Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Сабазий: Продолжение 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рутилий, сам того не желая, подает Митрадату мысль об истреблении всех латинян в Азии...


   "Царь Митрадат Евпатор Дионис - Городам и Народам Азийским.
   В добрый час.
   Объявляю долги Городов и Народов римлянам и италийцам - недействительными и не подлежащими выплате.
   Укосняю и бремя частных долгов: пусть не платит совсем ничего тот, кто должен заимодавцу из римлян и италийцев, а кто должен эллину или здешнему уроженцу, пусть платит долг без процентов.
   Земли, коими ныне владеют римляне и италийцы, подлежат изъятию в пользу Нашу, Городов и Народов.
   Всем рабам римлян и италийцев объявляется отпущение. Кто попал в неволю из-за долгов римлянам и италийцам, да получит ныне свободу, а препятствующий избавлению да накажется по закону.
   Сей приказ разослать в Города, объявняя устно и письменно, начертать на досках и выставить возле Храмов и прочих Святынь.
   Да настанет радость Народам".
  
  
  
  
  
   Миннион не зашел еще даже к матери. Как приехал - помчался к Рутилию. О, какое счастье, что именитый изгнанник перебрался с Лесбоса в Смирну! Сам Рутилий объяснял это просто: разразилась война, в коей он не желал принимать никакого участия: "Я ведь больше никто, не правитель и не политик"...
   В Смирне он занят тем, что беседует с приходящими к нему каждое утро друзьями - и диктует записки о собственной жизни. Диктует по-эллински, не по-латински, чтобы, когда он закончит, их могли бы прочесть не только исконные римляне.
   Когда видишь его, забываешь, что Рутилий - бывший проконсул, управлявший некогда этой огромной провинцией. Ни малейшей надменности, никакой брезгливости к "грекам". Впрочем, он избегает произносить эту кличку, он всегда говорит только "эллины". Речь его безошибочна, только выговор слишком уж четкий, больше аттический, чем ионийский - это и выдает чужестранца.
   Он обычно диктует в саду, в гроте Пана. И сегодня он там. Минниону неловко мешать, но, уж коли вошел...
   - Здравствуй! Ты уже возвратился? - замечает его Рутилий. - Что стоишь, почему не окликнешь?
   - Не хотел тебя прерывать.
   - Я сам без конца прерываюсь. Значит, надо кончать. Ты не голоден?
   - Н-нет, - говорит Миннион не очень уверенно.
   - Тогда подождем Филотима и пойдем прогуляемся. Ты не против?
   Миннион недоумевает. В любой другой день он бы тотчас заулыбался: "О, конечно!"... Рутилий ему, сироте, ныне вроде отца. Филотим - лучший друг, вроде брата. Но сегодня, сейчас? Неужели Рутилий не видит, что Миннион прибежал к нему прямо в дорожной одежде? Неужели не спросит, удалась ли поездка? Рутилий-то знает, куда и зачем он мотался. Ибо сам подал мысль, обнадежил, помог советами, деньгами, поручительствами: "Этот юноша - мой ученик, из порядочного семейства"...
   Между прочим, Рутилий к себе допустит не всякого. И не с каждым будет беседовать. Говорят, будто там, в Митилене, царь Митрадат искал его общества, но Рутилий сумел уклониться: "До царей мне больше нет дела, а вот с умными молодыми людьми - интересно". В Смирне он окружил себя молодежью. То придет послушать их речи и споры в гимнасий, то к себе позовет - почитать им части будущей книги, побеседовать о философии... Прежде он отличал Филотима, которого - редкий случай! - богатство не портило. Филотим и привел к нему Минниона, которого поначалу Рутилий не принял всерьез: слишком уж прелестен собой, чтобы ждать от него рассудительности. Сам Рутилий - приверженец стоиков, смотрит в душу, а не на лицо.
   Миннион уродился красивым. И с годами его красота становилась всё искусительнее. И для женщин, и для мужчин. Он привык, что к нему приставали, что ему сулили деньги и драгоценности - или угрожали насилием. Лишь один Филотим ничего не сулил и ничем не грозил - просто взял под свое покровительство, предложив подружиться без всяких дурачеств, по-чистому: "Нам достанет, о чем говорить. Хочешь, я тебя познакомлю с Рутилием?"...
   Философское настроение Минниона длилось лишь до прошлых Панионий. Он был выбран участвовать в празднествах как красивейший юноша в Смирне. Ему выдали платье и деньги из казны - с пожеланием не осрамиться. Он и не осрамился. Устроители шествия предпочли его всем остальным и поставили первым. А во встречной процессии, девичьей, первой шла - та, которой он прежде не видел, но имя, нежнейшее и сладчайшее, слышал: Монима. Для него воссияла - сама чистота. Ослепительная. Не нуждающаяся ни в каких украшениях. Чернота ее строго подобранных и стянутых алой повязкой волос. Белизна многоскладчатого наряда - казалось, она в нем способна летать. Неприступно-загадочный взгляд. И - живое дыхание и живая улыбка на пленительных, розоватых, надменных, невинных устах... Минниону невольно припомнилось, как бывалые парни болтали, будто губы у женщин такого же цвета, как и сосцы... Он вперился в нее и нечаянно перевел свой взгляд с ее губ на высокую грудь. И - был пойман, как вор в преступлении! Пойман - встречным взором! Непорочно-всеведущим!... Боги, как же он покраснел. А она вдруг ему улыбнулась и еле заметно кивнула. И тут же - нежно зарделась сама. Но, пока они шли к алтарю с приношениями, сохраняла хлад благочестия. Рядом с нею, божественной, все другие избранницы, ионийские девы, казались лишь милыми резвыми нимфами. Когда же он и она, двое наипрекраснейших, очутились рядом в шумливом многолюдии празднества, он услышал из уст ее ласковое: "Кто ты? Раньше я не видала тебя". - "Я нездешний. Из Смирны". - "Можно знать твое имя?" - "Миннион". - "А мое - Монима". - "Ты так... хороша!" - "Почему ты вздыхаешь?" - "Не знаю, как жить теперь без тебя". - "Кто ж тебя принуждает?" - "А разве... я тебе... нравлюсь?" - "Что скрывать! Сердце чует: нельзя притворяться. Да! Ты... будто не рад?" - "Я в отчаянии. Твой отец мне, конечно, откажет". - "Почему?" - "У меня за душою - ни драхмы". - "Но одет ты очень нарядно". - "Это за государственный счет. Своего на мне - лишь кольцо". - "От кого? От невесты?" - "Что ты! От матери. Видишь, старенькое и потертое". - "Миннион. Подари его мне. И возьми - мое. Золотое". - "Для чего?" - "Чтобы нам обручиться". - "О не мучь меня, дева, несбыточным!" - "Мой отец меня любит". - "Поэтому и не пустит такого, как я, на порог!" - "И ты попросту от меня... отречешься?" - "Нет, о боги! Дай мне лишь год - чтоб меня не прогнали с позором! Зная, что ты меня ждешь, я сумею добыть состояние"... - "Год! Так долго!" - "Ну, может быть, несколько месяцев... Только не выходи за другого!" - "Тс-с! О нас уже шепчутся. Слышишь?" - "Да. Но ведь мы с тобою - условились?"...
   Возвратившись домой, он открыл свою тайну Рутилию. Даже матери ничего не сказал, опасаясь нарваться на брань и укоры. А с Рутилием как-то само собой получилось. Ибо нужен был добрый совет. Чем заняться, что сделать, к кому обратиться, когда нужно за краткое время непременно разбогатеть?
   От нелепых поступков Рутилий его удержал, но помочь очень долго не мог. Вдруг - везение. Некий латинянин, публикан, бывший недруг Рутилия, заявился к нему, умоляя простить неприятное прошлое и замолвить словечко перед "здешними судовладельцами-греками", чтобы взяли как можно скорей на корабль и доставили "хоть куда, но поближе к Италии"... Ну, и что до него Минниону? А то. Сей беглец из-за спешки готов за почти смехотворную цену расстаться с обширным имением: "Если б ты, Рутилий, купил, я уехал бы с радостным сердцем". А Рутилий: "Ты неисправим. Я давно уже не начальствую, ты же вновь предлагаешь мне взятку". Тот ему откровенно: "Какая там взятка! Ты разве не слышал? Ходят слухи, что царь собирается конфисковать все земли, которые во владении италийцев и римлян! Нынче я получу пусть немного, а завтра, быть может - совсем ничего!"... Рутилий ему и скажи: хорошо, мол, я окажу тебе помощь, но с условием: покупателем будет мой друг. И назвал - Минниона.
   Миннион сперва растерялся: "Но, Рутилий, хоть это до крайности дешево - где я столько возьму?" - "У друзей". - "Всем же ведомо, что мое состояние - три лозы, две козы, старый раб и хворая мать". - "Филотим тебе даст, я добавлю, перед третьими за тебя - поручусь. Если сразу возьмешься за дело, то с долгами скоро расплатишься, ведь имение, судя по описи, очень доходное"... О, еще бы! Миннион, справив купчую, съездил туда. Убедился, что земля плодородная, всё хозяйство в полном порядке, а рабы и поденщики даже счастливы, что их новый хозяин - не римлянин. Только тихо недоумевали, почему он так бедно одет. Он соврал им, что не желал соблазнять ярким платьем дорожных разбойников или пришлых солдат. Впрочем, в ту глухомань - а имение было в стороне от дороги, ведшей из Смирны в Эфес - никакие войска еще не заходили. И многие местные даже не ведали, кем, за что и давно ли ведется война. Миннион и сам потерял ощущение страха перед безжалостной властью случайности. Он - успел! Уложился в условленный срок! Эту землю уже у него не отнимут, совершенная сделка законна, он богат или вскорости будет богат, и ничто не мешает ему сесть на первое судно и ехать в Милет: он - достоин Монимы!
   А Рутилий почему-то отводит глаза и молчит. Что случилось?
   - Почему ты не спросишь меня, как я съездил? - удивляется Миннион его сдержанности.
   Тот ему осторожно, будто с опаской:
   - Ты... последние новости слышал?
   - Мне сказали на постоялом дворе, что тот слух подтвердился: царь изымает все земли у римлян и италийцев. Ну, и что?
   - Миннион, я совсем про другое.
   - Другое?...
   - Ты в самом деле не знаешь еще - ничего?
   - Что случилось, Рутилий?!
   - Царь - женился.
   - А! Ну, ему это вовсе не внове. Говорят, у него по жене - в каждом городе.
   - Миннион, сей случай - особенный. Он объявил молодую супругу не просто женой, а царицей. Хоть она и не царского рода. Но - божественной красоты.
   - Кто... она?
   - Вести прибыли - из Милета.
   - Неужели... моя Монима?!
   - Да. Уже - не твоя.
  
  
  
  
   О, как он, несчастный, безумствовал. Как рыдал, как метался, как молил отпустить его, чтобы он мог пойти умереть... Как, внезапно сменив жажду смерти на жажду мщения, обещал убить их обоих - и "неверную", и "соблазнителя"... И каких только диких планов не строил!...
   Я взирал на него и растроганно думал: о счастливая юность, когда ты не глядя швыряешься жизнью, кровью, душой, потому что не знаешь настоящую цену вещам, простодушно мня пустяки драгоценностями, а сокровища - хламом! Тоже выдумал - погубить себя из-за женщины! Ничего нет дороже чести, семьи и отечества, Миннион. Остальное - не имеет значения, ибо вновь обретаемо и восполнимо. Но, скажи я это сейчас, ты, пожалуй, лишь отмахнешься: "Ах, Рутилий, тебе не понять, ты же"...
   Кто?... Старик?... Философ?... Римлянин?...
   О молодость, полная знаний, но чуждая мудрости. Вот такой же ныне, наверное, сын мой, Гай. Он чуть младше тебя, Миннион. Стало быть, еще больше склонен к безумствам. Родные, конечно, не оставят его без опеки и помощи, но - расти без отца... Может быть, он тоже считает себя беспросветно несчастным, не решаясь довериться строгой матери? Что-то Ливия очень давно не писала. Я не ведаю даже, жена она мне или больше уже не жена. Да и вовсе - жива ли? Дай-то боги, чтобы причиной молчания близких оказалась - только война, ненадежность морских сообщений, невозможность оказии, бури, пираты...
   Перестань, Миннион. Я прекрасно тебя понимаю. Ибо ты мне--- почти что как сын. Никуда я тебя не пущу. Вот сейчас придет Филотим...
   "Нет, Рутилий! Я еду - в Милет!"...
   Ну, езжай. А царь едет - в Смирну.
   Самому бы - сбежать. Но, похоже, уже бесполезно.
  
  
  
  
  
  
   Шум и гам за воротами. Мощный стук. Смачный смех. И знакомый до странности голос.
   Ослепительный блеск одеяний: пурпур, золото, бирюза, самоцветные перстни на пальцах, завитая серебряная голова... Кто не знает царя, тот подумает - царь, но на самом-то деле...
   - Метродор! - узнает, приглядевшись, Рутилий.
   - Рад, что помнишь меня, - улыбается раздобревший философ. - Ты мне тоже не раз вспоминался. Ай, какая приятная встреча! Только мы почти поменялись с тобою ролями.
   - Да, я слышал, что "Ненавистник римлян" подался на службу к царю.
   - А, какая там служба! - отнекивается Метродор. - Просто мы полюбились друг другу, и я иногда помогаю ему разбираться с делами. Полагаю, ты тоже придешься ему по душе, когда вы познакомитесь.
   - У меня нет такого желания .
   - Э, когда-то и у меня никакого желания не было - разговаривать с римским легатом! Помнишь, как меня к тебе волокли? Под охраной и связанного. А когда уходил от тебя - просто ноги подплясывали. А уста повторяли: "Хоть и римлянин, но - какой человек!"...
   - Ты, однако, наговорил мне порядочных дерзостей.
   - Зато ты был - учтив, терпелив, справедлив, снисходителен! Боги, если б не ты, я бы, страшно подумать, угодил бы под суд и в застенок! За одну лишь невинную речь об учении орфиков!
   - О грядущем пришествии в Азию "бога буйных бродяг, пьянчуры и воров", - как говаривал свидетель нашей тогдашней беседы Гай Марий.
   - Но Марий и сам после этого - не искал ли встречи с тем богом?
   - Не затем, чтоб молиться ему, Метродор.
   - Марий - воин, а не философ. Царь, однако, настолько умен, что сумел расслышать полезный совет сквозь невежливый окрик: "Стань сильней - или слушайся!"... Как видишь, царь послушался Мария - стал, в самом деле, сильней!
   Метродор не может сдержать свой раскатистый хохот. Отсмеявшись же, переходит к серьезному:
   - Вот что, Публий Рутилий. Царь наслышан со всех сторон о тебе. И пока ты не скрылся из виду вторично, попросил меня повидать тебя и передать его приглашение. Завтра вечером в здешнем святилище Немесиды - званый пир. Там будет лучшее общество - царский двор и знатнейшие граждане Смирны.
   За спиною Рутилия появляются вышедшие из дома в обнимку горюющий, но уже нарыдавшийся Миннион и сочувственно опечаленный Филотим.
   - Извини, я чужак и изгнанник, мне не очень пристало ходить по пирам, - возражает сухо Рутилий. - К тому же я не охоч до вина и давно отвык полунощничать. Что за прок от такого скучного гостя?
   - Стало быть, не пойдешь?
   - Не пойду.
   - Царь тебя не оставит в покое. Он сказал, что иначе - пожалует сам!
   - Не застав меня дома.
   - Упрямец! Что имеешь ты против него?
   - Только то, что он - царь.
   - Ну, и разве он в том виноват? Предков не выбирают. К тому же такими предками, как у него, можно только гордиться. Человек же он замечательный! Философию Митрадат уважает, в красноречии сам искушен, знает древних поэтов на память, сведущ в разных науках, наружности - самой приглядной, и в застолье ничуть не надменен, ибо любит по-дружески выпить и пошутить, никогда не пьянея до свинства...
   Не дослушав Метродоровых доводов, Рутилий не может побороть в себе смех. Метродор ему удивленно:
   - Что с тобой?
   - Ничего. Просто вспомнил старинный спор Демосфена с Эсхином, когда этот последний в тех же примерно словах, что и ты, стал ему восхвалять - домогавшегося афинян Филиппа. Македонец, де, краснобай, и собою хорош, и в компании пьет не пьянея... Демосфен же Эсхину: подумаешь! Первое - похвала для софиста, второе - для женщины, а третье и вовсе - для губки; повелителю же пристало иметь совершенно другие достоинства.
   - Ха-ха-ха! - от души грохочет подловленный на слове Метродор. - Ай, как верно! Я не заметил! И ты после этого будешь скромничать, уверяя, что ты незанятный застольник и собеседник! Расскажу эту шутку царю, ему очень понравится!... Что до прочих достоинств царя, я о них не сказал, потому что они очевидны и всепризнаваемы. Он великий властитель, справедливый судья, верный друг, храбрый воин и тонкий политик. И оставь ты, ради богов, свою римскую спесь и прими приглашение! Митрадат тебя, честное слово, не съест. Если станет невмочь - извинишься, уйдешь, он не станет задерживать.
   Может, вправду пойти? Царь понтийский непредсказуем, как пожар или смерч, но что он сделает непричастному к этой войне и утратившему все связи с Римом - Рутилию? И чего опасаться? Немилости? Ты ему не служил и не будешь служить. Расправы? Совсем непохоже, чтобы он с тобой собирался расправиться. Взятки, подкупа? Ты никогда от него ничего не возьмешь и не примешь. Обольщения? Демосфена когда-то действительно обольстил просвещенный варвар - Филипп. Но всегда обольщается тот, кто и сам готов обольститься. Ты боишься, что не устоишь? Ты, Рутилий?...
   Голосишко в мозгу почему-то пищит как комарик, нудно, назойливо: "Откажись, не ходи"...
   Он молчит. Метродор, наконец, замечает застывших чуть в отдалении юношей.
   - Это кто? - любопытствует он у Рутилия. - Твои родственники?
   - Нет. Скорее, ученики. Но близки, как родные. Оба - граждане Смирны, из самых достойных семей, Филотим, сын Конона и его друг Миннион, сын Дамида. Миннион только что из дальней поездки, оттого так устало глядится и невзрачно одет. Вы давно нас слушали, юноши? Вы поняли, кто со мной говорит?
   - Метродор Скепсийский! - выпаливает Филотим. - О, еще бы! Я еще в школе вытвердил кое-что из твоих прекрасных трудов, мало что понимая, но уже упиваясь их слогом. Я и думать не смел, что когда-нибудь буду стоять близ такого великого мужа, слышать голос, жать его руку...
   - Ну-ка, милые юноши, - обращается к ним Метродор. - Рассудите наш спор с почитаемым мною Рутилием. Убедите его, что для чести его никакого урона не будет, если он один раз согласится пойти к Митрадату на пир.
   - О, конечно! - тотчас отзывается Филотим. - Будь я зван туда, я бы охотно пошел!
   - Я бы... тоже, - вдруг разжимает уста Миннион. - Поглядеть на него...
   - В чем же дело? - широко улыбается Метродор. - Я вас тоже туда приглашаю! Обоих! Приходите, царь будет рад видеть юные свежие лица между множества заматерелых и старческих.
   Боги. Что они замышляют, эти дети отчаянные? Филотим до сих пор не выказывал интереса к царю Митрадату. Миннион только что со слезами грозился - зарезать его...
   И Рутилий решается:
   - Что ж, Метродор. Передай царю: мы придем.
  
  
  
  
   Аки огненный столп, аки молния - царь ворвался под своды святилища. И хоть свита была тоже в злате и пурпуре, а пестрей и крикливее всех нарядился, конечно же, Метродор - царь затмил всех и сразу. Поражая не только громадностью роста и величавостью стати. Но - почти осязаемым пламенем, словно бы истекавшим из уст и из буйнодышащей плоти. Будто не смертной рукою был обагрен, окаймлен и украшен золотом его тысяческладчатый и колеблющийся как костер от малейшего жеста наряд - а подсвечен огнем изнутри, и столь яр сей огонь, что глядящему кажется: лишь ничтожная часть потаенного пламени прорывается в алом плеске шелков и искристом блистании, да и та - непосильна для непривычного ока... Но тогда - каково же внутри? Что там делается? Искусительно, хоть и страшно: заглянуть, как в отверстое жерло вулкана, как в нутро Гефестовой кузницы, в потаенное царское сердце. То ли - божеское, то ли - зверское, но уж явно - нечеловеческое...
   Сразу шепот и шорох по многоколонному портику и по залу: "Что там?.. Родила Стратоника?.. Да?... Кого?... И как теперь"...
   Зычный бас Метродора: "Возрадуйтесь, други! И поздравьте царя! Благосклонное небо вновь дарит его - сыном!"...
   Славословия, поцелуи, поклоны, хвала, объятия, рукопожатия...
   Продвигаясь в толпе выражающих свою радость смирнийцев, царь доходит и до стоящего чуть в сторонке, с Филотимом и Миннионом за плечами, Рутилия. Он совсем неотличен от прочих старейшин, потому что одет по-эллински, разве только скромней, чем другие. Метродор берет Митрадата за руку, шепчет на ухо имя. Взгляд царя зажигается:
   - А! Неужто Публий Рутилий! Ну, здравствуй. Ты что же бежал от меня в Митилене?
   На устах Митрадата - улыбочка. И любезная, и язвительная.
   - Просто мы разминулись с тобой, - пожимает плечами Рутилий.
   Он не может не сунуть свою суховатую руку в огромную жаркую лапу царя, который так ее стискивает, что Рутилий едва не кривится от боли. Каково же теперь Миннионовой бывшей невесте - выносить такую любовь...
   - Поздравляю тебя, - произносит Рутилий, совершив над собою усилие.
   - Дети в радость, пока они маленькие, - усмехается царь. И, взглянув на взволнованных юношей, спрашивает: - Я гляжу, ты пришел не один? Кто с тобою?
   - Друзья и ученики. Филотим, Миннион. Благородного нрава, прекрасных способностей. Неразлучны ни в горе, ни в радости.
   - Только в мудрости счастье, - изрекает, прищурившись, царь. - Но высшее счастье - это верная дружба. Ведь так?
   Откуда сие изречение?... А, припомнил. Из Эпикура. Царь настолько начитан? Или нахватался вершков от ученых приятелей? Говорят, у него нелюдская по точности память.
   Рутилий безмолвно кивает.
   Но царь уже отошел и беседует с кем-то другим. А Рутилий продолжает раздумывать. Он уже не жалеет, что явился сюда. Митрадат в самом деле незауряден. Умен, и весьма. Умеет держаться и надменно, и располагающе. И прикидываться простодушным, будучи непостижно опасным. К сожалению, Рим не прислушался к тщетным призывам изгнанника: не дразнить Митрадата, поскольку сейчас некому с ним сражаться, кроме старого Мария, коего, впрочем, Митрадат обвел вокруг пальца, поступив согласно его же словам...
   Азиаты верят: он - Бог.
   Он пришел, чтобы дать им свободу и счастье.
   Царь устраивает - каждодневные действа. Ибо очень хороший актер. То ли перс, играющий эллина, то ли эллин, рядящийся в перса. Возлежит на ложе великого Дария, прикрываясь плащом Александра с македонской звездой. А придворные и прихлебатели - хором: ах, красавец, ах, молодец, ах, герой!.. Им уже всё равно, что он выкинет. Мерзкий фарс, дерзкий фокус, дерущую горло трагедию... Начинай, Митрадат!
   Митрадат - начинает.
  
  
  
   "Справедливость".
   Сей предмет был избран царем, председателем пира в святилище всекарающей всеблагой Немесиды, для всеобщей застольной беседы.
   Совершенно напрасно Рутилий боялся, что известный буйствами царь будет их развлекать непристойными баснями или плясками голых красавиц. Пир был чинен как священнодействие, да и в зале собралось немало седовласых почтенных людей, в том числе и здешних жрецов. Для Рутилия место было отведено далеко не последнее, а напротив, одно из почетных - от царя его отделяло лишь трое, причем первым был Метродор. Филотима же и Минниона оттеснили почти что ко входу, так что Рутилий их еле видел и тем паче не мог говорить. Впрочем, он успел приказать строго-настрого, чтоб не вздумали учинить на пиру безрассудную выходку. "Что ты!" - молвил бледный как смерть Миннион. - "Будь спокоен, ведь мы не глупцы". Всё же он за ними присматривал. И сумел уловить долгий взгляд Минниона, устремленный из мерцающей полутьмы на царя. Взгляд страдальческий, но отрешенный. У Рутилия от души отлегло. Мальчик, видимо, понял, что с Митрадатом тягаться нельзя. Никакая юность, прелесть, свежесть и искренность не заставят быть верной слабую легкодумную женщину - рядом с этой то ли божеской, то ли бычьей мощью, рядом с этой улыбчивой властностью, с этим небрежно расточаемым всемогуществом, с этим всепожирающим пламенем, рвущимся из-под складок одежд, из-под бронзовой кожи, из-под полуоткрытых для насмешливой или резкой реплики уст...
   Искушенные в словопрениях гости вступили в мыслительное состязание, пустив перекличку - вместе с веткой маслины - по кругу.
   - Справедливость есть самодовлеющее благочиние, - произнес архонт Смирны.
   - Справедливость - способность души поступать по закону, внушенному свыше, - продолжил сосед его, старый жрец.
   - Справедливость есть стремление к равному благу...
   И так далее, по цепочке пирующих, без препон и запинок, не то придется под смех и под шутки осушить повинную чашу.
   - Справедливость - спокойствие духа в суждениях о добре и о зле...
   - Справедливость - закон гармонического общежития...
   - Справедливость есть...
   Вот сейчас докатится и до Рутилия.
   - Справедливости - нет!..
   Это рек Метродор. Все застыли с раскрытыми ртами.
   - Или скажем иначе, - продолжил философ. - Справедливость есть - ложь или глупость!
   Сказал - и отпил из своего золотого кубка с камеями, наслаждаясь смущением зала.
   - Объяснись! - потребовал царь и задорно тряхнул надетым поверх диадемы виноградным венком.
   Вот оно. Началось.
   - Справедливости нет, повторяю вослед мудрецу Карнеаду! - пустился точить словеса Метродор. - А молва о ней - это вздор или лживые бредни. Кто зовет других к справедливости, тот радеет всегда лишь о собственном благе. Не смешон ли купец, что торгует себе же в ущерб? А из нас - разве кто не порадуется, коли выпадет случай умножить свое состояние за счет простака-неудачника?...
   - Если всё по закону, то почему бы и нет, - пробурчал себе под нос Рутилий.
   - Ай же, как вы, римляне, любите толковать о правах и законах! - подхватил тотчас Метродор. - Ибо ваши законы вы сочиняете только после того, как вдосталь награбите! Кто желает быть справедливым, пусть сперва вернет всё захваченное. Но тогда у вас, притязающих властвовать миром, не останется ничего, кроме жалкой полоски земли возле Рима! Ведь всё остальное - не ваше, а отнятое у этрусков, самнитов, карфагенян, эллинов, галлов, фригийцев и азиатов! Если ты верен истине, Публий Рутилий, ты обязан признать, что для римлян закон лишь один - это сила! Нет у вас иной справедливости! А раз так - то извольте терпеть, когда точно так поступают и с вами...
   - Справедливость есть - воздаяние! - врезался вдруг в Метродорову речь чей-то звонкий от напряжения голос.
   Миннион?!... Все уставились на возбужденного и от этого еще более прекрасного юношу. Филотим подхватил его возглас:
   - Воистину! Боги сами решают, кому воздать добром за добром, а кому - злом за зло! Справедливость - закон Немесиды!
   - Да свершится! - с горячностью выкрикнул некто. - Горе римлянам! И да здравствует богоравный царь Митрадат, наш спаситель!
   Царь отнюдь не спешил умерять славословия. Но глядел на Рутилия с неизъяснимым довольством и хитростью. Хватит легкого жеста царя, чтобы сборище тут же накинулось на чужака, словно стая вакханок - и разтерзала его на клочки.
   - Благодарствуйте, дорогие мои, - разомкнул уста Митрадат, когда похвалы истощились. - Одного не пойму: чего ради мой названый отец Метродор вплел в свои остроумные речи почтенное имя Рутилия. Ибо кто же оспорит, что именно этот доблестный муж, правя Азией, силился быть справедливым?
   - И за то поплатился доносом, позорным судом и изгнанием! - громогласно вступил Метродор. - Что доказывает ту же истину: справедливость у римлян, если есть, то только - навыворот!
   - Ничего, это можно исправить, - проронил Митрадат, подмигнув дружелюбно Рутилию. - И воздать злом за зло, добром за добро... "Справедливость есть воздаяние". Славно сказано. Мне понравилось. И красиво, и кратко, и верно. Ты согласен, Рутилий?
   - Ну... да, - отвечал он рассеянно, ибо краем глаза глядел туда, где застыл Миннион.
   - Кто придумал такое, того нарекаю победителем в состязаниии мудрых! - объявил Митрадат, указав перстом на вчера еще нищего и ничтожного юношу. - Он!...
  
  
  
  
  
   ..."Ты пришел... Ты все же пришел"...
   Стратонику, едва вернувшуюся в этот мир после родов, вновь бросает в жар, так что даже уста Митрадата на ее пылающем лбу мнятся ей нездешне-холодными, словно губы царя водяного.
   "Как я мог не прийти? Ты жена моя, мать моего законного сына"... - "Я уж думала, что умру без тебя"... - "И не вздумай! Я знаю, ты трудно рожала, но теперь это всё позади"... - "Да, мне нужно скорее поправиться"... - "Не спеши, я дождусь, пока ты не окрепнешь - тогда и устроим обряд наречения имени"... - "Митрадат, ты... решил уже - как назвать?" - "Я выбрал красивое имя: Ксифар. Тебе нравится?"... - "Нужно привыкнуть... Ты видел его?"... - "Нет еще, но все говорят - мальчик очень хорош"...
   Скольких женщин своих ты ласкал уже так: благодарно и чуть виновато. Раньше я бы от счастья растаяла. А теперь - всё равно. Даже странно самой. Всё куда-то исчезло: ревность, радость, обида, любовь... Нету сил. Да и если бы силы нашлись - как сказать тебе, Митрадат? Как признаться? Ничего мне больше не нужно на свете. Безразличны - победы твои и измены. Ибо ты не значишь уже для меня - ничего. Ну, почти ничего. Ничего - рядом с этим багровым крикливым комочком моей плоти и крови, который беспомощно копошится в соседней комнате.
   Мой сынок, мой птенчик. Ксифар.
   Это он теперь - мое всё.
  
  
  
  
  
  
  
   ..."Благо - вещь обоюдоострая", - мерно диктует, расхаживая вокруг статуи Пана, Рутилий. - "Ибо каждый стремится ко благу, причиняя ближнему зло. Метродор вослед Карнеаду обратил на это внимание, но, в отличие от последнего, не дошел в речах до конца. Потому что сам Карнеад, будучи и софистом, и скептиком, не искал в философии выгоды, Метродор же решается говорить лишь угодное Митрадату. Каждый волен выбрать, кому и чему подчиняться. Но не можно служить для ущерба для истины - философии и государю. Я дерзнул бы сказать и сильнее: не пристало философу быть певцом государственных дел"...
   Из-за пышных кустов вылетает испуганный раб:
   - Господин!! К тебе - царь!!...
   У писца выпадают из рук перо и свиток. Он торопливо их собирает с земли, собираясь почтительно скрыться.
   Рутилий лишь диву дается монаршим повадкам.
   Заявиться ни свет ни заря, без зова, без уговора, застать врасплох, навязаться, ошеломить... А если бы он застигнул меня в этот час - в постели, сонным, небритым?...
   Даже некогда сообразить и прикинуть, о чем и как говорить.
   Митрадат, не ждя приглашения, идет навстречу Рутилию. На почтительном расстоянии - пара телохранителей. Свиты не видно: похоже, велел дожидаться у входа, чтобы тут не возникло толпы.
   Вид царя не очень обычен. Он одет не в парадное староперсидское платье, в котором был на пиру в святилище, а в лазурный, как вешнее небо, хитон и скрепленный огромной гранатовой геммой лиловый гиматий. Лишь сверкающая диадема по-прежнему украшает его нарочито небрежно лежащие волосы. Намекая на царственность, но не слишком ее выпячивая. Вкуса он не лишен, этот варвар.
   - Здравствуй, Публий Рутилий, - приветствует царь, и приходится отвечать на улыбку и рукопожатие. - Что же ты не являешься, чтоб продолжить знакомство? Неужели обиделся на Метродора? Не сердись на него, просто он неспособен с собой совладать, когда вспомнит о том, что наделали римляне в Азии. Но тебя, поверь, он всегда уважал, да и ты настрадался от бывших сограждан не меньше любого из нас...
   Чистый мед, а не речь. Но к чему это всё?
   - Если все-таки ты оскорбился, то, будь благ, прими извинения. И его, и мои. Мне неловко, что так получилось. И, покуда я в Смирне, я хотел бы еще раз тебя пригласить, уже самолично...
   - Царь, я все-таки человек, не привыкший к придворным обычаям, и на старости лет уже поздно учиться.
   - Я не мелочен и не спесив! Никогда не караю за вольное слово или слишком небрежный поклон. Да спроси у любого, кто близок ко мне - часто ли я донимаю кого-то пустыми придирками? Для своих полководцев я - старший их сотоварищ, для друзей - верный друг... Почему бы нам не попробовать стать друзьями, Рутилий?
   Голос - мягкий и сладостный. Предложение - и откровенное, и осмотрительное. Лишь "попробовать подружиться". Не с чванливым потомком персидских царей, и не с яростным варваром, нагоняющим ужас на Рим - а с вальяжным и просвещенным правителем, любимцем теперешней Азии. Совратитель!... Рутилий доселе с трудом понимал, как царю столько лет удавалось, являясь уже неприкрытым врагом, находить снисходительных оправдателей и защитников в Риме. Ведь не все же в сенате столь алчны и легкомысленны. Обольщались же многие, кто встречался с царем. Покупались не только подарками - а и этой якобы чистосердечной улыбкой, этим мнимо приятельским тоном, этим цепким коварным умом...
   - Я не слишком сговорчив, о царь, - отвечает Рутилий. - И совсем не способен на сделки, противные чести.
   - Знаю! - сочувственно усмехается Митрадат. - Оттого ты - оболган, унижен и изгнан. Но зато - любим и ценим азиатами как никто из прошлых проконсулов.
   - Кроме Сцеволы, - напоминает Рутилий.
   Митрадат кивает. Ему это имя, похоже, знакомо. Царь даже спрашивает:
   - Я слыхал, что он умер недавно.
   - Не он. У него был двоюродный брат, полный тезка. Тот был очень стар. Прожил больше восьмидесяти. А мой друг еще здравствует, хоть тоже немолод. Он теперь - великий понтифик. То есть - главный жрец.
   - Что же он не помог тебе?
   - Я его ни о чем не просил. Мы одних убеждений.
   - Стоических? - усмехается царь чуть скептически, но притом уважительно.
   - Вроде того.
   - А в изгнании он о тебе не забыл?
   - Нет. Мы с ним иногда переписываемся.
   Митрадат на миг прерывает расспросы, осознав всё значение слышанных слов. Но, как будто не пожелав преждевременно вспугивать насторожившуюся добычу, продолжает властным и ласковым тоном:
   - Да пребудут с ним ваши боги. Речь, однако, о нас. Обо мне и тебе. У меня мало времени на околичности. Завтра я праздную наречение имени сына, послезавтра - еду в Эфес. Я хочу предложить тебе очень высокую должность, Рутилий. И надеюсь, ты не откажешься.
   - Откажусь!
   - Почему?
   - Я изгнанник, но не изменник. И ничто - ни гордыня, ни месть - не заставят меня воевать против собственного отечества.
   - Кто ж зовет тебя - воевать? - слаще прежнего улыбается царь. - Ты считаешь, что мне не хватает стратегов?... О нет, эта должность - совсем не воинственная!
   - А какая?...
   Не надо было и спрашивать. Вот она, опрометчивость любознания, вот он, впившийся в душу соблазн!... Интересно сделалось знать, чем собрался царь прельстить нестяжательного Рутилия. Или чем ему пригрозить. Ведь Рутилий доволен столь малым, что отнять у него уже нечего. Только честь. Но Рутилий - не девушка, чтоб, зазевавшись, претерпеть от сего дракона - ущерб...
   - Я бы сделал тебя своим главным советником в Азии. Назовем это так. А по сути - моим соправителем.
   Очень тихо, но очень отчетливо произнес Митрадат. И добавил:
   - Ты для этого - лучший из всех человек. Ты два года был здесь у власти. Ты знаком тут во всеми и знаешь все обстоятельства. Ты успел заручиться приязнью и уважением эллинов. Ты известен как муж неподкупный и честный. Чего же еще?... Соглашайся, Рутилий. Поверь: от тебя я охотно приму любые советы. Потому что пришел в этой край не затем, чтоб разграбить его и покинуть. Здесь царили когда-то и Ахемениды, и Александр, и другие великие предки мои. Как наследник их всех, я желаю править законно и никому не во вред. Только сделать это трудней, чем замыслить. У меня самого слишком много разных безотлагательных дел, и вникать во всё, что творится вокруг, с равным тщанием - не хватает ни сил, ни времени. Нужен кто-то, кому бы я со спокойной душой доверился, точно зная, что он не обманет. То, что ты, как я вижу, не любишь меня, не имеет значения. Мне важнее твоя умудренность и откровенность. Соглашайся, не пожалеешь! Мы разделим наши обязанности в соответствии с нравом и дарованием каждого. Всё, что тяжко и страшно - войны, кары, казни - я возьму на себя, а тебе оставлю лишь то, в чем ты лучше меня разбираешься - составление нового свода законов, решение денежных споров, сношения с городскими властями... Я даю тебе случай исполнить мечтаемое: превратить разоренную Азию в то, чем ей назначено быть - в дивный сад, в средоточие несказанных богатств, в край красот, в обиталище Муз, в государство, где высшая власть пребывает в согласии с чаяниями управляемых...
   "Соглашайся!"... На мгновение захотелось - поддаться соблазну. Митрадат же, почуяв смятение собеседника, пел и пел:
   - Наша власть будет благом для Азии. Наше время потом нарекут - золотым и блаженным. Нас восславит всякий народ. Нами будут гордиться потомки, ибо мы - превзойдем своих предков. Твое имя станет бессмертным! Пусть тебе завидуют недруги, ты же знаешь им цену, Рутилий! Соглашайся, поедем со мною в Пергам!
   ... Перед взором Рутилия почему-то мелькают, как в болезненном мареве, сцены и лица. Удивленное выражение - Сцеволы, искаженное грубой ухмылкой - Гая Мария, отчужденное - Ливии. И неузнаваемо перекошенное страшной пыткой - Аквилия. Которого в Смирну, как и в прочие города бывшей римской провинции, ввезли спиною вперед, на осле, заставляя - под бичами - кричать: "Я есмь Маний Аквилий, начавший войну из-за собственной жадности!"... А Рутилий в это время - что делал? Диктовал свою книгу, беседовал с умными мальчиками, опекал Минниона, посылал раба за провизией...
   - Царь. А если я буду давать советы, которым ты откажешься следовать?
   - Это не умалит моего к тебе уважения. И друзья, и стратеги порою спорят со мной и одерживают победы. Вы, римляне, знаю, сильно предубеждены против всяких царей - но ведь это же, согласись, совершенно превратное мнение. О, ты только попробуй сойтись поближе со мной - и поймешь, что не все венценосцы тщеславны, порочны, трусливы и глупы, как Ариобарзан с Никомедом...
   - Хорошо. Я сейчас же подам тебе первый совет, - прерывает Рутилий. - Если ты в самом деле так привержен разуму и добродетели, прекрати подвергать издевательствам... одного человека.
   - Кого же?
   - Аквилия.
   - Нет.
   Тихо, твердо, без гнева и без сожаления. Просто - "нет". Никаких объяснений. Убеждать, уговаривать, умолять, стыдить, призывать к милосердию - всё равно, что биться о стену.
   - Видишь, царь. Как тебе невозможно ответить иначе, так и мне - принять твое предложение.
   Митрадат был готов и к такому итогу беседы. Но на миг не сумел совладать с выражением на лице. И Рутилий, всё время следивший за ним, уловил недобрую смесь уязвленности, злости, досады, азарта и... тайного смеха. Стало как-то не по себе. Царь, однако, опять напустил на себя любезность и благоволение:
   - Ах, как жаль! Мы бы сделали в Азии много доброго и полезного. Я боюсь, что замену тебе отыскать будет трудно. Очень много людей пожелали бы оказаться на этом месте, но одни - недостаточно сведущи, а другие не стоят доверия. Придется браться за дело - мне самому. Как сумею. Но, Рутилий, ведь ты не откажешь мне иногда... в откровенной беседе? Или, если я буду вдали - в самом кратком письме? Обещаю не беспокоить тебя без весомого повода, но ведь есть такие вопросы, на которые только ты и можешь ответить. Не по должности и не за деньги. Даже и не как друг. Лишь как знающий человек. Я могу на это надеяться?
   - Почему бы и нет, - вынужден был промолвить Рутилий, чтоб отделаться от царя.
   В конце концов, если он будет спрашивать то, что идет вразрез с твоей честью и убеждениями, ты вправе ему не ответить. Ты - не платный советник, ты - сам по себе. И тебе не грозит от него ни награда, ни месть. Почему бы и нет, в самом деле? Если в Риме продолжатся нынешние беспорядки и свары, Митрадат будет править Азией еще несколько лет - неужели не стоит попробовать сделать что-то на благо людей?... А негласным советником ты уже был - сколько писем слал накануне войны то Сцеволе, то Аквилию, то Кассию... Оказалось, что с римлянами говорить бесполезно...
   - Я заранее благодарен тебе! - уверяет, сияя от радости, царь. - И надеюсь, мы еще встретимся! Ты придешь ко мне завтра на празднество?
   - Наречение имени - дело семейное, - отговаривается Рутилий.
   - Только не у царей!.. Но, без шуток, я пользуюсь поводом, чтобы еще раз собрать всех здешних друзей. На сей раз - обещаю! - никаких обидных нападок.
   У входа в сад - перепалка. Это явились Филотим с Миннионом, а Митрадатова стража не хочет их пропускать.
   Увлекая с собою Рутилия, царь сам туда устремляется: "А! Мои превосходные юноши! Друзья справедливости!"... И - с разгону: "Как вы кстати! Я уже собирался за вами послать. Что вы смотрите так удивленно? Вы понравились мне. К тому же ваш наставник - Рутилий. Я нуждаюсь в талантливых людях. У меня для вас есть пока небольшие, но многим желанные должности при архиве государственных дел. Проявите рвение - будет и повышение. Соглашайтесь скорей, послезавтра мы едем в Эфес"...
   Ошарашил, взял с них слово прийти к нему завтра на пиршество - и, сверкая лазурью хитона, исчез.
   Оставив Рутилия и окружающих - в полном оцепенении.
   - Ну... - очнувшись, поднимает он глаза на друзей. - Что вы скажете?
   - Для чего он сюда приходил? - любопытствует Филотим.
   - Предложить мне почтение, дружбу и государственный пост. Очень важный и очень высокий.
   - А ты?...
   - Отказался, конечно. А - вы?
   - Мы... пожалуй, риснем согласиться.
   Ясно. Царь их уже совратил? О, еще бы, такие возможности - пышный двор, благосклонность властителя, деньги, земли, знакомства...
   - О Рутилий! - бросается к опечаленному наставнику Миннион. - Я клянусь, что тебе за нас краснеть не придется! Мы пойдем на службу к царю - не из жажды чинов и корысти. Просто нам... по-другому нельзя.
   У Рутилия сразу - ноги обмякли. Он чувствует: эти двое что-то замыслили. Но молчат, ибо, верно, связаны клятвой.
   - Умоляю вас, мальчики, - привлекает он их к себе. - Не делайте глупостей. Не поддавайтесь страстям. Вам бы лучше держаться подальше - от такого царя.
   - Что ты! - вновь заверяет его рассудительный Филотим. - Мы не дети, мы всё понимаем.
   - Но мы при том - не рабы, - говорит возмужавший за эти несколько дней Миннион. - Мы потомки великого прежде народа, рождавшего тех, кому нынче поставлены статуи!
   ...Мои милые. Как вам теперь втолковать, что политика - это одно, жизнь - другое, а философия - третье. Вы начнете сразу перечить, потому что - юны и пылки. Вам - венки подавай. Или статуи. Пусть даже - надгробные...
   ...Боги. Как там в Риме, мой Гай? Среди этой войны и всеобщей сумятицы?...
   - Хорошо, дорогие. Прощайте.
   - Прощай!
  
  
  
  
   ..."Ох уж мне эти эллины", - рассуждает сам с собой Митрадат, разминая с потяжками члены, ибо только что встал, мутным светом осеннего утра разбуженный. - "Презабавный народ. Воздают мне повсюду хвалы, что вернул им - свободу. Не нарадуются, как дитя - любимой игрушке. А попробуй сказать, что игрушка - на деньги родителя куплена, потому - не их, а - его, разревутся от горькой обиды. А чего обижаться? Ведь это же правда! Сорок лет провели в неволе под римлянами. Сорок лет! Проклиная, плача, ропща, изнывая от ненависти, но - не могучи пошевелиться, чтобы скинуть постылое иго. А явился царь Митрадат, разогнал притеснителей, преподнес страдальцам свободу - налетели, как мухи на сладкое. Жрут, и пьют, и жужжат так, что уши от звона трещат - только слушаться не особенно слушаются. Разве это порядочно? Хорошо, справедливо?... Что ты скажешь, царица моя?"...
   Я молчу. Будто сплю. Хотя он достоверно знает: не сплю, потому что уже открывала глаза, отвечала ему на поцелуй и ворочалась под одеялом.
   "Каждый день - то одно, то другое!" - продолжает он разглагольствовать, надевая хитон. - "В их законах сам Пан свои ноги козлиные сломит. Что ни город, что ни деревня - свой устав бытия, свои нравы, обычаи, страсти и склоки. Разбираться же в их неурядицах почему-то должен - царь Митрадат. Ни малейшей выгоды от того не имея. У меня уже голова распухает от прошений и жалоб! Ай, клянусь тебе, проще город приступом взять - чем распутать мелкую тяжбу двух лавочников! А меня - завалили! И там, в Милете, и здесь, в этой с виду благостной Смирне. Что смешнее всего, драгоценная, к справедливости государя взывают не токмо азийцы, но даже и римляне!... Им желанно, представь себе, чтоб долги, как и раньше, исправно платились, чтобы заключенные до моего воцарения договоры и сделки блюлись, чтоб грабительские - ей же ей! - проценты взимались... Но, по-моему, это - наглость. А, звезда моя?"...
   Боги, что мне до этого! Но бурчу сонным голосом: "Разве ты не сложил с покорившихся городов все налоги и подати?"...
   "Да, сложил!" - усмехается он. - "А теперь сожалею. Потому что не получил взамен ничего, кроме новых забот. Лишь Милет даровал мне - тебя, и за это он стоит моей снисходительности. Остальные же... Они думают, если царь Митрадат овладел столь богатой страной, то ему и денег не нужно. Знал бы кто, сколько стоит - прокормить мою рать! Двести тысяч солдат! Не считая вьючных животных, рабов, музыкантов и прочих, которые тоже каждый день и пьют, и едят!... А ведь есть еще двор!... Мои средства почти на исходе. Если я ничего не буду иметь с новых подданных - прогорю. Как последний торгаш. Ты не смейся, любимая: перед тобою стоит повелитель полмира - и ломает голову, где бы денег достать. Или где найти надежных людей, которые помогли бы со всем этим управиться. Тех, кто ищут чинов - очень много, но смотришь в глаза - и читаешь: "дай, дай"... Как хотел я заполучить на службу - Рутилия! Знаешь такого, о роза моя?"...
   "Имя слышала", - отвечаю. - "Это не тот самый бывший наместник, которого римляне засудили и выслали?"...
   "Умница", - он садится на ложе и целует в висок. - "Да, тот самый Публий Рутилий Руф. Таково его полное имя. Человек щепетильный и честный. Но упрямый же! Я был вчера у него. Уговаривал. Я умею склонять сердца, ты же знаешь... Бесполезно! Ни на что не поддался. Впрочем, ладно, еще пожалеет... От меня он так не отделается. Кстати, двух его молодых учеников я - сманил!"...
   Сама не зная зачем, я спрашиваю: "Они тоже римляне?"...
   "Нет, моя красавица. Эллины. Парочка неразлучных друзей. А может, любовников. Мне безразлично. Старший, мне говорили, богатый наследник, серьезный, старательный; младший был доселе бедняк бедняком, но - хорош собой, остроумен, талантлив"...
   Безрассудный язык мой измолвил напрасное: "Как их зовут?"...
   "Филотим - одного, Миннион - другого. А что?"...
   Не смогла совладать с собой. Затряслась. И - то в жар, то - в холод. Прошибла испарина. Изменилась в лице. Он же, сидя рядом и пристально глядя, стал допытываться: "Что с тобой, ягница моя?" - "Ничего"... - "Тебя что-нибудь поразило в тех именах?" - "Нет, нет"... - "Или ты с кем-то из них знакома?" - "С... кем?" - "Вот это я и спрашиваю у тебя, Монима". - "Я... не очень расслышала, что ты сказал". - "Ты хотела узнать имена двух смирнийцев, поступивших ко мне на службу, я назвал - и тебя почему-то сие взволновало". - "Ах, да просто... мне нехорошо". - "Отчего?" - "Я не знаю. Это... с утра. Как проснулась. То отпускает, а то вдруг накатывает". - "И сейчас?" - "И сейчас... не совсем отошло". - "Что ты чувствуешь, девочка? Говори, это важно!"...
   Почему это может быть важно? Но он уже не отвяжется. Впрочем, лгать не придется. Мне в самом деле бывает в последнее время так странно. Я покорно ему признаюсь: "Голова иногда кружится. Будто кровь приливает. Сердце - то замирает, то бьется. И слюна во рту неприятная". - "Не тошнит?" - "Немного тошнит". - "О боги! Тебя не могли... отравить?" - "Вряд ли, Аффа пробует каждое блюдо"... - "Что ты ела на ужин?" - "Почти ничего. У меня... пропал аппетит". - "А солененького или кисленького временами не хочется?" - "Мне тогда приносят гранаты".
   Он прикинул что-то в уме. Посветлел лицом и спросил так торжественно: "Ты, царица моя, не беременна ли?"...
   Неужели?.. Так скоро?.. Уже?...
  
  
  
  
  
   "Царь Митрадат Евпатор - в Смирну, Публию Рутилию Руфу.
   Приветствую. Осмотрев достославный Эфес, я, как намеревался, занимаюсь разумным и правильным устроением государственных дел, для чего принимаю немало людей и вникаю в архивы. Там, я кстати, прочел кое-что о тебе - приезжай, покажу, есть бумаги весьма любопытные. Убеждаюсь, что ты в самом деле хотел справедливости. Да и я желаю того же. Но ответь мне, почтеннейший - как? Чтобы быть вполне беспристрастным и бескорыстным, правителю надобны средства. Ты, при всем сочувствии к эллинам, продолжал взимать и долги, и налоги, пресекая лишь беззаконие. Я же царскою властью своей объявил избавление городам на пять лет от казенных поборов. Может быть, преждевременно, но указ оглашен и отмена уже невозможна. Мне отрадно видеть вокруг себя ликование освобожденных, но казна моя истощена, и не столько врагами моими, сколько щедротами, расточаемыми на друзей. Между тем по терешней Азии - твердо знаю! - гуляют деньги, и деньги огромные, только - мимо меня. Как тут быть справедливым, Рутилий? И как бы ты сам вел себя, окажись ты на месте царя Митрадата? Поразмысли и, коли надумаешь что, напиши.
   Будь здоров и всех тебе благ.
   Твои юноши служат исправно".
  
  
  
  
   "Публий Рутилий Руф - в Эфес, царю Митрадату Евпатору.
   Приветствую. Рад, что ты столь высоко ценишь меня. Но дивлюсь, что за польза тебе в советах изгнанника, претерпевшего на правительском поприще очевидную неудачу? Я польщен твоим лестным доверием, но советовать на сей раз ничего не берусь, ибо оказаться на теперешнем месте твоем не хотел бы даже случайно.
   Будь здоров и всех тебе благ".
  
  
  
  
   "Царь Митрадат Евпатор - в Смирну, Публию Рутилию Руфу.
   С сердечным приветом.
   Я не понял тебя. Договаривай. Ты считаешь мое положение в Азии столь непрочным и шатким, что даже советовать ничего не решаешься? Так, не так? Напиши откровенно, а что предпринять, я придумаю сам.
   Будь здоров и всех тебе благ".
  
  
  
  
  
  
   "Публий Рутилий Руф - в Эфес, царю Митрадату Евпатору.
   Приветствую.
   Изучи повнимательнее пергамский архив, и увидишь своими глазами: настоящей и подлинной властью в этой провинции всегда обладали не назначенные сенатом проконсулы, а держатели опкупов - публиканы, ростовщики и другие дельцы, коих в Азии - тьмы. Всякий, кто дерзнет помешать им, обрекается ими на гибель. Ибо речь идет о тех самых огромных деньгах, которые скрыты от глаз законных правителей. Перед тобой, видя силу, они пока затаились, но, едва ты выкажешь слабость, будь уверен, они нанесут удар тебе в спину. Таковы уж их хищные нравы. Пока ты не очистить страну от грабителей и лихоимцев, тут не будет порядка.
   Будь здоров и всех тебе благ".
  
  
  
   "Царь Митрадат Евпатор - Рутилию.
   Благодарствуй. Весьма поучительно. Только что же мне с ними, по-твоему, делать? Будь любезен, ответь. Это важно.
   Всех благ".
  
  
  
   "Публий Рутилий Руф - царю Митрадату Евпатору.
   Делай, что посчитаешь уместным. Однако учти: либо ты - их, либо они - тебя. Как когда-то - меня.
   Ничего тут другого не скажешь.
   Всех благ".
  
  
  
   "Царь Митрадат Евпатор - Публию Рутилию Руфу.
   Спасибо за правду. Ты избавил меня от последних сомнений. Впредь не буду тебе докучать слишком часто. А что делать, я, кажется, знаю.
   Да хранят тебя боги. Прощай".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   По Эфесу несутся гонцы и глашатаи, объявляя на всех площадях и заныривая во все харчевни и лавки: "Граждане! Надобен - Каллий Кентавр!" - "Отыщите немедленно Каллия, воспитанника царя Митрадата!" - "Царь требует к себе Каллия, сына Фоанта!" - "Пусть отзовется Каллий Кентавр!"...
   Граждане изумленно моргали и вздрагивали. Переспрашивали друг у друга, что за Каллий и почему он - Кентавр. И зачем он так срочно понадобился Митрадату, если он не стратег, не сановник, не жрец, а всего лишь безусый придворный мальчишка, то ли эллин, то ли тавр, то ли скиф... Натворил что-нибудь непотребное? Но тогда бы царь круче выразился: не позвать бы велел, а - словить и связать. Заарканить! Стреножить! Раз он в самом деле - зверь-полуконь. Вот и сплетенка поползла, превращаясь в завиральную небыль: будто Каллий сей - сын кентавра и амазонки, и что обликом он человек, только на ногах вместо пальцев и пяток - копыта, а под платьем - хвот лошадиный, очень коротко стриженый... И - пошло-покатилось: весь Эфес стал разыскивать чудище, хохоча, хлопоча, задирая друг другу хитоны до пояса...
  
  
  
  
   - Государь и отец...
   - Где ты шлялся?!
   - Я... с женщиной был.
   - Ладно. Времени нет! Ты мне нужен. Спешно. Лишь ты. Только ты! На тебя я могу положиться.
   - Да, отец, я всегда...
   - Помолчи. Говорю сейчас - я. Но боюсь, что время упущено. Все же: ты сейчас же, ни мига на сборы не тратя - деньги есть, лошади и свита готовы - помчишься вдогонку... за одним человеком. Он уехал вчера. Ты настигнешь его. И отдашь ему... это послание. Тут всего лишь три слова: "Отменяю приказ. Митрадат". И печать. Если вдруг с письмом что случится - передашь изустно. Тебе он поверит. Ты понял? Скажешь ему: государь отменяет приказ.
   - А...
   - Искомого человека ты знаешь, и он тебя знает. Это - Гавр.
   - Евнух?
   - Да.
   - Но куда ты послал его?
   - В Македонию
   - А, к Аркафию!...
   Как мгновенно сереет лицо Митрадата. Как глухо он произносит:
   - Каллий, мальчик мой, ты обязан догнать его прежде, чем они встретятся. Или будет... большая беда. Для меня. И для нас. Понимаешь?!...
   - Нет, отец. То есть, вроде бы да, но...
   - Не спрашивай, что за приказ, ибо это тебя не касается. Ты желал совершить что-то важное? Твое время пришло. Отправляйся скорей! Да хранят тебя боги.
   - И тебя, государь и отец.
   ... Чей - отец?! Всё нутро мне рвет это слово. Как сказать глупышу-кентавренышу, что Евпатор - света невзвидел, лишь узрел проклятый папирус. И от помысла - "Месть - за измену!" - до деяния: "Гавра - ко мне!" - только молнийный миг пролетел. А потом была - жуткая ночь, и бессонница, и сомнения, и угрызения, и терзания, и вопрошания Рока... И под утро - тягостный сон... И - мучительнейшая беседа с человеком, который... О боги, как хотелось бы верить, не ведал, не знал...
  
  
  
  
   - Дорилай.
   - Что с тобою, Евпатор?
   - Ты... архив разбирал?
   - Если честно, то - нет.
   - Почему?
   - Мне приказано было проследить за его доставкой в Эфес, а копаться в бумажках не нашлось ни охоты, ни времени.
   - Может, кто-то другой запустил туда руку?
   - Нет, ручаюсь тебе! Разве... что-то исчезло?
   - Напротив. Появились листки, коих раньше там не было.
   - Ну, тогда надо радоваться!
   - Прекрати. Это дело нешуточное. А... погибельное.
   - Что стряслось, Митрадат?
   Царь - решается, поколебавшись. И протягивает Дорилаю бумаги:
   - Прочти.
   Тот читает. Долго-долго, стараясь не глядеть на Евпатора. Строит видимость, будто почерк неясен. До несносности медленно вчитывается в проклятую грамоту. И рука - мелкой дрожью дрожит.
   Царь - сверлит его взглядом:
   - Как ты можешь мне объяснить, Дорилай, почему я прежде - не видел сего?
   Объяснить?... Легче легкого. Дорилай никогда в своей жизни не имел отношения в потайному архиву внутрицарственных дел. Лишь - к военному. Он заведовал только набором личной охраны царя и надзором за всеми войсками. Секретными ведомствами занимался покойный Харет. Ну, наверное, всё и пошло от Харета. Тот, возможно, хранил этот свиточек у себя в сундуке; после смерти Харета ты, Евпатора, забрал его вещи, не трудясь изучить, не придав никакого значения - дел тогда было много: Сократ, брат царя Никомеда, ты помнишь, приехал...
   - Хорошо, - прерывает царь.
   Закрывает лицо руками в блистающих перстнях. Но сквозь пальцы продолжает буравить неотступным, пронзающим взглядом. И - вонзает вопрос в Дорилая:
   - А ты это - знал?...
   Бесполезно, да и жутко опасно - вилять.
   - Да, Евпатор.
   - Откуда?
   - Харет, умирая, сказал. И просил, чтобы я... отыскал или даже совсем уничтожил бумаги. Ты тогда появился... внезапно. Ну не мог же я у тебя их - отнять! И решил ничего не рассказывать. Думал, как-нибудь обойдется. Время шло - всё было спокойно, и я...
   Царь взревел:
   - Скройся с глаз моих, словоблуд!!...
   Дорилай мгновенно выскакивает.
   Но и это еще не конец. Митрадат догоняет его на лестнице. И, прижав к перилам, шипит:
   - Я сейчас за себя... не ручаюсь. Мне - ничто нипочем. Если ты кому проболтаешься, я тебя...
   - Ты меня прикончишь на месте, - договаривает Дорилай обреченно.
   - Ступай!...
  
  
  
  
   Боги, что я наделал. Как затмение в голове моей приключилось. Словно огненные словеса кто-то выжег в мозгу: "честь - измена - заклятие - месть". И обрек я его - своей властью - на смерть. Человека. Юношу. Сына. Моя ярость усилилась тем, что, по слухам, он, одерживая в Македонии за победой победу, называл себя не "стратегом и сыном царя Митрадата", а просто - "царем Аркафием Ариаратом"... Но ведь я самолично отдал ему трон завоеванной Каппадокии! Он там правил - до этой войны!
   Надо было бы разобраться спокойно. По-родственному. Может, он мне всё-таки - сын? И сестру мою - оклеветали? Даже если она в самом деле спуталась с Праксием, это было заведомо после той ночи со мною... Как узнать, если все, кто мог говорить - в страшных муках погибли, а теперь погибнет и он, может статься, ни в чем не виновный...
   Только б Каллий догнал! Только б остановил беспощадного Гавра! Только б тот не успел поднести ему яд!
   Успокойся, Евпатор. Не рви свой наряд, не мечись, не стенай. И доверься судьбе. Боги - знают.
   Да что они знают?!...
   Я - вспомнил. Всплыло, будто кто-то толкнул меня в спину и подвел к колодезю: "Зри!"...
   Ясный день. Солнце, жарко. Мы верхом возвращаемся в Понт - из оставленной Каппадокии. Я - угрюмый и злой, ибо царство - ушло из-под пальцев. А Аркафий - он слишком мал. Для него - что венец потерять, что свистульку пустячную. Но замашки усвоил поистине царские. И как начал капризничать: то одно ему, то другое, то третье...
   Отче Зевс, повелитель гневного пламени. Что я сделал тогда. Что - я - сделал. "Пить!" - велел напоить. "Скушать яблоко" - на. Кой-какие делишки справить - пожалуйста. Но когда уж - "Отец, я побегать хочу" - тут мое терпение лопнуло.
   Точно в зеркале вижу. Себя и его. Слышу голос - настырно канючащий. И мордашку с капризной гримасой. Подъезжаю. Вскипаю. Даю подзатыльник. И - одно только слово рычу, но - какое, о немилосердные боги, какое!...
   "Убью".
   А судьба, усмехнувшись, словила. Подслушала, притаившись в кустах или в скалах. Приметила. Выследила.
   О бессмертные, если вы есть - помогите царю Митрадату!
   Я теперь ничего не могу. Только - ждать. Только - ввериться верности Каллия.
   И зачем я полез в этот ящик. Что за глупая рьяность меня обуяла. Вскрыть тот давний понтийский архив, занимаясь делами теперешней Азии.
   Какими делами, Ахриман вас сожри?!... Снова слушать унылые жалобы, клевету, ерунду, тарабарщину, льстивый обман?!... Мироеды проклятые. Ядовитые гады. Каждый хочет урвать свой кусок, а притом еще прибедняется. Не гляди, мол, что я так толст - это я от голода пухну... Кровососы, гиены, шакалы. Воры мордоворотые. Успокоились, увидали - Митрадат не чинит здесь расправ - и опять во все тяжкие... Прав Рутилий, ай, прав! Только ждут, чтобы тысячной сворой - на льва!
   Ну, держитесь. Выпущу когти - горе вам!
   Отче Зевс. Аполлон златострельный. Артемида беспромашная. Немесида всевидящая.
   Помогите властителю Азии.
   Избавителю - да. Но и - мстителю.
   Ибо сказано: справедливость есть - воздаяние.
   Аз - воздам.
  
  
  
  
  
  
  
   "Совершенно секретно.
   Царь Митрадат Евпатор Дионис - всем Правителям, Городам и Народам.
   Приказ.
   Поелику нам повсеместно докладывают о бесчисленных беззакониях и немыслимых бедствиях, учиненных в Азии римлянами, мы отнюдь не желаем, в силу нашей приверженности справедливому правосудию, оставлять безнаказанными злодеяния и неотмщенные жертвы.
   Да исполнится воля Царя.
   День тридцатый, исчисляя с сегодняшнего, нарекается Днем Священного Мщения тем, кто порабощал, разорял, убивал, подвергал унижениям и издевательствам уроженцев сей славной и древней земли, азиатов и эллинов.
   В день тридцатый, исчисляя с сегодняшнего, Царь вменяет всем Городам и Народам истребить у себя поголовно, невзирая на возраст и пол, всех пришельцев, одетых в тоги и изъясняющихся по-латински - римлян и италийцев.
   С дня тридцатого, исчисляя с сегодняшнего, все латиняне - вне закона.
   А имущество сих кровопийц, у несчастных азийцев награбленное, да разделится по справедливости: половина поступит в казну ради блага нашей дрежавы, половина останется - вам. Как использовать оное, да решают граждане сами, ибо Царь для того и вернул свободу Городам и Народам.
   Кто осмелится в день тридцатый, исчисляя с сегодняшнего, укрывать и щадить осужденных к смерти преступников, объявляется пособником оных и врагом царя Митрадата Евпатора. Если таковой ослушник - свободный, да поплатится он своим состоянием, если раб - животом.
   И напротив: кто выследит скрывшихся и доложит властям, тот получит, если свободный - часть имущества выданных, если раб - то свободу.
   Разглашение тайны Приказа до пришествия Дня Священного Мщения наказуется как измена Царю и карается смертною казнью.
   Эфес, такого-то дня такого-то месяца,
   в первый год сто семьдесят третьей олимпиады.
   Большая печать".
  
  
  
   "Каллистрату.
   Пока не напишешь это в нужном количестве, посидишь под замком, ты уж не обижайся. Пить и есть тебе принесут. Проследи, чтобы всё было в точности одинаково. Не забудь, что в каждом городе свое исчисление времени и свои названия месяцев. Могут не совпадать. Потому, ради ясности, надо будет, пожалуй, везде после слов "в день тридцатый" добавить, как он где называется. Нужный список там есть. Торопись не спеша, будь внимателен. Если что-то нужно поправить, вызывай через стражу меня.
   Митрадат".
  
  
  
  
  
  
  
   О, когда это кончится!...
   Спросишь, где тут гостиница - а ответят с гнусной ухмылкой и пошлют в непотребный притон, где никак нельзя ночевать двум беспомощным женщинам. Лучше спать под открытым небом. Но очень уж холодно стало ночами. Редко где дозволят скиталицам приютиться в сарае с рабами или пустят в хибару привратника.
   Кое-как добрались до Смирны. Там и выяснили, что молодой Миннион, по дешевке купивший имение дяди Тибурция, жил доселе в лачуге и лишней драхмы не имел за душой - но теперь до него далеко как до неба, он уехал с царем, царь его обласкал и назначил на придворную должность. Его мать, давно увядшая, но с немаленьким гонором женщина, говорила с пришелицами сквозь зубы, а когда они заикнулись о долге Тибурция - указала на дверь.
   Хорошо, что их надоумили обратиться к Рутилию - дескать, он был учителем юноши и подскажет, как быть.
   Но Рутилий, принявший их с равнодушной любезностью, не оставил им ни малейших надежд. Он спокойно им разъяснил, что покупка имения совершилась законно, и преемник Тибурция не ответствен за долг. "То, что ваш родственник сам не вспомнил об этих деньгах и бросил вас на чужбине без средств - очень плохо, но Тибурций ваш, будем надеяться, жив, и долг вы со временем можете стребовать, а Миннион ему - не наследник".
   Ни малейших надежд.
   Что им делать теперь во враждебной стране, не имея ни крова, ни средств, ни друзей?...
   "Лучший выход для вас - податься в Эфес", - посоветовал тот же Рутилий. Для чего? Искать Минниона? Но ведь сам сказал, что закон на его стороне. "Да, конечно. Однако Эфес ныне - место прибежища многих римлян, не успевших или не пожелавших уехать в начале войны. Может, там вы отыщете земляков, и они вам помогут прожить или как-нибудь перебраться в Италию". - "О почтенный Публий Рутилий, ты знаком там со многими, может, ты посоветуешь, дашь нам письмо"... - "Госпожи мои, что вы! Публиканы меня - ненавидят. И потом: вы забыли, я больше - не римлянин".
   На чистейшей латыни сказал. Как обрезал ножом. И уставился в сторону.
   Оставалось лишь поклониться и выйти.
  
  
  
  
  
  
  
  
   38. Пребывая в Эфесе, Митрадат разослал во все города и селения тайный указ, предписывавший в установленный день истребить всех римлян и италийцев, оставшихся в Азии - а имущество оных поделить меж собой, половину отдав государю. Укрывателям осужденных на смерть угрожала суровая кара, а открывший кому-либо преждевременно предстоявшую участь объявлялся врагом, подлежащим немедленной казни.
   39. В Риме после ходила молва, будто бы к той жестокой расправе с латинянами подстрекнул царя Митрадата не кто иной, как нашедший прибежище в Смирне бывший проконсул Азии Публий Рутилий, ибо он в самом деле состоял с царем в переписке. Сам Рутилий ручался позднее, будто он никогда бы не смог такое измыслить, да и многие достопочтенные люди, дружившие с ним, полагали, что он оклеветан завистниками. Я же думаю, что Митрадат, разум коего был изощрен и решителен, мог найти в заурядных словах сокровенные смыслы, а Рутилий, возможно, призвал Митрадата "очистить страну от ее расхитителей", не предвидя того, чем сие обернется для римлян.
  
  
  
  
   Грязно-серое, склочное, как от злости вздутое море - с ревом рушится на песчаные берега Абидоса. Небо - словно рваной холстиной накрыто: темень, ветер и дождь. Все портовые завсегдатаи спрятались в кабаки, в притоны и винные лавочки. Там надышано, тесно и смрадно-тепло. А у вод Геллеспонта - знобящая свежесть и грозный простор. Даже чайки сидят - там, где ветер потише.
   У причала болтается одинокий торговый корабль.
   "Эй, тут есть кто-нибудь?!"...
  
  
   Гераклеодору потом вспоминалось.
   Я не знаю, что именно привлекло меня к этому юноше, столь крикливо надменному и одетому - среди серой ветренной смури - в жаркий пурпур. Мало ли в Азии щеголей. Особенно нынче, когда в каждом из городов непременно наткнешься на кого-нибудь из бесчисленных Митрадатовых приближенных и слуг.
   Не хотел - и все-таки вышел на оклик: "Ты - хозяин? Твой - корабль?"... И - не мог уже глаз отвести. Наваждение. Показалось, что я его где-то видел, хотя, клянусь, не знаком с ним. На кого он так сильно похож?...
   А юнец продолжает допытываться:
   - Почему ты не отвечаешь? Чей корабль, говорю?
   - Херсонесский.
   - Ты - главный?
   - Ну, я.
   - Тогда слушай! Мне надо немедленно - на тот берег! Любою ценой! Кличь матросов, сажай гребцов - и поехали! Заплачу, сколько спросишь!
   - Ишь, прыткий какой! - усмехаюсь. - Поищи других чудаков, чтобы плавать в такую погоду.
   - Не трусь! - ерепенится он. - Геллеспонт здесь узок как горлышко, и прибой не очень силен, а корабль твой, кажется, и устойчив, и прочен...
   - Пустой разговор. Не поеду.
   - Ах, так?! Речь идет о делах государственной важности! За отказ ты ответишь не мне - а царю Митрадату!
   ...Да какое же отношение может иметь этот модник к серьезным делам?...
   - Слушай, мальчик, а кто ты такой, чтобы мне угрожать и приказывать?
   - Я?!... - он даже фыркнул от негодования. - Я не мальчик! Я наследник пусть малого, но древнего царства, я посланец... да больше того - я приемный сын царя Митрадата! Мое имя - Каллий Кентавр!
   Тут я понял, кого он так сильно напоминает.
   И вперился ему в лицо. Покачал головою и тихо сказал:
   - Как легко отрекаешься ты - от отца. От - родного отца. И - какого отца!..
   Он застыл предо мною с разинутым ртом:
   - А... откуда ты знаешь?...
   И тут же - рассерженно:
   - Ты не смеешь меня попрекать! И вообще - не о том разговор! Пошевеливайся, у меня от царя поручение, очень срочное, вот его перстень, вот печать! Созывай своих поживее!
   Проучить бы его. Заупрямиться и отказаться. В море больше никто не выходит, все суда на стоянках и в доках. Лишь мы запоздали. Скажу, что корабль неисправен - руль, допустим, сломался. Или - трещина в мачте. Пусть-ка он со своею печатью побегает по Абидосу и поищет других переправщиков. Может, кто и возьмется - за шалое Митрадатово золото.
   Нет. Нельзя его упускать.
   - Погоди, не спеши. Я пошлю за гребцами и прочими. А ты поднимайся сюда, побеседуем. Есть, о чем.
   Не колеблясь, он взлетает по трапу. Гибкий, ловкий и легкий. Резко сбрасывает мокрый плащ и садится на мою походную койку. Явно не привык церемониться.
   - Что ж, давай познакомимся, - говорю ему. - Я тебя знаю давно, а вот ты меня вряд ли помнишь. Я - Гераклеодор. Друг отца твоего. Настоящего. Кровного. Не Митрадата. Фоанта.
   - Ты?... Он же... умер давно...
   Каллий юн. Ему кажется, что друг Фоанта может быть лишь ветхим и немощным старцем лет восьмидесяти. Или просто покойником. Облик Гераклеодора, который, несмотря на свои пятьдесят, еще крепок и ладен, совершенно с этим не вяжется.
   - Для тех, кто любил его, он никогда не умрет. Я был чуть повзрослее тебя, когда в первый раз беседовал с ним, и доселе помню тот день - до малейших подробностей. Человек он был необычайный, поверь...
   - Да уж знаю! Тавриск мне рассказывал! И оте... то есть царь Митрадат...
   Слово за слово. Про родных, друзей и знакомых. Я позвал и представил ему старшего из моих сыновей, Аполлония, которого взял с собой, чтобы показать святыни, красоты и диковинки Азии. Каллий кое-что рассказал про себя. И поведал с гордостью, что наконец-то царь внял его просьбам и послал в Македонию, где ведется война...
   Я спросил:
   - Твоя мать это знает?
   Он мотнул головой:
   - Ни к чему. Не хочу волновать.
   Я ему - по-отечески строго:
   - Каллий, мы не выйдем из гавани, пока ты не напишешь Эрмораде письмо. Которое я берусь ей доставить.
   Он взмолился:
   - Но, Гераклеодор, я и в самом деле спешу! Я не должен медлить ни часа!
   - У тебя уйдет больше времени на препирательства. Без письма я не повезу. Да подумай сам, вдруг оно, не дай боги - последнее? Ты же едешь туда не в игрушки играть. Там война. Всё случается...
   - Не могу, здесь сильно качает!
   - Так дойдем до таможни.
   - Ну, ладно.
  
  
  
  
  
  
   "Каллий Кентавр приветствует свою мать Эрмораду.
   Возрадуйся: царь Митрадат удостоил меня беспримерным доверием и послал с приказом к своим македонским войскам. Поручение, данное мне, не военное, но, когда я управлюсь, надеюсь, царь не потребует, чтобы я вернулся назад, не приняв участия ни в одном из сражений. Ведь не зря же я столько лет упражнялся наравне с детьми государя, моими назваными братьями, в ратном деле и конной езде. Я ничуть их не хуже и не слабей. Между тем до сих пор я был обречен на бездействие, точно трус или раб. А причиною - ты, или, впрочем, вернее - Митрадатова благосклонность к тебе, ибо он, соблюдая нелепый запрет, потакал твоему материнскому рвению. О пойми же, мать, наконец: я давно не дитя, я мужчина, и желаю избрать путь героя и воина, коим матери не зазорно гордиться - даже если погибну в бою. Дух мой бодр, и тебе желаю того же. Если я не вернусь - на царе не лежит ни малейшей вины.
   Посылаю тебе сердоликовый перстень, на коем царь изваян в венке, как Дионис. У меня, так уж вышло, их два, ибо царь на прощание тоже дал мне кольцо. Вся Азия на него нынче молится и носит украшения с ликом царя. Пожелаешь - возьми себе, нет - отдай сестре моей Гипсикратии. Нрав ее в твоем описании показался мне слишком суровым. А собою она какова? Царь однажды спросил, на кого она больше похожа, на отца или мать, мне же нечего было ответить, кроме как "я не знаю".
   И вот еще что: не поверишь, кого я тут встретил. Твоего проксена и друга, Гераклеодора. Он привез зерно для царя и остался на несколько месяцев в Азии - показать Аполлонию, старшему сыну, Илион и Пергам. Впрочем, он тебе сам всё расскажет.
   Да хранят тебя боги.
   Прощай".
  
  
  
  
  
  
  
  
   40. Повсеместная ненависть к римлянам оказалась столь велика, что во многих местах, услыхав про приказ государя, ликовали и радовались, и взялись убивать без пощады всех, носивших тоги и изъяснявшихся по-латински. Даже храмы, святилища и кумиры богов не спасали от ярости мстящих: кто вцеплялся в алтарь или статую, тому отрубали запястья и пальцы, выволакивали со священной земли и приканчивали за оградой. А в немногих селениях, где обитатели не желали пятнать себя кровью беспомощных жертв, Митрадатов приказ выполняли, поручив избиение находившимся на постое царским воинам. В Траллах дикой свирепостью отличился один пафлагонец, перебивший множество италийцев, включая младенцев и женщин.
   41. В Пергаме ожесточенные жители, не посмев нарушить пределов Асклепиева святилища, где укрылось множество римлян, принялись убивать их метанием стрел с ближних крыш, издавая злорадные крики: "Не поможет Асклепий тому, кого осудил Громовержец!". В Кавне латинян, бросившихся к алтарю и статуе Гестии, оттаскивали от святынь, а на улицах и площадях умерщвляли детей в руках матерей, вырывали жен у мужей, не имея пощады ни к доблести, ни к сединам. В Адрамиттии местных римлян и италийцев, пытавшихся выйти в море на любых случайных судах, настигали на царских триерах, окружали, топили и добивали баграми и веслами выплывших. Даже храм Артемиды в Эфесе пренебрег древним правом убежища, и жрецы впустили карателей, истребивших всех собравшихся там латинян и римлян.
  
  
  
  
  
  
  
   "Всех, должно быть, уже перерезали", - говорит себе Дорилай, проходя переулком на совершенно безлюдную улицу.
   Никого. Ничего. Впрочем, римляне в этой части Эфеса никогда и не жили. Тут селился веселый народ: лицедеи, художники, музыканты, гадалки, дорогие гетеры, торговцы фривольными книжками... Нынче все сидят, запершись. Эти люди, конечно, не станут носиться по городу, упиваясь кровавой расправой, но и дверь никому не откроют, если встреча не обусловлена.
   Третий дом по левой руке - Филистидин. Она уже ждет Дорилая. При дворе сейчас делать нечего, разве что спать или пьянствовать. Митрадат затворился с Монимой и велел передать, что не будет ни с кем разговаривать, никого принимать, ничего читать и подписывать - до утра. Разве что случится нечто совсем из ряда вон выходящее.
   Дорилай не то что влюблен, но не сопротивляется Филистидиным чарам, хоть и помнит им цену: актриса! Игрунья и хищница. Нынче - он, завтра - кто-то другой, они оба знают, что эта связь не должна и не может быть прочной. Им приятно вдвоем, но не больше. Однако другого ему и не надобно. Страсти, страдания... Для чего? Пусть себе Митрадат изощряется в способах разогреть хладный мрамор божественных членов Монимы. Филистида зато не ломается. У нее не придется вымаливать битый час поцелуй и сулить ей царство - за ласки...
   Что за вопли и крики?
   Дорилай застывает на месте.
   За спиной - грохочет толпа.
  
  
  
  
  
  
   ...Мама, мама, мне страшно! Мне кажется, я еще вижу твой взгляд, слышу голос - "Дочь, беги! Брось меня! Не оглядывайся!"... Ах, как трудно бежать! Всё мешает! На мне две туники, широкая юбка, зимний плащ - на бегу его сбрасываю, подбираю подол и... Прости меня, мама, они тебя убивают, а я не могу защитить, я бегу, но не знаю куда - я совсем не знаю Эфеса, мечусь наобум... Все ворота и двери закрыты, никто не спасет, не поможет, не скроет, а крики и топот всё ближе: "Стой, шлюха римская, стой, не уйдешь!"...
   Нету сил. Никогда так не бегала. Грудь горит. Задыхаюсь. Режет в боку. Я сейчас упаду...
   Впереди - человек. Вероятно, богатый и важный. Весь в пурпуре. С ним еще трое. Стоят и глядят.
   Настигают.
   Лязг зубов. Ликующий вой.
   Деться - некуда.
   Мама!!...
   Я не знала, что это - смогу. Пасть с разбегу на камни, свернуться в дрожащий комочек и целовать незнакомцу сандалии. Мне уже нипочем сей позор.
   Что он сделает? Сам убьет - или, пнув ногой, отдаст меня - этим?...
   Я вцепляюсь в него, обнимаю колени, прижимаюсь лицом. Изо рта - только посвист дыхания: не могу ни словечка сказать, ни молить о пощаде... Пусть убьет, лишь бы только не мучил...
   Они наступают. Ревут и рычат:
   - "Эй! Прикончи римскую тварь - или выдай нам! Слышишь?!"...
   Он им:
   - "Слышу. Я не глухой. Что вам сделала эта несчастная?"
   Разъяренно ропщут:
   - "Ха, глядите - защитник! Ты - кто? Откуда ты выискался?"
   Он - с достоинством:
   - "Думал, вы меня знаете. Я - Дорилай. Млечный брат и блюститель войск царя Митрадата Евпатора".
   Осеклись. Несомненно, они о нем слышали. Перешептываются: "Дорилай?... Дорилай!"... Но если и видели раньше, то - издалека. Потому не сразу узнали. А узнав, пуще прежнего взъелись:
   - "Брат царя! А приказ его - нарушаешь!"...
   Он, слегка заслоняя меня:
   - "Да увидь он толикое зверство - он бы первый нарушил его! Мерзко, эллины! Постыдитесь всезрящих богов!"...
   Замолкают. Переминаются. И - между собой - нерешительно:
   - "Ну его... Царь узнает - сам разберется... А с девчонки нечего взять, кроме юбки замызганной... На других отыграемся, пожирнее... Айда!"...
  
  
  
  
  
  
  
   ..Тяжко рыкнув, уходит медведь. Облизнувшись обиженно, семенят по-собачьи, боком, шакалы. Волки с окровавленными пастями отступают, попятясь. Между ними - лисы текут суетливые. И - сверкая глазами - пятнистые рыси. Змеи с шелестом уползают, стервятники хлопают крыльями...
   Скрылись.
   Что ты видел сейчас, Дорилай? Наважение? Превращение? Сборище ряженых? Кто рехнулся - они или ты?
   А девчонка - она тоже видела?...
   Я... не видела, как они удалились. Ни на что не глядела. Как лежала, уткнувшись носом в ноги спасителю - так и лежу.
   Он склоняется и поднимает мое лицо. Я, наверное, жутко страшная: вся в грязи, кровь из носу, слезы, косы растрепаны...
   - Говоришь по-эллински? - спрашивает.
   - Да, - киваю.
   - И ладно. Оденься по-нашему - и сойдешь за свою. Убивают - только сегодня. Завтра не тронут. Иди!
   - О спасибо тебе, господин...
   - Слушай, милочка: ты не знаешь меня, я - тебя.
   - Царь... накажет?
   - Пусть только попробует!
   Он смеется. Но в смехе слышится - страх. Он, похоже, лишь сейчас осознал, что он сделал.
   Надо слушаться. Встать и идти. Но - куда?
   - Господин, - говорю. - У меня... никого, ничего. Ни родных, ни знакомых, ни денег. Мы... я... в Эфесе лишь со вчерашнего вечера. Пришли искать... покровителя. Мать... убили. Отца - еще раньше. О смилуйся, не бросай меня, я ведь шагу ступить не успею - погибну... Не гони, возьми - хоть в рабыни!
   - Деточка, - усмехается он. - Ты неужто подумала - у меня не хватает рабынь?...
   Разнимает мне руки. И, оставив лежать на камнях, удаляется.
   У меня нет ни сил, ни желания встать. Всё равно ведь прикончат. В любом переулке. Быть может, те, кто за мною гнались, дожидаются за поворотом. И, едва он уйдет, возвратятся...
   Вновь - шаги. Я сжимаюсь. Но нет: это - он. Притворившись, что поднимает слетевшее с пальца кольцо, он склоняется и говорит торопливо и тихо: "Как стою - третий дом по левой руке. Там живет - Филистида. Запомнила? Назови мое имя. Скажи, я наведаюсь позже. Прощай!"...
   Вот теперь он вправду уходит.
   Я выжду, когда переулок вновь станет пустынным. Подползу на коленях до двери. Постучу. Расспросив, мне откроют. Примут немилостиво, но ведь - примут.
   На том и спасибо.
  
  
  
  
  
  
  
   "Ай, звезда моя, даже солнце тебя не затмит!"...
   В покоях царицы с утра раздаются нежные песни, перемежаемые гармоническими переборами арфовых струн, томным посвистом флейты и гулом кифары. Музыканты, певцы и певицы сменяют друг друга, не смолкая и не повторяясь. Словно полог из звуков висит, ограждая влюбленных - от мира.
   "Нынче я - только твой", - обещал Митрадат. - "Никуда не пойду, никого не приму и не буду ничем заниматься".
   Это - из-за того, что она упрекнула его, будто здесь, в Эфесе, он слишком часто ее оставляет одну?
   Царь упреку даже обрадовался: "Ты скучаешь по мне?"... - "Я успела привыкнуть, что мы всюду рядом". - "Ты по-прежнему... только терпишь меня, моя радость?" - "Я была бы неблагодарной, если б - не полюбила тебя". - "Полюбила бы? Или - любишь?" - "Люблю". - "О, скажи еще раз!" - "Я люблю тебя, мой... Митрадат". - "Правда?!" - "Ах, для чего мне обманывать!"...
  
  
  
  
   Для чего мне обманывать - и его, и себя. Прежде было сплошное страдание. А теперь... что же, как не любовь? Впрочем, я не могу разобраться. Не знаю. Пусть - любовь, если так ему нравится. Он сумел-таки завладеть не одним лишь телом - а разумом. Я и вправду сама не своя. От него - будто жар одуряющий. Эти очи его, жадно меня пожирающие, эти руки его неотвязчивые, эти губы, по капле всю волю мою выпивающие, эти речи - сладкогреховные... Быть с ним - словно на медленном пламени жариться, а уйдет - мысли будут только о нем. Лишний день не появится в спальне - вся измаешься, а потом и всплакнешь, испугавшись и взревновав: охладел, сыт моими капризами, я уже немила, отыскал другую, податливее... Ведь вокруг столько женщин, готовых пойти к нему не то что в супруги - в полнейшее рабство! Столько сплетниц, завистниц и интриганок, шипящих: "И что государь нашел в этой мраморной статуе?"... И отец мне давно намекает: "Ты, Монима, неласкова с ним, разве царь, окруживший тебя этой роскошью, недостоин хотя бы приязни?" - "Я тому не училась, отец, чтоб менять мои ласки на золото". - "Как желаешь, однако учти: муж - один тебе даден". - "Не я его выбрала!" - "Моя милая, так искони повелось: выбирают - вас, а не вы". - "Иногда, отец, и взаимно". - "По глупости! Вы, девицы, пленяетесь лишь смазливыми юношами, а такие обычно бывают распутниками". - "Но не все же!" - "Как знать, дорогая. Не хотел бы тебя огорчать, да весь двор уже видит и знает, что... один твой знакомый... и живет, и гуляет, и всюду ходит - в обнимку с любовником". - "Я не верю!" - "Это не сплетни. Я сам наблюдал. Они даже на царских пирах - лобызаются". - "Может быть, они просто друзья". - "Дыму нет без огня, дорогая. Про царя такого - заметь! - ни одни уста не промолвят". - "У царя иное - наложницы. Сколько их - кто считал? Он и сам не знает доподлинно". - "Что тебе до того? Он влюблен лишь в тебя, ты в Эфесе - одна"...
   Я - на свете - одна.
   "Ты - единственная!" - шепчут губы его ненасытные.
   Почему-то становится сладко.
   Либо я в самом деле люблю его, либо просто... больна.
  
  
  
  
   Поздно вечером царь, наконец, покидает покои заснувшей царицы и идет к себе в опочивальню - с душой, охмелевшей от целого дня лени, блажи, сладостей, песен, поцелуев и прочих услад.
   И тотчас же натыкается на тестя, Филопемена.
   - Государь!
   - Что тебе, дорогой? Ты желаешь увидеться с дочерью? Не тревожь ее, она отпустила слуг и легла.
   - Нет, мой царь, я ждал лишь тебя. Неотложное дело.
   - Может, завтра? - морщится, поскучнев, Митрадат. - Я ведь предупреждал, что сегодня...
   - Если дело получит огласку, о царь, я боюсь, тебе это не будет приятно.
   - А что там?
   - Скажи мне сперва: твой приказ... насчет римлян... Там верно означено, что любой их защитник... подлежит наказанию? И его имущество изымается в пользу донесшего?
   - Да. А разве неправильно? У изменника - взять, а ретивому - дать.
   - Незирая на имя, заслуги и звание?
   - Ни на что невзирая.
   - И даже... на близость к тебе?
   - Что случилось, Филопемен? Не темни!
   - Ко мне стеклись доносители. И один клянется, будто среди нарушителей воли твоей...
   - Кто?!
   - Нелепо сказать. Дорилай.
   Митрадат изумлен. Всхохотнув, нахмурился. Ухмыльнулся:
   - Да ну! Чепуха. Быть такого не может. Кто-нибудь из завистников захотел его очернить и ограбить - вот и насочинил.
   - Государь, я и сам бы сказал - клевета, но... Дорилай ее - не отрицает. Он просил лишь, чтоб ты, прежде чем карать, разобрался. Не судил сгоряча.
   - Где он?
   - Он у тебя. Дожидается.
   - А доносчик?
   - Я задержал его.
   - Правильно!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Дорилай напускает беспечность, но внутри у него всё подрагивает. Возле кресла, где он сидит - преогромная псина. Черная, с огневыми подпалинами и сверкающими в полумраке глазами. Царский друг ей отлично знаком, но зверь, чуя смуту в его душе, глядит подозрительно и выжидательно. И не вздумай теперь встать и выйти - мигом вскочит и вцепится в горло.
   - А, привет! - произносит вошедший Евпатор.
   Дорилай, хотя ждал прихода царя, от внезапности роняет кинжал, который от нечего делать вертел в руках, протирая о платье и пробуя лезвие.
   Митрадат поднимает оружие:
   - На кого изготовил? На меня?...
   - На врагов твоих, - отвечает, как велит устав, Дорилай.
   - Если б так, - усмехается царь, - твой кинжал был бы нынче красен от крови. А он, я вижу, чистехонек. К вящей радости наших врагов. Или ты теперь зовешь их - друзьями?...
   - Но, Евпатор, скажи, кто наплел тебе...
   - Я - скажи?! - взъяряется царь. - Может лучше - ты будешь рассказывать?! Чтобы истину не пришлось выдирать из тебя - щипцами калеными?... А?...
   Собачища, навострившая уши, размыкает слюнявую пасть с острым рядом костоломных клыков.
   - Я затем и пришел, чтобы всё тебе объяснить, - говорит Дорилай по возможности без испуга, но с должной покорностью. - Уж не ведаю, кто и что тебе нашептал, только вот - безыскусная истина. До полудня я был у себя, разбирался с отчетами, а потом надумал сходить к одной знакомой актрисочке. Это близко, за пару кварталов, я даже свиту не взял. Захожу в ее переулок - вдруг навстречу выносится дикое стадо. Потерявшее вид человеческий. Кто в крови, кто в вакхической маске. А под ноги мне - падает девочка. Я не сразу и понял, что римлянка. Первым жестом - прикрыл, а потом стал расспрашивать.
   - Почему же, узнав, кто она, не прикончил на месте - и другим не дал?
   - Ты и сам не смог бы, Евпатор. Выдать на растерзание - ту, что ноги целует тебе, орошая слезам, вцепившись ручонками, вся дрожа, умоляя...
   - Сколь ты лаком до девочек!
   - Да не больше, чем ты.
   Экая дерзость в обращении с повелителем Азии. Но истоки ее - в той поре, незабвенной обоим, когда они делили каждый кусок и глоток пополам, грелись под одним дырявым плащом, но зато и друг друга дубасили в драках, не вспоминая про чей-то царственный сан...
   Потому Евпатор лишь хмыкает:
   - Хоть хорошенькая?
   Дорилай разводит руками:
   - Не знаю.
   - Как же так?
   - Я ведь видел ее согбенную и на коленях. Лицо - только мельком. Она была вся в крови, в грязи и в слезах. Понял лишь, что - очень юна. И, похоже, бедна. Одета в какую-то рвань. Жалко стало.
   - И где теперь она?
   - Не имею понятия.
   - А не врешь?
   - Для чего? При мне было трое телохранителей, ты спроси их, они подтвердят, что девчонка молила взять ее хоть в служанки, но я сказал, что прислуги имею достаточно - и ушел.
   - К той актрисочке?
   - Что ты! Разумеется, нет. Вернулся назад.
   - Отчего же?
   - А подумай-ка сам. Та несчастная заприметила бы дом, увязалась бы, а меня обвинили бы невесть в чем. Будто я нарушил закон.
   - Разве ты его - не нарушил?
   - Мне думалось, нет. Запрещалось ведь предупреждать или укрывать у себя осужденных.
   - "Укрывать и щадить", Дорилай.
   - Неужели?
   - Ну да.
   Сквозь молчание пробивается только утробное псиное рокотание.
   - Что прикажешь с тобою делать? - любопытствует царь насмешливо.
   - Что захочешь, - глядя в сторону, говорит Дорилай.
   - Ты хоть... каешься?
   - Нет.
   - У! Как смело!
   - Не в смелости дело, Евпатор, а... в отвращении к мерзости. Ты бы вместо того, чтобы целый день сидеть в гинекее, прошелся по улицам.
   - Ну, и что бы я там увидал?... Реки крови, горы трупов, расколотые черепа, отсеченные руки и ноги... Я не римлянин, чтоб находить удовольствие в этаких зрелищах! Но война есть война, Дорилай.
   - На войне убивают мужчин. И - в сражении! Здесь же... Как бы ты ни судил, Митрадат, я не дрогну сказать, что сегодняшнее избиение безоружных детей и женщин - это гнусно и мерзко! И я не жалею о сделанном. Без меня там - хватало ревнителей.
   - Дорилай, я всего лишь дал азиатам возможность и право - отомстить за сорокалетние злодеяния римлян. Я их - благословил на восстание. И восстановил справедливость: награбленное возвратилось к обиженным. Сам я, точно как ты, никого не убил.
   - Но ведь ты - всё это измыслил! Так пойди и взгляни на устроенную во имя твое вакханалию! Ты увидишь несытые стаи зверей, разрывающие своих жертв и лакающие их дымную кровь...
   - Вакханалию?...
   Митрадат, осененный каким-то прозрением, повторяет удачное слово - и пускается, закатив глаза, в рассуждения:
   - Что ж! Допустим, что так! Но подумай: может быть, страшноликий Сабазий для того и чинит полунощные празднества, чтоб потешиться зрелищем низости, на какую горазды - лишь смертные?... Бог несет им свободу и радость - а они, упившись, впадают в гнуснейшее скотство! Старцы пляшут, тряся животами, непорочные жены - вампирствуют, девы, стыд вместе с платьем отбросив - с козлоногими совокупляются... Бог ли в том виноват? Он - превыше всего и, смеясь над роением и копошением сих ничтожеств, остается - невинен и чист! Недоступен - и непостижим! И за грех чужой - не ответствен. Вот что есть - вакханалия. Праздник, да, но - и скорбный урок. Богоданное назидание.
   ...Как горят у него глаза. Разошелся. И стал похож на свое последнее здешнее изображение: кудри - вихрем разметаны, над челом - виноградный венок, вдохновенный рот приоткрыт, а огромные очи - пророчески устремлены в небывалое...
   - Может быть, ты и прав, - через силу соглашается Дорилай, вспоминая: исполняли страшный указ - не солдаты, не палачи, не городские стражи порядка - а обычные люди, которым никто не препятствовал запереться в домах и хотя бы ни в чем не участвовать...
   Ими двигала - сорокалетняя ненависть? Или - жажда чужого богатства? Или - нечто, чему не отыщешь названия?
   - Ладно, вот что мы сделаем, - говорит, тряхнув головой, Митрадат. - Я сегодня на редкость добр и мягок. Чтоб никто не посмел обвинять моего Дорилая в ослушничестве, а меня самого в попустительстве, я сейчас позову Каллистрата и велю... подчистить приказ. Дабы не было слова "щадить". А осталось бы лишь - "укрывать".
   - Но приказ уже оглашен и разослан!
   - Подумаешь! Тот, с которого делались прочие копии - у меня! Остальное - неважно: переписчик напутал, глашатай приплел отсебятину, а кому-то послышалось лишнее...
   Боги, есть ли на свете - ум изворотливей и душа непостижнее? Сколько лет с ним живешь, и пора бы привыкнуть к внезапности вывертов - так ведь нет, всякий раз, идя на беседу, не знаешь, чем это кончится...
   - А с доносчиком - что? - любопытствует Дорилай.
   - Ничего. Объясним, что он переусердствовал. Ткнем указом в глаза. За ретивость выдадим денег, но болтать не велим. Вот и всё. Видишь, милый, как царь тебя любит! Чтоб тебя, козломозглого, выгородить, совершает - подлог!
   Митрадат шкодливо смеется. Довольный собой.
   Огнемордая псина встает и, размявши облые члены, горделиво глядит на царя, чуть виляя хвостом. Митрадат ее треплет по холке. И лишь после того она, подойдя к Дорилаю, снисходительно ластится: лижет руку и дышит в колено. Воспитаньице, да!
   - Вот уж кто никогда не нарушит приказа, - говорит Митрадат.
   - Ну, тогда и назначь ее главным блюстителем войск, - не сдержавшись, угрюмо острит Дорилай. - Должность вправду собачья...
   Все заботы тебе, а вся слава - хозяину. Впрочем, этого Дорилай не сказал.
   - И привык же ты, милый, огрызаться и лаяться! - улыбается, не обидевшись, царь. - Впору ей у тебя поучиться.
   - Это Скилла?
   - Горгона.
   - Я вечно их путаю.
   - Все путают. Они сестры, из того же помета, что Харибда и Аргус.
   Что за страсть - называть своих псов именами древних чудовищ!
   - Будь здоров, Дорилай. Спи спокойно!
   - Прости, если наговорил тебе глупостей.
   - Ничего, дорогой, ничего.
  
  
  
  
   42. А наутро царь Митрадат объявил уцелевшим римлянам и италийцам прощение. И когда их города вывезли трупы убитых и очистили окровавленные мостовые, царь отправился к храму Артемиды Эфесской, взошел на высокую кровлю и, напрягши свой лук, пустил стрелу, пролетевшую более стадия. Где упала стрела, там назначил царь для святилища новый предел, подтвердив старинное право убежища. Повеление было начертано на высокой мраморной стеле и с тех пор соблюдалось, какие бы власти ни сменялись в Эфесе.
   43. Уцелело же в том избиении столь немного латинян, что, соберись они со всей Азии, им достало бы этого храма. Кое-где пощадили припавших к святыням, кое-где не тронули беззащитных женщин с детьми, кое-где даже предупредили о бедствии и дали время спастись. Невредимы остались немногие, кто имел надежных друзей или был любим азиатами - как всё тот же Публий Рутилий, дом коего в Смирне сограждане взяли под собственную охрану, дабы кто-нибудь по случайности не посмел причинить ему зло.
   44. Мне рассказывали, что погибло тогда тысяч сорок, если не более. Не желая оправдывать вопиющей жестокости той расправы с латинянами, я не стал бы, однако, винить в ней одного лишь царя Митрадата, который и сам, когда Рим пенял ему тем избиением, отвечал, что его вины в совершившемся - только треть, а другие две трети - на римлянах и на азийцах. Ибо первые умудрились внушить к себе в Азии столь свирепую ненависть, что народы провинции не считали их за людей. А вторые в жажде отмщения подавили в себе милосердие. Я добавил бы, что и римляне у себя в отечестве совершали тогда то же самое, умерщвляя своих же сограждан, правых и виноватых, без суда и без жалости. И не Сулле, не Цинне, не Марию, не преемникам их наших дней - обвинять в лиходейских поступках царя Митрадата.
  
  
  
   Губы, коркой обметанные, чуть кривятся в жалкой усмешке. И - немедленный окрик: "Эта падаль еще улыбается! Разомлел под солнцем, как маслице! Тут тебе не прогулка! Эй, живо, ори, что приказано!"...
   Плеть уже поднята и опустится между лопаток, если будешь упрямо молчать. А ведь язва - едва поджила... Подчиниться разумнее.
   Пленник, в коем трудно уже опознать всем известного человека - некогда первого в Азии! - весь вздрагивает и послушно кричит: "Я есмь Маний Аквилий, развязавший войну из-за жадности!"...
   Вся охрана и всё Митрадатово войско это слышали тысячи раз. Но никак не могут натешиться. Гогочут от удовольствия. Нагло требуют: "Слабо! Еще! Да погромче!" - ""Тьфу, подавитесь!" - шипишь себе под нос... "Сам ты скоро подавишься!" - обещает тупой пафлагонец и стегает бывшего проконсула Азии - плеткой. Для острастки, легонько. Но рана вскрывается. Спину вновь заливает липкой кровью.
   Доколе?!...
   Рим, похоже, забыл про Аквилия. Пусть Аквилий был опрометчив и самонадеян, но это же не причина, чтоб оставить его в столь ужасной беде. А Аквилия - бросили. Целый год царь над ним измывается: держит еле живым, но умереть не дает. В каждом городе, в каждом селении всякий сброд собирается толпами, славословя царя - а для бывшего консула припасая гнилье и навоз. Мамаши детишек науськивают: "Кинь-ка, умница, камушек, вдруг попадешь"... И - кидают! Скачут возле осла, к которому прикручена жертва, ржут, орут, верещат, строят рожи, вопят и кривляются...
   Что там - в Риме? Почему до сих пор - не прислали войска? Кто - командует?... Кажется, Марий очень хотел в императоры, Сулла не уступал, но теперь там, должно быть, у власти другие - так чего они ждут?... Да, Аквилий весьма заблуждался относительно мощи царя, полагал, что сумеет с ним справиться... Просчитался. Но, боги великие, пусть сенатора и консуляра Аквилия судит римский суд и сенат - а не варварский царь!
   Снова - плетью по обнаженному мясу.
   - Эй, приятель, заснул? - окликает кто-то властный и вкрадчивый.
   Голос - сверху. Подъехал - всадник.
   Поднимаешь набрякшие веки.
   О Юпитер! Сам Митрадат!... Я-то думал, он забыл про меня, занимаясь другими злодействами. Рассмеяться до горечи: изо всех моих соплеменников в Азии - я, быть может, один уцелел. Ну, еще, пожалуй, Рутилий, которому эти греки дороже отечества...
   - Царь? - не веря глазам, изумляется пленник.
   - А, узнал! Тогда что ж не здороваешься? - ухмыляется рожа холеная, обрамленная по бокам кудреватой бородкой, оттеняющей гладкость чисто выбритых щек.
   - Мне желать тебе - здравия?...
   Царь хохочет, прищелкнув пальцами:
   - Ишь ты, гордый какой!
   Стража вслед за ним - "У-хо-хо! Га-га-га!"...
   Снова - плеть. Он морщится, но не стонет и не кричит.
   - Слушай, если я захочу, - говорит Митрадат, - тебя вынудят встать предо мной на колени и лизать мои сапоги. Только я на том не настаиваю. Я, напротив, предлагаю тебе позабыть былые обиды и зажить по-людски. Ты - сенатор, я - царь, мы вполне достойная пара! Так начнем с невинных приятностей. А, Аквилий? Ты мне пожелаешь здоровья, я тебе - дам кое-какую поблажечку. А?...
   Так и тянет резко ответить: "Не нуждаюсь в твоем снисхождении". Или: "Благодетельствуй лучше изменникам". Но Аквилий, сдержавшись, молчит.
   Венценосный насмешник тоже перестает ухмыляться и ёрничать:
   - Хватит шуток. К делу, Аквилий. Завтра мы прибываем - в Пергам. Этот город, если тебе интересно узнать, станет новой столицей моего великого царства. Там и будет устроено многодневное пышное празднество. В честь освобождения Азии от владычества Рима - и в честь моей над Римом победы.
   Аквилий лишь пожимает плечами. Какая победа? Да Азия просто тебе отдалась, как гулящая девка. Празднуй, сколько угодно. Допразднуешься. Но при чем же тут я?
   - Когда счастлив, душа размягчается, - продолжает витийствовать царь. - Так и хочется делать подарки и благотворить недостойным. Даже - злейшим врагам. Но - досадно без обоюдности. Почему бы нам не столковаться? Я тебе обещаю не только пощаду, но премного больше: свободу! В обмен на услугу. Ты сыграешь на празднестве роль. Небольшую, однако важную.
   У Аквилия занимает дыхание от нежданного слова: "свобода".
   Митрадат между тем разъясняет:
   - Я уверен, ты справишься. Слов немного, ты быстро освоишь. Кой-какие ты знаешь и так: "Я есмь Маний Аквилий, затеявший эту войну" - и так далее. Надрываться, как здесь, не придется: там прекрасная слышимость, дело будет в театре...
   В театре?! Это... немыслимый, невозможный, ужасный позор...
   - Не робей! - усмехается царь. - Я там тоже буду участвовать. Растеряешься - люди подскажут. И простят неумелость, ведь ты столь же скверный актер, как, прости, полководец...
   - Да! - взрывается гневом Аквилий. - Не актер!... Потому что в Риме не принято, чтобы знатные люди - фиглярствовали! Никогда!...
   - А свобода, Аквилий? - улыбается обольстительно царь. - Как сыграешь, я сразу, клянусь Аполлоном, посажу тебя на корабль и отправлю куда ты захочешь ... В Азии ты мне уже не понадобишься. Отыщу другого... шута.
   - Царь, дозволь написать к моим родственникам, - умоляет Аквилий, - они тебе выплатят выкуп...
   Митрадат лишь смеется:
   - Ай, поздно, дружище! Что ты можешь мне - дать? Ведь очистив от вашего племени Азию, я стал так богат, что способен купить ваших консулов вместе с сенатом! О нет, я не денег хочу от тебя.
   - А... чего же?
   - Тебе уже сказано. В нужный миг тебя вывезут вот на этой же серой скотинке. Ты проедешь по сцене, бия себя в грудь и отчаянно каясь: "Я Маний Аквилий" - и прочее. Потом ты сойдешь с осляти, приблизишься к высоко вознесенному трону, на котором сидеть буду - я, и повергнешься ниц предо мной, как молящий и побежденный...
   О Юпитер всеблагой величайший! Чтобы римлянин пресмыкался в пыли перед варваром?!...
   - Никогда.
   - Подумай получше, - советует царь. - Роль, конечно, не очень геройская, но тебе выбирать не пристало. И сыграть ее более некому. Гая Кассия я не поймал, а Квинт Оппий ни в чем не виновен.
   - Я сказал тебе, царь: никогда.
   - Даже если в награду - свобода?
   - Не такою ценой.
   Что он может мне теперь сделать? Обезглавить мечом? Это быстро и просто. Дать яду? После всех истязаний - я буду лишь рад. Распять при дороге? Позор этой казни падет на него, моей чести она не уронит.
   Всё правильно. Буду тверд. И хотя бы погибну - несломленным.
   - Ладно, скромник, - кивает царь. - Всё равно я заставлю тебя появиться на публике!
   - Царь! Никто у меня не исторгнет больше ни слова!
   - И не надо, любезный! Ты выйдешь - в мимической драме! Прощай!...
  
  
  
  
   45. Из Эфеса царь отбыл в Пергам, объявив отныне сей город столицей своего неохватного царства. В честь полнейшего своего торжества и изгнания римлян из Азии он велел отчеканить золотые статеры со своим изваянием и устроить великолепные празднества, одно другого пышней и богаче. День за днем сотни тысяч стекались, чтоб узреть воочию несказанно блистательный въезд Митрадата в Пергам, благодарственные приношения жертв эллинским и персидским богам - Зевсу, Дионису, Митре и Ахурамазде, воздвижение Митрадатовой статуи на агоре, ежеденные пирования и раздачи народу хлеба, мяса, вина. Увенчались же чествования сверхобычным действом в театре, где случилось нечто нежданное.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"