Аннотация: Продолжение цикла романов о царе Митрадате. Герой принимает решение отправиться в тайное путешествие по Азии.
Митрадат вспоминает.
Никак не мог напрощаться. Друзья дивились, к чему эта пышность, к чему беспрерывные почести и торжества. Мол, скифянке сие не по сану. Невдомек им было, что, если бы не череда церемоний, он бы мог напоследок сорваться. Забрать все обеты назад и взреветь: "Моя! Не пущу!"... Роскошь проводов опьяняла его самого. Говорят, что мертвецки напившемуся можно руку или ногу оттяпать: ничего не почует. А тут - по живому - сердце напополам. И - что? Только дух занимало от собственного благородства и щедрости. Неслыханная добродетель кружила голову. Ходил и впрямь как хмельной - улыбаясь и благотворя. Никто из друзей и слуг Эрморады без подарка не был оставлен, даже Катана, которой царь вручил золотое стило и старинный свиток благоуханных как фиалки песен нежной Сапфо. Свиток - с кровью выдрал из рук Мирина. А она и виду не подала, что обрадовалась. Может, просто не знала, кто такая Сапфо? Не все же творения древних попадали в царство Фоанта.
А вот Эрморада ничего не хотела принять. Совсем ничего. Упрямо рядилась в черное. Не желала, видимо, чтобы про нее говорили: променяла, дескать, сына на пестрые платья. Оставила при себе только прежние свои украшения - те, что были ее приданым и те, что дарил ей Фоант. Всё прочее раздавала любому, кто ни попросит. Одарила по-царски жену Гераклеодора - "Она столько перенесла!", наградила своих приближенных. Но себе не брала ни булавки, ни брошки, как ни бился с ней Митрадат.
Она жаждала поскорее вернуться домой, но пришлось задержаться из-за беспрестанных хворостей дочери. А у той - то понос, то запор, то рвота, то колики... Врачеватели, няни, кормилицы сбились с ног. Прав был Папий: хлопот с этой крошкой - больше, чем со взрослой больной.
Чтоб немного развлечь Эрмораду, Митрадат возил ее по Синопе, хвалясь красотами города: и двойной замечательной бухтой, и стеною на перешейке, и старинными храмами, и новеньким гимнасием с портиками, и оракулом Автолика, и чудесным хрустальным шаром, точно изображающим сферу небес с планетами, солнцем и звездами... Он старался ее позабавить, только бы вызвать еще раз улыбку на ее изможденном лице и заставить забыть о болезнях Гипсикратии и о будущей участи Каллия... Во дворец они возвращались, когда дети спали, а с утра начиналось всё заново: парадные выезды, чинные трапезы, службы тем и этим богам, театральные зрелища, краткий отдых в бушевавших весенним расцветом садах, скачки на стадионе...
Только там она оживилась. Митрадат привел ее после ристаний на круг, где выгуливали, приучая к узде, молодых или диких, недавно купленных, царских коней. О! Как у вскормленницы кентавров - заблистали глаза! Она сразу приметила юную, норовистую, белую, без изъяна в статях, кобылку. Митрадат, успевший уже поведать Эрмораде, как его самого в раннем отрочестве, чтоб избавиться, посадили на необъезженного скакуна, пошутил: "Неприступная - вроде тебя; если сможешь поладить - отдам!"...
Эрморада бесстрашно пошла к кобылице, которую еле удерживал в поводу рослый конюх с замотанными тряпьем - от падений и от укусов - коленями и руками. "Стой!" - рванулся за ней Митрадат. - "Я и так подарю!"... Даже не оглянулась. Подошла, подняла к ней ладони, сказала какое-то слово на незнаемом никому языке. Лошадь фыркнула, но не оскалилась. И спустя ничтожное время дала себя погладить по морде. Эрморада ласкала ее и что-то тихонько ей приговаривала. И... Евпатор не верил глазам: зверь, которого даже конюх побаивался, дружелюбно заржал, согласно мотнул головой и... пригнул непокорную голову. Эрморада единым движением вспрыгнула на спину. Ее длинное платье как будто ей совсем не мешало.
Митрадат любовался всем этим зрелищем: синь весеннего неба, красно-рыжие волосы, золотой ободок, черный вихорь одежд - и белая четвероногая молния... Первый круг Эрморада проехала медленным шагом, как будто прогуливаясь, второй - осторожною рысью, третий - пустила разогревшуюся и разыгравшуюся кобылицу вскачь. Лошадь словно бы не покорялась наезднице, а делила с ней развлечение: "Хочешь - так? А вот так? А еще порезвее? Давай!"...
Вдруг они устремились прямо на Митрадата. Он слегка испугался, но виду не подал, считая, что в последний миг Эрморада свернет. Не свернула! Осадила буйную лошадь в двух шагах от царя, так что вспененная слюна угодила ему на плащ. Он не выдержал и отшатнулся. Ничего себе шуточки! Ведь могла растоптать. Только - не растоптала. Не осмелилась? Не пожелала?...
Она спрыгнула с лошади, не приняв Митрадатову руку. Подоспели конюхи, ухватились за повод. Думали, лошадь будет ныне как шелковая. Как бы не так: норовила лягнуться и укусить. И в стойло шла, упираясь и взбрыкивая.
"Чудеса. Как тебе удалось?" - спросил Митрадат. - "Ты все видел", - уклончиво отвечала она. - "Но не слышал. Ты ведь какие-то слова говорила". - "Обычные. Добрые". - "Скажи их. Мне хочется знать". - "А разве ты без меня никаких добрых слов не знаешь?" - "Те, наверное, были особенные". - "Царь: годятся любые. На любом языке. Не в словах было дело". - "А в чем?" - "Ты навряд ли поймешь, не обидься". - "Почему же? Я понимаю: если со зверем обойтись по-людски, он и станет верней человека. Так, Эрморада? Ведь - так?"...
Напрасно припомнил ей подслушанные из-за двери слова. Которых он не должен был слышать. Вдрогнула, покраснела. Пристально посмотрела в глаза. И тихо сказала: "И так, и не так. Просто... она почуяла и поняла, что я - из кентавров. Кентавры и кони - братья. Вот в чем тут дело, царь. Кентавры не мучат и не убивают коней. И кони про это знают. Потому у кентавров над ними - есть власть".
Вновь нахлынуло прошлое.
"Да, - ответил он. - Это я помню. Ты тогда увела у меня скакуна". - "Нет, не я, - возразила она. - Он сам помчался за нами". - "А узда, между прочим, была дорогая! - не всерьез упрекнул Митрадат. - За утерю мне сильно попало от царя Парисада"... - "Прости, я вернуть ее не могла. Разыщу - отошлю непременно"... - "А разве - цела?" - "Она была у меня, а потом я ее подарила Деметрию, и что с ней сталось, не знаю, но, может быть, не пропала"... - "Оставь, мне она не нужна".
В этот миг им обоим почудилось, что меж ними есть некая связь, которую ни объяснить, ни расторгнуть нельзя, ибо это не страсть, а иное - но не менее настоящее. Ведь у них была - та весна, без войны, без Фоанта, без клятв...
Без возврата.
"У вас там еще остались кентавры?" - спросил Митрадат. - "Нет, - вздохнула тяжко она. - Все ушли. К Меотиде, а оттуда дальше на север". - "К гипербореям?" - "Не ведаю". - "Жаль! Значит, я их уже никогда не увижу". - "Царь", - отвечала с укором она. - "Вини в этом только"... Она явно хотела промолвить "себя", но, помедлив, произнесла: "твоего Диофанта. Сколько лет их никто не трогал в степях. Даже скифы. А он"...
Не хотел расставаться с ней - так. Проглотил упрек. Пошутил примирительно: "Зато царица кентавров - осталась. Прошу, забери эту лошадь себе. Никого другого она не послушается".
О, какое искушение было! Видел: она колебалась. Уже разъяла уста, чтобы выдохнуть: "Да". Но заставила сердце смолчать и печально проговорила: "Благодарствуй, царь. Только... нет. Нельзя. Ни к чему мне теперь развлекаться. Не надо".
Знал, что - хочет. И поэтому, ничего не сказав ей, велел, чтобы к белой той кобылице сыскали в пару черного как смоль скакуна - и без всяких ее позволений погрузили к ней на корабль. Не отринет же она царский дар при последнем прощании.
Не отринула. Она явно была польщена и растрогана и проводами, и подарком. Так растрогана, что напоследок усладила взор Митрадата прекраснейшим зрелищем. Когда корабль отчалил - вдруг вышла на палубу, надев поверх черного платья белоснежное покрывало. Царь даже ахнул, сжав плечо Дорилая. Резкое солнце, яркосинее море, вешний ветер, рдяные волосы, золотой ободок, белизна, чернота... Толпа, наблюдавшая проводы, даже зарукоплескала. Это было красиво до слез. До отчаяния.
Эрморада воздела руки к небу. Верно, молилась. А казалось - взлететь собралась. Зазвучала визгливая флейта, гребцы замахали веслами. Корабль легко и торжественно вышел из гавани - и действительно полетел по волнам. Небо был - как море, а море - как небо. Тут - барашки кипенной пены, там - завитки облаков. Тут - острохвостые рыбы, там - острохвостые ласточки. Тут - дельфины, там - чайки. И свежий ветер - везде. Во всей Ойкумене.
"Эрморада, жена Фоанта - прощай", - с хрипотцой изрек Митрадат. Точно надпись надгробную высек.
И прижался щекой к Дорилаю.
Дорилай вспоминает.
Он тогда заботливо спросил несуразное: "Евпатор, ты... не простыл?" - "Нет!" - столь же хрипло буркнул царь ему на ухо. - "Но в душе у меня - пустыня. И в глотке - пустыня. Пойдем-ка, выпьем чего-нибудь".
Явившись к себе, Митрадат скинул плащ, пояс и сапоги - и завалился в своих роскошных одеждах на ложе. Дорилай пристроился на полу, на распластанной леопардовой шкуре. Царь сбросил ему для удобства подушку. Евнух Агафий налил им по чаше вина. "Пей!" - велел Митрадат Дорилаю, а сам осушил свой фиал прямо залпом и нетерпеливо крикнул: "Еще!"... Агафий едва успевал разбавлять и лить. Увидев, что он замешкался, царь махнул рукой: "Не возись, давай неразбавленного! Всё равно я сегодня ничем заниматься не буду! Давай!"... Ладно - сам, так он ведь и Дорилая заставил лакать эту пряную, густую как кровь, лиловатую влагу.
Чаша, из которой пил Дорилай, была расписана пляской сатиров. Когда вино разбавляли, хвостатые их тела обретали человечески-розовый цвет, а лукавые рожи с рожками - гримасничали и подмигивали от веселого плеска. Теперь же сатиры тонули в крови. И только когда Дорилай допивал до половины, вдруг выныривала то рука, то нога, то ухмылка, то задранный хвост. А тела просвечивали лишь смутно - и казались синими, как у утопленников.
Склонившись то ли над пятой, то ли над шестой уже чашей подряд, Дорилай был занят своими сатирами, которые наяву мелькали и прыгали перед глазами. Потому он не сразу понял, что такое сказал Митрадат. Поднял голову с недоуменной улыбкой.
-"Я люблю ее, Дорилай".
Повторил Митрадат совершенно серьезно.
- К-кого? - поперхнулся тот.
- Козломозглый! - фыркнул Евпатор. - А ну-ка - выпей еще! Может, тогда в голове прояснеет!
Дорилай послушно хлебнул, хотя пить уже не хотелось. И снова поднял глаза на Евпатора. Померещилось, будто и царь - совершенно синий. Будто вытащенный из моря. Жалко стало Евпатора. Захотелось утешить:
- Евпатор, милый, опомнись, да что ты в ней такого нашел? Ничего ведь хорошего! Нелюбезна, упряма, дика. На мой взгляд - так просто уродлива: рыжая, стриженая, неухоженная, изможденная, ни лица, ни грудей...
- Заткнись!!...
Дорилай едва успел увернуться от царского кулака.
- Что ты смыслишь в женщинах!! Ты, сатир козломозглый!!...
- Я-то? - ухмыльнулся Дорилай шкодливо.
- Да! Ты! - трахнул царь кулаком по валику изголовья. - Все твои хариты накрашенные, все жеманницы пышнозадые - волоска ее одного не стоят! И ты того - не поймешь! А старик Фоант - понимал! И ему одному - досталась!... О-о, мое сокровище... Я был первым - и я потерял!... Пей еще, Дорилай! Наливай живее, Агафий!...
Евнух выцедил из сосуда последние капли, и Дорилай уже думал, что эта чаша будет последней. Но нет: Евпатор велел притащить непочатую амфору. Чтоб - утопнуть в вине?...
- Евпатор, - спросил Дорилай. - Если истинно правда, что старик был колдун... может, он и ее - научил? Злые чары она на тебя навела, не иначе! Милый мой, стряхни с себя морок, взгляни трезвомысленно: да такой на рабьем торге - три драхмы цена!
- Дурак! - Митрадат с досады метнул в Дорилая другой подушкой. - Три драхмы - башке твоей глупой цена! Дурак и досадный невежа!... Такую - не купишь нигде, нипочем, никогда, ибо - не продаётся!
- А может... нет покупателей?...
Дорилай сболтнул это спьяну, но тут же подумал: сейчас он меня укокошит. Ведь над ложем царя - что душа пожелает: меч, кинжал, акинак... На всякий случай весь сжался и накрыл подушкой голову. И зажмурился, ожидая удара. Посидел минуту, другую. Ничего. Евпатор был тих. Дорилай приоткрыл глаза.
- Экий ты пакостник, - почти спокойно сказал Митрадат, приподнявшись на локте. - Изволь отвечать: скольких женщин ты уже... осчастливил собою?
- Не помню, - снова лег у ног его Дорилай. - Не считал.
- Ну, и все соглашались - по собственной воле?
- Конечно, - похвастался Дорилай. - Иные так просто навязывались!
- Все - любили тебя?
- Так они уверяли.
- Тебя?... А не деньги твои? Не подарки? Не близость ко мне? Не пурпуровый плащ? Не дома и усадьбы? Не должности?...
- Было всякое, - честно признал Дорилай. - Но и сам я - тоже им нравился.
- Верю! Нравился! И еще много лет будешь нравиться! Пока ты белокур, а не сед! И пока на лице не морщины - а гладкий румянец! Пока зубы не гнилы, а мышцы не дряблы... Но скажи, Дорилай: хоть одна из твоих чаровниц - променяет ли ради тебя, красивого и молодого, сан царицы - на саван покойницы? Прыгнет ли хоть одна - в погребальный челн за тобой?... А, молчишь?... Сам отвечу: нет таких дурочек! С Панфеями, что закалывают себя на могилах мужей, ныне туго! Ни одна не пойдет добровольно на гибель - ради тебя! Что там ты - даже ради меня не пойдут! Родная сестра - не пойдет! А она, Эрморада - пошла! Сбежала с собственной свадьбы, сбежала - на верную смерть, ради - старого старика Фоанта!
- Мне как-то не верится. Их ведь быстро нашли и вернули. Захотели бы умереть - для чего ломали комедию?
- Не кощунствуй! - взвился Митрадат, бия ногами по ложу. - Если б этот "бешеный" их среди моря не выловил, они оба погибли бы! И я больше бы - никогда не увидел ее! Не касался бы рук ее, не смотрел бы в глаза, не слыхал бы голоса... О-о, мое сокровище драгоценное... О!...
Вернулся Агафий с пузатой амфорой. Сковырнул при царе печать и налил вино в ойхоною. По новой чаше выпили молча, ибо от споров и криков у обоих саднило в горле.
Сатиры вдруг заплясали как сумасшедшие: Евпатор пнул Дорилая ногой, и тот чуть не выронил чашу.
- Разлегся, - сказал Митрадат. - А ну, отдавай подушку. Мне жестко.
- Сам расшвырял, - пробурчал Дорилай, но подушку вернул.
- Умник! Пей до дна! - приказал Митрадат.
Дорилай, как младенец, не мог даже голову прямо держать. Но голова, как ни странно, что-то помнила и понимала. И язык в ней послушно ворочался. Словно Дорилай был сам по себе, а она - отдельно.
- Евпатор, - молвила мыслящая голова. - Если ты без нее жить не можешь - зачем отпустил?
- А затем! - хмуро бросил Евпатор и смачно хлебнул из чаши. - Я единственный из царей, кто может позволить себе эту блажь: подарить возлюбленной - царство. Просто так. Ни за что. Из любви к добродетели.
- Напрасно ты это сделал.
- Не жадничай. Всё равно повелителем там буду - я.
- Да, Евпатор. Но я не о том. Подождал бы немного. Подержал бы ее здесь подольше. Никуда бы не делась, сдалась бы. Она и так под конец - знаешь, как на тебя посматривала!
- Знаю. Поздно. Не надо. Такая мне - не нужна.
- Какая - такая?
- Фоантова.
- Он же мертв.
- Он все время был с нами. Всякий день, всякий час. На любом из наших свиданий. Я не смог одолеть мертвеца! И не ведал, как с ним бороться. Он не просто с ней жил эти годы - он ее наполнил собой. Все слова, что она говорила - его. Все мысли - его. Тон - его, потому что она перенимала язык с его голоса. Даже плащ под конец был - его! Перстень - тоже его! Мне мерещилось, он ежечасно внушал ей - что делать, как вести себя рядом со мной!.. Эрморада права: этот брак - уже не расторгнуть. Он навеки властен над нею! Вся душа ее - с ним, под землей! Колдовство ли, не колдовство, но... ты знаешь, что она сделала? Когда его хоронили, отрезала косу - и положила с ним в гроб...
- Евпатор, да боги с тобой, косы быстро растут, через год она будет опять ниже пояса, если хочется - тоже отрежь...
- Козломозглый!! - навзрыд простонал Митрадат. - Ты не можешь понять! Ничего, ничего!... Я был - первым! Первым, кто увидел ее - из людей! И к кому она - прикасалась своими перстами! Но не ринулся, чтобы - догнать! И не пробовал после - узнать про нее! Выбрал - царство!... А она на моем скакуне и с моею уздой - ускакала к Фоанту! И - всё! Она стала - его, не моя! Ничего уже не вернешь!... Ни за что не уцепишься! О-о!...
Царь с досады швырнул свою чашу с недопитым вином - но она не разбилась, упав на пушистую шкуру, а только забрызгала Дорилаю хитон и лицо. И в каком-то хмельном озарении Дорилай вдруг постиг, что случилось с Евпатором - втайне от всех - на Боспоре.
Он встретил ее. Где? - В степи. Когда? - На охоте. Той самой, с которой он возвратился осипший, хромой, потерявший коня, потрясенный и чем-то напуганный. Заболел - а поправившись, поменял мальчишеский голос на еще неровный басок. И, ввергая в смущение добропорядочного Парисада, стал бросаться на женщин. Разыскивая с непонятным усердием - рыжих, и прежде прочих - скифянок. Осаждал всех, какие ему попадались. И многие уступали его домогательствам. Верно, из любопытства. Потому что дивно красивый, дивно наглый и пока еще неумелый юнец не канючил, не пел им хвалы, не сулил даже денег - а требовал. Выбирал, настигал, получал свое - и... бросал. Как будто искал чего-то. С каждым разом теряя надежду. Друзья прикрывали его похождения. Бог весть что плели Парисаду. Но когда пытались спросить, каковы успехи охотника, Евпатор лишь зло огрызался или грубо шутил...
Дорилаю подумалось, что царь потому возжелал Эрмораду, что вспомнил о тех временах: лишь ее не хватало в его прихотливом собрании. Оказалось - наоборот: она была - прежде всех. И осталась - недосягаемой.
- Всё напрасно, всё поздно, - с отчаянием проронил Митрадат. - Лучше б я не встречал ее больше! Лучше б ноги ее не ходили по этому полу, голос - не раздавался в этих стенах!... Лучше б я - и не знал, и не помнил!... А теперь - и забыть невозможно, и оставить - нельзя! Даже если б она... полюбила меня... Понимаешь?!...
- Не понимаю.
- Тупица несчастный!.. Я не мог бы взять ее в жены - а она не пошла бы в наложницы! Никогда!... О, налей мне еще, Дорилай, чтоб не так было больно...
Дорилай подобрал его чашу и хотел приподняться, чтоб исполнить волю царя, но не смог. Земля колыхалась.
На помощь пришел тихий трезвый Агафий.
Евпатор, приняв у евнуха чашу с вином, уставился на него с неприязненнным удивлением. Откуда ты, дескать, взялся. Потом осушил свой фиал и властно велел Агафию:
- Сходи-ка, кликни кого-нибудь. Чтоб доставили Дорилая в опочивальню.
Дорилай уже засыпал. Один его глаз больше не открывался, а другой не хотел закрываться. Он видел Евпатора, который сполз с измятого ложа, шатаясь, добрался до ойхонои, выплеснул остаток вина в обе опорожненные чаши... Потом зачем-то сдернул перстень с руки. Перстень выскользнул и упал в Дорилаеву чашу с сатирами. Царь ругнулся. Вынул, встряхнул, надел. Помешал в вине длинным пальцем. Взял другую чашу себе и поплелся назад.
- Евпатор... я уже... не м-могу, - еле действуя языком, промычал Дорилай.
- Тебя и не заставляют, - дружелюбно пнул его царь.
Утром во рту, на душе и в желудке было отчаянно скверно. Голова же просто раскалывалась. Дорилай поохал, но все-таки встал и пошел, как положено всем друзьям, поприветствовать Митрадата при пробуждении. Только вышел от себя - и наткнулся на Папия. Тот был, как всегда, собран и деловит, но чем-то весьма озабочен. Отозвав Дорилая в сторонку, спросил нарочито громко про самочувствие, а потом - шепотком, озираясь: "Ты случайно не знаешь, за что он спровадил к Харону - Агафия?"...
У Дорилая задрожали колени. Папий его заботливо поддержал и поставил к стене.
- Не имею понятия, - пробормотал Дорилай. - Я был здорово пьян.
- Он сказал, что Агафий шпионил. Что он чуть ли не... римский ставленник. Просто невероятно! Такое преданное, безобидное существо...
- Всё бывает, - вздохнул Дорилай, отводя глаза. - Почему ты с этим - ко мне? Тебе что, поручено следствие?
- Нет, но... странно. Ведь ты же вчера с ним - пьянствовал? Вы что, обсуждали великие тайны?
- Какие там тайны, - скрывая дрожь, отвечал Дорилай. - Как обычно: лошади, женщины...
До Евпатора он не лошел. В животе началось такое... В общем, он даже слег. И Евпатор явился - сам.
- Почему начальник охраны валяется, когда царь - на ногах? - осведомился он то ли весело, то ли грозно.
- Ох, прости, - простонал Дорилай. - Очень худо после вчерашнего!
- Чепуха. Не смей притворяться, - сел к нему на постель Митрадат. - Мы же выпили - самую малость!
- "Как солнце в огне не сгорает, так Дионис во хмеле не пьян", - процитировал Дорилай одну из Мириновых песен.
- Какие же вы все прихлебатели, - вздохнул Митрадат. - Плюнуть некуда и по-дружески перемолвиться не с кем. Кстати: нас с тобою вчера, оказалось, подслушивали. Знаешь, кто? Не поверишь: Агафий! Я его на всякий случай... того. А сегодня сам тщетно припоминаю, за что. Ты не помнишь, о чем мы с тобой разговаривали?
- Я?... Ни слова, Евпатор.
- Не ври.
- Да клянусь тебе! Ты же влил в меня несколько чаш неразбавленного, и потом только начал что-то рассказывать.
- Что?
- Погоди. Нет, не соображу... Какое-то золото... драхмы... сокровище...
- А еще?
- Хоть убей, не припомню!
- Ха, зачем же тебя убивать, коли ты ничего не помнишь? - ухмыльнувшись, как тот сатир, произнес Митрадат.
Дорилай боялся даже взглянуть на него.
Царь поглядил его по кудрям, подмигнул - и стремительно вышел.
Несчастный и никчемный Агафий оказался последней жертвой. Евпатор, отбушевав, снова переменился. Сразу стал серьезен и делен. В меру милостив, в меру придирчив. Рьяно взялся наверстывать запущенные дела. Запоздало посетовав на бездарную смерть Диофанта, взял на службу двух новых стратегов - братьев Неоптолема и Архелая, молодых и честолюбивых. Принял и обольстил любезными словесами череду иноземных послов - из Ольвии, Аполлонии Фракийской, Гераклеи Понтийской и Крита. Сам отправил посольства на Делос, в Афины, в Египет и в Сирию. Вызвал в Синопу сатрапов, фрурахров, градоначальников - и со всеми дотошно беседовал, слушал отчеты, разбирал судебные тяжбы, карал, награждал...
А потом пустился в стремительное путешествие по Понтийскому царству. Морем добрался до Трапезунта и через земли халибов и тибаренов направился к Малой Армении: заложить там новые крепости, поохотиться и почтить самоличным присутствием праздник к честь Анаит - чтимой персами и арменийцами жизнедарной богини. Оттуда поехал в Коману Понтийскую с древним храмом Ма Эннио, где принес богатые жертвы и о чем-то долго беседовал с главным жрецом. Из Команы - опять к побережью, в город Амис, где устроили пышные игры и шествия, чтоб потешить царя. Ведь из Амиса происходили родители всех его ближайших друзей - Дорилая, Харета, Гая и Папия.
Там его и застало очередное письмо от царицы. Лаодика давно искала примирения с мужем и братом, но Евпатор был неуловим и лукаво надеменен. Гонцы Лаодики мчались за ним, точно псы за капризно петлявшей добычей: он сам порою не знал, по какой дороге проследует, где задержится, где остановится на ночь. На письма не отвечал, только устно приказывал ей передать то одно, то другое. Не пускал ее к детям в Синопу, не велел выезжать из Лаодикеи, уклонялся от встреч...
И царица, наверное, напоследок взмолилась: о реши, наконец, жить нам вместе или не жить! Либо великодушно прости - либо сразу убей Лаодику!
Дорилай мог лишь предполагать, что там было, в этом письме, получив которое, царь мгновенно отринул все развлечения, сел на лошадь и сам поскакал сломя голову вглубь страны, в Лаодикею, тихий город у величавого озера, где после краткого объяснения помирился с сестрою-царицей. Что там было меж ними доподлинно, Дорилай не знал: он остался у родственников в Амисе. А Евпатор ему ничего не рассказывал.
Митрадат вспоминает.
Он явился туда поздно вечером, когда было уже совершенно темно. И решил, что пойдет - прямо к ней. Запретив даже скромные церемонии в честь приезда царя. Чтоб она не успела опомниться.
Ему жаждалось посмотреть, как она его встретит, явись он внезапно.
Несомненно, Лаодика давно поняла, как она навредила себе и в какую ловушку себя загнала. Ослепленная ревностью, возомнила, что это она - наказала неверного мужа и брата. Получилось же наоборот: будто он ее выставил из дому, разлучил с детьми и выслал подальше. Запросилась назад - отказал. Взмолилась о встрече - даже не удостоил ответа. Попробовала самовольно уехать - натолкнулась на сторожившие все дороги отряды, подчинявшиеся лишь прямым приказам царя.
Лаодика перепугалась. Она знала мстительность и крутонравие брата. Когда Евпатор с кем-нибудь рвал - он рвал навсегда. Без оглядки на былые привязанности. Никому ничего не прощая. Ибо сызмальства понял: милосердие примут за слабость. Он и сам говорил об этом сестре, и она соглашалась: это мудро, это по-царски. Сама такова. А теперь примеряет сей суровый закон на себя и тайком ужасается. Митрадат оскорбил ее - но она его тоже обидела. У него - власть, и сила, и право. У нее - ничего, кроме нескольких самых верных служанок и евнухов. Сестры любят ее, но боятся грозного брата. Он возьмет себе, если захочет, хоть сотню наложниц. В каждом городе, в каждом селении, в каждой самой глухой деревушке - он не будет на ложе один. А она за ничтожный проступок, за улыбку случайному встречному, за кокетливый взгляд на любого придворного, за беседу наедине с экономом или жрецом - поплатится жизнью. Если брату желательно выискать повод, чтоб ее погубить, он найдет и свидетелей, и обвинителей, и палача. Лаодика пропала, пропала... Им нельзя просто так развестись, как обычным простолюдинам, этот брак - до конца, до могилы...
Вот что, верно, считала сестра. И писала отчаянно покаянные письма. Не из пылкой любви, а из страха. И Евпатора зло брало, и хотелось подольше помучить ее, и весьма нескоро сменить свой разящий гнев на скупую и скудную милость.
Но всё чаще припоминалось другое. Лаодикины длинные нежно-прохладные пальцы, перебиравшие его кудри, когда он дремал у нее на груди в послеполуденный зной. И губы, мягкие как у лани, целовавшие осторожно - не разбудить бы - бледный шрам у него на лбу: след Зевесовой молнии. И сердце ее, которое билось в точном согласии с Митрадатовым сердцем. И умение понимать его мысли без слов. Единоутробная, единокровная, единосущностная, тресветлым Ахурамаздой дарованная сестра и супруга! Возлюбившая своего господина двойною любовью - и женской, и сестринской. Но если любовей - две, то ревность - только одна. Узы брака - легко расторжимы. А узы крови - нет, никогда. Сестра поймет и простит даже то, чего не поняла, не простила бы никакая чужая Евпатору женщина. Так чутка, так умна... О, к кому еще прибегнуть, к кому припасть в толикой печали, если не к ней... Тем паче, что Лаодика сама призывает, тоскует, мечтает о встрече...
Самое трудное - первый взгляд и первое слово. При своих и ее слугах и царедворцах. Любая неловкость способна вырасти в новую ссору. Ему ли не знать свою Лаодику! Царица. Владычица. Львица. Пусть она плачет в спальне и изнывает душой, но при людях наверняка предстанет насмешливой и надменной. И получится, будто царь явился к ней - с покаянием. А такое ему нестерпимо! Значит, нужно будет опять напустить на себя суровость, хмурь и злонравие. Придраться к чему-нибудь, разбушеваться, показать, кто на самом деле - хозяин... Но как же тогда возвратиться к тому, ради чего он ехал - к этим пальцам, заблудившимся в буйных прядях, к благоговейным губам на воспаленном челе, к заботливому - "Милый брат, ты не спишь?"... Если он ее сломит - она покорится, но к этому возврата не будет...
А когда он подъехал в темноте ко дворцу, его вдруг осенило. Не надо им никаких торжественных встреч! Быстро, сразу - к ней в спальню! Безо всякого предупреждения. Точно с неба упасть. Как Дионис на Наксосе - к сладко дремлющей Ариадне. Вот тогда и увидим, рада или не рада...
Того, что случилось, он вовсе не ждал, но - чутье звериное подсказало - был по-хищному, по-охотничьи собран. И успел увернуться от блеснувшего в лунном луче - острия.
Он схватил Лаодику за руку и стиснул запястье так, что кинжал сам собою выпал. Она только вскрикнула: "Брат?!"... - "Что, сестра?" - прошипел ядовито. - "Это... ты?"... - "А кого ты ждала?"...
Она затряслась, зарыдала, захохотала - всё вместе. Смех становился всё громче и всё безумнее.
- Что смеешься? - строго спросил Митрадат.
- От ра... от радости! А-ха-ха-ха! - опять закатилась она.
- Рано радуешься, - заметил он, покосившись на сталь, мерцавшую на темной шерсти ковра.
- О как ты меня напугал! - совладав с собой, промолвила Лаодика. - Я легла, но заснуть не могла: такая луна и такая тоска... Услышала шум, подошла к окну... Вдруг вижу - кто-то въехал во внутренний двор, но - как будто тайком, без света, без шума... В темноте не видела - кто... Быстро скрылись, потом - шаги в коридоре...
- А ты уж сразу - за нож? Он что у тебя, под подушкой всегда? Почему охрану не кликнула?
- Я подумала...
- Что?
- Подумала...
- Говори, наконец!
- Нет, возлюбленный брат, не могу...
- Я требую! Или...
- О царь мой, о брат!... Я подумала, что... охрана ведь никого бы не пропустила сюда - кроме как по твоему приказанию. Я подумала: будь это ты, заиграли бы трубы на башнях, зажглись бы огни, построились бы караульные, началась суета... Я подумала... Нет, не могу, выше сил моих!...
- Договаривай.
- Я подумала: ты повелел кому-нибудь... в строгой тайне... опорочить меня и... потом умертвить. Коли так - бесполезно звать на помощь охрану! Надежда - лишь на себя!
Такое вдруг вскрылось отчаяние.
Евпатор сразу обмяк. Отпустил ее руку и сказал в безмерной печали: "О боги... Ты считаешь, я на такое способен, сестра?"... Жаль себя стало так, что хлынули слезы. Подавлять их не захотел. Заплетающимися ногами добрел до постели, сел, обхватил руками голову. Если бы Лаодика в самом деле намеревалась зарезать его, миг был - удачнее некуда. Шею подставил сам, а ножик с пышных ковров можно было поднять неслышно.
Рыдал и ловил малейшие шорохи. Шаг, другой. Неуверенные. Точно царица сама с собою боролась. Наконец, решилась. Три быстрых шага. Она - возле ложа. Застыла, почти не дыша. Ну?!...
Лаодика - у ног Митрадата. Обняла колени. И тоже заплакала. Всем телом дрожа. Боялась, верно, что он пнет ее ногой, как собаку. Начала его разувать, неловко и неумело. Ее руки тряслись. От страха, от унижения, от омерзения? Лаодика воспитана среди сладостных ароматов и терпеть не может зловония. Он же - долго ехал верхом, и ничем, кроме едкого конского пота, навоза, пыли и грязи, от ног его пахнуть не может.
- Сестра, - поморщился он. - Оставь, не надо. Я сам. Лучше сядь ко мне. Расскажи, как жила без меня.
- Жила?! - воскликнула горько она. - Без тебя?!... Как преступник на медленной пытке.
- Ты сама попросилась уехать.
- Прости меня. Я наказана. Так наказана, что готова была умереть, лишь бы это скорее закончилось.
- Что?
- Твой гнев. Мое одиночество. Подлость этих ничтожных людей... Весь мой двор от меня отвернулся. Я сделалась... как прокаженная. В городе меня не называли иначе, как "опальной царицей". Рабыни, почти не таясь от меня, обсуждали, когда ты со мной разведешься, и на ком потом женишься!
- Что за бред!
- Бред?... Но даже сюда долетали сплетни о всяких... невестах, которых тебе предлагали, пока ты разъезжал по стране, и ты даже там кое с кем...
- Спал? И что?... Ты бы лучше спросила, взял ли я с собой хоть одну.
- Разве - нет?
- Мы ведь договорились с собой. Госпожа и царица - лишь ты. Остальные... так, мимолетное.
- Ох, брат!... Я была тогда так молода, так наивна, неопытна, мне мерещилось, это возможно, чтобы ты был - только моим! А теперь сама говорю тебе: делай, что хочешь! Я не буду мешать! Но учти и запомни: никакая чужая тебя не полюбит так, как я!
- Глупая ты моя горлинка, - привлек ее к себе Митрадат. - Никто мне, кроме тебя, не нужен.
Тут бы расплакаться друг у друга в объятиях, и саднящей, словно заноза под ногтем, ссоре был бы конец. Но разве может ревнивая женщина остановиться вовремя!
- Никто? - переспросила она. - А эта... рыжая?...
- Давно уже за морем! - досадливо бросил Евпатор.
- Но у вас ведь там было... что-то? - не желала отстать Лаодика.
- Ничего у нас не было! - заорал Митрадат. - Ничего! Кроме нудных переговоров!
- И пиров, и прогулок...
- Политика!
- Дозволь спросить, милый брат, - зловредно перебила его Лаодика. - В спальне у Нисы, на ложе - вы тоже занимались... политикой?
"Всё знает" - опешил Евпатор. Не дворец, а гнездо соглядятаев. Впрочем, нечему удивляться: в гинекее тогда были верные Лаодикины евнухи, им вменялось в долг извещать госпожу обо всем, в том числе о не слишком приятном.
Хотел опять что-то рявкнуть, но в памяти дикой болью и горьким блаженством вдруг отозвался тот день, когда было возможно всё - а не было ничего... Ничего, кроме робкого прикосновения к ее багряным кудрям и к ее чудодейному камню. Фоантов оберег ее - спас. Отвлек на себя любопытство и жажду - "Дай! Моё!" - младенца Диониса. Заставил его поверить, что счастье - в этой игрушке. Камень на шею он получил. А счастье - нет. Ускользнуло. Уплыло. Улетело с весенним ветром. Белыми, точно соль морская, одеждами в последний миг ослепившее. Непорочность - и скорбь. Зеваки рукоплескали: красиво! А Евпатор - света не взвидел. Вот такая бывает - политика.
- Истинно так, - устало промолвил Евпатор. - Ты можешь не верить, сестра. Свидетелей не было. Но в спальне Нисы я к ней - не притронулся.
- А зачем же тогда...
- Нужно было с ней перемолвиться наедине. Кроме ложа, сидеть было не на чем. Кресла вы увезли. Вот и всё.
- И о чем вы беседовали? Это тайна?
- Теперь уже нет. Я ее уговаривал... добровольно оставить у нас ее сына. Мне пришло это в голову прямо там, в гинекее. Пока дети играли, я завел ее в дальнюю комнату и...с трудом уломал.
- Разве ты не мог - просто взять?
- Она стала бы громко жаловаться, метаться, кричать и рыдать. Я хотел - по-хорошему. Без насилия и без огласки. Чтоб она сама согласилась: мальчику царских кровей лучше вырасти при дворе Митрадата, чем в дремучей глуши среди варваров. Мне не нужно, чтоб все говорили: Митрадат напал на вдову, отобрал младенца у матери и держит его в Синопе заложником. Лучше пусть всякий видит и знает: Митрадат возвратил ей царство, за что благодарная мать отдала ему сына для должного воспитания. Мы сейчас чересчур на виду, и за всем, что творится в Синопе, все соседи зорко следят. Поняла?
- А зачем тебе еще - девочка?
- Ты ошиблась. Дочь я у нее не забрал.
- Нет, другая.
- А, малышка Алфея, дочь Деметрия... Но, сестра, ведь твоими трудами она - сирота.
- Не моими.
- Неважно. Трудами слуг, что хотели тебе угодить. И ошиблись нечаянно дверью. Суть одна: она сирота, и отдать ее некому. Эрмораде она не нужна. А ребенок - царского рода. Я решил, пусть растет с Клеопатрой.
- Как рабыня?
- Зачем? Как подруга. Ее записали воспитанницей. Ты согласна, сестра?
Лаодика пожала плечами. Если брат всё решил, зачем спрашивает?
- Никогда невозможно заранее знать, что тебе пригодится, - сказал Митрадат. - С виду кажется, что младенцы играют между собой...
- А творятся - судьбы народов! - подхватила с усмешкой царица.
- Умница! Всё понимаешь! - похвалил Митрадат.
- Поедем домой, - запросилась она. - Не могу больше видеть ни этот дворец, ни город, ни озеро. Я по детям соскучилась!
- Отдохну день, другой - и поедем, - пробубнил он, уткнувшись в подушку.
От подушки пахло дремой, розами и каким-то птичьим теплом. Недаром он прозвал Лаодику с первых дней супружества - горлинкой. Хоть повадки у ней и не кроткие.
- Что ты лежишь одетый, - коснулась она его плеча. - Или ты теперь и со мною будешь на ложе... только политикой?
- В политике, как и в любви, нельзя забегать вперед, - произнес Митрадат, снова вспомнив о происшедшем. - Разумеется, если хочешь добиться желаемого...
Начало фразы вышло, как надо: насмешливо и поучительно. А конец получился - со вздохом.
- Митрадат, - прижалась к нему Лаодика. - Неужели она, эта женщина... в самом деле - отвергла тебя?!...
- Сестра, - оборвал Митрадат. - Если будешь спрашивать глупости, я найду, где мне спать.
Лаодика притихла. И начала помогать ему раздеваться. И он, наконец, ощутил вожделенное: благоуханные Лаодикины волосы, запах меда и млека источающие сосцы, легколетные пальцы и чуткие губы...
- Брат! Это что у тебя? - спросила, нащупав у него на груди новый, ей неведомый шрам.
- Не трогай! - отдернулся он, как от боли.
"Разве шрамы - болят?" - хотела, верно, спросить она, но, к счастью, смолчала.
Закрыл глаза, отдаваясь сестриным ласкам. Ее длинные пальцы блуждали у него в волосах. И вдруг припомнилось то, от чего - захотелось кричать! Пьяный запах весенних степей, горький привкус железа, крови и конского пота, ощущение неминуемой смерти - и непредвиденное избавление... И - летящий по ветру смех: "Прощай! Чужеземец"...
Даже вздрогнул. А на ухо тотчас: "Милый брат, что с тобой?"...
Конечно, не надо было позволять ей снимать с тебя сапоги.
- Сестра, - пробурчал, отворачиваясь. - Я ведь шлялся по всякой грязи. Ты бы... вымыла руки. А то кажется - сплю на конюшне.
Послушно встала. Сама себе лия из кувшина, омылась. Вылила на руки целый лекиф благовоний. У Евпатора дух зашибло от пряностей. И он заснул в удушающих ароматах.
Ничего не снилось. Только слышалось иногда сквозь сон, будто кто-то часто дышит и всхлипывает. Близко-близко.
Почему-то внимать этим всхлипам было даже приятно. Так приятно бывает спать под дыхание ветра и ропот дождя. Когда знаешь: ты - дома, ты - у себя. И нет тебе никакого дела до вздыбленных рек и плюющихся пеною волн, и гудящих бурей лесов, и раскисших глин бездорожья. И нет никакого дела до одинокого путника, что застигнут грозою в дороге. И нет никакого дела до всех продрогших, промокших, до нитки ограбленных, молнией сокрушенных...
Утром он катал Лаодику по огромному Стифанийскому озеру. Три лодки сеяли серебристую рябь на лазурном зеркале. В одной находились царь и царица, в другое - трое царских сестер, в третьей - несколько музыкантов, услаждавших их слух беспечальными песнями.
Митрадат потрогал воду. Она была еще теплой. Но уже угрюмо-темной на глубине. И какой-то не по-доброму тихой. Это - если смотреть прямо вниз. А если в сторону - голубизна несмутимая.
Осень старалась превзойти многоцветием лето. Деревья кичились кто гордой зеленью, кто огнезарным золотом, кто кровянистым пурпуром, кто фиолетовым пламенем еще не опавших под ветрами крон. Летали белые чайки, розовели колонны дворца, озаренные мягко блещущим солнцем.
Он перевел очарованный взор на сестру. Лаодикины губы словно застыли в нарочитой полуулыбке, как у египетской статуи. Но лицо казалось измученным и тронутым увяданием. Должно быть, она и сама это утром заметила и не стала жалеть ни белил, ни сурьмы, ни румян, чтобы выглядеть юной и свежей. Что-то всё это странно напомнило Митрадату. А, конечно, ну да: Лаодика стала похожа на покойную мать. Та же самая селевкидская нервно-пылкая красоты. И на точеном носу - та же самая гордостная горбинка. У Евпатора этой приметы не видно, он больше похож на отца, но отец был ниже и тяжеловесней...
Он вернулся к ней на подушки, под бахромчатый полог. Привлек к себе. Гребцы, словно кто им скомандовал, отвернулись.
- Сестра, - шепнул, обнимая ее, Митрадат. - Если хочешь, чтобы я почаще тебя целовал, перестань так густо мазаться и румяниться.
Ну вот. Что такого сказал? А у нее - задрожали уста. Обиделась. Не обращай, Евпатор, внимания. Это скоро пройдет.
Взял с большого медного блюда тяжелую кисть винограда. Протянул сестре. Заставила себя улыбнуться, но не взяла. Чистюля! От сладкого сока стану липкими руки, а то и платье запачкаешь. Сок - багровый, не отстирается.
- Спасибо, брат, не хочу.
Тогда он начал сам отщипывать от грозди по ягодке. Одну - себе, другую - ей. Прямо в алый накрашенный рот. Кормил, как маленькую. А косточки - в горсть принимал.
Вошла во вкус. Расшалилась совсем по-девчоночьи. И куснула кормильца за палец. Евпатор расхохотался: "Вот такой ты мне нравишься!"
Бросил косточки в озеро, ополоснул услащенную пясть - и провел Лаодике мокрой рукой по щеке. Не щадя ни белил, ни румян.
"Что ты сделал со мной, Митрадат!"
Ничего. Только снял с тебя это чужое лицо.
"Брат мой, что ты наделал!"...
Дорилай вспоминает.
Полгода прошло в совершенном спокойствии. Казалось, Евпатор совсем забыл про скифянку. Но она сама про себя напомнила. Весной, лишь только открылась пора мореплавания, Митрадату из Афинеона прислали подарок. Совместное приношение горожан и царицы - простату и благодетелю.
То была статуя. Точная, как утверждалось в письме, копия таврской Афины - Девы с грифонами, что стояла в главном тамошнем храме. Об этом создании Гармонида, Фоантова друга, Митрадат уже был понаслышан. Ею восхищались все, кто бывал в Афинеоне. Диофант, однако, опровергал эти слухи: он видел лишь варварски грубое изваяние, смехотворно прослывшее ровней творениям Фидия. Обнаружилось, что страхолюдный идол поставили в спешке, когда городу угрожала опасность быть взятым и беспощадно разграбленным. Настоящую же Афину с грифонами спрятали. И вернули назад только после благополучного возвращения Эрморады.
Повторение статуи сделал для Митрадата по заказу царицы - Формион, ученик Гармонида. Сам великий ваятель от всех пережитых несчастий в один год одряхлел и ослеп. Работать больше не мог и нуждался в чьем-нибудь попечении. Эрморада хотела взять его во дворец, но верный воспитанник заботился о старике, словно как об отце. Тот уже объявил Формиона наследником.
Митрадат обрадовался дорогому подарку. Не хотел с ним расстаться ни на день, ни на час. И велел оттащить к себе в спальню - чтобы вдосталь налюбоваться. Он любил красивые вещи, и сперва наслаждался ими один, а потом лишь придумывал, где хранить изящные редкости. Кое-что оставлял во дворце, кое-что отдавал Лаодике, кое-что помещал в тайники и сокровищницы, кое-что дарил гостям или жертвовал в храмы...
Но Афину с грифонами он пожелал показать четырем друзьям. Дорилаю, Харету, Гаю и Папию. И велел, чтоб они приходили с утра.
Вероятно, Харет и Папий слегка задержались, потому что условились встретиться с Гаем, который не только не жил во дворце, но и редко там бывал. Гай поступил когда-то разумно. Коль скоро его отец Гермай был придворным жрецом, то сам он, сохраняя звание друга царя, не стремился занять при царе никакую заметную должность. Отговаривался семейными хлопотами: он женился рано, почти одновременно с Евпатором, а детей у него уже четверо. Зато когда он появляется, для Евпатора это как праздник - глядите, друг Гай выбрал время пожаловать! Это не то, что примелькавшиеся и обремененные службой Харет и Папий. И не то, что неразлучный с царем Дорилай, который и ест, и пьет, и гуляет, и всё остальное делает вместе с Евпатором.
С Дорилаем не очень-то церемонятся. Могут стукнуть и обругать. Разумеется, наедине. А сторонние люди глядят и завидуют: ах, куда занесло Дорилая, ах, как царь его любит, ах, какое везение... Прямо как Орест и Пилад. И какой замечательный друг! Кто? Дорилай? Да нет же - Евпатор! У царей так редко встретить истинно благодарную преданность. Евпатор, что бы ни говорили, достойнейший и наилучший из теперешних азиатских царей. О да, иногда крутоват - но ведь это с врагами. А друзьям при нем хорошо, друзей он лелеет и ценит. Никто из тех, кто был ему верен и делал добро, не остался без вознаграждения.
О Зевс... Быть другом царя - всё равно, что быть другом бога. То тебя хватают за шиворот и возносят до облаков, как орел - Ганимеда, и попробуй обмолвись, что эфир тебе режет легкие - то спихивают в преисподнюю, чтобы ты совершал там деяния, разве что Гераклу посильные. А потом извлекают, едва живого, наружу - и, мгновенья не дав отдохнуть, призывают на пир, где опаивают до колик в желудке - амброзией...