Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Пиршество титанов 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Лукулл овладевает Понтийским царством, но его победа через некоторое время оборачивается поражением: униженный римлянами Тигран, царь Армении, встает на сторону Митрадата.


   Сероликий, в стальных доспехах и пыльном плаще, император Луций Лициний Лукулл смотрит с башни на догорающий город и объятый пламенем порт.
   Сверху кажется, будто даже море - кипит. Потому что горят корабли, занимаются доки, причалы и склады. Пар и пена, пепел и жар, ярость равновеликих стихий... С воплем носятся по небу чайки, а по суше - людишки, стремящиеся вырвать хоть клочок добычи из ненасытной пасти огня. Моряки, купчишки, торгашики... Кто храбрей и отчаянней - лезет в пекло, спасая добро... Тащат всё, что попало: корзины, ящики, амфоры, бревна... Труд напрасный: все выходы перекрыты легионерами. Те - в огонь не попрут. А дождутся, когда отвоеванное у стихии само придет им в тяжелые руки. "Эй, ты! Стой! Отдавай барахло! А не то"... Взмах меча - и...
   Лукулл уже не глядит в эту сторону.
   Ибо вовсе не он запалил негасимый огонь. А стратеги, защитники города. Чтоб сбежать в дымовой суматохе? Ведь пока не нашли никого из командовавших многомесячной обороной. Попадись Лукуллу тот ловкач Каллимах, столько римских жизней сгубивший своими махинами, император без жалости отдал бы его - фимбрианцам. Они уж пересчитали бы Каллимаху все кости и жилки...
   Начинает смеркаться. Амис даже в смерти - прекрасен. С башни кажется, он подобен огромной жаровне, полной рдяных огней с синеватой подсветкой - огней, увенчанных искристым золотом, чьи осколки взлетают над пепельным мраком. Ночью это ужасное зарево станет вдвое чудесней для ока. Амис будет лежать у шипящего черного моря, точно чаша с усталым огнем. Человеческий глаз сможет видеть лишь волшебное преображение вещества в вещество, но - не смерть, не агонию с ее грязным, бесстыдным уродством. Тьма покроет подобные жженым костям колонны, над которыми рухнули кровли, и разбитые статуи, и разбросанный скарб, спешно вытащенный из горящих домов на кричащие площади...
   У Лукулла хорошее зрение. В надвигающейся темноте он видит близ башни - разграбленный дом. Двери выломаны, всё наружу, ненужное брошено. Словно вывернули наизнанку сокровенное бытие с его страхами, вонью и кровью. Посреди переулка сидит на корточках, причитая и плача, старик. Вкруг него валяется хлам, не прельстивший солдат: черепки, неказистое платье, сундук с оторвавшейся крышкой... А с соседней улицы - крики, там женщину тащат - насиловать...
   Император с досадой морщится.
   Он того не хотел. Не приказывал. Но вмешаться - не в силах. Ибо... вряд ли кто подчинится. Город долго сопротивлялся. Слишком долго, упорно, отчаянно, лихо, храбро, изобретательно - издевательски даже - чтоб ныне Лукулл мог отважиться запретить солдатне его грабить. Есть законы войны, перед коими отступил бы сам Александр. Ничего не поделаешь, надо смириться. Мудрый Сулла когда-то отослал своего любимца на Крит, чтобы тот не увидел разгрома священных Афин: "Я боюсь, мой Лукулл, ты... не выдержишь. И начнешь меня ненавидеть. Но, поверь, виновата - война, а не мы". Впору вспомнить и приободриться: ты с тех пор попривык к этой жизни, ты сделался настоящим военным, и ты теперь - победитель...
   И все-таки - горько во рту и печально на сердце.
   Иногда императору кажется, будто он - гладиатор на арене с голодными тиграми. И его спасает от ярости хищников только меч и большое везение. Эти два легиона, наследие Фимбрии - бич Лукулла. Его наказание. О двуногие звери, скоты с ничтожным умишком и дремучей силой в крови, о циклопы, о гекатонхейры - сторукие дети Урана и Геи, исчадия раненой в брюхо земли... Нет, такие сравнения - слишком книжны, слишком возвышенны! Так сказал бы, возможно, Лукуллов приятель, Архий, поэт, развлекающий императора между сражений... Просто - сволочи, просто - бандиты, для которых излюбленная забава - убийство... Ничего человеческого на дне первобытной души. Да и есть ли душа в этом сброде? Немыслимо, что они, как и Луций Лукулл, называются - "римский народ" и уверены, что вершат справедливость. Кто такие они - и кто он?!... Сам он, будь на то его воля, не желал бы иметь с этой звероподобной ордой ничего хоть сколько-то общего. Ни судьбы, ни войны, ни походного знамени, ни палатки, ни лагеря, ни языка...
   Ни - добычи?
   Ты знаешь, Лукулл, отчего на тебя глядят с такой неприязнью в войсках. Говорят, ты слишком корыстен. Признайся, ведь разве назавтра ты не прикажешь доставить к себе все попавшие в нечистые лапы гекатонхейров картины, статуи, вазы, книги, резные каменья, изделия из золота и серебра?...
   Ну, и что? Это - плата за ночь пирования, разрешенную императором этим разудалым орлам. А вернее, стервятникам. Что они понимают в искусстве, в дорогих и редких вещах, эти нелюди свинцовоглазые, волосатые, смрадные, алчные... Эти - вот привязалось ученое слово - гекатонхейры, ни разу сроду не мывшиеся... Пусть они зовут своего императора "чистоплюем", "любителем загребать чужими руками", "другом всяких убогих гречишек" - Лукулл не изменит однажды принятым правилам. И по-прежнему будет брать себе... нет, спасать! - из кровавых ручищ фимбрианцев - драгоценную бронзу и мраморы, негасимый огонь красоты - и премудрости тихое пламя, сообщающее беззащитную теплоту свиткам книг, уцелевших в пожарище... Император и так задарил обнаглевшее войско поблажками, обеспечив разумным ведением этой войны и успехи в боях, и избыток добычи, и отвальную сытость, и неслыханную дешевизну любого добра: да подумайте, где и когда рослый раб продавался бы - за четыре несчастные драхмы?!... Дешевле осла. А - безбедная старость, а - слава, а - несомненный грядущий триумф?!... Кто посмеет - оспорить заслуги Лукулла?...
   Повернувшись в сторону лагеря, император видит костры, слышит пьяные песни и крики, женский визг... А древний Амис - горит. Лишь гроза, налетевшая с моря, могла бы его потушить. Но кругом - омертвелая оторопь. Те, кто плакал на пепелище - охрипли.
   На душе у Лукулла - омерзение и едва подавляемый стыд.
   Всё не так, как хотелось бы. И не так, как описано в книгах по истории древних походов и битв. Там и ужасы были - красивыми. Здесь же... хоть не гляди!
   Может быть, Сулла был и прав, говоря - "Ты не выдержишь". Вот уж кто ни пред чем бы не остановился. И недаром он завещал начертать у себя на гробнице: "Не рождалось еще человека, который бы сделал друзьям своим столько добра, а врагам столько зла. Здесь покоится Луций Корнелий Сулла Феликс Эпафродит. Консуляр, император, триумфатор, диктатор"...
   Для чего твои нынешние угрызения, если выбор давно уже сделан? Так решила судьба. Разве ты не хотел воевать с Митридатом? Разве не домогался империя, обольщая сенат, интригуя против других притязателей и стараясь любою ценой задержать Помпея в Испании, потому что иначе предпочли бы его, невзирая на твой консулат... Так чего тебе надо сейчас? Доведи войну до конца, справь триумф, получи свои лавры - а потом на почетном досуге наслаждайся покоем и размышляй о прекрасном. Собеседуй с учеными греками о природе гармонии: что она - изначальная слитность враждебных друг другу стихий - или, может, искомый итог их борения. Греки, кстати, считают Гармонию дочерью Афродиты с Аресом. Венеры и Марса. Любви - и Войны. Ибо сказано у Гераклита, что несхожее соединяется, наподобие лука и лиры...
   Почему бы не быть одновременно - полководцем и тонким мыслителем.
   Сочеталось же разное - в Сулле.
   Великом. Единственном.
  
  
  
   О, еще бы!... От этого имени в Риме у многих доселе - мгновенный озноб. А Лукулл благодарно теплеет душой, вспоминая покойного друга. Учителя и покровителя. Незабвенного. Незаменимого.
   Вещь есть имя.
   Имя есть сущность. Вещность. Вечность.
   Слово есть слава. Молва. Помолвленность сути с вещью, вещности с вечностью.
   Называние - как печать незримой судьбы на челе твоем в миг воплощения.
   Имя - всё.
   Услыхав в первый раз твое имя, слетевшее с розовых полумальчишеских уст, Сулла сам повторил его, словно смакуя, как глоток золотого фалернского из мурринского драгоценного кубка: "Луций... Луций Лициний Лукулл"... И - с блаженной улыбкой: "О да! Человек, у которого столь совершенное имя, должен быть - самим совершенством!"...
   С этих слов началась их высокая дружба.
   И слова эти, даже если они были только шутливой лестью, поразили Лукулла. Он прежде не вдумывался, сколько, в самом-то деле, сокрытой гармонии в его имени: в трех подобных светлым волнам, величаво-медлительных "Л", в трех исполненных сумрачной важности "у", обрамляющих тонкий звон троекратного "и" в родовом - "Линиций"... Имя брата - "Марк Лициний Лукулл" - не такое ритмично-округлое, не такое пленительно плавное, ибо в самом начале - помарка: ярко-красное "а" и корявое "рк" - вся гармония сразу насмарку... Сулле было дано разбираться в таких мелочах, и притом - безошибочно, безрассудно, на слух и на нюх...
   Сулла был - мудрец и провидец. И умел слышать голос судьбы. Ведь недаром напутствовал друга в посвящении "Воспоминаний", своей неоконченной книги: "Полагайся всегда, мой Лукулл, на дарованное богами наитие. Только те из деяний моих завершались удачей, коим были предпосланы озарения свыше или вещие сны".
   Да. На смертном одре величайший из римлян обращал свои думы - к нему, Лукуллу. Любимейшему. Для которого Сулла, быть может, нарочно хотел уцелеть - лишь в обличии победителя. Не - тирана. Законодателя - не попрателя всяческих прав. Благодушного весельчака - не распутного циника. Сочинителя умных книг - не проскрипций...
   Возвратившись из Азии в Рим после нескольких лет образцового квесторства, изумленный Лукулл с негодующим недоверием слушал тех, кто испуганным шепотом тщился ему рассказать обо всех этих ужасах: о длинных списках смертниках на ростральной трибуне, о резне в Старом цирке и прямо на улицах; об убийствах на Форуме; о торгах, где задешево можно было купить имущество осужденных; о доносах, вменяемых в долг несмотря на родство...
   Он - не верил. Не мог. Это - Сулла?! Да нет, это чернь, что взалкала легкой поживы, превратив порок в ремесло, сорвалась в цепи и помчалась по Риму, заражая других своим бешеством... Сулла, видимо, тут ни при чем. И зачем ему - это?... А Лукуллу в ответ - про заклание нескольких тысяч пренестинцев, про вышвырнутого из могилы покойного Мария, про его племянника Гратидиана, зверски пытанного - и убитого Катилиной...
   Слыша эти рассказы, Лукулл передергивался и просил перестать. И решил для себя, что не стоит пытаться докапываться до истины. Хоть и подозревал, что злодейства - преувеличены. Ибо ту же историю смерти Гратидиана ему живописали четырежды - и страшней раз от раза. Сперва была лишь отрубленная голова, потом - проколотые глаза, наконец - рассечение тела на члены... Да хватит же! У врагов достанет фантазии сочинять, будто Сулла зажарил искромсанного Гратидиана - и скормил это мясо гостям... Сущий бред.
   Сам Лукулл не то что боялся, а скорее считал совершенно излишним - беспокоить Суллу расспросами о таких неприятных делах. Ведь Лукулла она не касались нимало. Сулла был никак не похож на хмельное от крови чудовище. Тот диктатор, гнева коего Рим тогда трепетал даже больше, чем гнева богов, представал у себя в дому - пожилым, полноватым, лысеющим эпикурейцем-патрицием, остроумным и гостеприимным, воистину Суллой Феликсом - Суллой Счастливым, окруженным смеющейся свитой из актеров, певцов, музыкантов, танцовщиц. Он ценил утонченные речи, но умел по-солдатски солено шутить - и всегда находил, что ответить, когда гости спьяну дерзили. А к тому же Лукулл видел Суллу и вовсе иным: нежнейшим родителем малолетней четы златокудрых божков-близнецов, Фавста с Фавстой, детей от Метеллы, Лукулловой тетки, его предпоследней жены. После смерти Метеллы один лишь Лукулл изо всей ее дальней и ближней родни не порвал отношений с диктатором, женившимся вновь до обидного скоропалительно. Может быть, потому Сулла выбрал его опекуном детишек. И книгу свою посвятил не кому-нибудь из соратников и сотрапезников, а Лукуллу. Любимейшему.
   Сулла был знатоком человеков. Сразу мог оценить, кто на что пригодится. Знал, кого опоясать мечом и отправить убийствовать. Но дружить с палачами гнушался. И ретивых глупцов избегал. Даже Гнея Помпея, который желал его близости паче прочих громких отличий, даже Гнея, железного в битве, но на редкость тупого в обыденной жизни, Сулла чтил напоказ - а к душе своей не подпускал. Одного лишь Лукулла любил словно сына: скупословно, ревниво и вкрадчиво. Так боялся утратить взаимность, что дозволил не видеть расправы с Афинами и кровавых бесчинств в самом Риме. Для Лукулла он сделал неслыханное. Дал ему отсидеться вдали и не смешивать дружбу с политикой, дабы грязь не налипла на боготворимое светлозвонкое имя. И Лукулл убежден: сила Суллы - в душевном величии, потому справедливо простить ему всё дурное, что он совершил, ибо двигала им не свирепость, а необходимость. Конфискации, ссылки, проскрипции... О, пора бы понять: Сулла вынужден был потакать вожделениям жаждавшей крови толпы. "Грабь богатых!" - клич нищих бездельников, "Знатных - в Тибр!" - клич безродных плебеев, "Бей умников!" - клич невежд, "Доноси!" - клич корыстных бесстыдников...
   "Дурно пахнет везде, где - толпа", - изрекал сам Сулла, купавшийся и менявший одежду всякий раз, приходя из сената.
   И Лукулл понимает внезапно, почему ему не по себе и чего ему страстно хочется, глядя на догорающий Амис.
   Бани.
  
  
  
  
   31. Как узнал я много позднее, Каллий прибыл в стан Митрадата и был радостно встречен царем, чьи дела поначалу вовсе не были безнадежны и плохи. Ожидая подхода Тиграновых войск, Митрадат берег свои силы, не вступая в большие сражения с римлянами. В малых стычках, однако, его конница неоднократно побеждала противника, и отцу моему довелось участвовать в этих стремительных битвах. Состояние духа царя было столь далеко от уныния, что щедротами великодушия он порой одарял и тех, кого должен был ненавидеть. Когда в плен захватили начальника римской конницы, царь спросил его: "Как ты сможешь отблагодарить меня, если я сохраню тебе жизнь?" Прежде пленники предлагали, услышав такое, либо выкуп, либо служение. Но сей воин ответствовал резко: "Если ты помиришься с Лукуллом - буду другом тебе. Нет - так не о чем и говорить". Приближенные Митрадата порывались немедля убить смельчака, только царь удержал их, сказав: "Я за доблесть - не мщу. А тем более - безоружному".
   32. У Лукулла, напротив, отношения с войском были исполнены обоюдной озлобленности. Негодуя на поведение непокорных легионеров, и особенно тех, кто бежал с поля боя, император наказывал их с хладнокровной жестокостью, обрекая хотя и не казни, но унижению, почитавшемуся у латинян много худшим, чем порка - выгонял их в исподнем на поле, заставляя рыть там окопы. Ведь у римлян считается нестерпимым позором обнажаться на людях и заниматься нечистой работой, для которой обычно держат рабов. Потому легионы невзлюбили Лукулла даже больше тех полководцев, которые секли провинившихся розгами.
   33. Опасаясь, что недовольные легионы к зиме утратят способность сражаться, обуянные злобой, страдая от голода, холода и беспрестанных вражеских козней, Лукулл решил, что обязан победить Митрадата любою ценой - и для этого отозвал под Кабейру часть войска, осаждавшую Амис. Но поклялся притом, что вернется, возьмет этот город, и отдаст его на разграбление легионам, если только бессмертные боги позволят ему одолеть Митрадата. Тяжко мне про такое писать, но свершенного не изменишь: боги - позволили.
  
  
  
   ...Чисто вымытый, пусть и в походной лохани, умащенный маслом и мускусом, завернувшийся в ласковый шелк, возложивший на свежую голову холодящий венок из осенних пурпуровых роз - император... нет, просто Луций Лициний Лукулл - полудремлет на ложе. Беспокоить его не дозволено. Он просил не впускать никого. Даже Архия, воспевающего Лукулловы подвиги. Даже старого Антиоха, философа, еле вынутого из садов Академии и возимого как драгоценность в роскошных носилках... Драгоценность, впрочем, ворчливая и порой весьма беспокойная... Нет, сегодня Лукуллу не нужен никто. Ни друзья, ни возлюбленные. Он смакует свое одиночество, как упоительное дорогое вино.
   "Господин", - все же входит с докладом доверенный раб Менедем. - "Прибыл Клодий - из Фарнакии. Только что. И желает с тобой побеседовать. Срочно".
   Лукулл привстает. Долго есть долг.
   Входит - родственник и подчиненный, брат жены, Публий Клавдий Пульхр, именуемый солдатней по-простецки "красавчиком Клодием". Наружность его соответствует стародавнему фамильному прозвищу Пульхров - "Прекрасных". Стройный, ловкий, кудрявый, смазливый лицом, с глазами как две перезрелые вишни, в которых бродит хмель и таятся - в глубинах зрачков - червячки сладострастия... В роде Клавдиев все друг на друга похожи. Оба брата, Публий и Аппий, даже здесь, на войне, ухитряются получать удовольствие, чередуя любовниц с любовниками и нередко передавая друг другу надоевших рабынь и рабов. Каково же ведут себя в Риме - их сестры? Про жену свою Луций Лукулл не хотел бы думать дурного, она женщина слишком расчетливая и холодная - но свояченица... Эта Клодия, как ее именуют в кабаках и на рынках, "оторва", "бабенка-огонь" - говорят, она ночью, закутавшись в мужнюю тогу, посещает притоны, а днем развлекается в обществе всяких распутных юнцов... Уезжая, Лукулл строго-настрого запретил своей Клавдии знаться с гулящей сестрой, но нельзя же совсем отказать "оторве" от дома: близкая родственница...
   Он не очень-то любит и братьев, особенно Публия Клодия. Этот чует себя на войне, точно рыба в воде: где опасность - там и пожива. Дерзость, пыл, хитроумный расчет, неразборчивость в средствах, азарт и удачливость - всё при нем. И войско - в восторге. Тупоумным гекатонхейрам прыткий Клодий мнится героем. А Лукулл им, конечно, чужой...
   Император едва узнаёт его. От "красавчика" резко разит - конским и человечьим потом. Кожа лоснится, кудри не завиты и вообще не причесаны, подбородок лилов от небритости, над губой пробивается змейка усов. Сапоги по колено в грязи, перемешанной с копотью, низ туники покрыт буроватыми пятнами... Кровь? Вино? Следы наспех влитой в утробу похлебки? Эх, хорош!...
   И Лукулл лишь усилием воли заставляет себя превозмочь омерзение - и не только пожать ему руку, но сердечно обнять:
   - Здравствуй, Публий. Я рад. Как дела?
   - Превосходно! - ухмыляется тот.
   Не поймешь, это радость или издевка.
   - Ты приехал просить подкрепления?
   - Нет. Город - наш!
   - Фарнакия - сдалась?!... Неужели?!...
   Лукулл потрясен. Амисенцы сопротивлялись больше года. Гераклея стоит до сих пор. И даже Синопа ухитряется как-то держаться, хоть Махар лишил свою родину помощи.
   А захват Фарнакии без боя - хвастовство или ложь.
   Быть такого - просто не может.
   Для царя Митридата сейчас этот город - намного важнее Синопы. Ибо там - его женщины. Царица, сестры, жены, наложницы. Совершенно невероятно, чтобы царь не пытался спасти их любою ценой. Прежде он мог надеяться, что Махар пришлет корабли и при первой опасности переправит к себе на Боспор. Но сейчас... Фарнакия и царский гарем - вот приманка, на которую император Лукулл собирался ловить Митридата: врага пусть разгромленного, но живого, а значит - способного на любые коварные хитрости...
   Клодий столь упоенно сияет, возвестив свою новость, что...
   - Публий, ради богов, не тяни: Митридатовы дети и женщины - в наших руках?
   - Ну... отчасти, - кривит непонятную мину Красавчик.
   - Что это значит?
   Тот разводит руками:
   - Царь нас переиграл.
   - И успел увезти их?! - Лукулл багровеет от бессильной досады. - Но - куда?! Если все пути перекрыты, как ты клялся мне, Клавдий?! Куда?!...
   - Да - к Харонам!! - гаркает Клодий. - Не ори на меня. Я тут сам бы рад заорать. Только не на кого.
   Ошарашенный император оседает на ложе.
   Что значит - "к Харонам?"...
   - Царь ведь лично с тобой незнаком, - поясняет Клодий с ехидной издевкой. - И ему невдомек, что ты у нас - воплощенная нравственность. Пока в лагере пьянка и драка за баб, император - книжки читает. Митридат, вероятно, надеялся, что ты будешь соперничать с ним и в постельных делах...
   - Прекрати! - гневно вспыхивает Лукулл, не терпящий сальных намеков и глумливой развязности.
   - Не рассказывать больше? - чинно осведомляется Клодий.
   - Только самую суть.
   - Изволь. В двух словах. Всех детей царь забрал еще раньше к себе, под Кабейру. А жен и наложниц оставил в фарнакийском дворце. Понимая, что силой вызволить их не удастся, царь послал туда - палача. Предоставив женщинам выбрать, что нравится: петлю, меч или яд. Евнух Вакхий, творивший расправу, начал с главных. Царицы, сестер и особо любимых избранниц. Уцелели лишь самые неприметные из наложниц и служанки, успевшие вовремя спрятаться или выскочить из дворца. Фарнакийцы сразу сдались, узнав о таком злодеянии. Мы немедленно взяли дворец, но... ты сам понимаешь.
   - О Юпитер! И как он отважился! - ужасается побледневший Лукулл.
   - А чего еще ждать от такого царя? - усмехается Клодий. - Он варвар. Дикарь. Ты разве забыл, что он извел почти всех своих родственников? Брата, мать, супругу-сестру, двух каппадокийских племянников - наконец, наследника царства... Полагаешь, ему это трудно? Привычное дело. Тем паче, когда - не своею рукой. Снарядить палача много проще и много дешевле, чем послать в Фарнакию войска.
   - И где... этот Вакхий?
   - Сбежал.
   - А откуда ты знаешь...
   - От нескольких спасшихся. Боги, что там творилось! Просто не описать! А они ведь, должно быть, не всё рассказали. Говорят, что царица запретила "презренному евнуху" приказаться к себе и хотела прилюдно повеситься на своей диадеме. Но лента не выдержала - оборвалась. И несчастная женщина прокляла напоследок и день, когда родилась, и свою красоту, и супружество с этим тираном, и саму диадему - "жалкий снурок, не годящийся даже в удавки"... Ее закололи - ударом меча.
   - Жаль, - вздыхает Лукулл. - Я так много слыхал о ней, еще будучи в Азии. И мечтал на нее поглядеть.
   - Это можно. Пока не истлела.
   - Разве ты их... не предал земле?
   - Не имея твоих указаний, Лукулл, я не стал это делать.
   - Но, Клавдий! Я воюю - с царем, а не с женщинами! Ты сейчас же отправишь гонца, чтобы их схоронили, как подобает. Со всеми обрядами. О несчастнейшие, мало было им провести свою молодость в рабстве, чтоб над ними глумились и в смерти...
   - Э, Лукулл, ты, быть может, прикажешь мне еще над ними поплакать? - прерывает Клодий с презрением. - Между прочим, не все из них умирали в слезах и с проклятиями. Кое-кто принимал свой рок как спасение. Сами брали у евнухов яд, сами вешались, сами шли под кинжал. А одна из сестер Митридата, Статира, восхваляла его поведение! Дескать он, находясь в столь безвыходном положении, не забыл о родных и любимых - "и избавил нас от бесчестия!"... Представляешь? Избавил - ха-ха - сорокапятилетних девиц, увядавших прелестниц и...
   - Клавдий!!... - рявкает император.
   Умолкни.
   На Лукулла вдруг наплывает - видение.
   Фарнакия. Осеннее море окружает башни и стены древней крепости понтийских царей. С темнотою вода почему-то поднимается вверх, омывая ступени дворца. Влажный сумрак безвременья наполняет весь город. Рыбы, тихо мерцая чешуйками, плавают прямо по лестницам, склевывая мох и плесень со статуй и герм... Кривоногие крабы заползают в открытые двери, и грозные евнухи-стражи с секирами - ничего им не делают, ибо замерли как истуканы: не дышат и не глядят... А внутри, на ложах, забрызганных пурпуром спят - с перерезанным горлом - красавицы... Царь придирчиво их выбирал, но лишь самых прекраснейших удостоил - венца и кольца... Диадемой же одарил - одну, ионийскую розу, Мониму... И теперь диадема лежит у нее на пронзенной груди - как морская змея, колыхая завязками... Зеленистый сумрак стоит до дворце, и прозрачные ткани на мертвых колеблются от сквозняка... Рыбы кротко целуют их в губы, крабы лезут по простыням, подбираясь клешнями к плоти, подернутой сизоватым тленом и источающей странный дурманящий запах - запах моря, гниения, роз и водорослей... Аромат сладострастия, смерти, забвения...
   Хватит!! Тошно мне!!...
   Император срывает венок с головы. И швыряет в угол палатки. И велит Менедему забрать.
   С наслаждением нюхает - сальный пот "красавчика Клодия". Ибо это - земное, живое, таковое, каким родилось, чтобы - быть, процветать, побеждать... Подминать под себя, лапать, цапать, насиловать...
   Ведь Лукулл не желал им зла, этим женщинам. И совсем не мечтал отомстить Митридату, надругавшись над теми, кто был ему близок. Он бы только... взглянул на Мониму. Просто из любопытства. Лукулл в самом деле о ней понаслышался в Азии: так прекрасна, горда, целомудренна... Волей неба - царица!
   О чем теперь говорить.
   Но, допустим, боги услышали бы. И позволили бы тебе повернуть течение времени вспять. Только вообрази: Фарнакия сдалась бы еще до прибытия царского вестника. Во дворце не случилось бы избиения. А зато бы к тебе под конвоем доставили пленниц. Среди них - и царицу Мониму. И что бы ты стал с нею делать?
   Я?...
   Да, ты. Забавлял бы ее философской беседой?
   Зачем?... Она женщина.
   Потащил бы в постель?
   Нет. Постыдна - такая победа.
   Или, может, вернул бы супругу?
   Нелепость.
   Отпустил бы на волю? На родину? В Ионию, в Милет?
   Нет и нет.
   Ты не властен так поступать. Благородно и милосердно. Ибо ты - не Луций Лициний Лукулл, взятый сам по себе, со своей душой, умом, убеждениями, а - командующий. Император. Обязанный думать лишь о Риме и благе сограждан. В триумфальной процессии нужно вывести пленников. Лицезрение их умножает радость победы и вызывает безумное ликование толп. А триумф тебе непременно назначат. В этом нет ни малейших сомнений. Разве ты того - не хотел?...
   Как же сладко, должно быть, стоять над бушующим морем голов в колеснице в обличие Бога - Юпитера Капитолийского - и внимать громогласным кличам - "Да здравствует!"...
   А царице - влачиться в цепях?...
   Горько, страшно, но... переживаемо.
   Ей - быть может.
   А - Митридату?...
   Он себе не простил бы такое. Чтобы розу его ионийскую - изваляли в римской пыли. Лучше - смерть.
   Скажешь - варварство? Дикость?
   О нет. Я, пожалуй, теперь понимаю.
   Никакое не зверство: трагедия.
   И скорей бы, о боги, конец!...
  
  
  
  
   34. Митрадат оказался разгромлен Лукуллом не в открытом бою, а скорей по ужасной случайности. Приближалась зима, у обоих врагов не хватало припасов. Потому, не отваживаясь на решительное нападение, Митрадат и Лукулл лишь старались отбить друг у друга обозы со снедью, поступавшие к лагерям. Митрадатова конница славилась быстротой и яростью натиска, но римляне чаще брали верх в рукопашной - их пехоте не было равных. И однажды весьма многочисленный царский отряд, охранявший обоз с продовольствием, оказался в засаде и был беспощадно порублен легатом Квинтом Фабием Адрианом.
   35. Царь старался скрыть от соратников тяжесть утрат и велел говорить, что погибли немногие, остальные бежали и скрылись в горах, а когда минует опасность, непременно явятся в лагерь. А в отместку за то поражение Митрадат приказал немедля напасть на шедший к римлянам из Каппадокии хлебный обоз. Но другой полководец, Лукулла, Сорнатий, сумел упредить нападение. Когда царский отряд преждевременной вылазкой выдал себя, Сорнатий его окружил и устроил кровавую сечу. Наступающая темнота помогла уцелеть части царских людей, но зато посеяла в них несказанный страх и смятение.
   36. Среди ночи они ворвались в спящий лагерь с воплем: "Всё кончено! Мы погибли! Они победили!". Начались беспорядки, в которых уже невозможно было понять, что случилось. Спешно поднятый на ноги царь ужаснулся, подумав, что римляне разгромили понтийскую конницу - его главный оплот, и теперь ему остается лишь удариться в бегство, найдя приют у Тиграна в Великой Армении. Чтобы римляне, стан которых располагался чуть выше в горах, не заметили передвижения, Митрадат не стал созывать войсковое собрание, а отдал приказ только военачальникам, дабы те огласили его подчиненным и бесшумно покинули лагерь.
   37. Государь не забыл в тот отчаянный час и о женах и сестрах своих, находившихся в Фарнакии. Все пути туда были отрезаны, а по морю из-за измены Махара спастись они не могли. Потому Митрадат отослал к ним евнуха Вакхия с приказанием: позаботиться, чтобы женщины не попали в плен и не претерпели бесчестия, а нашли достойную смерть. Им дозволено было выбрать между ядом, веревкой и лезвием. Говорят, что царица Монима пыталась повеситься на своей диадеме, но лента не выдержала, и она, прокляв бесполезный венец, подставила горло под Вакхиев меч. Одна из сестер Митрадата, Роксана, изрекала брату проклятия, а другая, Статира, напротив, велела ему передать благодарность и благословление за то, что царь не забыл о них, находясь в столь ужасной беде. Были женщины, коим столь опостылела жизнь, что они принимали конец как желанное освобождение. Мало кто уцелел, и в триумфе Лукулла ни одна из царских жен не проследовала. Среди тех, кто избег всеобщей судьбы, была самая старшая из Митрадатовых жен, Стратоника - ее не было в фарнакийском дворце, но сужденное ей оказалось намного страшнее, о чем сейчас говорить неуместно, ибо это случилось лишь через несколько лет.
   38. Отступлению царского войска помешала внезапная паника. Ведь, не слыша обычных приказов из уст полковых глашатаев, не видя сигналов, не зная, где военачальники, но зато наблюдая, как слуги поспешно грузят тюки на животных и вывозят богатства из лагеря, люди подумали, будто римляне окружили их и сейчас разгромят окончательно - и теперь всякий волен спасаться, как сумеет и как пожелает. А когда Митрадатовы евнухи начали удалять из лагеря царских детей, среди коих были и маленькие, все уверились, что погибель близка, ибо царь - как мнилось несведущим - тайно бежал и бросил войско на расправу врагам. "Предательство!" - возопили обманутые. И толпа устремилась к воротам, где случилась жестокая давка.
   39. Отец мой Каллий Кентавр находился в тот вечер вне лагеря, потому что отряд его должен был помогать сотоварищам, если те подадут ему должный сигнал. Узнав о разгроме понтийцев Сорнатием, Каллий оставил своих людей на местах, а сам с небольшим числом приближенных поскакал к Митрадату. "Отступаем", - сказал ему царь. Тут в шатер донеслись брань и крики, удары копьями по щитам, лай собак, рев ослов, лошадиное ржание. Митрадат рассердился и молвил: "Каллий, выйди-ка и прикажи, чтобы там перестали шуметь! Разбудят римлян - и всё, мы пропали!" Отец мой ушел, но уже не вернулся назад: его унесла от шатра бушевавшая и утратившая всякий разум толпа.
   40. Растревоженный царь сам решил поглядеть, что творится, и, отвергнув увещевания слуг и телохранителей, вышел за частокол, окружавший шатер и всегда хорошо охраняемый. Обезумев от страха, все кричали, дрались, отнимали у слабых оружие, деньги, коней; одного из царских друзей закололи, позарившись на дорогие одежды; многих, сбитых с ног, затоптали. Царь хотел успокоить людей, но ему никто не внимал. А когда он пытался встать на пути у бегущих - повалили наземь, не глядя. Натиск был столь силен, что не выдержал даже он, муж огромного роста и редкостной мощи. Разметав наседающих и сумев-таки встать, Митрадат, однако, не мог уже ни вернуться в царский шатер, ни позвать кого-то на помошь, ни выехать за ворота верхом. Он был вынесен оголтелой толпой, словно щепка в водовороте, и бежал сам не зная куда, беззащитный и одинокий, пока Птолемей, верный евнух, случайно оказавшийся рядом, не узнал его и не отдал ему свою лошадь.
   41. Как только у римлян заметили непорядок в стане понтийцев, Лукулл объявил тревогу и приказал легионам взять вражеский лагерь, всех найденных в нем уничтожить, а бегущих догнать и убить - кроме лишь одного Митрадата, которого надлежало пленить. Но известно, что в римлянах алчность бывает порою сильней кровожадности. Легионы Лукулла, забыв о приказе настигнуть царя, принялись разграблять стан понтийцев, сражаясь между собою за право владеть покинутыми там богатствами. Лишь ценою угроз император заставил часть конницы броситься по следам отступавших.
   42. Жадность римлян спасла Митрадата. Несколько римских всадников настигали царя, собираясь схватить его, как вдруг между врагами оказался груженый тяжелою ношей мул, не имевший хозяина. Царь поспешно вспорол мечом часть тюков - и оттуда посыпалось золото. Его было столь много, что римляне, спешившись, бросились подбирать и делить меж собою сокровища. Царь меж тем ускакал, никем не преследуемый, и достиг границы с Великой Арменией, где воссоединился с детьми, приближенными и остатками войска. Про позорное происшествие со златоносным мулом очень долго потом говорили - в царском стане со злыми насмешками, а у римлян - с гневным стыдом. Даже Марк Цицерон в своей речи о полномочиях Гнея Помпея не преминул припомнить тот случай, изрядно смягчив в описании, дабы не обидеть Лукулла, который в нем не был виновен.
  
  
  
   - Мой Лукулл, эти игры надо сворачивать, - говорит решительно Клодий, отпив принесенное Менедемом вино.
   - Игры? Что ты имеешь в виду?
   - Да войну. Почему ты тянешь с развязкой?
   - Я? Тяну?... Не я, а раззявы, которые упустили царя! Тот провел их как мальчиков, ускакав, пока они храбро ловили мула, груженого золотом!
   - Мул мулом, но ведь львиная доля сокровищ, должно быть, как обычно досталась - тебе...
   - Как ты смеешь?!
   - Прости, дорогой, - извиняется Клодий с привычной развязностью. - Я устал и шучу невпопад. Все же знают, какой ты у нас скромный, честный, порядочный... Ничего тебе, кроме книжек, картинок и статуй, не надо. А скажи, свой грядущий триумф ты намерен украсить - лишь болваном царя, как и Сулла? Достойный пример! Так оно обойдется дешевле, чем бегать за ним по горам...
   - Клавдий, что за тон ты себе позволяешь - со мной?
   - Ах, еще раз прости. У меня просто нет больше сил видеть эту твою нерешительность - когда враг, безоружный, разбитый, низвергнутый, загнанный в угол - в двух шагах. Протяни только руку! А?...
   - Не имею права. Ему дал убежище зять, царь Тигран.
   - Так потребуй его у Тиграна!
   - Армения - это не Понт, а совсем другая страна. Никаким договором с Римом не связанная. Царь Тигран не обязан нам повиноваться.
   - Но вполне способен понять, что гораздо приятнее и безопаснее иметь нас друзьями, чем неприятелями. Пригрози ему, что иначе мы явимся сами - и силой возьмем Митридата.
   - Клавдий, это никак не возможно. Мой империй, врученный сенатом, действителен лишь в пределах восточных провинций и Понта. Нападать на Армению без веского повода и без воли сената - противозаконно.
   - Укрывательство Митридата - не повод?...
   - К несчастию. Если бы царь Тигран вмешался в войну, мы могли бы ответить ему тем же самым. Но он - не вмешался. А дать пристанище родственнику - право всякого. В том числе и царя.
   - А, послал бы ты их!... Впрочем... Царь Тигран - тот же варвар. В римском праве он не разбирается. Может быть, нападать на него не придется - хватит чуть пригрозить. Неужели не испугается? О границах твоих полномочий мы, конечно, при сем умолчим.
   Верно, Публий Клодий затем и примчался так спешно под Амис, чтобы никто не успел предвосхитить и перехватить у него столь отчаянно дерзостный замысел.
   Что-то это напоминает... Дайте вспомнить...
   Да! Луций Сулла, "Воспоминания", описание нумидийской войны. Царь Югурта, разбитый Марием, ускользнул к тестю Бокху, царю Мавретании. Молодой легат Луций Сулла отважился самолично съездить туда. Поручение было опасным до крайности, но сулившим великую славу, если вдруг удастся заставить Бокха выдать римлянам - беглеца. Бокх вилял, тянул, колебался, но все-таки - Сулла восторжествовал! И последнюю точку в той долгой и порою бесславной для Рима войне поставил ничем еще не знаменитый легатишко, нищий аристократ - а не победоносный Гай Марий! С той поры началась их вражда, завершившаяся гражданской войной, поруганием праха, резней и диктаторством...
   Даже странно, как всё повторяется. Будто мы заплутались как дети - в лабиринте имен и времен. И гоняемся - только за тенью деяний, уже совершенных почившими пращурами. Боги видят сие - и смеются над нами, подсказывая - каждый шаг, уводящий в заколдованный круг бытия...
   Клодий - будущий Сулла?... Да ну! Чересчур мелкотравчат. Низкодушен и пошл. Впрочем, всё вырождается, и нельзя поручиться, что в этом наглом красавчике не таится, свернувшись клубком, полновесный тиран. Он из тех, кто способен предать, и не надо лукавить, Лукулл, будто ты об этом не знаешь.
   Но ведь я - уж точно не Марий. Я чрезмерно брезглив, чтобы быть кровожадным. И достаточно разбираюсь в возвышенном, чтобы алчно стремиться к монаршеской власти.
   Свой триумф я вполне заслужил.
   А войной - сыт по горло.
   Так зачем, в самом деле, затягивать?
   - Я обдумал, мой Клавдий. Ты прав. Принимаю твое предложение. Но...
   - Какие тут "но"?! - вырывается нервно у Клодия.
   Будь он малость посдержанней - выиграл бы. А теперь - проиграл. Император не упустит возможности повернуть историю так, чтоб не выглядеть в ней эпигоном оплошного Мария.
   - Но, мой Клавдий, ты опытный воин. Тебя любят в войсках. Отпускать тебя неизвестно куда и насколько - мне совсем нежелательно. Стало быть, к Тиграну поедет...
   Искусительно длинная пауза.
   - Кто?! - не терпится Публию.
   - Аппий Клавдий. Твой брат.
  
  
  
  
  
   43. Царь Тигран, приютивший разбитого тестя, содержал его вдалеке от обеих столиц, Артаксаты и Тигранакерта, дабы римляне не упрекали его во враждебных намерениях. Митрадат со своими близкими и остатками войск находился в глухой окраинной крепости, сам не ведая, за кого его держат, за гостя или за пленника. Ведь Тигран, хоть дал ему денег, слуг, лошадей, хлеб, вино и одежду для зимнего времени, самолично ему не писал и на письма, которые Митрадат ему слал, не давал никакого ответа. Даже дочери Митрадатовой, Клеопатре, царице Армении, возбранялось видеть отца или слать к нему вестников.
  
  
  
  
  
   Зимний тусклый ленивый рассвет заползает в щели неплотно пригнанных ставен - словно там, снаружи, так мерзко и холодно, что и скудному свету хотелось бы скрыться в опочивальне, свернуться под медвежьей шкурой на ложе, заснуть и проспать - хоть до самого лета. Вместе с жидким сочением света в башню крепости тянется знобкий туман. Всё вокруг, наверное, в изморози. Неохота вставать, но и спать уже не поспишь - надрываются за окном петухи: "Че-ло-ве-ки! Спать не вре-мя!"... Представляешь, как пар у них вылетает из клювов отверстых. А один - так и вовсе охрип...
   Митрадат озябло потягивается. И зачем проснулся так рано? И куда себя деть, чем заняться? Писанием писем? Смотром воинов? Конной ездой? Травлей дичи?...
   Всё не в радость. Всё опостылело с той поры, как царь над дважды двунадесяти племенами превратился - в изгнанника. Иногда забредает в голову мысль: может быть, напрасно спасался? Может, лучше - не жить?... Но - живешь, упрямо вцепившись в обломок былого величия, уповая на милость судьбы, на сочувствие первого встречного... Потому что - не веришь в погибель! Ты - любимец богов, выручавших шалое чадо из любой костоломной беды. Как - хотя бы - в той буре, когда черный зев разъяренной пучины разомкнулся уже, чтобы вдребезги размолотить грузный корпус неразворотливой, потерявшей все мачты посудины - но из взвихренной пены вдруг вынырнули три пиратских суденышка, юрких и хищных, алкавших поживы. Дальше - словно в причудливом вымысле: "Эй, кто там на борту?" - "Это я, Митрадат!" - "Боги сильные! Вот так свидание!" - "Ты, Селевк?!" - "А, узнал-таки!... Слушай, родственничек, если жизнь дорога - прыгай к нам, отвезу тебя в мое царство"... Окружавшие чуть не рыдали, когда царь не колеблясь вручил свою участь - пиратам. Он - рискнул, и - был прав. Преспокойно перезимовали в разбойничьем стане. Но могло ли такое случится - без воли богов, чтоб Селевк, тот самый сорвиголова, с коим царь впервые столкнулся в незапамятной молодости, странствуя по запретной для него провинции Азия - чтобы неуловимый Селевк оказался вдруг именно там, где царь терпит бедствие - и опять его спас!... Знать бы, что с ним теперь, богопосланным "родственничком"? Митрадат назначил его флотоводцем, доверив ему оборону Синопы. Пал ли город? Наверное, пал... В эту глушь никаких вестей не доносится...
   Возле ложа - протяжный скулящий зевок. Это Опис, одна из собак Митрадата, громадная псина с золотыми глазами, рыжим брюхом и черной спиной. Пробудилась и сладко потягивается, улыбаясь хозяину. Обожаемому - несмотря на разгром его войск. Хвост, ходящий от радости ходуном, бьет по ножке дубового ложа. Митрадат бы не прочь приласкать любимицу, но для этого нужно перегнуться через спящую Гипсикратию. Он не хочет ее разбудить. И, тихонько причмокнув собаке, закрывает глаза.
   Вспоминается: он был зелен и зол, как бродячий утопленник, как болотная гидра, как алчущий крови упырь - когда Вакхий вернулся из Фарнакии. Распростершись перед владыкой, евнух выговорил: "Государь, всё исполнено. Твои жены и сестры уже не достанутся римлянам". А потом доложил, кто из женщин какую выбрал кончину и... Слушать было невыносимо. Митрадат ему яростно рыкнул: "Довольно!... Мертвы - и мертвы. Ты другое скажи. Петля, лезвие, яд - что тебе самому предпочтительней?" - "Яд, мой царь. Если - сильный". - "Ладно. Так и решим".
   Вакхий принял свой рок без обиды. Понимая, что палачу царских жен и сестер - не дозволено более жить. Он, похоже, затем и явился. Пожелай он продлить свои дни - мог податься в любую другую страну, изменив себе имя.
   Только жертва карателя не ублаготворила терзавших Митрадатову душу эриний. Он взбежал к себе в башню, и рухнул на ложе, и выл по-звериному. Перед взором стояли - они... Которых он так лелеял, что, ежели пальчик поранят булавкой, приходил утешать самолично. А теперь были вынуждены подставлять свои нежные горлышки под мечи и ножи, обвивать их удавками - и глотать, содрогаясь, отраву... Боги, смилуйтесь! Я хотел их спасти! От позора, от рабства, от плена! Но они обступили царя своего, и нельзя их ничем отогнать и умилостивить, потому что отныне - бесплотны, бесстрашны, бессмертны... Встанут в круг и начнут голосить: "Что ты сделал с нами, супруг наш? Господин наш и брат, что ты сделал?"... И какие бы оправдания ни лепетал ты в ответ - всё равно до утра будут горестно всхлипывать и причитать, и стоять возле ложа, цепляясь за простыни хладными пальцами, и смотреть - кто гневно, кто мстительно...
   Хуже нет - вины перед близкими.
   И особенно - если их нельзя возвратить.
   Он решил мертвецки напиться. Чтобы спать как бесчувственный труп. А проснувшись - забыть. Как отрезать от сердца. Словно не было никаких тебе жен и сестер, никакой звезды полунощной, ионийской розы Монимы...
   Царь уселся перед огнем. Перед зраком играющей Вечности. Перед здешней душой непостижного Ахурамазды. Источника света и праведности. Он велел воскурить благовония и поднес уже первую чашу ко рту. Но испить не успел: дверь - открылась.
   Митрадат забыл приказать, чтоб никто не входил. Впрочем, все и без слов понимали, что, пока он в таком состоянии, смертным лучше не попадаться ему на глаза - иначе будет то же, что с Вакхием.
   Но она - презрела опасность. И без спросу - вошла. Его спутница в битве и в бегстве. Дочь Фоанта, Гипсикратия. Одетая - как царица и жрица. Давно он ее такою не видел. Всё сияло на ней: жаркий пурпур хитона с многоскладчатыми рукавами, черный кожаный пояс с золотыми фигурными бляхами и священным кинжалом, браслеты...
   Он - вознегодовал. Для чего она так торжественно вырядилась? Как посмела мешать ему плакать о них, о погибших? Или думает, раз случайно осталась в живых, она сможет их всех - заменить? И отныне станет - единственной?
   От внезапного гнева он не мог ничего даже вымолвить. А она подошла и спросила: "Можно мне разделить твое горе?"...
   Разделить?...
   Он поставил полную чашу прямо перед собой. Снял с руки тяжелый, литой, с нездоровым вздутием, перстень. Отвернул его верх. По крупинкам высыпал в чашу - заточенный в золоте яд. Размешал коротким кинжалом. Дождался, покуда отрава в вине разойдется. И только тогда проронил: "Раздели. Коли истинно хочешь".
   И стал с напряженной злостью ждать, что еще учинит эта женщина, столько раз его удивлявшая дерзновенностью дум и деяний.
   С поклоном взяла. Хоть и видела: в чаше - смерть.
   Не сморгнула. Не вздрогнула. Ничего не сказала.
   Изумленный, он замер. Уже не особо желая послать ее догонять опочивших соперниц, но еще не решаясь - пресечь.
   А она, опустив ресницы, глядела в чашу спокойно, как в зеркало. Будто гадала. Увидав нечто тайное в глубине, улыбнулась почти неприметно. И отчетливо произнесла: "Царь мой, бог мой, в миру величайший! Да хранит тебя небо. Все беды твои я беру на себя. И готова испить их до капли. Прощай".
   Совершенно опешивший, он проследил, как ее напряженные крепкие руки приблизили и наклонили фиал, как звякнули длинные серьги, как уверенно к краю припали уста...
   Он очнулся. Вскочил. И ударом, молнийной точности коего сам потом поражался - выбил чашу. Кровавая влага забрызгала ей лишь подол.
   Митрадат - словно морок стряхнул с себя.
   "Дура! Жить надоело?!" - ругнулся в сердцах, подавляя рыдания. Но не смог подавить. Повалился на пол и взвыл: "О несчастнейший я! Что мне делать!"...
   И опять она поступила нежданно. Не стала, как всякая женщина, утешать его жалкими ласками. Просто села на пол по другую сторону пламени - и чуть слышно запела, покачиваясь над огнем. Поначалу - без всякого чувства. Тихо, ровно, невыразительно, выпрядая из звуков, как вещая Мойра, судьбинную серую нить...
   Боги ей даровали особенный голос. Всеобъемлющий, гибкий и полный, с юных лет поставленный так, чтоб главенствовать в жреческом хоре, прорезая слитное пение прочих служительниц не надрывною силой, а глубоким царственным тоном: снизу - мрачно-тяжелым, вверху - звонко-бронзовым, в середине - густым, благодатно весомым, как медовые соты или чаша с багровым вином. Митрадат был когда-то пленен ее обликом, но потом еще больше влюбился в голос - он запечатлевался в душе, как узор раскаленным металлом на сосновых вратах, как таинственные письмена на пергаменте, как камея в прозрачном смарагде...
   Вот зачем она нарядилась по-жречески, хоть давно не служила богам.
   Она пела - и волхвовала. Из уст ее изливались древние плачи, молитвы и гимны, в коих царь очень редко мог распознать обиходное слово: так стар был язык, а быть может, и заповеден, чтобы в тайну святыни не проник посторонний.
   Митрадат и не думал - вникать. Даже не понимал, на каком языке она молится, плачет, вещает. Может быть, слова были таврские. Может - эллинские, но времен незапамятных, когда мыслили и говорили иначе. Ведь она объясняла когда-то, что в святилище Девы обряды творятся на двух языках. О, неважно, зачем ему знать!... Околдованный чарами голоса, выпевавшего с бережной истовостью драгоценные и скупые извивы мелодий, он вливал в себя винную влагу. Чинно и постепенно, глоток за глотком и фиал за фиалом. Как положено, совершал возлияния. Лишь в конце череды песнопений он затменным рассудком своим различил где-то ранее слышанный стих. Стих сменился другим, но застрял в голове у царя, и витал перед ним в светлом пламенном нимбе, и звенел, отражаясь о полость осушенной чаши, и множился, будто пел не единственный голос радеющей жрицы - а хор... Ему вспомнилась почему-то - ночь в горах, ночь на царской охоте в предгориях Тавра... Холод звезд - и ползущий по травам туман, дым костров, ледяная река между скал, лес осенний со звоном ветвей и листов - звоном медным, мертвенным, темным, покрываемым ревом оленей-самцов, охраняющих самок на лежбищах... И напев... Да, вот этот самый напев... "Кто поет?" - спросила Монима, оторвав от подушки головку. Пели - шестеро отроковиц, охранительниц, спутниц, служительниц жрицы Девы, богини-охотницы, смуглоногой Гипсикратии... Пели - мрачный хор из Эсхила, песнь воинствующей непорочности: "Чем отдаться врагу на глумленье - лучше мертвой на ложе Аида"... Он ответил Мониме, что никто не поет, ей мерещится. И она, отвернувшись - уснула. Почила. Навсегда - навеки - обиженная на царя своего...
   Когда он на рассвете очнулся, он себя обнаружил лежащим на полу, но с подушкой под головой и накрытым медвежьей шкурой. А в ногах ждали двое: собака - и женщина. От бессонной ночи померкшая. Тридцатипятилетняя. Он не знал и не мог уяснить себе, любит он ее или нет. Но зато понимал несомненно: жить теперь без нее - он не сможет.
   И поэтому только сейчас, после стольких годов вожделений, взаимных обид и гремучих страстей - он на этой женщине женится. Прямо здесь, в этой жалкой заброшенной крепости.
   Не затем, чтобы, как она сказала однажды, "обрести печальное право умереть за тебя и остаться твоей после смерти".
   Ей не нужен венец - ведь она сама сестра трех царей.
   Ей не нужны хоромы, наряды и деньги - при теперешней жизни полезнее верный конь, боевые доспехи и наточенный меч.
   Ей не нужны твои попечения - ее слова и нрава боятся все, кто вас окружает теперь.
   Нужен - ты. Какой есть. Постаревший. Истерзанный.
   А тебе нужна - ее преданность.
   Нужен кто-нибудь, на кого бы ты мог целиком положиться душой. Перед кем не постыдно было бы - показаться сирым и страждущим. Кто любил бы тебя беззаветно, как мать - свое чадо, собака - хозяина. Невзирая на все поражения, годы, беды, утраты, скитания. Всякий смертный вправе печаловаться, сожалеть о себе, плакать в небо, взывая о жалости. Всякий - только не царь Митрадат! Он обязан быть - крепким как камень, как гранит, как базальт - пред лицом человеков и рока. Ибо ежели самые близкие - дети, родственники и соратники - обнаружат в нем страх и смятение - что останется прочим? И союзным царям, и окрестным народам? Всем, кто верит пока что - в него? Восхищаются силой духа, горением разума, мощью плоти. И готовы ему помогать, полагая борьбу его праведной, стало быть - угодной богам. А раз так, он одержит еще много славных побед! Не допустит Ахурамазда, чтобы лев был затравлен - гиенами! Даже - старый, потрепанный лев!...
   Он не должен казаться - потрепанным. Старым - да, тут уже ничего не поделаешь, но и Зевса всегда представляют - мужем в летах... Помоги же мне, отче Зевс! Помоги - величаво смотреться везде, где ко мне устремляются взгляды. Говорить снисходительно-властно - со всеми, меня окружающими. Даже с сыном любимым, Фарнаком. Укрощать в себе бурную нежность, когда он прижимается к сердцу отца. Ибо юноша может принять поцелуи - за слабость, объятия - за желание жалости... Не дай бог, если так! Возгордится - и пустится по преступным братним стопам... Нет, нельзя клеветать на Фарнака, он ничем не похож на Махара, у них разные матери, и душа Махара - изменничья, бабская, рабская, а в Фарнаке - моя... Он - мое повторение и продолжение, ибо имя его означает - "Осиянный небесным огнем"...
   Отче Зевс, повелитель грозного пламени.
   Отче светлый, Ахурамазда.
   Внемлите.
   Проклятье - сбылось. Совершилось. Меня предал - мой сын. Предал - злейшим врагам. Предал - римлянам. Чтобы я с его помощью был побежден - и погиб. Я - спасен вашей милостью, боги великие. И, быть может, сумею ему отомстить. Только речь не про то. Всемогущие боги! Закон говорит: даже самых худших преступников - не казнят много раз, но - единожды. Помогите царю Митрадату, отвратите секиру судьбы! Что исполнилось - да не вернется!...
  
  
   День идет своей чередой. Омовенье в студеной воде. Растирание тела оливковым маслом и травной настойкой, от которой в ноздри летит - запах лета, надежды и молодости. Бритье и завивка волос. Надевание диадемы и платья - парадного, тронного...
   Это может казаться нелепым, что, влача свои дни на задворках огромной державы Тиграна, в малолюдной сельской глуши - Митрадат начинает свой день, соблюдая все церемонии, полагавшиеся при дворе, когда он был могучим царем. Будто он не поспешно бежал из страны своих предков, а всего лишь на время уехал - поохотиться, попутешествовать. Будто он ничего не лишился - ни земель, ни войск, ни друзей.
   Кто остался при нем - те обязаны всякий день спозаранку являться к царю на поклон. Сыновья, стратеги, советники, приближенные. Входят - по старшинству и по рангу, ревниво следя, кому царь лишь кивнет на приветствие, а кому - улыбнется; кому скажет в ответ - "благодарствую, будь здоров", а кому - "да хранят тебя боги"; с кем пошутит, с кем перемолвится, а кого - о избави Зевс! - отчитает за промахи... И совсем уже переполох - если царь обратится к кому-то, обойдя другого, выше чином и старше по возрасту...
   Вспоминается: под Кабейрой весь лагерь следил за соперничеством двух царьков. Первым был - скиф Олтак, вождь дандариев, с берегов Меотиды. Храбрый воин, он сразу же отличился в боях, был приближен к царю - и ходил за ним, словно преданный пес за хозяином. Вдруг - прорвавшийся через все заслоны, западни и преграды - появляется, тоже с отрядом, царский зять и воспитанник, хромоногий Каллий Кентавр. Ну, конечно, увидя его, Митрадат прослезился, растроганный, обнял, поцеловал: "Сын мой! Ты не оставил меня! Видят боги - роднее родного!" - "Ах, отец, я умру за тебя!"... А Олтак, пожелтелый от зависти, тихо буркнул царю - умереть, мол, не стоит большого труда, а вот я бы... "Ты - что бы?" - поймал Митрадат его на слове. "Я - подвиг бы совершил для тебя. И уж если погиб бы, то с пользой". - "Какой еще подвиг?" - "Прикажи - я зарежу Лукулла". - "Хорошо бы. Но - как?"...
   Они вместе обдумали замысел. А потом разыграли столь мастерски, что поверили - даже свои. На ближайшем же утреннем выходе Митрадат, минуя Олтака, снова начал душевно беседовать с Каллием. И никто не почуял подвоха в том, что пылкий дандарий тут же встрял в разговор. А Евпатору, нахмурясь, указал ему место. Олтак, обуянный обидой, не замолк, но стал издеваться над Каллием. Царь рявкнул: "Невежа и варвар! Я тебя научу быть покладистым!" А Олтак ему, взбеленившись: "Ты - такой же варвар, как я! Только ты еще - неблагодарный!"... Митрадат размахнулся - и вдарил. Олтак, никем не поддержанный, отлетел на десяток шагов. И, пока никто не опомнился, торопливо вскочил на коня - и бежал из царского лагеря.
   "Митрадат ничего никому не прощает", - это было известно и римлянам. Потому Олтак был радушно принят во вражеском стане. К тому же Лукуллу понравился меотийский гордый "дикарь", говоривший внятно по-эллински, знавший нравы в войсках Митрадата и готовый - как мнилось - на всё, лишь бы расквитаться с царем. Через краткое время Олтак уже мог заходить к императору запросто. Но... убийство не удалось. Ибо слишком настойчиво прорывался однажды Олтак к почивавшему полководцу. Менедем, раб Лукулла, почуял неладное. И, пока он не поднял тревогу, Олтак возвратился назад, к Митрадату. Пришибленный, присмиревший, чуть не плачущий от досады. Митрадат не пенял ему промахом, но велел помириться и больше не ссориться с Каллием.
   Сей горячий дандарий - и ныне с царем. Здесь, в холодной зимней Армении. А вот Каллия - нет. Митрадат потерял его в страшном бегстве из-под Кабейры. Если б только его одного! Чудом вырвавшись из западни, чудом не оказавшись затоптанным, чудом перехитрив настигающих всадников - мог ли царь уследить, кто из близких при нем, кто отрезан погоней, кто бежал, кто в плену, кто погиб?... Он не то что про Каллия - про детей не знал ничего. И когда разыскал уцелевших, то повел их горами в Армению, не ища и не дожидаясь отставших и потерявшихся. Не до поисков было - уйти бы скорей за границу, успеть...
   Он живет здесь уже третий месяц. В отдаленной от всех городов и дорог, позабытой самим Тиграном, старой и неустроенной крепости. Совершенно не припособленной для зимовки царя. Дети стали часто болеть. Дрипетину мучает кашель, Кир гуляет в соплях, Ксеркс - в прыщах, Клеопатру-младшую бьет лихорадка, у Евпатры желудок разладился, у красавиц-сестер Митрадаты и Нисы явных хворей вроде бы нет, но смотреть на них жалко - бледненькие, исхудали, плачут каждую ночь - снится страшное... Неизвестность мучит и братьев, уже возмужалых. Артаферн, самый старший, занимает себя бесполезными играми - в кости, шашки, загадки. А Фарнак выезжает один - и пропал на весь день. Верно, шашни завел с чаровницами из окрестных селений. Что же, молод, красив, полон сил - пусть побалуется. Митрадат и сам как-то раз... Оторвался во время охоты от спутников, заблудился слегка, притомился, въехал в деревню, стукнул в первый же дом, грубо сложенный из неровных камней - эй, кто есть, покажите дорогу и дайте напиться. Себя - не назвал. Говорил же по-здешнему, по-арменийски. Вышла - девушка, горная козочка, в бусах из ссохшихся ягод шиповника, в шерстяном свалявшемся платьишке и в потертом платке на плечах. Пить царю - поднесла, и дорогу сказала, но когда он попробовал прикоснуться к остреньким грудкам - отпрыгнула прочь с изумлением: "Деду, ты - что?!"... Он не помнил, как ноги унес, устыженный. Царь без царства, развенчанный, изгнанный, старый, страшный, облезлый, седой... Было время, когда, помани он такую вот козочку пальцем - поскакала б за ним, не спросивши, куда и зачем, хвост задрав и блея от радости... А теперь - брык! - и этак с брезгливостью: "Деду?!"... Ничего, попадется Фарнаку - не останется от нее ни копытец, ни рожек, ни шерстки. Отольется - позор Митрадата. Сын, отец, не всё ли равно? В нем - мое повторение и продолжение, моя плоть, моя кровь, мой огонь...
   После утренней церемонии облачения, выхода в зал и приема приветствий, после завтрака в обществе сыновей и друзей, после краткой беседы с врачами и магами о лечении заболевших детишек - наступает мертвое время. Чем занять себя до обеда? Это прежде тебе не давали вздохнуть вереницы послов и просителей, кучи разных бумаг - от сатрапов, от военачальников, от соглядатаев, от родителей многочисленных женщин... Подношения, жалобы, просьбы, лесть, приглашения...
   А сейчас ничего - ниоткуда.
   Мир - забыл про царя Митрадата Евпатора.
   И не пишет - никто. Третий месяц. Все молчат. Начиная с любезного зятя, Тиграна. Который, дрожа перед римлянами, не рискнул дать тестю убежище ни в Артаксате, старинной столице Армении, ни в новой, Тигранакерте. А загнал его в захолустную крепость, в башнях коей давно поселились совы, голуби и десятки летучих мышей. "Царь царей весьма сожалеет, - распинался посланник Тиграна, - но столица еще не достроена, и покоев, тебе подобающих, там пока просто нет"... Смехотворнейшие извинения. Но пришлось проглотить: в положениии беженца - не до гордых обид на хозяина. Хотя всякая мысль о Тигране вызывает в груди - клокотание желчи. Трус, коварный обманщик, старый лис, обеззубевший хищник - Тигран! Ты - не тигр, а - кот вороватый! Из тех, что живут в тростниках на болоте и не брезгуют даже дохлятинкой, промышляя подле охотников - но боясь на глаза им казаться... Я ж писал тебе, я говорил: Рим - наш враг, и он - одолим, если взяться за дело с умом и в согласии! Мы могли - победить под Кабейрой! Моя конница дважды их била! Не хватало последнего натиска! Я откладывал бой - ибо ждал, что вот-вот подойдет твоя рать! Если б мы окружили Лукулла в горах и отрезали выходы к морю - он сейчас был бы в наших руках и просил о пощаде! А ныне... Я разбит, ты напуган так, что - руку мне дать опасаешься... Лишь кидаешь объедки из милости, чтобы я - не подох... О Тигран!...
   Мне - не надо подачек.
   Я - выживу.
   Богом Меном Фарнаком клянусь.
   Ты попомнишь еще Митрадата.
   Рим узнает меня.
   Я - вернусь.
  
  
  
   Ветер режет морозную мглу. Как орущий младенец из чрева мохнатой тучи - прорывается яркобагряное солнце.
   В самый раз - прокатиться, размяться на воздухе. Перед тем, как снова стемнеет, и всё различимое взором ухнет в темный мешок ранних сумерек, тягостной ночи и хмурого утра.
   Так едем! Скорей! Кто со мной?... Гипсикратия, а вернее - мой Гипсикрат, с женской плотью и мужеским нравом - отзывается первая и бросается переодеться в охотничье платье.
   Мой Олтак? Он здесь, как всегда.
   Мой Фарнак?... "Государь, твой сын у себя, но просил его не тревожить - он... с женщиной"... Кто такая? Из местных? Собой ничего?...
   А, да ладно.
   Не ждать же. Пускай себе тешатся.
  
  
  
   Бесприютные горы с нагими кремнистыми склонами. Как матерые, но полудохлые от болезней и старости звери с понурыми мордами. На хребтах сквозь редкую шкуру проступают жилы и трещины. Шкура - поросль хилых кустарников. Леса нет. На отрогах - длинные осыпи. А в долинах - гнилые болота, питаемые талым снегом, ручьями и еле сочащимися источниками. В глубине - овальное озеро, что недвижно стоит в тростниках, на морозе тихонько звенящих...
   В этой местности - множество птиц. Но - лишь в теплую пору. Тигран, когда был помоложе, наезжал сюда поохотиться на лебедей, гусей, куликов, диких уток, болотных курочек, цапель... И безлюдный край мог ему представляться приятным убежищем от дворцовых интриг, городской суеты и докучливых толп честолюбцев и страждущих. Э, пожил бы он тут - зимой! Волком взвыл бы. Впал в одичание. А вот мы - не дичаем, живем, уповаем на что-то, придумываем себе радости, предаемся нехитрым забавам...
   Митрадат, одолев на коне крутосклонный подъем, останавливается, поджидая других, тихо едущих краешком осыпи. Каждый камешек, ударяясь о прочие, издает легкий звон. Склон - серебрян от жухлой травы, подернутой искристым инеем. Там, куда попадают косые лучи - загорается россыпь алмазов. А пар, вылетая из конской пасти, сияет ловно опал. Красота! Кто еще из царей может так сейчас вольно роскошествовать? Наступать на хрустальные друзы - копытами, мять небрежно - ковры серебра, пить - эфир, плеваться - опалами, и рядиться - в закатное злато?...
   Только - царь Митрадат.
   Ниспровергнутый.
   Отче светлый, Ахурамазда!
   Ты вселил свою душу - в меня! И меня - не оставишь! Я - верую!
  
  
  
   Нестерпимо сияющим бронзовым зеркалом - появляется округлое озеро. Всё покрытое тонким ледком. Свежим, юным, непрочным, жестоким. Будь я мальчиком, непременно бы сунулся выяснить - крепок ли?... Нынче твердо знаю, что - нет. Потому - слезаю с коня, подбираю с земли кремешок и - бросаю на льдистую бронзу.
   Звук - как будто задели струну. Или - птица взлетела со щебетом, укоряюще-нежным и чистым. Или - засмеялось дитя. Или - всё это вместе, в таинственной слитности, раздалось вдруг среди голых камней, где - ни струн, ни детей, ни пернатых, лишь мертвый камыш и остекленевшая от мороза вода...
   Подбираю два новых осколка. И кидаю их друг за другом. Поют!... Будто в каждом - душа, что очнулась и выпорхнула - от удара по льду бронзовеющему...
   Подъезжают отставшие. И, немедленно спешившись, тоже принимаются с упоением собирать и разбрасывать камешки, чтобы - пели, скользя и подпрыгивая, выводя серебристые трели и смолкая с блаженной усталостью.
   Будто в каждом - душа.
   До бесчувствия замороженная, пробужденная только на миг, чтоб пропеть свою песню - и вновь улететь в ледяные чертоги молчания...
  
  
   Из-за этих ребячьих забав мы не сразу услышали - хриплое кряканье.
   Обнаружила пленницу - Опис, бегавшая по берегу и нежданно залаявшая, подзывая хозяина. Митрадат поспешил к танцевавшей на месте любимице. Следом - все остальные.
   В тростниках билась - утица. Вмерзшая в лед. Видя страшную псину, она кричала отчаянно - и пыталась взлететь. Но одно крыло у нее было сломлено. Верно, лис или хорь надкусил - и случайно выпустил, та - на озеро, в стаю, на вольную воду... Пока было тепло - не тужила, кормилась, а потом - одиночество, голод, мороз...
   Царь сказал: "Хоть какая, а все же добыча", - и велел, чтобы утицу взяли и свернули ей шею, страдалице.
   Я вмешалась: "Мой повелитель, ее плоть никого не насытит, а вот маленьким будет забава".
   "Дельно сказано", - молвил мне он.
  
  
  
   Солнце село за холм, и зеркальное озеро сделалось тукло-синим и мертвенно-серым. Из ущелий, пропитанных духом болот, потянуло затхлостью тлена.
   Мы решили: пора возвращаться. Господин наш царь поразвеялся, и продрог, и сделался голоден. После этой прогулки по диким камням всякий лик человеческий станет любезен, и промозглая крепость заменит дворец. Для уюта достанет немногого: пляшущего огня в очагах, аромата стряпни, детских шалостей, чаши вина, задушевной беседы...
   Царь мой, бог мой.
   Меж нами - молчание. Я без слов понимаю - тебя. И таю в себе - свои страхи, печали и чаяния.
   Что там - римляне! Что - железный строй легионов! Что всё это тому, кто возлюблен судьбой и богами!
   А вот мы с тобой - прокляты.
   Оба? Или - только я, неприкаянная, что оставила ради тебя - мой алтарь, мое царство, мой народ, мою мать... И теперь все богини, защитницы нерушимых обетов - Дева, Кора, Артемида, Геката, Афина, Ма Эннио - нам с тобой безжалостно мстят, насылая на нас то затмение разума, то стихию, то панический страх, то предательство... Кто из нас - виноват? Мне казалось, что я многолетним смиренным служением искупила нами содеянное, но теперь иногда сомневаюсь. И самое худшее - ничего исправить нельзя, даже если бы ты прогнал меня или не выбил из рук тот смертельный фиал...
   Царь мой, бог мой, в миру величайший!
   Брось меня - я не брошу тебя. Все пути назад мне заказаны. Я пребуду с тобой до конца. Даже если судьба осудила тебя - я тебя не отдам. Встану - между тобой и богами.
   Час еще не настал.
   Сзади - бездна, спереди - бездна.
   Тонкой нитью - тропа.
   Я ее различаю пока что. Но не знаю, доколе...
   Молчание.
  
  
  
   Уже в сумерках, подъезжая к воротам, мы нагнали двух васдников. Митрадат по одежде решил - арменийцы. Обратился на их языке: "Кто вы путники?" - "Письмоносцы", - ответили те, не признав его. "От кого и к кому?" - преградил он им путь. - "К Митрадату". - "Я - царь Митрадат".
   Первый взгляд на него, облаченного в скромный охотничий плащ и мохнатую шапку - недоверчивый. Второй - изумленный. А третий - сострадающий? Извиняющийся?...
   "Вот, - сказали, протягивая. - Письмо к тебе от Клеопатры, государыни нашей".
   Он вырвал, не спрашивая, как там - она. Разломал торопливо печать. Но прочесть, сколь ни жаждал, не мог: темнота была хоть не кромешной, однако строки путались, буквы сплетались в один неразъемный узор...
   Въехав в крепость, он ринулся в ту каморку, где грелись привратники. Там чадила жаровенка и горел огонек. От дыхания пламя - подергивалось. Потому царь читал очень долго. С напряженным лицом, шевеля беззвучно губами, перескакивая глазами со строчки на строчку...
   Дожидаясь у входа, мы успели замерзнуть. Но не смели ни двигаться, ни разговаривать шепотом.
   Он закончил прочтение, сунул таблички за пояс, вышел к нам и, скривив улыбку, промолвил:
   - Моя дочь извещает: всё кончено. Скоро здесь будут... гости. Готовьтесь!...
   Тишина была мертвая.
   Лишь - прикрученная ремешком к подпруге коня - трепыхалась пленная утица.
   Царь шагнул к ней, исказившись лицом. И схватил несчастную птаху, и с зубовным скрежетом вырвал ей - оба крыла, отодрал обе лапки, отнял шею от тулова...
   Раскромсанный труп сожрала голодная Опис.
   Кто-то вынес воды.
   Митрадат вымыл руки, стряхнул с себя перья и пух.
   И - отправился ужинать.
  
  
  
  
   44. Император Лукулл посчитал Тигранову осторожность и сдержанность за трусливость и склонность к измене. Верно, римляне вспомнили, как в конце нумидийской войны царь Югурта, разбитый Марием и бежавший к тестю, царю Мавретании, оказался им выдан легату Луцию Сулле, который безмерно гордился получением знатного пленника. И Лукулл рассудил, что Тигран, если сильно его напугать, так же выдаст ему Митрадата. Ведь Тиграну не было выгоды обрекать себя на несчастья, защищая изгнанника, потерявшего царство, земли, войска и несметные прежде богатства.
  
  
  
   "Царь!... Тревога!... Идут!... Приближаются!... Вижу всадников!"... - раздается крик часового на башне.
   Значит - так, мой Тигран... Значит - спелся-таки с волчьей стаей! Значит - продал! О гнусный шакал!.. Да пожрет тебя зев Ахримана, да низвергнется в прах вся держава твоя, да растопчут тебя как последнего червя - те самые, с кем ты ныне - против меня...
   Что же делать сейчас Митрадату? Отступать больше некуда, кроме как - в Парфию, но парфяне хитры и коварны. Они, правда, будут рады напакостить ненавистному им Тиграну, но ведь это безумие - просто так, безо всяких условий, вверять им себя, и к тому же - со всеми детьми, это значит - быть связанным по рукам и ногам.. Даже если не выдадут римлянам - за услугу потом не расплатишься...
   Дучше - драться. Стоять - до последней стрелы в колчане, до последнего камня в праще, до последней капли воды, до последнего ковшика раскаленной смолы и кипящего масла...
   Но сил - очень мало. С Митрадатом - не прежнее войско, а скорее отряд. Правда, каждый, кто уцелел, стоит - сотни обычных наемников. Эти будут драться как львы. Даже если на них попрут - легионы.
   К Митрадату стекаются все, кто способен сражаться. Многоопытный в битвах Таксил. Другой пожилой стратег, Менофан. И конечно, Олтак - рвется выскочить с горсткой всадников, чтоб напасть на врага и погибнуть со славой. Битоит, дюжий кельт, молчаливый начальник охраны, изрекает: "Умрем за тебя!"... Гипсикратия, переодетая воином, вынимает свой лук: "Что же, я пока - метко стреляю"...
   Все - умрут.
   Дети, слуги, солдаты, жена.
   Для чего? Чтобы после - умер и я?
   "Ах, отец! - вырывается из суматохи Фарнак. - Где мне быть и что делать? Приказывай!"..
   О мой сын, продолжение и повторение, мой огонь, моя плоть, моя кровь, моя вера, надежда, бессмертие...
   "Слушай, мальчик, - порывисто обнимает его Митрадат. - Слушай и исполняй. Я хочу, чтоб ты - спасся. Спасайся же!"...
   Он не должен сейчас умереть. Его дело - жить. Побеждать. Сеять семя свое в телесах крутобедрых красавиц. Услаждать свое чрево - ненасытным жором и питием после яростных битв и ристаний. Одеваться в пурпур - и царствовать!
   "Нет, отец. Я не брошу тебя".
   Он не видит - ибо крепко стиснут отцовским объятием - как сверкает слеза на небритой щеке Митрадата.
   - "Сын мой, - увещает тот мягко, но настоятельно. - Ты - обязан повиноваться. Я приказываю: живи! Чтобы - мстить за меня. Только так я погибну спокойно. Понял?"
   - "Да".
   - "Подчиняйся. Дай клятву!"
   - "Богом Меном Фарнаком клянусь", - изрекает сын мутным голосом.
   - "Ну, не медли! Беги же!"
   - "Куда?"...
   - "Как - куда?! - свирепея, орет Митрадат. - К своей - тутошней крале!!"...
   Но - поздно.
  
  
  
   Митрадат восходит на башню. Хочет сам посмотреть, сколько их. Кто они: арменийцы? Эллины? Римляне? Варвары из наемных Тиграновых войск? Если римляне - дело поганое. А вот с прочими Митрадат бы договорился. Он умеет обхаживать и обольщать, он глаголет на всех языках, ладит и с арменийцами, и с левкосирийцами, он им - свой, ибо сам - полуварвар...
   "Государь!" - теребит его за плечо Битоит. - "Погляди: это, кажется... вовсе не войско!"
   А - кто?...
  
  
   От толпы приближающихся отрывается всадница на серебряно-белом коне - в багреце и парче, в золотых украшениях, в алых сапожках, нарядная, в развевающейся фате - и смеющаяся заливистым смехом. Как пташка весенняя.
   "Отец! - восклицает она. - Ах, отец! Ха-ха-ха! Ты не ждал - а мы вот приехали!"...
   Так смеется, что вся задыхается. И не может никак перестать: "А-ха-ха!"... А в ответ поднимается хохот Митрадатовых стражей и воинов. Отлегло от сердец, миновала гроза...
   Да ничуть. Если дочь самовольно покинула мужа и явилась к родителю, с коим ей запрещалось встречаться - значит, плохи дела Митрадата.
   Потому он совсем не торопится радоваться. Приказав отомкнуть все запоры, он бросается к ней. Подставляет ей руки. Та - соскакивает - быстро, ловко, смело, как в детстве. И всё так же легка и гибка, лишь морщинки у губ и под веками.
   Двадцать с лишним лет не видались. Всё некогда: то беременна, то родила, то Тигран увез ее в Вавилон или в Антиохию, то отец, Митрадат, ушел завоевывать Азию... Он тогда был красавец в расцвете - а сейчас окостлявел и весь поседел. От него уезжала - задорная девочка, а вернулась - зрелая женщина. Боги, что же она так хохочет? До икоты, до слез, до забвения всякий приличий...
   У нее, похоже, истерика.
   Дочь моя, Клеопатра, очнись!
   "Ах, рродной, дррагоценный!" - смеясь и навзрыд исторгает она, напирая круто на "р", как привыкла с самого детства. - "Как я ррада! Дай насмотрреться! И какой же ты"... - "Старый, да?" - Нет, коррявый! Не бррешься? Хочешь борроду?"... - "Просто некогда было". - "Да чем ты тут занят, ха-ха?" - "Мы готовились отразить нападение. Разве ты нас - не предупреждала?"
   Она снова хохочет: "Ах, да! Но боялась, гонец не доедет, и решила - сама"... - "Против воли Тиграна?" - "Да ну его!"...
   Вот отчаянная.
   Отдышавшись от смеха, рассказывает, тарахтя своим "р" в каждой фразе: "Представляешь, едва ты приехал сюда, как Тигран с перепугу удрал на окраину, в Сирию, чтоб никто его там не достал с домогательствами - да и чтобы с тобой не встречаться. Делал вид, что готовится воевать с финикийцами. Зимовали мы в Антиохии, там тепло и приятно: ни снега, ни льда, пальмы, лавры, павлины"...
   Дочь моя, о павлинах не надо. Что - насчет Тиграна и римлян?
   "Вдруг - является римский посол. От Лукулла. Представь себе: сущий мальчишка! Лет двадцать. Ну, двадцать пять. Нагловатый такой, хоть красивый. И клялся, что очень знатный. Зовут... ай, у этих римлян всегда по три имени, не упомнишь, какое сначала... Клодий Аппий? Аппий Пульхер Клодий? Или наоборот?... Ну, неважно! Короче, является к нам и бранится, что наши проводники три месяца протаскали его по горам, выбирая кружные пути! Ай, в Армении славный народ! Чем могли - помогли! Но Тигран... стыдно вымолвить: он лебезил перед этим ничтожеством, извинялся, юлил... Он подумал, что если Лукулл назначает послом столь заносчивого юнца, не внушив ему правил учтивости - значит, силы его велики. Я сказала Тиграну: да боги с тобою, какие там силы? Мальчик просто скверно воспитан. А Лукулл тебя явно запугивает, обращаясь пренебрежительно. Он в ответ: "Между прочим, Лукулл разгромил твоего отца и под Кизиком, и под Кабейрой". - "Потому что отец мой остался один. Без друзей". - "Помогать ему было бы самоубийством". - "А покинуть? А - выдать? Бесчестием!" - "Смолкни, женщина!" - "Дай мне спросить, царь царей. Разве твой договор с Митрадатом расторгнут?" - "Нет, пока еще". - "И отец не давал тебе повода к его расторжению?" - "Нет". - "Может быть, он вручил меня тебе в жены - порочной? Испорченной?" - "Нет." - "Или в браке я запятнала себя дурным поведением?" - "Нет, царица. Довольно расспросов!" - "Постой. Или я оскорбляла богов и святыни Армении?" - "Нет." - "Родных твоих унижала неуважением?" - "Нет же!" - "И не попрекала тебя никогда - казнью двух моих сыновей?" - "Клеопатра, оставь, у меня иссякает терпение!" - "Так скажи мне, в чем я виновата? В каком преступлении? Только в том, что желаю спасения - моемй родному отцу? Я не виделась с ним много лет, я должна хоть обнять его перед смертью! Я - поеду к нему!" - "Запрещаю тебе! Не поедешь!" - "Ай, Тигран! До того, как я стала твоею женой - я уже была его дочерью! Мы с отцом - одно естество, предавая его - ты предашь и меня, а раз так - я вольна поступать, как внушают мне боги и честь!"... Он ругался, грозил мне разводом, но я в тот же день собралась - и уехала!"...
   Дочь моя, Клеопатра, о дай же я расцелую тебя крепче прежнего, жарче, нежней... Только... много ли проку: вдвоем - умереть? Или вместе - сделаться пленниками?
   "Не вдвоем, отец, а - втроем!"
   Лишь теперь Митрадат замечает - жадно слушавшего разговор черноокого стройного отрока в арменийском богатом наряде, стоящего чуть поодаль царицы.
   "Познакомься, отец: это внук твой, Тигран, сын Тиграна! Мой младший".
   Брат тех двух сыновей, коих царь царей умертвил, заподозрив в желании властвовать. О безумица, ты и третьего подвергаешь жестокой опасности! Если муж твой решит меня выдать...
   "Значит - выдаст и нас! И супругу, и сына! И тогда вся Армения будет его презирать! От ближайшей родни - до ничтожнейшего козопаса! Всё пойдет тогда прахом: и слава Тиграна, и честь его рода, и клятвы, когда-то им данные... Ай, отец, у него хватит воли и разума - не позорить свой сан, свою старость и память о том, что он сделал в веках... Нет, я верю, Тигран еще может - поступить по-мужски и по-царски! А иначе я - твоя дочь, но ему - не жена!"...
   Может быть, ты права.
   Надо было решиться на крайность.
   "Ах, родной, ты единственный в мире мужчина, ради коего я готова пожертвовать"...
   Жизнью? Троном? Венцом? Сыном? Браком?...
   "Сном... ха-ха... во дворце на мягкой постели - и славным обедом! Ха-ха-ха, я к тебе так спешила, что почти не спала, и голодная нынче, словно отряд... нет, ха-ха, легион - заблудившихся римлян! Ай, чтоб им всем отморозить в наших горах руки, ноги, носы, потроха и... дай скажу на ушко... ха-ха-ха"...
   Ничего не сказав - заливается.
  
  
  
  
   45. Послом от Лукулла к Тиграну был Аппий Клавдий Пульхр, младший брат тогдашней жены императора, из семейства древнего, знатного, но снискавшего позже прескверную славу. Одна из сестер его, столь же красивая, сколь и распутная, обвинялась в убийстве супруга, а потом довела до могилы поэта Катулла, ее воспевавшего. Другая сестра получила развод от Лукулла за то, что была ему неверна, пока он воевал с царем Митрадатом. Старший брат, Публий Клавдий, был такой негодяй, что его презирали даже те, кто ему покровительствовали. Вот такие достойные люди окружали тогда императора и считались ему самой близкой родней.
   46. Аппий Клавдий явился к Тиграну, зимовавшему в Антиохии, и, представ пред царем царей, человеком почтенным и старым, говорил с ним весьма неучтиво. Он дерзко потребовал, чтобы царь Тигран ему выдал тестя, ибо тот - "добыча Лукулла по законам войны". Государь Великой Армении, сохраняя пристойную сдержанность, отвечал: "Митрадат попросил здесь убежища, и оно ему было дано по законам гостеприимства, установленным Зевсом. Да и разве опасен для Рима правитель, лишившийся царства, войска, друзей и уже ни на что не надеящийся?" Аппий Клавдий припомнил, однако, что царь Митрадат уже несколько раз был сочтен безвозвратно погибшим - и опять возвращался к борьбе. Посему - "пока жив, он опасен для нас, и тебе лучше выдать его, царь Тигран! Своего же спокойствия ради. Ведь, случись вам когда-нибудь поменяться местами, Митрадат непременно бы выдал тебя - ибо он никогда не блюдет своих клятв, если это ему не во благо". Сам ли Аппий придумал такие слова, оскорблявшие честь Митрадата, или их предписал сказать император, но Тиграна они взволновали. Царь, подумав, изрек с огорчением: "Да, мне ведомо, что Митрадат - человек дурной и неверный. Только я не таков, и не выдам его потому, что он все-таки тесть мой. Поступи я с ним по-изменнически, я покрою себя тягчайшим позором перед всеми родными и подданными, потому что кровные узы священны в Армении".
   47. Отказавшись отдать Митрадата, царь Тигран все еще не желал воевать против Рима. И, дабы задобрить весьма недовольного этим исходом Аппия Клавдия, государь отослал ему перед отъездом посольства обильные и дорогие дары: все ведь знали, что римляне алчны до золота. Юный Аппий, однако, сумел устоять перед роскошью и драгоценных подарков не взял. Принял он лишь одну золоченую чашу "в знак взаимной приязни", а прочие вещи отправил назад, оскорбив напоследок Тиграна надменным посланием. "Дружба римлян не покупается, - наставлял он царя, - но ты можешь ее заслужить, если выдашь нам Митрадата".
  
  
  
  
   Золотые одежды и резкие тени.
   Тигром мечется царь Тигран, обуянный бессонницей, гневом, гордыней. Тигром, коего овод ужалил, прокусив драгоценную шкуру и добравшись до алых покровов, за которыми - взвыла душа, беззащитная и обнаженная...
   "Я ли, боги мои, царь царей, в Вавилоне венчанный, мог дожить до того, чтоб меня презирал обнаглевший посланец врага, отвергала с брезгливостью женщина, брат с сестрой корили за трусость, а дети - глаза отводили при встрече! Будь вы прокляты, все, призывавшие к выжиданию и осторожности! Вы влекли меня - к пропасти! Да! Хуже смерти - видеть на старости лет своей славы крушение! И какое позорное! О-о!"...
   Митрадат побежден - а его уважают по-прежнему, а может, и больше! Он бездомный изгой - но пока он дышит и ходит, войну не считают законченной! Он лишился всего, кроме верной охраны и оравы голодных детей - а его всерьез опасаются! Он - одно только имя, но - грозное! Заставляющее супостатов спать вполглаза и грызть себе локти, выть от злости, реветь от бессилия - перед необоримым противником, столько раз, казалось, навеки погубленным - но опять возникавшим откуда-то и опять набиравшим войска, вырастающие из-под земли, как драконово семя... Столько раз уже загнанным в угол - и от стольких смертей ускользавшего! Он одною своею живучестью - дикий ужас внушает врагам! Митрадата они - ненавидя, браня, понося, проклиная - боятся, признают себе равным и чтят. На Тиграна - плюют! На Тиграна, владыку Востока, в свите коего четверо побежденных царей, облаченных в штанцы до колен и кургузые рабьи хитоны! На Тиграна, всегда побеждавшего всех соседей - и кичливых парфян, и мидян, и халдеев, и сирийцев, и каппадокийцев... Позор, о позор! До чего ты дожил, о царь царей, о Тигран Великий... Да кто теперь будет без смеха - называть твои громкие титулы? Как ты мог допустить, чтоб мальчишка-посол обращался с тобой как с царьком дикарей, как с рабом, для которого, чтоб припугнуть, хватит свиста бича или плетки! "Выдай тестя, он нужен Лукуллу, чтоб справить триумф, и решай поскорее, а то пожалеешь"... О Тигран, сколь низко ты пал, если мог это слушать без гнева! А услышав - как мог не велеть казнить наглеца, но покорно ему растолковывать: "Митрадат, несомненно, мерзавец, только он мне все-таки родственник, и отдав его вам на потеху, я себя опозорю перед всею Арменией"... Что тебя заставляло, Тигран, слать нахалу, во внуки по летам годящемуся, дорогие подарки - а потом получать их назад как плевок, как пинок, как пощечину?... Ниже пасть уже невозможно! И добро бы, ты был побежден - нет, ты дал себя вывалять в куче дерьма - без борьбы и даже без ропота...
   Метродор виноват. Только он. Лицемерный наушник. Предатель. Равнодушный кропатель писаний о чужих геройских деяниях. Старый мастер красивых рулад. Словоблуд и бумагомаратель. Взять такого в друзья - все равно что жениться на девке гулящей. Будет льтить, ласкать и обхаживать, пока щедро поишь и кормишь. Разоришься - сбежит с первым встречным, прихватив остатки добра. Таковы - все риторы-эллины! Чем умнее они, тем развратнее. И опаснее - для покровителей. Разыграют комедию так, что расчувствуешься и поверишь - а потом за это поплатишься. Митрадат - уже поплатился. Утратою царства. А Тигран - беспримерным бесчестием!
   Так довольно слушать продажных советчиков! И довольно быть пленником собственных страхов! Перед кем ты трепещешь сейчас, царь царей? Перед горсткой заморских разбойников? Сколько там у Лукулла солдат? Легиона четыре? Всего-то? О боги! Да что они - против нас? У Тиграна столько воинов, пеших и конных, что легко разнесут этих римлян единым ударом... Не Тиграну бояться кого-то - пусть все боятся Тиграна! Только так!...
   - Царь царей! - появляется сын Артавазд.
   После дерзостного отъезда Клеопатры с Тиграном Младшим, в отместку за непослушание, царь объявил Артавазда наследником трона. И пусть он рожден от наложницы, он - достоин всего!
   - Царь царей, - говорит Артавазд, как положено чином, но сияя сыновней любовью. - Я, к несчастью, с дурными вестями. У входа - гонец. Уверяет, что римляне вторглись в наши пределы. Они переходя Евфрат!
   - Вздор! Их просто не может там быть.
   - Ну а если, отец, это правда?
   - Нелепость! Заблудился отряд, вероятно... А может, разведчики... Я доподлинно знаю: Лукулл не имеет права вести войну против нас - без приказа сената!
   - А вдруг он отважится?...
   - Вероятно, решил попугать нас.
   - Ты... кого-то отправишь навстречу?
   - Не подумаю даже!
   - И не прикажешь...
   - Прикажу - повесить гонца! Чтоб не сеял тут паники! Всё!...
   Нет, еще кое-что:
   - Артавазд. В сей же час вели разыскать своего Метродора. И пускай убирается.
   - В Понт?
   - О нет!
   В ту страну, из которой не будет возврата. В Ахриманов черный чертог. К адским демонам. В лапы и пасть непрощающего Митрадата.
   Вот теперь действительно - всё.
  
  
  
   48. И тогда уязвленный Тигран, вопреки ожиданиям, перестал покорствовать страху перед непобедимым врагом - и торжественно восстановил свой союз с царем Митрадатом. Царь царей не только не выдал его, но с сугубым почтением пригласил его в Тигранакерт, и всячески чествовал, осыпая дарами и ласками, и ни в чем ему не отказывал, величая "возлюбленным тестем". Вину же за прежнее свое поведение царь Тигран возложил на оставшегося при его дворе Метродора Скепсийского, наставлениям коего он опрометчиво следовал.
   49. Царь царей отослал Метродора назад к Митрадату, что значило для престарелого ритора верную смерть, ибо позже в понтийском архиве нашелся готовый уже приговор Метродору с обвинением в тяжкой измене. Однако, насколько мне ведомо, царь и философом больше не встретились: Метродор скончался в пути, заболев или, может, покончив с собой, не надеясь добиться у Митрадата прощения. Клеопатра, супруга Тиграна и дочь Митрадата, не желавшая верить в двудушие столь прославленного человека, приказала предать Метродорово тело почетному погребению, говоря, что "царям не пристало отыгрываться на немом мертвеце".
   50. Митрадат и Тигран полагали, что Лукулл, даже если дерзнет напасть на Армению, совершит такое не ранее, чем через несколько месяцев, а еще верней, через год: по закону без воли сената император не мог воевать со страной, не дававшей к тому весомого повода и не имея на то узаконенных полномочий. Потому, рассудили цари, пока в Рим прибудет гонец от Лукулла и пока сенат решит, объявлять ли Тиграну войну, они выгонят римлян из Понта.
   51. Но Лукулл понимал, что сенат скорее простит ему одержанную вопреки закону победу, чем законосогласный разгром - таковой же почти неизбежен, если дать двум царям беспрепятственно подготовиться к новой войне и выставить против него многочисленное боевитое войско. И Лукулл, даже не извещая сенат, сразу по наступлении лета перешел границу Армении, переправившись через Евфрат, взяв с собою два легиона. Для обоих царей эти действия оказались настолько нежданными, что Тигран не поверил гонцу, принесшему весть, и велел его в гневе повесить за лживые речи.
   52. И лишь только когда сообщенное повторили другие свидетели, царь Тигран спешно начал скликать всех собственных воинов и всех союзных соседей. Митрадат же тем временем набирал себе войско на севере, близ понтийских границ. Между тем легионы Лукулла с неспешной уверенностью приближались к Тигранакерту - богатому и прекрасному городу, выстроенному Тиграном и объявленному столицей Великой Армении. Лишь один из стратегов Тиграна, Митробарзан, отважился выехать с конным отрядом против римлян, надеясь ежели не победить, то хотя бы сдержать продвижение недруга. После долгой и яростной схватки Митробарзан потерпел поражение и встретил геройский конец. И теперь лишь Тигран мог решить, что уместнее: уступить без боя столицу, отойти в безопасное место, где дождаться подхода войск Митрадата и действовать далее вместе - или дать Лукуллу сражение.
  
  
  
  
   Царь царей, одолев перевал, созерцает окрестности Тигранакерта.
   Сверху город прекрасен как сновидение. Сладко светятся мраморы храмов, розовеют стены домов, сквозь лазурный эфир так заманчиво блещет позолота дворцовых колонн и карнизов, бронза статуй, узорная смальта мозаик... Там, в благоуханных садах, доцветают роскошные розы, распускают хвосты на песчаных дорожках павлины, фазаны и мохнатоногие голуби; тихо сеют алмазные брызги фонтаны, поют, прихорашиваясь у окон, молодые невольницы... Ах, какая там красота! Азиатская пышность и эллинская утонченность сплелись в неразлитном объятии; этот город - гордость Тиграна, в мире больше подобного нет...
   И Тигран - не отдаст свое детище.
   Ради этого стоит сражаться. Битва - будет. Победа достанется нам! Почему мы должны отступать перед дерзким вторженцем? Чего опасаться? Весь Восток - пресмыкается перед Тиграном! А когда он расправится с римлянами, его будет бояться - и Запад! И Тиграна сравнят с Ганнибалом, которого в Армении чтят как любимого друга царя Арташеса, Тигранова дедушки... Ганнибала когда-то сгубила доверчивость, но Тигран не таков: старый тигр по-звериному чует измену. И не только упрямство, а чутье говорит ему ныне - нельзя уклоняться от боя! Что бы там ни твердил трус и тряпка Таксил. На вчерашнем совете этот горе-стратег чуть ли не на коленях молил: "О послушай меня, царь царей, для меня это - третья война против римлян, я ручаюсь тебе: победить их можно лишь хитростью, а в открытом бою они - неодолимы!"...
   Хороши же у Митрадата стратеги! Что ж теперь удивляться, что он отовсюду изгнан - и бит.
   Да и сам он хорош. Митрадат - никакой не воитель. Так себе, шумливый смутьян, мелкий каверзник и прожженный игрец. Подаватель безумных советов: "Сдай им Тигранакерт, отыграешься после, это лучше, чем сразу же потерпеть поражение"...
   Митрадат - он либо совсем не владеет собою от страха, либо сломлен душой от воих неудач, либо...
   Либо - опять лицемерит!
   Он не может быть некорыстен. Он не хочет - победы Тиграна, потому что ревнует его - к победительской славе. Завидует бешеной завистью, что Тигран в одночасие сделает то, о чем он тщетно сам помышлял с юных лет: ниспровернет владычество римлян - и возьмет под свое покровительство Азию!
   Митрадат тоже хочет в этом участвовать. Только не успевает придвинуть войска. Вот и выслал заранее паникера Таксила, вот и надоедает Тиграну увещеваниями: "Если хочешь сражаться, то дождись уж меня, я-то знаю повадки Лукулла и сумею ему не поддаться"...
   Царь царей не нуждается в няньках. Он давно привык поступать, как сочтет подобающим. И ему унизительно с кем-то играть в поддавки или в прятки. Митрадат, между прочим, призывает делать именно так: уходить от Лукулла горами, постоянно петляя и прячась, нападая в пути на отставших, устраивая засады, разграбляя обозы, истребляя врага всеми способами, кроме главного - честного боя... Эту тактику он позаимствовал, дескать, у скифов. Ну, тому, кто остался на старости лет без страны, без столицы, без войска - эти штучки, быть может, простительны, тут уже не до воинской славы, себя бы спасти... Но предписывать столь нецарственный образ действий - Тиграну Великому?! При Тиграновой силе, власти, богатстве, отваге?! При таком превосходстве Тиграновой рати над тремя легионами римлян?...
   Кто они такие, в конце-то концов, эти римляне? И откуда взялись? Не с небес же сошли. И не из-под земли проросли. Это попросту люди. Людишки. Двуногие и двурукие. С одной головой на плечах. А не с девятью, как у сказочной гидры. Без крыльев, когтей и копыт. Твари, мерзкие своей дерзостью, но и - смертные. Уязвимые для мечей, и для стрел, и для копий, и для колесниц.
   У Тиграна же только всадников - тридцать тысяч! Арменийцев, арабов, мидийцев. Треть из них - броненосные катафрактарии, что сомнут пехотинцев Лукулла в их игрушечных панцирях - как цыпляток в скорлупках! Тигран - победит!
   Ишь, придумал - отдай им столицу...
   Отдать это диво, лежащее ранним утром в росистой долине - как жемчужина в длани ребенка? Отдать это всё - белый мрамор и розовый туф, серо-желтый песчаник, зеленый нефрит, позолоту, лазурь, запах мирры и мускуса, переливы фонтанов и песенки юных рабынь, перекличу труб кверху раструбами, возвещающих - выход Тиграна Великого?
   Никому не отдаст.
   А вернется туда - чтобы жить там в довольстве и славе.
   Только прежде спустится вниз, чтоб разбить эти жалкие три - или даже два - легиона.
   Кстати, где они, кого - бить?
   Всё спокойно. Долина тиха и пуста.
   "Где они, твои "неодолимые"?" - вопрошает с издевкой Тигран насупленного пожилого стратега Таксила.
   Тот, всмотревшись, указывает на противоположный берег лениво текущей реки. Там вдали - лагерь римлян. Такой невсамделишный и безобидный. Забор из кольев глядится отсюда - скоплением тонких тростинок. Рвы - канавками. А рядочки палаток - остроглавыми кучками гравия. Топни, гикни - и всё станет пылью...
   - Сколько их? - пытается подсчитать Тигран на глазок.
   - Тысяч двадцать, - ответствует быстро Таксил. - Не считая рабов и наемных служителей.
   И всего-то?! Двадцать - против Тиграновых ста?!...
   Царь царей роняет язвительно:
   - Для посольства их многовато, а для войска, увы, недостаточно!
   ...Хохотала вся свита. Сыновья государя заливались с ребяческой звонкостью. И четыре союзных властителя утирали веселые слезы. Над едкой шуткой Тиграна смеялись стратеги, советники, слуги, стража - вся рать, вплоть до темноликих арабов, которым толмачи разъяснили суть сказанного. Кони - ржали, верблюды - пофыркивали, и ослы от смеха - икали...
   "Господин мой, дозволь", - обратился к Тиграну предводитель мидян, броненосных катафрактариев, - "о дозволь мне покончить с сим скопищем наглых бродяг - на твоих глазах и сейчас же!"...
   "Строим войско!" - воскликнул Тигран.
  
  
  
  
   53. Император Лукулл полагал, что Тигран не оставит столицу без боя, но надеялся опередить его, овладев Тигранакертом до подхода царя, приближавшегося с востока. В арменийское войско стеклось тысяч сто человек, всякий полк и отряд говорил на своем языке и весьма отличался от прочих видом и вооружением, и немалую часть этой рати составляли слуги, оруженосцы, погонщики вьючных животных, толмачи, глашатаи, строители стен и мостов, музыканты и женщины. У Лукулла же было с собою лишь два легиона - еще два другие находились в Понте и у стен непокорного Тигранакерта - и несколько тысяч союзников из Гордиены, страны, враждовавшей с Арменией.
   54. Когда римляне увидали огромное полчище варваров, нисходящих в долину реки, души их наполнились страхом, ибо день тот считался злосчастным и подобающим лишь для скорбных обрядов: несколько десятилетий назад в тот же день октября, их осеннего месяца, кимвры наголову уничтожили войска Цепиона и Маллия. Понимая, что бой неизбежен, Лукулл обратился к своим легионам с напутственной речью: "Соратники, положение наше отчаянное. Если не победим, то погибнем тут все. Отступать нам, как Цепиону, теперь уже некуда. Но забудем о прошлом. В нашей власти - опровергнуть дурные приметы. Вспомним лучше воинов Лакедемона, у которых не принято было спрашивать, сколько врагов, а лишь - где они. Или римляне ныне стали трусливее греков? Вперед же, за мною, во славу отечества!"... Раззадорив столь гордой речью войска, император построил их, объяснив порядок сражения.
   55. Римский лагерь стоял близ реки, русло коей совершало крутой поворот и было мелко на месте излучины. И Лукулл послал через брод свою конницу, приказав ей напасть на Тиграна, дабы царь, возмутившись такой невиданной дерзостью, разъярился бы и ударил по этому флангу. Между тем сам Лукулл, пока скудная конница отвлекала бы на себя основные силы Тиграна, повернул бы назад, словно бы уходя от преследования - но на самом деле ища переправы в тылу у Тиграновой рати. Лукулл посчитал, что любому стратегу из варваров такие поступки покажутся смехотворно нелепыми, и пока озадаченный царь разгадает вражеский замысел, легионы ударят нежданно с той стороны, где никто их не ждал.
  
  
  
   - Погляди, как они от нас улепетывают, твои "неодолимые"! - щелкнув пальцами, говорит царь царей, обращаясь к недоумевающему Таксилу, который, как Митрадатов посланник, следит за сражением, но бессилен во что-то вмешаться.
   Зрелище впрямь удивительное. Настоящей битвы ведь не было. Заурядная стычка двух конных отрядов. Которые продолжают друг на друга наскакивать, не сдаваясь и не побеждая. А железные легионеры зачем-то устремляются - прочь с поля боя! Испугались? Раздумали биться? О нет, они не бегут беспорядочно, а выступают рядами...
   - Государь, - возражает Таксил озабоченно. - Я видал очень много сражений. И сам принимал в них участие. Потому клянусь тебе: никогда и никто, убегая, не наденет тяжелых доспехов, не будет следить за правильным строем и не будет нести расчехленными меч и копье! Тут какой-то подвох!
   - Ты считаешь, они...
   - Я уверен! Они - собираться драться!
   - С кем? Со мною?...
   А - с кем же еще?... Митрадат не успеет, его даже не известили гонцом...
   - Брось! - хохочет Тигран. - Они просто не помнят себя с перепугу и делают глупости! Ты смотри, они выставили против нашей мощи - лишь горстку конницы! Ишь, храбрецы... Вот сейчас мы ее... Ну, вперед!
   - Государь, я тебе не советую - оставлять этот холм.
   Для стратега, лишенного права чем-либо командовать, остается одно: говорить, как Кассандре, жестокие истины, не заботясь о собственной участи...
   Но Тигран не услышит его. А велит протрубить наступление всей своей многотысячной рати - на жалкую кучку бесшабашных нахалов, захвативших берег реки и дразнящих Тиграна бессмысленной удалью.
   Царь царей разъярится до крайности.
   Но пока сотни труб, военных рожков и визгливых варварских флейт возвестят о начале сражения, пока рать, разделившись на фланги, выйдет в поле рядами, пока царь царей соизволит занять свое место...
   Оглянувшись назад, на покинутый без присмотра холм над долиной, Таксил вдруг заметит на плоской вершине - Лукулла. И мгновенное узнает его - не в лицо, разумеется, а - по шлему с белыми перьями, по горящим на солнце доспехам и серебряной бахроме на пурпурном плаще.
   Ужаснувшись, Таксил начнет пробиваться сквозь конные цепи к Тиграну, чтоб успеть прокричать ему предупреждение.
   Не успеет.
   Лукулл, не теряя лишних мгновений, резко выхватит меч. Тот сверкнет среди ясного дня, точно молния. Он и сам уподобится молнии - бело-огненно-алой, крылато-хвостатой...
   Проорав легионам команду, он ринется вниз. На обозы Тиграна. На тысячи вьючных скотов, которые, обезумев, помчатся на войско. Сминая, топча, раскопычивая - и мидийскую броненосную конницу, и арабов с их боевыми верблюдами, и слонов, и пехоту каппадокийцев...
   Это будет - не битва.
   Побоище.
   Все - на всех, свои - на своих.
   Царь царей, рассудив, что разумнее будет, всё бросив, спастись, скинет верхнее златотканое платье, шлем с блистающими украшениями, диадему - и, хлестнув коня, устремится, откуда явился - на пока что свободный от натиска римлян восток. И ему воспоследуют, не пытаясь обороняться, все другие вожди и союзники.
   Лишь Таксил, взяв команду над лучниками-арменийцами, не захочет спасти свою жизнь.
   Он, израненный и умирающий, будет видеть Лукулла, вновь стоящего все на том же холме, отдающего распоряжения и кричащего что-то неслышимое среди рева ликующей смерти.
   Этот римлянин, лика коего он, Таксил, никогда вблизи не узрит, этот римлянин в холодно блещущих серебристых доспехах и в кровавом плаще навсегда для него останется - жуткой нелюдью. Не человеком, не богом и даже не демоном. А - ожившим мечом, настигающим, протыкающим, разрубающим и кромсающим в клочья - кровеносную, темную, теплую плоть лошадей и людей...
   Без пощады.
  
  
  
  
   56. За спиною Тиграна Лукулл овладел невысоким холмом и обрушил оттуда удар на обозы огромного арменийского войска. В несказанном ужасе бросились прочь от римлян погонщики, возчики, кухари, слуги, торговцы; понеслись, порвав свою упряжь, верблюды, мулы, ослы и оставшиеся без всадников кони - и смяли построенные для битвы ряды, так что воины потеряли из виду своих полководцев. Между тем Лукулл прокричал - "Наступайте, соратники! Мы победим!" - и взмахнул мечом, приказав не щадить никого из врагов, даже сдавшихся в плен, тяжко раненных или бегущих. В том бою нашел свою славную гибель стратег Митрадата, многоопытный престарелый Таксил, спешно посланный в стан Тиграна для совета и вразумления. Зная римлян не по наслышке, Таксил на коленях молил Тиграна уклониться от битвы, но царь обозвал его трусом и высмеял.
   57. Убедившись, что битва проиграна, царь Тигран и союзные повелители поспешили спастись, для чего поснимали с себя дорогие одежды и венцы, дабы римляне не могли опознать их по виду - и ринулись прочь, покидая своих. Но Тигран не хотел просто бросить священную диадему царя царей, а вручил ее сыну Тиграну, надеясь, что юноша сможет ее сохранить. Тот, однако, не смея носить при себе столь опасную вещь, передал диадему слуге, а слуга, оттесненный от господина, оказался настигнут погоней и был тотчас убит. Так венец Тиграна Великого стал добычей Лукулла. Царь царей оплакивал эту утрату даже горше, чем поражение в битве. Сына же, Митрадатова внука, с той поры невзлюбил.
  
  
  
  
   Тишь.
   Сапфировой ясности небо - над угрюмым, извилистым, каменистым ущельем. Склоны буро-багряны от красок осеннего бука. Будто дерево это таит под корой не прозрачные соки, а живую рдяную кровь. О, как светятся алые кроны! О, какой величавый покой - на вершинах, в чаще, в ущелье, по которому бурной весной струится горный поток, а теперь пробирается - царское войско...
   Митрадат, приближаясь к Тигранакерту, приказал своим людям молчать. Ратных песен не петь, не дудеть, не бить в барабаны, не ругаться, не хлестать - чтоб не ржали - коней, говорить меж собою вполголоса, да и то лишь при надобности. Враг, конечно, еще далеко, но - кто знает! Ущелье-то тесное. Обнаружить себя преждевременно - значит, всех погубить.
   Впрочем - царь себя успокаивает - неожиданностей быть не может. Удалось бы только Таксилу отговорить Тиграна от вздорного замысла. Ведь Тигран еще никогда не воевал против римлян. И зачем он вообще позвал Митрадата, заставив его совершать переход по горам, если не собирается прибегать к его советам, опыту, помощи? Глупо это, даже при Тиграновой спеси и воистину петушиной кичливости. Нет, конечно, без Митрадата он на римлян не нападет. А Лукулл тоже вряд ли отважится завязать сражение первым. Не совсем же он идиот, чтобы так рисковать своей крепко обученной, злобной, лихой, но чрезмерной маленькой армией, напрочь оторванной и от римских провинций, и от союзников, и от моря, и от какой бы то ни было помощи...
   За прошедшие годы войны Митрадат изучил неприятеля. Разобрал, словно книжицу с чуждоречными, но теперь уже ясными знаками. Император Луций Лициний Лукулл - вовсе не полководец. Марий - да, Сулла - да, несомненно; этот же - скорей счетовод, казначей, эконом или даже, если угодно, философ. Но никак не герой. Не вояка и не забияка. Он, Лукулл, человек осторожный и медленный. Приучившийся действовать - только наверняка. Уповающий больше на хитрый расчет, чем на пылкое воображение. Склонный двигаться не напролом, а в обход, избегая опасности. Полагающий самым надежным не кратчайший путь - а елико возможно извилистый, скрытный и малопонятный...
   Что же, будем играть - по его же собственным правилам!
   И покуда Лукулл в своем римском самодовольстве поймет, что и царь Митрадат очень даже не прям и не прост - будет поздно пытаться отыгрываться! Смерть пожрет - Лукуллову рать!
   Только бы убедить Тиграна не ввязываться ни в какие сражения. Протянуть до зимы. Сдать столицу, прикинуться слабым, уходить, петляя, заманивая за собой легионы взглубь холодной враждебной страны - пока горсточка римлян не канет в равнодушное чрево бестрепетной хищницы - Азии!
   Сам Лукулл подсказал Митрадату, как теперь воевать.
   Изнуряя медлительностью. Доводя до отчаяния - издевательской неуловимостью. Истязая соблазнами: "вот я, рядом, поймай-ка меня!"... Озадачивая опустелыми селами и городами. Устрашая засадами. Заставляя врага ночевать без еды и огня среди снежных заносов и скал. Нагоняя ужас внезапными нападениями на разведчиков и на отставших. Увлекая то под обвал, то в болото, прикрытое каверзным льдом, то на кручу, то в пропасть...
   Видит небо: не выдержат! Сдохнут все - один за другим! Или скоро запросят пощады! Легионами будут сдаваться, скуля и моля - лишь бы сытно пожрать и спокойно поспать! Хороня ежеденно убитых, умерших, замерзших; побросав без надзора хворых и раненых; отупев от бессонниц и маршей, озверев от крови и грязи, оборвавшись, завшивев, перегрызшись между собой за последний ошметок протухшего мяса, люто возненавидев Лукулла, заведшего их в это гиблое царство - либо вымрут, либо ползком приползут - к Митрадату!
   Богами клянусь!
   О услышьте, бессмертные!
   Царь - взывает!
   Страшный бог, пожиратель чад своих, Кронос - сотвори над землею Армении первозданную стужу и мрак! Приношу тебе в жертву тела супостатов - глотай их! Тешь свою алчность!
   Матерь чар, Геката трехликая, изведи их души кошмарами!
   Ты, свирепый Борей, занеси все дороги снегами!
   Обиталица смрадных пещер, мутноглазая Ата, рассудка лишающая - забери у них волю и разум!
   О бессмертные братья и сестры, кто ни есть в преисподней и над облаками - поддержите меня! Помогите Дионису!
   И тебя это тоже касается, винторогое древнее чудище, наводящее на земнородных беспричинную жуть - обрати ее против титанов, что уже простирают ко мне когтистые лапы...
   Пан великий - ты слышишь молитву?
   Вы - слышите?...
   О, какая священная тишь. Будто в храме. Лишь редкая птица вспорхнет иногда с пламенеющей ветки. Или пискнет грызун меж корней. Шуркнет лис или скрадкая лань. Шелестнет в колючках змея, на осеннем солнце пригревшаяся.
   Но - ни слова меж человеками. Даже стук копыт - без обычного звона: в старом русле больше песка, чем камней. Все молчат. Кто-то думает, кто-то дремлет в пути, кто-то молится вместе с царем...
   Оттого так внезапно и страшно врезается в тишину - некий гул. Непонятный, неясный, несущийся издалека, но растущий и прииближающийся. Словно воды умершей реки пробудились и хлынули вспять - и помчались к истоку, бурля и шипя, и - вот-вот затопят коней, колесницы, повозки и всадников...
   Развернуться тут негде. Можно лишь приказать - "Кто сумеет - спасайся!" - и броситься в стороны, врассыпную рассеявшись в полумраке червонных лесов и в косматых утробах ущелий.
   Гул растет.
   Митрадат разжимает уста, чтобы крикнуть - "Тревога!" - но... На него выносятся - первые. Арменийцы! Их лошади в мыле, всадники еле держат поводья, очи выпучены, платье пахнет потом и кровью...
   Увидев царя, они с воплями рушатся наземь. Ничего не в силах сказать. Но ему уже ясно: случилась беда. Сколь ужасная?... Эти не отвечают. Лишь - следующие, не такие измученные, хрипло выдавят: "Царь, всё погибло. Город пал. У нас нет больше рати".
   "Где - Тигран?!" - заорет он как бешеный.
   "Там", - укажут назад.
   Торопливо влекомый под руки приближенными, без доспехов и шлема, с непокрытой седой головой, весь растрепанный, спотыкающийся на дрожащих ногах, загребающий сапогами песок...
   Ты ли это, владыка Востока?
   "Всё пропало!" - с плачем провозглашает Тигран, увидав пред собой Митрадата. - "Горе мне! Ты был прав: это... это не люди, а - демоны! Никакого сражения не было - был коварный обман и жестокий разгром! Я повержен - не силой, а хитростью! Почему я тебя не послушался, мой Митрадат! И не внял советам Таксила! Ты теперь никогда не простишь меня, ибо всё потеряно, всё, и лишь я виноват"...
   Царь царей повергается на белесые камни - и плачет.
   Митрадат нисходит с коня. Поднимает Тиграна, прижимает к груди - и отчетливым голосом, дабы ближние слышали и могли передать самым дальним, начинает свои утешения:
   - "Друг мой, зять мой, собрат мой, возлюбленный родич - опомнись! Мне ли нынче тебя укорять - за нечаянное поражение? Да и мне ли тебя осуждать - за геройство твое и стремление к наискорейшей победе? Что прикажешь - прощать? Твою доблесть? Твое благородство? Твою верность союзнику, оказавшемуся в самой тяжкой беде? Твою преданность мне?... О нет, Митрадат не из тех, кто не помнит добра и злорадствует над поверженным! Митрадат будет плакать с тобой, коли это поможет унять твое горе - но из уст его ты не услышишь ни слова упрека! Кто еще понимает тебя, как я? Только я никогда не отчаиваюсь, и тебя призываю: воспрянь! Ты в миру не один, у тебя есть друзья, у тебя есть - твой Митрадат! Наши плачи - на радость врагам, а уж им, поверь, рано радоваться, ибо мы теперь вместе - два тигра, два барса, два льва, два царя, Митрадат и Тигран! И для нас - ничто не потеряно!"...
   Кроме войска Тиграна. И - Тигранакерта.
   Ну и что?
   Войско можно снова набрать, были бы деньги и время. А за город Евпатор не стал бы так сильно переживать. Отольется Лукуллу такая победа: сейчас легионы разграбят столицу вместе с окрестностями, а к зиме им станет нечего жрать ...
   - Не... потеряно? - вопрошает со стоном Тигран.
   - Да! - гремит Митрадат. - Ибо всё, что ты видишь перед собою - твое! Люди, кони, оружие, хлеб... А главное - сам я твой! И готов послужить тебе телом, духом и разумом! И - вот этим мечом! Приободрись, Тигран: у меня есть прекраснейший замысел! Рим повергнется ниц перед нами! И победой упьемся - вдвоем! Ты - и я!...
   Снова слезы и снова объятия.
   Только тут Митрадат замечает, что Тигран - без венца и без царских знаков на платье. И вполголоса спрашивает: "Где твоя диадема? Повяжи ее, ты теперь в безопасности, и негоже тебе обнажать свою голову перед целой толпой"... А Тигран ему - еле слышно: "О боги... Не знаю... Я отдал венец моему... твоему... Клеопатрину сыну... Да где же он, кто-нибудь скажет?!... Сын мой - жив или мертв?!"...
   Еле жив. Полумертв. Посиневший от страха, стыда и усталости, сын Тиграна и внук Митрадата подходит к царям и, глотая слова со слезами, кается: "Я... пришлось передать диадему... Арсаму... а он... его... он упал"...
   Приближенные обращаются в слух. Назревает скандал. Царь царей заметно взъяряется, и сейчас он накинется на юнца, вымещая на нем поражение, дед начнет за него заступаться и...
   Только этого недоставало!
   Митрадат пресекает спор двух Тигранов - и вновь обращается к зятю: "Оставь его! Что диадема - если сам ты жив, и цел, и не ранен? И с тобою - твои сыновья, твоя радость и упование! Ай, не нам, старикам, верно знающим цену вещам, сокрушаться о жалких прикрасах! Не тряпица же, ярко сверкающая - сотворяет царя! Боги - с нами, Тигран, пока мы поступаем - по-царски!"
   Арменийцы, желая подбодрить своего государя, начинают кричать ему славу, а понтийцы - рукоплескать Митрадату, умеющему даже в столь незавидный час говорить так сладко, так складно...
   Митрадат еще раз прижимает Тиграна к себе, притворяясь, кто покрывает сочувственными лобзаниями, но на самом деле шепча ему на ухо:
   - "Не безумствуй, возьми себя в руки, скоро мы всё поправим... Лишь слушай меня! С твоего позволения я отправил послов в Ктесифон, к столь любимым тобою парфянам".
   - "Да? И... что же?"
   - "Фраат написал, что согласен с тобой помириться и вступить в наш союз против Рима, если"...
   - "Если?!"...
   - "Ты отдашь ему Месопотамию".
   Возмущенный Тигран порывается разомкнуть объятия. Тщетно: царь Митрадат много выше, сильней, мускулистее - и на десять лет помоложе Тиграна. Обвивает его - как дракон, как упырь, как удав. И вливает в Тигранову душу - соблазнительный яд:
   - "Да не рвись ты, послушай! Что стоит тебе - обещать? Это просто политика! Дав обет, никогда не спеши выполнять. Ну, а вынудят выполнить - тоже не горе: отвоюешь назад, когда страсти улягутся. А не станет тебя - завещаешь борьбу сыновьям. Заодно будет повод прославиться. Но сейчас умоляю, Тигран, дай согласие! В нашей власти свершить небывалое: ополчить против Рима - Восток! Весь Восток! От Пергама до Парфии, от сирийских пустынь до хребтов Париадра! Понимаешь, Тигран?!"...
   - "Понимаю".
   Но оставь меня, аспид речистый, закулисный игрец, всех волнений в миру возбудитель, приставучий как смерть, как судьба, как чума... Дай подумать, дай хоть вздохнуть...
   - Боги неба, будьте свидетели! - говорит Митрадат, вцепившись в Тиграна. - Я клянусь: до последнего вздоха не оставлю тебя, друг моя, зять мой, союзник, соратник, царь, герой, каких мало рождала земля!
   До последнего вздоха? Чьего же?...
   Но толпа рукоплещет, кричит, бьет мечами в щиты, веселясь обретенной надежде, восторгаясь речами Евпатора и дивясь на картину возвышенной дружбы между зятем и тестем. Опьяняясь радостной вестью, стократно повторенной эхом ущелья: "Он сказал - ничто не потеряно!!"...
   Кроме войска.
   И Тигранакерта.
   И венца, коим был в Вавилоне увенчан - Тигран, царь царей.
   Сей позор можно смыть только вражеской кровью.
   Так упьемся же ею! Он прав! Будь что будет!
   Поднимем - Восток!
  
  
  
  
  
   "Царь Митрадат Евпатор Дионис - царю Аршаку Фраату.
   Приветствую.
   Рад, что ты благоденствуешь, и желал бы тебе благоденствовать вечно. Только нет в том прочной уверенности, ибо злейший враг уже приближается к Парфии. Между тем победа над этим врагом снискала бы вечную славу тебе и навеки избавила бы твое царство от бедствий. Если бы угроза не была столь большой, а участие в общей борьбе не влекло бы великую пользу - неужели дерзнул бы я потревожить тебя описанием собственных горьких несчастий?
   Ты, быть может, ответишь: "Какое мне дело? Римлян я доселе не знал и знать не желаю". О Фраат, о собрат мой, война неизбежна, и причина ее только в том, что ты - царь, а они - хищный сброд без роду и племени, расплодившийся всем на погибель как позор и чума Ойкумены. Никогда эти алчные выродки не терпели соседства царей, а особенно - преуспевающих. Зависть и чужехватство у римлян в крови, ибо всё, чем они обладают, добыто захватом либо обманом: и земля, на которой стоит самый Рим, и боги, похищенные у этрусков и эллинов, и владения в дальних странах. Никакие обеты и клятвы для римлян не святы. Кто не раб им - тот враг. Сколько славных царей были ими затравлены! Антиох Великий, Филипп, сын Филиппа Персей, Пирр, Югурта, Эвмен, Аристоник... Да хоть памятный нам Никомед, после смерти коего они ринулись грабить Вифинию на глазах у наследника! Я сказал бы и о себе, только следует ли?...
   Думаю, следует. Посему - напомню известное. Хотя я никогда не имел с ними общих границ, они питали ко мне неизбывную ненависть. Я был слишком богат, удачлив и счастлив во всех начинаниях. И хотя я ничем не обидел их, они жаждали моей смерти, ибо я не желал быть рабом. Они вынудили Никомеда напасть на меня, мне пришлось выдворять его силой, за что меня тотчас же объявили врагом. Я разбил Никомеда в Вифинии, а легата Аквилия в Азии; я сумел завладеть и Пергамом, и большею частью Эллады - но мне изменил мой стратег Архелай и союзники, не приславшие вовремя корабли и войска.
   Когда вспыхнула эта война, я легко одолел Марка Котту, увел его флот и едва не взял город Кизик. Победил же меня не Лукулл - победила зима, небывалая по холодам и породившая голод в лагере и предательство ближних. Я, однако же, уцелел и не сдался. Под Кабейрой я дважды их побеждал. Лишь задержка Тиграновой помощи и внезапный переполох в нашем стане заставили меня удалиться в Армению, чтобы зазимовать и сплотить вкруг себя всех соратников.
   Таковы, о собрат мой, дела. Рассуди теперь сам, что тебе суждено испытать в одиночестве, если ныне мы, трое царей - ты, и я, и Тигран - не поборем этой напасти. Или ты доселе надеешься, что огонь, охвативший соседние царства, не коснется тебя?
   Не надейся, Фраат.
   Ибо ты - силен и богат. Независим и счастлив. Сего предостаточно, чтоб Рим ополчился против тебя. И не дай обмануть себя лицемерными обещаниями. Нам, царям, нечего ожидать от римлян, кроме ненависти и обмана - а потом и войны, как бы мы ни пытались ее избежать. Уничтожить захватчиков, отомстить им за наших собратьев - наше право и долг. Разве это так невозможно - окружить изнуренные безуспешной войной легионы, перебить их как бешеных псов и вернуть нашим царствам покой и свободу? Сами боги вменяют тебе, о Фраат, быть с царями - против разбойников. Не ласкайся надеждой, будто тебя пощадят, если ты сохранишь безучастие. Не судьба Митрадата с Тиграном решается ныне - а твоя же судьба. И судьба твоей Парфии. Поразмысли - и действуй так скоро, как сможешь.
   Прощай". ?
  
  
  
  
   58. Митрадат не участвовал в битве, ибо Тигран не стал его дожидаться, и оба царя повстречались лишь после Тигранова бегства. Царь Великой Армении горько оплакивал свой разгром и утрату венца; Митрадат же, обняв, утешал его, ни за что не коря, а напротив, хваля его доблесть и храбрость. Убедившись, что Митрадат превосходит его искушенностью в ратных делах, царь Тигран покорился ему и дозволил отныне распоряжаться войсками. Митрадат между тем предложил предерзостный замысел: попросить о союзе и помощи повелителя Парфии, коим был тогда царь Фраат - а самим начать завлекать легионы Лукулла вглубь страны, не давая сражений, но губя их безжалостно и ежечасно, не давая пополнить припасы, нападая на них по ночам и вселяя в римлян отчаяние.
   59. Император Лукулл понимал, что участие Парфии в этой войне может стать для него роковым. Потому он немедля отправил к Фраату своего легата Секстилия, дабы тот убедил царя сохранять невмешательство или даже склониться на сторону Рима. Царь Фраат, как истый парфянин, вел с послами искусные игры: он каждого встретил с почтением, каждому обещал предоставить просимое, но предпринять ничего не спешил. От Секстилия не укрылось, что прежде него в Ктесифон приезжали послы Митрадата с Тиграном, и Фраат говорил с ними так же любезно, как с римлянами. Ничего не добившись, Секстилий вернулся к Лукуллу и с негодованием рассказал ему о Фраатовом хитром двуличии. И Лукулл, распаленный гордыней, опрометчиво громко воскликнул: "Надо будет его проучить! Неужели парфянин не видит различия между мной, императором римским, и царями, которых я без особых усилий разбил? Мы заставим Фраата раскаяться в этакой низости! Если я победил Митрадата с Тиграном, то смогу и его победить!"
   60. Эти речи Лукулла разнеслись по римскому лагерю, и солдаты сочли их объявлением новой войны, уже третьему по счету противнику. Тотчас поднялся ропот в войсках. "Наш сенат, - говорили они, - посылал императора воевать с Митрадатом в Вифинии, но никак не с Тиграном в Армении, и тем паче не с каким-то Фраатом в неведомой Парфии". Старики предвещали: "Мы все погибнем в пустыне и станем добычею хищников, ни один из нас не вернется в Италию, ибо эта война незаконна и неугодна нашим богам". Молодые же воины обвиняли Лукулла в корысти и алчности: "Для чего ему третий враг, если он не добил Митрадата с Тиграном? У Фраата что - больше золота, статуй и ваз? Всё равно нам из них ничего не достанется, наш удел - только битвы и тяготы".
   61. Я слыхал, будто весть о походе на Парфию разгласил Публий Клодий, который потом уверял Лукулла, что совсем не желал ему зла. Но влияние на войска эта весть возымела ужасное. В некий день, когда император велел сняться с лагеря, два легиона, состоявшие из фимбрианцев, отказались повиноваться, объявив, что скорее останутся без полководца, чем пойдут в ту страну, куда их не слал ни народ, ни сенат. У Лукулла не было средств усмирить бунтующих силой. Он собрал фимбрианцев на сходку и долго их убеждал, что не думал вести их в соседнюю Парфию, и что целью его была, как ручался он, Артаксата, куда после битвы удалился Тигран и где веками копились богатства. "Взяв стариннейший город Армении, - обещал Лукулл легионам, - вы вернетесь домой, отягченные золотом". Пошумев еще несколько времени, фимбрианцы ему покорились, хоть и шли в поход с неохотой.
   62. В том году зима наступила в Армении рано и была несказанно суровой. Не успели селяне собрать урожай, как упали снега, и до самой весны чередою шли непогоды: то дожди со льдом, то жестокий мороз, то свирепый ветер, срывающий кровли, то туманная грязная оттепель. Войско римлян, совсем не привычное к лютому холоду и к отсутствию торных дорог, стало бедствовать. Кони падали, выпил студеной воды и изранив ноги об лед; вьючный скот, получая труху вместо должного корма, болел или околевал; люди мерзли, ночуя в горах на снегу, заражались болезнями, каковых латинские лекари не умели ни распознавать, ни лечить - да и если умели бы, было нечем. И каждую ночь арменийские лучники и понтийские всадники по приказу царя Митрадата истребляли римлян и в лагере, и на подступах, и на всех дорогах и тропах. Каждый день и каждую ночь легионы теряли по нескольку воинов, и на каждой стоянке римляне хоронили своих мертвецов.
  
  
  
  
   Ну и темень, ну и погода - то ли град, то ли снег, то ли дождь, то ли смесь всякой мерзости: испражнения бурного неба... Ветер крутится словно бешеный, струи хлещут наискось - потому не спасает ни шерстяная туника на тебе, ни кожаный плащ с колпаком, весь подбитый мехом, ни сапоги: выйдешь - вымокнешь вмиг и жестоко продрогнешь.
   Выходить из палатки, где все-таки сухо и отчасти тепло, Лукуллу не хочется. Но не выйти нельзя: это долг.
   Антиох заболел. И наверное, скоро умрет. Весь горит, задыхается, корчится...
   И Лукулл себя чувствует виноватым перед философом. Они стали друзьями давно, еще когда Сулла готовил осаду Афин. Было несколько странно, но лестно, что молодой и ничем пока не прославленный римлянин Луций Лициний Лукулл покровительствует знаменитому Антиоху из Аскалона, книги коего изучают юноши в школе. Антиох тогда сблизился также с Гаем Коттой, ныне покойным, и с Титом Помпонием. Но Лукулл был единственным, кто сделался Антиоху патроном. Ради этого Сулла оставил нетронутыми Антиохову библиотеку и дом. Потому спустя несколько лет Антиох не мог отказать своему покровителю в просьбе - украсить собою поход. Для чего? Описать для потомков Лукулловы подвиги? Это - тоже, но, соблазняя философа, сам Лукулл говорил о другом: "Ты увидишь падение Понта и нашу победу над злейшим врагом; пред тобою откроются тайны Востока; ты станешь богатым как Крёз, ибо я уделю тебе щедрую долю добытых сокровищ"... Соблазнил. Обольстил. Приневолил. Увез. Сколько раз по пути Антиох принимался ворчать: "Ох, Лукулл, с меня бы довольно, отпустил бы меня на покой"... А Лукулл принимался опять за свое. Убеждал, ласкал, уговаривал. Как молил Антиох не тащить его на зиму глядя в горы, а оставить в Тигранакерте: "Не Афины, конечно, но все-таки - город"... Словно чуял, что кончится плохо! Но Лукулл даже тут не внял его просьбам. Нет, кричать, укорять или гневно топать ногами император не стал - он совсем не такой человек - но взмолился отчаянно, не скрывая прихлынувших слез: "Друг ты мой!... Не бросай меня!... Если б знал ты, как я одинок!... Эти сволочи, гекатонхейры безмозглые, строят козни против меня, издеваются, ядовито клевещут, злословят! А родня - оба Клавдия, Аппий и Публий! Я пригрел в своем стане двух змей, и они при малейшей оплошности рады ужалить меня... Антиох, ты единственный мне - как отец или брат! Если ты оставишь Лукулла - все оставят!"... - "И Архий?"... - "Не знают. Человек он премилый, и поэт неплохой, но... как будто дитя. Он пойдет, куда ни поманят. Нынче - я, завтра кто-то другой"...
   И философ разжалобился.
   А теперь - еле жив. Кашель рвет ему легкие, жар сжигает нутро. Он погибнет. Возможно, сегодня же. Или завтра. Почти всё равно.
   Но Лукулл не уснет, пока не повидает его. Не простится со стариком. со своим Антиохом, о боги!...
   Кстати: если уж вышел под хлещущий дождь, нужно было бы для порядка проверить посты. Невзирая на эту погоду, враг всегда наготове. Недавно Лукулл приказал ставить лагерь в укрытии, под скалой. Так варвары сбросили сверху несколько валунов. Покалечили десятерых и убили - троих. А вчера на рассвете, когда ветер стих и дождя еще не было, арменийские лучники обстреляли издалека постовых. Одного - наповал, другому разбили ключицу. И пока собирали погоню, арменийцев и след простыл. Им-то обледенелые горы - дом родной, они знают все перевалы и тропы. Ничего, еще два перехода - и увидим вдали Артаксату, ее древние башни, дворцы и сады... Да, увидим, если опять - не буря со снегом, не град, не туман, не вселенская мгла, сотворяющая неразличимыми землю и небо...
   Так. Костер. У костра - охранники лагеря. Теплый тесный кружок. Шлемоносные, широкоплечущие, хрипло гогочущие. Непрошибные гекатонхейры. Урановы дети, мятежные слуги богов... Императору очень хотелось бы - как ни в чем не бывало - подсесть и погреться у пламени. Снисходительным ухом послушать солдатские сальные байки и грубые песенки. Отпустить пару шуточек, тонкой соли которых эта чернь не оценит, но все-таки благодарно заржет...
   Никогда такого не будет. И - не было. Появление императора вызывало всегда у солдат отчужденное недоумением. "И чего он приперся? Служим справно, деремся как львы - так чего ему надобно? Шел бы к грекам своим, грамотей напомаженный"...
   Антиох - умирает.
   "Сейчас, - говорит Лукулл про себя. - Я сейчас приду. Только надо... проверить".
   Посты? Да нет. С ними ясно. Не спят. Понимают: любая небрежность смертельно опасна.
   Надо сделать другое. Пользуясь этой мглой, подглядеть и подслушать тихонько, о чем же они меж собой говорят. Ведь вокруг императора с неких пор словно заговор. И никто из легатов, военных трибунов и центурионов ничего открыто не скажет. Могут что-то сказать только спутники-греки - друзья вроде Архия и Антиоха или рабы вроде верного Менедема. Но при греках гекатонхейры угрюмо молчат.
   "Гы-гы-гы!" - "Хо-хо-хо!" - "Ух ты!" - "Надо же, дрянь!" - "Да пошел он"... - "Еще чего не хватало!"...
   Сомкнулись и снова шепчутся. До Лукулла доносятся лишь разрозненные слова, непонятно, к чему относящиеся.
   Чтоб узнать, он подходит поближе. Вдруг один из солдат, обернувшись, замечает его и орет остальным: "Император пожаловал!" Сразу - смолкают. Встряхнувшись, встают перед ним, изображая старания, но двусмысленно ухмыляясь. Но от взора его не укроется, что за спинами стражей проскальзывает чья-то тень в плаще с колпаком.
   - Кто тут был? - вопрошает Лукулл.
   - Так, товарищ один, - отвечает старший. - Бессонницей мается.
   Лжет - в глаза своему императору. Уж ему ли не знать их повадки! Доброй волей ни один из этих скотов не покинет ночью палатку ради дружеского разговора. И тем паче - в такую погоду. Нет, какие-то темные тут назревают дела.
   И Лукулл, собиравшийся по-отечески приободрить промокшиъ соратников и по-свойски присесть у костра, свирепеет от этакой наглости.
   - Чем вы тут развлекаетесь? - строже прежнего вопрошает он.
   - Чем положено: службу несем! - отвечают ему хамовато.
   - Службу - Бахусу? - иронизирует император, принюхавшись к их хмельному дыханию. - Ну-ка, с чем у вас котелок...
   - Кипяточек, погреться, - они издеваются.
   - Греться будете под Артаксатой! В сражении! - гневно вспыхивает Лукулл.
   И, поддев сапогом котелок, разливает вино на уголья.
   Раздается яростный шип, будто бы из змеиного логова.
   Совершенно пьяный солдат, опираясь на плечи приятелей, озверело рычит на Лукулла:
   - Т-ты! Д-дерьмовый слюнтяй!... Мы тебя щ-щас взгреем! по-нашему! Ну-ка, братцы, вяжите его - да отправим Тигр-рану... в подарок!
   "Гы-гы-гы!" - "Га-га-га!" - отовсюду.
   К Лукулловой шее нагло тянется пясть - мускулистая и волосатая, с мерзко загнутыми когтями. Император отшатывается: вспоминает, что, выйдя в ночь, никого не взял в провожающие. Его ликторы спят, шум дождя и стучание града заглушит звуки схватки... Да и как с ними драться, с хмельными гигантами...
   "Эй! Назад! Что за шуточки!" - вдруг бросается кто-то, надвинувший мокрый колпак на глаза, между буйными гекатонхейрами и императором. - "Руки прочь, я сказал! А не то, Геркулесом клянусь, пропорю сейчас чье-то брюхо! Рехнулись вы спьяну?!"...
   Публий Клодий, - узнает Лукулл по голосу шурина. Но откуда он тут?
   "Я... пошел к тебе, мой Лукулл", - улыбается тот лишь одними губами, ибо взгляда не видно из-под нависающего колпака. - "Менедем мне ответил, ты вышел узнать, каковы дела Антиоха"...
   Он - лжет. Как и те, у костра. Плащ на Клодии - напрочь промокший, в сапогах похлюпывает вода, а замерзшие ноги невольно приплясывают. Чтобы вымокнуть так, нужно час проторчать под бушующими небесами, а вовсе не быстренько пробежаться от палатки к палатке. Может, он-то и был заводилой в этой компании? Бесполезно пытать.
   - Клавдий мой, возвращайся к себе. И скорее смени это платье. Я зайду к тебе для разговора потом, - говорит Лукулл очень строго. - Или, лучше, отложим: сейчас уже поздно, а завтра рано подъем.
   Солдатам же, вместо прощания, он бросает совсем уж сурово:
   - Завтра вы перед строем ответите, может ли называться римским воином тот, кто готов продать своего императора - за глоток дешевого пойла.
   Он ждет от них если уж не раскаяния, то хотя бы натянутого извинения.
   Но обидчик, едва не схвативший Лукулла за глотку, молчит. И молчат, настырно насупившись, тяжкорукие гекатонхейры.
   Он уходит туда, где лежит Антиох. Старый друг. Может статься, единственный в мире. Грудь которого рвется от кашля и выдавливает из себя вместо прежних высоких речей устрашающее "кло... кло...кло"...
   Клодий?... Аппий?... Публий?... Который?... Оба?...
   Впрочем, что Антиоху - до Клодиев. То Лукуллова боль.
   Антиоха - завтра - не будет.
  
  
  
  
  
  
  
   63. И когда до старинной столицы Армении, Артаксаты, оставалось лишь два или три перехода, легионы восстали и начали требовать, чтоб Лукулл вернул их назад. На всеобщей воинской сходке императора обвиняли в жестокости, жадности, своекорыстии и пренебрежении жизнями воинов. Распаленные гневом легионеры кричали Лукуллу в лицо, что он преднамеренно обрекает сограждан на смерть, ибо продался варварам, посылающим ему дорогие подарки, дабы он обходил стороной города и прокладывал путь по пустынным горам, где зимой не живут даже дикие звери. Императора обвиняли и в том, что он, ослепленный желанием славы и жаждой сокровищ, умышленно затянул на четыре года войну, замышлявшуюся как короткий поход против лишь одного Митрадата. Наконец, ему угрожали, что в тот день, когда кончится срок положенной службы - а тот срок уже приближался - легионы откажутся повиноваться ему и покинут его, ибо он издевался над ними и видел в них не сограждан, а тягловый скот.
   64. Бунт в войсках спас тогда Артаксату. Легионы не верили больше Лукулловым льстивым речам, и напрасно он им обещал все сокровища древней столицы Армении как награду за доблесть и верность. Император сумел овладеть положением, лишь поклявшись, что поведет войска зимовать в теплый край, в благодатную Месопотамию, составлявшую часть тогдашней державы Тиграна. Там римляне взяли приступом Нисибин, управлявшийся Гуром, Тиграновым братом. Стратегом у Гура служил тот строитель военных махин, Каллимах, что прославился обороной Амиса. Каллимаха, ненавистного римлянам, император казнил, но правителя Гура не тронул, отпустив его к брату и надеясь, быть может, что Гур убедит Тиграна заключить с Лукуллом если не мир, то прочное перемирие.
   65. Но Тигран был тогда преисполнен воинственности и во всем подчинялся царю Митрадату, все пророчества и обещания коего постепенно сбывались: Артаксата не пала, враг без боя ушел из Армении, понеся немало потерь, легионы возненавидели своего императора и готовы были предать его, пожелай он вновь повести его против столь ненавистных царей. И Лукулл, вставший лагерем в Месопотамии, мог лишь ждать, что вражда к нему постепенно уляжется - или требовать у сената себе подкрепления. Но, поскольку он находился столь далеко от Италии, это заняло бы много времени.
   66. Митрадат между тем перешел через Тавр и стремительно начал отвоевывать Понтийское царство. Всех, успеших признать над собою власть Рима, он нещадно карал за измену. Евпатория - город, построенный некогда государем у слияния Лика и Галиса - оказалась разрушенной до основания, ибо жители покорились Лукуллу без боя, испугавшись бедствий осады. Митрадат посчитал, что сей город уже не достоин носить его имя и не должен существовать. Амисенцам же, столь геройски сопротивлявшимся, царь воздал благодарностью, возместив, как мог, их утраты, а податей с этого города впредь обещал не взимать.
   67. Понт уже был объявлен провинцией Рима, но прибывшие для установления новой власти посланцы сената, именуемые децемвирами, удалились поспешно назад, ибо царь Митрадат возвратил себе всё, чем владел до начала войны. Его царство было разграблено, но сам царь, имевший в Малой Армении потайные сокровищницы, вновь был грозен, богат и влиятелен, а дабы пополнить казну, приказал своей коннице совершать набеги на пограничные земли Вифинии и Галатии.
   68. Под Кабейрой еще оставался легион под начальством Квинта Фабия Адриана - того самого, кто однажды разбил Митрадатов конный отряд и считал, что способен победить и царя: "ибо варвар не может соперничать с римлянами". В первой стычке царь был удачливее, и легат, потеряв до полтысячи воинов, отступил, чтоб спасти остальных, и бежал в сопредельную Каппадокию. Подкрепив свое войско наемниками - тысячами фракийцев и азиатов - Адриан вновь отправился в Понт и послал Митрадату воинственный вызов.
   69. Царь возглавил сражение сам, верхом на коне, возвышаясь над всеми, сверкая на солнце доспехами, увлекая соратников беспримерною храбростью и кипя вдохновенным весельем. Через краткое время Адриан был повержен и пустился бежать; от полнейшего уничтожения войско римлян спасла лишь случайность: царь, преследуя Адриана, оторвался от телохранителей - и был ранен стрелою под глаз и камнем, пущенным из пращи, под колено. Раны были, как сделалось ясно потом, не опасны, но от боли царь закричал, а подоспевшие телохранители помогли ему спешиться и понесли на руках, ибо кровь заливала лицо, а нога охромела. Беспокоясь, не насмерть ли ранен царь, его воины прекратили погоню за римлянами и вернулись в свой лагерь. Адриан же бежал, бросив мертвых и раненых.
  
  
  
  
   "О блажен, кто отмечен тобой, счастье огненное, велелепное"...
   Ай, как жжет и печет, будто солнца кусок ненароком сглотнул, и оно пронизало всю плоть, от макушки до пят... Ай, как дергает, выгоняя наружу - кипящую кровь! Словно в сердце - пожар!
   Дайте пить - царю Митрадату! Скорее - вина! И не сметь разбавлять, плутовское отродье... Раздери вас всех Ахриман, сколько - ждать?!...
   Он лежит - разъяренный и радостный. С распаленным рассудком, в котором проносятся словеса персидских молений, боевые команды, проклятия, здравицы, залихватские ратные песни... Он лежит - с перевязанным глазом, едва не проткнутым вражьей стрелой, и с надрывно болящим коленом, под которое угодил камень пращника. Ай, поймать бы обоих мерзавцев - живьем бы зажарил, клянусь Ахриманом! Ничего, далеко не уйдут, наши парни догонят и схватят - уж тогда мы заставим этого Адриана попеть-поплясать...
   "Царь мой!" - вносится в шатер Гипсикратия, сбросив на руки Битоиту свой шлем. - "Что с тобой? Сильно ранен?... Боги, как я не доглядела, оставила... Да чтоб я еще раз оказалась - не возле тебя! Где угодно!"...
   Уймись и не причитай надо мною, о женщина! Раны - это всё чепуха, заживут, но зато мы - восторжествовали! После стольких страданий, скитаний, терзаний, такого отчаяния! Эй, вина, кому я сказал! Дымно-огненного, черно-красного, с терпким привкусом крови...
   Он пьет, едва не захлебываясь.
   "Что там с глазом?" - пытает врача Тимофея неуёмная амазонка. Под повязкой не видно, какова нанесенная рана.
   "Ай, да цел он!" - отмахивается Митрадат. И хохочет: "А ты уже испугалась, что я окривел? Ничего, Филипп Македонский и без глаза считался красавцем, для мужчины важнее не это"... - "А колено? Чашка разбита?" - "Нет, ударило ниже... Не знаю, что там... Да, зверски болит, вероятно, буду хромать... Что ты охаешь, словно девица? Эка редкость, воина раны лишь красят, ты вспомни: твой брат"... Впрочем, лучше не надо - про Каллия, неизвестно, где он и что с ним; если до сих пор не дал знака - вероятно, погиб...
   "Я надеюсь, что государь очень скоро поправится, - говорит Тимофей, продолжая осматривать рану. - Кость цела, просто сильный ушиб; нужно время, покой и терпение"...
   Тут вбегает стратег Менофан, возглавлявший пехоту понтийцев:
   - Царь, ты жив?!
   - Ха, а вы что подумали?
   Одолевший "неодолимых" - выше смертных, и стало быть - богоравен и неистребим!
   - Менофан, ты мне лучше скажи: Адриана вы - изловили?
   - Нет, мой царь.
   - Почему?
   Митрадатов единственный незавязанный глаз - наполняется молниями. А из уст его пахнет грозой. Как же так? Ведь он уложил сотни римлян, тысячи - обратил в беспорядочный дёр, осталось - догнать и добить... Идиоты!! Раззявы!! Скоты!!...
   - Государь: войска беспокоятся. Адриана не стали преследовать, потому что многие думают, что... тебя нет в живых. Я как мог успокоил своих, но они послали меня убедиться...
   С ума посходили! Бесстыжие бредни - "убит"! Ничего даже близкого! Я - бессмертен, я только слегка поцарапан о жизнь, о железную жизнь, оттого - рад и яростен вместе! Жертвы жажду! Чтоб - соком из вражеских жил!
   - Менофан, Тимофей, Битоит! Поддержите меня, поднимите! Гипсикратия, плащ мне накинь! Диадему поправь! И - ведите!
   - Куда, государь?...
   - Показаться войскам!
   Одноглазый, как старый киклоп, и не могущий наступать на правую ногу - он является, опершись на дюжего кельта и вздыхающего врачевателя - к этим жалким людишкам, которые вместе с ним - геройская рать, без него - бестолковое стадо. Он выходит - и запускает в них хриплым и разветвленным ругательством.
   А в ответ - взахлеб - ликование: "Жив!... Жив - наш царь! Жив - Евпатор! Ура!... Победили!"...
   Стервецы.
   Это я - победил.
  
  
  
   70. В ту же ночь в царю Митрадату перебежали все наемники из поредевшего Адрианова войска и рабы, коим царь дал свободу и принял служить в свою рать. И легат Адриан оказался во вражеском царстве с ничтожным количеством воинов, большей частью израненных или охваченных страхом и совсем не способных сражаться. Ужаснувшись открывшейся перед ним смертельной опасности, он поспешно ушел к каппадокийской границе - и воззвал к Лукуллу о помощи, совершенно не зная, что император бессилен ее оказать, ибо два легиона перестали ему подчиняться.
   71. Зато в Каппадокии стоял легион, которым командовал Гай Валерий Триарий, досадовавший, что Лукулл послал его в это нищее царство, где после набегов Тиграна и владычества Митрадата больше нечего было взять. Царь Ариобарзан, давний друг и союзник Рима, был несостоятелен, и Триарию показалось, что Лукулл, обрекая его всю войну охранять столь ничтожного государя, поступил с ним неправедно. Потому, когда стана Триария достигли гонцы Адриана, направлявшиеся к Лукуллу, Триарий решил никаких указаний не ждать - а немедленно самому отправиться в Понт и разбить царя Митрадата.
   72. Битва между царем и Триарием произошла в середине Понтийского царства, близ города Зелы. Превосходно зная окрестности, Митрадат рассчитал ход сражения так, что царская конница расчленила войска неприятеля, загнала их в топкую местность и, отрезав пути к отступлению, порубила всех наголову. Сам Триарий бежал без оглядки, и ему удалось спастись, как и ранее Адриану, лишь благодаря той же самой отваге царя: вновь сражаясь верхом и ведя войска в наступление, Митрадат опять оказался ранен, на сей раз в бедро, и его, истекавшего кровью, сняли с коня, и понтийцы, тревожась за жизнь государя, прекратили преследовать недругов.
   73. Тот разгром был для Рима поистине страшен. Никогда еще со времен полной гибели войск Цепиона и Маллия от тевтонов и кимвров Рим не помнил такого позора и таких ужасных потерь. Ибо в битве под Зелой пало несколько тысяч легионеров, полтораста центурионов, двадцать три военных трибуна - а Триарий бежал, бросив лагерь со всею казной и оставив без помощи раненых. Сотни сдавшихся сделались пленниками, и немало из них захотели служить Митрадату. С покорившимися царь был милостив, но погибших врагов запретил хоронить, обрекая их души на вечную пытку посмертным скитанием, а тела - на зверопожрание.
   74. Царь воздвигнул под Зелой победные знаки на месте, где был его стан и, принесши богатые жертвы богам, объявил многодневные празднества в честь своего торжества. Утвердившись в Понтийской державе и изгнав отовсюду врага, он вернулся в Синопу и послал гонцов с этой вестью во все стороны света, благодарствуя тем, что ему помогал, и грозя расправой изменникам. Царь Тигран ликовал вместе с тестем, Махар же трепетал и раскаивался, что поспешно предал отца. Опасаясь возмездия, он забыл о прежнем намерении подчинить себе наше царство, сохранившее верность царю Митрадату.
   75. В Риме же воцарилось смятение. Хоть Триарий не слыл полководцем, равным Сулле и Марию, его числили даровитым военачальником, и ужасная гибель всего его войска казалась предвестием полного поражения Рима в войне с Митрадатом. И сенат, уже приготовившийся отмечать победу Лукулла, не ведал, что теперь предпринять. Шестилетний поход завершился для римлян плачевно. Митрадат, уже было изгнанный и едва не захваченный в плен, возвратил себе свое царство и выучился побеждать - а Лукулл был бессилен что либо сделать, ибо два его легиона, Триариев и Адрианов, оказались разбитыми и уничтоженными, а другие два, фимбрианские, больше не подчинялись приказам. В Риме начался ропот, народ возмущался бездействием консулов и нерешительностью сената. Наконец, созрело всеобщее мнение: Лукулла пора отозвать, заменив другим императором.
  
  
  
   ? Парафраза "Письма Митридата" из "Истории" Г.Саллюстия Криспа
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"