Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Игры сатиров: Продолжение 6

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   "Что же будет со мной"...
   Это первое, что пришло в Алфеину голову, когда Клеопатра, вся раскрасневшаяся и пылающая, принеслась в гинекей, закружилась юлою по комнате, бросилась Алфее на шею, обвила руками и полушепотом-полухохотом выпалила, тарахтя раскатистым "р": "Я прросватана! За царря! Мой жених - царрь Великой Аррмении! Царрь Тигрран! А я буду царрицей! Ха-ха-ха-ха!"...
   Алфея едва удержалась, чтоб не вымолвить сразу: "А - я?"...
   Я останусь здесь - без тебя?... И вдобавок теперь - разлученная с Каллием?... Старшие братья давно живут на мужской половине дворца и почти не видят сестер. Разве только по праздникам. А начнешь кого-то расспрашивать...
   Клеопатра - добрая, славная, но смешливая и языкастая. Режет прямо в глаза то, что думает. Или что показалось. "Влюбилась!" - брякнула она как-то раз про Алфею при сестре Дрипетине, малышке Статире и няньках. "Всё Каллий да Каллий"... Дрипетина оторвалась от читаемой книги и прошамкала кривозубыми челюстями: "Ну и что? Они ведь родные". У Алфеи же руки стали вареные. Пальцы вышли из повиновения, и стежки вышивания разбрелись вкривь и вкось, будто пьяные. Пришлось потом весь узор выпарывать.
   Ночью неугомонная Клеопатра прокралась в Алфеину комнату, заскочила, как кошка, на ложе, обняла и начала извиняться. Алфея расплакалась: "Ничего ты не понимаешь!"... Объяснишь ли шалой девчонке, что такое - расти на чужбине без матери и без отца. Каллий - всё для Алфеи: и семья, и далекая родина, и живая надежда. Надежда - на что?... Я не знаю. Каллий - будущий царь, может, он пожалеет меня, я ведь все-таки - внучка Фоанта... И - свидетели боги! - я никому не делала зла...
   Даже в самых тайных своих помышлениях Алфея никогда не мечтала о троне и власти. О родных и о родине - да, но ведь это иное, и Алфея, лишенная радости хоть украдкой беседовать с Каллием о вещах, никому из чужих не понятных, предавалась снам наяву и порой позволяла умелым рукам рисовать то седого царя, которого в раннем детстве боялась, то дворец, в котором когда-то росла... Иногда она порывалась слепить подобие статуи, только люди не получались, как надо, и Алфея с досады мяла глину, пачкая платье, вновь пробовала - и бросала... Все считали ее завзятой неряхой, укоряли за леность и грязь, а когда она в ответ на привычные распекания лишь рассеянно улыбалась, обзывали придурковатой...
   По рассеянности и попалась. Переделывая в третий раз фигурку скачущего коня, слишком поздно заметила, что за ней давно наблюдают.
   Царь присел на корточки: "Покажи-ка, что у тебя". Алфея дрожащими пальцами, липкими от разогретого воска, протянула ему изваяньице. Ей хотелось порадовать Каллия, благо случай увидеться выпал недавно - царь праздновал наречение имени сына Фарнака - но Каллий, взглянув на фигурку, обнаружил в ней уйму изъянов. "Да где ты видала такого коня? Он что, иноходец? А хвост почему как у пса? И шея при скачке не может так поворачиваться"... - "Каллий, милый, откуда мне знать?" - защищалась робко Алфея. - "Я лепила по памяти, нас ведь не допускают в конюшню". - "А зачем тогда браться? Сперва научись. Или делай, что проще - кукол, вазочки"... - посоветовал Каллий. У нее не хватало духу признаться: я лепила коня - для тебя. Но решила: он прав, нужно сделать всё заново. Чтобы, не нарушая пропорций, сохранить то, что все-таки схвачено - упоительный бег, устремленный - к свободе...
   Митрадат, поднявшись, удивленно разглядывает Алфеино рукотворение. Да, ему говорили, что девочка, невзирая на многие странности, лучше всех вышивает, рисует и вяжет. Но - ваяние! Редкий талант.
   Он вперился взглядом в Алфею. Что он мог увидать? Ошарашенную замарашку. Мятый, в пятнах, подол. Перепачканные воском пальцы. Тонкое личико с бледной, мраморной, с нежной сетью прожилок, кожей. Белокурые пряди, вылезающие из-под съехавшей на бок лиловой ленты. И глаза. Темно-карие, а в тени - вовсе черные. Загадочные как у сфинкса - глаза.
   "Ну и ну", - покачал головою царь. - "Ничего не поделаешь: кровь. Гармонидова внучка!" - "Почему... Гармонидова?" - возразила чуть слышно она. - "Моим дедом был царь Фоант". Митрадат пояснил снисходительно: "Да, Фоант был отцом твоего отца. А родителем твоей матери был Гармонид. Знаменитый ваятель. Он умер лет семь или восемь назад. Почему ты об этом не знаешь?" - "Государь, мне никто не сказал". - "Неужели? И Каллий?" - "Мы редко встречаемся, да и он... неохотно со мной разговаривает". - "Он что, так не любит тебя?"...
   Алфея, смутившись, опустила глаза. Царь взял ее за подбородок: "Зачем ты скрывала?" - "Я?... Что?"... - "Свою тайную склонность". Она пуще прежнего залилась алой краской. До мочек ушей и до кончиков пальцев. Он понял по-своему: "Верно, помню, тебя тут бранили за грязь и неряшество. Значит, это давно? У тебя еще есть работы?"...
   Она была рада убежать в свою комнату, чтобы вытащить из-под ложа ларец, где хранила немногие не раздаренные младшим сестрам и не сломанные ими в играх фигурки.
   Царь разглядывал их, как ребенок. А она, осмелев, поясняла: это лев, это голова амазонки, это девушка, это кентавр... Есть еще и рисунки - на всяких клочках, на черепках и на камушках. Музы и Аполлон срисованы с вазы, остальное - сама: вот спящая няня, вот смеющаяся Клеопатра, вот... Каллий...
   Митрадат потрясен несказанно.
   Сколько лет он воспитывал эту грязнулю и не ведал про столь удивительный дар. Слишком явно превосходящий всё обычное женское рукомесло, в коем чаще всего не бывает ни размаха, ни вольной фантазии, ни расчетливой цепкости глаза.
   Дар богов.
   Теперь это ясно.
   Он рассматривает черепок, на котором швейной иголкой выцарапана девичья головка. Портрет Митрадатовой маленькой дочки, Статиры. Хромоногой, но дивно красивой на личико. Как тут не повидиться - всего несколько черточек, а - живые глаза, любопытный носик, улыбка, достойная божества, в меру пухлые щечки с премилыми ямочками...
   Алфея смущается всё сильней и сильней.
   Она не знает, отчего так боится царя. Ничего плохого он ей никогда не делал. Не наказывал, не ругал, не высмеивал. Не обижал. Да, внимания не удостаивал, но растил наравне с Клеопатрой: те же лакомства, те же занятия, те же платья и развлечения. Как у Каллия - с молодым Митрадатом. Каллий боготворит государя. Говорит не таясь: "Я хочу быть - как он". Неужели... таким же жестоким? Митрадат ведь и мать в тюрьме уморил, и брата казнил, и супругу-сестру Лаодику, и обоих каппадокийских племянников... Каллий верит, что всё было наоборот: это родственники покушались на жизнь Митрадата, а он - защищался. Он был лучше, умней и сильней, сами боги ему помогали - потому он всех одолел. Что же до каппадокийских племянников - это попросту клевета. Один из них умер сам собой, от болезни. Другого царь действительно сам заколол, но - как? На войне, в поединке. А это уже не убийство. Тот сам виноват: ни к чему задираться со старшими. Зато скольким людям царь сделал добро! Взять хоть нас, потомков Фоанта. Он бы мог нас с тобою в рабов превратить, а растит - наравне со своими кровными чадами...
   Митрадат сказал ей: "Пойдем". Она вздрогнула и несмело спросила: "Куда, государь?"... Он положил ей на плечико властную лапу: "Узнаешь".
   Клеопатра бывала вне стен гинекея, но Алфею вели по дворцовым лестницам и переходам впервые. Она и не думала, что дворец такой неоглядно большой. Шла, дрожала душой, перестав считать повороты, подъемы и спуски, но всему вокруг удивляясь.
   Царь привел ее в маленький зальчик. Там не было ничего, кроме мраморного сероватого жертвенника, двух высоких серебряных канделябров и поставленной посередине статуи из светлого зеленоватого камня. "Аполлон, догоняющий, но никогда не настигнущий Дафну", - пояснил Митрадат. Страх и страсть, влеченье и ужас, плен и чудо перерождения. Дева-дерево, Бог-стихия - накрывающий с головою, как вихрь...
   У Алфеи перехватило дыхание. Митрадат, сам любуясь Аполлоном и Дафной, добавил: "Это, может быть, лучшее, что сделал твой знаменитый дед Гармонид. Не считая Афины с грифонами - я потом покажу тебе копию в храме. Но Афина - она совершенно иная. По случайности я был свидетелем, как другой твой дед, царь Фоант, подарил эту статую, примирения ради, царю боспорян Парисаду. А ему наследовал - я. Так она и попала сюда. Поняла?"...
   Алфея лишь молча кивнула. Говорить она не могла: ей казалось, голос натянут, как струна на кифаре. Тронь - порвется. Она лишь опустилась перед жертвенником на колени и, не зная, как выразить свое благоговение, развязала и положила на камень свою головную, порядком помятую, ленту.
   Царь спросил: "Ты желала бы научиться художеству у настоящего мастера?" - "Да". - "Я, пожалуй, велю заниматься с тобой Формиону". - "Государь, а кто он?" - "Мой придворный ваятель. И твой, между прочим, земляк. Даже родственник. Ученик и приемный сын Гармонида. Довольна?" - "О да!"... - "Ну, тогда - поцелуй меня".
   Что такого? Сколько раз Митрадат целовал дочерей, и Алфее, подкидышу, тоже перепадало. Просто раньше он не глядел на нее. Чмок - и всё, уже нежничает с Дрипетиной и Клеопатрой, или ласково нянчится с хромоножкой Статирой.
   Боги, как он ужасно высок. Если даже встанешь на цыпочки, до щеки не дотянешься - поцелуешь только ключицу или кадык.
   Митрадат, усмехнувшись, крепко сжал ее и приподнял, сам найдя ее губы. Она пуще прежнего испугалась и затрепетала. "Глупенькая, я не кушаю маленьких девочек", - проронил он, отпуская ее. А кого же ты - кушаешь, царь?!... Чуть не вырвалось. Но она промолчала. Ей мерещилось: не человек обнимает - а змей обвивает, лишая воли и разума...
   Он исполнил свое обещание. Дал Алфее в наставники Формиона. Который действительно знал и помнил всех ее предков и родственников. Фоанта, Деметрия, Гипсикрата, Гармонида, теперешнюю повелительницу страны - Эрмораду. Но Формион не мог слишком много рассказывать: нужно было с ней заниматься. К тому же рядом сидел провожавший Алфею евнух, погружавшийся в настоящую или притворную дрему. А время урока мнилось Алфее короче, чем миг от вдоха до выдоха.
   Формион считал непреложным быть строгим. Нещадно пенял ей любыми небрежностями. Заставлял десять раз переделывать, если что-то не нравилось. Доводил почти что до слез. Уверял, что, будь она мальчиком, ей пришлось бы вкусить и затрещин, и розог. Но однажды, забывшись, сказал: "Знал бы дед твой, он всё бы простил - за талант. И снял бы проклятие"... "Гармонид - он проклял меня?!" - ужаснулась Алфея. - "О нет, не тебя, ты была тогда совсем маленькая... Твою мать. Она выдала всех - Диофанту". - "Каллий... знает?" - "Еще бы не знать!"... Значит, вот почему он меня избегает и так скупо со мной разговаривает... "Формион. Но ведь я - невиновна!" - "Ты - конечно, дитя"...
   В гинекее ей отвели еще одну комнату. Принесли туда стол, инструменты и позволили там упражняться хоть целыми днями. А едва она обучилась азам ремесла, царь придумал неслыханное: захотел, чтоб Алфея лепила его. Не фигуру, пока только голову. Всё равно - разве можно! "Я не справлюсь", - отнекивалась она. Формион соглашался: "Государь, она очень талантлива, но для столь серьезных работ ее время еще не пришло". Митрадат не позволил им себя переспорить. И велел устроить укромную мастерскую в башне - прямо над собственной спальней. "Нас никто тут не потревожит, да и свету будет достаточно", - пояснил он Алфее, приведя ее туда в первый раз.
   Он по-прежнему ей ничего плохого не делал. И встречались они когда как - то два дня поряд, то с долгими пропусками: не всегда позволяли дела. А портрет никак не давался. Митрадат разбирался в искусстве и подчас был въедливее Формиона, изводя ее замечаниями и без конца придираясь к деталям. Царь показывал ей свои прежние изображения - на монетах, в бронзе и мраморе, на картинах и на драгоценных камнях. Алфея то сникала в отчаянии, то опять вдохновлялась. Царь, бесспорно, красив, но ему нужна не привычная, благообразно заглаженная, красота. Лесть он сразу же отвергает. А попробуешь сделать по правде - тотчас обижается: "Это не я!"... И Алфея, взглянув, соглашается. Вместо истины получается - маска. Не дается ей - сущность царя.
   А недавно был у них разговор, взволновавший Алфею до слез. Царь сказал невзначай: "Если сделаешь, как мне понравится, я исполню, что пожелаешь". Поддразнил. А она встрепенулась: "Ты не шутить, мой государь?!"... Он полюбопытствовал: "Что бы ты у меня попросила, признайся?"... Она подняла на него свои темнокарие очи, столь странные при ее белокурых как степной ковыль волосах - и осмелилась высказать самое тайное: "Я хочу... на родину, царь". Митрадат рассмеялся безжалостно: "Никому ты там не нужна!" Она сдавленным голосом возразила: "Там могилы - отца, и обоих дедов, и прадедов"... Митрадат показал головой: "За могилами хорошо следит Эрморада. Говорят, она каждый месяц приносит там поминальные жертвы". А я? Дочь Деметрия, внучка Фоанта? Эти тени - мои, и земля над ними - моя... Наша с Каллием...
   Митрадат притянул ее и посадил к себе на колени, невзирая на перепачканный глиной передник. "Алфея. Ты так еще молода. Почему тебя тянет - лишь в прошлое? К смерти? К умершим?"...
   Потому что...
   У меня ничего своего, кроме этого - нет. Я почти не помню отца, но заведомо знаю: он любил бы меня.
   "Все мы любим тебя, дорогая".
   Как заныло Алфеино сердце.
   "И моя Клеопатра. И - я"...
  
  
  
  
   Клеопатра выходит замуж.
   И радуется. Первым делом она рассказала - подруге, Алфее. Внеслась в гинекей и, гремя раскатистым "р", растрезвонила о своем обручении.
   Жених, Тигран - "Тигрран!" - царь Великой Армении. Близкий сосед. Почему о нем раньше никто не слыхал? А он мальчиком угодил к плен к парфянам - "паррфянам!". И его до взрослых - "взррослых!" - лет продержали заложником. Он насилу от них откупился. Отдал им то ли двадцать, то ли все тридцать - "трридцать!" - спорных долин. И его отпустили. А он, едва возвратился к себе в Артаксату, сколотил "пррехоррошую ррать!"... "И нагррянул на эту прротивную Паррфию, и рразбил ее в пррах, и пррогнал вррагов от Евфррата!"... Ну, герой ведь? "Геррой!"... Молодой?... Не совсем уже, но и "не старрый!"... Чуть постарше царя Митрадата. Только "рразве кто назовет отца - старриком?!"... А какой из себя? "Я видала порртрет - он кррасавец!"... И главное - царь! "Клеопатрра - царрица Великой Аррмении! Здоррово!"... А тебе, дорогая, не страшно?... "Чуть-чуть! Вдрруг прриедет - а я не понрравлюсь?"... Клеопатра, родная, да брось, как ты можешь ему не понравиться?... "А еще бы узнать, какие он прривезет мне подаррки! Знала б рраньше - попрросила бы горрного баррса!... Там, в Аррмении, много диких зверрей, раззве тррудно поймать... Ты о чем загррустила?"...
   Клеопатра, а - я? Что же будет - со мной?
   "Ничего. Если хочешь, поедем в Аррмению вместе".
   Царь мне не разрешит.
   "Даже если я - попррошу?"
   Как заныло Алфеино сердце.
  
  
  
   Как прохладно и тихо на галерее гостевого крыла. А внизу продолжает грохотать пирование сотен приехавших на такую великую свадьбу. А у лестницы ждут арменийские и понтийские мамки и евнухи, чтобы отвести Клеопатру, дочь Митрадата, к брачную опочивальню.
   Так мало времени, чтобы поговорить напоследок с отцом. Нету слов. Только слезы. Вся золотая рубашка на Митрадате проплакана. "Уймись", - говорит он. - "А то и я разрыдаюсь. Ну, что ты ревешь в три ручья? Ведь от этого не умирают. Делай то, что захочет Тигран, а потом ты привыкнешь и станет приятно".
   - Не хочу! Он... прротивный! Пьяный! И старрый!
   - Чуть постарше меня. И не пьяный, а лишь возбужденный от радости. Раньше он тебе нравился, дочь моя.
   - Рразонрравился! Ай, отец, спррячь меня!
   Отодрать ее от груди и, рыдающую, бросить в лапы Тиграну? Разве он обойдется с моим сокровищем бережно? Разве поймет, что ему вручают - сокровище? Там, в Армении, сколько я помню, никогда не считалось зазорным брать в законные жены священноблудниц и спроваживать дочерей зарабатывать на приданое, отдаваясь паломникам в храмах. Где Тиграну - щадить тебя, чистую? Может, будет зол, что ты плачешь, дрожишь и боишься. Он привык к иному - с наложницами.
   - Дочь моя. Договоры подписаны, клятвы даны, жертвы принесены. Ты - царица. Тигран - твой супруг.
   - Ай, зачем ему именно я! У него их там много!
   - Кого?
   - Этих... самых.
   - Наложниц? Подумаешь! Ты - жена. А все прочие...
   - Он не бросит их - ради меня...
   - Еще бы он бросил! Дитя мое, ты как будто сегодня на свет родилась. У меня есть женщины тоже. И - много. Куда их девать? Ты подумай: пристойно ли государю взять у подданных дочерей, насладиться их красотой - а потом вдруг прогнать? Чем они перед ним провинились? Забудь свои глупости. И не вздумай мужу пенять, если он иногда развлечется с другими. Запомни: это просто игрушки царя. Ты единственная - госпожа и царица.
   - Ай, отец, никакого мне царства не надо!
   - А чего тебе надо?
   - Тебя.
   - Ты меня сильно любишь, дитя мое?
   - Да.
   - Ну тогда... я скажу тебе кое-что на ухо.
   Митрадат прижимает к себе притихшую дочь и шепчет ей, еле найдя ее нежное ушко среди золотых украшений, подвесок, серег, шуршащей фаты и затейливо свитых косичек:
   - "Ты должна мне помочь. Я - твой Зевс, ты - моя Артемида. В твоем имени - слава отца. Я тебя отправляю - добыть мне матерого зверя. Он мне нужен, тигр арменийский. Тигран. Ты сразишь его своей прелестью. Усыпишь его ласками и опутаешь сетью обетов. Повяжешь нерасторжимыми узами. Пусть он мнит, будто ты с этой ночи - его. Ты - моя! А он - наш. Поняла?"...
   - Поняла.
   Дочь царя Митрадата смела и азартна.
   - Вот и славно. И больше не плачь. И пойдем, тебя ждут. Неприлично невесте быть с отцом так долго - на свадьбе.
   "А - с чужим мужчиной?" - грустно думает дочь. Говорит же иное:
   - Да, ты знаешь, я забыла сказать: я беру Алфею в Армению. Ты, конечно, не против, отец?
   Это великолепно. Небрежно и непреклонно... О моя Клеопатра, о дух мой и кровь! Но...
   - Я против. Алфея останется здесь.
   - Почему?!
   Удивленный упрек. "Отец, мы как сестры, мы - ближе сестер"... Что ответить? Что Алфея не кончила царский портрет? Да она его никогда не закончит!... Что Алфея - внучка Фоанта, и нельзя ее никуда увозить без согласия Эрморады?... Но все знают, что Эрмораде эта девочка не нужна...
   Поборов смущение, Митрадат вопрошает с усмешкой:
   - Почему? И ты меня спрашиваешь? Неужели ты хочешь сразу же - подарить Тиграну наложницу? Светлокосую - там таких любят, покорную, нежную, кроткую... А?
   - Нет, отец. Ты прав. Не хочу. Пускай остается.
  
  
  
   Через несколько дней они снова прощались. Но уже без слез, без объятий, без жалоб и наставлений. Митрадат не знал, горевать или радоваться: он не мог узнать свою дочь. Ибо с ним прощалась не резвая пятнадцатилетняя девочка. А - царица Великой Армении. С чуть заметной улыбкой, загадочным взором и надменным смуглым лицом. Лишь горбинка на носике - уцелела. Завиральная селевкидская метка.
   Кровь и слава моя, Клеопатра. Прощай.
  
  
  
  
  
   67. По прошествии малого времени царь Митрадат выдал старшую дочь Клеопатру за Тиграна, царя Великой Армении, заключив с ним союз и вступив в тайный сговор относительно сопределной обоим царствам Каппадокии. В те давнишние годы Армения не была еще под владычеством Рима, и Тигран был волен решать без указки сената, с кем мириться, а с кем воевать. И цари, тесть и зять, ополчились на Ариобарзана. Митрадат - чтоб ему отомстить, а Тигран - чтоб разграбить страну, завладев небывалой добычей.
   68. Царь Тигран вторгся в Каппадокию неожиданно и беспричинно, и Ариобарзан, как и прежде, бросил подданных и бежал в провинцию Азия к римлянам. Мазакийцы, однако, сочли за позор сдаваться без боя, и в отместку за их упорство Тигран обрек Мазаку нещадному грабежу и поджогу всего, что не смог унести - а всех жителей рабству и угону в Армению. Разорив всю Каппадокию до последней монетки, последнего зернышка и последней тряпицы, царь Тигран увел за собой тысячи пленников, коим позже вменил возведение для Тиграна нового города, нареченного Тигранакертом - по царскому имени.
   69. В обезлюдевшую, почерневшую от огня, обагренную кровью Каппадокию въехал царь Митрадат и, собрав уцелевших жителей, обратился к ним с увещеванием: "Если б вы, - говорил он, - доверились некогда мне и не выбрали в государи Ариобарзана, который дважды вас предал, ваша участь теперь не была бы толико плачевной. Царь Тигран - мой зять, но он старше меня, я не мог перечить ему, когда он пошел против вас, да и нечего было бы мне возразить, захоти он со мной посоветоваться. О, когда бы вы находились под моим покровительством - он не стал бы на вас нападать, зная, что причинит мне обиду. Ныне я бы мог отвратиться от вас и злорадно возликовать, наблюдая ваши несчастья - но не столь ничтожен мой нрав, чтоб глумиться над вашей погибелью. Я пришел к вам не как покоритель и мститель, я пришел к вам как друг, и моя желанная цель - дать соседнему царству достойного его древней славы царя".
   70. Соблазнившись такими речами и не зная о сговоре Митрадата с Тиграном, уцелевшие каппадокийцы согласились вернуть на престол малолетнего Ариарата Аркафия, с тем, чтоб правил и опекунствовал Гордий. Сам же Гордий отправился в Рим, собираясь уверить сенат, будто Ариобарзан был низвергнут не вражеской силой, а волей народа, и отныне каппадокийцы желают себе в государи Ариарата, что родствен их прежним династам. Митрадат же, достигнув всего, что хотел, и жестоко расправившись с Каппадокией руками Тиграна, возвратился в Синопу и принялся ждать, чем закончится дело в сенате.
  
  
  
  
  
   Как уже повелось, к ней пришли и сказали: "Ты готова? Царь тебя ждет". Почему же так ноет сердце. Почему молоточком стучит у виска: "Не ходи, не ходи, не ходи... Сегодня, сегодня, сегодня"...
   Или завтра. Или потом. Через месяц. Через три месяца. Через год. Не всё ли равно? Пусть - скорее. Прямо сегодня.
   "Иду", - говорит покорно Алфея.
   Снова всё повторится. Царь усядется в кресло. Алфея встанет напротив него, между ними будет портрет. Пожирающий все ее силы, но так и не конченный.
   Она примется за работу молча и сосредоточенно. Понемногу войдет в удовольствие. Потому вздрогнет, сбитая с толку, услышав какой-то вопрос. Ответит рассеянно-кротко. Митрадат рассмеется. У нее недостанет смелости попросить его не менять выражение глаз и лица. А то будет казаться, что она опять ошиблась, неправильно сделала: брови грозные - рот улыбается. Или наоборот.
   Царь заметит ее замешательство и предложит ей: "Отдохни. Ты устала". - "О нет, государь. Я едва начала". - "Я не сбил тебя?" - "Нет"... Он опять продолжит беседу. Которая непременно коснется Алфеиных ран. Ее одиночества без Клеопатры - о, как сразу опустел гинекей!.. Невозможности видеть Каллия - он стал юношей, царь же печется о целомудрии дочерей. И - как будто случайно - дойдет до Алфеиных предков и родины.
   И Алфея опять ему взмолится: "Отпусти, государь!"... Он опять удивится: "Куда? На погибель?". Она возразит: "Почему? Госпожа Эрморада не знает меня - так за что ей меня ненавидеть? К тому же учитель мой Формион говорит, что она незлоблива, немстительна"... Он кивнет: "Это так. Но она там - царица. И другая наследница, дочь соперницы и соперница дочери - ей совсем не нужна". Алфея, как будто ударенная, вся покроется краской. Однако захочет до конца разобраться: "Государь, какая наследница? Разве Каллий - не будущий царь?"... Он охотно ей разъяснит династические изощрения: "Да, моя дорогая. Но Каллий, как и мы с тобой, смертен. Если с ним случится беда - остается только сестра, которая, как я слышал, болезненна. Ты нисколько не ниже ее по рождению. А вдобавок ты старше. И сможешь тогда притязать на венец". У нее даже выступят слезы: "Не надо мне никакого венца! О мой царь, будь так милостив, напиши про меня госпоже Эрмораде, пусть знает, что я ни на что не хочу посягать! Мое дело - искусство, ваяние, как я здесь целый день в мастерской - так буду и там!"...
   Митрадат разыграет обиду. Вздохнет, сокрушенно покачав головой: "Ах, Алфея, Алфея! Чего я дождался! Ты желаешь бежать к нелюбящей мачехе - от того, кто любовно тебя воспитал. Неужели ты так ненавидишь меня?" - "Нет, о нет, государь"... - "Или веришь наветам и считаешь меня лютым змеем?" - "Никогда я в такое не верила!"... - "Или просто тебе всё равно, есть я, нет ли меня, хвор я или здоров?" - "Я всегда молюсь за тебя". - "Значит, можно считать, что я тебе не совсем безразличен?" - "Да", - потупившись, всхлипнет она. - "Что ты плачешь? Кто кого тут обидел - я тебя или ты меня?" - "Если я, то... прости меня, царь".
   Он поднимется с кресла. Подойдет. Притянет к себе. Поцелует во что попадется: в макушку, в лоб или в нос. Назовет "своей замарашкой". Растреплет ей косы. А взглянув на свое изваяние, непременно останется вновь недовольным: "Ты что это мне скособочила щеку? Я разве такой?"... Возьмет ее руку, вымоет в чаше и приложит - холодную, мокрую, скованную - к своей раскаленной как печка щеке. "Я сейчас переделаю", - пролепечет Алфея. Он посмотрит и усмехнется: "Потом. А сейчас у меня нету времени".
   Так и тянется с перерывами целый год. Царь порой занимается без передышки делами, порой уезжает надолго - воевать, охотиться, странствовать. Но даже когда его нет во дворце, Алфея себе не находит покоя. Каждый день ее мучит несбыточность всех ее упований и не дающийся в руки портрет. Митрадат запретил, чтоб учитель ей помогал: "Между нами, он мастер прекрасный, но того, что есть у тебя и что было у Гармонида - у него, мне кажется, нет". Нет - чего? Боли? Страсти? Причастности к тайнам? Только как это всё передать, если ей не хватает ни выучки, ни - быть может - таланта. А во снах ей является - царь. Дружелюбный и страшный, жестокий и ласковый, откровенный и вкрадчивый, мрачный и улыбающийся, прямодушный, коварный, заботливый и угрожающий - всякий. И - сразу. Как уловишь - самую суть? А без этого глина - мертва...
   В прошлый раз, подойдя в сотый раз к переделанному изваянию, Митрадат очень долго молчал. Будто чем-то был поражен. Разговаривал меньше обычного и не мучил Алфею.
   Зато ночью ей снился кошмар. Как она завершает работу над Митрадатовой головой. Почти всё уже сделано. Остались последние блики. Алфеины умные гибкие пальцы с упоением гладят царский глиняный лоб, и щеки, и подбородок, и шею с проступающим кадыком. От ее прикасаний сероватая глина начинает дышать, обретает тепло и упругость, как кожа. Даже поры на ней проступают. Вдруг - кадык под пальцами вздрагивает! Приоткрытый рот - отверзается! В нем - язык шевелится! Голова - ожила! И, раскрыв на Алфею незрячие, но огромные очи, то ли требует, то ли молит: "Поцелуй меня!"... Алфея - как закричит, как шарахнется! Как заденет стол с инструментами - и с живой головой Митрадата! Как покатится голова - в угол башни!... Испугавшись до полусмерти, но сама себя устыдившись, Алфея кинется поднимать ее. Бестелесная, безрукая, беззащитная - чем она, голова, ей опасна? Это только портрет, изваяние... Она снова возьмет ее в руки. И увидит - нечто ужасное. Голова вдруг оскалится - и начнет у нее в руках умирать. Очи к небу закачены, рот глотает густеющий воздух, по мертвенно-серым щекам пробегает трупное тление, а из срезанной шеи - капает загустелая кровь...
   Тут Алфея не выдержала и проснулась в тяжких рыданиях. До рассвета лежала и плакала, опасаясь и снова заснуть, чтобы вдруг не увидеть продолжение сна - и кому-нибудь этот сон рассказать. И кому? Дежурному евнуху, охраняющему коридор? Сладко дрыхнущей няне? Дрипетине, занявшей теперь Клеопатрину спальню?...
   Тогда и явилась из мрака уверенность, что сегодня что-то случится. И забилось в мозгу: "Не ходи, не ходи, не ходи". Только как не пойти? Уже поздно пытаться солгать, что больна. И невежливо: царь ожидает.
   Может, именно государю и надо поведать о сновидении. Ведь оно - про него. У него есть придворные маги и толкователи снов. Жрецы и гадатели. Пусть они растолкуют, к добру это или ко злу. Иногда один сон значит разное. Дрипетина где-то прочла: если, скажем, муравьи приснятся учителю, для него оно хорошо - значит, учеников будет много. А если кому-то другому - то плохо: муравьи живут под землей, и он скоро умрет.
   Я же видела - самую смерть! Но, быть может, не государя, а всего лишь его изваяния? Может, нынче он потеряет терпение - и смахнет свою голову на пол? И прогонит меня: мол, уйди, бесталанная... Не идти невозможно, но - страшно...
   По дороге вдруг - Каллий. Алфея, забыв о приличиях, чуть на шею ему не кидается. Он же сдержан: "Привет. Ты - куда?"... - "Каллий, дай на тебя посмотреть, как ты вырос и возмужал"... - "Ну, смотри поскорее, мне некогда, ждут друзья". - "Мы с тобою так редко встречаемся!" - "Я в том не виноват, ты же знаешь, такие порядки!" - "Каллий, я попрошу государя, когда закончу его изваяние, чтобы он разрешил мне слепить тебя, я пошлю портрет твоей матери"... - "Вот придумала! Меня десять раз рисовал и лепил Формион, у нее теперь целая комната разных Каллиев". - "Хорошо, тогда я попробую сделать статую нашего общего предка - Фоанта". - "Неужели ты помнишь его? Мы ведь были совсем малышами, когда он"... - "Помню смутно, но Формион говорит, у тебя есть гемма с лицами обоих родителей". - "У меня ее нет". - "Потерял?!" - "Нет. Отдал царю, чтоб осталась в сохранности". - "Каллий, как же ты мог?!" - "А что тут такого? Она во дворце. Попроси у него, он покажет". - "Попроси лучше ты, ведь гемма твоя". - "Мне не нужно, ведь я никого не леплю. И вообще не хочу приставать к царю с пустяками". - "Это не пустяки! Каллий, если б ты знал, что судьба моя"... - "Слушай, мне недосуг, до свидания!" - "Каллий, милый, постой же"... - "Привет государю! Прощай!"...
   Он умчался. А она шла по комнатам, залам и коридорам, не помня себя, вслед за евнухом-провожатым. Так, наверное, шла Антигона - на казнь. Ифигения - на заклание.
   В башне вся обстановка сменилась. На полу положили зачем-то - красивый ковер. Вместо кресла поставили ложе. Рядом - маленький столик с цветами и фруктами. Царь был тоже одет необычно: в короткий, чуть ниже колена, зеленый хитон. Притворив за Алфеей дверь, он поцеловал ее в лоб и сказал с небрежной веселостью: "Знаешь, что, дорогая? Я решил: бросим эту затею с портретом. Не дается - так не дается. Успеется. Зато, помню я, у тебя хорошо получались фигурки, где нет нужды в тонкой лепке лица. Почему не попробовать сделать небольшое лежачее изваяние? Я готов попозировать, но не требую, чтобы вышел вылитый я. Назовем эту вещь... скажем, "Праздный Геракл". Или - "Отдыхающий Вакх". Тебе что больше нравится?" - "Всё равно, государь. Что прикажешь".
   Царь улегся. Алфея подошла к своему, с приготовленными инструментами и глиной, столу. Сомневаясь, что лучше: начать или сразу же отказаться. Зная, чем она для царя занимается, Формион изучал с ней весь год, как лепятся головы, волосы, жилки и мышцы лица. Приносил на урок черепа, заставлял их ощупывать и измерять, разъяснял все пропорции. Но до тел они не дошли. Чтобы делать их правильно, нужно вникать в анатомию и учиться на чужих изваяниях. А уж складки!... Трудней ничего не бывает: сделать складки одежд так, чтоб тело под ними дышало, и чтоб сами они, оставаясь свободными, воплощали настрой и характер. Она даже не ведала, с чего начинать: изготовить фигуру - а потом наряжать, или - мыслить ее в одеянии. И что делать, если царь сменит позу - начнет шевелиться, двигать руками?...
   Он, казалось, предвидел такие вопросы и слегка забавлялся ее замешательством. А когда она уже собралась погрузить руки в глину, спокойно сказал: "Отчего ты так неуверенна? Складки мешают? Тогда я разденусь. Ведь Геракла, ты знаешь, обычно изображают"...
   Нагим. Но ни договорить, ни исполнить обещанное Митрадат не успел. В дверь стеснительно, но настойчиво постучали. Царь рассерженно рявкнул: "Кто там?!" - "Это я, Дорилай". - "Что тебе?" - "Из Вифинии - важные вести".
   Митрадат колебался. Пересилил - правитель, политик, государственный муж. Он сказал Алфее: "Я скоро вернусь. Лишь узнаю, в чем дело. Подожди меня здесь".
   Всё равно убежать отсюда ей некуда. Сколько раз, просыпаясь ночами, принималась мечтать: ускользнуть в темноте из дворца, добраться до порта, подслушать, какой корабль отправляется на Боспор или прямо в Афинеон, укрыться там среди грузов - и тайно вернуться на родину... Безнадежно. Сама понимала: охрана не выпустит, каждый раб донесет, только выйдешь из гинекея - поймают ...
   Какая разница - нынче, завтра, через месяц, через год? Чем скорее, тем лучше. Из этой башни назад нету хода.
   Зато есть два высоких и узких окна. На восток и на запад. Одно нависает над крышей нижнего яруса, а другое смотрит на внутренний двор гостевого крыла. В том крыле - умерла моя мама. А быть может, ее умертвили. Ведь она была ненавистна обеим царицам: Лаодике и Эрмораде. Ничего из младенчества я не запомнила, кроме трех смертей. Смерть отца. Смерть Фоанта. Смерть матери. Последняя - самая страшная, я ведь кое-что уже понимала. Меня привели к ней с утра поздороваться, а она всё спала и спала. И рука была - холоднее холодного. Приоткрыли - увидели: мертвая. Только волосы мнились живыми, в них солнечный лучик играл. Золотые и пышные. Все заохали, заговорили, забегали. Спохватившись, няня взяла меня на руки и понесла прочь из комнаты. На лестнице чуть не столкнулась с царем. Он спросил - "Это дочь?" - и погладил меня по головке...
   Чисто вымытый дворик. Солнце светит отвесно на кусты отцветшей сирени и едва зацветающих роз. Подметальщик болтает с садовником. Пес садовника чешется: лапка стучит по камням. Сонно гулькают разомлевшие горлицы. Чистят перышки воробьи. Распевают скворцы. Хлопотливо носятся ласточки. Говорят, мой отец так любил всяких птиц...
   Высота не очень большая. Всё отчетливо видно. Камни, люди, птицы, кусты. Если просто упасть - покалечишься сильно, но, может быть, выживешь. Надо - вниз головой. Ибо самое хрупкое - Формион наставлял - шея и позвонки.
   Хватит медлить. По лестнице кто-то уже поднимается.
   Каллий, милый, прощай!
  
  
  
   71. Между тем в Вифинии умер старый царь Никомед Эвергет, а вослед ему и супруга его, сестра Митрадата, Лаодика Каппадокийская. У нее от прежнего брака оставалась лишь дочь, молодая девушка Ниса. Оба взрослых сына царя, Никомед и Сократ, родились вне супружества от разных наложниц. Не имея законных детей, царь признал их, но вверил верховную власть только старшему, Никомеду. Еще будучи жив, старый царь собирался добыть для Сократа пафлагонский венец, однако, покорствуя воле сената, отказался от завоеванного.
   72. Никомед, сын царя Никомеда, принявший прозвание Филопатор - "Возлюбивший отца", начал царствие с казней неугодных ему приближенных, и молва обвиняла его в отравлении мачехи, Лаодики, умершей слишком скоро и похороненной чуть ли не тайно. Были слухи, что в расправах царю помогала пожилая сестра покойного государя, Лисандра, на которой молодой Никомед вдруг женился либо из благодарности, либо для упрочения собственной власти, ибо мать его была из придворных плясуний, чем его порой попрекали.
   73. Странный брак Никомеда с Лисандрой, годившейся ему летами в матери, оказался недолгим: не процарствовав нескольких месяцев, эта женщина тоже скончалась - и, как верили, тоже от яда. Еле выждав положенный траур, Никомед Филопатор взял в царицы и жены отцовскую падчерицу - Нису, дочь Лаодики, племянницу Митрадата и последнюю, в ком текла еще кровь Ариаратидов - законных каппадокийских монархов. Ниса вскорости родила Никомеду двух детей, Никомеда и Нису, названных по отцу и по матери. Так внезапно царь Митрадат оказался сродни и вифинским царям, с коими то вступал в боевые союзы, то соперничал и враждовал.
  
  
  
  
   О священный, никем от начала начал не тронутый лес, окружающий обиталище Девы - Госпожи Всех Смертей и Рождений. Можжевельник и дуб, граб и черное дерево. Выше - бук и сосна. Царство крон и корней. И камней, выпирающих из-под земли: серых, бурых, зеленых и смуглых, как тело. И неприкосновенных зверей - львинотелых крылатых грифонов, которые всюду вымерли и живут теперь только здесь. Они рыщут по этому лесу. А вверху - охраняют святилище, поджидая готовую жертву.
   В этом месте Эрморада всегда себя ощущала чужой. И никак не могла заставить себя поклоняться Владычице столь же истово, как это делали прежде Фоант и Деметрий. Она присылала, как полагалось царице, дары, но сама тут бывать не любила. Все обряды, творимые у алтаря или в храме, казались ей слишком уж мрачными. А суровые жрицы - чрезмерно бестрепетными.
   Да, Фоант объяснял ей, что жрицам смертельно опасно поддаваться страстям и волнениям: грифоны, что бродят в лесу и вокруг алтаря - не ручные, и могут, почуяв нутром беспорядок в душе, растерзать вместо жертвы - священнослужительницу. Это истинно так. Ведь погибла же страшной смертью Верховная жрица Офра, копье которой пронзило Деметрия, очутившегося неведомо как и зачем в запретном месте. Потому и считают, что Офра была виновата в нечистом к нему вожделении, а Деметрий попал в западню по неведению. Его тело грифоны не тронули, а ее - разорвали и съели. Фоант видел в этих смертях лишь двойное мщение Девы, Эрморада же верила, что Деметрий бежал к алтарю божества от каких-то козней Алфеи... Что теперь вспоминать! Тяжесть на сердце невыносимая: Эрморада жива, а они все - мертвы: и Фоант, и Деметрий, и обе Алфеи...
   Сегодняшняя поминальная жертва приносится в память о юной дочери навсегда молодого Деметрия.
   Совершает обряд - сама Верховная жрица.
   Катана, недавно принявшая высочайшее посвящение.
   Да, она здесь, пожалуй, на месте. Песнотворица стала с годами непреклонней и резче, и ее тяготила спокойная жизнь во дворце среди чинных бесед и обыденных дел. Эрморада надеялась, что Катана смягчится, изведав любовь - но помолвка ее с молодым Формионом принесла лишь одни огорчения. Формиона вдруг пригласили в Синопу - и он, немного поколебавшись, поехал. И, обласканный Митрадатом, остался у него при дворе. Да, он писал невесте, звал к себе - но Катана ему не ответила. А ушла в святилище Девы.
   Теперь, чтоб увидеться с ней, царице приходится посылать и спрашивать, сыщется ли у Верховной жрицы возможность и время. И являться самой, потому что Верховная никогда - без совсем уж весомого повода - не спускается вниз, на обычную неосвященную землю. Власть Верховной отчасти превыше власти здешних царей. Жрицы могут давать толкование воли Богини относительно дел государей, те же вовсе не распоряжаются их судьбою - ни жизнью, ни смертью.
   Слишком много смертей!... Кровь Фоанта осталась лишь в двух его детях. Дочь Деметрия, внучка Фоанта - мертва. А ведь ей еще не было и шестнадцати лет.
   Вся душа Эрморады - сплошное рыдание: "О прости меня, я виновата!"... Но ничто не исправишь ни поздним раскаянием, ни щедрыми жертвами, ни молитвой, ни плачем.
   Урну с прахом прислали на родину девушки: так она, говорят, захотела. Значит, чуяла близкий конец? "Нет, она просто очень мечтала вернуться и увидеть могилу отца". Что ж, теперь они - в одном склепе. Формион торопился успеть, чтобы вместе с урной прибыла и беломраморная, небольшая, но красивая стела. Три фигуры на камне: похищаемая Аидом трепещущая Персефона с воздетыми к небу руками - и скорбящая под покрывалом Деметра. Катана, взглянув на творение рук Формиона, заметила: "Очень уж похоже на Гармонидовых здешних Андромеду и Змея". Неужели Катана никак не простит уехавшего от нее жениха? Но Верховная жрица чужда земных вожделений, иначе она не сподобилась бы избрания. Значит, искренно думает, что Формионова стела - всего лишь поделка. Эрморада же, увидев изображение, прямо к земле приросла. Потому что камень кричал ей о том, что скрывало - письмо. И безжалостно объяснял всё, о чем лгали скорбные вестники.
   Посланцы царя сказали: несчастная и нелепая смерть. Люди видели, как Алфея высунулась из оконца на башне. Там - ласточкино гнездо под застрехой. Хотела, видимо, поглядеть на птенцов. Вылезла на карниз, оступилась, упала... Одно утешает: не мучилась. Сразу скончалась. Только зрелище было ужасное, потому что шею сломала - и разбила лицо. Царь был много дней в жесточайшей печали. Ибо он ее нежно любил, чуть ли не больше родных дочерей, за незлобный нрав, тонкий ум и редчайший талант. Царь с ней часто беседовал и мечтал взрастить для себя небывалое диво: царевну-ваятельницу. Он лелеял Алфею, пылинки сдувал - и такое несчастье!...
   Ради большего удобоверия, сей изустный рассказ был удвоен письмом, составленным равнодушной рукой каллиграфа-секретаря. Но - от имени Митрадата. Запечатано тоже - царем. И, как будто, перед тем, как захлопнуть складень, он вдруг спохватился, отнял у служаки стило и в конце прицарапал сам - нервно и угловато: "Каллий, к счастью, здоров. Я надеюсь, здорова и твоя подросшая дочь. Да хранят вас великие боги".
   Что за прихоть его обуяла? Царь за все прошедшие годы только раз или два помянул в переписке Гипсикратию - да и то, пока была маленькая, и за жизнь ее мать всерьез опасалась. Обычно речь шла лишь о Каллии. И - на тебе, выскочило! Разве мало дел у царя столь огромной державы, чтобы помнить о живущей за морем девочке? "Повзрослевшая дочь"... Он не тратит слов просто так. Значит, думал о ней в эти дни, значит, высчитал, что она чуть помладше покойной Алфеи...
   О великие боги, спасите меня. Этот прах в алебастровой урне. Формионова стела-иносказание. Ужас Матери: Дочь - похищена Змеем. Звенящее воплем в душе: "Виновата!"... Страх, и стыд, и отчаяние.
  
  
  
   Вымыв руки и сменив забрызганный кровью жертвы передник на белоснежное покрывало, Катана подходит к стоящей у алтаря Эрмораде:
   - Что с тобой, дорогая?
   - Мне тяжко, Катана.
   - Жалко девочку, но вина не твоя.
   - Сердце чует: моя. Если б я одолела свой страх и сумела забрать ее, то она была бы жива. Я не верю письму. В этой смерти... какая-то тайна.
   - Ты полагаешь, что она - сама?...
   - Может статься. Ведь она была не беспечный младенец, способный случайно упасть из окна - а разумная взрослая девушка. Там случилось что-то ужасное.
   - Царь?...
   - Не знаю. Никто нам не скажет.
   - Каллий не написал тебе?
   - Как всегда, очень скудно. Но все его письма читаются. Правда, он намекнул, что она там работала над портретом царя и жаловалась Формиону, будто статуя не получается.
   - Из-за этого головою вниз не выбрасываются.
   - О да.
   - Не терзайся. Ты ничему не могла помешать.
   - Нет, могла. Нужно было не оставлять ее там. Только я даже не пожелала о ней разговаривать. А потом еще радовалась, что она - далеко от меня. А теперь... ожидаю расплаты.
   - Почему, дорогая?
   - В том письме есть приписка царя. Он вдруг вспомнил, что у меня - "повзрослевшая дочь". И желает обеим здоровья.
   Катана охает: "Девочка наша!"...
   Гипсикратия, наблюдавшая в стороне за грифонами, вопросительно оборачивается.
   Кто увидит дочь Эрморады впервые, умиляется: так похожа на мать! Только волосы чуть потемнее - не рдяные, а каштановые с рыжиной. И глаза - не искристо-золотые, а карие. Кровь отца. Эрморада, однако, давно поняла, что похожа - наружность, не нрав. Тут уж вряд ли кто виноват. Мать, пока носила ее, столько выстрадала, что сама удивляется, как смогла сохранить - последний дар от Фоанта. Гипсикратия в детстве очень часто, подолгу и тяжко недужила. Эрморада, боясь утратить ее, ей во всем потакала. Вот и выросла девочка - своенравной, упрямой, капризной и замкнутой. Есть лишь двое на свете, кого она безоговорочно слушается: Катана и Ктарх. Мать?... Бывает по-разному. Зная, что за морем есть старший брат, Гипсикратия всегда ревновала к нему Эрмораду. Сколько ни уверяли ее, что мать любит их одинаково, ей казалось, что Каллий важнее, потому что - он мальчик. И она по-ребячески силилась превозмочь свое естество. Настаивала, чтобы ей стригли волосы - или стриглась сама. Называла себя "Гипсикрат", не желала садиться за прялку, зато преохотно училась ездить верхом, плавать, стрелять из детского лука, сражаться со слугами деревянным мечом - он остался тут от трехлетнего Каллия... Помня, как сама росла среди братьев-кентавров, одетая в скифский наряд и никем никогда не стесняемая, Эрморада ей позволяла эти забавы, тем более, что они шли на пользу здоровью: в последние годы Гипсикратия почти не хворала. Но, когда она подросла, к ее прежним пристрастиям вдруг прибавилось новое. Девочка принялась упоенно читать непонятные матери книги, сохранившиеся в сундуках у Фоанта. И теперь иногда с детским высокомерием обвиняет в невежестве неученую, едва совладавшую с грамотой, мать. Приводя ей в пример многознающую Катану.
   - Ей тринадцатый год, - говорит Эрморада Катане со вздохом. - Скоро надо искать жениха...
   - Ма, ну я же сказала тебе! - возражает рассерженно Гипсикратия. - Не хочу! И не выйду я замуж! Никогда! Так и знай!
   - В детстве многие так говорят, - отзывается мать. - В твои годы я тоже не знала, что сулит мне судьба...
   - А потом выбирала - сама! - властно напоминает ей дочь. - И никто тебе был не указ, когда ты - полюбила отца!
   - Мы живем не в те времена, - обращается Эрморада не к ней, а скорее к Катане. - Ты ведь знаешь, что по договору Митрадат - наш простат, покровитель страны и потомков Фоанта. Я боюсь, он решит ее участь, не спросив моего согласия - или просто заставив меня его дать. Каждый раз, когда из-за моря приходит корабль, я со страхом жду, не везет ли он царский приказ. Если он вдруг потребует отослать к нему Гипсикратию - разве я смогу помешать? Только если она уже будет просватана. Или - выдана замуж. И лучше бы - раньше. Пока он еще ничего не успел предпринять. Сердце чует: ей лучше бы с ним никогда не встречаться...
   - Где же ты собираешься отыскать жениха? - любопытствует Катана. - Здесь, в стране, ей нет равных по знатности. Дочь царя и царицы, сестра двух царей, внучка бывшей Верховной жрицы...
   - Я надеюсь на наших родичей в Скифии. Прежде я не пыталась искать с ними дружбы, но ныне настала пора вспомнить, что у Скилура, помимо Палака и Скила, есть и прочие сыновья.
   - Ма, но большая ли разница, - вновь встревает дочь в разговор, - ты пошлешь меня за море или отправишь неизвестно куда, к диким варварам? Не хочу никуда уезжать! Не хочу никому подчиняться! Я - сама себе госпожа! Ибо, как справедливо сказала Катана, всякий брак для меня - неравный!...
   Эрморада лишь головою качает на эту запальчивость. Не решаясь сказать: дочь моя, если страсть овладеет душой - ты охотно забудешь о царственности даже ради простого охотника, даже ради бродяги в лохмотьях... Ничего, подрастет - и сама догадается, сколь могущественна - любовь.
   - Есть одно, что способно хотя бы на время прекратить этот спор, - изрекает Катана. - Обе вы одинаково правы. Но, коль скоро к судьбе Гипсикратии небезучастна и я, то... подумай, моя дорогая, не лучше ли будет для всех... вверить девочку - мне? И оставить здесь - на воспитание? Жрицы Девы неприкосновенны, чужестранцам в святилище доступа нет, и никто не посмеет потребовать, чтобы жрица сложила свой сан без высшего соизволения...
   - Ах, Катана, ты будто не знаешь ее! Она так избалована, так капризна, так своевольна - неужели она, не желающая подчиняться даже матери, будет слушаться...
   - Буду, - вдруг роняет Гипсикратия.
   - Ты?...
   - Да, Ма. Я хочу здесь остаться. Мне нравится.
   - Дочь моя, тут порядки - как в воинском лагере. И Катана, хоть любит тебя, не потерпит непослушания. Тебя будут наказывать. Строго. Невзирая на царскую кровь.
   - Я согласна.
   - Или думаешь, тебя сразу оденут в белый плащ и поставят у алтаря? Поначалу придется подметать этот двор, убирать после трапезы, носить из источника воду...
   - Я знаю. Зато меня будут учить, как владеть копьем и кинжалом, петь священные гимны, плясать на огне...
   Эрморада изумлена.
   - Ты не выдержишь, - все еще сомневается мать.
   - А Катана? - возражает Гипсикратия. - А царица Киннора, мать Фоанта, моя великая бабушка? Почему же - не я? Может быть, я стану - Верховной, и тогда мы посмотрим, кто будет кому подчиняться - Каллий мне или я ему...
   Эрморада слегка усмехается. Вновь эта детская ревность к далекому брату. Лишь бы из ревности не вырастала вражда. Но Катана, пожалуй, сумеет с ней справиться. И втолкует со временем, что царевне становиться Верховной жрицей нельзя, как нельзя царю превращаться в волхва: у Всеведущего и Владычицы Таинств - нет дороги назад...
   Со Священной горы царица уходит без дочери. Только со свитой. А ей кажется - совершенно одна. И внизу ее ожидает дворец: многолюдный, давно обжитой, но опять по-вдовьему сирый.
   Сын мой. Дочь моя. Дети Фоанта.
   Неужели я вам не нужна?...
  
  
  
  
   74. Новый брак молодого царя Никомеда с племянницей Митрадата не привел, однако, к согласию ни в самой Вифинии, ни между соседними царствами. Ненавидевший венценосного брата Сократ притворился его наилучшим другом, защитником и ревнителем общего блага. С его слов молодую царицу обвинили в измене супругу и государству - никому доселе не ведомо, истинно ли она была виновата. Поверив измышленным либо истинным сведениям, Никомед царицу казнил, сына с дочерью, Никомеда и Нису, объявил незаконнорожденными, а Сократа приблизил к себе и возвысил, даровав ему много прав и велев называться отныне Сократом Хрестом, сиречь "Благим".
   75. В Вифинии потом говорили, будто в той печальной истории не обошлось без злокозненного соучастия Митрадата. Мне, однако, не верится, будто царь Митрадат был виновен в смерти племянницы - я не вижу причин, по которым он мог бы такого желать. Уж скорее бы я полагал, что ее позорная казнь оказалась причиной обоюдной неистовой ненависти, каковую с тех пор питали друг к другу оба царя, Никомед с Митрадатом. Чтоб сгубить Никомеда, Митрадат в самом деле отнюдь не гнушался и низкими средствами, посылая к нему своих тайных убийц, вроде некоего Александра. И не стоит дивиться тому, что, когда в Вифинии разразилась запрестольная распря, Митрадат стал оказывать помощь Сократу.
   76. Претерпев столько бед из-за женщин и родственников, Никомед Филопатор сильно ожесточился душою против тех и других. С той поры он искал покровительства римлян, помогая сенату в борьбе с Митрадатом, а усладу ему приносило лишь общество ласковых отроков или юных мужчин. В свое время, как ведают многие, благосклонности Никомеда удостоился изгнанный Суллой и получивший приют в Вифинии молодой Гай Юлий Цезарь, которому сей опрометчивой дружбой пеняли в Риме до скончания лет. В Азии же таковые причуды царя никого не смущали, а считались вполне извинительными, потому что, в сравнении с прошлыми Никомедовыми делами, не влекли за собою ни казней, ни бед - разве только вводили царя в расточительность.
  
  
  
  
   - Прикажи, чтоб заткнулась, - шепчет Папий лежащему рядом с ним на пиру Дорилаю. - Видишь, что с ним творится?
   Еще бы не видеть. Изрядно пьяный Евпатор расчувствовался и готов зарыдать. Наклонился над чашей, будто разглядывает искусную роспись - а из глаз выползают и падают слезы. Неприлично, тут все-таки пиршество, а не поминки. Почему эта девушка завывает как плакальщица? Кто внушил ей петь о печальном? Ее звали, чтобы развеять мрачность царя - а она бередит его раны.
   Дорилай шипит арфисту, отцу певицы: "Кончайте! Достаточно!"... Старик опускает сухие смуглые руки. Но голос певицы, не слышавшей отданного потихоньку приказа, продолжает звучать и колышется в облаке мусикийского гула.
   "Довольно!" - с двух сторон окликают ее Папий и Дорилай.
   Она испуганно озирается, смущается и замолкает.
   Совсем молодая. Неопытная. До сих пор она выступала с отцом лишь в не очень богатых, но благопристойных домах, где успела снискать себе славу голосистой и неприступной красавицы. Русокосая и синеглазая, стройная, статная, она никуда не ходила одна и ни с кем не вступала в беседу, ограждаемая от пустых домогательств отцом, что учил ее петь и подыгрывал ей на кифаре и арфе. Он ручался, что род их был знатным, но впал в нищету, и теперь его младшая дочь своим пением собирает себе на приданое. Или ищет того, кто захочет взять ее замуж, довольствуясь малым. Дорилай случайно услышал ее на свадьбе одного из военачальников - и рискнул пригласить во дворец, чтоб немного потешить царя. Кто же знал, что она запоет как на похоронах!
   И Евпатор хорош. Не пытается даже скрыть свою затяжную тоску. "Ах, несчастная, ах, мое сердце"... Дорилаю это знакомо, один раз уже было. И - что? Пишут чинные письма друг другу, обсуждают то выплату податей, то чеканку монеты, то болезни детей. Всё прошло. Так и это пройдет. Неприятно, конечно, когда вожделенная пленница от тебя словно пташка - в окно. Но уж если у ней мозжечок воробьиный, а даже не девичий - кто тут виновен? Боги ей посылали царя на пурпуровом ложе - а она предпочла замогильную сень. Значит, там ей, бедняжке, и лучше. Возьми себя в руки, поскорее забудь. Что ты словно пришибленный роком? Вместо того, чтоб сидеть почти ежеденно по часу у изваяния Дафны и Аполлона, ходил бы себе в гинекей, наслаждаясь пылкой, но смирной, без шараханий в окна, любовью. А ты появляешься там, только чтоб отчитать кого-нибудь за ревнивые козни, за склоки, за сплетни...
   Царь поднимает от чаши тяжелую голову в пышном венке:
   - Что случилось? Почему тишина?
   - Государь, моя песня пропета, - отвечает почтительно девушка. - Прикажи, я потешу тебя чем-нибудь побойчее, я знаю хорошую песенку про скворца и стрижа...
   - Нет. Хочу - снова эту. Как она называется?
   - "Плач Орфея", мой царь.
   - Да. Сначала!...
  
   "Горькой травой перевью цветы,
   скреплю пурпурными летнами,
   скорбной рукой опущу венок
   на воды Стикса холодные,
   чтобы помнилась милой моя любовь
   и в мрачном царстве Аидовом,
   чтобы песни мои доносились к ней
   сквозь рев пучин Ахеронтовых...
   Ай!"...
  
   В душе Дорилая досада сменяется гордостью: нет, не зря он в Синопе слывет знатоком певиц и танцовщиц, он правильно выбрал, кого привести к Митрадату сегодня. Иногда и слезу пролить незазорно, а девица и в самом деле поет хорошо, и собой несказанно мила, даром что недотрога...
   Ее сильный, но мягкий голос смолкает. Арфист завершает песнопение кратким отыгрышем. Не дождавшись последних аккордов, Митрадат подзывает певицу поближе и сажает рядом на ложе. Отец ее тотчас же прекращает играть, тянет шею, стараясь услышать, о чем это царь говорит с его дочкой. "Эй, приятель", - пресекает его любознательность Дорилай. - "Мы с тобой уговаривались по-другому: ты - играешь, а слушаем - мы. Так играй!"...
   И беседа царя и певицы идет под бряцанием арфовых струн. Потому ее толком не слышат даже рядом лежащие.
   "Как зовут тебя?" - "Стратоника, мой царь". - "Отчего я не знал тебя раньше?" - "Мы бедные люди, во дворец нас не приглашали, лишь вчера господин Дорилай"... - "Дорилай - твой возлюбленный?" - "Нет, государь. Я едва с ним знакома". - "А кто?"... - "О, клянусь Артемидой, никто!" - "Ай, не надо мне лгать! В твоем круге так не бывает!" - "Царь мой, я не гетера. Ведь не все, кто поет ради хлеба, продажны. Мой отец очень строг. Да и я себя до сих пор берегла". - "У тебя есть жених?" - "Нет пока". - "А тогда - для чего? Для служения Музам?" - "Сказать тебе правду, мой царь?" - "Ну, скажи". - "Для тебя". - "Ты меня никогда не видала!" - "Много раз. Только - издалека. И мечтала когда-нибудь... как сейчас... петь тебе и быть с тобой рядом". - "Твой отец научил тебя этим словам?" - "Он не ведает, как я люблю тебя". - "Ты смела!" - "И пичужки, о царь мой, бывают храбры... от отчаяния. Вдруг я больше тебя никогда не увижу?"... - "Да, несчастные глупые пташки"... - "Ты плачешь, мой царь?" - "Я... пьян. Да и песня твоя была очень печальна". - "Мне почудилось, что к веселому у тебя не лежала душа". - "Ты понятлива". - "Я хотела утешить тебя". - "Разве так - утешают?" - "А - как?" - "Я тебе покажу. Ты пойдешь со мною?" - "О да"...
   Ее "да" заглушилось нарочитыми рукоплесканиями. То друзья царя развлекались, дурача арфиста непомерной хвалой, называя "великим", "бессмертным" и "равным Орфею". В награду ему поднесли до края наполненный золоченый роговидный ритон: не допив, не положишь и не поставишь на стол - иначе остаток прольется. Под задорные возгласы он усердно хлебал неразбавленное вино. А когда из сосуда упали последние капли, он увидел - верней, не увидел - ни дочери, ни царя.
  
  
  
  
  
   77. Митрадат ведь тоже не был чужд прихотливым чудачествам. До сих пор вспоминают историю Стратоники, дочки арфиста, чье имя я нынче запамятовал. Она пела на царском пиру, а едва закончила песню, царь, пленившийся ею, увлек ее в опочивальню, не спросив у отца позволения. Тот, считая себя опозоренным, поднял крик, что его обесчестили и обобрали, и теперь он умрет, обреченный на нищую старость. Стража царя его выгнала прочь из пиршественной залы, бросив вслед его арфу, и он брел, шатаясь, по городу, изливая громкие жалобы. Но, как видно, в пиру его все-таки щедро попотчевали, и когда он добрался до дома, пал на ложе как бездыханный и заснул до утра.
   78. Между тем Стратоника настолько пришлась по душе Митрадату, что царь в ту же ночь пожелал удостоить ее наречения если и не царицей, на что она не могла притязать по рождению, то законной женой, отличив ее среди прочих наложниц. А узнав, как неласково стража обошлась с его тестем, царь велел отыскать старика и, не смея будить, отнести его спящего в тут же купленный у одного из богатых жителей дом. И когда хмель прошел, и арфист пробудился, он не мог поверить глазам, очутившись на кипарисовом ложе под атласным покровом в уставленной редкой утварью спальне, среди благоговейно покорных рабов, принесших ему пурпурное платье и склонившихся в низком поклоне.
   79. Изумленный арфист поначалу подумал, что видит лишь сон. А потом испугался, заподозрив, что ночью, не помня себя от вина и от горя, забрался в жилище кого-то из государевых приближенных, и теперь его схватят как вора. Но рабы объявили ему: "Господине! Царь, твой зять, подарил тебе этой ночью всё, что ты видишь кругом: и одежды, достойные царского родственника, и пристойный такому званию кров, и нас, твоих верных слуг, и коней, и носилки, и всё, что угодно". Мне рассказывали, будто несчастный старик помешался от радости: разъезжая по городу, он кричал всем прохожим - "Моя дочь стала царской женой!" - и, играя на арфе, пел хвалы Митрадату. Я незнаю, зачем я про это рассказываю - верно, к слову пришлось. Возвращаюсь же к Вифинии и борьбе за престол между царем Никомедом Филопатором и братом его Сократом.
  
  
  
  
  
  
   Рим - вечерний, почти засыпающий.
   Публий Рутилий Руф, бывший консул, бывший проконсул провинции Азия, но пока еще полноправный сенатор, выходит из регии, дома верховных жрецов, где теперь обитает великий понтифик Квинт Муций Сцевола, его друг и союзник во всех азиатских делах. На обеде, кроме Рутилия, были только самые близкие. Все нервничали перед грядущим судом. Сцевола погрузился в угрюмость, сестра его Муция угощала Рутилия будто тяжкобольного, который не сегодня-завтра умрет, ее муж Глабрион, нарочито бодрясь, вспоминал старинные судебные казусы и анекдоты... Иногда в речах прорывалось негодование - "Это позор для сената: в кои-то веки Азией правил справедливый и честный проконсул - и его теперь судят воры!"... "Он не может быть осужден, или в Риме уже не осталось ни судей, ни законов"... "Ведь доселе оправдывали даже тех, кто пятнал себя грабежом и зверской жестокостью"... "Никаких доказательств, все нападки - пустые слова, все бумаги подложные"... "Если наш Рутилий мздоимец - где его миллионы? Где роскошные виллы, где пурпур и золото?"...
   Он нарочно пораньше ушел, чтобы перед судом еще раз всё обдумать и сосредоточиться. Сцевола на прощание крепко пожал ему руку и опять предложил: "Может, ты обратишься к кому-то за помощью?"... - "Нет", - ответил Рутилий твердо. - "Ни к чему. И теперь уже поздно". - "Я знаю, друг мой, ты верен учению стоиков, но судить тебя будут отнюдь не философы". - "Всё равно. Моя совесть спокойна".
   Рутилий настоял на своем, невзирая на уговоры всех родственников, предлагавших ему пригласить для защиты любого из нынешних лучших ораторов - или Луция Красса, родича Сцевол, или Квинта Гортензия, что умеет растрогать толпу, или пылкого Марка Антония. "Мне не нужен наемный защитник, ибо я ни в чем не виновен".
   Обвинения - смехотворны. Вымогательство взяток во время проконсульства, беззаконные приговоры и штрафы... Но ведь он представил сенату отчет. Скрупулезный и полный. Чего же еще? Каждый видит, как он живет. Дом - приличный, но скромный. Обстановка добротная, но не роскошная. Ни жена, ни сестра не блистают ни привозными шелками, ни драгоценностями из царских сокровищниц.
   До сих пор крайне редко привлекали к суду кого-либо из проконсулов, сложивших с себя полномочия. Разве только самых жестоких. Но и тех умудрялись оправдывать. Вот, к примеру, Маний Аквилий, бывший проконсул Сицилии, человек безусловно отважный, но алчный и злобный. Он не просто грабил провинцию - он ее залил кровью, и едва покинул свой пост, сицилийцы его обвинили во всех совершенных им беззакониях. Ну, и что? На суде защищавший его Марк Антоний впал в неистовый пафос, сорвал с Аквилия тогу - и, указывая на обильные шрамы от ран, простонал: "О сограждане! Вот герой, что едва не погиб ради вашего блага - и он у вас под судом!"... И Аквилий был тотчас оправдан. Невзирая уже ни на что.
   Нет, Рутилий такого не хочет. Он не будет прилюдно кичиться ни шрамами - хоть имеет их предовольно, ни заслугами - хоть они неоспорны, ни громкими именами друзей - тех же Муциев Сцевол, Аврелиев Котт и Юлиев Цезарей. Ни к каким покровителям он не пойдет. Пусть он сам не патриций, не аристократ, он - сенатор и консуляр, и ему не к лицу обивать теперь чьи-то пороги. Красноречие? Суд не театр, а Рутилий - серьезный политик, а не ритор и не актер. Он из принципа не потратит ни асса на этот процесс, чтоб потом никто не посмел говорить, будто он, как Аквилий, купил оправдание.
   От волнения сам с собой разговаривая, он выходит на Форум. Его люди следуют чуть поодаль. Народу в вечернее время немного. Кое-кто с ним здоровается, но большинство торопливо проходят. А кто-то - вовсе не узнает. Ведь Рутилий не был в Риме почти три года.
   Сердце Рима. Святыня святынь. Храм Согласия, где порой заседает сенат и хранится архив. Площадь комициев - для народных собраний и голосований, место будущего суда.
   И - кичливо выстроенный чуть ли не на самом Форуме дом шестикратного консула Гая Мария. Чтобы, дескать, великого мужа не пришлось слишком долго искать, когда отечеству будет в нем надобность. Но Рим давно не нуждается в Марии. Его время прошло. Марий всех распугал - поначалу расправой с трибунами Сатурнином и Главкией, а потом своим самовольным визитом в Каппадокию к царю Митридату. Прямо в логово льва. Лев, по счастью, тогда оказался умнее охотника, а не то из-за дерзости Мария началась бы война. Ибо Марий отнюдь не скрывал, что держался с царем вызывающе. А война была бы чревата - уж это Рутилий доподлинно знал - восстанием против Рима всей Азии. А возможно, и междоусобицей в Риме. Ведь старый Марий, удайся ему раздразнить Митридата, начал бы добиваться командования, на которое по закону всегда назначается либо кто-то из правящих консулов, либо проконсул провинции, расположенной в тех краях. В Киликии был тогда, кажется, Сулла, враг Мария, а в Пергаме - Рутилий. Прехорошенький поворот! Марий просто теряет рассудок, когда пахнет войной, и ему уже всё нипочем: ни закон, ни приличия, ни тревоги о благе и безопасности родины... Это можно понять: Марий - одареннейший полководец, однако...
   - О, какая встреча! Рутилий!
   От внезапности он даже вздрагивает.
   - Здравствуй, Марий. Прости, я немного задумался и не сразу заметил тебя.
   Пожимая руку Рутилия, Марий заулыбался и ответил загодя приготовленной фразой:
   - Извинительно, при твоих-то делах. Суд ведь - завтра? А ты - прохлаждаешься?
   - Возвращаюсь домой. Был у Сцеволы. И решил перед сном погулять.
   - Я вот - тоже! Всегда выхожу вечерами, когда схлынет толпа. А то шагу ступить невозможно - всё "Марий", да "Марий"...
   Марий врет. Вечерами он не гуляет. Уж по крайней мере по Форуму. А иначе про это бы знал весь город. И нисколько он не чурается шумных толп. Совершенно напротив. Он падок на почести.
   Этот суд - очень выгодный повод показаться народу. И, конечно же, Марий ждет от Рутилия слов: "Я пришел просить твоей помощи".
   - Ты, случайно, шел не ко мне? - любопытствует Марий.
   - Для чего мне тревожить тебя? Просто думал взглянуть поближе на место суда.
   - Ну, и как?
   - В Риме мало что изменилось. Разве только - в худшую сторону. Грязи много.
   - Рим всё тот же, Рутилий. Какой-никакой. А твои азиатишки, между прочим, оказались изрядным дрянцом. Я твердил тебе это еще в твоем роскошном Пергаме. Будь ты хоть золотой - греки сыщут, на что бы пожаловаться! Попрошайки, развратники, совершенно никчемный народ, все продажны и лживы...
   - Марий, греки тут ни при чем.
   - Да? А кто же?
   Как будто бы Марий не знает, что Рутилию мстят свои же. Римляне и латиняне. Откупщики-публиканы, злодеяния коих они со Сцеволой пресекали твердой рукой. Не пугаясь даже выносить им смертные приговоры за совсем уже дикий разбой. На два года в провинции Азия воцарился закон и порядок. Сцеволу тронуть боялись - слишком знатен и слишком влиятелен, да и греки, найдя в нем заступника, чуть ли не носили его на руках. И Рутилию, как преемнику Сцеволы, тоже повиновались. Оказалось же, что мздоимцы, насильники, воры, убийцы и похитители только ждали, когда завершится его проконсульство. И, едва Рутилий уехал, решили его если не уничтожить, то опозорить. Завтрашним скандальным судом.
   - Это - наши, Марий. Со мною воюют - свои. Публиканы. Римляне. Всадники.
   - Брось, Рутилий, какие они тебе нынче "свои"!
   Сколько желчности в ироническом замечании Мария. Дескать, мы с тобой оба из всадников, только ты поздновато припомнил, кто ты есть - стало быть, пусть тебя выручают твои дорогие приятели: греки всякие, риторы, краснобаи, понтифики, аристократы... Крассы, Ливии Друзы, Котты, Антонии, Сцеволы... Так-то, мой дорогой.
   О скажи ему: "Мы с тобой пробивались в люди с трудом. И тебе самому досталось немало унижений, каверз и пакостей. Я пришел попросить твоей помощи, Марий. Мы ведь были когда-то соратниками".
   Марий мог бы помочь. Шестикратный консул - кто из знатнейших семейств назовет у себя человека, равного Марию? Пусть в сенате его с неких пор презирают, пусть юнцы над ним насмехаются, но для толп он остался - героем. И для всадников его мнение - многое значит.
   Суд по делу о вымогательстве состоит лишь из всадников. Несуразный закон, но - закон. Предвещающий "умнику, чистоплюю, греколюбу, выскочке, зазнайке" Рутилию настоящую травлю. Будь он трижды невинен - со скамей заседателей понесется - "Ату!"... Не поможет тут ни рассудительный Сцевола, ни витиеватый Гортензий, ни умница Красс, ни Антоний с его театральными взмахами...
   Но вот если из этого дома вдруг выйдет увешанный боевыми наградами Марий, пройдет по притихшим рядам и усядется на скамье адвокатов...
   - Ты выбрал, кто будет тебя защищать? - почти набивается в сопричастники Марий.
   - Я сам.
   - Твоего красноречия, думаешь, хватит? Мне доселе казалось, Рутилий, ты не слишком громкий оратор. Разве только в компании греков, за чашей...
   - Правда, Марий, всегда говорит за себя. А уж в чашах ты лучше меня разбираешься.
   Марий понял намек. Золотая чаша царя Митридата, за которую можно купить целый дом! Марий может язвить обвиняемого, но Рутилий не смеет с ним так разговаривать! Чаша - дар царя, а не взятка!
   - Будто ты столь невинен, Рутилий, что никогда не ходил по гостям и не брал там подарки, - передернувшись от возмущения, отбивает Марий удар.
   Этим, именно этим ему будут завтра пенять!...
   - Брал. Но те, что мне подносили не враги, а друзья.
   Почему-то Рутилию сразу же вспомнился Метродор, приславший ему из Вифинии ящик собственных сочинений с посвятительной надписью: "Другу мудрости, с пожеланием: будь неизменен!"...
   Этой репликой он, похоже, поссорился с Марием.
   Марий сухо сказал:
   - Справедливости ради, Рутилий, придется принять и подарочки, припасенные для тебя и твоими врагами. Прощай!
  
  
  
  
   80. Устранив всех возможных соперников и принудив царя Никомеда к казни Нисы и к отречению от рожденных ею детей, Сократ Хрест перестал притворяться заботливым братом и, явившись в Рим, принялся домогаться отстранения Никомеда от власти, выставляя его сумасшедшим тираном, не могущим ладить ни с кем - ни с соседями, ни с родными, ни с подданными. "Брат мой, - рек Сократ, - помрачился умом и не волен в себе, и поелику все в стране боятся расправы, я считаю за долг не скрывать столь скорбную истину и - по воле богов - домогаться венца".
   81. Но в сенате ему возразили, что, какого бы нрава ни был царь Никомед Филопатор, но, доколе он остается союзником Рима и блюдет договоры, он законный властитель Вифинии, коего Рим не может сместить ни по чьим-то наветам, ни по собственной прихоти. А великий понтифик Квинт Муций Сцевола молвил к тому же, что довольно с сената позорной расправы над одним оклеветанным и ни в чем не повинным, чтобы тотчас себя опорочить другой подобной историей. Сей укор был брошен сенату после суда над другом понтифика Публием Рутилием Руфом и вынесенного ему неправедного приговора - ибо редкостно честный проконсул провинции Азия оказался не только обвинен в корыстном стяжательстве, но и выслан навеки из Рима, а всё его состояние конфисковано.
   82. Осужденный Рутилий, однако, отправился жить в ту провинцию, которую он, коли верить его обвинителям, грабил и истязал - и его принимали там с превеликими почестями, изъявляя, возможно, не только сочувствие к столь благородному мужу, но и ненависть к Риму. Поселившись изгнанником в Митилене на Лесбосе, он предался ученым занятиям и составил историю своей жизни, изложенную по-эллински. Жил и мыслил он столь безупречно, что знакомства с ним и беседы искали потом очень многие, включая людей, враждовавших между собой и ничем друг с другом не схожих - среди них и царь Митрадат, и противник его Луций Сулла, и юные братья Марк и Квинт Цицероны. Впрочем, было то много позже.
   83. В тот же год, о котором я повествую, Сократ, не добившись в сенате желаемого и не могучи после произнесенного там показаться в Вифинии и предстать перед братом, удалился в союзный римлянам Кизик. У него жила там сестра, овдовевшая и состоятельная, но никак не желавшая помогать бесчестному брату. В его бытность в Кизике она умерла, и ходила молва, будто сам Сократ отравил ее, дабы распорядиться ее немалым богатством. Так то было или не так, но Сократ, получив наследство, тотчас нанял корабль и отправился в Понт, к Митрадату, собираясь уговорить его устранить Никомеда и сделать Сократа вифинским царем - он же будет за то исполнять Митрадатовы приказания.
   84. Митрадат, захватив безнаказанно часть Пафлагонии и Каппадокию, был не прочь получить и Вифинию, но не мог туда вторгнуться сам, не желая навлечь на себя столкновения с Римом. Потому, ненавидя царя Никомеда и в душе презирая Сократа, Митрадат последнего принял вполне благосклонно и позволил ему набирать среди собственных подданных войско, уступив притом даже лучших стратегов. Полагаю, что Митрадат помогал Сократу и деньгами, ибо для подготовки к походу не хватило бы никакого наследства.
   85. Этой помощи оказалось довольно, чтоб Сократ в скором времени овладел Вифинией. Брат его Никомед, не имевший ни должного войска, ни средств, и не могший рассчитывать на любовь и преданность подданных, бросил трон и бежал в Митилену, а оттуда - в Рим, чтобы найти у сената защиту. А тем временем Сократ объявил себя новым царем Вифинии, и права его на престол без задержки признали соседние страны: подвластные Митрадату Понт и Каппадокия.
  
  
  
  
   Море - такое тихое, что кажется липким и сладким. А может, сладковатой гнильцою несет от нагретых водорослей, облепивших круглые головы валунов, лежащих на мелководье. Камни - бурые, с разводами чаечьего помета и соли. А вода так тиха, что хочется припасть к ней и пить, спасаясь от озноба и лихорадки. Дымка над горизонтом - как сон в забытьи. Безучастная голубизна - как в глазах умирающего. Или новорожденного.
   - Вот видишь, - говорит с нарочитой бодростью Папий. - Я же правду тебе говорил, что после того, как станет совсем уж скверно - пойдет улучшение. Ты выздоравливаешь!
   - Ах, оставь, - отвечает укрытый тремя одеялами, жутко бледный Харет. - Ты же врач. И отлично знаешь, что это... конец. Я помню: точно так же было и с матерью. И потом... вы все вместе явились сюда - не случайно. Ведь - так?
   Дорилай, Гай и Папий опускают или отводят глаза. Это - так. Кариона, жена Харета, послала за ними, сообщив, что он умирает.
   - Что ты чувствуешь? - берет его за руку Папий.
   - Ничего. Лишь... покой. И ужасную слабость.
   - Кровью больше не харкал?
   - Нет. Там... нет уже ничего.
   Харет устало смежает веки. На его исхудалом и заостренном лице ресницы кажутся длинными, как у отрока или у девушки. К сорока годам он снова стал похож на подростка с торчащими прядями и прозрачной шеей, за что друзья его обзывали "Цыпленком". А он обижался. Потом с языка Митрадата сорвалось другое прозвище - "Неженка". Он и в самом деле был слабосильнее прочих, деливших с царем все тяготы бегства, изгнания, возвращения к власти. И безумное путешествие в Азию, и теперешние сумасбродные планы...
   - Что... Евпатор? - еле слышно спрашивает Харет.
   А мерещится - крик: "Он же знает, что я ухожу, почему он - не здесь?!"...
   - Он просил передать тебе поцелуй и привет, - отвечает, как велено, Гай. - Постарается выбраться завтра. Нынче - занят донельзя.
   - Чем?...
   - Гостями.
   - Какими?...
   В последние месяцы из-за тяжкой болезни Харет отдалился от дел. Должность главного тайноблюстителя сохранялась за ним, но ведал тайными службами Пелопид, только изредка посылавший Харету доклады.
   - Приехал Аристион. У которого мы гостили в Афинах. Помнишь?
   - А, тот самый, философ, - вспоминает с легкой улыбкой Харет.
   - Говорят, он теперь там особа влиятельная, занялся политикой...
   - Это выгодней, чем объяснять юнцам Эпикура, - ухмыляется Дорилай. - Философия - хлеб очень черствый.
   - Ты, однако, вкушал его не без охоты, вгоняя гостеприимца в издержки, - шутит Папий, разумея не Дорилаеву тягу к наукам, а философов погреб и стол.
   - "Смерти нет", - вспоминает вдруг, продолжая отстраненно улыбаться, Харет. - "Смерти нет. Ибо там, где мы - нет ее, где она - нет нас"...
   - В учении Эпикура мне больше понравилась мысль про покой и умеренность как основу блаженства, - уводит разговор от печального Гай.
   - А мне - про то наслаждение, что дарует познание сил природы, - подхватывает с готовностью Папий. - А тебе, Дорилай?
   - Бросьте, други, - отмахивается тот. - Эпикуру было нечего делать: диктовал что попало. И сразу про всё. Потому каждый волен извлечь из его сочинений, что ближе. И числить себя его верным учеником.
   - Нет, не каждый, - возражает серьезно Харет. - Наш Евпатор не эпикуреец и не сможет им быть никогда.
   - Почему? - удивляются трое.
   - Он... боится смерти.
   - Да нет, - говорит Дорилай. - Не сказал бы, видя, как часто он собой рисковал. Он боится лишь умереть от предательства. Оттого и остерегается. Яды пьет понемногу, волкодавов в покоях завел: при малейшем шорохе ночью - рык и лай. Это вам не царицыны кошки!
   Все смеются. Даже Харет, который тотчас заходится в изнурительном кашле. Папий хлопочет возле него, укоризненно глядя на Дорилая.
   Изнемогши, больной опять закрывает глаза. Все молчат. Слышно даже, как в лохматую белую розу опустилась пчела.
   - Говорите, - просит Харет. - Мне уже... тяжело. Но вы... не молчите, рассказывайте... Что угодно.
   - А! - вспоминает о еще одной важной новости Гай. - Мы тут сбились с Аристиона на Эпикура. Но мало этого: к нам приехал Сократ!
   -Кто?...
   - Сын покойного старика Никомеда.
   Харет кивает. Вспоминая их первую встречу в Никомедии, столице Вифинии. В колоннаде дворца щеголеватый чернокудрый юнец упоенно играл в "перепелку" со стражей. Они приняли его за балованного отпущенника. Оказалось - нет, царский сын, пусть внебрачный. Интересно, как поступил бы Евпатор, застав за такой забавой кого-нибудь из своих сыновей?... Вероятно, прибил бы на месте. Но они бы и сами себе не позволили. Честь!
   - Что, поссорился с братом и ищет убежища?
   - Много хуже, Харет. Он совсем порвал с Никомедом. И просит поддержки Евпатора, чтобы свергнуть его.
   - Новый Гордий, - усмехается, вспомнив каппадокийца, Харет.
   - Гордий сущий младенец в сравнении с этим, - вздыхает Папий. - Что Евпатор ему говорит, то Гордий и делает. Ни единой собственной мысли. Не знаю, что движет Гордием - благодарность ли, страх - но на этого можно надеяться. А Сократ - негодяй и наглец. То у Рима просил разрешения на расправу с собственным братом, то теперь - у Евпатора...
   - Что же будет, о други? - любопытствует умирающий.
   - Полагаю - война.
   Папий четок и тверд. Им тут нечего друг от друга скрывать.
   Он решительно договаривает:
   - Никомед так просто не сдастся. Он законный царь. И потребует помощи Рима.
   - Понимает ли это... Евпатор? - тихо спрашивает Харет.
   - Еще как, - отвечает блюститель войск Дорилай.
   - Он... поддержит Сократа?
   - Не знаю.
   Возможно, сейчас Митрадат и решает.
   Они сидят возле ложа Харета и удрученно молчат.
   - Скоро будет смеркаться, - замечает Папий. - В сад поднимется влага от моря, станет прохладно... Приказать унести тебя в дом?
   - Не надо. Хочу... умереть под луною и звездами.
   - Успеется, милый! Ты еще поживешь.
   - Нет. Я знаю. Это... сегодня.
   Из дома выходит женщина в светлом гиматии. Который она, может быть, уже завтра сменит на черный. Кариона, жена.
   - Позвать ее? - предлагает Гай.
   - Нет, - отмахивается Харет. - Будет... плакать. Мне лучше... с вами.
   Кариона, не дождавшись зова, так же скромно и бессловесно уходит. Дом есть дом, там всегда найдутся дела, чтоб занять себе руки и голову. "Как неловко", - думают трое. - "Мы сидим у ложа и ждем, притворяясь, будто не верим, не знаем"...
   Солнце село, но прозрачные перистые облака впитали лихорадочный огнистый свет, и море сделалось розовым. И чайки, засевшие на прибрежных камнях - тоже розовыми. И лицо Харета, обращенное к морю - порозовело. И белые розы зарделись.
   У моря больному дышится легче, чем дома, под нависающей кровлей. Может быть, он в последний свой час вспоминает их вольную юность. Известковые скалы с лоханками возле Синопы. Боспор и Нимфей. Под Нимфеем они нередко охотились, возвращаясь потом отдохнуть в этом милом приветливом городе. Там был розовый, точно тело нимфы, песок. Сравнение это измыслил Евпатор, которому местные рассказали поверие, будто ночью при полной луне нереиды выходят на берег - оттого и зовется город "Нимфей"... Вот Евпатору и захотелось проверить. Они выбрались в полночь из дома, проторчали почти до рассвета в прибрежных кустах - но никаких нереид не застали. Зато соблазнительно сияла над морем луна - тоже розовая и нагая. Евпатор скинул одежду - и бросился в теплое море. За ним остальные. Как сладостно было ночное купание. Вдруг Харет дико вскрикнул и заплескал руками. Едва не утоп. Подоспели, поймали, вытащили на берег: "Что с тобой?" - "Братцы, верьте, не верьте, но меня схватил кто-то за ногу - и как потянет на дно!" - "Ха-ха-ха!" Нереиды!" - "Нет, сам Посейдон!" - "Или... как его тавры зовут... Змей!" - "Да ну, просто мышцу свело"... - "Эх ты, неженка!"... Смех смехом, но снова купаться никто не пошел. Лишь Евпатор сунул в мелкие волны ногу и небрежно молвил: "Холодная... Да и спать бы пора".
   - Папий, Гай, я хотел бы немного вина. Принесите из дома, - просит Харет. - И утешьте жену.
   Это значит: оставьте меня с Дорилаем. Ведь иначе незачем посылать их обоих.
   Гай и Папий, всё понимая, уходят.
  
  
   - Дорилай, - говорит умирающий. - Поклянись... пусть никто не узнает, что я собираюсь... сказать.
   - Зевсом, блюстителем всех уговоров, клянусь и ручаюсь.
   - В моей спальне... там ларь с бумагами. Когда эти двое вернутся, ты пойдешь туда и возьмешь самый верхний папирус, скрепленный печатью. Печать - не моя, государственная...
   - Это лист?
   - Нет, свиток. Листов было несколько. Я их склеил. И свято хранил. Хотя в них... ужасная тайна. Уничтожить бы, но... неизвестно, как повернется судьба. Вдруг потребуются доказательства.
   - Ты... про что? Я не очень тебя понимаю.
   - Дорилай. Помни, что ты мне обещал. Эта тайна из тех, что... крушат престолы и царства.
   - Если ты мне не доверяешь, Харет, уничтожим бумаги. Сегодня. Сейчас.
   - Нельзя: они могут понадобиться.
   - Кому?
   - Митрадату.
   - Харет, ты мне скажешь, что там?
   - Лишь тебе и скажу. Ибо верю, что ты его любишь. И не сделаешь зла. Там... добытые мною признания покойного Олимпиодора... о том, что... пригнись-как сюда...
   Он тянет к себе Дорилая и говорит ему - хотя рядом нет ни души - тихим шепотом: "Что Аркафий, теперешний Ариарат - сын, скорее всего... не Евпатора, а... Лаодики и домоправителя Праксия".
   - Как?! Она путалась... с той обезьяной?! Быть не может! Навет! Клевета! И к тому же... Аркафий похож на царя!...
   - Они были брат и сестра, как ты знаешь...
   Дорилай потрясенно смолкает. Он давно не видел Аркафия, но теперь ему кажется, что в словах Харета есть некая правда. Младший из сыновей Лаодики лишь отчасти напоминает чертами отца, больше нравом, но нрав он мог получить и от матери...
   - Я бы сам не поверил, - продолжает тихо Харет. - Но там есть и другие свидетельства. От нескольких... ныне мертвых людей. Она отдалась негодяю... чтобы он... расправился с Каллием. Помешал Олимпиодор. Он его и допрашивал. А потом... сам попался. Он хотел купить у меня... избавление от мучений. Выторговывал легкую смерть. Ибо знал, что такое пытки в застенке. Мы с ним поговорили... наедине. И... каждый из нас получил... что обещано.
   - А Евпатор не подозревает?
   - Нет. Я подумал: зачем? Он и так был несчастен. Ты помнишь. Но судьбы царей переменчивы. Я послушал про Никомеда с Сократом... и решил: лучше всё сохранить. Вдруг начнется вражда - в нашем царстве?
   - Ты прав.
   Возвращаются с ойхоноей и чашами Гай и Папий.
   "Я сейчас", - говорит Дорилай и скрывается в доме. Отупевшая от бессонных ночей Кариона без слов пропускает его в Харетову спальню. Он легко находит указанный ларь и описанные роковые бумаги. Его тянет сорвать печать и взглянуть, но боится - застанут. Дорилай сует неширокий и необъемистый свиток за пазуху. Чуть топорщится, но никто не заметит: море, дымка, вечер, туман, полумрак... Нависающая над землею война, всплески нимф, розоватый песок на закате...
   Он выходит в ставший призрачным сад.
   Странно: в море маячит вставший на якорь быстроходный военный корабль. А у ложа Харета сидят, поднимая чаши, не двое - а трое. Лиц уже не видно, но голос слышен отчетливо:
   - "Засыпай, ни о чем не тревожься. Мы когда-нибудь - тоже заснем. Но зато в честь нас будет - храм. Ты помнишь, милый? На Делосе. Наши лица и имена. Дети наших детей лягут в землю - а это останется. Ибо истинно говорил Эпикур, что из благ, посылаемых мудростью, наивысшее - верная дружба. Мы и в вечности - будем друзья!"...
   Митрадат!
   Он все же приехал! Бросив Аристиона, Сократа и прочую дрянь! Наконец-то! Успел!...
   Дорилаю хочется плакать.
   Облака над морем дотлели и посерели. Но от моря по-прежнему пахнет юностью, пахнет вином. Пахнет нимфами. Гибелью. Мраком.
   "Я хотел бы забрать все бумаги Харета".
   Произнес, когда всё было кончено, царь.
  
  
  
   86. Два низвергнутых с помощью Митрадата царя, Никомед и Ариобарзан, обратились в римский сенат за управой на Митрадата. Но сенату было тогда невозможно посылать легионы в Азию, ибо в Италии разразилась война: племена, союзные Риму и тщетно жаждавшие равноправия, повсеместно восстали, и борьба против них оказалась для римлян затяжной и кровавой. Однако защищавший царя Никомеда прославленный Квинт Гортензий Гортал смог сподвигнуть сенат если и не отправить за море войска, то хотя бы пригрозить войной Митрадату, ежели он не освободит Пафлагонию и Каппадокию и не перестанет поддерживать в Вифинии самозванца Сократа.
   87. Наблюдать за тем, как царем исполняется воля сената, вменялось тогдашнему проконсулу Азии, коим был снискавший недобрую славу Маний Аквилий - воин смелый, хотя опрометчивый, но правитель жестокий и алчный. Прежде он был наместником на Сицилии, запятнав себя столь бесстыдным стяжательством, что его привлекли по сложению полномочий к суду и смогли оправдать лишь когда он прилюдно раскрыл свои шрамы от полученных в давних сражениях ран. Как и всякий исконный римлянин, Маний Аквилий равно жаждал богатства и славы, и хоть в первом уже не имел недостатка, вторая никак ему не давалась. На Сицилии он покорил лишь восставших рабов, но за такие победы триумфы не назначались. В Митрадате же Маний Аквилий увидел врага, с коим стоило воевать ради чести стать триумфатором.
  
  
  
   - Приехал?
   - Нет, государь.
   Митрадат ругается. И снова мерит шажищами комнату. В пограничной крепости помещения небольшие. Не разгуляешься. И потолок таков, что высокий царь чуть не стукается макушкой о балки. А на воздухе неуютно: ветер, дождь, темнота.
   Наконец-то - конский топот и ржание, факелы, звон узды, торопливые возгласы: "Царь не спит?"... Спят сейчас лишь бездельники! Хоть давно уже ночь.
   Вот и гость.
   - Царь Сократ приветствует царя Митрадата Евпатора!
   - Я заждался. Садись. Потолкуем.
   - Сейчас? Поздновато...
   - Да нет, в самый раз.
   - Не пойму, что за спешка. Могли бы и завтра...
   - Ты письмо мое получил?
   - Получил.
   - Почему ответ не такой, как мне надо?
   - Потому что ты просишь, прости меня, невозможного.
   - У меня нет привычки просить - я приказываю! А просителем до сих пор был лишь ты.
   - Это раньше. Когда я приехал к тебе бесприютным изгнанником. А теперь я такой же, как ты, государь.
   - Ай да ну! Ты наглеешь, Сократ. Не такой же! Припомни, кому ты обязан престолом и саном. Говори, не стесняйся!
   - Ну...
   - Громче!
   - Тебе, Митрадат.
   - Мне тогда показалось забавным - посадить тебя в Никомедии на трон. А сейчас я желаю обратного. Чтобы ты убрался оттуда и вернул Вифинию брату. И как можно проворнее!
   - Не собираюсь.
   - Дурак. И досадный невежа. Я с тобою - пока разговариваю, а проконсул Аквилий - не станет. Пнет под задницу - и...
   - Поглядим, Митрадат. Я не мальчик, не евнух, не баба. У меня есть и деньги, и войско...
   - Это войско - сплошь из понтийцев. А значит - скорее мое, чем твое.
   - Митрадат, я их - нанял.
   - Ты что - идиот?! Ты желаешь стравить меня - с Римом?
   - Я не знал, Митрадат, что ты трус.
   - Ай, Сократ, мало проку быть дерзким и глупым! Если шавка лает на льва, это вовсе не храбрость...
   - Как еще поступать, когда лев подражает шакалам?
   - Придержи язык. И не смей меня оскорблять. А не то я...
   - Ты - что?
   - Ничего. Говорю еще раз по-хорошему: возврати престол Никомеду. Распусти и верни мне солдат. И немедленно изъяви покорность сенату.
   - Не хочу, не могу и не буду.
   - Я сумею заставить, Сократ. Ты - ничто без меня. И обязан повиноваться.
   - Пусть тебе рабы повинуются! Я не раб! Я увенчанный царь! Пусть погибну - но в диадеме и пурпуре!
   - Хорошо, дорогой, - отвечает ему Митрадат с жутковатым спокойствием. - Условились: ты погибнешь царем. В диадеме и пурпуре.
   - Что ты... хочешь сказать? - покрывается бледностью разгоряченный Сократ. - Ты... грозишь мне?
   - Зачем же, - усмехается Митрадат. - Ты сказал. А я подтверждаю. Прощай!...
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"