Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Игры сатиров: Продолжение 5

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    На арене действий появляются римляне: крайне встревоженный происходящим в Азии пропретор Рутилий и прославленный полководец Марий, мечтающий спровоцировать войну с Митрадатом.


   Позолоты да мраморы, бронза, мозаики, голозадые грецкие боги...
   Гаю Марию ясно теперь, почему ни одно назначение в Азию не обходится в Риме без яростных свар. Будь ты нищим секретаришкой, здесь ты сделаешь состояние. Где, в какой еще римской провинции, проконсул живет не в походной палатке и не в снятом у местных домишке - а в бывшем царском дворце?... Безобразие. Роскошь - во сне не приснится. Вот где надо служить. Но сюда попадают одни проходимцы. Марий - из батраков, хоть и всадник по роду. Ему пришлось добывать все чины, пробиваясь из грязи и ничем не гнушаясь. Отправлялся - куда посылали. То в Испанию, где оголтелые бабы размозжали о скалы головки своих же детей - лишь бы те не изведали рабства. То в Африку, где, гоняясь за неукротимым Югуртой, приходилось пить соленую жижу и жрать поджаренных змей. А в Италии?... Еле смыв с себя пот нумидийской войны, Марий бросился прогонять из Италии полчища варваров - тевтонов и кимвров. Тех самых, которые перерезали, точно стадо овец, две отборные армии Цепиона и Маллия. А потом, в самом Риме?... Опять эти знатные умники из сената сунули шестикратного консула Мария носом в дерьмо. Вовлекли его в гнусные игры. Так что он оказался вынужден покарать своих бывших союзников Сатурнина и Главкию. А теперь от него все воротят носы: дурно пахнешь. Дескать, Марий - бесчестный политик, Марий предал друзей за посулы патрициев; Марий пролил кровь народных трибунов - и где! - на святых камнях Капитолия...
   А ведь Марий всего лишь пресек назревающий бунт. Кто ему приказал покончить с двумя подстекателями? Весь высокий сенат. Одногласно. Возложили, конечно, на консула. И теперь его же винят: мог бы, дескать, поаккуратнее.
   Никакой благодарности. Оскорбления, сплетни, наветы, настенные надписи: "Марий паскуда", "Марий палач", Марий - то, Марий - сё...
   Даже здесь, в Пергаме, люди шарахаются.
   Даже бывший соратник - заставляет себя ожидать.
   Может, плюнуть на эти узорные мраморы? И уйти, ничего не сказав?...
  
  
  
   "О Юпитер! И вправду - Гай Марий! Я думал, раб либо что-то напутал, либо кто-то меня разыграл! Ты - в Пергаме? Глазам не верю, но - рад!"...
   Это речь произносит, идя навстречу нежданному гостю, сухощавый и очень коротко стриженый человек, словно тонущий в тоге, надетой небрежно и наспех.
   Заместитель проконсула Азии. Публий Рутилий Руф. Который служил под начальством Мария в Африке. А теперь притворяется, будто рад его видеть в Пергаме.
   - Извини за задержку, - подает ему руку Рутилий. - Честно молвить, я отдыхал. И не мог явиться к тебе сонным и неумытым.
   - Эх, Азия, Азия.. - качает Марий круглой своей головой с обширной смуглой плешью. - Край небитых царей и лентяев.
   - Не скажи! - возражает Рутилий. - Уж лентяйствовать тут не приходится. Но работаю часто ночами. Днем - такая жара.
   - Ну, и как успехи в делах? Миллионы, поди, уже нажил?
   - О чем ты?...
   Рутилий глядит изумленно и укоряюще. Ишь ты, праведник. Знаем мы вас. На словах неподкупны, а прорвутся к кормушке - за ушами трещит. Не жуя, наворачивают. А потом измышляют забавы. Заводят себе кто полсотни рабынь, кто питомник пантер, кто редкостных рыбок. А кто - самоцветами нужник выкладывает.
   - Марий, ты ведь знаешь меня, - говорит с упреком Рутилий. - Я скорее лишусь своего, чем возьму неположенное. Почему-то всем в Риме кажется, будто в кресле проконсула невозможно не сделаться лихоимцем и вором...
   - А разве не так?
   - Да и Сцевола вряд ли меня пригласил бы в легаты, будь я своекорыстен...
   - А кстати, - меняет Марий беседу. - Где он сам-то? Где Сцевола?
   - Вы немного с ним разминулись. Он уехал в Эфес. Если он тебе нужен, попробуй нагнать.
   - Обойдусь. Лучше я пару дней отдохну. Совершенно умаялся, добираясь сюда на греческом судне среди всякого сброда. Марсом клянусь, от моих солдат - и то приятнее пахло. От них хоть - честным потом несло. Честным мужеским потом и простою честной похлебкой. А эти... Никакому боги неведомо, что твои азиаты жрут и чем натираются. Самому доселе мерещится, что воняю - как дешевая девка.
   - Ты устал, но не надо ворчать, - говорит, приглашая Мария сесть, Рутилий. - Азиаты такие же люди, как мы. Есть, конечно, лгуны, негодяи, убийцы... Но встречается много таких, у кого нам не грех поучиться.
   - Поучиться? У наших рабов? - ухмыляется Марий. - Ха, я слышал, теперь это в моде! Покупать за сундук серебра азиатишку или гречишку, а потом глядеть ему в рот и твердить за ним стишки про вино и сожительство с мальчиками. А по мне - это мерзость! Наши предки жили без этого. И уже покорили полмира.
   - Наши предки, - возражает Рутилий, - отрядили когда-то в Афины послов, чтобы те списали для Рима законы, составленные Периклом.
   Марий лишь неприязненно фыркает. Дельным был человеком Рутилий. Храбрым и хладнокровным солдатом. А теперь и его одолела эта зараза - тяга к грекам и греческим книжкам! Говоришь с ним по старой памяти как со своим, а он тебя - раз, и подколет. Блеснет своей образованностью. Слушай, нечего нос задирать!
   - Полагаю, Рутилий, пришли времена, когда римлянам нужно не перенимать чужие законы, а устанавливать всюду свои. И следить, чтоб они соблюдались.
   - Вот именно! - воздымает руки Рутилий. - А мы... Марий, если б ты знал, что творится в этой провинции! Мы со Сцеволой силимся что-то исправить, но и мы приходим в отчаяние. Если так будет длиться и далее, нас ничто не спасет.
   - Вас со Сцеволой?
   - Рим. И живущих в Азии римлян.
   Разговор становится важным.
   Но его прерывает - скандал.
  
  
  
   В зал вторгается кто-то из службы проконсула и, отведя Рутилия в сторону, говорит ему что-то тихо, но возбужденно.
   - Нет! - молвит резко Рутилий. - Вы что там, с ума посходили? Делать нечего этим эдилам? За слово - в тюрьму?... Отпустите!...
   - Но он...
   И опять меж собой: "шу-шу-шу"...
   - Хорошо, - решает Рутилий. - Приведите сюда. Разберусь. Чтобы больше не повторялось.
   - А что такое случилось? - любопытствует Марий.
   - Глупость! - машет рукою Рутилий. - Эдилы схватили философа. Выступал в пергамском гимнасии. Хотели, верно, вынудить штраф. Он не дал, его повязали - стал шуметь, может, что и сказал сгоряча про хваленое римское право...
   - И отлично остыл бы в здешнем карцере.
   - Марий! Стыдно! Это - сам Метродор! Его имя знает вся Эллада и Азия!
   - Я римлянин. Мне не стыдно - не знать.
  
  
  
   Тут и вводят в приемную статного, тучного, ярко одетого и весьма холеного мужа, лет которому явно за сорок, а возможно, и под пятьдесят. Он не видел Мария раньше и не ведает, кто он. А к Рутилию обращает изддевательски церемонный привет:
   - Рад предстать пред почтенным легатом Рутилием! В коем тяга к мудрости столь велика, что он держит ее под охраной и накрепко связанной!
   - Развяжите его и уйдите отсюда, - велит Рутилий охранникам.
   - Благодарствуй, - кивает ему Метродор, добавляя дурашливо: - Одного не пойму, что за прок был завязывать руки тому, чье оружие - не кулак, а язык.
   Секретарь тихонько переводит эти наглые речи для Мария. Как сильно Марию всё это не нравится. Он бы врезал ученому франту. Но хозяин в Пергаме - не он.
   Между тем Рутилий начинает допрос, приказав секретарю всё записывать.
   - Назови свое имя.
   - Ме-тро-дор! - диктует тот по складам, словно в школе.
   - Место жительства и гражданство?
   - Вифиния. Халкедон.
   Рутилий прерывает:
   - Неправда. Ты родом из Скепсиса, что в Троаде. В провинции Азия.
   - Родом? И что? - не сдается философ. - Я живу в Халкедоне с женой. Коренной халкедонянкой. И давно занесен в списки граждан. А стало быть, вам я не подданный.
   - Есть люди, что могут сие подтвердить?
   - Разумеется. Царь Никомед Эвергет. Хватит или еще?
   - Нет, достаточно.
   "Я слыхал, он писал Никомеду многие речи", - говорит по-латински Рутилий в сторону Мария. А у Мария уже вздулись желваки. Его воля, он прибил бы на месте такого нахала. Вздумал, вишь ли, хвастать тут дружбой с царями! Кто еще у него в поручителях ? Может, сам Митридат?...
   - Что ты делал в Пергаме? - продолжает Рутилий расспрашивать.
   - То же, что и всегда. Навещал друзей. Вел беседы. Рылся в свитках. Сегодня был приглашен в гимнасий для выступления...
   - Гимнасиарх тебе дал разрешение?
   - Да.
   - И о чем ты рассказывал юношам?
   - Излагал учение орфиков.
   - Отчего же вышел скандал?
   - А про это, почтенный легат, ты спроси у своих соглядатаев.
   - Мне сказали, что ты призывал азиатов к восстанию, - замечает спокойно Рутилий.
   - Я?! - смеется в ответ Метродор. - Им почудилось. Мой предмет был сугубо ученым и никак не касался политики.
   - Ты бы мог повторить свои главные мысли - здесь, сейчас?
   - Как прикажешь!
   Философ становится в театральную позу, поправляет измятый и порванный в схватке ярко-алый, украшенный синим меандром гиматий - и пускается вить словеса:
   - Постараюсь изъясняться доходчиво, дабы твой борзописец не исказил мою речь. Стало быть: для начала я молвил собравшимся, что, согласно учению, перенятому Пифагором Самосским у чистейшего духа Орфея, круговерть бытия есть история царствий, но царствий не здешних, земных, а божественных, высших. Первым мироправителем, как известно, был беспредельный и темный Уран. А вторым - пожиратель чад своих, Кронос. Третьим - Зевс, отомстивший Крону за сожранных братьев и низвергнувший в Тартар отца. Но четвертый владыка всего, воцарившийся силой любови, ибо сам Громовержец вручил ему скипетр и трон - это Диево чадо, вечноюный, вечнотерзаемый, но всегда торжествующий и всегда бессмертный Дионис!...
   "Так и знал", - тихо шепчет Рутилий мрачному Марию. Марий, впрочем, не понимает, отчего - "так и знал". Метродор между тем продолжает:
   - А далее я говорил о таинственной сущности Бога сего. Ибо нет единого мнения, был на свете единый Дионис, воплощавшийся в множестве обликов - Бык, и Лев, и Дракон, и Змей, и Лоза, и Вино, и рогатый отрок Загрей, и суровый брадатый Сабазий, и зачатый в Аиде Иакх - или то различные Боги, только общее имя - одно. Я дерзнул привести доказательства, что разумнее верить в единство души, будь то даже душа божества. Посему нет конца его царствию, нет конца череде возвращений Бога-Странника, Бога-Спасителя! Он - последний мировластитель, бог великий и благодатный. Он - само совершенство во всей полноте. Он есть всё: и награда, и кара, и свет высот олимпийских, и багровый мрак преисподней; он есть корень и плод, он побег и семя; он сок бытия жизнедарный; он впитал с младенчества знание светлых тайн от Отца - и загробных тайн от Великой Богини, имя коей нельзя называть... Он изведал все муки страстей земных на себе - и ужас рождения из горящего чрева Семелы, и враждебность царицы Богов, и мучения смерти, и тяготы поношений и рабства... Но кто бы и как бы его ни терзал, он всегда побеждал и всегда возвращался, как после зимы возвращается буйное лето, и снова всех собирал в свое воинство, затевая великий поход от предела к пределу, как солнце - с востока на запад... Все равны перед ликом его - азиаты и эллины, индийцы и иудеи, младенцы и старцы, мужчины и женщины, господа и невольники - все, кто служат Дионису, приобщаются к таинству счастья, получая дар, выше коего нет на земле - дар свободы! Потому среди многих имен всемогущего Бога есть заветное - Избавитель, Освободитель, Расторжитель Уз и Развязыватель всех довлеющих связей - Лиэй!...
   Метродор, увлеченный своим красноречием, вдруг опомнился и, лукаво замявшись, закончил:
   - А далее, о почтенный легат, я сказать ничего не успел. Видно, здешним властям столь ужасно слово "свобода", что, едва я его произнес, мою речь пресекли, а меня самого повязали... Будь любезен, открой мне, за что?
   - В Риме запрещены вакханалии, - изворачивается Рутилий.
   - Мы не в Риме! - ответствует Метродор. - И вообще я не произносил ничего, о чем бы уже не писалось в старых философических книгах.
   - И о скором пришествии Бога?
   - Но сие вытекает из сказанного, - пожимает плечами философ. - Коли мы согласимся, что Дионис един и бессмертен, и век его уже наступил, а явления миру доподлинны, будет верно предположить, что и ныне живущим предстанет одно из его воплощений...
   - Довольно! - прерывает Рутилий и несколько нервно диктует секретарю: - Запиши. Легат Публий Рутилий Руф не нашел в речах философа Метродора Скепсийского оскорбления Рима, попрания нравственности и призывов к свержению к власти. Потому счел его арест неприятным недоразумением и велел отпустить, не вменив никаких обвинений... Ты желаешь прочесть протокол?
   - Если я остаюсь на свободе - зачем? Чтоб поправить огрехи в грамматике и орфографии? Я учу начинающих только за плату.
   - Огрехи, коли найду, исправлю я сам, - отвечает с достоинством Публий Рутилий. - Я не столь кичлив как иные, и совсем не считаю зазорным разбираться в эллинской грамоте.
   Оба слышавших - и Метродор, и Марий - принимают упрек на свой счет. Марий бычится, Метродор только всфыркивает.
   А Рутилий меж тем продолжает:
   - Как лицо должностное, говорю тебе: ты свободен, иди куда хочешь. А как человек, не желающий зла, от души посоветую: уезжай в Халкедон. И скажи спасибо богам, что с тобой разбирался я. А не... кто-то иной.
   Чуть помедлив и усмехнувшись, Рутилий указывает Метродору на свирепо сверкающего очами незнакомца в дорожном плаще:
   - А не... славный мой друг и соратник. Шестикратный консул Гай Марий.
   - Марий?!...
   Наконец-то философ испуган, смущен, поражен.
   Не позволя себя изучать и разглядывать, Марий резко встает и рычит с повелительным жестом:
   - "Пшёл вон!!"...
  
  
  
   Эка наглость! Совсем распоясались! Взять бы палку да взгреть! Иностранец, ха-ха! Коли так с ними всеми миндальничать, в Риме нынче бы правил чернорожий Югурта! Или тот Ганнибал! Или звероподобные кивмры! Вот нахал!...
   Марий неистощим на ругательства. А Рутилий все так же мнимо невозмутим.
   Он решает: сказать - не сказать. Марий вовсе не глуп. Марий - груб. Неотесан. Нетонок. Необразован. Зато обладает иными достоинствами. Силой. Волей. Нечеловечьим упорством. Пожелает - море вычерпает или гору свернет. Он герой. Как иначе сумел бы мальчишка-батрак дослужиться до высших чинов, многократно быть избранным консулом и жениться не просто на патрицианке - а на женщине рода Юлиев, в жилах коих - кровь царей и богов!... Марий не был Рутилию близким другом, но он и не враг. Марий нынче почти что в опале, однако он из тех, кто умеет идти лишь вперед, не смущаясь хулой и презрев все препятствия... Марий - мощный сторонник, и если он ныне хоть что-то поймет...
   - И охота тебе церемониться с этакими пустозвонами! Дать пинка или оштрафовать для острастки! - продолжает обсуждать происшествие Марий.
   Рутилий берет его за руку.
   - Хорошо, что ты видел и слышал всё от слова до слова. Иначе бы я затруднился это пересказать. Вёл себя он и впрямь вызывающе, только это ничтожнейший и наименьший проступок из всех, не идущий в сравнение с тем, что он произнес там, в гимнасии. Как ты думаешь, Марий, почему он решил говорить - про Диониса?
   - Потому что все греки - пьянчужки, бездельники, болтуны и развратники! И богов почитают - себе соответственных!
   - Марий, Марий, если бы - так! - произносит Рутилий печально. - Всё намного тревожнее. И опаснее, думаю я.
   Оглядевшись и убедившись, что поблизости нет ни охранника, ни секретаря, ни раба, Рутилий решается высказать Марию главное:
   - Я служу здесь всего лишь полгода. Но уже заимел среди греков немало друзей. Вряд ли, кстати, оно получилось бы, не говори я свободно по-гречески... И наслышан о том, о чем в Риме не знают, да и знать не хотят. А узнают - не примут всерьез. Между тем это истинно важно. Среди местных гуляет молва, будто в Азии видели - Бога. Он бродил тут несколько лет тому назад в неприметном обличии смертного - бородатого рослого юноши или мужа. Распознать его можно было лишь по венку на кудрях - нежелтеющему и невянущему, будь то осень или зима.
   - Чепуха! Проходимец какой-нибудь баловался, - изрекает Марий.
   - Я тоже так думал сперва, - кивает Рутилий. - Но потом, любопытствуя, начал расспрашивать. И узнал немало занятного. Наш пришелец творил чудеса.
   - Например?
   - Близ Пергама есть городок. Тиатиры. Там верят в такое предание. Бог Дионис, явившись в одну из усадеб, исцелил мановением длани селянку и влюбился в нее. Местный сборщик налогов и злобнейший ростовщик - Серпилий или Сервилий - взревновал и велел своим людям схватить соперника. Бога, якобы, бичевали и решили продать как скотину. Но удары на плоти его не оставили никакого следа, а оковы сами ниспали. Говорил он не прозой, как все, а прекраснейшими стихами. Не скрывая, кто он такой и суля за свое поругание кару.
   - Верно, тоже попался философ! Или комедиант, - усмехается Марий.
   - Может, так, а может, не так, - продолжает Рутилий. - Дело давнее, уяснить невозможно.
   - Почему, раз были свидетели?
   - Со свидетелями - дело плохо. Сам Сервилий погиб в тот же год от укуса змеи. Покупатель раба, говорят, был сражен на дороге молнией - дескать, гневный Юпитер воздал за страдания сына. Отец той девицы повесился. А она - утопилась, но сделалась нимфой источника. Тот источник тебе в Тиатирах покажет любой. Раньше там еле-еле сочилась вода, а теперь она льется обильной струей, нежно благоухающей миррой и розами. Называется новый источник девическим именем: "Евдора", что значит по-нашему - "Благодать".
   - Ох, и любят гречишки легенды! - недоверчиво хмыкает Марий.
   - Легенды легендами, но бичевателя я отыскал, - признается Рутилий.
   - И что же?
   - Он верит, что поднял руку - на Бога. За что справедливо наказан. У него - отсохла рука.
   - Может, просто на службе перестарался?
   - Я бы этого не исключал, - соглашается Публий Рутилий, но опять гнет свое: - Тут была и другая история. Это мне рассказали на Лесбосе, в Митилене. Примерно тогда же пираты напали на плывший из Пирея корабль. На котором опять обнаружился наш незнакомец. Все описания сходятся: сильный высокорослый мужчина с густой бородой и в невянущем виноградном венке.
   - Ну, и снова был бит и продан? - ехидствует Марий.
   - Отнюдь. Выручая себя, он устроил там представление, утопив на потеху пиратам кого-то из попутчиков-римлян. И разбойники взяли в заложники всех, кроме этого малого, в коем сами увидели - Бога. Хочешь верь, а хочешь, не верь, но с тех пор пиратская шайка киликийца Селевка остается неуязвимой, нападая не только на корабли, но и на береговые селения от Троады до Гераклеи.
   - Плохо ловят, - роняет Марий. - Прости, перебил. Продолжай свои сказки, Рутилий.
   - Я бы сам посчитал это сказками, - улыбается тот кривовато, - не возникни из них настоящая, охватившая чуть ли не всю провинцию Азия, вера в то, что Спаситель - придет! Он являлся неузнанным, дабы взглянуть на людские страдания - а быть может, и чтоб самому испытать человечью несчастную долю. Но второе пришествие будет иным: вслед за Жертвою явится - Избавитель и Мститель! На Диониса Освободителя тайно молится всякий раб, всякий нищий, всякий падкий на чудеса идиот - а теперь дошло до того, что в пергамском гимнасии его царствие и торжество предрекает модный философ!
   Марий вскакивает:
   - Задержи его! Захвати! Подстрекатель, смутьян, что с ним цацкаться?! На каленые прутья, в холодную воду, на крест - чтоб другим неповадно!
   - Но, Марий! - преграждает ему дорогу Рутилий. - Это будет позор! Нам ли, римлянам, не боявшимся ни иберийских дротиков, ни нумидийских стрел, ни тевтонских мечей - сознаваться, что мы опасаемся невесомого слова? Что считаем врагом - не восставшего бунтовщика, не вражеского полководца, а всего лишь завзятого говоруна, составителя бойких книжонок? Красноречие Метродора и впрямь велико, только мысли - он сам признается - не новы... Он действительно просто пересказал кое-что из учения орфиков. Дело, Марий, не в нем!
   - Ну, а в чем?
   - В том, что тут происходит. Я рискну тебе высказать, Марий, вещи очень для всех неприятные. Мы со Сцеволой много раз обсуждали их, ибо мыслим согласно, но мы неспособны отсюда влиять на решения наших сенаторов. А без этого сделать нельзя ничего. Между тем делать - нужно, покуда не поздно.
   - Делать - что?
   - Уяснить себе правду. Публиканы - сборщики податей, откупщики, ростовщики, банкиры, менялы - ведут себя в этой стране как разбойники. Даже мы, законная власть, проконсул, легат и помощники, не находим управу на их беззаконие. Положение азиатов, Марий, отчаянное. Срочно нужен новый закон! Мы должны перестать вести себя в нашей провинции, как во вражьей земле! Прекратить ее грабить, пытать, унижать! Или не возмущаться тому, что подданные мыслят нас своими врагами и готовы отдаться любому пройдохе, который их поманит - свободой от нас! Умножать жестокости некуда: нет семейства, нет дома, нет города, где кто-нибудь не подвергся бы разорению, рабству, неправой казни, насилию... Так нельзя управлять! Твердость очень похвальна, но твердость - за которой незыблемый, беспристрастный закон. Я стараюсь искоренить произвол, я сумею выдержать эту борьбу вместе со Сцеволой, а потом без него - еще год. Только что - после нас? Новый алчный проконсул с новым столь же алчным легатом? Опять лихоимство, бесправие, унижение, пытки и кровь?... Марий, нужен закон о провинции Азия! Проведенный в комициях! Нужен, пока мы у власти! Ради Рима и общего блага - встань на нашу сторону, Марий!
   - Но, любезный Рутилий, - размыкает Мария уста. - Разве ты не слыхал, что в теперешнем Риме распоследний бездельник значит больше, чем я?
   - Ты лукавишь и прибедняешься.
   - Прибедняюсь?! После всего, что со мною стряслось?! Ведь меня обвинили в предательстве Сатурнина и Главкии! От меня отвернулись все разом - и сенат, и былые соратники, и отравленный клеветою народ!
   - Твоя слава не может быть кем-то оспорена, Марий. Ты герой многих войн. Ты единственный в нашей недавней истории - шестикратный консул. Ты... Да римляне скоро опомнятся и воздвигнут тебе в Капитолии статую!
   - Чтобы было, куда им плевать? Нет, уволь! Прошло мое время, Рутилий. Закат. Годы, раны, печали, болезни... Вот, решил погреть свои старые кости в целебных источниках Азии.
   - Почему не в твоем имении в Байях?
   - Байи летней порой - тот же Рим. Те же сплетни и рожи. Интриги, разврат. Не хочу! А к тому же... Я еще накануне сражения с кимврами дал обет: одолею врага - поклонюсь Великой Богине. Я принес ей жертву в святилище в Риме, но она повелела во сне, чтобы я непременно поехал помолиться ей - в Пессинунт.
   - В Пессинунт? - поднимает свои светлые брови Рутилий.
   Почему-то легату не верится ни в подагру, ни в особую набожность Мария.
   - Да. А что? - отвечает новоявленный римский изгой, старый неугомонный вояка.
   - Ничего. Там сейчас не вполне безопасно.
   Ибо рядом, в Каппадокии, обретается ныне похититель царств и убийца царей - Митридат. Марий хочет попасть ему в лапы? Или думает, шестикратное консульство там его защитит? Царь понтийский открыто пока не порвал своих обязательств перед Римом, но, похоже, его уже не проймет никакое увещевание, никакой сенатский вердикт. Или Марию в Риме дано поручение? Вряд ли, Марий - не дипломат.
   - Может, дать тебе в свиту людей? - предлагает Рутилий.
   - Ни к чему! Я не так знаменит среди здешней толпы, чтоб ко мне приставали на улицах. Шуму лишнего я не хочу. А охрана со мною достаточная.
   - Ты желаешь поехать немедленно - или тут погостишь?
   - Погощу день-другой - и отправлюсь.
   Позолота и мраморы. Бывший царский дворец. Неподатливый, затаивший какие-то непонятные замыслы - Марий. Совместная трапеза. Воспоминания о войне в Нумидии. Ругань в адрес Метелла, которого Марий тогда подсидел на главнокомандовании - и в адрес Луция Суллы, который подпортил теперь уже Марию африканский триумф.
   И - ни слова больше о муках Рутилия в Азии. И - ни слова о диких событиях в Каппадокии. И - ни слова о том единственном ныне царе, у которого в снизке прозваний есть - одно роковое.
   "Дионис".
  
  
  
   57. Но борьба за каппадокийский престол на том не закончилась. Лаодика, жена Никомеда и сестра Митрадата, приехала в Рим с неким отроком, дивно красивым, которого назвала своим третьим сыном от первого брака, воспитанным скрытно из страха перед врагами, покушавшимися на его здоровье и жизнь. И теперь царица потребовала, чтобы римский сенат возвратил ей и этому мальчику трон, а поставленного Митрадатом самозванца Аркафия купно с цареубийцей Гордием удалил бы оттуда добром или силой.
   58. Митрадат же, отправив к сенату посольство, велел говорить, будто все слова Лаодики бесстыдны и лживы, ибо не было у нее никогда никакого третьего сына, и любой из придворных в Мазаке может то подтвердить. Сам он, впрочем, сумел превзойти сестру в дерзновенности вымыслов: он назвал малолетнего государя Аркафия Ариарата не сыном своим, а всего лишь воспитанником, что родился от тайного брака покойного Ариарата Эвсеба с некою жрицей, и поэтому вправе наследовать отчему трону и имени.
   59. Как обычно бывает при разрешении споров о власти, сенат отправил в Каппдокию послов, дабы те разузнали всю истину. И послы, возвратившись, доложили сенату, что оба соперника, брат и сестра, одинаково вводят Рим в заблуждение, и что из детей, объявленных Ариаратидами, не является таковым ни один. И сенат решил - на сей раз вполне справедливо - что, коль скоро пресекся в Каппадокии род законных царей, надлежит народу страны самому себе выбрать монарха, исключив из возможных правителей Митрадата и Лаодику.
   60. Между тем мазакийцы восстали против Гордия, управлявшего вместо Аркафия, и он вынужден был, взяв ребенка, бежать к Митрадату, чтоб спасти и себя, и царского сына. Но когда из Рима вторично явились послы, огласившие волю сената относительно Каппадокии, Гордий вновь возвратился в страну, притязая быть избранным. Он был знатен и предприимчив, и, хотя оказался низвергнутым, не желал отказаться от власти, тем паче, что из Понта на помощь ему поспешил Митрадат.
  
  
  
   Длань протянута. Но лицо вошедшего столь свирепо, что встречающий, съежившись, сразу рушится на пол.
   Митрадат с размаху дает пощечину Гордию. И пинает дрожащее тело. Гордий валится на четвереньки, закрывая руками глаза. Из-под пальцев струйкою - кровь.
   - Прихлебатель! Подлец! Паразит! - изрыгает Евпатор. - Зарезал бы - руки пачкать противно!
   - Прости! - умоляет Гордий, вбирая ноздрями соленую липкую влагу. - Не надо так! Пощади!...
   Митрадат еще раз пинает поверженного. Гордий бьется в рыдающем кашле.
   Царь ждет. На него уставляется беспросветно черный взор. И слышится горестное:
   - Разве я... заслужил пред тобою - такое? О зачем?... Не узнав всей правды, не выслушав...
   Митрадат с любопытством глядит. Что-то все-таки в Гордии есть. Благородство древней породы: бледность лика, безвременная паутина морщин возле черных очей, серебристые нити в кудрях и бородке, надлом и тоска...
   - Хорошо, - говорит Митрадат. - Для начала довольно с тебя. Вытри кровь, вставай и рассказывай. Что ты тут вытворял. Прикрываясь невинностью... Ариарата.
   Теперь, когда страх отхлынул, Гордий чувствует стыд. Стыд за то, что Евпатор топтал его словно падаль - на глазах у безмолвного, лишь сжимавшего длинный кинжал, Дорилая. И Гордий - от невыносимой боли стыда - начинает, не могучи совладать с собою, рыдать.
   Митрадат, усевшись в кресле, придирчиво смотрит. Долгоперстые нервные руки, содрогание складок гиматия, сокрушенность трагической позы... Ничего, ничего, даже очень пригодно...
   - А ну перестань! - пресекает он истерику Гордия. - Что ревешь, как глупая баба? Вспомни, кто ты! Будущий царь!
   - Я?! - стонет тот, приняв за издевку.
   - Ну не я же! - спокойно, хотя не без яду, говорит Митрадат.
   - Ты... не бросишь меня?
   - Знал бы - бросил бы. Лет пятнадцать назад. А сейчас уже поздно. Рассказывай!.. Я желаю заранее выслушать всё, в чем тут тебя обвиняют.
   - Пред тобой я ни в чем не повинен, - шмыгает окровавленным носом Гордий. - Клянусь, Митрадат! Я писал тебе в тайном послании, кого я пытал и казнил. Ты ведь сам составил мне список. Я добавил лишь нескольких рьяных сторонников Рима. Никого другого, ручаюсь! Все - враги, твои и мои!
   - Идиот, - тихо сплевывает Евпатор. - Кто учил тебя так поступать? Если взялся казнить - то казнить помаленьку от всех! В каждой партии сыщутся негодяи, изменники, соглядатаи, лихимцы, предатели... И тогда, сколько б ты ни свирепствовал, тебя будут считать справедливым и строгим монархом! Беспристрастным судьей! Неужели не ясно? Надо было ума набираться, а не пьянствовать каждый вечер... Бездельник!
   Гордий снова беспомощно плачет.
   - Ай, о чем с тобой толковать! Ты мне лучше скажи: кто участвует в схватке?
   - Те же самые, - через силу ответствует Гордий. - Ничего... не переменилось.
   - Значит, зря лютовал, истребляя поклонников Рима? - усмехается Митрадат. - Их число не убавилось?
   - Нет. Даже стало... несколько больше.
   - Кто там главный?
   - Ариобарзан.
   - Как?! - подскакивает Митрадат. - Он же был из "защитников вольности"! Ратовал за "великую Каппадокию"!
   - Он... трусливый болтун. И боится тебя. Говорит, что Каппадокия погибнет... без помощи Рима. Ибо ты столь опасный сосед...
   - Ясно, - морщится Митрадат. - А соперники римлянолюбов? Ваши аристократы-спесивцы?
   - Между ними согласия нет, - уверяет Гордий. - Раньше верховодила царица...
   - Сестра-то моя?
   - Да. Однако с тех пор, как она предалась Никомеду и уехала с ним, в их стане свара за сварой. И царицу клянут, и тебя, и Ариобарзана, и Никомеда, и Рим...
   - Кого они прочат в цари?
   - Я... не знаю.
   - А надо бы знать! Скоро ваши дурацкие выборы! Столь безумной затеи даже вшивый баран не измыслил бы! Надо же: выбирать - царя! Никакое собрание черни не способно вменить кому-либо царственность. Нужно либо родиться царем, либо стать им волею неба. Выбор - дело богов. Впрочем, раз уж решили - пусть выберут. Почему - не тебя? А, мой Гордий?
   - Ты шутишь. Я... всё потерял, Митрадат.
   - Царь не должен произносить такие слова! Ты - не царь. Но утешься: среди прочих соперников тоже как-то не видно царя. Ты не лучше. Зато и не хуже. Нужно сделать, чтоб избрали - тебя.
   - Но Ариобарзан...
   Митрадат скрежещет зубами, и Гордий тотчас осекается.
   - О ничтожество! - говорит Митрадат, непонятно к кому относясь. - Надо думать, как выиграть. Распри у друзей самостийности - наше благо. Поддержим их и докажем, что худший враг - это Рим. Выбрать Ариобарзана - лишиться остатков достоинства. Понял, Гордий?
   - Я понял. Но... как? Ведь меня обвиняют в тиранстве.
   - Покаяться. Мне понравилось, как ты сейчас рыдал и молил о прощении и снисхождении. Этой сценой начнем твою речь. Только не доводи покаянный плач до истерики. Помни меру! Политика - это тоже театр. Выступая в маске царя, говори величаво и внятно - даже если навзрыд. Закрывать руками лицо - это сильный прием, но использовать его можно, чтоб верили, только однажды. Обдумав и высчитав, где и как. Наилучшее средство: доводишь до слезного сострадания чернь - и немедленно приступаешь к оправданию своих порицаемых прежде поступков. Напирай на честность намерений. Обвиняй врагов, что мешали тебе воплотить твои общеполезные замыслы. Когда чуешь, что люди поверили - начинай громить неприятелей. Угрожая, язвя, насмехаясь. Отточенная эпиграмма - знай, несчастный! - разит наповал. После этого приступай к обещаниям. Тут - побольше красивых словес и поменьше подробностей. Звонкая речь - половина успеха, мой Гордий. Я тебе помогу сочинить ее и разучить, хоть и зол на тебя.
   - О единственный верный мой друг, благодетель, спаситель...
   - Молчи! Рано лезть с поцелуями. Выиграем - вот тогда и обнимемся. А сейчас умойся и действуй. Прикинь, что кому говорить. Ибо завтра же ты начнешь обольщать друзей независимости. Обещай что угодно. Льсти, юли, извивайся ужом. Говори про опасность вмешательства Рима: приводи в пример Никомеда, которы начал союзником Рима - а кончает рабом... Свою дружбу со мной объясняй моей силой. Но можешь ругать и меня - разрешаю! Это произведет впечатление. Только не пересоли: мне сие безразлично, тебя же сочтут перебежчиком. Неблагодарным. Укоряй меня в том, что обычно охотно прощается: в непомерной гордыне и вспыльчивости. Беспощаден, дескать, с врагами, но зато свято верен друзьям...
   - Я сего никогда не забуду, о мой Митрадат!
   - Принимайся за речь, недоумок. Я побил тебя - но не предам.
  
  
  
   Распрощавшись с воспрянувшим Гордием, Митрадат в одиночестве вышел на воздух. У порога остался стоять позабытый и незамечаемый им в темноте Дорилай. Потому царь, наверное, думал, что никто не видел, как рухнул он на колена, припадая пылающим лобом к лихорадочно жаркой земле. Как взмолился на языке своих предков, простирая жадные руки к непроглядно черному небу, к равнодушно мерцающим звездам, к величавой красной луне - Анахите, Гекате, Селене.
  
  
   Даждь удачу мне, Анахита,
   многомощная, всеблагая!
   Сотвори, внимая молящему,
   чтобы властвовал я надо всеми:
   над любой земнородной тварью,
   над рабами и господами,
   над царями и племенами -
   принесу тебе жертвы обильные!
  
   Даждь удачу мне, Анахита,
   многомощная и всеблагая!
   Сотвори, внимая молящему,
   чтобы конь мой скакал, объезжая
   западни, кознодеем разрытые,
   чтобы разум мой рвал тенета
   ста ловушек, врагами замысленных -
   принесу тебе жертвы обильные!
  
   Даждь удачу мне, Анахита,
   многомощная и всеблагая!
   Сотвори, внимая молящему,
   чтобы я сокрушал в сражениях
   вражьи полчища неисчислимые,
   разбивая свирепых воителей,
   как дитя черепушки глиняные -
   принесу тебе жертвы обильные!
  
   Даждь удачу мне, Анахита,
   многомощная и всеблагая!
   Сотвори, внимая молящему,
   чтобы я обрел это царство,
   и скотом, и хлебом обильное,
   где играют с фырканьем лошади,
   где гремят по камням колесницы,
   где красавицы пышноволосые
   варят в медных котлах яства жирные,
   насыщая утробы супружние,
   наполняя припасами погребы,
   ради сытости и удовольствия.
  
   Чтоб моим это всё содеялось -
   помоги, внимая молящему!
   Принесу тебе жертвы обильные!
   О владычица, о Анахита!
   Многомощная и всевеликая!...
  
  
  
  
  
   61. Для приезда в Каппадокию Митрадат использовал надобность взять оттуда, как велено было сенатом, своего малолетнего сына Аркафия Ариарата. Но на деле он всячески силился провести в избранники Гордия. Только тщетными оказались все испытанные Митрадатом и Гордием средства - речи, клятвы, подарки, пиры, угощения. Сход знатнейших каппадокийских мужей после длительных словопрений нарек государем Ариобарзана, который после венчания принял прозвание Филоромея - "Друга римлян", в угоду сенату.
   62. Митрадат уже думал, не следует ли, дождавшись отъезда сенатских посланников, свергнуть силой Ариобарзана или тайно убить, как вдруг появился в Мазаке знаменитейший полководец, шестикратный консул Гай Марий, победитель царя Югурты, тевтонов и кимвров. Никаких должностей он в то время не занимал и приехал в Галатию как простой путеходец, исполнявший молельный обет, без приличной его положению свиты. Посетив Пессинунт и почтив приношениями храм Великой Богини, он поехал в Каппадокию, говоря, будто хочет лечить свои давние раны купанием в тамошних серных горячих ключах. Лишь немногие знали, что Марий отправился в Азию ради встречи с царем Митрадатом, который, однако, того совершенно не ждал.
  
  
  
   Все хитрят и мухлюют. Все гребут под себя. В том числе и желающий выглядеть чистым и честным Рутилий. А зачем бы иначе он скрытничал с Марием? Своим бывшим начальником, боевым сотоварищем. Даже другом. Ведь в Африке они были почти что близки. А теперь Рутилий напыщенно рядится в белый плащ правдолюбца. Но на деле - лукавит. Он знает: Фортуна нынче не очень ласкова к Марию. Ей любезней прыщавая белокурая тварь, Луций Сулла. К нему она - передком, а к былому любовнику - задом. Рутилий учтив, он не мог указать шестикратному консулу на порог. Но всерьез говорить не желал. Предпочел забавлять его сказками. Полагая, верно, что Марий - мужик-солдафон, у которого в медном лбу умещаются лишь строевые команды. Неучен - это верно, однако не прост! Марий сызмальства не обделен ни чутьем, ни смышленостью. Пусть Рутилий детишкам рассказывать небылицы про бродягу-нахала, которого эти тупые гречишки принимали за божество. Опасаясь назвать его полным чином и именем. Будто Марий настолько несведущ в азиатских делах, что не знает, кто из царей носит это приметное прозвище. В Риме только и разговоров, что о наглости Митридата. Который прямо подписывает свои дерзкие письма в сенат: "Митридат Евпатор Дионис".
   Надо честно сказать: проворонили. Упустили время, дозволили стать нешутейно опасным. Марий - что? Марий все эти годы, не снимая меча, воевал. Ему некогда было следить, что там делается на Востоке. А почтенный сенат - проморгал. Все привыкли считать: Митридат Понтийский - мальчишка, он просто шалит и резвится, его буйные выходки никому из чужих не приносят вреда. Ну, расправился с братом, ну, родную мать уморил, ну, женился на кровной сестре, которую тоже спровадил к праотцам - это всё чепуха, заурядная азиатчина, его родственники Селевкиды и не то еще вытворяли... А мальчишка взял да присоединил к своим владениям Малую Армению, Колхиду, Боспор, Херсонес Таврический, Скифию! И попробуй придраться - на всё отыскал оправдания: это, дескать, ему досталось по завещанию, то - в подарок, туда - пригласили для защиты от варваров... Единственная неприятность случилась со Скифией: в Рим явился за справедливостью царь-изгнанник Палак. Митридат, однако, и тут быстро вывернулся. Отдал власть самым смирным местным царькам. А Палака в Риме убили. Несомненно, Митридатовы люди. Но доподлинно ничего не докажешь: всё свалили на пьяную драку. И сенат с облегчением это дело замял. Не хватало еще разбираться с поножовщиной между пришлыми варварами, когда кимвры вторглись в Италию...
   Через несколько лет - снова жалоба. От галатов и пафлагонцев. И виновных теперь уже двое: Никомед с Митридатом. Престранная пара. Молодой озорует - это можно понять, но зачем в столь рисковое приключение кинулся старец?... Ходят слухи, у Никомеда тоже зуб завелся на Рим. Марий это не просто предполагает, а знает. Ибо до пафлагонско-галатских событий консул Марий, тогда воевавший с Югуртой, обратился к союзнику Рима, царю Никомеду, за ратною помощью. Никомед - отказал, да к тому же с издевками. "Передайте сенату и консулу Марию", - заявил он послам, - "что в Вифинии не осталось свободных людей для боеспособного войска, ибо римские ростовщики разорили и ввергли в неволю почти всех моих подданных". А выходит, не всех! Для захвата соседней страны Никомед отыскал новобранцев! Но толкнувший его на совместный разбой Митридат оказался хитрей и сильней. Никомед оскандалился в Каппадокии, получив вместо этой обширной страны лишь царицу - без коей он доселе вполне обходился.
   Породнившись, оба соперника только пуще друг на друга взъярились. Каждый жаждал забрать себе всю Пафлагонию. Митридат изыскал пресомнительную бумагу, назвав ее завещанием Пилемена в пользу понтийских царей - а Никомед послал в Пафлагонию своего незаконного сына Сократа, объявив его Пилеменовым отпрыском и сменив ему имя на "Пилемен".
   Тьфу. Гай Марий терпеть не может театральных дурацких кривляний, где раб морочит хозяина, сын - отца, близнецы в упор не видят родства, мать не знает, что дочка брюхата, а отец - что дети подброшены... Лишь гречишки с их развратным воображением могут блаженствовать от таких развлечений и стонать: "Ах, Аристофан, ах, Менандр!"... Гаю Марию много милее бои гладиаторов. Это - зрелище для настоящих мужчин, после коего хочется жить, сражаться, крушить все преграды и вдыхать пар кровавых побед. А комедию пусть ломают другие. Что цари, что сенаторы...
   Часть сената купил на остатки вифинского золота Никомед, часть - не думающий уступать ему Митридат. В результате: многодневные прения, препирательства, речи "за" и "против", допросы свидетелей, чтения непонятных бумаг - а толку нимало. Чтоб ускорить желанный исход, Митридатовы люди, совсем обнаглев, среди белого дня приходили в гости к сенаторам и открыто спрашивали, сколько дать, чтобы царь получил Пафлагонию. А вослед являлись послы Никомеда, суля то же самое. Сенат пребывал в замешательстве: Митридат несомненно богаче соседа, зато столь же намного опаснее. Никомед до сих пор был покорен, но много с него не возьмешь...
   Сатурнин - злополучный народный трибун! - обвинил послов в даче взяток, а сенаторов - в их получении. Ух, какой разгорелся скандал! Весь сенат завопил: "Доказательства! Где доказательства?!"... Сатурнин оскорбляет, дескать, и римский сенат, и народ, и неприкосновенных послов! Пусть поплатится и ответит за злые наветы, если взятки будут доказаны! Доказать Сатурнин, разумеется, мало что мог. Деньги передавались без расписок и без свидетелей. В том же, что посланцы царей приходили к кому-нибудь в дом, преступления нет. Так что ярость задетых сенаторов пала не на бесстыжих царей, а на болтуна Сатурнина, которого осудили на смерть. О Юпитер, если его тогда и казнили, не было бы теперешних неприятностей в Риме у Мария... Но его не казнили: народ воспротивился. А сенатское постановление о Пафлагонии вышло путаным, равнодушно-беззубым и, по сути, невразумительным: дать стране законную власть. И цари сочли себя вправе и дальше делать, что нравится. И плевать на волю народов, на сенат и на Рим.
   Рим!... Как я жажду тебя. И как порой ненавижу. Блудница, волчица, гулящая мать... Это - с детства. Это - с кожей срослось. Я мечтал: только б вырваться из нужды и батрачества - я себя покажу! Рим узнает меня и признает! Ну, вырвался. Помню, как я бродил по твоим площадям и холмам - я, юнец неотесанный, пучеглазый как рак, большеногий и большерукий, смуглый, жилистый, в штопаном платье - и таращился на богато одетых прохожих, на резные фонтаны, колонны, статуи, особняки... Надо мною открыто смеялись. Знатные молокососы, тщедушней меня, восседали в носилках, завитые и густо надушенные. Потаскушки от меня воротили носы: пахну потом и чесночной похлебкой. Рабы, расчищая дорогу своему господину, гаркали на ухо: "Эй, отойди!" - и грубо толкали...
   Марий всех ненавидел. Кого за кичливую роскошь, кого за кровную спесь, кого за скотскую тупость, кого за мудреность... Красивых - за то, что они беспощадны к нему, почти что уродцу. Юных - за то, что росли, не зная лишений и голода. Но странное дело: та ненависть не выталкивала Гая Мария прочь из Города, а влекла к нему еще больше. Он глотал обиды, терпел поношения, равнодушно слушал насмешки, а себе твердил потихоньку: "Рим узнает меня и признает. Первым здесь буду - я! Я, Гай Марий батрак из Арпина!"...
   Он сумел совершить невозможное. Марий, неустрашимый солдат, заслужил себе славу героя. Был назначен главнокомандующим в нумидийской войне. Избран - не имея предков-сенаторов - консулом. Взял жену из самой что ни на есть родовитой фамилии Цезарей. Выстроил возле священного Форума - всем на зависть! - внушительный дом.
   Неужели теперь всё погибло? Роковая цепь невезений, провалов и промахов. Враждебность смещенного им в Нумидии, но влиятельного в сенате Метелла, козни Суллы, отравленный Суллой африканский триумф, шестое - столь трудное и бесславное - консульство, беспорядки и заговоры, погибшие в Капитолии при попытке захвата Главкий и Сатурнин - и всеобщая ненависть к Марию... Неужели у шестикратного консула впереди - ничего? Только старость, подагра, печальный покой, одинокие воспоминания, застарелые раны... А поблизости - никого, кроме быстро растущего сына и быстро вянущей верной жены. Ни друзей, ни бывших соратников, ни собирающихся у дверей ветеранов, пришедших поздравить с праздником или о чем-нибудь попросить своего "императора Мария" ?. А когда он умрет...
   Рано! Рано думать о смерти и старости! Марий вовсе не стар! Он силен, хоть и многажды ранен! Он еще покажет себя! Рим еще пожалеет о пренебрежении к Марию! Рим его призовет и доверит новое консульство, если в Азии вспыхнет - война!
   Марий сам устроит ее, если надо. Ради Рима, не ради себя. Ибо можно ли дольше терпеть издевательства Митридата? Слать легатов к зарвавшемуся негодяю и заботливо увещевать: брось, мол, Каппадокию, она не твоя, выведи войска из Галатии, Пафлагонию тоже оставь...
   Так с нахалами не говорят.
   Будь что будет. Война так война. Но Гай Марий доставит себе эту радость: сделать то, что никак не отважится сделать продажный сенат.
   Повидаться с царем.
   И сурово сказать: выбирай - друг ты нам или враг.
   Если друг - поступай, как указано.
   Если враг - давай воевать.
  
  
  
   Весть о столь неожиданном госте застала врасплох. После сладких забав и короткого сна в изнуряющий полдень царь нежился в мраморной ванне с прохладной водой, хрумкал сочными яблоками и лениво заигрывал с молодыми рабынями; те жеманились, робко попискивали и заискивающе улыбались. Они знали, что он их сейчас не желает, но... вдруг? Приглянуться царю - это счастье.
   Митрадат делал вид, что исполнен блаженства и беспечен как бог. И в Мазаке-то, дескать, гостит не по тягостной надобности, а по прихоти, для своего удовольствия. Но под ложечкой скверно скребло, и на сердце вовсю завывали шакалы и отчаянно ухала выпь - "О увы мне, увы-ы"...
   Вдруг вбегает растерянный Дорилай и докладывает: "Знаешь, кто тебя хочет видеть? Гай Марий". Митрадат не поверил: "Кто-кто?"... Счел сперва за дурацкую шутку. Сам с собою решил поиграть в неуслышку. В непонимайку. Хоть в душе сразу грохнуло громом: ну, началось! И запахло грозой: влагой, яблоком, молнией, градом...
   Марий. Да.
   В Риме нет сейчас человека заслуженней и знаменитей. В Риме нет полководца, равного Марию. Он великий воитель, которого извращенная знать с презрением именует - "мужик". Между тем без него неизвестно, что сталось бы с Римом в череде изнурительных войн. В Нумидии царил бы мятежный Югурта, а по Риму гуляли бы дикие кимвры. Марий - всех победил. И уж если такой человек пожелал предпринять столь нелегкое и опасное путешествие ради встречи с тобой... Поневоле становится страшно. Марий - это тебе не какие-нибудь послы-ослы, легаты-легавые, лопотуны пустоглазые, липкорукие плуты-мздоимцы. Совершенно неважно, что Гай Марий ушел на покой. И сегодня - никто. Пророни он хоть слово - и толпы сбегутся к нему под знамена, взмахни он рукой - и за ним устремятся, куда поведет...
   Разумеется, Гая Мария нужно принять. С величайшими - царскими - почестями. Может быть, коли боги помогут Евпатору - улестить его и уласковить. Почему бы и нет? У Евпатора, когда надобно - свет небесный из глаз, и сочащийся мед с языка, и пленительная мусикия из уст, и звон золотой из-под пальцев. Не такие, как Марий, разумники и осторожники поддавались соблазну. Посланцы сената обычно едут в Понтийское царство, кипя возмущением и раздувшись от важности. А назад возвращаются - благодушные, сытые, смирные. Отягченные царским отменным вином, превосходными трапезами, развлечениями и - "от чистого сердца" - подарками. И в сенате потом уверяют: Митрадат, даже если не кроток, ничуть не опасен, его счеты к соседям - это внутренние дела, и еще надлежит разобраться, не соседи ли в том виноваты...
   С этим людом царь научился справляться.
   Но - Марий?...
   Сердце ёкнуло, когда очи узрели, кого он собрался - очаровывать и подкупать.
   Этот был не похож на обычных сенатских посланников. И не только из-за того, что одет не в привычную тогу - белую с красным - а в простое дорожное платье.
   Митрадат, быстрым взглядом окинув прославленного пожилого уродца, протянул ему руку и промолвил лишь краткое "Здравствуй".
   Марий не уклонился от рукопожатия. И изрек железистым голосом: "Здравствуй и ты, Митридат". Царь не стал поправлять его, ибо знал, что латинянам проще выговаривать его имя без среднего "а". Гость меж тем с неким вызовом бросил: я, мол, кроме нескольких слов, ничего не знаю по-гречески. Не имел ни нужды, ни жажды учиться чужим языкам.
   Митрадат не осмелился хвастаться своей столь же скудной латынью - и позвал толмача.
   Он старался. Очень старался быть любезным и ласковым с Марием. Но слова ложились как камни, и из этих камней между ними воздвигалась - стена. Непрошибная твердь неприязни.
   В Митрадатовой памяти тотчас всплыла та давнишняя феодосийская встреча царей - Парисада с Фоантом. Всё решал первый миг, первый шаг, первый взгляд. Только, если там напряжение угрожавшей войны после чинного рукопожатия вдруг сменилось взаимным вниманием, здесь всё было иначе. И не по вине Митрадата.
   Совершилось непоправимое. Марий был уязвлен. Когда он чеканной походкой прошагал через зал к Митрадату, он опешил, уразумев вопиющую разницу. Царь понтийский ростом с колонну - а великий Гай Марий отнюдь не высок. Царь сверкает мужской красотой - а Гай Марий уродлив. Царь в расцвете блистательной зрелости - а Гай Марий в поре увядания. Царь в богатом наряде - а Гай Марий в сером плаще, и из всех украшений на нем лишь обычный перстень сенатора.
   Тут-то к давней вражде между Римом и Азией, между Западом и Востоком примешалось еще и другое, совершенно необоримое: ненависть-зависть, ненависть-ревность, ненависть-ослепление... Ишь ты - щеголь, красавец, юнец! Наглый варвар! Ужо тебе!...
   Марий сразу как-то напыжился. Будто силился стать повыше. На хребте и на шее вздулись жилы. Он напрягся, как ящерица, увидавшая муху. Как жаждущий взлета бессильный голокожий птенец. Выкатил свои стальные глаза - и обрушил на Митрадата поток обвинений.
   Ты, мол, что такое творишь, принуждая меня, человека уже пожилого, израненного и весьма занятого, приезжать в эту глушь, дабы высказать всё, о чем прочие почему-то молчат? Почему ты рушишь границы, занимаешь соседние царства, убиваешь законных монархов? Полагаешь себя безнаказанным? Захватил Пафлагонию, истребил всех каппадокийских династов, наводнил войсками Галатию, отвечаешь сенату издевками или наглым враньем... Не играй с огнем, Митридат! Я тебе не позволю - я, Марий!...
   Митрадат сказал: "Погоди. Присядем, любезнейший. Вот сюда. Рассуди справедливо. Пафлагонию моему отцу завещал, умирая, его друг Пилемен. Есть свидетели, есть неоспорные письма. Мой отец не успел водворить там законную власть, мать о том и не помышляла, я в то время был мал... Ныне я лишь исполнил волю последнего из законных пафлагонских монархов. Не более. Галатия? Но тетрархи же сами настаивали, чтобы я послал им войска для защиты границ. Вторгся в Каппадокию? Я тебе покажу преохотно письмо от сестры. Она сама позвала меня, когда на нее напал Никомед. Я же не виноват, что у женщины десять разных дум на уме, и пока я добрался сюда, она успела влюбиться в обидчика и внезапно выскочить замуж. Мне пришлось отстаивать право на власть ее сына Ариарата. Всё, что тут случилось потом - это наше семейное дело: он нанес мне обиду, я мстил... Не пристало племяннику оскорблять благодетеля-дядю. Да, я погорячился, пожалуй, но он собирался со мной воевать. А решению Рима я, как видишь, вполне подчинился, хоть не очень понятно, по какому же праву Рим берется тут что-то решать"...
   Не дослушав последнюю фразу, Марий рявкнул:
   - По праву - сильнейшего!... Либо стань сильней нас - либо делай, что говорят!...
   Марий явно рвался к скандалу.
   Стерпит или не стерпит сие Митрадат.
  
  
  
   ...И вот тут клокотавший во мне ярый гнев обратился в истинный ужас.
   Но не Мария я испугался. Старика я бы запросто мог скрутить или вышвырнуть прочь. Моих сил на то бы с лихвою достало.
   Ужаснулся я - вдруг почуянной и узренной рядом - Судьбы.
   Я увидел ее, представшую мне наяву, точно столп ледянистый и огнистый. Космы с шипом змеиным - извивались на вздетой под облака голове. Очи, ноздри и рот зияли провалами, источавшими смрад. Огнь и мраз извергались из черных зениц и погибельной глотки. И одежды на нечеловеческой плоти ея были мертвенно-зелены, буро-кровавы. И от них исходил - удушающий серный пар...
   Я не мог говорить. Всё нутро мне жгло нестерпимо. А в мозгу - грохотало. Там звенели мечи. И сражались яростно - двое. Они были - одно существо, но боролись как лютые недруги. И один свирепо орал: "Либо рабство - либо свобода! Выбирай! Трусость мерзостна, храбрость достойна!"... А другой, отражая удары, хрипел: "Спрячь свой меч! Вложи его в ножны! А не то на него и напорешься! О пойми: этот миг - он не твой, ибо нынче играешь - не ты, а играют - тобой! Козломозглый!"...
   Первый сник. Задумался. Медленно спрятал меч. Приклонился плечом ко второму. Тот его сочувственно обнял. И заплакали - оба. А Судьба ухмыльнулась: "Так, так"...
   И видение тихо растаяло.
   Я сказал как ни в чем не бывало: "Благодарствуй, ты подал мне истинно мудрый и верный совет. Я, пожалуй, решусь ему следовать".
   Грозный гость, пораженный, не знал, что ответить.
   Я любезно заулыбался и позвал его на обед.
   На прощание же подарил ему драгоценную, золотую с каменьями, чашу.
   Что за вздор, будто Марий "поверг Митрадата в смятение".
   Никакой не Марий.
   Предчаяние.
  
  
   63. Встреча двух столь великих мужей скудно запечатлелась в писаниях. У латинских историков можно прочесть, будто Марий своею суровостью вверг в испуг царя Митрадата, ибо рек ему: "Либо стань сильней, либо слушайся". Полагаю, что Марий, пребывавший тогда в бездействии, ничего так страстно не жаждал, как новой войны, и надеялся вызвать ее, разъярив царя Митрадата. Царь, однако, отнюдь не ответил на явную грубость заносчивостью, а любезно поблагодарил за совет и принял Мария с почестями. И, как сделалось ясно позднее, он задумал, умерив покамест свои притязания, стать и в самом деле сильней.
  
  
  
   Возвращался в Синопу - взбешенный. Загонял лошадей, не давал передышки соратникам. Будто кто бичом подхлестывал в спину. Так саднила - душа.
   Когда перевал миновали, Аркафий начал капризничать. Маловат еще, верно. Устал. Принялся то и дело просить то поесть, то попить, то другое чего... Голосок мальчугана за краткое время царения в Каппадокии переменился. Стал настырный и повелительный. Митрадат при иных обстоятельствах лишь посмеялся бы. Тут - вспылил. Подскочил, отвесил шлепок и рыкнул: "Я тебе покажу, кто здесь царь! Понабрался замашек! Не сметь больше рта раскрывать!"...
   Сын захныкал. В другой раз Митрадат пожалел бы. Но теперь удвоил суровость: "Замолкни! Убью!"...
   Перепуганный мальчик замолк. Втянул головенку в плечи. Не смел шевельнуться, даже чтобы смахнуть мокроту из-под носа. Неужто принял угрозу всерьез? Как он глуп еще. Как беззащитен. Как боится отцовского гнева и отцовской тяжелой руки.
   Митрадат пока не решил, как он будет теперь называть ребенка. "Ариарат"? Но ведь он обещал больше не притязать на корону каппадокийских царей. Вновь - "Аркафий"?... Имя звучное, но душа к нему не лежит: так дитя назвала многогрешная и незабвенная мать. Лаодика. Царица. Единственная. Которую ее собственное проклятое имя - сгубило. Пропитало отравою плоть, выжгло сердце и разум. Заставило всё забыть: честь, и долг, и память, и кровь, и любовь, что их некогда связывала... Что ты сделал, отче мой Митрадат Эвергет, для чего допустил роковое двоение наших имен! Две сестры - Лаодики, два брата - два Митрадата... Невозможно ужиться в одном логове двум равносущностным львам. Невозможно не стать друг другу подобными двум - нет, трем - равносущностным львицам. Мать и дочери - три Лаодики... Зачем?!...
   Как ты мне отомстила, о мать. Вся вина моя была в том, что я - был. Что - родился на свет. Старшим сыном. Любимцем отца. Которого ты - ненавидела. Почему, я доселе не знаю. Эта ненависть перешла на меня. Ты пыталась столкнуть меня с трона, вырывала из детских пальцев скипетр, сдирала с кудрей моих царский венец... Разве я был не вправе - защищать свою жизнь? Как умел. Сперва - озлоблением и недоверием. Потом - спасительным бегством. Наконец - возвращением. Боги ведают: я не приказывал ни травить тебя, мать, ни испытывать дикою скачкой - как ты когда-то меня. Я всего лишь обрек тебя заточению. Кто ж виновен, что ты умерла? Я пред троном Ахурамазды скажу: то вина - не моя. Но и пред троном Ахурамазды я тебя - не прощу. Слишком много ты сделала зла. След твоих преступлений - в моем дому, в моей памяти, в сердце, в потомстве... Не прощу никогда, ибо нет мне - покоя.
   То проклятие сестрино. Вопль отчаявшегося ума. Она вряд ли тогда понимала, на что обрекает меня. Но уже ничего не поправишь. Услышано. Вырвалось. И - навеки утрачена безмятежная сладость отцовства. Лишь подумаешь с гордостью - "Вот мои сыновья, Митрадат и Аркафий!" - как в сердце вдруг стукнет: "Который? Который из них - твоя смерть? Твой позор?"... Или, может, расправу с отцом учинит кто-нибудь из детей от наложниц? Вечно сонный и вечно жующий что-нибудь Артаферн? Или юркий как лягушонок Махар?...
   Отгоняя догадки, идешь искать утешения к дочкам. Но какое там утешение! Клеопатра даст фору всем братьям в проказах и каверзах. Скучно ей среди нянек и евнухов. Ей бы надо родиться мальчишкой. А приходится прясть, вышивать и ходить в оборчатом платье. Жаль ее бранить и наказывать, но ведь всё спускать невозможно: возомнит, что позволено - всё.
   Перед тем, как уехать в Каппадокию, Митрадат с Клеопатрой поссорился. В первый раз влепил ей затрещину. И ничуть не раскаялся. Ибо выходка того стоила. Эта язва взялась высмеивать Дрипетину, родную сестру, которая - ныне ясно - навеки будет уродливой. С детства у Дрипетины было плохо с зубами: молочные не выпадали, коренные росли враскосяк - в два ряда. Царь пытался помочь. Выпрямлять кривые, вытаскивать лишние. Дрипетина лишь пуще страдала. Воспалилась щека. Еле выходили. И бедняжка взмолилась: "Отец, пусть останется так!"... Это значит - как у дракона. "Понимаешь ли, девочка, что никто не возьмет тебя в жены?" - "И не надо отец, мне с тобой хорошо". Оттого Митрадат с ней нежнее, чем с прочими. Дрипетина и вправду иная: славно учится, много читает, способна вести разговоры о чем-то серьезном. Как могла Клеопатра обидеть ее? Напихала за щеки орехов и прошамкала, сидя у зеркала: "Ах, как я шегодня прекрашна! Гже мои женихи?"...
   Клеопатре - хочется замуж? Но она... Но я... О бессмертные боги! Я - отец почти взрослой красавицы-дочери! Не успею моргнуть - стану дедом! А ведь мне лишь немного за тридцать, и Марий мнит меня - "сопляком" и "юнцом"!...
   Дети, дети... Столько радостей было сперва, столько сложностей ныне. И это - с родными, а есть еще и приемные. Впрочем, с этими проще. Вот Алфея, Клеопатрина сверстница и подружка, хоть неряха, зато тихоня. Смиренница. Верно, нравом пошла не в честолюбивую мать, а в отца, Фоантова сына Деметрия, который, по рассказам Тавриска, был чудом мягкости и благоволения. Как порою бывает с детьми двух красивых, но редкостно разных родителей, девочка получилась невзрачненькая. Белокурая, черноглазая, но нисколько не привлекательная. И со странностями. Может целыми днями о чем-то мечтать. Норовит забраться одна в дальний угол - куда-нибудь в нишу за статую. За едой припасает хлебные мякиши, а потом лепит маленьких куколок. Играя в саду, обязательно влезет по уши в глину или в песок. Может и во дворец натащить всякой грязи. Камни, сучки, ракушки... Ее отругают, она улыбнется придурковато - и потом опять за свое. Клеопатру от зеркала не отдерешь - а у этой косы растрепаны, под ногтями кайма черноты, пояс весь перекручен, юбка заляпана... Поразительная замарашка. "Что же делать, такой родилась", - отвечал Митрадат равнодушно, когда жаловались на Алфею. Дочь Деметрия мало его занимала. Он лишь изредка думал о ее дальнейшей судьбе. Кто она во дворце? Рабыня? Пленница? Просто подкидыш? Воспитанница? Приемная царская дочь? Игрушка для Клеопатры?... Что с ней делать, когда подрастет?... Эрмораде она не нужна, это ясно. А иначе она хоть раз бы вспомнила в письмах о забытой в Синопе сиротке, внучке Фоанта. О, эта женская неисцелимая ревность и мстительность! Кажется, Эрморада не такова, но не зря же она, посылая что-нибудь Каллию, шлет подарки и "детям царя" - никогда не называя Алфею... Про других детей она, пусть из вежливости, что-то спрашивает - а Алфеи будто и нет. Завершая послания к Каллию, Эрморада его всякий раз наставляет: "Чти царя и люби совоспитанников, как братьев" - но единственную в этом доме кровную родственницу, Алфею, не упоминает...
   Непонятно всё это.
   А еще непонятней теперешние Митрадатовы отношения с Каллием.
   Каллий рано узнал: он - заложник. У него - нет отца. Защитить его некому. Царь его отобрал у матери, чтоб убить, если та перестанет ему подчиняться. У царя не дрогнет рука: он уже казнил самых близких родных, а с чужими подавно не будет считаться... Митрадат никого не прощает. И его не пугает - даже детская кровь.
   Митрадат очень долго не ведал, что Каллий всё это знает. Потому что, когда он пытался с ним говорить, мальчик нервничал и замыкался. Отвечал на вопросы угрюмо и коротко: "нет" или "да". Перестанешь расспрашивать - снова заулыбается. Но такого, чтоб сам ласкался к царю - уже очень давно не бывало.
   Этой зимой приключилась беда: Каллий так заболел, что лежал почти бездыханный, и царь обдумывал, как скорей известить Эрмораду, чтоб успела с ним попрощаться. Словно назло, несколько дней бушевали шторма. Можно было велеть кораблю, несмотря ни на что, выйти в море, но доплыл ли бы он? И привез ли бы - безутешную мать?... Прежде мнившийся невозмутимым Тавриск рыдал у постели. Митрадат ему мрачно сказал: "Если утром не полегчает - поедешь". И выставил дядьку-варвара вон.
   От ложа больного волнами разбегался по комнате жар, озноб, лихорадочный бред и дыхание смертной испарины. На пурпурной подушке белело исхудавшее личико - и детское, и стариковское. Потные пальцы елозили по одеялу. Мальчик будто хотел его сбросить - и больше не мог.
   Митрадат наклонился сказать ему: продержись до прибытия матери. Каллий же, почуяв его, прошептал, даже не открывая глаз: "Уми...раю"...
   "Не смей!" - приказал Митрадат, положив ему руку на лоб. - "Я хочу, чтоб ты жил!"... Лоб был столь раскален, будто боги там бились с титанами. Каллий дернулся, силясь стряхнуть его длань. И с усилием выдавил: "Для чего?... Всё равно ты... зарежешь меня... как барана"... Митрадат изумился: "Мой мальчик, ты что?! Разве я людоед? Что плохого я тебе сделал? Каллий, Каллий, я думал, ты хоть капельку любишь меня"... Тот, как змеем ужаленный, взвился. Расклепал глаза - совершенно безумные. Скинул душное одеяло. И выкрикнул еле слышно: "Люблю! Да! Барашек любит - хозяина! А хозяин - баранину! Вот и всё!"...
   Напрасно невежды считают, что детская память - короткая. Каллий - вот что вспомнил. Когда его в первый раз привели к Митрадатову сыну, у того был любимый баран. Который из комочка кудрявой шерстки на тоненьких ножках превратился в рогатого зверя с желтоватым руном, костяными витыми рогами, прожорливым брюхом и пакостным задом. Дух стоял - как в хлеву. Но наследник Понтийского царства, едва его пробовали разлучить с рогатым приятелем, закатывал буйные сцены. И баран оставался при нем. Царский сын кормил его с рук, увивал рога разноцветными лентами и катался на нем, словно сказочный Фрикс, махнувший когда-то на овне в Колхиду. Даже сам стал похож на ягненка: бодался, тряс головой, блеял и звал скота своим "заколдованным братом". Митрадат не знал, как отвадить сына от этой прихоти, пока не появился - маленький Каллий. Дети сразу друг другу понравились. Можно было тихонько забрать и спровадить на кухню барана. Митрадатион быстро забыл его. Каллий - нет. Хоть ему тогда было три года. Неужели - так впечатлился?...
   Митрадат не хотел оставлять это так. Будь что будет. Сграбастал горячего, точно горстка угольев, ребенка - и понесся душою, куда понесло: "Милый мой! Дурачок! Кентавреныш несчастный! Ничего ты не понимаешь! Я люблю тебя! Не как барана - как сына! Пока ты был мал, я не мог объяснить, почему я всё это сделал... Из любви - к твоей матери. Да! Я хотел, чтобы ты был - моим. Понимаешь? А ты"...
   Он едва не заплакал, поверив своим же словам. Каллий ошеломленно уставился: "Это... правда?" - "Клянусь!" - подтвердил Митрадат. Его обняли жаркие руки: "Отец!... О прости меня!... Я люблю тебя!... Я поправлюсь!"...
   И вправду - поправился. Эрмораде написали только весной. Каллий, дескать, в начале зимы приболел, но сейчас совершенно здоров. Лишь худой, потому что подрос. И голос начал ломаться. Но, в отличие от подростков подобного возраста, с ним немного хлопот: ласков, весел, прилежен в учебе, ни с кем из названых братьев не ссорится.
   Царь доволен им - очень. Чего же еще?
  
  
  
   Закусив от натуги язык, Тавриск выцарапывает непослушной рукой раскосые буквы на складне, который один торговец, отправляющийся на Боспор, обещал за хорошую плату переправить в Афинеон Эрмораде.
  
   "Госпожа государыня здравствуй. Каллий тяжко хворал так что думали верно помрет. Царь тебя нехотел пугать но заботился приходил каждый день. И теперь точно как подменили нашего мальчика. Называет царя отцом а тот его сыном. Я ему говорю - разве можно. У тебя был отец много лучше. А он мне старик замолчи, я того отца и непомню а этот кормил меня и растил и лечил. Ничего нежелает слушать грубит. Государыня ты сама напиши ему а гораздо лучше приехай. Хорошо что у них такая приязнь но нельзя же непомнить родства. Если я виноват накажи меня. Да хранят тебя боги. Прощай"...
  
   Неумело, коряво, с ошибками. Но и этого не осилил бы, не заставь когда-то Фоант своего мальчишку-слугу научиться эллинской грамоте. Как молил Тавриск господина: ну зачем мне такая премудрость? Разве плох я тебе неучёный? А Фоант отвечал: "Мы не ведаем, как повернется судьба. Нет бесцельных наук. Пригодится".
   Уж думал, всё позабыл, как что пишется. Каллий начал учиться - припомнилось. А сейчас и впрямь пригодилось! О Фоант, государь мой, если б ты знал!...
  
  
  
  
   Ктарх - кентавр. А кентавры живут очень долго. Есть поверие, будто они по природе даже бессмертны и способны на вечную жизнь, если их не убивать преднамеренно. Но сие заблуждение человеков. Сами кентавры доподлинно ведают, что с тех пор, как мудрейший из мудрых, Хирон, добровольно отвергнул вечное дление мук своих на земле, потомки его тоже стали подвержены смерти. Правда - в том, что живут они дольше двуногих и старятся медленно.
   Телом Ктарх еще мощен и крепок, но рано начал седеть. Слишком рано: ему едва сровнялось полвека. До себя ему мало заботы, вот только - еще безвременнее появившиеся белесые волоски в рыже-красных кудрях Эрморады... "Придется мне, видимо, краситься хною", - сказала, выдернув новую серебристую нитку, она. Печальная и молодая. "А мне - чем, сестра?" - поспешил развеселить ее Ктарх. И она улыбнулась, представив себе перекрашенного кентавра. "Милый мой, да ничем! Тебе очень идет седина. Как - Фоанту"...
   Наша общая боль и любовь. Наша память о счастье. Положенном в мраморный гроб, похищенном и увезенном за море, ушедшем степями в неведомый северный край... Без возврата.
   Что с кентаврами? Где они? Кто бы знал! Может статься, Ктарх - единственный, кто уцелел. Ибо выбрал не родичей, а Эрмораду. Беспомощную, окруженную вражьим кольцом, потерявшую мужа, с одним младенцем во чреве - и другим на руках. Он пытался отбить ее у Диофанта, когда тот вывозил под покровом ночи плененных цариц в Феодосию. Ктарха сильно изранили и едва не поймали. Суматоха и темень спасла. Он потом много месяцев укрывался в лесу, опекаемый изумленными его живучестью таврами. Исцелило его искусство волхва. А когда он поправился телом, но впал в смертельную мрачность душой, вдруг вернулась отпущенная, чтоб править этой страной, Эрморада.
   Почему царь не тронул ее?
   Митрадат объявил, будто чтит и помнит Фоанта.
   Ну да. Только истинную причину Ктарх узнал от самой Эрморады. И она открыла ее - лишь ему одному. Оказалось, тот мальчик, которого Ктарх когда-то едва не прикончил в боспорской степи, был - теперешний царь Митрадат. Он запомнил свою избавительницу и воздал ей добром за добро.
   Неужели? А - отнятый Каллий?...
   Но задать сей вопрос Эрмораде Ктархе не посмел. Ибо сам страдал почти столько же. Он любил детей, и коли уж растить своих не позволили боги, Ктарх лелеял чужих. Не умея и не желая приспособиться к жизни в городе, Ктарх устроил себе обиталище в гроте на границе горных лесов. Место дикое, но отсюда всё близко: и гробница Фоанта, и дорога на Афинеон, и построенная Гипсикратом охранная крепость, и деревня, откуда к пещере кентавра приходят темноглазые, смуглые и крикливые дети. Вначал их пугали "говорящим чудовищем": мол, не будешь послушным - кентавру отдам. А теперь такая угроза принималась бы ими с восторгом. У Ктарха так хорошо! Ктарх такой справедливый и добрый, Ктрах знает так много сказаний, историй и песен, Ктарх, если очень его попросить, может и покатать на спине - он могучий и сильный... Но и Ктарху от деток есть польза: то домашней еды принесут, то травы натаскают для свежих циновок, то соберут в ближней рощице хворост ... Забава не в труд.
   Эрморада, когда выпадает свободное время, приезжает к нему и подолгу сидит с ним, говоря по душам. Если днем - то под тенью ближнего дуба на склоне холма, если вечером - у костерка, если холод - в пещере. Ведь больше ей так разговаривать не с кем. Во дворце вокруг нее одни женщины, и ни с кем из мужчин она, повинуясь обету, не беседует наедине. Даже для Гераклеодора, когда он бывает в гостях - никаких исключений. Впрочем, он давненько не ездил: у него ведь тоже дела, хозяйство и дети...
   Иногда Эрморада берет с собой дочь. Гипсикратия так похожа на мать, что у Ктарха всякий раз спирает в гортани. Будто всё повторимо, и великие боги второй раз послали ему это счастье - бережно баловать осиротелое, но проказливое существо с огоньками в глазах и каштаново-красными косами. Будто не было ни замужества Эрморады, ни охватившей всю Тавриду войны, ни кончины Фоанта, ни исхода кентавров на север. Ты моя, ты юна и бессмертна.
   Но сегодня царица явилась одна: "За советом, мой Ктарх".
  
  
  
   Она мнет и мучит в руках серебристую траву - полынь. И вбирает горестный запах. А потом - накрывает руками лицо. Чтобы дух заняло. Чтоб не вздумалось плакать.
   Ктраху тоже не по себе и щекочет в ноздрях. От хмельной полыни, от нытья комара, от тепла страдающей плоти, отделенной от плоти твоей - только сумраком вдовьих одежд. Тускло-черных и душно-багряных. Только трепетом вешнего воздуха. Только давним отцовским запретом.
   - Вот и всё, - завершает Эрморада печальный рассказ. - Я теряю его. И не знаю, что делать. Сердце рвется - туда. Но... не смею. Мой Ктарх, ты мудрее и старше меня. Что бы ни решил, я послушаюсь. Ты теперь и отец мне, и брат. Я пыталась спросить у Фоанта, но он... не является даже во сне.
   - Мертвым нужен покой.
   - Да, я знаю. Потому и пришла не к волхву, что способен призвать его душу, а к тебе.
   О, легко ли Ктарху советовать? Разве можно отважиться выговорить: уезжай - но тогда я погибну?... Умру, если ты не вернешься назад. И зачахну от горя - если ты возвратишься оттуда несчастная. С перебитыми крыльями, с охладелым углем в очах. Оскорбленная и отвергнутая. Но ведь речь-то не про меня. Что за дело тебе до моих потаенных печалей. У тебя своих через край. Коли я прослыл мудрецом, я обязан решить беспристрастно.
   - Ты дозволишь сначала спросить тебя?
   - Спрашивай, Ктарх.
   - Ненавидишь ли ты... Митрадата?
   - Нет.
   - А Каллия - крепко любишь?
   - Да.
   - Что сильнее: любовь или ревность?
   - Пожалуй... любовь.
   - Если так...Оставь всё, как есть.
   Чуть не вскрикнула: "Нет!"... Но впилась зубами в жгучий стебель полыни. Весь уже измочаленный от теребления. Облизнула горькие губы. И молвила:
   - Боги мне не простят, если Каллий забудет отца.
   - Не забудет. Даже если сам пожелает. Но с отцом в его памяти связано слишком много ужасного. Смерть, война... А ребенку хочется радости. Счастья. Ноша долга ему тяжела.
   Мудрость - вовсе не в том, чтоб из уст раздавались мудреные речи. А в том, чтоб сказать очень просто, но вовремя. Сей наукой владел Фоант. Ныне - Ктарх, седой, среброшкурый.
   - Сердцу нужно любить, - добавляет тихо кентавр. - А особенно детскому. Ведь иначе - погибель душе. Злобность. Ожесточение. Только как приказать - люби, не люби? Тут не нам выбирать. Тень любить - очень трудно. Ты знаешь... сама.
   - Ктарх! - прерывает, отвернувшись она. - Он уже не дитя, а подросток. Он должен понять: звать "отцом" человека, который, пусть не ведая и не желая, свел в могилу Фоанта... Не могу примириться!
   - Не можешь? А себя - забыла, сестра?...
   Эрморада никнет к земле и распластывается на цветущих благоухающих травах. Сражена и пригвождена. Да, он прав!... Она называла "отцом" Аранея, хоть великий вождь не скрывал, что убил всех родных Эрморады. Как-то в ней могло уживаться почитание Скила, помнить коего она не могла - и любовь к Аранею и Ктарху. Ей представить было не можно, как иначе к ним обращаться, нежели - "отец мой" и "брат".
   - Разве лучше, чтоб царь продолжал видеть в Каллии - только пленника или заложника? Или чтобы сам Каллий видел в царе - лишь убийцу родных и врага?...
   О конечно, нисколько не лучше. Сама Эрморада все эти годы старалась вести себя так, чтобы с Каллием там обращались помягче. Без конца посылала подарки. Заискивала перед высокомерной царицей, покойной теперь Лаодикой. Никогда и ни в чем не ослушивалась Митрадата. Впрочем, он до сих пор и не требовал от нее ничего непосильного и унижающего. Ежегодная дань столь щадяща, что взимается лишь для порядка. Чеканка монеты согласно понтийским мерам и образцам облегчает торговлю и выгодна здешним купцам. Надзор за царицей? О да, не без этого; царские люди здесь часто бывают, но открыто не вмешиваются в дела, а скорее тайком наблюдают. И докладывают Митрадату: Эрморада верна своим клятвам, в государстве тишь и порядок, всё идет своим чередом - заседания, празднества, воздвижения статуй, обряды...
   Так зачем нарушать безмятежное ныне согласие? Для чего приезжать туда? Чтоб развеять возникшую между Каллием и Митрадатом приязнь? Но - во имя кого? Неужели Фоант был бы рад увидать столь ужасное состязание: мать кричит - "Я тебя родила!", а царь - "Я тебя вырастил!"; мать - "Я грудью питала!", царь - "Я выучил грамоте!"; мать - "Беспамятный!", царь - "Неблагодарный!"... Даже взрослое сердце такого не выдержит. Разорвется на части. Или покроется непрошибною скорлупой, чтоб не мучили. Неужели ты - этого хочешь? Кто же будет - твой Каллий? Ком нагих перепутанных нервов? Бессердечная плоть?...
   "Ненавидишь ли ты Митрадата?" - "Нет". - "А Каллия - крепко любишь?" - "Да". Да, да, да!... "Что сильнее - любовь или ревность?"... Конечно, любовь!
   Эрморада встает, отряхая платье.
   - Ктарх. Ты прав. Пусть идет как идет. Я останусь.
   Смеркается. Свита ждет. Время ехать в Афинеон. Ктарх подсаживает Эрмораду на ее белолобую лошадь - потомицу той, что подарил ей при расставании царь. "Уже поздно, не провожай", - говорит она Ктарху и целует по-сестрински в щеку.
   На дороге она оборачивается и смотрит назад. Там земля разверзла пещеру, как беззубый зевок. В черной пасти - кентавр. Совершенно седой. Как серебряный. Как присыпанный солью.
   На востоке - тонкая, как подросток, молодая луна. На усталом западе - алый отсвет ушедшего солнца.
   Да хранят тебя боги.
   Прощай.
  
  
  
  
   Оклемавшись с дороги, ополоснувшись, одевшись в домашнее платье и одиноко пополдничав, Митрадат размышляет: чем бы заняться? Дел, конечно, скопилось немало, но всё важное - завтра. Сегодня - то, чего просит душа. А чего она просит?...
   "Как тут мои мальчики?" - это про Митрадата и Каллия. "Здоровы, о государь. Задержались в гимнасии. Прикажешь послать за ними?" - "Не надо. Скоро сами вернутся".
   Не то чтоб ему очень жаждалось, но идет в гинекей. Говорят, там его дожидается новенькая. Дочь управляющего дворцом в Фарнакии. Митрадат ее видел, приехав туда, год назад, однако не тронул, сочтя совсем еще глупенькой девочкой. А может, его оттолкнул расковырянный прыщ на носу. Она прислуживала царю за столом, подливая вино и меняя увядшие розы. Он, помнится, милостиво угостил ее персиком, а она потом не могла придумать, что делать с вынутой косточкой. Простодушное светлоглазое и златобровое личико он запомнил. А имя - нет. Управляющий явно был огорчен, что царь не польстился на дочь. Уезжая, Евпатор обмолвился - непорочность, мол, хорошо, но и девушке не помешало бы научиться приятным манерам и знать, как вести разговор. "Через год, будь любезен, напомни - проверю!"...
   И вот эта милочка здесь. Столь же свежая, но округлившаяся и немного подросшая. А может, просто в туфлях на каблучках? Платье до полу, как у взрослой. Нежнорозовый, полупрозрачный, но многослойный виссон. Золотые застежки на плечиках, золотой поясок. Уж теперь ее вышколили, наставляя, как держаться с царем. Подтемнили светлые брови, насурмили ресницы - моргать невозможно: зацепятся друг за друга - уже не расклеишь. Можно - томно и медленно их закрывать. И приманчиво улыбаться.
   Она улыбается: "Как я счастлива, мой государь". Но за этой заученной фразой - мольба: "О не надо меня прогонять". А на донце души - заурядный страх. Перед грозным царем и громадной его наготой на уже приготовленном ложе.
   Митрадату всё это не в новость. Сколько раз уже было! Неужели не надоело - брать свое, невзирая на ропот и слезы? Или тратить время и силы на соблазны и уговоры, чтоб еще одно пугливое, тепленькое, недалекое существо покорилось ему и признало в нем - повелителя? Чуть ли не бога? А потом, пообвыкшись в дворцовых покоях, обнаглев и окружив себя мамками, евнухами, обезьянками и собачками - начало бы капризничать, сплетничать, ревновать и интриговать? И - жиреть, и сереть, и стареть...
   Он их будет кормить, ублажать и стеречь. Но - не женится. Ни на одной. Он, наверное, больше совсем не способен к любви. Просто он не желает, чтоб иссяк его род. Потому - пусть рождаются дети.
   И в ком-то из этих детей - Митрадатова смерть.
   О, сказал бы какой-то пророк или маг, нужно ли опасаться проклятия, что исторглось из уст уличенной изменницы, покушавшейся на супруго - и братоубийство? Может, это был только бред?...
   Он с мгновенным смущением смотрит на юную девушку. Предрекая ужасное мщение, разумела сестра - лишь своих сыновей или также детей от соперниц? Как знать, не родит ли чудовище - эта?!...
   Нелепость. Он считает бесспорно своими лишь младенцев, зачатых и произведенных на свет у него в гинекее. А сколько их - на стороне? Боги ведают! Митрадат знает только про некоторых. Остальных уже поздно искать. И неумное дело - бояться того, что, возможно, не сбудется. Сколько б он ни прожил на свете.
   "Как ты выросла и расцвела", - говорит он розовой нимфе из Фарнакии. - "Я не помню лишь, как тебя звать".
   "Государь мой, я - Ниса".
   Как - Ниса?!...
  
  
  
   Митрадат вспоминает.
   Когда он после гибели юного Ариарата возвратился из Каппадокии, он тоже, как нынче, пришел в гинекей. А ему доложили: "Государь, сестра твоя Ниса затворилась, всех прогоняет, ничего не ест, льет слезы"...
   Он неслышно вошел в ее комнаты. Полумрак. Тишина. Духота от смолистых курений. Похудевшая Ниса с распущенными волосами и в черном - вдовьем, недевичьем - платье. Край щеки, острый локоть и согнутая спина. Преклонила колени на пуфик возле окна. И что-то, держа в ладони, рассматривает.
   Этим дурочкам только поплакать. Сперва - назло брата - оплакивала сестру Лаодику. Теперь - никогда не виданного живьем жениха. Понаслушалась в детстве историй про любовь к заморским царевичам.
   Он подкрался вплотную. И с высоты своего громадного роста увидал в ладонях ее - будто сгусток крови. Дивный винно-вишневый гранат. В золотой оправе. С резным изваянием столь знакомого Митрадату лица его жертвы - Ариарата Филометора.
   Чтоб ясней разглядеть, наклонился. Услыхав над ухом дыхание, Ниса с воплем вскочила. Сжала камень в руке.
   Это было в той самой комнате, где он когда-то покушался на Эрмораду. Чернота одеяний, затравленность и гордыня во взорах. И - слезами политый камень. Тот - просто редкостный, этот - искусно резной.
   "Дай взглянуть", - протянул он руку к сестре.
   Отшатнулась. Сверкнула зрачками, как тигрица. И, смачно плюнув в него, изрекла, задыхаясь:
   - Убийца!!...
   Возможно, она и еще что-нибудь прокричала. Он одним ударом поверг ее на пол. И, рискуя остаться без глаз - Ниса долго не стригла ногтей и зверски царапалась - вырвал темновишневый гранат.
   "Ненавижу тебя! Ты мне больше не брат! Лютый зверь! Я погибну, но боги тебе отомстят!"...
   Он замкнул ее дверь на ключ и запечатал своею печатью.
   Ночью к Нисе вошли. Она крепко спала, изнуренная плачем. Ее спеленали. Погрузили в глухую повозку. Увозя вглубь страны, чтобы никто никогда ничего не узнал.
   Никто и не спрашивал. Во дворце объявили, что Ниса, сестра государя, помешалась и отправлена на излечение за город. Тихим шепотом передавали: "Может быть, уже и мертва".
   Митрадат всё ждал, что она, испугавшись увянуть в тюрьме, раскается и покорится.
   Но она предпочла заточение.
  
  
  
   И вот тебе, как нарочно: "Я - Ниса"...
   Ей не понять, отчего царь так вздрогнул. Обычное имя для девушки из благородной семьи. Его часто дают и царицам. Вероятно, отец нарочно нарек ее так - он давно уже служит понтийскому царскому дому и знает обычаи.
   "Тебе не идет это имя", - подумав, сказал Митрадат. - "Будешь зваться... Мелисса". - "Как желает мой государь".
   Кроткоглазая, светловолосая, розовая, золотая. Мягкая, словно податливый воск. С ней, пожалуй, будет спокойно и просто. Но совсем почему-то не хочется затевать то, чего она и боится, и ждет. Может, после? После вина и веселых речей на пиру кровь становится жарче, все женщины мнятся желанными, все мужчины - друзьями, и кажется, будто ты их всех любишь, и все они - любят тебя...
   "Хорошо. Я приду к тебе, милая, ночью".
  
  
  
   Только вышел из женских покоев - подскочили мальчишки: "Отец! Ты вернулся! Отец!"...
   Сын родной - тот старается вести себя сдержанно. Обнимает отца как законный, почти уже взрослый наследник. Он знает, что когда-нибудь станет - таким же царем. После смерти отца своего, после неминуемой смерти... Как он быстро растет!...
   Вслед за первенцем к Митрадату бросается - с разбегу в объятия - Каллий, упоенный столь счастливо обретенной взаимной любовью.
   Что-то жесткое ударяет Митрадат по ребрам. Он смеется, хватая мальчишку: "Ты что, за пазухой носишь кинжал?"...
   Каллий нежно краснеет. "Нет, отец мой", - и с готовностью тянет из-под хитона кожаный прихотливо расшитый мешочек, а в мешочке...
   - Когда тебя не было здесь, это.... мать мне прислала, - словно бы извиняясь, объясняет Каллий. - Чтобы... не забывал. Тут они, отец вместе с матерью.
   На ладонь Митрадата доверчиво возлагается камень. Сердолик, незаметно превращающийся в халцедон. Половина - туманно-лиловая, половина - дымчато-розовая. Сквозь туман проступает, как сквозь смерть и забвение - лик царя-чародея Фоанта с седой бородой. А на розовом - неприступно-пленительный лик Эрморады, совсем еще юной. И по краешку - меленько - надпись: "Сотворил Гармонид".
   Гармонидова гемма! Безумная редкость! Престарелый ваятель создал их на склоне лет всего несколько. Для забавы или на спор. Так клялся царю ученик Гармонида, приглашенный в Синопу и ставший придворным художником Формион, прославившийся повторением афинеонской Девы с грифонами. Формион описал Митрадату некоторые из этих прекрасных безделиц, но следов их не мог указать. Достоподлинно ведомо, что теперешняя печать Эрморады - кифароносный кентавр - тоже сделана Гармонидом в подарок для старого друга Фоанта. А эта, с двойным портретом супругов, хранилась так скрытно и строго, кто никто про нее и не знал.
   И теперь она - в Митрадатовой длани.
   Он и женщин так порой не желал, как желал резных драгоценных каменьев. Кто хоть раз отдавался созерцанию их красоты - нетленно-изменчивой, холодно-улыбчивой - тот навеки оказывался в плену. Тот способен убить и ограбить - за гемму или инталию. Не за всякую, а лишь за ту, увидев которую, холодеешь нутром, глотаешь слюну и стонешь восторженно: "О, хочу-у!"...
   - Красивая вещь, - говорит Митрадат.
   А в печенках уж трепетный холод, а рот наполнен жадной, жаркой слюной и тяжелым алчным дыханием.
   - Тебе нравится? - улыбается Каллий.
   - Очень! - закрывает глаза Митрадат.
   - Мать писала, ей нет цены. Это правда?
   - Чистая правда.
   - Хочешь... я ее подарю - тебе?
   Каллий не понимает, что делает. Для него этот камень - обуза. Он мешает ему драться, плавать, бегать, скакать. Сам как будто висишь на снурке. А снять и оставить - тоже страшно: утащат...
   - Ты не будешь жалеть? - борясь с искушением, спрашивает Митрадат.
   - Нет, отец. Для тебя - ничего не жалко!
   - И назад не попросишь?
   - Нет, нет!
   - Но ведь тут... они оба.
   - Формион сказал, Гармонид это делал по памяти. Когда они жили в усадьбе. Получилось не очень похоже. Он мне нарисовал настоящий, похожий портрет. И велел повесить на стену.
   - Ты - повесил?
   Каллий кивает. Мальчик явно не разбирается ни в искусстве, ни в тонкостях чувствований: та любовь - совершенно ничто пред его любовью к царю, та взаимная жертва - ничто пред его теперешней жертвой...
   - Отец мой, бери!
   Гемма тонет в запотевшей ладони Евпатора.
   Он целует счастливого Каллия. И, убеждая себя самого, говорит:
   - В самом деле. Так оно лучше. А то по случайности оборвется снурок - потеряешь. А вещь дорогая. Второй такой нет. Пусть лежит у меня под замком. Так надежнее. А захочешь взглянуть - я тебе всегда покажу...
   Это Ниса уже никогда не увидит вишневый гранат с изваянием Ариарата.
  
  
  
  
   64. Митрадат между тем не оставил надежд утвердиться в Каппадокии. Риму вскорости сделалось не до тамошних дел, ибо пламя войны разгорелось поблизости: поначалу восстали рабы на Сицилии, коих долго не могли усмирить, а потом взбунтовались союзные италийские племена. Рассудив, что до времени можно не опасаться вмешательства Рима, Митрадат вновь послал в сопредельное царство войско, ведомое Гордием, и тот, свергнув Ариобарзана, уселся на трон, объявив себя полноправным монархом.
   65. Ариобарзан, не пытаясь обороняться, захватил с собою казну и бежал в провинцию Азия, откуда отправил посланцев в сенат с новой жалобой на Митрадата. Рим не мог ему тотчас помочь, да и слать легионы в чужую страну по столь мелкому, как тогда еще мыслилось, поводу, посчитали несообразным. И сенат приказал заступиться за Ариобарзана молодому пропретору Киликии, новой римской провинции - Луцию Сулле, который прославился в нумидийской войне и снискал злую ревность великого Мария. Сулла вторгся в Каппадокию, и хотя на сей раз сами каппадокийцы, оскорбившись вмешательством римлян, сражались за Гордия, Сулла их победил и вернул Ариобарзана в Мазаку.
   66. В тех боях Митрадат не участвовал. И, ответствуя на обвинения римлян, будто он вероломно напал на соседа, уверял, что к походу Гордия не имел никакого касательства. Гордий, дескать, достаточно знатен, богат и влиятелен, чтобы вооружить небольшую, но крепкую рать, и вести ее на Мазаку, тем паче, что в Каппадокии у него оставались друзья. То, что Гордий, разгромленный Суллой, бежал не куда-то, а в Понт, Митрадат объяснял их давнишним приятельством. Мне неведомо, был ли вполне успокоен такой отговоркой сенат. Полагаю, что царь, как уже не однажды бывало, купил снисходительность Рима за плату, но поклялся притом отомстить Ариобарзану.
  
  
   ? Здесь и далее "император" употребляется в исконно римском значении: не правитель империи, а главнокомандующий, полководец, одержавший важную победу. "Императором" мог назначить полководца для ведения войны сенат, но могли и провозгласить солдаты.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"