Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Игры сатиров: Продолжение 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжение цикла романов о царе Митрадате. Герой принимает решение отправиться в тайное путешествие по Азии.


   Митрадат вспоминает.
   Никак не мог напрощаться. Друзья дивились, к чему эта пышность, к чему беспрерывные почести и торжества. Мол, скифянке сие не по сану. Невдомек им было, что, если бы не череда церемоний, он бы мог напоследок сорваться. Забрать все обеты назад и взреветь: "Моя! Не пущу!"... Роскошь проводов опьяняла его самого. Говорят, что мертвецки напившемуся можно руку или ногу оттяпать: ничего не почует. А тут - по живому - сердце напополам. И - что? Только дух занимало от собственного благородства и щедрости. Неслыханная добродетель кружила голову. Ходил и впрямь как хмельной - улыбаясь и благотворя. Никто из друзей и слуг Эрморады без подарка не был оставлен, даже Катана, которой царь вручил золотое стило и старинный свиток благоуханных как фиалки песен нежной Сапфо. Свиток - с кровью выдрал из рук Мирина. А она и виду не подала, что обрадовалась. Может, просто не знала, кто такая Сапфо? Не все же творения древних попадали в царство Фоанта.
   А вот Эрморада ничего не хотела принять. Совсем ничего. Упрямо рядилась в черное. Не желала, видимо, чтобы про нее говорили: променяла, дескать, сына на пестрые платья. Оставила при себе только прежние свои украшения - те, что были ее приданым и те, что дарил ей Фоант. Всё прочее раздавала любому, кто ни попросит. Одарила по-царски жену Гераклеодора - "Она столько перенесла!", наградила своих приближенных. Но себе не брала ни булавки, ни брошки, как ни бился с ней Митрадат.
   Она жаждала поскорее вернуться домой, но пришлось задержаться из-за беспрестанных хворостей дочери. А у той - то понос, то запор, то рвота, то колики... Врачеватели, няни, кормилицы сбились с ног. Прав был Папий: хлопот с этой крошкой - больше, чем со взрослой больной.
   Чтоб немного развлечь Эрмораду, Митрадат возил ее по Синопе, хвалясь красотами города: и двойной замечательной бухтой, и стеною на перешейке, и старинными храмами, и новеньким гимнасием с портиками, и оракулом Автолика, и чудесным хрустальным шаром, точно изображающим сферу небес с планетами, солнцем и звездами... Он старался ее позабавить, только бы вызвать еще раз улыбку на ее изможденном лице и заставить забыть о болезнях Гипсикратии и о будущей участи Каллия... Во дворец они возвращались, когда дети спали, а с утра начиналось всё заново: парадные выезды, чинные трапезы, службы тем и этим богам, театральные зрелища, краткий отдых в бушевавших весенним расцветом садах, скачки на стадионе...
   Только там она оживилась. Митрадат привел ее после ристаний на круг, где выгуливали, приучая к узде, молодых или диких, недавно купленных, царских коней. О! Как у вскормленницы кентавров - заблистали глаза! Она сразу приметила юную, норовистую, белую, без изъяна в статях, кобылку. Митрадат, успевший уже поведать Эрмораде, как его самого в раннем отрочестве, чтоб избавиться, посадили на необъезженного скакуна, пошутил: "Неприступная - вроде тебя; если сможешь поладить - отдам!"...
   Эрморада бесстрашно пошла к кобылице, которую еле удерживал в поводу рослый конюх с замотанными тряпьем - от падений и от укусов - коленями и руками. "Стой!" - рванулся за ней Митрадат. - "Я и так подарю!"... Даже не оглянулась. Подошла, подняла к ней ладони, сказала какое-то слово на незнаемом никому языке. Лошадь фыркнула, но не оскалилась. И спустя ничтожное время дала себя погладить по морде. Эрморада ласкала ее и что-то тихонько ей приговаривала. И... Евпатор не верил глазам: зверь, которого даже конюх побаивался, дружелюбно заржал, согласно мотнул головой и... пригнул непокорную голову. Эрморада единым движением вспрыгнула на спину. Ее длинное платье как будто ей совсем не мешало.
   Митрадат любовался всем этим зрелищем: синь весеннего неба, красно-рыжие волосы, золотой ободок, черный вихорь одежд - и белая четвероногая молния... Первый круг Эрморада проехала медленным шагом, как будто прогуливаясь, второй - осторожною рысью, третий - пустила разогревшуюся и разыгравшуюся кобылицу вскачь. Лошадь словно бы не покорялась наезднице, а делила с ней развлечение: "Хочешь - так? А вот так? А еще порезвее? Давай!"...
   Вдруг они устремились прямо на Митрадата. Он слегка испугался, но виду не подал, считая, что в последний миг Эрморада свернет. Не свернула! Осадила буйную лошадь в двух шагах от царя, так что вспененная слюна угодила ему на плащ. Он не выдержал и отшатнулся. Ничего себе шуточки! Ведь могла растоптать. Только - не растоптала. Не осмелилась? Не пожелала?...
   Она спрыгнула с лошади, не приняв Митрадатову руку. Подоспели конюхи, ухватились за повод. Думали, лошадь будет ныне как шелковая. Как бы не так: норовила лягнуться и укусить. И в стойло шла, упираясь и взбрыкивая.
   "Чудеса. Как тебе удалось?" - спросил Митрадат. - "Ты все видел", - уклончиво отвечала она. - "Но не слышал. Ты ведь какие-то слова говорила". - "Обычные. Добрые". - "Скажи их. Мне хочется знать". - "А разве ты без меня никаких добрых слов не знаешь?" - "Те, наверное, были особенные". - "Царь: годятся любые. На любом языке. Не в словах было дело". - "А в чем?" - "Ты навряд ли поймешь, не обидься". - "Почему же? Я понимаю: если со зверем обойтись по-людски, он и станет верней человека. Так, Эрморада? Ведь - так?"...
   Напрасно припомнил ей подслушанные из-за двери слова. Которых он не должен был слышать. Вдрогнула, покраснела. Пристально посмотрела в глаза. И тихо сказала: "И так, и не так. Просто... она почуяла и поняла, что я - из кентавров. Кентавры и кони - братья. Вот в чем тут дело, царь. Кентавры не мучат и не убивают коней. И кони про это знают. Потому у кентавров над ними - есть власть".
   Вновь нахлынуло прошлое.
   "Да, - ответил он. - Это я помню. Ты тогда увела у меня скакуна". - "Нет, не я, - возразила она. - Он сам помчался за нами". - "А узда, между прочим, была дорогая! - не всерьез упрекнул Митрадат. - За утерю мне сильно попало от царя Парисада"... - "Прости, я вернуть ее не могла. Разыщу - отошлю непременно"... - "А разве - цела?" - "Она была у меня, а потом я ее подарила Деметрию, и что с ней сталось, не знаю, но, может быть, не пропала"... - "Оставь, мне она не нужна".
   В этот миг им обоим почудилось, что меж ними есть некая связь, которую ни объяснить, ни расторгнуть нельзя, ибо это не страсть, а иное - но не менее настоящее. Ведь у них была - та весна, без войны, без Фоанта, без клятв...
   Без возврата.
   "У вас там еще остались кентавры?" - спросил Митрадат. - "Нет, - вздохнула тяжко она. - Все ушли. К Меотиде, а оттуда дальше на север". - "К гипербореям?" - "Не ведаю". - "Жаль! Значит, я их уже никогда не увижу". - "Царь", - отвечала с укором она. - "Вини в этом только"... Она явно хотела промолвить "себя", но, помедлив, произнесла: "твоего Диофанта. Сколько лет их никто не трогал в степях. Даже скифы. А он"...
   Не хотел расставаться с ней - так. Проглотил упрек. Пошутил примирительно: "Зато царица кентавров - осталась. Прошу, забери эту лошадь себе. Никого другого она не послушается".
   О, какое искушение было! Видел: она колебалась. Уже разъяла уста, чтобы выдохнуть: "Да". Но заставила сердце смолчать и печально проговорила: "Благодарствуй, царь. Только... нет. Нельзя. Ни к чему мне теперь развлекаться. Не надо".
  
  
  
   Знал, что - хочет. И поэтому, ничего не сказав ей, велел, чтобы к белой той кобылице сыскали в пару черного как смоль скакуна - и без всяких ее позволений погрузили к ней на корабль. Не отринет же она царский дар при последнем прощании.
   Не отринула. Она явно была польщена и растрогана и проводами, и подарком. Так растрогана, что напоследок усладила взор Митрадата прекраснейшим зрелищем. Когда корабль отчалил - вдруг вышла на палубу, надев поверх черного платья белоснежное покрывало. Царь даже ахнул, сжав плечо Дорилая. Резкое солнце, яркосинее море, вешний ветер, рдяные волосы, золотой ободок, белизна, чернота... Толпа, наблюдавшая проводы, даже зарукоплескала. Это было красиво до слез. До отчаяния.
   Эрморада воздела руки к небу. Верно, молилась. А казалось - взлететь собралась. Зазвучала визгливая флейта, гребцы замахали веслами. Корабль легко и торжественно вышел из гавани - и действительно полетел по волнам. Небо был - как море, а море - как небо. Тут - барашки кипенной пены, там - завитки облаков. Тут - острохвостые рыбы, там - острохвостые ласточки. Тут - дельфины, там - чайки. И свежий ветер - везде. Во всей Ойкумене.
   "Эрморада, жена Фоанта - прощай", - с хрипотцой изрек Митрадат. Точно надпись надгробную высек.
   И прижался щекой к Дорилаю.
  
  
  
   Дорилай вспоминает.
   Он тогда заботливо спросил несуразное: "Евпатор, ты... не простыл?" - "Нет!" - столь же хрипло буркнул царь ему на ухо. - "Но в душе у меня - пустыня. И в глотке - пустыня. Пойдем-ка, выпьем чего-нибудь".
   Явившись к себе, Митрадат скинул плащ, пояс и сапоги - и завалился в своих роскошных одеждах на ложе. Дорилай пристроился на полу, на распластанной леопардовой шкуре. Царь сбросил ему для удобства подушку. Евнух Агафий налил им по чаше вина. "Пей!" - велел Митрадат Дорилаю, а сам осушил свой фиал прямо залпом и нетерпеливо крикнул: "Еще!"... Агафий едва успевал разбавлять и лить. Увидев, что он замешкался, царь махнул рукой: "Не возись, давай неразбавленного! Всё равно я сегодня ничем заниматься не буду! Давай!"... Ладно - сам, так он ведь и Дорилая заставил лакать эту пряную, густую как кровь, лиловатую влагу.
   Чаша, из которой пил Дорилай, была расписана пляской сатиров. Когда вино разбавляли, хвостатые их тела обретали человечески-розовый цвет, а лукавые рожи с рожками - гримасничали и подмигивали от веселого плеска. Теперь же сатиры тонули в крови. И только когда Дорилай допивал до половины, вдруг выныривала то рука, то нога, то ухмылка, то задранный хвост. А тела просвечивали лишь смутно - и казались синими, как у утопленников.
   Склонившись то ли над пятой, то ли над шестой уже чашей подряд, Дорилай был занят своими сатирами, которые наяву мелькали и прыгали перед глазами. Потому он не сразу понял, что такое сказал Митрадат. Поднял голову с недоуменной улыбкой.
   -"Я люблю ее, Дорилай".
   Повторил Митрадат совершенно серьезно.
   - К-кого? - поперхнулся тот.
   - Козломозглый! - фыркнул Евпатор. - А ну-ка - выпей еще! Может, тогда в голове прояснеет!
   Дорилай послушно хлебнул, хотя пить уже не хотелось. И снова поднял глаза на Евпатора. Померещилось, будто и царь - совершенно синий. Будто вытащенный из моря. Жалко стало Евпатора. Захотелось утешить:
   - Евпатор, милый, опомнись, да что ты в ней такого нашел? Ничего ведь хорошего! Нелюбезна, упряма, дика. На мой взгляд - так просто уродлива: рыжая, стриженая, неухоженная, изможденная, ни лица, ни грудей...
   - Заткнись!!...
   Дорилай едва успел увернуться от царского кулака.
   - Что ты смыслишь в женщинах!! Ты, сатир козломозглый!!...
   - Я-то? - ухмыльнулся Дорилай шкодливо.
   - Да! Ты! - трахнул царь кулаком по валику изголовья. - Все твои хариты накрашенные, все жеманницы пышнозадые - волоска ее одного не стоят! И ты того - не поймешь! А старик Фоант - понимал! И ему одному - досталась!... О-о, мое сокровище... Я был первым - и я потерял!... Пей еще, Дорилай! Наливай живее, Агафий!...
   Евнух выцедил из сосуда последние капли, и Дорилай уже думал, что эта чаша будет последней. Но нет: Евпатор велел притащить непочатую амфору. Чтоб - утопнуть в вине?...
   - Евпатор, - спросил Дорилай. - Если истинно правда, что старик был колдун... может, он и ее - научил? Злые чары она на тебя навела, не иначе! Милый мой, стряхни с себя морок, взгляни трезвомысленно: да такой на рабьем торге - три драхмы цена!
   - Дурак! - Митрадат с досады метнул в Дорилая другой подушкой. - Три драхмы - башке твоей глупой цена! Дурак и досадный невежа!... Такую - не купишь нигде, нипочем, никогда, ибо - не продаётся!
   - А может... нет покупателей?...
   Дорилай сболтнул это спьяну, но тут же подумал: сейчас он меня укокошит. Ведь над ложем царя - что душа пожелает: меч, кинжал, акинак... На всякий случай весь сжался и накрыл подушкой голову. И зажмурился, ожидая удара. Посидел минуту, другую. Ничего. Евпатор был тих. Дорилай приоткрыл глаза.
   - Экий ты пакостник, - почти спокойно сказал Митрадат, приподнявшись на локте. - Изволь отвечать: скольких женщин ты уже... осчастливил собою?
   - Не помню, - снова лег у ног его Дорилай. - Не считал.
   - Ну, и все соглашались - по собственной воле?
   - Конечно, - похвастался Дорилай. - Иные так просто навязывались!
   - Все - любили тебя?
   - Так они уверяли.
   - Тебя?... А не деньги твои? Не подарки? Не близость ко мне? Не пурпуровый плащ? Не дома и усадьбы? Не должности?...
   - Было всякое, - честно признал Дорилай. - Но и сам я - тоже им нравился.
   - Верю! Нравился! И еще много лет будешь нравиться! Пока ты белокур, а не сед! И пока на лице не морщины - а гладкий румянец! Пока зубы не гнилы, а мышцы не дряблы... Но скажи, Дорилай: хоть одна из твоих чаровниц - променяет ли ради тебя, красивого и молодого, сан царицы - на саван покойницы? Прыгнет ли хоть одна - в погребальный челн за тобой?... А, молчишь?... Сам отвечу: нет таких дурочек! С Панфеями, что закалывают себя на могилах мужей, ныне туго! Ни одна не пойдет добровольно на гибель - ради тебя! Что там ты - даже ради меня не пойдут! Родная сестра - не пойдет! А она, Эрморада - пошла! Сбежала с собственной свадьбы, сбежала - на верную смерть, ради - старого старика Фоанта!
   - Мне как-то не верится. Их ведь быстро нашли и вернули. Захотели бы умереть - для чего ломали комедию?
   - Не кощунствуй! - взвился Митрадат, бия ногами по ложу. - Если б этот "бешеный" их среди моря не выловил, они оба погибли бы! И я больше бы - никогда не увидел ее! Не касался бы рук ее, не смотрел бы в глаза, не слыхал бы голоса... О-о, мое сокровище драгоценное... О!...
   Вернулся Агафий с пузатой амфорой. Сковырнул при царе печать и налил вино в ойхоною. По новой чаше выпили молча, ибо от споров и криков у обоих саднило в горле.
   Сатиры вдруг заплясали как сумасшедшие: Евпатор пнул Дорилая ногой, и тот чуть не выронил чашу.
   - Разлегся, - сказал Митрадат. - А ну, отдавай подушку. Мне жестко.
   - Сам расшвырял, - пробурчал Дорилай, но подушку вернул.
   - Умник! Пей до дна! - приказал Митрадат.
   Дорилай, как младенец, не мог даже голову прямо держать. Но голова, как ни странно, что-то помнила и понимала. И язык в ней послушно ворочался. Словно Дорилай был сам по себе, а она - отдельно.
   - Евпатор, - молвила мыслящая голова. - Если ты без нее жить не можешь - зачем отпустил?
   - А затем! - хмуро бросил Евпатор и смачно хлебнул из чаши. - Я единственный из царей, кто может позволить себе эту блажь: подарить возлюбленной - царство. Просто так. Ни за что. Из любви к добродетели.
   - Напрасно ты это сделал.
   - Не жадничай. Всё равно повелителем там буду - я.
   - Да, Евпатор. Но я не о том. Подождал бы немного. Подержал бы ее здесь подольше. Никуда бы не делась, сдалась бы. Она и так под конец - знаешь, как на тебя посматривала!
   - Знаю. Поздно. Не надо. Такая мне - не нужна.
   - Какая - такая?
   - Фоантова.
   - Он же мертв.
   - Он все время был с нами. Всякий день, всякий час. На любом из наших свиданий. Я не смог одолеть мертвеца! И не ведал, как с ним бороться. Он не просто с ней жил эти годы - он ее наполнил собой. Все слова, что она говорила - его. Все мысли - его. Тон - его, потому что она перенимала язык с его голоса. Даже плащ под конец был - его! Перстень - тоже его! Мне мерещилось, он ежечасно внушал ей - что делать, как вести себя рядом со мной!.. Эрморада права: этот брак - уже не расторгнуть. Он навеки властен над нею! Вся душа ее - с ним, под землей! Колдовство ли, не колдовство, но... ты знаешь, что она сделала? Когда его хоронили, отрезала косу - и положила с ним в гроб...
   - Евпатор, да боги с тобой, косы быстро растут, через год она будет опять ниже пояса, если хочется - тоже отрежь...
   - Козломозглый!! - навзрыд простонал Митрадат. - Ты не можешь понять! Ничего, ничего!... Я был - первым! Первым, кто увидел ее - из людей! И к кому она - прикасалась своими перстами! Но не ринулся, чтобы - догнать! И не пробовал после - узнать про нее! Выбрал - царство!... А она на моем скакуне и с моею уздой - ускакала к Фоанту! И - всё! Она стала - его, не моя! Ничего уже не вернешь!... Ни за что не уцепишься! О-о!...
   Царь с досады швырнул свою чашу с недопитым вином - но она не разбилась, упав на пушистую шкуру, а только забрызгала Дорилаю хитон и лицо. И в каком-то хмельном озарении Дорилай вдруг постиг, что случилось с Евпатором - втайне от всех - на Боспоре.
   Он встретил ее. Где? - В степи. Когда? - На охоте. Той самой, с которой он возвратился осипший, хромой, потерявший коня, потрясенный и чем-то напуганный. Заболел - а поправившись, поменял мальчишеский голос на еще неровный басок. И, ввергая в смущение добропорядочного Парисада, стал бросаться на женщин. Разыскивая с непонятным усердием - рыжих, и прежде прочих - скифянок. Осаждал всех, какие ему попадались. И многие уступали его домогательствам. Верно, из любопытства. Потому что дивно красивый, дивно наглый и пока еще неумелый юнец не канючил, не пел им хвалы, не сулил даже денег - а требовал. Выбирал, настигал, получал свое - и... бросал. Как будто искал чего-то. С каждым разом теряя надежду. Друзья прикрывали его похождения. Бог весть что плели Парисаду. Но когда пытались спросить, каковы успехи охотника, Евпатор лишь зло огрызался или грубо шутил...
   Дорилаю подумалось, что царь потому возжелал Эрмораду, что вспомнил о тех временах: лишь ее не хватало в его прихотливом собрании. Оказалось - наоборот: она была - прежде всех. И осталась - недосягаемой.
   - Всё напрасно, всё поздно, - с отчаянием проронил Митрадат. - Лучше б я не встречал ее больше! Лучше б ноги ее не ходили по этому полу, голос - не раздавался в этих стенах!... Лучше б я - и не знал, и не помнил!... А теперь - и забыть невозможно, и оставить - нельзя! Даже если б она... полюбила меня... Понимаешь?!...
   - Не понимаю.
   - Тупица несчастный!.. Я не мог бы взять ее в жены - а она не пошла бы в наложницы! Никогда!... О, налей мне еще, Дорилай, чтоб не так было больно...
   Дорилай подобрал его чашу и хотел приподняться, чтоб исполнить волю царя, но не смог. Земля колыхалась.
   На помощь пришел тихий трезвый Агафий.
   Евпатор, приняв у евнуха чашу с вином, уставился на него с неприязненнным удивлением. Откуда ты, дескать, взялся. Потом осушил свой фиал и властно велел Агафию:
   - Сходи-ка, кликни кого-нибудь. Чтоб доставили Дорилая в опочивальню.
   Дорилай уже засыпал. Один его глаз больше не открывался, а другой не хотел закрываться. Он видел Евпатора, который сполз с измятого ложа, шатаясь, добрался до ойхонои, выплеснул остаток вина в обе опорожненные чаши... Потом зачем-то сдернул перстень с руки. Перстень выскользнул и упал в Дорилаеву чашу с сатирами. Царь ругнулся. Вынул, встряхнул, надел. Помешал в вине длинным пальцем. Взял другую чашу себе и поплелся назад.
   - Евпатор... я уже... не м-могу, - еле действуя языком, промычал Дорилай.
   - Тебя и не заставляют, - дружелюбно пнул его царь.
  
  
   Утром во рту, на душе и в желудке было отчаянно скверно. Голова же просто раскалывалась. Дорилай поохал, но все-таки встал и пошел, как положено всем друзьям, поприветствовать Митрадата при пробуждении. Только вышел от себя - и наткнулся на Папия. Тот был, как всегда, собран и деловит, но чем-то весьма озабочен. Отозвав Дорилая в сторонку, спросил нарочито громко про самочувствие, а потом - шепотком, озираясь: "Ты случайно не знаешь, за что он спровадил к Харону - Агафия?"...
   У Дорилая задрожали колени. Папий его заботливо поддержал и поставил к стене.
   - Не имею понятия, - пробормотал Дорилай. - Я был здорово пьян.
   - Он сказал, что Агафий шпионил. Что он чуть ли не... римский ставленник. Просто невероятно! Такое преданное, безобидное существо...
   - Всё бывает, - вздохнул Дорилай, отводя глаза. - Почему ты с этим - ко мне? Тебе что, поручено следствие?
   - Нет, но... странно. Ведь ты же вчера с ним - пьянствовал? Вы что, обсуждали великие тайны?
   - Какие там тайны, - скрывая дрожь, отвечал Дорилай. - Как обычно: лошади, женщины...
  
  
  
   До Евпатора он не лошел. В животе началось такое... В общем, он даже слег. И Евпатор явился - сам.
   - Почему начальник охраны валяется, когда царь - на ногах? - осведомился он то ли весело, то ли грозно.
   - Ох, прости, - простонал Дорилай. - Очень худо после вчерашнего!
   - Чепуха. Не смей притворяться, - сел к нему на постель Митрадат. - Мы же выпили - самую малость!
   - "Как солнце в огне не сгорает, так Дионис во хмеле не пьян", - процитировал Дорилай одну из Мириновых песен.
   - Какие же вы все прихлебатели, - вздохнул Митрадат. - Плюнуть некуда и по-дружески перемолвиться не с кем. Кстати: нас с тобою вчера, оказалось, подслушивали. Знаешь, кто? Не поверишь: Агафий! Я его на всякий случай... того. А сегодня сам тщетно припоминаю, за что. Ты не помнишь, о чем мы с тобой разговаривали?
   - Я?... Ни слова, Евпатор.
   - Не ври.
   - Да клянусь тебе! Ты же влил в меня несколько чаш неразбавленного, и потом только начал что-то рассказывать.
   - Что?
   - Погоди. Нет, не соображу... Какое-то золото... драхмы... сокровище...
   - А еще?
   - Хоть убей, не припомню!
   - Ха, зачем же тебя убивать, коли ты ничего не помнишь? - ухмыльнувшись, как тот сатир, произнес Митрадат.
   Дорилай боялся даже взглянуть на него.
   Царь поглядил его по кудрям, подмигнул - и стремительно вышел.
  
  
  
  
  
   Несчастный и никчемный Агафий оказался последней жертвой. Евпатор, отбушевав, снова переменился. Сразу стал серьезен и делен. В меру милостив, в меру придирчив. Рьяно взялся наверстывать запущенные дела. Запоздало посетовав на бездарную смерть Диофанта, взял на службу двух новых стратегов - братьев Неоптолема и Архелая, молодых и честолюбивых. Принял и обольстил любезными словесами череду иноземных послов - из Ольвии, Аполлонии Фракийской, Гераклеи Понтийской и Крита. Сам отправил посольства на Делос, в Афины, в Египет и в Сирию. Вызвал в Синопу сатрапов, фрурахров, градоначальников - и со всеми дотошно беседовал, слушал отчеты, разбирал судебные тяжбы, карал, награждал...
   А потом пустился в стремительное путешествие по Понтийскому царству. Морем добрался до Трапезунта и через земли халибов и тибаренов направился к Малой Армении: заложить там новые крепости, поохотиться и почтить самоличным присутствием праздник к честь Анаит - чтимой персами и арменийцами жизнедарной богини. Оттуда поехал в Коману Понтийскую с древним храмом Ма Эннио, где принес богатые жертвы и о чем-то долго беседовал с главным жрецом. Из Команы - опять к побережью, в город Амис, где устроили пышные игры и шествия, чтоб потешить царя. Ведь из Амиса происходили родители всех его ближайших друзей - Дорилая, Харета, Гая и Папия.
   Там его и застало очередное письмо от царицы. Лаодика давно искала примирения с мужем и братом, но Евпатор был неуловим и лукаво надеменен. Гонцы Лаодики мчались за ним, точно псы за капризно петлявшей добычей: он сам порою не знал, по какой дороге проследует, где задержится, где остановится на ночь. На письма не отвечал, только устно приказывал ей передать то одно, то другое. Не пускал ее к детям в Синопу, не велел выезжать из Лаодикеи, уклонялся от встреч...
   И царица, наверное, напоследок взмолилась: о реши, наконец, жить нам вместе или не жить! Либо великодушно прости - либо сразу убей Лаодику!
   Дорилай мог лишь предполагать, что там было, в этом письме, получив которое, царь мгновенно отринул все развлечения, сел на лошадь и сам поскакал сломя голову вглубь страны, в Лаодикею, тихий город у величавого озера, где после краткого объяснения помирился с сестрою-царицей. Что там было меж ними доподлинно, Дорилай не знал: он остался у родственников в Амисе. А Евпатор ему ничего не рассказывал.
  
  
  
  
   Митрадат вспоминает.
   Он явился туда поздно вечером, когда было уже совершенно темно. И решил, что пойдет - прямо к ней. Запретив даже скромные церемонии в честь приезда царя. Чтоб она не успела опомниться.
   Ему жаждалось посмотреть, как она его встретит, явись он внезапно.
   Несомненно, Лаодика давно поняла, как она навредила себе и в какую ловушку себя загнала. Ослепленная ревностью, возомнила, что это она - наказала неверного мужа и брата. Получилось же наоборот: будто он ее выставил из дому, разлучил с детьми и выслал подальше. Запросилась назад - отказал. Взмолилась о встрече - даже не удостоил ответа. Попробовала самовольно уехать - натолкнулась на сторожившие все дороги отряды, подчинявшиеся лишь прямым приказам царя.
   Лаодика перепугалась. Она знала мстительность и крутонравие брата. Когда Евпатор с кем-нибудь рвал - он рвал навсегда. Без оглядки на былые привязанности. Никому ничего не прощая. Ибо сызмальства понял: милосердие примут за слабость. Он и сам говорил об этом сестре, и она соглашалась: это мудро, это по-царски. Сама такова. А теперь примеряет сей суровый закон на себя и тайком ужасается. Митрадат оскорбил ее - но она его тоже обидела. У него - власть, и сила, и право. У нее - ничего, кроме нескольких самых верных служанок и евнухов. Сестры любят ее, но боятся грозного брата. Он возьмет себе, если захочет, хоть сотню наложниц. В каждом городе, в каждом селении, в каждой самой глухой деревушке - он не будет на ложе один. А она за ничтожный проступок, за улыбку случайному встречному, за кокетливый взгляд на любого придворного, за беседу наедине с экономом или жрецом - поплатится жизнью. Если брату желательно выискать повод, чтоб ее погубить, он найдет и свидетелей, и обвинителей, и палача. Лаодика пропала, пропала... Им нельзя просто так развестись, как обычным простолюдинам, этот брак - до конца, до могилы...
   Вот что, верно, считала сестра. И писала отчаянно покаянные письма. Не из пылкой любви, а из страха. И Евпатора зло брало, и хотелось подольше помучить ее, и весьма нескоро сменить свой разящий гнев на скупую и скудную милость.
   Но всё чаще припоминалось другое. Лаодикины длинные нежно-прохладные пальцы, перебиравшие его кудри, когда он дремал у нее на груди в послеполуденный зной. И губы, мягкие как у лани, целовавшие осторожно - не разбудить бы - бледный шрам у него на лбу: след Зевесовой молнии. И сердце ее, которое билось в точном согласии с Митрадатовым сердцем. И умение понимать его мысли без слов. Единоутробная, единокровная, единосущностная, тресветлым Ахурамаздой дарованная сестра и супруга! Возлюбившая своего господина двойною любовью - и женской, и сестринской. Но если любовей - две, то ревность - только одна. Узы брака - легко расторжимы. А узы крови - нет, никогда. Сестра поймет и простит даже то, чего не поняла, не простила бы никакая чужая Евпатору женщина. Так чутка, так умна... О, к кому еще прибегнуть, к кому припасть в толикой печали, если не к ней... Тем паче, что Лаодика сама призывает, тоскует, мечтает о встрече...
   Самое трудное - первый взгляд и первое слово. При своих и ее слугах и царедворцах. Любая неловкость способна вырасти в новую ссору. Ему ли не знать свою Лаодику! Царица. Владычица. Львица. Пусть она плачет в спальне и изнывает душой, но при людях наверняка предстанет насмешливой и надменной. И получится, будто царь явился к ней - с покаянием. А такое ему нестерпимо! Значит, нужно будет опять напустить на себя суровость, хмурь и злонравие. Придраться к чему-нибудь, разбушеваться, показать, кто на самом деле - хозяин... Но как же тогда возвратиться к тому, ради чего он ехал - к этим пальцам, заблудившимся в буйных прядях, к благоговейным губам на воспаленном челе, к заботливому - "Милый брат, ты не спишь?"... Если он ее сломит - она покорится, но к этому возврата не будет...
   А когда он подъехал в темноте ко дворцу, его вдруг осенило. Не надо им никаких торжественных встреч! Быстро, сразу - к ней в спальню! Безо всякого предупреждения. Точно с неба упасть. Как Дионис на Наксосе - к сладко дремлющей Ариадне. Вот тогда и увидим, рада или не рада...
   Того, что случилось, он вовсе не ждал, но - чутье звериное подсказало - был по-хищному, по-охотничьи собран. И успел увернуться от блеснувшего в лунном луче - острия.
   Он схватил Лаодику за руку и стиснул запястье так, что кинжал сам собою выпал. Она только вскрикнула: "Брат?!"... - "Что, сестра?" - прошипел ядовито. - "Это... ты?"... - "А кого ты ждала?"...
   Она затряслась, зарыдала, захохотала - всё вместе. Смех становился всё громче и всё безумнее.
   - Что смеешься? - строго спросил Митрадат.
   - От ра... от радости! А-ха-ха-ха! - опять закатилась она.
   - Рано радуешься, - заметил он, покосившись на сталь, мерцавшую на темной шерсти ковра.
   - О как ты меня напугал! - совладав с собой, промолвила Лаодика. - Я легла, но заснуть не могла: такая луна и такая тоска... Услышала шум, подошла к окну... Вдруг вижу - кто-то въехал во внутренний двор, но - как будто тайком, без света, без шума... В темноте не видела - кто... Быстро скрылись, потом - шаги в коридоре...
   - А ты уж сразу - за нож? Он что у тебя, под подушкой всегда? Почему охрану не кликнула?
   - Я подумала...
   - Что?
   - Подумала...
   - Говори, наконец!
   - Нет, возлюбленный брат, не могу...
   - Я требую! Или...
   - О царь мой, о брат!... Я подумала, что... охрана ведь никого бы не пропустила сюда - кроме как по твоему приказанию. Я подумала: будь это ты, заиграли бы трубы на башнях, зажглись бы огни, построились бы караульные, началась суета... Я подумала... Нет, не могу, выше сил моих!...
   - Договаривай.
   - Я подумала: ты повелел кому-нибудь... в строгой тайне... опорочить меня и... потом умертвить. Коли так - бесполезно звать на помощь охрану! Надежда - лишь на себя!
   Такое вдруг вскрылось отчаяние.
   Евпатор сразу обмяк. Отпустил ее руку и сказал в безмерной печали: "О боги... Ты считаешь, я на такое способен, сестра?"... Жаль себя стало так, что хлынули слезы. Подавлять их не захотел. Заплетающимися ногами добрел до постели, сел, обхватил руками голову. Если бы Лаодика в самом деле намеревалась зарезать его, миг был - удачнее некуда. Шею подставил сам, а ножик с пышных ковров можно было поднять неслышно.
   Рыдал и ловил малейшие шорохи. Шаг, другой. Неуверенные. Точно царица сама с собою боролась. Наконец, решилась. Три быстрых шага. Она - возле ложа. Застыла, почти не дыша. Ну?!...
   Лаодика - у ног Митрадата. Обняла колени. И тоже заплакала. Всем телом дрожа. Боялась, верно, что он пнет ее ногой, как собаку. Начала его разувать, неловко и неумело. Ее руки тряслись. От страха, от унижения, от омерзения? Лаодика воспитана среди сладостных ароматов и терпеть не может зловония. Он же - долго ехал верхом, и ничем, кроме едкого конского пота, навоза, пыли и грязи, от ног его пахнуть не может.
   - Сестра, - поморщился он. - Оставь, не надо. Я сам. Лучше сядь ко мне. Расскажи, как жила без меня.
   - Жила?! - воскликнула горько она. - Без тебя?!... Как преступник на медленной пытке.
   - Ты сама попросилась уехать.
   - Прости меня. Я наказана. Так наказана, что готова была умереть, лишь бы это скорее закончилось.
   - Что?
   - Твой гнев. Мое одиночество. Подлость этих ничтожных людей... Весь мой двор от меня отвернулся. Я сделалась... как прокаженная. В городе меня не называли иначе, как "опальной царицей". Рабыни, почти не таясь от меня, обсуждали, когда ты со мной разведешься, и на ком потом женишься!
   - Что за бред!
   - Бред?... Но даже сюда долетали сплетни о всяких... невестах, которых тебе предлагали, пока ты разъезжал по стране, и ты даже там кое с кем...
   - Спал? И что?... Ты бы лучше спросила, взял ли я с собой хоть одну.
   - Разве - нет?
   - Мы ведь договорились с собой. Госпожа и царица - лишь ты. Остальные... так, мимолетное.
   - Ох, брат!... Я была тогда так молода, так наивна, неопытна, мне мерещилось, это возможно, чтобы ты был - только моим! А теперь сама говорю тебе: делай, что хочешь! Я не буду мешать! Но учти и запомни: никакая чужая тебя не полюбит так, как я!
   - Глупая ты моя горлинка, - привлек ее к себе Митрадат. - Никто мне, кроме тебя, не нужен.
   Тут бы расплакаться друг у друга в объятиях, и саднящей, словно заноза под ногтем, ссоре был бы конец. Но разве может ревнивая женщина остановиться вовремя!
   - Никто? - переспросила она. - А эта... рыжая?...
   - Давно уже за морем! - досадливо бросил Евпатор.
   - Но у вас ведь там было... что-то? - не желала отстать Лаодика.
   - Ничего у нас не было! - заорал Митрадат. - Ничего! Кроме нудных переговоров!
   - И пиров, и прогулок...
   - Политика!
   - Дозволь спросить, милый брат, - зловредно перебила его Лаодика. - В спальне у Нисы, на ложе - вы тоже занимались... политикой?
   "Всё знает" - опешил Евпатор. Не дворец, а гнездо соглядятаев. Впрочем, нечему удивляться: в гинекее тогда были верные Лаодикины евнухи, им вменялось в долг извещать госпожу обо всем, в том числе о не слишком приятном.
   Хотел опять что-то рявкнуть, но в памяти дикой болью и горьким блаженством вдруг отозвался тот день, когда было возможно всё - а не было ничего... Ничего, кроме робкого прикосновения к ее багряным кудрям и к ее чудодейному камню. Фоантов оберег ее - спас. Отвлек на себя любопытство и жажду - "Дай! Моё!" - младенца Диониса. Заставил его поверить, что счастье - в этой игрушке. Камень на шею он получил. А счастье - нет. Ускользнуло. Уплыло. Улетело с весенним ветром. Белыми, точно соль морская, одеждами в последний миг ослепившее. Непорочность - и скорбь. Зеваки рукоплескали: красиво! А Евпатор - света не взвидел. Вот такая бывает - политика.
   - Истинно так, - устало промолвил Евпатор. - Ты можешь не верить, сестра. Свидетелей не было. Но в спальне Нисы я к ней - не притронулся.
   - А зачем же тогда...
   - Нужно было с ней перемолвиться наедине. Кроме ложа, сидеть было не на чем. Кресла вы увезли. Вот и всё.
   - И о чем вы беседовали? Это тайна?
   - Теперь уже нет. Я ее уговаривал... добровольно оставить у нас ее сына. Мне пришло это в голову прямо там, в гинекее. Пока дети играли, я завел ее в дальнюю комнату и...с трудом уломал.
   - Разве ты не мог - просто взять?
   - Она стала бы громко жаловаться, метаться, кричать и рыдать. Я хотел - по-хорошему. Без насилия и без огласки. Чтоб она сама согласилась: мальчику царских кровей лучше вырасти при дворе Митрадата, чем в дремучей глуши среди варваров. Мне не нужно, чтоб все говорили: Митрадат напал на вдову, отобрал младенца у матери и держит его в Синопе заложником. Лучше пусть всякий видит и знает: Митрадат возвратил ей царство, за что благодарная мать отдала ему сына для должного воспитания. Мы сейчас чересчур на виду, и за всем, что творится в Синопе, все соседи зорко следят. Поняла?
   - А зачем тебе еще - девочка?
   - Ты ошиблась. Дочь я у нее не забрал.
   - Нет, другая.
   - А, малышка Алфея, дочь Деметрия... Но, сестра, ведь твоими трудами она - сирота.
   - Не моими.
   - Неважно. Трудами слуг, что хотели тебе угодить. И ошиблись нечаянно дверью. Суть одна: она сирота, и отдать ее некому. Эрмораде она не нужна. А ребенок - царского рода. Я решил, пусть растет с Клеопатрой.
   - Как рабыня?
   - Зачем? Как подруга. Ее записали воспитанницей. Ты согласна, сестра?
   Лаодика пожала плечами. Если брат всё решил, зачем спрашивает?
   - Никогда невозможно заранее знать, что тебе пригодится, - сказал Митрадат. - С виду кажется, что младенцы играют между собой...
   - А творятся - судьбы народов! - подхватила с усмешкой царица.
   - Умница! Всё понимаешь! - похвалил Митрадат.
   - Поедем домой, - запросилась она. - Не могу больше видеть ни этот дворец, ни город, ни озеро. Я по детям соскучилась!
   - Отдохну день, другой - и поедем, - пробубнил он, уткнувшись в подушку.
   От подушки пахло дремой, розами и каким-то птичьим теплом. Недаром он прозвал Лаодику с первых дней супружества - горлинкой. Хоть повадки у ней и не кроткие.
   - Что ты лежишь одетый, - коснулась она его плеча. - Или ты теперь и со мною будешь на ложе... только политикой?
   - В политике, как и в любви, нельзя забегать вперед, - произнес Митрадат, снова вспомнив о происшедшем. - Разумеется, если хочешь добиться желаемого...
   Начало фразы вышло, как надо: насмешливо и поучительно. А конец получился - со вздохом.
   - Митрадат, - прижалась к нему Лаодика. - Неужели она, эта женщина... в самом деле - отвергла тебя?!...
   - Сестра, - оборвал Митрадат. - Если будешь спрашивать глупости, я найду, где мне спать.
   Лаодика притихла. И начала помогать ему раздеваться. И он, наконец, ощутил вожделенное: благоуханные Лаодикины волосы, запах меда и млека источающие сосцы, легколетные пальцы и чуткие губы...
   - Брат! Это что у тебя? - спросила, нащупав у него на груди новый, ей неведомый шрам.
   - Не трогай! - отдернулся он, как от боли.
   "Разве шрамы - болят?" - хотела, верно, спросить она, но, к счастью, смолчала.
   Закрыл глаза, отдаваясь сестриным ласкам. Ее длинные пальцы блуждали у него в волосах. И вдруг припомнилось то, от чего - захотелось кричать! Пьяный запах весенних степей, горький привкус железа, крови и конского пота, ощущение неминуемой смерти - и непредвиденное избавление... И - летящий по ветру смех: "Прощай! Чужеземец"...
   Даже вздрогнул. А на ухо тотчас: "Милый брат, что с тобой?"...
   Конечно, не надо было позволять ей снимать с тебя сапоги.
   - Сестра, - пробурчал, отворачиваясь. - Я ведь шлялся по всякой грязи. Ты бы... вымыла руки. А то кажется - сплю на конюшне.
   Послушно встала. Сама себе лия из кувшина, омылась. Вылила на руки целый лекиф благовоний. У Евпатора дух зашибло от пряностей. И он заснул в удушающих ароматах.
   Ничего не снилось. Только слышалось иногда сквозь сон, будто кто-то часто дышит и всхлипывает. Близко-близко.
   Почему-то внимать этим всхлипам было даже приятно. Так приятно бывает спать под дыхание ветра и ропот дождя. Когда знаешь: ты - дома, ты - у себя. И нет тебе никакого дела до вздыбленных рек и плюющихся пеною волн, и гудящих бурей лесов, и раскисших глин бездорожья. И нет никакого дела до одинокого путника, что застигнут грозою в дороге. И нет никакого дела до всех продрогших, промокших, до нитки ограбленных, молнией сокрушенных...
  
  
   Утром он катал Лаодику по огромному Стифанийскому озеру. Три лодки сеяли серебристую рябь на лазурном зеркале. В одной находились царь и царица, в другое - трое царских сестер, в третьей - несколько музыкантов, услаждавших их слух беспечальными песнями.
   Митрадат потрогал воду. Она была еще теплой. Но уже угрюмо-темной на глубине. И какой-то не по-доброму тихой. Это - если смотреть прямо вниз. А если в сторону - голубизна несмутимая.
   Осень старалась превзойти многоцветием лето. Деревья кичились кто гордой зеленью, кто огнезарным золотом, кто кровянистым пурпуром, кто фиолетовым пламенем еще не опавших под ветрами крон. Летали белые чайки, розовели колонны дворца, озаренные мягко блещущим солнцем.
   Он перевел очарованный взор на сестру. Лаодикины губы словно застыли в нарочитой полуулыбке, как у египетской статуи. Но лицо казалось измученным и тронутым увяданием. Должно быть, она и сама это утром заметила и не стала жалеть ни белил, ни сурьмы, ни румян, чтобы выглядеть юной и свежей. Что-то всё это странно напомнило Митрадату. А, конечно, ну да: Лаодика стала похожа на покойную мать. Та же самая селевкидская нервно-пылкая красоты. И на точеном носу - та же самая гордостная горбинка. У Евпатора этой приметы не видно, он больше похож на отца, но отец был ниже и тяжеловесней...
   Он вернулся к ней на подушки, под бахромчатый полог. Привлек к себе. Гребцы, словно кто им скомандовал, отвернулись.
   - Сестра, - шепнул, обнимая ее, Митрадат. - Если хочешь, чтобы я почаще тебя целовал, перестань так густо мазаться и румяниться.
   Ну вот. Что такого сказал? А у нее - задрожали уста. Обиделась. Не обращай, Евпатор, внимания. Это скоро пройдет.
   Взял с большого медного блюда тяжелую кисть винограда. Протянул сестре. Заставила себя улыбнуться, но не взяла. Чистюля! От сладкого сока стану липкими руки, а то и платье запачкаешь. Сок - багровый, не отстирается.
   - Спасибо, брат, не хочу.
   Тогда он начал сам отщипывать от грозди по ягодке. Одну - себе, другую - ей. Прямо в алый накрашенный рот. Кормил, как маленькую. А косточки - в горсть принимал.
   Вошла во вкус. Расшалилась совсем по-девчоночьи. И куснула кормильца за палец. Евпатор расхохотался: "Вот такой ты мне нравишься!"
   Бросил косточки в озеро, ополоснул услащенную пясть - и провел Лаодике мокрой рукой по щеке. Не щадя ни белил, ни румян.
   "Что ты сделал со мной, Митрадат!"
   Ничего. Только снял с тебя это чужое лицо.
   "Брат мой, что ты наделал!"...
  
  
   Дорилай вспоминает.
   Полгода прошло в совершенном спокойствии. Казалось, Евпатор совсем забыл про скифянку. Но она сама про себя напомнила. Весной, лишь только открылась пора мореплавания, Митрадату из Афинеона прислали подарок. Совместное приношение горожан и царицы - простату и благодетелю.
   То была статуя. Точная, как утверждалось в письме, копия таврской Афины - Девы с грифонами, что стояла в главном тамошнем храме. Об этом создании Гармонида, Фоантова друга, Митрадат уже был понаслышан. Ею восхищались все, кто бывал в Афинеоне. Диофант, однако, опровергал эти слухи: он видел лишь варварски грубое изваяние, смехотворно прослывшее ровней творениям Фидия. Обнаружилось, что страхолюдный идол поставили в спешке, когда городу угрожала опасность быть взятым и беспощадно разграбленным. Настоящую же Афину с грифонами спрятали. И вернули назад только после благополучного возвращения Эрморады.
   Повторение статуи сделал для Митрадата по заказу царицы - Формион, ученик Гармонида. Сам великий ваятель от всех пережитых несчастий в один год одряхлел и ослеп. Работать больше не мог и нуждался в чьем-нибудь попечении. Эрморада хотела взять его во дворец, но верный воспитанник заботился о старике, словно как об отце. Тот уже объявил Формиона наследником.
   Митрадат обрадовался дорогому подарку. Не хотел с ним расстаться ни на день, ни на час. И велел оттащить к себе в спальню - чтобы вдосталь налюбоваться. Он любил красивые вещи, и сперва наслаждался ими один, а потом лишь придумывал, где хранить изящные редкости. Кое-что оставлял во дворце, кое-что отдавал Лаодике, кое-что помещал в тайники и сокровищницы, кое-что дарил гостям или жертвовал в храмы...
   Но Афину с грифонами он пожелал показать четырем друзьям. Дорилаю, Харету, Гаю и Папию. И велел, чтоб они приходили с утра.
   Вероятно, Харет и Папий слегка задержались, потому что условились встретиться с Гаем, который не только не жил во дворце, но и редко там бывал. Гай поступил когда-то разумно. Коль скоро его отец Гермай был придворным жрецом, то сам он, сохраняя звание друга царя, не стремился занять при царе никакую заметную должность. Отговаривался семейными хлопотами: он женился рано, почти одновременно с Евпатором, а детей у него уже четверо. Зато когда он появляется, для Евпатора это как праздник - глядите, друг Гай выбрал время пожаловать! Это не то, что примелькавшиеся и обремененные службой Харет и Папий. И не то, что неразлучный с царем Дорилай, который и ест, и пьет, и гуляет, и всё остальное делает вместе с Евпатором.
   С Дорилаем не очень-то церемонятся. Могут стукнуть и обругать. Разумеется, наедине. А сторонние люди глядят и завидуют: ах, куда занесло Дорилая, ах, как царь его любит, ах, какое везение... Прямо как Орест и Пилад. И какой замечательный друг! Кто? Дорилай? Да нет же - Евпатор! У царей так редко встретить истинно благодарную преданность. Евпатор, что бы ни говорили, достойнейший и наилучший из теперешних азиатских царей. О да, иногда крутоват - но ведь это с врагами. А друзьям при нем хорошо, друзей он лелеет и ценит. Никто из тех, кто был ему верен и делал добро, не остался без вознаграждения.
   О Зевс... Быть другом царя - всё равно, что быть другом бога. То тебя хватают за шиворот и возносят до облаков, как орел - Ганимеда, и попробуй обмолвись, что эфир тебе режет легкие - то спихивают в преисподнюю, чтобы ты совершал там деяния, разве что Гераклу посильные. А потом извлекают, едва живого, наружу - и, мгновенья не дав отдохнуть, призывают на пир, где опаивают до колик в желудке - амброзией...
   Что толку смертному - пить из кубка богов. У амброзии тоже бывает осадок. Пенный верх достается - Дионису. А остаток - тебе, козломозглый...
  
  
   Дорилай явился тогда самым первым. Он имел к царю разговор. Митрадат только-только проснулся и праздно валялся на ложе, созерцая Деву с грифонами, водруженную в угол взамен стоявшего там до сих пор сундука.
   - Где другие? - удивился он вторжению одинокого Дороилая.
   - Собираются. Я хотел тебе объявить, что намерен... жениться.
   - Давно бы пора! - похвалил Митрадат, приглашая присесть на ложе. - Кто счастливица?
   - Ксенофила.
   - О! - усмехнулся царь. - По моим стопам: сестра!
   - Не твоя же, - буркнул себе под нос Дорилай.
   Сколько раз он себя проклинал за опасное острословие - и опять будто кто-то дергал его за язык!
   - Мы ведь только двоюродные, - поспешил объяснить Дорилай. - Это часто бывает.
   - Ну да, - поддержал Митрадат. - И родня одна, и имущество будет целее. Очень мудро, хвалю. А то что-то ей не везет.
   - Не моя в том вина.
   Царь поморщился. Но проглотил. Ксенофила - дочь покойного Дорилая Тактика, стратега царя Митрадата Эвергета и критянки Стеропы. Воцарившись, Евпатор вызвал семью того Дорилая с Крита и осыпал дарами и милостями. Ксенофилу, тогда еще девочку лет десяти, поместили к царице. Митрадат был намерен обручить ее с Диофантом, но помолвка откладывалась, потому что жених воевал вдалеке, а невеста была чересчур молода. Ей и ныне всего лишь семнадцать. На войне Диофант уцелел, во дворце же стал жертвой случайности. Ксенофила искренно горевала, хоть почти не знала своего жениха. А теперь и царица за что-то невзлюбила ее, не давая ей шагу ступить без придирок. Ксенофила плакалась матери, но Стеропа ничем не могла ей помочь: сама она при дворе не имела влияния. Приголубленной сироте не пристало быть слишком обидчивой, и уйти от царицы Ксенофила могла только в гроб - или замуж. Лаодика же всячески ее изводила, но гнать от себя - не гнала. При других - "моя милая", с глазу на глаз - "тупица, неряха"...
   - Ты уже сговорился с родными? - спросил Митрадат.
   - Да, конечно, все рады.
   - И она?
   - По-моему, тоже. Слегка смущена. Я ведь был ей как брат.
   - И когда же пируем?
   - Не знаю, Евпатор. Сам помнишь, что такое предсвадебная суета.
   - Еще бы! Поэтому - всё беру на себя! Пировать будем - завтра!
   - Но... зачем так спешить? - ошалело спросил Дорилай.
   - А зачем - тянуть? - возразил Митрадат.
   Тут явились друзья. Процветающий и сияющий тихим спокойствием Гай, а за ним - столь разные с виду хмурый врач и улыбчивый тайноблюститель.
   Позабыл, зачем приглашал их, Митрадат поспешил возвестить о грядущем Дорилаевом браке. И они впятером веселились, вспоминали детство и отрочество, пели песни, пили за счастье жениха и невесты, дурачились...
   Как смеялся, должно быть, хитрый бог Гименей.
  
  
  
   Про то, что последовало, Дорилай предпочел бы не вспоминать, но - само вспоминается.
   Брачный пир, учиненный для него во дворце Митрадатом, был подобен изысканной сказке.
   А наутро...
   Герой торжества с первым солнцем покинул свою новобрачную и явился к царю. Слуги думали, что - с благодарностью. Он вошел, как обычно, без доклада и стука. Но ни "здравствуй, Евпатор", ни "доброе утро" выговорить не мог. Встал и просто уставился на царя, который уже пробудился, но еще лениво потягивался на ложе.
   - Знаешь, я ее уберу отсюда подальше, - сказал, словно бы продолжая начатый разговор, Митрадат.
   - Кого? - удивленно спросил Дорилай.
   - Деву эту. Пойди-ка сюда.
   Дорилай послушно приблизился и позволил Евпатору приобнять себя и склонить на подушку.
   - Видишь?
   - Что? - недоумевал Дорилай.
   - Что она тут совсем не уместна.
   - Ну, конечно, сундук был полезнее...
   - Сам - сундук!
   Дорилаю хотелось дать царю оплеуху за такое словцо. Но Евпатор, прижав его локтем, продолжал разглагольствовать:
   - Пусть это копия, но рука Гармонида видна. Гармонид - великий ваятель. Может, лучший из ныне живущих. Жаль, что стар и, как пишет мне Эрморада, почти что ослеп. Он ваял для умных людей, не для черни. Ты подумай: тысячи мастеров могут сделать мрамор похожим на кожу и придать ему человеческий облик. Десятки способны, поднаторев в ремесле, высечь в камне движение плоти и раздувание ветром одежд. И лишь избранным удается ухватить самый дух воплощаемого. Гармонид - из таких. Просто диво, как в дикой стране уродился такой человек... Впрочем, что я - зная Фоанта!... Они были друзья... Вроде Фидия и Перикла...
   Дорилай вздохнул, ухмыльнувшись с сомнением. Но, поскольку лежал спиной к Митрадату, тот ничего не заметил, вия свою речь:
   - Погляди на нее! Я-то думал, раз мне ее подарили, я волен поступать с ней, как вздумается. А она еще раз внушила мне, что она - не моя. Нет, ну ты погляди повнимательнее!
   Дорилай собрал свои нервы и окинул изучающим взором зеленоватую статую. Эрморада?... Нет, не скажешь. Не очень похожа. Просто лик у этой таврской Афины - не эллинский. И глаза очень странные: буроватый агат с золотыми зрачками. Да и вся она...
   - Очень странно, - поразмыслив, сказал Дорилай. - Если этот их варварский Фидий делал Афину - почему она безоружная? Ни копья, ни щита.
   - А зачем? Увидь ты такую живьем - ты дерзнул бы приблизиться?
   - Вряд ли! Зверушки при ней... слишком хищные.
   - Верно, мой Дорилай. Когда ты захочешь, ты способен понять - всё, всё, всё... Гармонид изваял не обычный идол богини для местного храма, а - тайну богоявления. Вот представь: ты приходишь с какой-то требою в храм. После солнечной улицы - слепнешь от тихого мрака. Закрываешь глаза, произносишь молитву... Вдруг - мрак оседает, как пыль, по углам. И показывается - она. Как тавры ее называют, Владычица Дева. Ты видишь?... Она стоит пред тобой, но хитон еще колеблем последним движением. Пришла, не успев облачиться в доспехи и взять копье. Но попробуй притронься! Грифоны тебя растерзают в кровавые клочья. Она безмятежна - они начеку. Кому она улыбается, а?... Непонятно. Может - тебе. А может, и нет. Только боги умеют так улыбаться. И загадочно, и обещающе.
   Евпатор вдруг смолк. Дорилай продолжал лежать у него на груди, запутанный и пораженный.
   - Вставай, - погладил его по плечу Митрадат. - Мне тоже пора. Пока не поздно, велю ее вынести. Здесь ей явно не место. Я по глупости затащил ее в спальню, а она превратила спальню - в храм. Все три ночи я спал отвратительно. Последняя была - совершенным кошмаром.
   - Евпатор, - решился произнести Дорилай. - Я бы мог сказать то же самое. Только я провел эту ночь... не со статуей. Но и... не с девой.
   Вот и выговорил. И почувствовал себя в самом деле - в клочья растерзанным. Страшная мешанина мяса, крови, костей, кишок и болящих спутанных нервов. Точно Орфей после встречи с безумной стаей кровавоустых Менад.
   - А, - сказал Митрадат. - Такое бывает. Что теперь сделаешь!
   У Дорилая брызнули слезы. Выкрикнул:
   - Боги свидетели: ты, Евпатор, негодяй и подлец!
   Царь спокойно сказал: "Неужели?... Ну, благодарствуй".
   Дорилай растерялся, предчувствуя страшную бурю, к которой он загодя приготовил себя. Только буря не начиналась. Митрадат усмехнулся, как будто был даже доволен:
   - Спасибо, друг. В моей жизни всегда приключается что-нибудь необычайное. Обычно ведь как? Приближенные хвалят, враги проклинают. Всё ясно. Со скуки умрешь! А тут... от недавних врагов получаешь подарки, а ближайший наперсник, названый брат - изрыгает такие ругательства... Ты не спутал меня с кем-нибудь, Дорилай? Почему ты решил, что именно я виноват... в том несчастье?
   - Потому что она назвала мне - тебя.
   - Ты поверил?
   - Она поклялась, что царица всё подтвердит. Ибо ты ее... прямо на сестрином ложе.
   - А, так это была Ксенофила, - чуть смущенно сказал Митрадат. - Знал бы, не прикоснулся бы... Очень нужна!
   - Евпатор, зачем ты со мною - так? Почему ничего не сказал мне - позавчера?
   Глупо спрашивать. Признайся царь в учиненном над Ксенофилой насилии, свадьбы не было бы. А ему хотелось женить Дорилая и пристроить девицу, пока не случилось скандала. Что бы он ни сказал, это будет вранье - даже если и сладкое.
   - Почему? - поднял брови Евпатор. - Неужели ты думаешь, я могу упомнить всех женщин, с которыми спал? Много легче назвать, с кем такого еще не бывало... Я понятия не имел, что та девочка была твоя Ксенофила! Как зовут - не спросил...
   Ложь. Ведь царь не мог не узнать - дочь Дорилая Тактика.
   Дорилай опустился на барсову шкуру и зарыдал. Митрадат продолжал примирительно:
   - Перестань. Не пойму, что такого стряслось. Мало ль мы с тобой женщин делили!
   Верно: было. Не раз. Но делили - гетер. И рабынь. И с поправкой: Митрадат верховенствовал. Дорилай брал лишь то, что давали. Всегда.
   - Если хочешь, - со вкрадчивой ласковостью предложил Митрадат, - я готов искупить прегрешение. Разрешу тебе как-нибудь ночью навестить на ложе - царицу. Но уж если она припасет под подушкой кинжал и прирежет впотьмах - не зови меня негодяем: я честно предупреждал. Она у меня не то, что некоторые... овечки. А так - пожалуйста. Хочешь попробовать? А?...
   - Не хочу, - сказал Дорилай.
   - Не настаиваю, - развел руками Евпатор.
   Если философы правы в том, что душа состоит из частиц, называемых атомами, то каждый прежде правильный атом души Дорилая был искорежен, обломан, смят в лепешку и смешан с кровью. Он даже понять не мог, издевается царь, говорит всерьез или шутит. Насчет ночи с царицей. Потом дошло: ни то, ни другое, ни третье. Митрадат подвергал его, обозленного и заплаканного, испытанию. Польстится ли? Устоит? Дорилай - устоял. Не польстился. И Евпатор с облегчением обнял его:
   - Полно переживать! Можешь с ней развестись, только я не советую: над тобою же будут смеяться. И родня начнет осуждать. Кроме прочего, где вероятность, что любая другая окажется - чистой?... А женой она будет хорошей, после этакой встряски. Хотя бы из благодарности. Что до нас с тобой... Сам посуди, стоит ли из-за женщины - рвать ту связь, что с пеленок была между нами? Неужели теперь для тебя ничего не значат - ни молоко твоей матери, питавшее нас, ни клятва над смертным одром моего отца, ни скитания, в коих мы делили последнюю корку, глоток воды и подстилку из трав?... Брат родной не был мне дороже и ближе, чем ты, Дорилай. Если ты в самом деле меня разлюбил - уходи. Я оставлю тебе всё, что ты от меня получил. Даже звание друга царя. Только не лицемерь. Повтори мне еще раз в лицо - "Ты, Евпатор, подлец!" - и на этом расстанемся. Лучше искренний враг, чем скрывающий ненависть друг. Я прощу тебя и отпущу без обиды. Только - сразу. Сейчас же. Ну, как?...
   - Ох, Евпатор, Евпатор!...
   Объятия. Слезы и клятвы. Совместная трапеза. Царские милости, что обрушились на Дорилая, будто дождь золотой. О, как стали счастливцу завидовать! Так, что он себя скоро и сам убедил: это - счастье.
  
  
  
   А весна была буйная. Дома сидеть не хотелось. Вся Синопа жила на площадях и на улицах. Молодое вино пили прямо на воздухе. А кто-то был и воздухом - пьян. Даже оракул Автолика давал озорные пророчества. Полубог-вещун развлекался. Эфебы, хвастаясь друг перед другом свежим пушком на щеках и округлыми мускулами, толкались локтями и перемигивались,когда по улице, ведшей мимо гимнасия к храму Деметры, проходили, загадочно глядя, колыхая венками на головах и складками белых гиматиев, молчаливые томные жрицы. На рынке зеленщики продавали втридорога нежную снедь, но то и дело какой-нибудь из этих жмотов, расщедрившись и разомлев, подкидывал лишний пучок в корзинку смешливой или, против, стыдливо краснеющей юной рабыни. Звенело серебро и медь у менял, звенели колокольчики, бубны и бронзовые тарелочки уличных плясуний и фокусников; звенели серьги, браслеты и бусы продажныхъ красавиц; звенели веселые голоса зазывал... Отчаянно чиркая, проносились над головами стрижи, хохотали чайки и ссорились из-за крошек воробушки. Потерянные хозяевами или украдкой выпорхнувшие из неплотно прикрытой корзины цыплята путались под ногами почему-то в рыбном ряду, неудоуменно склевывая с пыльных каменных плит серебряные чешуйки и бросаясь всей пищащей гурьбою туда, где что-то падало наземь - мелкая рыбка, монетка, креветка, мидия, устрица...
   Среди эллинских слов то и дело слышалась бойкая каппадокийская речь, гортанная арменийская, придыхательная египетская и даже изредка - квакающая - латинская. При Лаодике-матушке римляне прямо-таки кишели в Синопе, как мухи на кухне у нерадивой хозяйки. Теперь, при Евпаторе, приплывают лишь самые любознательные и настырные. Никто их не гонит и не обижает, но Дорилаю-то ведомо, что за каждым гостем - приглядывают...
   Дорилай вовсе не собирался на рынок. Покупками занимаются слуги. Он шел мимо рыночной площади в баню. Но толпа заразила азартом, увлекла в лабиринт гомонящих рядов, дразнящих запахами и красками. И хотя царский друг шел пешком, одетый не в придворное пурпурно-золоченое платье, а в бирюзовый с серебряной кромкой гиматий и оттенка слоновой кости хитон, его сразу все узнавали. Бурлившие водовороты мгновенно рассасывались, перебранки смолками. Его почтительно пропускали вперед, а за спиной раздавалось: "Гляди-ка - сам Дорилай!"... - "Счастливчик! Чего ему еще надо?"... Немногие попадавшиеся на рынке женщины млели: "Ах, красавец! Почти что как царь!"... Кое-кто вздыхал: "А по-моему - лучше, такой златокудрый и ласковый"... Но в одном сходились: "Жаль, женат! Повезло Ксенофиле!"... За прилавками шли пересуды о его баснословном богатстве, заморские гости расспрашивали о его влиянии на Митрадата, там и там предлагали задаром любые товары, полагая, что щедрость сторицей окупится...
   Когда он споткнулся, десяток людей рванулись его поддержать. Не упал: напрасно, что ли, он кормит телохранителей. Зорко смотрят, чтоб ничья чужая рука не притронулась к его плоти и платью.
   Не упал. Но уставился взором долу. Ибо вспомнил внезапно и живо, как лет тому пятнадцать назад зацепился сандалией вот об этот неровный угол плиты и грохнулся, расквасив обе коленки. Они - Митрадат, Гай, Папий, Харет и сам Дорилай - в тот день сбежали от педагогов, увлекшихся в портике болтовней и проморгавших выход отроков из гимнасия. Зачинщиком бегства был, как обычно, Евпатор. Пропустив вперед других однокашников, он шмыгнул за колонну, за угол, в переулок, в чужой огород... Приятели, не растерявшись, за ним. Попетляв по задворкам и убедившись, что их не преследуют, они устремились на рынок. Сюда им ходить запрещалось - но попробуй их тут разыщи! Если кто из торговцев и покупателей узнавал невзначай Митрадата, то не верил глазам: разве может быть, чтобы юный царь слонялся по агоре без охраны, без слуг, без приставленного воспитателя?... Нет, конечно. Значит, не царь, а просто кто-то сильно похожий на старшего сына покойного государя. Мало ли, с какой женщиной мог Митрадат Эвергет переспать... И пока к Митрадату присматривалсь, он успевал улизнуть. Так они благополучно прошлись по овощному и фруктовому ряду. Где-то их даже не замечали, откуда-то сразу же недоверчиво гнали, а кое-где и потчевали вкусным, но слегка залежалым товаром - помятым яблочком, перезревшими смоквами, усеянным осами чуть подавленным виноградом, лопнувшими и потекшими сливами... Могли бы гулять, наслаждаясь жизнью, до вечера - не потяни Митрадата на запах тут же пекшихся пирожков с миндалем и медовых лепешек. Готовили сладости под навесом, а снаружи, над заманчиво пахшим лотком, растопырив руки как клешни, трясся похожий на юркого круглого краба тонконогий чернобородый торговец.
   Денег ни у кого из мальчиков не было. Властитель лакомства мигом это просек и, шустро перебегая - по-крабьи, боком, от края до края лотка, стал отмахиваться от них, как от мух, полотенцем. Митрадат, дразня его, сделал вид, будто хочет стащить пирожок, но, едва тот прыгнул к лотку, со смехом отдернул руку. Тогда продавец разразился бранной речью насчет беспутных родителей, позволяющих невоспитанным детям шататься по злачным местам: "Из таких вот и вырастают мошенники, воры и блудники!"... Папий ему посоветовал придержать ядовитый язык - ты, мол, не имеешь понятия, чьи мы сыны. На что обозленный его надменностью бородач заорал, что таких охломонов мог родить лишь последний бродяга. А Евпатор лишь год назад потерял отца и никак не мог оправиться после утраты, тем паче, что с матерью был не в ладах. Он взбесился. Одним махом опрокинул на торговца лоток, а потом, не без помощи четырех друзей - и жаровню. Учинив сей погром и схватив, что схватилось, они бросились прочь врассыпную, чтоб труднее было догнать.
   Может, обошлось бы, не споткнись о выступ плиты и не растянись Дорилай. Его окружила орущая и негодующая толпа. "Негодяй!" - "Держите его!" - "Так ему!" - "Вор!" - "Куда только смотрят блюстители!" - "Мальчик, кто твой отец?" - "Одет хорошо, а бесчинствуешь!" - "Стыдно!" - "Отпустите ребенка!" - "Ой, кровь, он расшибся"... - "Да может, не тот"... - "С жиру бесятся эти богатые детки!" - "Дайте розог!" - "Кнута ему!" - "Чтоб запомнил!"...
   Запомнил. Пятнадцать лет миновало, а все звуки и запахи свежи, будто вчера. Бранная разногосица, вопли обиженного торгаша, расспросы рыночного надзирателя... Аротам еще теплых пирожков и лепешек из-за пазухи. Запах пота и рыночной гнили от десятков тесно стоящих вокруг упавшего ног. Солонистая кровь, которую он стирал с коленок. Слезы, катившиеся беззвучно в жаркую пыль. Было стыдно и страшно. Он остался совсем один против жуткого чудища, называемого - толпой. До того момента он видел лица. Разные. Они улыбались и хмурились, ругались и сплевывали шелуху. А теперь - только ноги. Шевельнись - растопчут. Пропадай, Дорилай!...
   Вдруг...
   "Дорогу - царю! Пропустите - царя Митрадата!" - звонко-мальчишеский, но металлически властный голос заставил толпу расступиться.
   Евпатор! О, как он был тогда благодарен ему! Показалось: нет на земле человека, нет друга дороже и ближе. Не сбежал! Не бросил! Вернулся - рискуя собой!
   Наклонился над Дорилаем: "Тебя били? Кто? Никто? В самом деле? А кровь? Коленки расшиб? Кости целы? Больно?"... И снова властно - в толпу: "Эй, вы, там! Носилки сюда! Для друга царя - Дорилая!"...
   Никто не пытался оспорить приказ, хотя Митрадат ничем не мог подтвердить свою царственность. Ни слуг, ни охраны, ни даже принятого у мужчин его рода персидского платья: они же были в гимнасии. Лишь на пальце сверкал отчий перстень, который он только в эти мгновения повернул драгоценной геммой наружу.
   Ему подчинились. Дорилая отправили на носилках домой, и он слышал, как Митрадат продолжал бушевать: "Где тут агораном? Где стража? Я требую, чтобы это подлеца-торгаша заточили в тюрьму! Он посмел оскорбить своего государя! Он будет наказан, богом Меном Фарнаком клянусь!"...
   Наказали сперва - самого Митрадата. Как рассказывали друзья, подоспели перетрухнувшие педагоги с кучей евнухов и охранников. А уже во дворце Лаодика-матушка отхлестала царя по щекам: "Ты позоришь память отца! Ты позоришь мать! Ты позоришь свой сан! Что тебе - пирожков не хватает?... Я тебе покажу, как бродяжничать и воровать! Десять дней - на воде и на хлебе! Десять дней из дворца - никуда!"... А Митрадат верещал на родительницу: "Ты не смеешь ко мне прикасаться! Я увенчанный царь! А ты женщина! Знай свое место!"... Она опять дала ему оплеуху. А он укусил ее за руку, словно волчонок. Лаодика, рассвирепев, приказала стражам скрутить его и запереть в одной из подвальных кладовок. Не в тюрьму же было его помещать. Думала, переспит эту ночь на соломе с крысами - образумится и запросит прощения. Как же! Крыс он передушил. Обматывал руку плащом и, почуял шорох, бросался. Плащ, многажды сложенный, эти твари не могли прокусить. Ночь он провел в беспощадной охоте. А утром, едва приоткрыли дверь, чтобы дать ему хлеб и воды, запустил в пришедших - трупами крыс. И велел передать своей матери, что решил уморить себя голодом, если она не поросит у государя прощения. Заявление было рискованным. Ведь царица почти не таясь потворствовала попыткам опекунов расправиться с Митрадатом. На что он надеялся? На остаток привязанности в материнской душе? Нет, скорее на то, что скандал получил огласку. О Лаодике и так говорили в Синопе как о "второй Клитемнестре". Слишком много было рук, готовых забросать ее грязью, слишком много ртов, шептавших проклятия...
   Лаодика сдалась. Пошла к буйнонравному отроку. Он поставил условие мира: отыскать и выдать ему того торгаша. Доколе не выполнят волю царя, царь так и будет сидеть на соломе в подвале и не есть ничего.
   Царица сочла за лучшее исполнить его каприз. И в кладовке вместо Евпатора оказался вскоре - обидчик. Митрадат запечатал дверь своим перстнем и спокойно обрек его на голодную смерть. И если бы не их старый учитель Асклепиодор, имевший какой-то тайный ключ к Митрадатову сердцу - бородач, похожий на краба, там бы и околел. Через несколько суток царь его все-таки выпустил. Тот выполз на четвереньках. И не с черной бородой, а - с седой.
   Вот в такие игры они играли. Им шел тринадцатый год. А еще через месяц Митрадату подсунули необъезженного скакуна, чтоб он свернул себе шею. Усидел, впившись в гриву, как клещ! Изумившись столь дивной живучести, Лаодикины приближенные стали строить инакие каверзы. Изводить его разными ядами. Вот тогда Митрадат собрал четырех друзей и сказал: "Сил моих больше нет. Я - сбегаю из дома. Кто со мной?"... О, как жарко они клялись ему в верности! Как внимали его отчанным планам! Как восторженно провозглашали его своим повелителем! Нов и сладок был ужас от мысли: Митрадат - их всамделишный царь, за которым охотятся недруги и которого надо спасать, как угодно спасать - пусть ценою собственной жизни!
   И они распрощались с дворцом, Синопой и детством. С дворцом и Синопой - надолго, с детством же - навсегда. В Синопу они вернулись семь лет спустя. А в детство - попробуй вернись. Разве что случайно споткнешься о тот же камень, и оно само на тебя нахлынет.
   Дорилай оглянулся по сторонам и увидел множество с любопытством взирающих лиц. Все лица - другие, чем те, тогдашние. Пятнадцать лет! Кто-то умер, кто-то уехал, кто-то разбогател, разорился, сменил занятие... Русло - то же, другая - вода...
   Он вдруг понял, что охотно сменял бы сейчас все свои богатства и почести - на тот день, когда они шлялись неузнанными по рынку, не отягченные кошельками, но безмерно - до холодка в печенках - счастливые от своей неузнанности и свободы. Интересно, Евпатор помнит то приключение? Уж наверное помнит. Память у него - как янтарь, в котором даже опрометчиво залетевшая муха обрекается на вековую нетленность. Но только вряд ли Евпатору тот день вспоминается с радостью. Для Дорилая ведь всё закончилось даже приятно. Родители поругали его, но сразу же уложили в постель, и мать сама напекла ему пирожков с миндалем, чтобы он ими всласть уелся. А Митрадата - к крысам в подвал. На черствый хлеб и холодную воду. Бедный Евпатор. Разве он может жалеть о таком-то детстве?...
   Это всё Дорилай передумал, идя в баню и нежась в воде. Он не слушал ни шуточек банщиков, ни льстивых похвал своей стати, ни обычных мужских разговоров - о женщинах, лошадях, доходах, политике...
   Голоса среди мраморных стен раздавались зконко и гулко, мешаясь с плеском воды и шлепанием рук и ног. Слова, как мелкие волны,, накатывались друг на друга, рассыпались в пузырики и сливались в одно. Вспоминать они не мешали, и Дорилай погрузился в мечтания. Он лежал с завитой головой на плетеной тахте, завернутый, как младенец, в пеленку. Сам не знал, пребывает он наяву или в дреме.
   Всё кончилось неожиданно. "Господин!" - сказали. - "Прости: тебя срочно требует царь". - "Сейчас", - протянул Дорилай умоляюще. Точно маленький, когда его на рассвете будили отец или мать.
   "Господин", - повторили. - "Царь тебя требует. Срочно. Он ждет у дверей".
  
  
  
   Край земли. Оконечность мыса. Безлюдие.
   Золотые рачки в изумрудной воде. И голые Митрадатовы ноги. Море - это не баня, вода порядком холодная. Даже в известняковых лоханках у берега не успела еще прогреться: весна. Солнце жарит, а ветер - студеный.
   - Ты... несчастлив, Евпатор?
   Проходит целая вечность, пока царь собирается с мыслями.
   Дорилай, затаив дыхание, ждет. Хоть Евпатор честит его "козломозглым", разве мог Дорилай не понять, что не просто так затащил его царь в такое пустынное место. И не просто так разбросал по небрежному разговору намеки. "Как ты думаешь, что у нас впереди?"... "Может, сразу умрем - что нам делать больше на свете?"...
   Ты - несчастлив, Евпатор.
   - Это как посмотреть, Дорилай, - неожиданно усмехается царь. - Что ты, собственно, разумеешь под счастьем?
   - Ну... довольство и безмятежность, - недолго думая, говорит Дорилай.
   - Только-то?... Э, тогда та свинья, которую мы лицезрели с тобой по дороге, счастливее нас обоих.
   Дорилая вдруг осеняет:
   - Счастье - это свобода! Когда делаешь, что пожелаешь, никому ничем не обязан...
   - Ох уже мне эти эллины, - морщится царь. - Сколько их ни ласкай, ни обхаживай...
   - Но, Евпатор, - оправдывается Дорилай. - Я же не про себя и тебя. Я сказал - в философском смысле.
   - Ты - философ?! - смеется царь, заболтав ногами в воде. - И какой же школы? Пифагоровой?... Вряд ли, там нужно молчать... Академик?... Нет, академики любят порядок... А, знаю: ты - киник! Слушай, давай раскокаем пифос и поселим тебя возле рынка. Знаменитостью станешь! Дорилаем Синопским! Я буду тебя иногда навещать и угодливо спрашивать: "Чем могу услужить мудрецу?" А ты мне, как тот чудак Александру: "Сделай милость, царь, отойди, не засти мне солнышко!"... Толпы будут рукоплескать нам обоим. Попробуем? За пифос я, так и быть, заплачу, а соломки сам натаскаешь. Ночи, правда, еще прохладные, но скоро уж лето, а там постепенно привыкнешь. С голоду умереть не дадут, а если и похудеешь - философам это не вредно. Как, Дорилай?...
   - Да ну тебя! - отмахивается он от царя. - Это неинтересно. Ибо всё уже было.
   - Вот именно! - не без горечи соглашается только что веселившийся Митрадат. - Всё, всё, всё - уже было! Без нас. А для нас - ничего другого не будет. Как об этом подумаешь - взвоешь от скуки. Погано становится. Ибо чуешь, как заживо загнивает душа. Единственная и бессмертная. Счастье, мой Дорилай - вовсе не в обладании благами. Счастье - в жарком желании. Тошно жить, когда ты не хочешь уже ничего. А желать, даже маясь и мучась от недостижимости чаемого - ох, как сладко...
   "Ну, так я и знал", - подумалось Дорилаю. Неспроста царь сидит и гадает, что - напротив Синопы: может, Афинеон?... До сих пор околдован. О, Евпатор, пусти тебя тогда твоя недотрога на ложе, ты сейчас бы даже не помнил, как ее имя и какие у ней глаза. Но ты решил прогреметь на весь мир ревнителем добродетели. Всех сразил своим щедрым жестом: "Митрадат - единственный царь, что способен подарить возлюбленной царство!"... Кто бы знал, чего тебе самому это стоило. Как ты мучился, скольких людей вкруг себя погубил - лишь бы, пробушевав над другими, ненароком не тронуть - ее. Превозмог сам себя, и заставил всех прочих уверовать, будто главной в том деле была для тебя - справедливость. Честь, а не страсть. Но желание, как колючка в сердце, осталось. И теперь, спустя год, ты приходишь на берег моря и притаскиваешь с собой Дорилая - одному неудобно! - чтоб, блаженно страдая, гадать: может, в этот же самый миг, точь-в-точь против этого мыса, возле города Афинеона твоя колдунья медноволосая тоже глядит на мелькание золотых креветок в изумрудной воде, вопрошая кого-то из свиты - что там, впереди? И кто-нибудь наверняка отвечает: "Синопа". А она - вздыхает. Потому что не сможет забыть о тебе, даже если сильно захочет. У тебя - ее сын. Как помыслит о нем - сразу вспомнит и о тебе. Но в Синопу ей нет возврата. Как тебе нет дороги в Афинеон.
   - Разумно желать того, чего можешь достигнуть, - говорит Дорилай.
   - О нет! - возражает царь. - Ты не прав! Исполнимое - надо приказывать, но желание непременно должно быть - великим, безмерным, чтоб - дух занимало! Александр не стал бы властителем и Эллады, и Азии, если бы возмечтал - овладеть Ойкуменой!
   - Евпатор, - сглотнув слюну от волнения, отвечает опешивший Дорилай. - Ты что, замышляешь... пойти по стопам Александра?
   - Уж скорей - по стопам его предтечи, Диониса! - фыркает царь. - С Востока - на Запад, из Азии...
   - В Рим?.. - охлаждает ехидным вопросом пыл царя Дорилай. - Я боюсь, что тогда тебя не спасут никакие вакханки.
   Митрадат разражается нервным смехом:
   - В Риме запрещены вакханалии! Полагаю, недаром: они нас боятся!... Впрочем, это - так, шутки ради.
   - Но, Евпатор, не надо шутить. Ты забыл, как погиб твой отец - и за что?
   - Митрадат ничего неспособен забыть, Дорилай. Мой отец хотел получить от сената обещанное: власть над Великой Фригией - в благодарность за помощь Риму в войне за Пергам. И по неосторожности высказал где-то кому-то, что сумеет добиться желаемого, а иначе будет...
   - Война?
   - Бог с тобою! Иначе будет... раскрыта некая очень опасная тайна.
   - Какая?
   - Зачем тебе знать, Дорилай?
   - Ты мне... не доверяешь, Евпатор?
   - Доверяю. Но только - тебе. Потому и завел тебя в это пустынное место, где заведомо нас не услышит - никто. Чтобы ты потом не посмел говорить, будто нас случайно подслушали. У дворцовых стен слишком гулкое эхо. Мой отец разговаривал о сокровенном лишь с самыми близкими - и все же был кем-то предан.
   - Евпатор: клянусь богами бессмертными, я тебя никогда не предам!
   - Хорошо, Дорилай. Но... той тайны я сам достоверно не знаю. Могу лишь догадываться. Полагаю, что мой отец имел доказательства... незаконности власти римлян - над Азией.
   - Как это?...
   - Царь Аттал завещал свое царство Риму - и тотчас скончался. Случайно ли? Если да, то где - завещание? Почему его не огласили - ни тогда, ни сейчас? И с какой это стати, не имея законной бумаги, мы обязаны верить сенаторам на слово?... Им бы стоило побеспокоиться, чтобы все окрестные страны точно знали последнюю волю Аттала - слово в слово, параграф в параграф. Я ведь сам, получив боспорский венец от царя Парисада, не содеял из этого тайны. У меня есть пергамент с печатью - кто не верит, могу показать; Парисад огласил свою волю при полном собрании первых лиц государства; а ныне, восстановив свою власть, я велел, чтоб указ тот высекли в камне и поставили в Пантикапее на агоре возле храма, дабы каждый сумел прочитать... Не должно оставаться ни тени сомнения, что законный владыка Боспора именуется - царь Митрадат!... Только где же подобное - в Азии?...
   - И впрямь это странно, - соглашается Дорилай. - Но бумаги отца твоего...
   - Всё, касавшееся Пергама - пропало. Я не смог ничего отыскать. И никто из подвергнутых пыткам ничего не сказал. Кроме самого общеизвестного. Значит, все улики, что были, уничтожила или выдала римлянам - мать.
   - Это к лучшему, милый мой, а иначе тебе самому угрожала бы ныне опасность.
   - Как знать! Мой отец был доверчив, я - нет.
   - Всё равно... Рим сгубил уже стольких царей! И погубит любого, кто...
   - Я - не любой! - гневно вскинулся Митрадат. - Я не тот, кому можно грозить и приказывать! Я - не раб, и не буду рабом! Я покорен лишь Ахурамазде, который даровал мне - свое целование! Мое право начертано молнией в небе - а не жалкими буквицами на папирусе или пергаменте!
   Дорилай уж не знал, как его успокоить. "Да, Евпатор, конечно, ты избранник богов, только лучше бы ты соблюдал осторожность, пока ходишь между врагами"...
   Не желай невозможного, друг. Выкинь из головы - Рим и римскую Азию! Твои прежние завоевания они кое-как пережили, но не лезь ты, всего святого ради, за Галис. Потому что иначе, как Ксеркс - погубишь великое царство. Ну зачем тебе эта Фригия? А, Евпатор?
   - Разве мы говорили о Фригии? - разыграв удивление, ухмыляется царь. - Между Понтом и Фригией - несколько стран. Ближе всех - Пафлагония, мой Дорилай. Ты не слишком силен в географии, потому напомню тебе: Пафлагония не граничит с провинцией Азия, а граничит - с нами, с Вифинией и с Галатией.
   - Ну, уж это я как-нибудь знаю! - оскорбляется Дорилай.
   - Если так, то должен бы знать, что Пафлагонию завещал моему отцу Пилемен - его друг и соратник, последний тамошний царь. Моя мать не настаивала на владении этой землей, и напрасно. Пафлагония до сих пор не имеет царя, ибо многоначалие - все равно, что безвластие. Для чего же стране пребывать в запустении, коли рядом есть - я?...
   - Ты введешь туда войско?
   - Не сразу. Я хотел бы узнать, нельзя ли уладить всё полюбовно, без драки. Может быть, пафлагонцам я очень понравлюсь. Но этого мало, мой Дорилай! Важно, как поведет себя царь Никомед. Он ведь тоже старинный приятель и соратник отца, но Вифиния ближе к провинции Азия и зависимее от сената.
   - А галаты?
   - Совсем непонятно. Три племени, в каждом - десяток вождей или, как они их называют, тетрархов... Горды и воинственны. Хорошо бы заранее выведать, что у них на уме. И нельзя ли их сделать друзьями. Если жители Пафлагонии скажут - "Мы хотим царя Митрадата", а галаты и царь Никомед промолчат - Риму не к чему будет придраться. И зачем тогда воевать? А граница подвинется дальше на запад. Понимаешь, мой Дорилай?
   - Понимаю, Евпатор. Ты щедр на великие замыслы. Только как превратить их - в дела?
   - Нужно пообещать всем соседям какие-то выгоды. И хранить до последнего мига глубокую тайну. Дабы каждый считал, что переговоры идут - с ним одним, остальные - не знают.
   - Э, да ты подсчитал, сколько нужно будет - посольств в эти страны! Гласных или негласных - неважно; у послов при себе будут слуги, охрана, подруги, друзья... Непременно начнется торг, вымогательство, переписка, посылка шпионов, подкуп, двойная игра... И - тотчас же - письмо из сената, где тебя обвинят в посягательствах на народное право или в прочих нелепостях - суть не в словах...
   - Чтобы этого не было, мой Дорилай, никакого посольства не будет. Поедет - один человек. Понимающий, что совершает.
   - Кто же?
   - Я.
   - Ты?!...
   Дорилай чуть не падает с камня, на котором сидит.
   - Кто-то клялся недавно, что любит меня, никогда не предаст и готов, коли будет нужда, удалиться со мною хоть в Тартар, - ядовито напоминает Евпатор.
   Дорилай потрясенно кивает и лепечет: "О да, я всегда"...
   Митрадат озирается, будто на безлюдном мысу их кто-то может подслушать - и, притиснув к себе Дорилая, начинает жарко шептать:
   - Я давно о том размышляю. Риск, конечно, велик, но отраднее рисковать, чем длить прозябание! Не желаю всю жизнь проходить, точно мельничный вол, по унылому кругу! Каждый день - то же самое: посетители, письма, прошения, жалобы, смотры войск, пиры, наказания... Дорилай, ведь мы еще молоды! Сбросим это ярмо! Удерем с тобой на свободу! Не впервой ведь!... Прикинемся... кем повезет - хоть купцами, хоть богомольцами... И объедем за три месяца - три страны! Я хочу всё увидеть своими глазами. Есть вещи, которые бесполезно требовать даже от наиспособнеших соглядатаев. Потому что я не всегда могу объяснить, что мне, собственно, надо узнать. Где-то - хитрый прищур собеседника, где-то - тон, где-то - спрятанный в грозности страх... Только я и соображу, где уместнее быть откровенным, где схитрить, где нарочно свалять дурачка, где сыграть в обольщение... Но ты нужен мне, Дорилай! Мы с тобой никогда еще не расставались, ты вторая моя оболочка и вторая душа...
   - Я тебя не оставлю, Евпатор. Но безумие: ехать вдвоем, без охраны, без сопровождения... Есть глухие места, есть разбойники, и отнюдь не везде нам готовят добрый прием.
   - А друзья - для чего? Помнишь, как вы не дрогнув - согласились со мною бежать? А ведь вы были дети, у вас были - матери, не такие, как у меня... Ныне я ужасаюсь, подумав, как мы выжили в горных лесах - верно, боги нас охраняли, но - и дружба: нас было - пять... И теперь я хочу взять - лишь вас. Чтобы не было лишней огласки. Впрочем, каждому я бы позволил иметь по слуге. Рабу ли, отпущеннику, мне не важно. Главное, чтобы вы им доверяли. Так, как я доверяю - всем вам.
   Дорилай всё еще пребывает в ошеломлении. Но разум подсказывает: в столь безумной затее Евпатора смысла больше, чем мнимой нелепости. Десять сильных мужчин на дороге - это крепкий отряд. Лишних в самом деле впутывать незачем. Остается одно лишь препятствие. Сам Митрадат.
   - Как ты мыслишь себе наше бегство, Евпатор? Тебя ведь сразу же хватятся. И поднимут на ноги всех обитателей царства. Неужели ты думаешь, что тебе так легко затеряться в толпе? Сотни тысяч людей тебя знают в лицо, если нет - угадают по росту...
   - Послушай меня. Мы уедем без шума, но совершенно открыто. Прогуляться по вешнему воздуху, поскакать по окрестным лесам, поохотиться для развлечения... И - исчезнем. Несколько дней переждем в дикой местности на окраине Пафлагонии. Отрастим себе бороды, загорим, загрубеем, забудем про щегольство... Рост не спрячешь, но мало ли в свете - высокорослых! Главное, чтоб никто раньше времени не догадался, где мы и что! Никакие родители, жены, дети, любовницы!
   - Но, Евпатор, не мне объяснять, что случится, когда через сколько-то дней или месяцев тебя перестанут искать и причислят к умершим... Ты откройся - хотя бы сестре!
   - Я - как все. Никаких исключений. Разве что... намекну ей в прощальном письме, чтоб она обо мне не тревожилась. И что власть, пока я отсутствую, доверяется - ей.
   - Евпатор, а вдруг... не вернемся?
   - Я - вернусь! - гордо фыркает царь.
   Дорилай никак не осмыслит решенное. Возражать царю невозможно: всё продумано до мелочей, но никакие былые затеи Евпатора не идут в сравнение с нынешней. Это чистой воды сумасшествие. Лихорадка. Весенняя дурь. Прогуляться по стану врагов в криворожих вакхических масках! Проплясать, завязав себе очи, буйный танец меж воткнутыми остриями! Закидонство. Бравада. Мальчишество. Бегство от воспитателей. Недаром сегодня - вспомнилось. Нынче носится в воздухе нечто такое, от чего всё обыденное начинает казаться пустым и никчемным, а душа алкает - царь прав! - небывалого и невозможного...
   Что у нас впереди? - Что угодно! Вперед!...
   Царь сгребает его в охапку - и свергает в зеленую воду. Ух, какая холодная! Дыхание сразу спирает. "Спятил, что ли?!" - возмущается Дорилай. "Ага!" - отзывается весело царь и сам, не раздевшись, прыгает в море, где барахтается, путаясь в мокром тяжелом плаще, его верный друг и соратник.
   О великие боги. Пожиратель чад своих Кронос и неумолимые Мойры. Сейчас из-за камня - вон того - покажутся запыхавшиеся от злости и долгих розысков педагоги. И набросятся на Митрадата: "Как не совестно, царь! Мы доложим обо всем государыне!"... А молочный брат Дорилай будет клясться, что это он сам - зачинщик побега с занятий и недозволенного купания. Но никто ему не поверит. И Дорилай побредет домой насупленный и оскорбленный. А Митрадат, которому ох как здорово нагорит, не удержится, чтобы напоследок еще не нашкодить. Обнимет унылого друга и... тайком подпустит ему за шиворот полудохлую, но трепещущую рыбешку. Или цепкого мелкого крабика. Он - такой. И таким - останется. Беспечное, буйное, шалое божество. Что вы можете против него - о Мойры неумолимые? И ты, пожиратель чад своих - Кронос? Что можете - против молнией поцелованного?...
  
  
  
   Митрадат целует Лаодику в уста. Она спит. На рассвете - особенно сладко и крепко. После ночи неиссякаемых ласк. Давно у них таких ночей не бывало. Он-то знал, что надолго ее покидает. А она? Афродита ли подсказала ей, что нельзя, невозможно, кощунственно - отравлять эту ночь какими-то препирательствами? Детски ласковой, нежной и на всё благодарно отзывчивой была вчера Лаодика. До неловкого кроткой. Ему даже стыдно стало за все причиненные ей страдания. Хотя бы... за последний каприз - овладение Ксенофилой. Это было на Лаодикином ложе. Царица вышла в садик с детьми, а эта глупая девочка застилала пурпурным шелком постель... Ай, сама виновата. Нельзя быть такой безропотной. И настолько неискушенной. Она, кажется, даже не поняла, что он вздумал с ней сделать. Если бы она отбивалась и громко кричала - он бы не очень настаивал. А она онемела, обмякла, утратила голос и волю - как овечка на жертвеннике. Ну... и кровь пролилась. Он ушел, а ей предстояло объясняться с царицей. Скрыть-то было нельзя. Он и не собирался скрывать. Лаодика сама разрешила ему - пусть он делает, что ему хочется. Даже здесь, во дворце. Но ему Ксенофила была не нужна. Ни за чем. Просто под руку подвернулась. И что же? Лаодика всё поняла. С Митрадатом она была по-прежнему ласковой. А девице пришлось потруднее, но все-таки: ядом не напоили, булавку в темечко не воткнули, и даже не выгнали из гинекея охаянной и опозоренной. Гордая Лаодика таила свое унижение от сестер, приближенных и евнухов. Ксенофила осталась при ней. А то, что к бедняжке начали придираться - естественно. От придирок не умирают. Митрадат с лихвой возместил ей ущерб. Выдал с пышностью замуж, подарил большое приданое, осыпал молодоженов подарками. Значит, эту историю можно больше не вспоминать. Лаодика простила Евпатора. Какая ей Ксенофила соперница? Никакая. Помыслить нелепо. Они взрослые люди, пара равных красою и родом существ, государи, потомки Селевкидов и Ахеменидов...
   Сестра. Интересно, что она скажет, когда вскроется исчезновение мужа и брата? И когда пойдет, что в ее руках отныне - вся власть?... Испугается, обругает его за такое ребячество - и рванется искать по окраинам?... Не найдет. Но зато получит записку, которая несколько успокоит ее. Новизна нахлынувших дел отвлечет ее разум от поисков, а душу от тяжкой тревоги. Постепенно она войдет во вкус управления столь обширной страной: ей понравится восседать на троне, принимать послов, самолично распоряжаться жизнями подданных... И тогда он внезапно вернется. И возложит к ногам Лаодики - еще одно царство. А может, и больше!...
   Ничего Лаодика не знает. Спит. Ресницы от сновидений подрагивают. Исцелованные супругом губы - полуоткрыты. Змеистые, как у юной Горгоны, кудри - разбросаны по подушке. И пятка наружу выглядывает - круглая, гладкая, розовая, как у маленького ребенка. "Моя горлинка", - умиляется про себя Митрадат. - "Я весь мир положу к этим пальчика и ноготкам"...
   Разбудить и сказать?...
   Нет. Не стоит.
  
  
   Дети в этот час тоже спят.
   Наклонясь над кроваткой сына, царь осторожно целует его. Кудрявый, как златорунный ягненок. И на лбу - две кругленьких шишечки. Будто режутся рожки. Говорят, что Загрей, первородный Дионис, был тоже рогат, но сие нисколько не портило красоты его лика, прельщавшего даже диких барсов и чешуйчатых гадов...
   Он мал, но сейчас уже ясно, что будет силен, благороден и славен. Митрадатион, сын Митрадата. Чьи родители - брат и сестра.
   Царь подходит и к Каллию. За год, проведенный без матери, он вытянулся, поумнел, посерьезнел, но и - похудел до торчания ребрышек через тонкую кожу. Вряд ли четырехлетний ребенок понимает, что с ним случилось и каково его положение здесь. Он, наверное, втайне считает, что мать его бросила. Не желая надрывных сцен, Митрадат разрешил Эрмораде проститься с сыном лишь при условии, что не будет ни воплей, ни причитаний, ни отчаянных слез. Она обещала - и выполнила. Миг был очень удачный: они пришли, когда мальчики увлеченно играли. Царь поймал своего, а она - своего. Присев, обняла его и спросила: "Каллий, милый, тебе здесь не скучно?" - "Не-е!" - мотнул он головкой. - "Мне здорово! Мы играем в коней!" - "Ты не прочь бы побыть тут подольше?" - " Ну, да!" - "И твой друг тебя не обижает?" - "Никогда! Он сказал - он мой брат!"... И тогда Эрморада положила сыну руки на плечики и, заклинающе глядя в глаза, тихо молвила: "Каллий. Запомни: ты - сын Фоанта. Твоим отцом был Фоант. Царь Фоант". Поцеловала в лоб, в веки, в щеки, в уста. И добавила очень серьезно: "Сын мой. Помни отца. Будь достоин Фоанта". Мальчик глядел на страшно бледную мать, насупившись и наморщившись. Верно, вспомнил, как тот умирал и как они его хоронили. И когда она отпустила его и ушла, с удовольствием побежал с Митрадатиком продолжать их забавы. Не подозревая, что больше мать не придет - никогда. Прощание вышло почти незаметным и почти безболезненным - для него. Но потом... Конечно, плакал часами. Конечно, капризничал, топал ногами, буянил. Конечно, звал маму. И - через каждое слово твердил, словно заговоренный: "Я сын Фоанта, мой отец был царь, царь Фоант"... Помешался? Или, как суеверные слуги считали, оказался под властью заклятия? Фоант-то, известно, колдун, значит, и Эрморада колдунья - достаточно посмотреть ей в глаза. Всех свела тут с ума: и царя, и сына... Нужно магов, чтоб сняли зловредные чары!
   А Евпатор сказал: "Чепуха". Просто Каллию выпали непосильные переживания. Гибель двух старших братьев, смерть отца, осада, плен, заточение, путешествие по морю, постоянные хвори новорожденной сестренки, слезы матери, расставание с ней, привыкание к новой семье... Тут и взрослый мог бы свихнуться. Не то что ребенок. Нужно время и ласковое обращение, чтобы всё позабылось и сгладилось.
   Лаодика не замечала приемыша, но няньки и евнухи, повинуясь воле царя, стали пестовать и ублажать малыша. Каллий повеселел. И как будто забыл Эрмораду. Перестал о ней даже спрашивать. Митрадатика звал своим братом, как у них повелось изначала. Лаодику, подражая прислуге, называл "государыней". А Евпатора почему-то - никак. Ни "царем", ни "отцом", ни "господином", ни "дядей". Когда царь приходил проведать детей, сын бросался к нему со всех ног. А Каллий делал несколько быстрых шажков - и... словно сам себя останавливал.
   Однажды Евпатор взял его на руки. Каллий не стал вырываться, а напротив - обнял его. Доверчиво и... боязливо. С тех пор, как уехала Эрморада, в нем вместо прежней напористой бойкости поселилась эта странная смесь: нежность и диковатость.
   Евпатор поцеловал его и сказал ему: "Что же ты не подошел поздороваться?"
   - Здравствуй, - прошептал послушно малыш.
   - Если хочешь, ты можешь меня звать отцом, - предложил Митрадат.
   - Мой отец был Фоант. Царь Фоант, - с важным видом ответил Каллий.
   - Ты его помнишь?
   - Ага.
   - Ты любишь его?
   - Не... не знаю.
   - А - меня?
   Ребенок внимательно посмотрел на Евпатора, заморгал часто-часто - и в слезы. Царь скорей опустил его на пол и отправил гулять.
   А сам себя корил за дурацкие вопрошания. Нашел, о чем и с кем говорить! Да не все ли равно, как к тебе относится эта малявка? Что за глупая ревность - к покойнику? И зачем набиваться в отцы к малышу, который - все это знают! - заложник?...
   А может, и Каллий - знает? Оттого и чурается своего воспитателя. Иногда Евпатор, лаская родного сына, ловит - краешком глаза, затылком, спиною через одежду - испытующий взгляд огромных карих очей с золотинками. Взгляд - завидующий, восхищенный и недетски смятенный... Неужели ему нашептали, что он - не в гостях, а в плену у царя?
   Митрадат наклоняется и над Каллием. А ребенок вдруг открывает глаза. Те самые, выдающие смесь кровей: Эрморадиной, скифской, и Фоантовой, таврской...
   Он - не спал?
   Царь и пленник глядят друг на друга безмолвно. Евпатор слегка улыбается и хочет тихо уйти. Но из кроватки навстречу ему робко тянутся тонкие, почти прозрачные ручки. Царь невольно сгибается, чтобы мальчик достал. И тот, дотянувшись и обвив его шею, неумело и робко... целует его. Так робко и так неумело, как будто его никогда никто не ласкал. И он не знает, что такое - отцовские ласки.
   - Спи, маленький, не буди никого, еще рано, - шепчет ему Митрадат.
   Каллий - ни звука в ответ. Лишь кивок и улыбка. Всё понимает!
   "Кентавреныш", - думает с умилением царь. - "Как ты будешь тут - и без матери, и без меня?... Кому поручить, чтоб за тобою получше приглядывали?"...
  
  
   Пока что приглядывают - за самим Митрадатом. Он чувствует это спиной. Оборачивается. На пороге оторопело застыла юница. Судя по платью и неснимаемому браслету - рабыня.
   - Ты что? - поднимает брови Евпатор.
   - Государь, я... горшочки вынести, - заливаясь краской, лепечет она.
   Он чуть не прыскает со смеху, прикрываясь ладонью. Горшочки!... А девчушка хорошенькая. Свеженькая такая смуглянка. На вид ей не больше шестнадцати. Верно, новенькая, он раньше ее в гинекее не видел. Она почитает его и боится - ужасно.
   Царь подходит к ней. Она тотчас опускает глаза. Он берет ее за подбородок.
   - Как зовут тебя, милочка?
   - Фригия, мой государь.
   Еще бы сказала - "Великая Фригия!"... Страна, за которую был убит Митрадат Эвергет. А Евпатор по милости рока может сделаться обладателем Фригии, не подвергая себя ни малейшей опасности и даже не выходя из дворца. И чего ему не сидится?
   - Фригия - это рабская кличка, - поморщившись, говорит Митрадат. - У тебя родители - были?
   - Да.
   - И как они звали тебя?
   - Гедонэ, - зардевшись, признается она.
   Очень трогательно. "Гедонэ" - она же "Услада". Или "Блаженство". Не раздумать ли с бегством, покуда не поздно?... Нет. Решил - так решил.
   - Гедонэ, ты умеешь хранить секреты? - вопрошает он заговорщически.
   - Умею, мой господин.
   - А клочок папируса и принадлежности для письма можешь мне принести сейчас незаметно?
   - Попробую взять в школьной комнате у царевен.
   - Неси поскорей! У меня мало времени.
   - Повинуюсь, мой государь.
   Девчонка, оказывается, быстра и находчива, а не только юна и мила. Право, жаль уезжать неизвестно куда!...
  
  
   "Царь Митрадат Евпатор - сестре и супруге своей Лаодике, с любовным и братским лобзанием. Я уехал по важному тайному делу и могу воротиться не скоро. Покуда отсутствую, поручаю заботам твоим наше царство и все подвластные страны. Коли я вдруг совсем не вернусь, будешь править до возмужания сына нашего Митрадата. Престол унаследует - он. Большая печать - в ларце, что стоит у меня в изголовье. Береги детей, будь здорова, соблюдай договоры с друзьями и обходись заботливо с Каллием. Не пытайся выведать, где я: этим ты причинишь мне вред или ввергнешь в опасность. Любопытным скажи, что я объезжаю отдаленные области царства. Да хранят тебя боги. Прощай".
  
  
   Фригияночка ждет в отдалении. Честно делая вид, будто ей ни капли не интересно, что такое корябает на обрезке папируса царь.
   Он кончает писать. Озирается: нечем заклеить. Воску девушка не принесла. Митрадат видит длинную заколку из меди в каштановом гладком узле на склоненной головке рабыни. Не колеблясь, выдергивает - и закалывает папирус.
   Какие роскошные волосы. Должно быть, когда ее продали в рабство, остригли, а они опять отросли, только стали пышней. Их трудно собрать в пучок - упруги и неподатливы.
   Царь с удовольствием погружает ей в волосы свою пятерню. И приказывает дружелюбно, но непреклонно:
   - Гедонэ. Это ты передашь царице через три... даже лучше - четыре дня. Не раньше. Исполнишь?
   - Исполню, мой повелитель.
   - Никому не скажешь?
   - Да сразит меня молния.
   Он усмехается и подает ей записку:
   - Спрячь. У тебя не должны это видеть.
   А куда она может спрятать? Растерялась и вертит в руках. Ай, какая простушка! Митрадат властно привлекает девчонку к себе, отбирает сложенный втрое папирус и старательно засовывает под схваченное высоким поясом платье, между маленькими и твердыми словно дикие яблочки - он успел-таки высмотреть! - грудками. Она же вся затряслась, раскраснелась...
   - Ну-ка, тихо! - шипит Митрадат. И тут же, смягчившись: - Вот дурочка. Уж пора бы знать, куда прячут записки.
   Улыбается, всхлипнув:
   - Государь мой, я плохо умею писать. Нету надобности.
   Это к лучшему. Значит, и не прочтет. Он гладит ей голые смуглые плечики и почти по-отечески наставляет:
   - Вытри нос. Никто не должен знать, что мы с тобою... секретничали. А иначе из-за тебя у меня сорвется очень важное дело. Проболтаешься - несдобровать. Обещаю. А будешь послушной умницей - привезу подарок.
   Она поднимает темные, сладко блестящие, точно мокрые вишни, глаза:
   - Мой царь... уезжает?
   - А это тебя не касается! - обрывает ее Митрадат. - Занимайся своими делами. Выноси... горшочки.
   Кивает. И - ни с места. Как тут удержаться. Стиснул в объятиях. Запечатал ей уста поцелуем. Властно выпалил: "Дожидайся меня, Гедонэ!"
   И ушел. Позабыв, что хотел заглянуть напоследок и к дочкам. Вспомнил, лишь когда сел на коня.
  
  
   Солнце только всходило. Город едва просыпался, позевывая под морским соленым туманом. Дорога была пустынной, а камни на ней, должно быть, влажными и холодными. Босоногий мальчишка, выгонявший гусей из последнего дома с предместье, зябко ёжился и растирал себе тощие плечи и ляжки. Гуси, услышав топот копыт, не спеша отошли на обочину и осуждающе загоготали.
   Трава зеленела как бешеная. По сторонам дороги торчали сухощавые как старички, но молодящиеся по весне кривые маслины.
   Два матерых козла - буйно-серый и грозно-рыжий - были привязаны к колышкам так, чтоб не могли попортить деревья. Но рогатые твари на щуплые древеса и не зарились. И даже не пожирали росистую сочную траву. Между ними была - дорога. И они, натянув, как тетивы луков, каждый свою веревку, пялились друг на друга и яростно перемекивались.
   - Бэ-э-э! - поддразнил Евпатор.
   - Бэ-э-э! - подхватили, дурачась, друзья.
   - Бэ-э-э-э!! - заорали козлы.
   С глазами, налитыми кровью.
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"