком, пошла, забыв даже взять покрывало - она.
   Митрадат и не думал, что скажет ему Лаодика, когда узнает, что он приводил чужую в ее гинекей. Ему казалось, что сестра уехала не сегодня, а тысячу лет назад. И уже никогда не вернется.
   Катана с досады хлопнула дверью. Эрморада вздрогнула и обернулась. "Сквозняки", - пояснил Митрадат.
  
  
  
  
   Наследник Понтийского царства, увидев отца с малышом на руках, рванулся навстречу с восторженным воплем: "Ай, братик!!"...
   Вот дурачок. Все дети верят, что их отцы всемогущи. Но даже сильнейший и богатейший из ныне живущих царей неспособен вмиг добыть для сына трехлетнего братика.
   - Это Каллий, - сказал Евпатор, спуская ребенка на пол. - А это мой сын Митрадат.
   - Давай играть! - вцепился тот в Каллия и, встав немедленно на четвереньки, заблеял и весело выдал: - Я буду ягненок!
   - А я - кентавр! - не растерялся Каллий и поскакал через комнату.
   ...И она улыбнулась. Впервые. Той самой своей незабвенной, задорной и нежной, улыбкой. О ветер в весенней степи!..
   - Царь. А где же царица? - опомнившись и погасив улыбку, спросила она.
   "Здесь!" - хотел было жарко шепнуть, пожирая ее глазами. Но сказал, как будто не слышал вопроса:
   - Каллий Кентавр?.. Замечательно. Звучно и кратко. Мне нравится. Имя для воина. Или - царя.
   "О, как ты мучишь меня!" - возопили вновь почерневшие Эрморадины очи. Он осторожно коснулся ее руки. Рука опять была - ледяная. Как мрамор под зимним небом.
   - Пойдем, посмотрим на девочек, - приказал Митрадат.
  
  
   Клеопатра, по счастью, спала. И неуместного - "Где мама?" - они не услышали. Митрадат отозвал в сторонку кормилицу и спросил: "Не плакала?"... - "Нет, государь. Только сладу с ней никакого. Одну лишь царицу боялась. А теперь творит, что захочет. Шалунья и егоза". Он не без гордости молвил: "В меня!"... И имя для дочери выбрал удачное. Клеопатра - "Слава отца"...
   - Красавицей вырастет, - сказала шепотом Эрморада. - На кого она больше похожа? На тебя или... мать?
   - На обоих, - буркнул, залившись краской, Евпатор.
   Что она спрашивает! Не знает, разве, что он женат - на сестре? В древних царских родах это принято. Ахемениды и Селевкиды всегда...
   Нутро обожгло, когда раздался вопрос:
   - А где же самая младшенькая?
   - Пойдем, - кивнул. - Покажу.
  
  
  
   Вместо третьей детской он завел ее в глухой коридор, где в конце была - спальня Нисы. И даже дверь запирать не стал: тут хоть плачь, хоть кричи - если даже услышат, войти не рискнут. Убежишь - заплутаешься в переходах, да и стража из гинекея не выпустит. Всё!
   В торопливо опустошенной комнате стояло лишь невысокое и неширокое девичье ложе с простым тюфяком, у которого вид был какой-то бесстыжий, ибо постель с покрывалом сдернули и увезли.
   Он шаг за шагом толкал свою пленницу к этому ложу. Подойдя вплотную, сорвал с себя плащ и накрыл тюфяк алым шелком.
   Передернулась, но села на край сама. Видно, ноги ее не держали. Села, отвернувшись от Митрадата лицом. С презрением и омерзением. Будто - от истязателя.
   Хотел повалить ее сразу - не смог. Опустился с ней рядом, провел дрожащей дланью по гневно горевшим кудрям. И сказал сам себе: "Не спеши, никуда не уйдет"...
   - Царь! - рекла она глухим замогильным голосом. - Ты сильнее меня. Я не буду с тобою сражаться. Только знай: даром это тебе не пройдет. Я над гробом клялась, что - никто, никогда... Боги слышали, боги приняли клятву. И они непременно накажут тебя.
   Митрадат засмеялся нервно:
   - Боги?... Они меня любят! Я тоже, может быть, бог!
   - Но тогда - чти законы богов. Сколько женщин на свете... Зачем тебе - я? И зачем ради этого - совершать святотатство? Попирать надгробную клятву, осквернять священный брак?...
   От ее рассудительных поучений он впал в ярость.
   Да пусть хоть земля под ногами расколется! Пусть твой мертвый колдун хоть из гроба восстанет! Пусть все боги, какие ни есть, дружно крикнут - "Не смей!" - я не дрогну! Моя!...
   Он обрушил жадную лапу ей на плечо. И сдернул черную ткань. Покатились застежки по полу. Повернул ее резко к себе - и... Застыл, изумленный.
   У нее на шее висел невзрачный снурочек из кожи, завязанный на груди узелком. А на нем - полированный камень в золотой, но скромной оправе. Вернее, полкамня. Агат. Показался страшно знакомым.
   Митрадат, не веря глазам, потянулся к камешку пальцами. Она, скривившись, шарахнулась.
   - Тише!... Не трону, - хрипло шепнул, не узнав свой собственный голос. - Дай взглянуть на твой... талисман.
   Потом он много месяцев мучился, силясь вспомнить, какой была ее грудь. Ничего не вспомнил, ибо смотрел - и не видел. Пялился только на серый снурок, на котором висело всё его всемогущество. Половинка агата. Понт Эвксинский. По краям - туманная млечность, в глубине - синева грозовая. И - медового цвета - похожая на морскую лисицу Таврида. Со всеми ее степями, горами, заливами, скифами, пасущимися стадами, кентаврами, таврами...
   Теперь он точно знал: совершается воля судьбы. Другая часть того же агата лежит у Евпатора в спальне. В кленовой шкатулке, где он хранит самое дорогое и важное. Камень был подарен ему пантикапейским резчиком Аристоном. Который сказал, что не справе владеть драгоценностью, ибо она попала в его руки случайно и ищет хозяина. Хитрый резчик словно прозрел в долговязом юнце, воспитаннике Парисада, грядущего господина Тавриды. Владыку Эвксинских Вод. И отдал камень, не требуя платы. Митрадат же, когда выпадала минута уединения, любовался агатом и ломал себе голову: кто владеет другой половиной? Где она? Без нее и власть над Тавридой казалась ему неполной и шаткой. Недобитый Палак, бунты, тайные козни, восстания... Суеверие? Да, но боги порой посылают своим избранникам тайные знаки. И надо уметь понимать их и толковать.
   - Откуда он у тебя? - спросил, вертя агат так и этак.
   - Когда-то... Фоант и Гераклеодор... нашли, поделили и... - еле выговорила она, борясь со слезами. - Гераклеодор... потерял свою часть, и Фоант ему отдал другую... на счастье... А потом Гераклеодор возвратил мне, чтоб я... Камень заговорен, мой супруг был обучен волхвами...
   - Подари его мне, Эрморада! Прошу тебя!...
   Усмехнулась, шмыгнув носом, как девочка. Что за глупая прихоть: выпрашивать, когда можно просто - отнять. Но они оба знали: не прихоть и вовсе не глупость. Насилием отнятый оберег приносит страшные беды.
   - Вот видишь, - сказала она. - Ты сам понимаешь. Счастье можно принять только в чистые длани. За деньги его не купишь и силою не возьмешь. Оно дается лишь в дар. Отпусти меня с миром, царь! И тогда я отдам тебе камень.
   - Отпущу... - зашептал горячо Митрадат. - Но не раньше, чем нагляжусь на тебя. Не раньше, чем ты исцелишь мою душу... Ты спросила, зачем ты мне - я скажу. Я все эти годы помнил тебя. Я терзался незнанием: кто ты, чья... Я был первый мужчина, которого ты увидала, к которому прикасалась своими руками... К которому прижималась щекой, чтоб послушать биение сердца и жар от дыхания... А ты была - первая женщина, что явилась мне - как заря, как пожар над степями... Ты должна быть моя! Что за радость - схоронить себя заживо? Я не отнял тебя у супруга, хоть и мог бы отнять, если б знал... Из почтения к твоей скорби я и нынче - готов подождать. Сколько нужно. Приди в себя, очнись от печали, опомнись. Подумай, что значит на самом деле - "никто, никогда"!... Ты еще молодая. Хуже будет, если сорвешься потом - через год, через два, через пять... с кем попало. С охранником, с конюхом, с херсонесским купцом... Вот это уже - не простится! И даже если Фоант за тобою из гроба не явится, если сами великие боги тебя пощадят - я не стану щадить и оправдывать! Понимаешь? Я, Митрадат!...
   - Понимаю.
   - И - что?
   - Я останусь супругой Фоанта.
   - Поразмысли еще. Либо долгие годы бесплодной печали - либо счастье. Какого ты никогда не видала.
   - Если ты приневолишь меня, я... покончу с собой.
   Что тут скажешь.
   Он нагнулся, поднял с пола медную фибулу. Хотел помочь ей скрепить на плече хитон. А ее опять передернуло. Будто жабу к ней уронили за пазуху.
   - Неужели я так... отвратителен? - побледнев, спросил Митрадат.
   Она поправила черные складки, спокойно взглянула на него, по праву слывущего из красавцев красавцем. И тихо сказала:
   - Знаешь, как наши тавры тебя называют?
   - Как?
   - "Великий Змей".
   Хотел всхохотнуть: "Ох уж, эти таврские сказки!"... Но в горле комом стояла обида. С трудом сглотнул и спросил:
   - А ты в это - тоже веришь?
   Она лишь пожала плечами:
   - Как не верить, когда ты со мною... вот так.
   Вскочил. Не хватало воздуха для дыхания. У окна надрывалась забытая в клетке пташка. Он грохнул кулаком по резной деревянной решетке. Зазвенели осколки слюды. Вешний ветер ударил в ноздри. Занавеска затрепетала, надувшись как парус. Вскрыл дверцу у клетки и вытряхнул серую птаху наружу.
   Обернулся, услыхав за спиною шаги. Гнев и слезы кипели в глазах. Хотел заорать: "Убирайся!"...
   - Уходи, - прошептал, задыхаясь.
   - Митрадат, - сказала она. - Вот, возьми.
   И протянула - камень.
   Он склонился. Как пред судьбой. Потому что судьба была - по сравнению с ним - невысокого роста. И она своими руками, самыми кончиками перстов, повесила ему на шею - залог всемогущества. Всё Эвксинское море - на суровом снурке, сохраняющем запах ее сладковатого пота. Как блаженно и тяжко стало Евпатору.
   Кончиками перстов. Чтобы только не прикоснуться ладонью к его пламенеющей плоти. Как ледышки студеными - кончиками перстов...
  
  
  
   Проводил ее до дверей, за которыми, изнывая, ждали ее приближенные. А Каллия убедил оставить в детской: он не хотел так скоро покидать Митрадатика. Малышам вдвоем веселее, тем более, что они друг другу понравились. А присмотр там - лучше не надо. Митрадат прямо при Эрмораде сказал кормилицам, слугам и евнухам, что, если с Каллием что-то случится - поплатятся сразу все, он не будет искать виноватых. Понятно?... Еще бы. Они даже речь потеряли от страха. А как им иначе сие втолковать? Прислуга-то - Лаодикина.
   "Через день или два я приму тебя в тронном зале", - сказал Митрадат в коридоре. - "Мы с тобой заключим договор. Но уже сейчас подтверждаю: ты гостья, не пленница. Твое право на царственность я не оспариваю. Тебе нынче же возвратят твой венец, печать и все прочие вещи. Я прошу тебя: выбери наряд попригляднее. А то в черном да в старом"...
   "Царь. Какой... договор?"...
   "Я пришлю, как только составлю. Наверное, завтра. Не тревожься, всё будет как надо".
   Поклонилась, не попрощавшись. И руки ему не подала. Просто скрылась за дверью. Тотчас лязгнул засов, и Катана, должно быть, тотчас бросилась ей на шею: "Ах, родная моя!"... Митрадат распластался, точно распятый, на этой замкнутой двери. Прижался, как уже бывало, щекой. Не заботясь о том, что помыслят и скажут охранники, охранявшие коридор.
   - "Что он сделал с тобой?!"...
   - "Ничего, Катана"...
   - "Совсем ничего?... Отчего же ты такая"...
   - "Устала. Тяжкий был разговор".
   - "А... где Каллий?"...
   - "Там. Не хотел уходить. Детям лучше вдвоем. Здесь ему и побегать вволю нельзя. Приведут попозже".
   - "А если - не приведут?"...
   - "Пощади мое сердце, Катана".
   - "Что же будет теперь, госпожа?"
   - "Наихудшее миновало, дитя мое. Скоро мы заключим договор и, надеюсь, уедем домой. Не тревожься, всё будет, как надо"...
   Эти ставшие общими для обоих слова Митрадат повторил про себя еще раз. И заплакал. Силы вдруг изменили ему. Он почувствовал, что смертельно устал. Что раны набухли и гадко зудят. Что с утра ничего не пил и не ел. Что жена его бросила, а возлюбленная - брезгливо отвергла. И что нет на земле существа, которое бы питало к нему не страх, а любовь. Что на шее, на сером снурке, тяжким камнем висит - всемогущество...
   Приплелся к себе. С размаху рухнул на ложе - и взвыл от боли, напоровшись кровавой коркой на дарованный талисман. Перегрыз зубами снурок, стиснул камень в ладони так, будто жаждал стереть в порошок. Боль ушла, но хитон потихоньку окрасился кровью. Над сердцем, над самым сердцем... Позвать бы сейчас сюда Мирина, намекнуть на всю эту историю - и назавтра бы тот разразился поэмой. Поэты - как огнецветы неопалимые: пламенеют, сверкают, а сами душой не горят. На чужие страдания падки, а свои - как с гуся вода. Всё уходит в звучные строфы.
   Закрыл глаза. Ничего не хотелось. Одно мечтание: возвратиться в весеннюю степь и очнуться от прикасания трепетных дланей. Чтоб одна легла на взбухшие горечью веки, а другая - на сердце, развороченное острием. Но... такое теперь невозможно. Фоант, бывший нынче третьим на ложе и вещавший ее устами, оказался прав, как всегда. Насилием он мог взять лишь то, что имел бы от всякой другой. Даже меньше того. А вот этого милосердного прикасания - не исторгнешь угрозой, не купишь и даже не вымолишь. Потому что лишь в этом - счастье, и дается оно - только в дар.
   О боги! С каким отвращением - отдернулась! Как от нечисти! Как от змеи! Лучше ей лежать с мертвецом в гробу, чем с тобою - на царском ложе!
   Зарыдал, уже совсем никого не стесняясь. С детских лет не рыдал с такой яростью и наслаждением. Сладко было упиваться горестной мыслью: "Вот умру - они пожалеют"... Пожалеют? Да кто? Эрморада?... Вздохнет с облегчением. Как сейчас: "Наихудшее - миновало"... Лаодика? Надменно фыркнет: "Допрыгался!" - и возложит на свою гордую голову царский венец. Дети? Эти еще ничего не поймут. Друзья?...
   Тут как раз вошел Дорилай. У Евпатор ёкнуло сердце: пристанет с расспросами и начнет рассыпать свои шуточки - придется вышвырнуть вон, ибо - невыносимо!... Не пришлось. Дорилай осторожно раздел его, приказал принести воды, омыл и смазал раны, сделал повязку на грудь, уложил в постель, тихо распорядился о трапезе, никого не зовя - накормил... И всё это - без единого лишнего слова, без докучливых вопрошаний, без глумливого хохотка! Прямо чудо какое-то стряслось с легкомысленным остряком Дорилаем. Вспомнил, что ли, детскую клятву - быть всегда как Орест и Пилад?... Пилад и Орест... Агамемнон и Клитемнестра... Ифигения... тавры... Фоант!..
   - Фоант!!... - простонал Митрадат, крутанувшись на ложе от боли.
   - Евпатор, милый, что с тобой, тебе плохо?
   - Мне тошно. Скажи, ты... любишь меня?
   - Конечно. Очень.
   - И я тебя - тоже...
   Про себя - усмехнулся. В самом деле - допрыгался. А верней, докатился. Вести такие речи - и с кем?! С царицей, с наложницей?!... Как бы не так: с начальником кинжалоносцев!
   "Можно, я заночую с тобою сегодня?" - спросил Дорилай.
  
  
  
   Утром царь приказал объявить, что возвращает свободу всем захваченным с Эрморадой пленникам, а самой Эрмораде к тому же - все знаки власти, все ее драгоценности, все одежды и... еще кое что впридачу. Из щедрости.
   С черновиком договора он отправил к ней Дорилая и другого своего совоспитанника, Харета, блюстителя тайных служб и сношений с иноземными государствами.
   В покоях скифянки было людно и беспорядочно. Стояли сундуки с разноцветными тканями, ларцы с ожерельями, столики с зеркалами. Женщины перебирали наряды, перекладывали, восхищались, смеялись и щебетали...
   Сама Эрморада, однако, была все так же печальна. И одета была по-прежнему в черное. Только рдяные волосы украшал золотой ободок, заменявший ей диадему, а на пальце сверкало золотое кольцо с сердоликовой геммой - печать.
   "Царь прислал тебе эти бумаги", - сказал Дорилай, - "чтобы ты ознакомилась с ними прежде, чем их содержимое перейдет на пергамент. Ты умеешь читать?" - "Да!" - ответила резко она, негодующе сузив глаза, как будто ее оскорбили. А что он такого просил? Среди варваров днем с огнем не найдешь грамотея. Дорилай был в Тавриде, он знает.
   Читала она по складам, шевеля беззвучно губами. Очень долго читала, но вряд ли что поняла. Слова были слишком уж гладкие, словно облитые маслом - суть ускользала. Подняла глаза и спросила, можно ли ей посоветоваться с друзьями Фоанта, которых царь Митрадат нынче утром освободил. Харет улыбнулся и ответил витиевато: царь, мол, намеренно оказал тебе столь высокую честь, предоставив самолично решать судьбу своего государства, дабы ты доказала, что сможешь осмысленно править, а иначе придется назначить опекунский совет, который и будет распоряжаться делами...
   Вспыхнула, промолчала и снова старательно стала читать. "Справедливость, законность, защита и покровительство, обоюдная помощь, дружба, союз"...
   Вдруг - как ветер по волосам. Как наитие. Как озарение. Словно знакомая, теплая, дорогая рука легла на болящую голову. Застыла в кресле, боясь повернуться - столь явственно показалось, что за спиною, склонившись через ее плечо над проклятой бумагой, стоит пришедший из вечного мира Фоант. Раз она была верна своей клятве - он исполнил свою: "Души не умирают, любимая. Я останусь с тобою и буду тебя защищать"... И теперь говорит ей своим незабвенным, негромким, глуховато-усмешливым голосом: "Что тут неясного, Эос моя? Успокойся и вдумайся здраво. Какая может быть дружба у волка и лани? Какой возможен союз - между змеем и пташкой? Договор с царем Митрадатом свяжет нас по рукам и ногам, вовлекая в любую свару, какую бы он ни затеял"... - "Что же делать, мой господин? Отказаться?" - "Нет, напротив, моя ненаглядная! Не отказывайся! Потому что в твоем положении даже это - большая удача. Победитель был волен обратить нас в полное рабство, и никто бы нам не помог, потому что все окрестные страны - под рукой царя Митрадата... Пока ты у него во дворце, ты еще не избегла опасности, тебя может сгубить неудачный шаг, дерзкий взгляд или неосторожное слово... Ставь печать: этим ты сохраняешь самость нашего царства, свой сан и венец для Каллия"...
   И она уже собирается сказать друзьям Митрадата: "Согласна".
   "Госпожа дочитала?" - любопытствует Дорилай.
   "Да", - кивает она.
   "До конца?" - напирает он со значением.
   Эрморада отгибает завернувшийся нижний угол папируса. Что там может быть, кроме вящих клятв именами богов и ручательств верных свидетелей?... Но, внемля настояниям Дорилая, смотрит на последние строки внимательно.
   И - вскрикивает от ужаса, вскочив и роняя папирус: "Это... нет!... Я не верю!... Мне нужно увидеть царя!"...
   Харет ей спокойно и твердо: "Царь - занят". Она умоляюще: "Хорошо, пусть попозже"... Тот - с расстановкой: "Попозже - тем более. Потому он нас и прислал".
   Ошарашенно села. Закрыла лицо руками. Зачем теперь всё? И свобода, и возвращение в Афинеон, и самая жизнь, и даже честь - о зачем это всё, если дети...
  
   "Царь Митрадат Евпатор берет на себя надлежащее воспитание двух детей царя Фоанта и супруги его Эрморады. Он клянется богом Меном Фарнаком и благословением Ахурамазды, что будет по-отечески печься об их здоровьи и научении"...
  
   Что теперь делать? Взмолиться? Упасть ему в ноги? Согласиться на всё, что он требует, принести себя в жертву - лишь бы не отбирали детей?...
   И снова: священный холод по корням волос и ощущение теплой утешающей длани на темени. "Эрморада, супруга моя. Унижаться теперь - бесполезно. Уступив ему, ты потеряешь последнее, что пока охраняло тебя: непорочную честь. О пойми: всё решилось вчера, когда он взял на руки Каллия. Сына он тебе не отдаст. Потому что Каллий - наследник и залог твоей верности клятвам. Постарайся лишь оговорить все условия, на которых ты его доверяешь заботам царя. Ты должна настоять, чтоб к сыну допускали присланных тобою людей и вручали ему твои дары и послания. Он обязан помнить мать и чтить своих предков. Остальное же... Каллий - мальчик, он вырастет и во всем разберется. А вот девочка - беззащитна. Ее нельзя оставлять. Попробуй вызволить дочь! Слышишь, Эос моя?"...
   Голос - прочим неслышимый - смолк.
   Все ждали ответа.
   "Я согласна", - сказала она. - "только есть одно возражение. Вместо "детей" в этом месте должно быть начертано: "сына". И в особом договоре расписано, сколько у кого будет прав. Сын Фоанта не должен забыть, кто он есть, потому я требую, чтобы к нему каждый год или чаще приезжали мои посланцы. И чтоб я могла слать ему дары и писать к нему - беспрепятственно. Я вверяю его Митрадату, ибо мальчика, спору нет, надлежит растить как мужчину и вместе с мужчинами. Но девочку должна воспитывать мать. Передайте царю: если он лишит меня дочери, то мне просто незачем жить, и нам не о чем с ним разговаривать".
   Харет, незнакомый с этой женщиной раньше, взирал на нее с изумлением. Дорилай - полужалостливо, полунасмешливо. Ишь, разошлась: "должно быть начертано", "сколько прав", "я требую", "беспрепятственно", "передайте царю"...
   Что-то скажет на это Евпатор? А передать - труд нетяжкий. Конечно, передадим.
  
  
  
   Увидала - и не узнала. Будто вовсе не тот человек, который совсем недавно стоял перед ней на коленях и на черную рану в груди дрожащим пальцем показывал. Будто вовсе не тот, кто в безлюдном дальнем покое был столь страшен, нежен и жалок. И не тот, что ногтями царапался в дверь и захлебывался от рыданий.
   Митрадат восседал на высоко поставленном троне, весь в огне и в злате. В самом деле - богоподобный. Пылала огромная золотая тиара, пылали темным пламенем очи, пылало алое, пурпурное, густо-красное многослойное персидское платье... Блистали камни в застежках, блистали ножны меча, блистали перстни на пальцах, и трон нестерпимо блистал, и огни в высоких светильниках...
   К такому так просто - не подойдешь. И по имени не назовешь. Даже "здравствуй, царь" - по-свойски не скажешь. Но и взмолиться не взмолишься: неприступен и неумолим.
   - Эрморада, жена Фоанта, приветствует царя Митрадата Евпатора, - произнесла она чинно, не узнав даже голоса своего из-за гулких отзвуков в зале.
   Он чуть заметно кивнул. На его высокой тиаре вспыхнули все самоцветы.
   - Согласна ли ты заключить договор о дружбе, союзе и помощи на известных тебе условиях? - спросил он тоже каким-то мертвенным тоном.
   - Царю передали мое пожелание?
   - Да, царица. Оно учтено. В пергаменте значится "сын", а не "дети". И есть добавление относительно права матери знать, как идет воспитание.
   - Благодарю тебя, царь.
   Он нахмурился. Ни за что бы не уступил, если бы не разумные доводы Папия. "Евпатор, зачем тебе эта обуза - младенец, который, быть может, не сегодня-завтра умрет?... Как докажешь, что ты не виновен? И какой тебе прок в ее девочке, если царство наследует - сын? Мальчик крепкий, сильный, смышленый... А малышка настолько слаба и болезненна, что, пока она вырастет, всё проклянешь"...
   Убедил. Митрадат удивился, как сам до того не додумался. Отобрать здорового мальчика и отдать ей хилую дочь. Жест вполне благородный, а сущность одна: сын Фоанта отныне - заложник.
   Митрадат поднял руку, сверкнувшую перстнями и тяжелыми, как оковы, браслетами. Тотчас появился готовый пергамент. Его огласили. Царь и царица произнесли договорные клятвы. Приложили печати к двум копиям. Обменялись рукопожатиями.
   Потом они вместе приносили жертвы богам.
   Напоследок же предстояла священная общая трапеза.
   Эрморада еще никогда не бывала на многолюдных пирах. Фоант не успел приучить ее к этому, ибо сам, возвратившись на трон после смерти Деметрия, не устраивал пышных застолий. А к тому же он ей говорил, что порядочной женщине легче утратить, чем вернуть себе добрую славу, потому разумней не появляться на людях без надобности. Но от этого пиршества отказаться было нельзя. И она решила вести себя так же, как на семейных трапезах, когда к ним наведывались Деметрий и Гипсикрат. Брать с любого блюда - немного, вино - лишь пригубливать, говорить - только ежели спросят. Фоант никогда не краснел за нее, когда приезжали его сыновья или, как случилось однажды, Гераклеодор. И не пенял ей неловкостью, когда они вновь оставались вдвоем.
   ...О златолиловая осень. Первая осень счастья. Там, на горной вершине, в укромной усадьбе. Суровый уют. Непротопленный дом. Холодные ночи, когда согревали - только объятия. Пробуждение от первого луча и от первого поцелуя. Золотая трава и лиловые ягоды терна, лиловое небо ночи и золотые соцветия звезд, золотая луна над лиловою мглою моря. Золотые язычки, торчащие из фигурных светильников и разгоняющие по углам лиловатый мрак. Мальчики милые, Деметрий и Гипсикрат, неразлучные Диоскуры, как сладко было, переглядываясь с Отцом, внимать вашим детским спорам... Детские споры - и братская дружба до гроба... Оплакивать это время, покуда достанет слез...
   Вся сжалась, когда за спиной послышался укоряющий шепот царя: "Эрморада, я ведь просил тебя, а ты - все-таки в черном!"...
   Плащ был ей не по росту. Волочился по полу. Длинноват и широковат. Черный, но с пурпурной каймой. В этом самом торжественно-скорбном плаще после смерти Деметрия неутешный Фоант восседал вместе с нею в театре...
   Она обернулась.
   И он... опустил глаза.
   Верно, понял, чей это плащ.
  
  
  
   12. С Эрморадой, моей прародительницей, обошелся царь Митрадат благородно и великосердно, не оскорбив ее скорби бесчестными притязаниями и признав ее право наследовать власть над страною и подданными Фоанта. Заключив с ней союз, Митрадат поклялся быть ей покровителем, ее народу - защитником, а ее детям - приемным отцом. Наследника царства, Каллия, принял царь Митрадат к себе на воспитание, а сестру его Гипсикратию возвратил вместе с матерью в Афинеон. Во дворце Митрадата осталась воспитанницей и осиротевшая после внезапной и неразгаданной смерти Алфеи малолетняя внучка Фоанта, ровесница Каллию, тоже звавшаяся Алфеей. Вот и всё, что я должен был написать в прибавление к прежним историям.
  
  
  
   Дорилай вспоминает.
   Митрадат не из тех правителей, которые свято блюдут этикет, но время от времени он находил удовольствие в соблюдении всех церемоний, принятых некогда при дворах его предков, ахеменидских царей. Вот и тогда он носился с простоватой невзрачной скифянкой так, как будто она была царицей по меньшей мере Парфии или Египта. Свой расчет тут, конечно, имелся, ибо очень уж всё это делалось пышно и напоказ. Он хотел заглушить ту молву, что уже поползла по Азии - дескать, царь Митрадат преопасный сосед и ничем не гнушается, чтобы расширить свою власть и владения, и единственная на него управа - это Рим и римский сенат. Если б не Рим, рассуждали недоброжелатели, Митрадат бы вел себя даже бессовестнее, чем его дед Фарнак, захвативший когда-то Синопу... И ничтожнейшая - тьфу, и нету! - страна тавроэллинов, о которой доселе никто не слыхал, приводилась уже как пример его самоуправства: мол, со скифами он хотя бы вел войну по прошению херсонеситов, а на этих напал безо всякого повода... А уж эта история про умершего с горя почтенного старца, про заплаканную царицу и несчастных осиротелых детей - чем не повод очернить на весь свет Митрадата!
   Нет, он правильно сделал, что вернул этой женщине трон. В сущности, Митрадат ничего не утратил. Какая разница, кто там будет исполнять его волю: присланный из Синопы сатрап - или мать престолонаследника, содержимого здесь как заложник? Царица - это и лучше, народ ее будет жалеть, уважать и любить, а значит, охотнее слушаться. Она же будет повиноваться могучему покровителю, который великодушно изволил взять на себя воспитание ее сына, а мать отпустил живой, невредимой, вознагражденной за перенесенные муки и даже - вот ведь чудо! - нетронутой.
   Пресекая все домыслы о причинах столь щедрого благоволения, Митрадат не раз уверял всех и каждого, что супруге Фоанта не пришлось заплатить за свое избавление - честью. Почему-то ему очень сильно хотелось, чтоб об этом ведали все. Царь еще раз похвастался непорочностью их отношений на пиру, данном по заключении договора. Пир тот вышел отнюдь не веселым. Эрморада опять заявилась в черном платье и в черном плаще, даром что в золотом ободке и изысканных серьгах. А ведь ей ясно дали понять, что царю этот цвет не по нраву. И нечего тут разыгрывать скорбь Ниобы по отнятым детям. Одно-то дитя ей оставили. Если бы Артемида и Аполлон оказали толикую милость дерзкой Танталовой дочери, то бедняжка Ниоба не застыла бы в камень от горя на вершине Сипила, и не на что было бы нынче глядеть ротозеям, странствующим по Азии...
   Но и царь, облаченный в пурпур и злато, тоже был тих, и бледен, и мрачен. Будто тризну справлял. И приглашенные музыканты, как сговорившись, не пели, а выли. И флейты - стонали и всхлипывали, и арфы звенели слезной печалью. А царь упивался горестной музыкой, словно горьким вином. И всем прочим внушил свое настроение. Так, что хотелось, обняв соседа, рыдать у него на плече, просить за что-то прощения и произносить несусветные речи о святости долга.
   В этой стихии был как рыба в воде лишь придворный стихослагатель Мирин. С виду мнился восторженным чудиком, но умел угождать царю, выбирая единственно подходящие к случаю темы. На сей раз он под звуки кифары пустился витийствовать про великодушие Кира, устоявшего перед соблазном завладеть красивой невольницей и вернувшего мужу добродетельную Панфею.
   Митрадат был растроган, хоть поэма оказалась состряпанной наспех: Мирин попросту взял Ксенофонта и перевел его прозу в стихи. Царь как будто сего не заметил: увлажнились глаза, приоткрылись уста, золотое шитье на груди задышало огнем, пальцы стиснули кубок... Как же: Ахеменид, новоявленный Кир! Горделивый потомок прославленных предков!...
   Дождавшись конца пиитической декламации, царь воздвигся над сотрапезниками и разразился вдохновенной хвалой женской чести и супружеской преданности: вещи редкой и оттого вдвойне и втройне драгоценной. А потом поклялся во всеуслышание, что скифянка выйдет из стен дворца такой же, какой в них вошла - и призвал в свидетели клятвы не токмо богов, но и тень старика Фоанта!
   О, что тут началось! Тавры, бывшие пленники, прослезились от восхищения, повскакали с мест и стали кричать: "Слава царю Митрадату Евпатору!"... А Мирин и тут поддержал всеобщий экстаз: когда кубки были осушены, вышел на середину, велел кифаристу играть и запел аристотелев гимн добродетели - кое-где наобум переврав, кое-где вплетя отсебятину, подходящую к случаю:
  
   "О добродетель, наивысшая доблесть смертных!
   О венец блистательный самых тяжких усилий!
   Красотой твоей девственной быть на муки сподвигнутым,
   смерть принять за тебя - нет достойнее жребия!
   Ты одна сильнее меча, и злата, и отчего слова,
   сна, и жажды, и всякой нужды телесной.
   Дух твой вечен и чист, и тобою вспоенные души
   тоже будут вовеки чисты и бессмертны.
   За тебя претерпели великие муки
   Зевсом рожденные чада - Геракл, Диоскуры;
   сам богоравный Ахилл снизошел в Аид - за тебя.
   Рад и я воспоследовать им, о тебе ревниво радея,
   солнца я не увидеть готов, лишь бы ты одна воссияла.
   Не за это ли буду почтен богами?
   Не за это ли имя мое вспомянут Музы,
   Мнемосины всепомнящей дщери,
   которые Дию Гостеприимцу
   и дару вечности вечной -
   вечно хвалу возносят"...
  
  
   Митрадат шевелил губами. Казалось, сам подпевает. Но, проследив его взгляд, Дорилай вдруг понял, что царь обводит глазами внимающих и прикидывает, кто отныне - его обожатель, кто - сторонник, кто просто - смотрит приязненно.
   "Благодарствуй, о царь, за прекрасные речи", - проронила, когда славословия смолкли, неулыбчивая Эрморада. - "Всё в них правда, боги свидетели. Только правда не вся. Ибо разве не молвлено мудрым мужем, чье имя я нынче запамятовала, что не можно вторижды войти в те же самые воды?"...
   Митрадатовы приближенные просто рты раскрыли от изумления: ведь никто не предвидел, что дикарка заговорит, да еще и напомнит писания заумного Гераклита Эфесского. Сам Евпатор слегка помрачнел: он-то знал, от кого она нахваталась подобных речений. А она между тем продолжала отрешенно и рассудительно: "Не такой я уйду от тебя, какою вошла в эти стены. Да и ты останешься не таким, каким меня встретил. Память ведь не исторгнешь из сердца. Слишком многое тут пережито. Но за то, что ты не презрел мою скорбь по супругу и поистине царственно чтил мою верность, да хранят тебя боги и да пребудет с тобой моя благодарность и благословение".
   Царь ответил с угрюмой торжественностью: "Твоя честь дорога мне отныне не меньше, чем собственная, и я впредь обещаю чтить ее столь же рьяно и ревностно".
   Это значило: "Женщина, ты посмела отвергнуть царя Митрадата, и теперь пеняй на себя, если вздумаешь хоть на кого посмотреть!"...
   Грозный смысл обета царя был понятен не всем сотрапезникам, и единственная, кто поняла его сразу, полностью и навсегда, была Эрморада. Она побледнела и тихо промолвила: "Царь, ты будешь последним мужчиной, с которым я говорила наедине".
   Вид у них у обоих был замогильный.
   Митрадат попытался сменить разговор. "Эрморада, тебе понравилось пение Мирина?" - "Да, - кивнула она. - Только, ежели честно, я не всё поняла". Он снисходительно усмехнулся: "Еще бы. Вряд ли твой премудрый супруг изучал с тобой по ночам Аристотеля". Она возразила с достоинством: "Мой супруг учил меня многому. Всё, что знаю я - от него. Он любил песнотворцев". - "А ты видела - хоть одного?"... "Да, конечно". - "Наверное, это были приезжие? Эллины?" - продолжал любопытствовать царь. - "Нет, не только". - "Тавры, что ли? Быть такого не может!" - "У меня нет причин тебе лгать". - "Боги! Тавры слагают стихи! Поглядеть бы на эту диковинку!" - "Ты же видел". - "Кого?" - "Катану, мою подругу, невесту покойного Гипсикрата". - "Она?!"...
   Послали за стихотворицей. Она вошла в пиршественный зал настороженная и, как обычно, растрепанная: ее черные жесткие волосы плохо повиновались щипцам и заколкам.
   Царь сказал ей, горя нетерпением: "Спой нам, что-нибудь, пташечка". А она ему: "Царь, я не из тех, кто способен петь даже в клетке". Тут Евпатор зловеще прищурился и сказал ей любезно: "Видно, милая, в клетке ты - никогда не жила, нужно будет исправить сие упущение"... Эрморада в ужасе охнула и потянулась с умоляющим жестом к Евпатору. Он сумел совладать с собой и заметил лишь: "Не будь эта злючка твоей приближенной, я бы сразу ее научил, как держаться с царями". А тут сама Эрморада возьми и скажи: "Мой супруг полагал, что поэты вправе учить царей, но цари поэтов - не вправе". Ух, как сверкнули тигриные очи Евпатора! И неясно, чем бы всё это закончилось, если бы не запела - Катана. Запела по-эллински, но в ладу столь причудливом, что кифарист, не умея его подобрать, только вторил ей слитным созвучием струн в завершении каждой строки:
  
   "Ты! Что будешь в прах обращен -
   не печалуйся.
   Ты! Чья кровь сквозь пески уйдет -
   не печалуйся.
   Ты! Чью душу выжжет горе дотла -
   не печалуйся.
  
   Не оскудеет земля родящая.
   Не иссякнет вода текущая.
   Не померкнет солнце горящее.
  
   Лучший дар достается - дающему:
   мудрый, благо творя, утешится,
   храбрый - в смерти найдет бессмертие,
   и душа не умрет - поющего".
  
   Закончила. И завернулась, прячась от впившихся жалами глаз, в покрывало. Будто ей довелось обнажить перед толпой, и теперь она вздрагивала от стыда.
   "Я не слышала от нее этой песни раньше", - произнесла Эрморада.
   А Катана рекла: "Это - дар".
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"