Да. Я хотел его здорово взгреть. За небрежность. За легкомыслие. За насмешки над учителями, которые мне намедни на это пожаловались: "Царь великий, помилуй, ведь мы - не можем его наказать!"... Я кивнул, обещав разобраться. Учинил врасплох сыновьям испытание. Старший - выдержал. А Фарнак - запинался и мямлил. Я едва не вспылил. Но... узрел в нем - себя самого!
О великие боги. Мой сын. Воплощение и повторение. Он, единственный из десятков рожденных в моем гинекее детей, так похож на меня, что любуюсь порой - с содроганием. С замиранием сердца. Будто вижу себя - в чародейном Загреевом зеркале.
Отче Зевс, повелитель гневного пламени. Отче светлый, Ахурамазда. Отче кровный мой, царь Митрадат Эвергет, в незапамятном детстве моем убиенный!
Как тогда. Сын любимый стоит перед грозным отцом и трепещет кары за нерадивность к учению. Как тогда! Одиннадцать лет, сердце - факел и вихрь, в волосах еще влага от омовения и - скрипящий при поцелуе в макушку - песок. Бегать хочется, прыгать, лазать, скакать на коне и придумывать всякие каверзы. А тебе докучают пропахшей пылью премудростью, мучат длинными гимнами непонятным богам, да еще - по-персидски... Ты сгораешь от страха, стыда, обожания - но не можешь себя пересилить, впустив в свою вольную душу чужое заумное знание. Шесть явлений и свойств благого Ахурамазды и источника зла - Ахримана. Или - молитвенный гимн всемогущему Митре. Ай, что за разница!
Как тогда. Нас обоих сейчас обовьет чешуёю змеиной - Судьба. Сдавит горло. Как Лаокоону, не к месту прозревшему истину. И заставит, чтоб ты ему: "Плохо, сын. Ты позоришь меня". Он тебе: "О отец, клянусь, я исправлюсь, и завтра же"...
А назавтра ему повелят: "Будь мужчиной и слушайся мать".
Твой же труп синеустый - отнесут в усыпальницу.
Сущий морок, Евпатор. С чего бы - такая напасть?
Все равно, все равно... И не то еще приключается! Рок горазд на жестокие шутки...
- О отец, я...
- Молчи.
Зажимаю рот - поцелуем. Вместо брани и ругани, а не то и увесистого подзатыльника - привлекаю к себе. Ошалел, несмышленыш. Сердце бьется, как пленный кузнечик в руке. Раза в три быстрей, чем мое. Пребываем, сердцами сомкнутые. Что сказать ему, чтобы тень той беды - не накликать? Что придумать, чтобы разжать эту петлю судьбинную? Отчих давешних слов избежать, обойти ту тропу над обрывом...
- Сынок. Я люблю тебя.
- Да живешь ты и здравствуешь вечно, отец! - отвечает он заученной накрепко фразой: ничего иного промолвить не может, ибо - оторопел.
- Дурачок! Ну, беги.
Прогоняю его, чтоб - не сглазить.
Всё равно, всё равно, всё равно: отчего-то тревожно и тошно. Накопились дела, секретарь Каллистрат уже ждет. А читать донесения и диктовать ответы - не хочется. В голове нету ясности, в сердце - смурь и тоска.
Может, всё отложить - и отправиться к новенькой? Только вряд ли она пришла в себя после первой супружеской ночи. Отсыпается. Или охает, принимая заботы няни и матери. Береника, пышечка сладкая, в один миг вознесенная в жены царя - из несчастных заложниц... О, столь сладкая, что и слезы на розовых щечках ее не казались при поцелуях солеными, а нежная плоть, словно хлебушек жертвенный, источала запах меда и роз... Златокудрая, молоком материнским еще не отблагоухавшая телочка... Боги, я и не знал бы ее, не начнись на Хиосе козни против меня! Когда я был в венце громославных побед, эти хиосцы без сражений сдались Дорилаю, уступили свой флот, истребили на острове римлян... А блеснула Сулле удача - тут оно началось! Смуты, слухи, непослушание, заговоры! Налоги мне перестали платить - дескать, нечем, а сами переправляют свои пожитки и деньги в Элладу, подальше от Азии... Потихоньку вооружаются - против меня, посылают к Сулле ходатаев...
За кого они принимают - царя Митрадата?! Я им это спускать не намерен! И не стану. Ни впредь, ни сейчас.
Для острастки послал на Хиос стратега Зенобия - он из тех, кого не подкупишь и не разжалобишь. Приказал ему обыскать и обезоружить известных смутьянов, записать имена перебежчиков, а детей знатных граждан и архонтов - отобрать и доставить в Пергам. Как заложников. Что ж тут скрывать. Он - ретиво исполнил, да так, что на Хиосе даже пикнуть никто не посмел.
Я же, как поглядел на нее, Беренику, такую испуганную и такую хорошенькую...
Хватит, хватит, Евпатор. Она никуда из твоего гинекея не денется. Принимайся-ка за дела.
"В Пергам. Царю Митрадату Евпатору - от стратега Эвмаха.
Здравствуй, мой государь. Извещаю тебя, что галаты, подстрекаемые Дейотаром, восстали и внезапно напали на нас. Оставаться с моей малочисленной ратью в столь враждебной стране я счел неразумным и крайне опасным, ибо тысячи две солдат мы уже потеряли. Я снял гарнизоны и отступил в Великую Фригию. Жду твоих приказаний. Прощай".
"Царь Митрадат Евпатор - стратегу Эвмаху.
Оставайся на месте. Скоро из Пафлагонии в Азию должен проследовать с новонабранным войском мой сын Митрадат. Ты примкнешь к нему и вместе с ним возвратишься в Пергам. Разбираться с галатами мне сейчас недосуг, ибо главные силы - в Элладе. Дейотару, однако, я напишу пару слов в назидание. Будь здоров".
"Митрадат Евпатор Дионис, царь Азии - Дейотару.
Если ты, недобитый пес, впредь посмеешь показывать зубы - я напомню, кто здесь хозяин. Твоя дочь - у меня, и моя благосклонность к ней не столь велика, чтобы я воздержался от соразмерной твоим негодяйствам расправы. Я способен на всё, ибо я - это я. Ни один человек не избег еще мести царя Митрадата. Прощай".
...Ибо сказано, как пропели мне нынче мои сыновья:
"Кто солжет ему,
будь то дома глава,
будь то рода глава,
будь то племени, будь то царства -
Митра в гневе и ярости грянет,
и предаст погибели
дом сей, род сей,
племя и царство.
Это он разжигает битву,
это он среди битвы стоит,
это он, над битвой возвышенный,
разбивает сомкнутый строй
и крушит без пощады врага
ненавистного, кровожадного.
Это он обрекает смерти
тех людей, что солгали ему,
во все стороны падают головы
тех людей, что солгали ему,
повсеместно рушался кровы
тех людей, что солгали ему,
и везде"...
Каллистрат прерывает звучащий в душе Митрадата древний гимн:
- Государь. Прости. Тут Асклепиодот. Говорит, у него очень важные вести. Из Фив.
- Хорошо. Ты свободен. А он пусть войдет.
"В Пергам. Царю Митрадату Евпатору - Архелай, из Фив.
Да хранят твое благополучие боги, о царь. От нас они отвратились. Мой посланец тебе подтвердит, сколь упорно и храбро мы сражались под Орхоменом. Битва длилась три дня. В первый день мы почти победили, во второй, самый тяжкий и самый кровавый, мы выстояли, но понесли слишком много потерь и с достоинством отступили. В третий же Сулла коварством сумел заманить нашу конницу и колесницы в трясину, а пехота смешала ряды и бежала, а лагерь был взят, и все раненые перебиты.
Однако я не затем сообщаю тебе столь ужасные вести, чтобы ввернуть в уныние. Положение наше в Элладе отнюдь не безвыходное. Сулла все еще опасается нас, но особенно - наших возможных сношений с его неприятелем Флакком. Сулла не признает его власти, считая его самозванцем, а тот отвечает взаимностью. Предлагаю тебе извлечь из раздоров меж римлянами всю возможную выгоду и добиться скорейшего заключения мира с Суллой на самых почетных условиях - а уж он потом пусть улаживает, как сумеет, это дело с сенатом и Цинной.
Жду твоих повелений. Прощай".
"Царю Митрадату Евпатору - Дорилай.
Здравствуй и благоденствуй. Соглашаюсь со всем, что предложено Архелаем. Я свидетельствую: он сделал при Орхомене, что мог. Не вини его за поражение, равно как и меня. Между нами, Архелай безмерно страдает, но решил не писать о собственном горе в столь важном послании. Погиб Диоген. Он геройски рубился с врагом и упал, не разжав рукояти именного меча, что был ему тобою дарован за доблесть в битве при Амнии. Каллий тоже дрался отчаянно; он жив, но изранен, да так, что лежит почти без сознания. Он со мною. Мужайся, Евпатор. Прощай".
Страшно стало письма вскрывать. Сколько жертв я принес вам, о боги! И - опять... Одинок, смятен, грохнут оземь... Доколе?!...
- Царь желает видеть гонца из Фив?
- Не сейчас.
- Мне - идти?
- Иди, Дорилай.
- Государь, ты обмолвился, я...
Ну да. Письма внес - Асклепиодот. Заведующий приемной. Почему, кстати, он решил это сделать сам, не направив сюда гонца или не прислав кого-то из своих подчиненных? Гонец уже рассказал ему, что случилось при Орхомене? Мол, боюсь показаться царю на глаза - он убьет меня в ярости или отдаст палачам... И Асклепиодот, соболезнуя, взялся сунуться - в логово льва? Для чего? Увидать мое горе? Услышать, как я - заговариваюсь?...
- Ты - мой друг. Как и он. Не так ли?
Почему-то Асклепиодот вдруг смущается. Но выдавливает:
- О да, государь. И... всем сердцем ныне с тобою.
- Ты уже знаешь, сколь... плохи дела?
- Я... догадываюсь.
Он когда-то понравился мне своей проницательнотью. Для чего он все же зашел, прервав мои дела с Каллистратом? Посочувствовать мне - или что-то узнать?
- Сядь, пожалуйста, - говорю ему грустно и мягко. - Среди бедствий одно утешение: понимающие друзья.
Асклепиодор садится, как будто ноги подкашиваются.
- Дружба - высшее благо на свете, - продолжаю я, наблюдая за выражением его глаз. - Нет в миру нерушимее уз! Скажешь, нет? Узы крови надежнее? О, да если бы так! Только, взять хоть меня - кто мне только не изменял! Мать, и брат, и одна сестра, и другая... Лишь друзья мне были верны при любых обстоятельствах. Но зато и они могут верить слову царя: я всегда воздавал благодарностью за привязанность. Дорилай - он мне ближе брата! От него я готов принять даже брань, ибо знаю - он не обманет... Я не раз успел пожалеть, что отправил его к Архелаю - так я сильно нуждаюсь в нем здесь, среди стольких забот, большей частью печальных и тягостных... А возьми хоть Леоника. Помнишь?
- Да, государь. Вся Азия восхищалась твоим благородством, когда ты обменял всех пленных под Родосом - на него одного!
- А знаешь, за что? Он когда-то спас мою жизнь, метнувшись под занесенный убийцей кинжал. Я такими людьми не бросаюсь. Хоть умен он, между нами, не очень-то. Что поделаешь - честный солдат, да и только. Не правитель, не полководец. Даже чина повыше не хочет: мол, хлопотно. Он сейчас во Фригии, вербует мне новобранцев. А мог бы стать и сатрапом. Держава огромная, не хватает надежных людей, чтобы дельно ей управлять. Ведь за всеми не уследишь - из Пергама. Объезжать же, как делал я в Понте - и года не хватит...
Асклепиодота как будто пронзает искусительная догадка: царь, возможно, не подозревает о скрываемой тайне, но затеял сей разговор о друзьях, дабы поближе узнать его и, возможно, назначить сатрапом какого-то края! Не век же сидеть то в приемной, то в канцелярии!
- Сыновья, кроме самого старшего - мальчики, - рассуждает будто бы сам с собой Митрадат. - Артаферн не слишком талантлив, Махар побойчее, но управлять ему еще рано, Фарнак - тот ребенок, всё в игры играет, другие - совсем малыши... Ни один, посади я его на какой-то престол, в одиночку не справится. Всякому нужен советник-наставник, человек рассудительный, сдержанный, проницательный... вроде тебя.
Нету сил одолеть искушение. Ум Асклепиодота мгновенно прозревает все пути от "сегодня" до "завтра". Ну, допустим, убьют Митрадата. Римляне в тот же час возвратят себе Азию. И начнутся расправы с теми, кто помогал здесь царю. А быть может, и с теми, кто его устранял. Ибо всем ненавистны - предатели. А уж римляне любят разыгрывать из себя ревнителей права. Значит - не уцелеет никто... Но возможно и по-другому! Похоже, что римляне в этой войне победят. Через год, через два, через три - совершенно не важно. Митрадат, однако, столь хваток, ловок, хитер, что сумеет, вовремя заключив с ними мир, сохранить за собой свое прежнее царство. А оно и без Азии - так велико, что, имея звание друга царя и хорошую должность, можно жить до преклонных лет безо всяких забот и оставить наследникам гору сокровищ. Ты же, дурень, зачем-то рискуешь собой, согласившись участвовать в деле и опасном, и ненадежном... Зачем?... "Он такой-сякой, он тиран, палач"... Ну, и что? Сулла - лучше?... Нисколько. А то и похуже. Вот то-то же!...
- Как ты смотришь на то, чтобы стать советником при одном из моих сыновей? - спрашивает Митрадат.
И глядит не мигая - своими очами то ли львиными, то ли орлиными: в золотом как огонь ободке - зрак бездонный, мрак вековечный, бездна Тартара, окруженная яростным пламенем... Прямо в душу глядит, все покровы защитных уловок пронзая.
- Что молчишь?
- Я... не знаю, что отвечать, государь.
- У тебя есть причины отказываться?
- Разве ты... всерьез предлагаешь?
- Ну да. Утром я беседовал с мальчиками. И решил, что пора приобщать их ко власти. Всё равно придется когда-нибудь разделить между ними державу.
- Государь. Мне сперва бы хотелось сказать тебе... нечто важное. Я затем и явился сюда. Но теперь я боюсь, ты усмотришь в поступке моем не дружески бескорыстную верность, а, напротив - корысть и продажность. Потому я не смею принять от тебя никакого поста, пока ты не знаешь всей правды.
- Что случилось?
- Беда.
- Хуже той, что в Элладе?
- Возможно, и хуже.
- Какая же?
- Заговор. Против тебя.
- Здесь, в Пергаме?!... Ай, Асклепиодот, почему из тебя нужно всё по словечку вытягивать?!... Говори же, кто в нем участвует!...
- Я.
...Я сперва ему не поверил. Подумал: интриги плетет и возводит на ближних напраслину. Заговорщики - курам на смех: два влюбленных юнца, мелких служащих из дворцового штата, жрец и - как признался, он сам.
"Быть не может!" - сказал я. - "Зачем им меня убивать? Что за выгода им - от такого предательства? И какой они жаждут за это награды?" - "Никакой, государь. Кроме - смерти твоей. Ради этого они даже готовы погибнуть и сами". - "Не шутишь?" - "Ничуть. Я спешил тебя предупредить. Смерть тебе уготована - завтра. При освящении твоего изваяния. Близ алтаря". - "А!!"... - воскликнул я, ухватившись за сердце. Вот почто я смятен и тревожен с утра, вот почто перед взором души проползает змеиною шкурой - былое, вот почто - нежелание распекать нерадивое чадо, Фарнака, вот почто - вспомянулся отец, убиенный - своими друзьями...
Кто посмеет сказать, будто нету правды - в предчаяниях?
Совладав с тобой, я сказал: "Для чего ты в это - ввязался?"
"Я был впутан... помимо желания, мой государь. Ибо принял сперва, как и ты, их нетрезвые речи за глупую шалость. И смеялся вместо того, чтобы им возражать. А когда убедился, что дело нешуточное, стал поддакивать, дабы не упустить ничего из замыслов этих предателей". - "Ну, и как же они собираются расправляться со мной?" - "Государь, это будет решаться на последнем, на нынешнем их совещании". - "Где, когда?" - "Поздно вечером. У меня. Я живу, как ты знаешь, недалеко от дворца, в доме с садом".
Сам не знаю, что меня дернуло. Что ль, со смертью, как в юности, поиграть захотелось. Я не должен был - так собой рисковать! Но - рискнул.
"Хорошо, Асклепиодот. Я, пожалуй, приду туда тоже. И ты меня спрячешь".
Сад последнего из государей Пергамского царства, безумца и прихотливца Аттала. В этом саду он выращивал ядовитые травы и ягоды, составлял из них смертоносные снадобья, хладнокровно испытывал их на рабах - занося наблюдения в свиток, который теперь - у царя Митрадата. А сад... Сколько лет уж прошло. Перерыт, пересажен. Те растения изведены на корню. Нынче здесь - тишина и покой. В сладком воздухе расцветают пурпуровым цветом гранаты. Разносятся благородные запахи миртов и лавров. От весны до глубокой осени не переводятся розы - белые, алые, вьющиеся, горделиво стоящие, скромные, царственные... Дорожки меж купами роз и кустов выложены разноцветной мозаикой. А из мрамора водоема рассыпчатой струйкой сочится вода - бирюзовая и голубая. Над нею - изящно-печальная статуя: Данаида, склоняющая над Аидовой бездной кувшин. Стрелы солнца, играя на бронзе, пронзают плавники обленившихся рыбок. Ярко алых - в сине-зеленом.
Уследить не успели: Стратоника с младенцем и нянькой - уже на ступенях. Два евнуха с сожаленным почтением преграждают дорогу:
- Госпожа, прости, в сад нельзя, там сейчас отдыхает царица.
- И - что?
- Посторонним входить не положено.
- Это кто - посторонний? Извольте-ка вспомнить: я - супруга царя!
Отстранив оробевших охранников, Страоника спускается в сад. Победительно, без стеснения и без оглядки на семенящую сзади кормилицу.
Что, неправильно? Разве сын царя Митрадата, Ксифар, не может побыть на ласковом солнышке, повозиться в песочке, поиграть меж цветов, поглядеть на рыбок в фонтане? Ишь, царица!... Пускай привыкает, что она во дворце не одна! Почему Митрадат запрещает, чтобы мы с ней встречались? Ей - неприятно? А что она, принимая венец и всходя на брачное ложе, не знала, что у царя есть - другие? Есть - я?...
Затаив в душе возмущение и почти не дыша от сознания собственной храбрости, Стратоника ищет глазами ту, которую называют "розой Азии".
Вот она. На скамье, покрытой подушками из вишневого шелка, под подкровом пышных гранатов. То ли грезящая со смеженными веками, то ли сладостно задремавшая. В самом деле - прекрасная. Лик - сияющий красотой совершенной, изысканной, чуть печальной и странно загадочной. Шея, плечи и грудь - безупречные. Руки - нежно-лилейные. Но вот стан... Да, она на сносях. Митрадат постарался.
Ксифар начинает вырываться у няньки, пища и покрикивая. И красавица приоткрывает глаза. Непроглядно глубокие, черные, влажные, всякий встречный взор поглощающие - и зовущие в пленительный мрак...
Она явно удивлена. Перед нею стоит незнакомка. Стратоника годится Мониме едва ли не в матери - ей уже тридцать пять. Но она после родов посвежела, налившись, как спелое яблоко: завита, холена, румяна, наряжена как молодая - в расшитый цветами зеленый хитон и воздушное, с золотистыми нитями и жемчужинками, покрывало.
- Здравствуй. Ты Монима, ведь правда?
- О да, - отвечает царица пришелице. - Извини, я не знаю тебя.
- Стратоника, жена Митрадата. А это - сын наш, Ксифар.
"Наш", "жена"... А Монима - чужая? И во чреве ее - не царское, а чужое дитя?
Но Монима, не поддавшись обиде, лишь мягко кивает:
- Да, я слыхала. Мой супруг всегда вспоминал о тебе с уважением.
...А, ты хочешь сказать - я стара, чтобы он любил меня? Ладно!...
- Царь ко всем своим женам относится с равным почтением, - изливает мед и яд Стратоника. - И быть может, сейчас так же хвалит тебя - своей новой избраннице.
- Этой, как ее... Або... Адо...
- Адобогионе? О нет, галатка ему не жена, а скорее заложница, и любови там не бывало. Эту можно совсем не считать. Я имею виду - Беренику.
- Какую еще... Беренику?
- Ты разве не знала? Ту милую девочку с Хиоса, на которой он женился - вчера.
У Монимы темнеет в очах. Как же так! Он вчера заходил, нежно гладил огромный Монимин живот, с умилением слушал, как младенец барахтается, целовал в уста, был веселый, нарядный... Прощаясь, сказал, что идет на дворцовый прием. Оказалось - на собственную, уж которую - свадьбу!
- Кто она?
- Дочь хиосского то ли архонта, то ли жреца. Прибыла в Пергам как заложница, вместе с матерью и с другими детьми знатных граждан. Митрадат как увидел - взалкал, ибо девушка очень хорошенькая. И совсем молодая, моложе тебя...
- Но откуда ты знаешь?
- Он сам рассказал. От меня он уже ничего не скрывает. Бесполезно, да и без надобности. А история вышла занятная. Он уже собирался увести к себе эту прелесть, но мать вцепилась в нее и вскричала: "Ты вправе нас сделать заложницами, но бесчестить - не вправе!"... Дело было при многих свидетелях, и он предпочел не являть свою силу, а с тихостью молвил: "Молчи, неразумная женщина. Разве брак с государем - бесчестие?" Та лишь охнула: "Брак?"... Он: "А как же! Заключим договор, совершим обряд, справим свадьбу"... Береника моргнуть не успела, как стала - женой Митрадата!
Но Монима уже не слышит Стратоникиного щебетания. Побелев, она обнимает свой живот - и сползает на груду подушек.
Стратоника испугана так, что готова кричать. Разродись царица с досады и случись с ней при родах несчастье - виновата она! Боги, как ей помочь... Не подумала, изощряясь в обидных намеках, а царица-то нежная, нервная, не привыкшая к Митрадатовым увлечениям "новенькими"...
Она обнимает Мониму. Гладит косы и плечи. Целует миндальные веки в тончайших прожилках, беломраморный лоб... Приговаривая: "Что с тобой, очнись, дорогая"...
Слава благой Артемиде: не схватки. Лишь - краткий обморок. Через несколько долгих мгновений - отошла. Ксифар захныкал - опамятовалась.