Аннотация: Возвращение Суллы в Рим и развязанный им террор против сограждан. Юный Цезарь вынужден бежать из Италии...
"Публий Рутилий Руф из Дардана - великому понтифику Квинту Муцию Сцеволе в Рим.
Мой племянник Гай Котта, который едет с Суллой в Италию, привезет тебе это письмо и расскажет о здешних событиях. В Азии наконец-то мир, а вот вам, боюсь, предстоит пережить нечто страшное. Сулла звал с собой и меня, обещая вернуть мне права гражданина, место в сенате, награды и звания. Я отказался. Отменять приговор - это дело суда, и уж если я все эти годы воздерживался принимать подарки и почести от царя, то отнюдь не затем, чтобы стать обязанным чем-то - диктатору.
Полагаю, что именно это вас ждет, когда Сулла вернется в Италию. То, что он столь поспешно столковался с царем - скверный знак.
Между прочим, мой Сцевола, азиаты сохранили в неприкосновенности все твои изваяния и по-прежнему помнят и почитают тебя. Если б ты появился здесь, тебя встретили бы с несказанной радостью. Но, похоже, уже не судьба. Коли будет возможность, напиши мне хоть несколько строк. Я живу по-прежнему в Смирне, занимаюсь писательством и ходатайствами перед новой властью за достойных людей.
Прощай, старый друг. Будь здоров".
"Тит Помпоний - Марку Туллию Цицерону, из Афин.
Пишу тебе в спешке. Мне радостно, что твой брат и моя сестра обручились, но свадьбу придется сыграть без меня. Сулла очень ко мне благосклонен и сильно настаивал, чтобы я с ним ехал в Италию. Я решил проводить его до Эпира и был вынужден прямо сказать, что когда-то покинул Рим оттого, что мои друзья оказались его врагами, и теперь, изменив своим прежним привязанностям, перестал бы себя уважать. Зная нрав императора, я ручаюсь, что, высадившись в Брундизии, он не распустит войска по домам, а дойдет до самого Рима. Умоляю тебя: позабудь, что ты родственник Гратидиана и сочинитель поэмы о Марии. А разумней всего было бы переждать это время в усадьбе.
110. Возвращение Суллы в Италию вызвало там небывалый ужас и страх. Из Афин он отправил сенату послание, в коем отказывался, как вменялось законом, сложить с себя полномочия главнокомандующего, "ибо Римом правят тираны". Под оными он разумел консулов Гнея Карбона и Луция Цинну; последний несколько лет находился у власти и имел полномочия, что сравнимы с диктаторскими. И когда Сулла высадил войско в Брундизии, Цинна вздумал ему воспрепятствовал, но был убит своими солдатами. К Сулле тотчас примкнул Гней Страбон со своим юным сыном Гнеем Помпеем, который начал одерживать за победой победу и уже в двадцать лет был провозглашен "императором". После гибели Цинны консулом в Риме избрали, вкупе с опытным полководцем Карбоном, сына Мария - Гая Мария Младшего. Так в Италии началась вторая война между Суллой и Марием, столь кровавая, что ни прежде, ни после ей не было равных.
..."Проводите усопшего, кто возможет. Срок пришел. Учиняется выношение тела".
Долгий, пышный, мрачный обряд.
Мертв - великий понтифик Квинт Муций Сцевола.
Убит по приказу консула Мария Младшего. Ибо Сцевола оказался единственным, кто потребовал - его выдачи Сулле ради мира в Италии.
С ним расправились прямо в храме Весты. У священного пламени. Две весталки кричали отчаянным криком и пытались его заслонить, но напрасно. Истекая кровью, он все-таки вышел из храма к народу, пытаясь что-то сказать - но рухнул на лестнице. Человек он был рослый и грузный, и девушки не удержали его. Перперния продолжала стенать, проклиная, взывая и плача, а Фабия потеряла сознание. Все думали, что убийцы и ей нанесли смертельную рану, но это был только обморок...
Вот и ныне, при выносе тела, обычные чинные плачи одетых в старинные маски актеров - прорезает девичий голос: "Ах, боги!... Да как вы позволили!... Не могу!.. О где ваша благость!"...
Фабия причитает, как простая селянка. Все, конечно, жалеют, несчастного старика, но лишь эта весталочка плачет по-настоящему, позабыв о приличиях и о ходе обряда... А ведь Сцевола называл ее "ветреной" и "сумасбродной", и однажды даже выпорол розгами - когда в храм по ее недосмотру влетел петух и забил крылами священное пламя...
Сцевола тогда сказал Цицерону: "Добром такое не кончится".
И, похоже, худшее зло - впереди. Может, к лучшему, что старик его не увидит.
"Ах, пустите же! Мама, вот этот юноша! Позови его! Ничего неудобного, он нас помнит и знает Фабию"...
К Цицерону через толпу пробиваются двое: матрона лет сорока и высокая девушка в мелких пышных кудряшках. Ну да, это мать и сестра голосящей весталочки. Он их видел после убийства понтифика, они прибежали туда, одетые по-домашнему, ибо кто-то сказал им, что Фабия тоже мертва или ранена... Он помог отнести ее в дом весталок, и эти двое, наскоро вымучив из себя благодарность, бросились за нею ухаживать. Он не помнит их имена. А они его откуда-то знают - верно, Фабия объяснила потом, что он - ученик покойного Сцеволы, потому оказался с понтификом возле храма.
"Цицерон!" - хватает его за край тоги матрона. - "Помоги нам, будь благ! Моя дочь вне себя, ее надо бы вывести из процессии, мы не можем протиснуться"... Марк высок, но не очень силен, чтоб прокладывать путь двум женщинам в человечьем водовороте. Однако у него есть иное средство совладать с толпой: впечатляюще низкий, громкий, величаво рокочущий голос, совершенно не сообразный с его худосочной наружность. Этим голосом он заставляет толпу расступиться перед "благородной матроной", и рыдающую в истерике Фабию извлекают из шествия и уводят домой, чтобы дать ей отплакаться не на людях, где это граничит уже с непристойностью.
После похорон через - день или два - он случайно встретится с Фабией. Все еще заплаканной, бледной как смерть и едва ли не постаревшей. Посочувствовав и вспомянул понтифика Сцеволу, он спросит у нее между делом о матери и о сестре, о "Фабии Младшей".
Весталочка удивленно уставится: "Ее имя - Теренция. Ты не знал? А она уверена, что ты знаешь. Мы - сводные сестры, не единокровные".
111. Марий Младший был вскоре Суллой разбит и вынужден затвориться в Пренесте - городе в области Лаций. Граждане очень долго хранили верность юному полководцу, и лишь тяжкие бедствия и безнадежность сопротивления заставили их взмолиться ему: "Марий, ты сын героя и законно избранный консул, выдать тебя мы не можем - но пощади наши жизни: прими свой жребий - умри". Город сдался Сулле, только когда Марий Младший покончил с собою. Но сие никого не спасло, ибо Сулла был столь обозлен на пренестинцев за упорство, что согнал всех мужчин в одно место и всех умертвил. Говорят, он решил поначалу помиловать лишь хозяина дома, в коем расположился по взятии города - но тот доблестный муж предпочел разделить рок сограждан, считая пощаду позором. Учинив расправу над Пренесте, Сулла двинул свои легионы, как сулил сенату, на Рим.
Мир - вверх дном. Наизнанку. навыворот. Рваным мясом наружу. Костьми напоказ.
Рим - как бешеный водоворот, жерло коего непрестанно заглатывает - судьбы, души, имения, жизни - и влечет их на дно самой черной пучины, где не слышно уже ни стонов, ни плачей, а есть лишь молчание ужаса и беспомощный лепет вцепившихся в щепки последних надежд: "О, не я!"... "Я с ним даже не был знаком"... "Мы лишь тезки, не родичи"... "Пощади, император, ведь верность патрону - мой долг"...
Шесть тысяч убитых. Не на поле сражения - в цирке на Марсовом поле. Рядом, в храме Беллоны, заседали сенаторы. Сулла - речь перед ними держал. Но никто не помнит, о чем. Был ли это отчет о военной кампании - или нечто другое. Половину слов заглушал - долетавший из цирка тысячеустый нечеловеческий вой. Безоружных рубили - секирами и топорами. Словно скот. Ни один из сенаторов даже пошевельнуться не мог. Все примерзли к скамьям. Языки приклеились к нёбу. Только Гай Цецилий Метелл, родич Суллы, отважился, когда речь была кончена и за что-то единодушно проголосовано, встать и попросить императора, чтобы он избавил сограждан от мук неизвестности и заранее огласил имена невиновных. Сулла - каменным голосом: "В этом надо еще разбираться". Гай Метелл нашелся: "Тогда дай нам знать, кто - заведомо осужден". А в ответ: "Это можно. Мысль хорошая. Списки будут прибиты на рострах".
Сенаторы вышли из храма, назначив Сулле триумф за победу в войне с Митридатом. Вышли, не глядя друг другу в глаза и не соприкасаясь телами.
Однако их ждало еще одно испытание.
Под свирепым солнцем на Марсовом поле - валялись разрозненные останки. Лысый череп, изжелта-зеленоватый, весь в гнили и плесени, а в глазницах - черви и тлен. Отчлененная пясть. Лохмотья полуистлевшего триумфального платья. По ним и по маске из воска, валявшейся рядом, можно было понять, что исторгнутые из могилы кости принадлежат - семикратному консулу Марию.
"Хоронить - запрещается!" - надрывались глашатаи.
- Бросьте в Тибр, - приказал император, поморщась. - Воняет.
У ростральной трибуны - толпа. Но шумят, суетятся, недовольничают и скандалят - лишь задние. Впереди - все молчат. Потому что жадно читают длинные списки приговоренных: проскрипции.
Цицерону уже начинает мерещиться за спиною - лязганье лезвий, а на шее - хлад острия. Если Сулла узнает, что ты сочинил поэму о Марии и водился с Гратидианом...
Помутившимся взором блуждаешь по списку, буквы скачут перед глазами, не желая складываться в имена. Видишь - "Квинт" - и тебя прошибает испарина. Лишь потом доходит, что это не брат, потому что дальше - "Аврелий"... А сосед говорит: "Можно вычернуть, его утром зарезали. Прямо на Аргилете". - "А... за что?" - "Просто так. За ним припустились Катилинины головорезы, и несчастный, видя, что убежать не удастся, воскликнул - за мною гонится мое имение в Альбе! Ведь он был богат, а имущество осужденных конфискуется и идет с молотка"...
Как ужасно. Но лучше порадуйся, что это - не брат, не отец и не я... Впрочем...
"Марк"... Сердце в пятки, в глазах - затмение, и не можешь дальше читать... Кто-то вслух по складам произносит: "Марк - Марий - Гратидиан"... Боги, Гратидиан!... Наш свояк, дальний родич, единственный из семейства Мариев, который к нам заходил, а увидев на улице - кланялся... Значит, могут - и нас?... Вне закона объявлены все, что имел хоть какие-то связи с Цинной и Марием - их родные, клиенты, друзья, коллеги, соратники... Может, и просто знакомые? Земляки? Вроде Туллиев Цицеронов?...
Страх дробит начертание букв. Строчки прыгают. Ищешь в списке - себя. Вот она, буква "Ц"... Цетеги, Цецилии, Цинны... Нету здесь никаких Цицеронов - и не может быть, потому что люди незнатные и ничем пока не прославленные...
Стой-ка. Что это?
"ГАЙ ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ".
Четко вписано, но - перечеркнуто.
О боги! А я-то завидовал - как же, племянник великого Мария, зять всесильного Цинны... Неужели - убит?!... О, как жаль... Он совсем еще мальчик, ему еще нет восемнадцати, и великий понтифик его очень ценил...
"Этот - жив", - замечает сосед. - "Но недолго протянет, если будет упорствовать". - "В чем?" - "Ты не слышал?" - "Нет, мы живем на отшибе. Будь добр, расскажи!" - "Сделай милость, мы тоже не знаем, что случилось!" - загудели в толпе.
"Я своими глазами не видел, - начинает рассказчик, - но прознал от верных людей. Говорят, Сулла вызвал к себе этого Гая Цезаря вечером и сказал: ты, малыш, слишком юн, чтоб тебя убивать как врага, и к тому же последний мужчина в семействе. Я прощу тебе прошлое, если ты отречешься от Мариев и разведешься с дочерью Цинны. А тот - представьте себе! - ни в какую. Дескать, я не простое лицо, а фламин Юпитера, мне никак нельзя разводиться - запрещает закон и обычай". - "Ну, герой!" - "Ух, и дерзок щенок!" - "Молодец!" - "Дальше, дальше рассказывай!"... - "Сулла лишь рассмеялся: я тебя, говорит, от жречества мигом избавлю - и сдернул с него облачение". - "Это правда, я видел, как он вечером шел домой без тоги, в одной тунике, но гордый собой"... - "Не мешай! Дай ему досказать!" - "А мальчишка не сдался: все равно, говорит, не хочу разводиться, потому что люблю ее и у нас скоро будет ребенок. И вообще - муж из рода Юлиев Цезарей никогда не сделает подлость!... Сулла вмиг озверел, вышвырнул его прочь - и занес имя в список". - "Почему ж оно ныне вычеркнуто?" - "Очень просто. Об их разговоре узнала Метелла, а она ведь снова беременна; Сулла очень ее бережет и старается не огорчать. И она подошла и вычеркнула имя Цезаря - своею рукой, и Сулла не стал возражать". - "Ну, это мало что значит: что Сулла задумал - того он добьется". - "Посмотрим. И не такие герои - отступались порой перед женщиной". - "Да уж! Матрона Аврелия ради сына - снесет Капитолий!"...
Оживились немного. Воспрянули. И прорезалось римское любопытство: всем хочется посудачить о событиях в столь знатным домах. Юлии Цезари, Аврелии Котты, Метеллы... "Я берусь поспорить, что мать его куда-нибудь увезла и спрятала"... "Он и в самом деле ребенок, без понятий, кому возражает"... "А все же храбрец!"... "Он влюблен - у него это первая женщина"... "Мало ль кто был влюблен! Вот юный Помпей - тоже был без ума от Антистии, а развелся, лишь Сулла ему намекнул, что желает с ним - породниться"... - "Породниться?! Но как?! Разве только сам Сулла - возьмет его в жены?!"... - "И совсем не смешно!" - "А на ком он женит Помпея, если у него нет невест-дочерей?" - "Есть Эмилия, падчерица, дочь Метеллы". - "Она ведь замужем!" - "Сулла их тоже разводит". - "Но она на сносях!" - "Ничего, родит у Помпея на ложе"... - "Изуверство какое, рушить два брака"... - "Ох, да пусть творят, что хотят, лишь бы нас, несчастных, не трогали!"...
Замолкают. Вперились в доски. Тычут пальцами в строки, сопят, по слогам повторяют вполголоса или шепотом: "Ка-ти-ли-на"... - "Это который? Луций - он же при Сулле!" - "Нет, это старший брат". - "Почему же младший не выручил?" - "А зачем выручать? Он тогда унаследует всё состояние"... - "Это слишком! Так не бывает!" - "Всё бывает, раз Луций сам - вершит эти казни"...
Споры - шепотом. Так что в трех шагах - ничего не расслышишь, кроме шиканья, цоканья, оханья... Разговаривают - без имен, называться слишком опасно: вдруг - рядом доносчик?... Притаившись, вдираешь в себя страхи, слухи, стоны, насмешки, обмирание, брань... А тебе кто-то сзади: "Любезный, ты что - наизусть решил заучить эти списки проклятые? Или, может, шпионишь?" - "Нет, нет, что вы"... - "Узнал, что хотел - и отваливай!"...
С идиотской улыбкой уступаешь место у ростров. Пусть другой теперь попытает судьбу. Но, о боги, не я же, не я... Как прекрасно - дышать и вздыхать, пусть - вонь нестираных тог и немытых подмышек, лишь бы чувствовать: это - жизнь, крутая, густая, пахучая, сочная...
113. В Риме Сулла велел перерезать шесть тысяч противников, согнанных в цирк на Марсовом поле. Сенат, заседавший в то время в храме Беллоны, был толико напуган свершаемым, что единодушно проголосовал за верховную власть для Суллы, объявив его бессрочным диктаторов. Полномочия эти позволяли ему самолично судить и карать сограждан, не давая отчету суду и сенату. И по спискам, составленным Суллой, были убиты девяносто сенаторов и консуляров, больше двух тысяч всадников и неведомо сколько незнатных людей, зачастую не виноватых ни в чем, кроме вожделенного убийцам богатства. По велению Суллы был даже выброшен из усыпальницы в Тибр прах семикратного консула Мария, и разбиты все его памятники, и разрушен дом возле Форума, и запрещено даже упоминать его имя, соскобленное с бронзы и мрамора.
...Я не помнила, как я оттуда бежала. Когда женщин с маленькими детьми отделили от отцов, мужей и братьев - а потом началась резня у нас на глазах - я зачем-то начала пробираться между кричащими, плачущими, проклинающими, извивающимися телами. Я не знала, куда я подамся, но знала, что там - не останусь. Лучше - в горы, в лес, к пастухам, к скотам, к диким зверям, змеям и гадам...
Улучив мгновение, выскочила из толпы, окруженной легионерами, бросилась с разбегу в канаву, там - ползком или скрючившись - к тростникам возле пруда, к кустам, к холмам...
В руках я сжимала увесистый сверток: выводили нас за город в спешке, погоняя в спину мечами, но тетя меня надоумила захватить, что попалось под руку - азиатские деньги с царским профилем, бусы, браслеты, кольца, сережки... Тетка буркнула: "Ветрония, оберни свои цацки во что-то попроще, не в шелк!" - я нашла какой-то мешочек, а сверху накинула - грубый, но теплый платок... Я неслась по оливковым рощам, по чужим виноградникам и огородам, неслась без оглядки, не чуя исколотых, в кровь расшибленных ног... Это было страшней, чем в Эфесе, но я еще помнила - нечеловеческий вой, разносившийся над онемевшим от ужаса городом, а над ним - мамин голос: "Спасайся, Ветрония!"...
Где я блуждала и пряталась эти дни - не припомню. Знаю, что избегала дорог, по которым могли пройти - легионы. Обходила селения и богатые виллы - там могли оказаться пособники Суллы. Где-то я ночевала в пещере, запивая свой тошнотворный ужас - водой из источника. Где-то крала свисавшие за ограду плоды, утоляя проснувшийся голод. Где-то спала на кладбище в склепе и ела хлеб, принесенный в поминальную жертву. Кажется, еще пару дней провела у рабов-пастухов - они не ограбили меня и не тронули, а прощаясь, дали лепешку...
Очнувшись, я поняла, что не знаю, куда мне деваться. Я осталась совсем бесприютной - на родине. Ведь и так дядя принял меня без особой охоты, а в городе на меня косились с враждой: мол, взялась неизвестно откуда, и кто с нею только не спал эти годы... "Детка, ты тысячу раз пожалеешь, что рассталась со мной!" - ах, не тысячу, господин мой, а - десять тысяч раз, миллион!... Как же я пред тобою виновна, и чего бы не отдала, чтобы быть с тобой - снова!
Выйдя к вечеру из лесу, я увидела то ли сарай, то ли хлев с загоном. И решила, что забьюсь в уголок на солому, проведу там последнюю вольную ночь - а наутро пойду проситься в работницы или поденщицы. Будь что будет. Хоть за похлебку. Голод, которого я поначалу не чувствовала, ныне жег мне нутро.
Украдкой я проникла в незакрытую дверь. И едва не вскрикнула: на соломе в сарае - уже было устроено ложе! А на нем лежал - в беспамятстве - он, показавшийся мне поначалу ребенком. Лишь вглядевшись, я поняла, что на бледных щеках его - не косые вечерние тени, а юношеский синеватый пушок. От скрипа двери и шуршания моих скрадких шагов он болезненно вздрогнул, и не размыкая ресниц, слабо выстонал: "Холодно!"... А ведь мне было жарко, и я была потная! В изголовье стояла миска с водой, я сыскала тряпицу, смочила и положила ему на пылающий - страшно было дотронуться - лоб, а своим шерстяным платком укутала ледяные, в испарине, ноги... Он со вздохом пробормотал: "Ах, Корнелия, ты - или сон?"... Я отважилась вымолвить: "Мое имя - Ветрония". - "Что?!"...
Он мгновенно стряхнул с себя забытье и вперился в меня лихорадочным, черным, пронзительным взором: "Как ты здесь... очутилась?" - "Пришла". - "От хозяина?" - "Нет. Сама". - "Ты рабыня?" - "Свободная". - "Твое платье в лохмотьях". - "Я долго скиталась по горам и лесам". - "Что, ты тоже попала в проскрипции?" - "В... куда?" - "В списки объявленных - вне закона". - "Не знаю. Но он... этот... Сулла... убил всех мужчин без разбору". - "В Риме?" - "В Пренесте. Я оттуда".
Вспомнив всё совершившееся, я вдруг содрогнулась душой и - хлынули слезы. Уже горло давилось икотой, а из глаз всё лилось и лилось...
"Ничего. Как-нибудь переможется", - молвил он. Сам - трясясь в лихорадке, сам - беглец, сам - из смертников, ибо, судя по облику, речи, белизне и нежности кожи - он, конечно, богатый и знатного рода, и отнюдь не по собственной прихоти возлежит сейчас на соломе, покрытой, правда, чистым, тонким и дорогим полотном... Ох, его-то - за что? Он совсем молодой, лет семнадцать, ну, годом побольше, хрупкий, худенький, тонкий...Уж явно не воин!... Может, чей-нибудь родственник? Я не стала спрашивать, кто он. Вдруг за ним сейчас гонятся, вдруг найдут, тогда схватят обоих, и я честно скажу, что не знаю о нем - ничего.
Дверь опять скрипит. Входят двое. Изумленно таращатся на меня, сидящую на полу возле ложа больного. "Хорошо же вы меня стережете! - говорит им насмешливо он. - Всякий волен войти и прикончить". - "Как?... Она"... - "Не троньте ее!"... И такая была повелительность в его полушепотном голосе, что его охранители тотчас отдернули руки от ножей, висевших на поясе.
"Эта женщина не шпионка, - молвил он. - И я окажу ей посильную помощь".
Мне? Этот мальчик? Осужденный, объявленный в розыск, еле живой?
Удивиться толком не успеваю. За стенами слышится конский топот.
Дверь - настежь. В сарай вбегают четверо вооруженных. Ревут, торжествуя: "Попался, щенок!"... Охранники юноши тоже вынимают ножи, но ведь их только двое, а мы с ним - беспомощны...
"Стойте. Не надо здесь крови", - говорит он спокойно. - "Я и так почти мертв".
Обращаясь ко вторгнувшимся: "Я не переживу эту ночь. Вы притащите к Сулле - покойника. Для него это, может быть, радость, но вам от того - что за польза?"
Самый главный из них, грубый рослый громила:
- "Мы получим награду. Хорошую".
- "Сколько?"
- "Два таланта".
- "О боги! Всего-то!"...
Один из охранников юноши, строгий и пожилой, объясняет поимщикам: "Вы, похоже, не знаете, за кем охотитесь. Он - потомок Энея, ведущий вой род от царей и богов". А другой, помоложе, серьезно заканчивает: "И мстить за него будут - боги".
Мне почудилось, что смятение обуяло врагов. Только главный был непркелонен: "Ха! Прежде - Сулла снимет нам головы, если мы его не привезем!"... Остальные, однако, заспорили: "Лучше бы не гневить небожителей"... - "Я-то думал, тут что-то серьезное, а ведь это мальчонка, к тому же почти уже дохлый"... - "У меня - сын такой"... - "Пусть спокойно помрет"... - "Да? А денежки? У тебя их так много?"...
Вновь - слабый до обморока, с тяжелым дыханием, но повелительный голос больного:
- "Два таланта - и только-то! Забирайте их - и оставьте меня в покое... Деньги тут, в мешках, под соломой... Мне не нужно уже - ничего"...
Эти четверо жадно бросаются к ложу в поисках скрытого серебра или золота.
"Ох!" - доносится чей-то возглас. - "А парень и впрямь - отходит! Потрогай его - обожжешься, а ноги уже - точно лед!" - "Ну и скажем с чистой душой, что застали - покойника"... - "Мешки-то - тяжелые"... - "Посмотри, сколько там и чего, вдруг набрали одних медяков"... - "Да потом все пересчитаем, и ежели нас обманули - вернемся"...
Я боялась, он вправду умрет, этот мальчик, потомок богов.
Но напротив: от потрясения в его гибельной лихорадке настал перелом. Он почувствовал голод, съел ячневой каши с медом, запил разогретым вином - и болезнь словно вытекла вместе с потом. Ночью он еще бредил, но утром проснулся здоровым, только слаб он был так, что ни сесть на постели, ни кружку с водой не умел удержать без подмоги.
Его спутники спали по очереди. Я - всю ночь оставалась при нем. Когда он пробудился, спасенный, я, успокоившись, погрузилась в необоримую дрему. И слыхала сквозь сон разговор. "Господин, всё готово, госпожа прислала носилки, денег, охрану и пропуск - на имя Луция Котты. Если нас остановят, мы скажем, что везем больного на воды". - "Хорошо. Лишь бы выбраться к морю, а там - как-нибудь ускользнем, хоть на лодке... Нет, ну надо же - два таланта! Неужели я стою - так дешево?" - "И слава Юпитеру! Захоти они больше - у нас бы не наскреблось!" - "Погодите. А как же эта... забыл ее имя"... - "Зачем тебе помнить? Пускай остается, ей ничто не грозит, за нее - даже асса не просят". - "А, вспомнил: Ветрония. Разбудите ее!" - "Господин, право слово, не стоит, ведь ты не знаешь о ней ничего"...
Я очнулась, взмолилась: "О милостивый господин, ты сказал вчера, что окажешь мне помощь! Я одна на земле, у меня - никого, ни патрона, ни родственников!"
Он - скорее не мне, а своим охранителем: "Эта женщина родом из Пренесте. Там погиб мой двоюродный брат. Я обязан стать ей патроном".
Я тогда еще не понимала, отчего он вдруг взял на себя чей-то долг. Он же мне предложил: "Слушай, я дам тебе денег и пару рабов, доберешься до Рима, расскажешь всё моей матери, тете и сестрам, они приютят тебя в нашем доме - надеюсь, что женщин Сулла не тронет"...
Почему-то мне стало тошно и тяжело. Я спросила:
- А... ты?
- Мне нельзя оставаться в Италии. Меня может зарезать любой, ибо я - вне закона.
- Но где же ты скроешься?
- У меня есть, к кому податься... за морем. Человек этот связан узами гостеприимства - с моим покойным отцом. Стало быть, и со мной. Он имеет достаточно власти, чтобы не подчиняться ни Риму, ни азиатским проконсулам.
- Как, ты дружишь... с царем?
Я подумала почему-то о единственном мне известном царе - Митридате - но не осмелилась прямо выговорить такое. Он взглянул на меня изумленно:
- Ну, допустим. А что?
- О, возьми меня, ради всего святого - с собою! Я должна... мне нужно - туда!
- Куда? - удивился он еще больше.
- В... Понт. В Синопу.
Сколь ни был он слаб, он всплеснул руками и расхохотался: "Ох, а я поручился, что ты - не шпионка!"... Старший слуга строго молвил мне: "Женщина, мой господин ни с кем в том проклятом царстве не знается". - "Но ведь он едет... в Азию?"... Слуги настороженно молчали. Однако юноша, отсмеявшись, бросил коротко: "Да! Но только не в Понт!"...
Я упала к его ногам: "Господин, все равно, куда, лишь бы мне оказаться на том берегу, до Синопы я доберусь, как сумею, сама - боги мне до сих пор помогали: все родные мертвы - я жива и цела... Но не нужен мне Рим, не нужна мне ваша Италия - нужен лишь один человек на земле"... - "Неужели - царь Митридат?" - усмехнулся он недоверчиво. - "Нет, о нет! Человек, который в Эфесе спас меня от резни, а я оказалась неблагодарной, и теперь мне всю душу изгрызла вина, я должна еще хоть раз увидать его и сказать"...
Захлебнулась рыданиями. Я люблю тебя, Дорилай. Я готова служить тебе как рабыня, как вещь, как собака - только б ты не отринул меня.
Юный мой покровитель посмотрел на меня с любопытством. Устало откинулся на подушку. Промокнул тряпицей испарину. Чуть подумал, закрывши глаза. И решил:
- Собирайся. Мы отправляемся.
И до самого мига, когда наш корабль очутился так далеко, что Италия стала невидимой, я не знала - кто он. Все рабы говорили ему "господин", мне же, как свободнорожденной и женщине, он велел называть его "Гаем". Но ведь это имя у нас носит каждый второй. Лишь когда миновала угроза быть схваченным, он изволил сказать, что плывем мы к царю Никомеду, в Вифинское царство. И что Сулла жаждал расправиться с ним оттого, что он - зять покойного Цинны и ближайший родственник Мариев. Марий старший был его дядя, Марий Младший - двоюродный брат. Но его хранила Венера Праматерь, зачинательница и заступница богоравного рода Юлиев Цезарей.
Госпожа Любви и Удачи.
114. Между прочим, от ярости Суллы тогда едва не погиб юный Гай Юлий Цезарь, занесенный в списки бессудно казнимых и скрывавшийся несколько дней в окрестных горах в пастушеской хижине. Из почтения к знатности рода Сулла был готов простить ему родственность с домом Мария и супружество с дочерью Цинны, если б тот согласился развестить с женой и отречься от впавшей в опалу родни. Цезарь гордо ответил отказом, и убийцы уже захватили его, но он смог от них откупиться, а потом бежал в Вифинию к царю Никомеду. В Рим он смог возвратиться лишь по прошествии множества лет, когда Суллы не стало на свете.
Шум и ропот по Форуму. Крики: "Посторонитесь! Император идет!"... Входят ликторы. Целый отряд! Даже консулу полагается - только двенадцать, а у Суллы их... двадцать... двадцать два... неужели - двадцать четыре?!... О, чего еще ждать!
Вот и он. В пурпуровой мантии. Страшноокий - как Медуза Горгона. Одним только взором - пригвождает к земле, лишая дара речи и воли.
За ликторами - другие охранники. Конные. Разрезают площадь на равные доли, пока ликторы занимают места возле входа на ростры.
У самой трибуны Сулла слегка замедляет свой солдатски-решительный шаг. И придирчиво смотрит на доски. Нет ли сорванных списков, замаранных или подпорченных возмущенной толпой.
"Император!" - окликают его из-за цепи внешних охранников. - "Прикажи им меня пропустить!" - "Кто там?" - "Я, Катилина! С подарком! Вот она!"...
Отсеченная голова - Марка Мария Гратидиана.
Расступаются.
Луций Сергий Катилина, потомок патрицианского рода, начальник отряда палачествующих рабов, тащит за волосы стоь знакомую каждому в Риме голову, из которой капает - свежая кровь...
"Всё! С семейством Мариев - кончено!" - торжествующе изрекает он, возлагая добычу к ногам победителя.
"Хорошо", - едва улыбается Сулла и кивает секретарю: "Можно вычеркнуть".
Катилина, пьяный убийством, не в силах сдержать хвастовства: "Я своею рукою - отрезал ее! Он пытался вцепиться в памятник, мне пришлось отрубить ему пальцы"...
Сулла останавливает Катилину, не желая слышать подробностей: "Благодарствуй. Довольно. Сделал - и ладно. Остальное расскажешь потом. Прикрепи, пожалуйста, сей трофей прямо к рострам. Сходи в ближний храм, вымой руки священной водой - и вернись. Я намерен тут кое-что объявить. Что касается - всех римских граждан. В том числе и тебя".
Очень многое может забыться.
Это - нет.
Берегись, Катилина.
Цицерон тебе - не простит.
Хоть сейчас он стоит и смотрит - мимо Гратидиановой головы, коченея от смертного страха.
При тягчайшем молчании целого Форума отсеченную голову приклепляют на рострах. Сулла ждет. Ему видно сверху, как Катилина пробирается через мгновенно отпрянувшую от убийцы толпу, устремляясь в храм Аполлона, как моет руки в стоящей у портика чаше со святою водой, как поспешно вытирается тогой - и людям приходится еще раз перед ним расступиться.
- Квириты! - возглашает Сулла, кивнув вернувшемуся Катилине. - Извещаю вас, что почтенный сенат однодушно постановил, что отечество - на пороге погибели. Мы едва не лишились богатейших провинции - Македонии, Аттики, Азии. В Италии - беспрестанные смуты и мятежи. Речь идет даже не о могуществе, а о существовании Рима. В час великой беды и нужды Риму нужен - единый правитель. По закону лишь утвержденный сенатом диктатор - может стать таковым. Наш сенат предложил мне сию высочайшую должность. И я ее - принял.
...Все предчувствовали, все давно догадались, но всех повергает в оторопь самое слово: "диктатор". Такого тут со времен Ганнибаловых войн не бывало! Эти двадцать четыре ликтора, этот пурпурный плащ поверх тоги... Разве в Риме - война? Разве город - в осаде каких-нибудь варваров? Почему же - диктатор? И на сколько? На месяц? На год? Навсегда? Но тогда эта должность должна называться иначе. "Тиран". Или - "царь".
- Срок моих полномочий, - ответствует Сулла на безмолвный вопрос, - не означен. Я их не сложу, пока в Риме не будет порядка. И пока не исчезнет последняя память о гибельной скверне, зовущейся "марианством". Это - язва отечества, хуже чумы и проказы. Посему я намерен ее истреблять в ваших душах, сердцах и телах - без пощады. Как говаривал Гиппократ: "что не лечит лекарство, то лечит железо, что не лечит железо, то лечит огонь, что не лечит огонь - то врачу неподвластно". Я добавлю к сему: где отступится врач, там приступит - палач. Ибо лучше утратить десятки, сотни и тысячи обезумевших граждан, но спасти государство. Квириты! Отныне сужу, кто виновен и кто невиновен, караю и милую - я. Моя цель - не возмездие личным врагам, а - всеобщий порядок. Чтобы каждый из вас занимался лишь тем, что ему предназначено. Земледельцы пусть пашут, солдаты воюют, сенат заседает. Непокорных буду наказывать. Эти списки преступников, осужденных на казнь - мой вам первый указ. Вы уже читали и знаете: всякий вправе убить того, чье имя туда внесено, невозбранно. За совершение приговора - награда. Два таланта. Рабам впридачу - свобода. Имущество преданных смерти поступает в казну и распродается с торгов. Сыновья и внуки казненных лишаются права голосовать и занимать любые - пусть самые низкие - должности. Да, и едва ли не главное: предупреждаю! Кто будет скрывать у себя, спасать и щадить врагов государства - считается их соучастником и подвергается той же казни. Понятно?...
...Да как это?... А ежели сын будет прятать - отца? Брата - брат?
У кого-то достало решимости так и спросить.
Сулла лишь усмехнулся в ответ:
- Я - сказал. Повторяю для непонятливых: умолчавший или, тем паче, помогший спастись осужденным, совершит преступление перед властями и понесет ту же самую кару. Невзирая на близость родства. Попустительство - путь к беспорядку. Или вам, о квириты, любезнее - беспрестанные мятежи и война?...
Из последних сил - возроптали. Сначала - тихо, вполголоса, шепотом. И, с отчаяния - громко, вслух: "Доносить - на родных? Никогда!"... "Никогда сего не бывало!"... "Боги правые - это кощунство: гнать молящего от очага!" - "Сулла, ты человек или хищник?" - "Ты лютее царя Митридата!" - "Царь - чужих убивал, ты - своих!"...
Ликторы тотчас взметнули секиры. Ропот смолк. Крикуны утянули головы в плечи и накрыли их тогами. Чтоб диктатор - не заприметил, а начальник его палачей, Катилина, не запомнил лица...
- И совсем напоследок, - дождавшись ужасающей тишины, произносит Сулла с трибуны, - расскажу вам, квириты, побасенку. Поучения и развлечения ради. Так вот. Жил один землепашец. Столь бедный, что имел лишь одну рубаху. Не снимал ее никогда. И завшивел от грязи. И вышел весною пахать. Вши ему докучали. Он скинул рубаху и вытряс. И опять облачившись, повел борозду. Снова вши начинают кусаться! Он бросил плуг, снял одежду и выбил все складочки палкой. Вновь надел и вернулся к работе. Но когда уж и в третий раз твари стали его заедать, он разделся, развел костерок - да и бросил туда свое рубище. Вместе со вшами. Чтоб пахать свой надел беспрепятственно. Извлеките урок, о квириты. Говорю вам пока что отечески: не гневите меня. Не мешайте возделывать ниву - кормильцу. И, побитые мною дважды - не просите огня!!...
По привычке он начал спокойно, а к концу сорвался - на окрик. Чтобы басня дошла - до любого сознания, до любой строптивой души.
Если б знал, однако, диктатор, что в толпе ошарашенной некто все же сыскался, кто, выслушав, сплюнул наземь и вымолвил смачно:
- ДА ЗАЖРУТ ОНИ ТЕБЯ ЗАЖИВО.
- Кто? - не понял совсем отупевший от страха Марк Туллий.
Сзади фыркнули:
- Вши.
115. О царе Митрадате я здесь сообщу только то, что, закончив войну, он двинулся в Понт, помышляя уже не о завоевании новых стран и народов, а о сохранении некогда им обретенных - ибо после его поражения при Орхомене от державы его отложились, восстав, боспоряне, колхи и тавры. Мой отец, единственный сын и наследник Фоанта, был об этом предупрежден своей матерью, но, презрев вероломство, вернулся к царю Митрадату с Дорилаевым войском, всецело вручив себя своему государю и сказав, что скорее умрет, но не станет ни беглецом, ни предателем. Умягченный его покорностью царь не казнил его как заложника, а всего лишь, когда он поправился от полученных в орхоменском сражении ран, наложил на него золотые оковы. Что случилось потом, надлежит рассказать уже в пятой книге моей нескончаемой повести.
Разрывая священное черное чрево первородной дремучей Тьмы - в небо рвется Огонь. Языкастый, клыкастый, крылатый, точно юный ярый грифон - рушит мрак, изо всех расщелин земных на него наползающий. И урчит, пожирая добычу: можжевеловые мослы, кипарисные корневища, просмоленные торсы сосен, лапы крепкого кедра, обрубки дубов... Пряный дым проникает в нутро, и дурманит, и полнит сердце бесстрашною радостью. И берешь драгоценные чурки: карагач, можжевельник, фисташку, бук и грушу, клен и боярышник - и бросаешь игривому огнегривому зверю, как хищный младенец прожорливому, как вихрастый юнец непоседливому, как певец вдохновенный - гремящему песнями... Здравствуй, радуйся, прыгай, скачи, воздымай ароматный дым - в испещренную искрами высь! Ничего не жалко - живи, чадо Ночи и Дня, златозарное Пламя, Душа пламенеющая, дщерь Земли, устремленная в Небо! Гори!...
Чистомрачная синь с среброцветными крапками звезд - над святилищем Госпожи Нашей Девы. Это - слезы Владычицы, что томится по брошенным Детям. Вот и лик Ее всплыл над горой. Он сперва проступил сквозь вечерний туман над морскими мглистыми водами. Точно призрак - кровянистый, пугающе алый. Постепенно вознесся над сушей, и пурпуровый гневный свет заменился отчаянной бледностью, с зеленцою и синими пятнами. О Владычица Всех Смертей и Рождений! Ты пребудешь с нами навеки! О здравствуй и радуйся - нынче ты обретешь себя в новой Верховной жрице, в новой Избраннице! Та, что лучше - спляшет во славу Твою непорочными обнаженными стопами - на еще не остывшем Огне!
Круг струистого золота, перевитого дымом лиловым. Наверху - с легким треском взрываются искры - и своим лучистым сверканием затмевают дрожание звезд. Свет пурпуровый, краснозарный, багряный и пьяный. Пожирающий корни и кроны. Опаляющий душу и плоть буйной радостью. Жертвы ждущий. О, не жалко, отдам тебе всё, что имею - чадо чистое Ночи, живи!..
... Предвкушая обряд, ты глядишь, дочь Фоанта, восхищенно и зачарованно, как в миру, где царствует жадно-жаркое пламя, в миг единый рушатся - стены, башни, домы и храмы. Кипарис, можжевельник, фисташка, сосна - с шипом, воем и треском обнимаются жидким сиянием, покрываются язвами красных огней, воспаляются - и умирают, обращаясь в уголья с белесым налетом, в нежный прах, в вешний мрак... Может, в них обитают - мураши и личинки, жучки-червячки, паучки, короеды и гусенички... Разбегаются, расползаются, корчась от невыносимого жара - и сгорают, истошно визжа - но для нас, человеков, не слышимо, для Богов же надзвезных - тем паче... О Владычица, радуйся! Ибо лучше сгореть, чем сгнить! Встретить Рок - лобызаясь с летучим и ласковым пламенем!
Догорает. Золотые вихры превратились - в кровавые сполохи. От пахучих древес остаются - головешки багрянолиловые. По краям пепелища - уголья. Горько-черные, в редких блесках янтарных, в синеватом прозрачном налете. Их уже разрыхляют Смотрительницы. Скоро, скоро - начнется!
"О Девы, приблизьтесь".
Произносит Катана, которая в эту ночь расстается с саном Верховной. Ее царствие на Священной горе длилось долго, но уже иссякают силы и угасает память о молодости. Нужно выбрать преемницу, что достойна высокого сана. Но выбирают - не сами жрицы, а - боги.
"Поклянитесь пред ликом Владычицы", - призывает она испытующихся.
Подойти к алтарю, стерегомому парой чудовищ. Приложиться губами к смертоносной секире. Выпить священный, с примесью жертвенной крови, напиток. Возложить на алтарь венок, перевитый белою лентой. И торжественно, нараспев, принести чистосердный обет:
- Я, Аталанта, дочь Тиморы, родившей меня от Сактара...
- Я, Дагуна, дочь Куммы, родившей меня от Калата, клянусь...
- Я, Гипсикратия, дочь Эрморады, родившей меня от царя Фоанта, клянусь Владычицей Девой и Солнцем-Отцом, что не ведаю страсти и страха, ибо есмь чиста и свободна от мужеского вожделения.
Ни одной, чей голос бы дрогнул. Ни одной, чья душа встрепенулась бы. Ни одной, на которую зарычали бы вещие Твари, чуя запах Лжи и Греха. Все - достойны принять Посвящение.
"Девы! В круг!"...
Это слово из уст Катаны - последнее. Дальше - благоговейная тишь. Нарушаемая только треском угольев, раздирающих мрак. И - биением камня и камень. Это - таврский храмовый гонг, подающий свой гулкий глас лишь Великою ночью. Рассекающий Тьму на куски, точно молот - громоздкую глыбу. На осколки ее дробит - звон железных брусков. Выждав время, вступают - колокольцы из бронзы и меди. После них - черед деревянный гремучих трещоток. В добавление же - костяные флейты, свирели и раковины. Напряженный удар жильных струн. И - начало Священного пляса.
"О Владычица Госпожа Наша Дева,
всякой Твари мирной и хищной
Праматерь и Сотворительница,
Миродержица Златовенчанная,
Стреловержица Златоколчанная,
в мрачнозвездную Ночь
к своим Чадам сошедшая
- Радуйся!"...
Пляс под пение древних заклятий, пляс босыми ногами по жаркой земле, пляс с руками воздетыми ввысь, где сияет Твой лик ледяной, о Богиня великая, страшная, мстительная... О взлететь бы как птица - к тебе, взвиться - искрой! Скорей же, скорей!
Круг. Круги. кружение. Круговращение. Превращение сущего в вечное. Обращение - в вихорь, крутящийся вкруг себя самого, в горний ветер над неугасимым огнем...
"А-а!" - решается вринуться в раскаленное сердце круга Дагуна, но, не выдержав испытания, вновь уносится в Ночь, выть от боли, кататься по влажным склонам, лизать аки зверь свои воспламененные стопы в обливных волдырях...
"Йа-а-а!!" - взвывает решившаяся Аталанта, заменяя ее и танцуя три-четыре мгновения по шипящим углям - но и ей непосильно надолго удержаться в кругу Испытания...
"О Владычица, радуйся!" - исступленно выводит хор, в коем соединяется всё: камень, дерево, кость, железо, глина, кожа и голос...
Кто же - если не ты, дочь Фоанта?
Ринься в черное с золотом - Солнце!
Ибо лучше сгореть, чем сгнить!
Зраком огненным - с Мрак превращенной!
Златочерный круг на земле. А над ним - ледянистый - на небе. Ты несешься, сбросив одежды и запрокинув лицо, по земному огню, но в душе у тебя - тот, холодный, вечный, небесный. Ты не чувствуешь ног. Ничего, кроме счастья, свободы и легкости: хлад и жар мировой пожирают друг друга, с шипом падая к твоим стопам летучим. И - сужаешь кружение, и проносишь свой пляс не по синим космам теней, а по красным глазам догорающих призраков Пламени, возбуждая их к бытию и брожению, высекая из Праха - Огонь, а тебе - лишь щекотно, не больно... Ты кричишь победительно: "Миродержица! О возьми меня, о снизойди! Ибо лучше сгореть, чем"...
- Владычица!! - возопит вся Вселенная, упадая ниц пред Избранницей.
Все отныне - Чада твои: боги, люди, звери, растения.
Завтра весть разнесется по весям.
"Возрадуйтесь! Дочь Фоанта отныне - Верховная! В ней - душа Госпожи Нашей Девы!"...