Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Пиршество титанов 5

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В Риме назревает заговор Катилины; Митрадат воцаряется в Тавриде, однако постепенно теряет сторонников и узнает об измене сына.


   Детский смех.
   Беготня. Стук упавшего мячика. Взвизг: "Ай, опять!"... Что - опять? Закинули мячик в бассейн? Перебросили через стену к соседям? Нет, игра продолжается. Милые девочки...
   Цицерон, отложив незаконченное письмо, улыбается звуками невинных забав, которым Туллия предается вместе с Помпеей, дочерью Гнея. Раньше дети не очень дружили, но теперь они учатся вместе, и Помпею всё чаще приводят побыть здесь после обеда, благо живет по-соседству. Сперва приводила - Муция, мать. Ныне - раб-охранник и няня. Заберут ее только вечером. Умная Муция сладко льстит Цицерону с Теренцией, уверяя, будто игры и разговоры Помпеи с их дочерью благотворно влияют на успехи и поведение девочки: "Туллиола - само совершенство, но иначе и быть не могло в столь почтенной семье"... Что же делать, когда - тут искусная Муция испускала тоскующий вздох - когда дочь успела забыть, что такое отцовские ласки: Гней так скуп на послания, а война на Востоке всё тянется; думали, он покончит с царем Митридатом за несколько месяцев, но гоняется за ним - третий год... Пусть уж Марк, давний друг императора, не оставит заботой Помпею, что растет сиротой при живом, но далеком отце...
   О коварная Муция.
   Марк ведь - знает...
   Нет, он и не собирался выведывать их семейные тайны, просто полюбопытствовал у Помпеи однажды, почему это мама сегодня сама не зашла. А ребенок признался: у мамы в гостях - "этот... самый".
   Гай Цезарь.
   Ах, вот как! И... часто такое бывает?
   "Да, часто. Нас, детей, тогда отсылают. Говорят, мы шумим и мешаем им... заниматься делами. Гней и Секст - у Метеллов, а я вот - у вас"...
   Так печально и кротко сказала Помпея.
   О, услышал бы это - отец!
   Написать ему? Предупредить?
   Но не бросит же распаленный ревностью Гней свою армию. Не помчится же мстить неверной жене и обидчику, позабыв о почти завершенной войне. Так зачем его зря огорчать? Чтобы он после ночи бессонных терзаний - проиграл Митридату очередное сражение? А потом изумленный Рим узнал бы, что царь натворил... боги ведают, что! Он способен на всё...
   Нет. Помпея нельзя отвлекать дурными вестями. Его милую дочь надлежит привечать и жалеть. А с Муцией обходиться по-прежнему. не хватало сейчас обозлить эту женщину! Она сразу натравит на Марка своих родственников Метеллов. Или - что гораздо опаснее - Цезаря. У которого в Риме соткана столь густая и хитрая сеть из постельных и дружеских связей, что притронься - и влип...
   Помни, Марк: это - Рим! Город, в коем ты человек хоть известный, но - без прочных корней и без бронзовых дедов с табличками - "консул какой-то", без родных - патрициев и миллионеров...
   А и ладно. Люблю тех, что есть.
  
  
   "Квинт приветствует брата Марка.
   День и ночь размышляя о возможности твоего избрания в консулы, я решил записать свои соображения - ты же знаешь, писать мне бывает легче, чем говорить. Вдруг они тебе будут на пользу?
   Помни прежде всего: кто ты, чего ты хочешь и где живешь. Каждый день повторяй про себя - "Да, я выскочка, но желаю быть консулом, ибо это - Рим!"...
   Посмотри же теперь, кто соперники. Гай Антоний и Катилина. Оба патриции. Ну, и что? Оба смолоду были убийцами, оба славились как лихоимцы, оба редкостные бесстыдники - стало быть, никому из них не поможет их древнее имя.
   У тебя же незнатность фамилии восполняется громкой молвой о твоем даровании, твоей честности и справедливости. И неужто тот самый народ, который доверял тебе защищать на суде императоров и консуляров, откажет тебе в избрании? Надо лишь позаботиться о снискании расположения всех почтенных семей и сословий. Будь всегда на виду, принимай у себя всех пришедших, всех проси о содействии, всем внушай, что всегда был сторонником лучших людей, а уж если когда потакал толпе - то не ради себя самого, а во имя Гнея Помпея, чья мощь теперь так велика и к чьей помощи тоже нелишне прибегнуть"...?
  
  
   Из палестры опять - перекличка девчушек.
   Что-то громко они расчирикались. Поругались? Вроде бы нет. Слышен смех. Перебрасываются мячом - и обмениваются задорными репликами: "А вот я... А вот мой"...
   Дальше не разобрать: тараторкины скороговорки.
   Любопытствующий Цицерон незаметно входит в палестру и встает за колонной.
   И охает про себя: вот хвастушки! Вот завирушки! Вот спорщицы!
   Туллия: "А мой папа лучше!"...
   Помпея: "Нет, мой!"...
   - "Мой - знатней всех ораторов, прошлых и будущих!"...
   - "А мой - величее всех императоров!"...
   - "А мой будет консулом!"...
   - "Подумаешь! Мой уже был!"...
   - "А на мне скоро женится Гай Кальпурний Пизон!"...
   - "А на мне - Фавст Корнелий Сулла!"
   - "Чем ты хвалишься! Сулла твой - сын тирана и негодяя!"
   - "Сама негодяйка!"
   - "Да что ты знаешь! Мне папа рассказывал"...
  
  
   Это - Рим.
   Надо срочно вмешаться.
   Даже в детские игры проник яд вражды и кипучая непримиримость. Туллиоле - двенадцать, Помпее - одиннадцать лет, а они уже - на свой лад всё знают, всё понимают, всё видят, обо всём берутся судить.
   Их ли суд - самый верный и справедливый?
   Цицерон прервет перепалку, помирит надутых подружек и быстро расставит всё по местам.
   Значит, так: Луций Сулла и вправду повинен в казнях множества граждан, в том числе и невинных. Но он совершал и другие дела - например, победил царя Митридата в Элладе и выгнал его из провинции Азия. Укрепил и сделал дееспособным сенат. Даровал италийцам полное равноправие. Написал и издал конституцию, по которой доныне живет государство. Позаботился о ветеранах, обеспечив им сытную старость. И - что важно! - добровольно сложил с себя безграничную власть, не польстившись на царскую мантию. Стало быть, спорить не о чем: Сулла был человеком жестоким и страшным, но принесшим отечеству пользу. Это главное. А уж Фавст, его сын, тот вообще непричастен ни к дурным, ни к хорошим поступкам отца: когда Сулла скончался, Фавст был маленьким, меньше вас, а теперь он прекраснейший молодой человек, храбрый воин, и надо молиться старательно за него и за всех, кто сейачс сражается против царя на Востоке.
   Вы поняли? И не ссорьтесь, пожалуйста, будьте в дружбе, как ваши отцы...
   Это - Рим.
   Речь - и меч. Мозг - и мускулы. Тога - и полководческий жезл.
   Цицерон - и Помпей.
  
  
  
   "От Марка Туллия Цицерона - императору Гнею Помпею, в Армению.
   Я тебя сердечно приветствую и поздравляю со всеми твоими победами. Не могу описать, сколь мне лестно, что я своей речью за твой империй способился стать причастным к великому делу, и твое торжество заставляет меня ликовать сильнее, чем прочих, и страстно ждать твоего возвращения.
   Но пока ты еще на Востоке, обращаюсь к тебе с доверительной просьбой. Мой друг Марк Порций Катон, который берется тебе переправить это письмо, уезжает сейчас по делам в Киликию и Сирию. Я надеюсь, что ты его примешь и не оставишь вниманием; сам-то он не без странностей и не любит просить за себя, а у вас там случается всякое"...
  
  
  
   Да. Это верно.
   Усмехается Гней, отвлекаясь от чтения.
   Се - Восток. Небо, воздух, земля - приучают к иному дыханию, прививают иные повадки. Европейцу, латинянину, горожанину - невозможно понять, как бывает на свете вообще - то, что тут случается запросто. Каждый день. И что в этих краях заурядно, как восход и закат, как потоп или засуха...
   Да, их можно понять - тех, кого потянуло из Рима сюда. Но неужто они полагают, что Восток теперь - наилучшее место для странников, путешествующих без надежной вооруженной охраны? Или это Лукулла расписал им, что война давно завершилась, цари переловлены, царства падают, словно спелые смоквы, к подметкам сапог?...
   Как не так! Митридат окопался в Колхиде, обласканный дикими варварами. И способен еще удивить нас какой-нибудь выходкой - безнадежной, конечно, но всё же...
   А иссохший от злобы Тигран - не желает сдавать Артаксату. Помпей не штурмует солицу Армении, бережет своих бравых парней, так что можно застрять в этой гиблой стране до грядущего лета. Но император отнюдь не бездельничает. Напряжение - каждый день. Боевые тревоги. Добыча припасов. Разведка.
   Помпею делать более нечего, кроме как принимать досужих гостей!
   Кстати: собственно, что за срочная надобность погнала Катона сюда в это время? До Армении, правда, Марк Порций еще не доехал, объявился лишь письмоносец: "Господин мой движется медленно, а послание, видимо, срочное"...
   Срочное? Это от Цицерона-то? Болтовня сплошная. Между тем на Востоке и в самом деле "случается всякое". И разумнее бы не соваться сюда всяким там Цицеронам-Катонам и прочим бесстрашным героям. Объяснить им, что ли, повнятнее?
   А, не стоит труда. Босоногий придурок Катон свою выгоду знает. И поездку предпринял не зря. Проклятущий царь Митридат распугал всех римских откупщиков, заимодавцев, банкиров, купцов - на огромном азийском пространстве. И кто первым вернется и отважится поместить капитал - скоро станет богаче любого царя. Ведь монархи, кто сумел удержаться на троне, обнищали донельзя, города в разорении, люд в одичании. Гней Помпей это знает, он сам уже выдал несколько сотен талантов - кому-то в подарок и в помощь, как доблестному Дейотару, а кому-то взаймы, как царю Ариобразану. Теперь и Катон нагрянул. Он весь в своего знаменитого прадеда: хмурый жилистый скряга, философ-торгаш. Ходит без башмаков и в залатанной тоге, зато миллионы ссужает - правителям Азии. Этот не пропадет ни в каких передрягах. И нечего печься о нем. Цицерон чересчур легковерен и дурацки отзывчив на вздорные просьбы. О себе бы побеспокоился.
   Да, так что он там пишет еще? Дочитаем, коли уж начали.
  
   ..."Мне приятно, что очень сдружились наши дочери. И надеюсь, что связь между ними не прервется и после замужества. Сообщаю тебе по секрету, что Теренция обратилась к гаруспикам, и они предсказали, что наступающий год для меня обещает быть крайне удачным. Посему я решил не откладывать свадьбу Туллии с Гаем Пизоном, а сам отважусь попробовать выставить кандидатуру на выборах в консулы. Как мы были бы счастливы, Гней, если б это совпало с твоим возвращением в Рим и с триумфом!"...
  
   Эка, вон оно что!
   Настроение императора резко меняется.
   Так-так-так. Цицерон метит в консулы! Вот причина письма. А делишки Катона - лишь повод. Оказия. Да неужто Марк Туллий уверен, что Помпея - легко обмануть? Наплести красивых словес, скрыв корыстную суть обращения? Почему он не пишет со всей откровенностью: помоги, мол, набрать голосов, у тебя ведь много сторонников?... Ишь, политик какой! Больно тонко придумано - и просить ничего не прошу, а само собою получится, никуда он не денется, Гней... И Помпея не чает души в его Туллии... Умилительно - просто до слез: дети - дружат...
   Болтун.
   Гней теперь сам не рад, что связался с ним, добиваясь империя. Речь бы мог сказать и Гортензий. Пожилой почтенный оратор. Да, сулланец, а что? Не палач же. Не казнокрад. Он не так бы, возможно, блистал и гремел, но зато и не стал бы потом притязать на Помпеевы лавры. Ну и наглость - "твое торжество", "моя речь", "наш успех" - чуть не "наша с тобою победа"!...
   Может, Марк Цицерон еще скажет, что война - приснилась Помпею? А царя Митридата разгромил - записной краснобай, щуплый выскочка-ритор, прошедший военную службу при штабе и ни разу не бывший в сражении?
   Ха, пора бы одернуть зазнайку.
   На послание не отвечать.
   Есть другие дела, поважнее.
   Сочинить, например, ультиматум Тиграну. Как начать? "Император Гней Помпей - царю царей Тиграну"... Да ну, много чести! Но просто "Тиграну" - негоже: их в Армении - два, тебя могут неверно понять... Хорошо, пусть - "царю", а себя обозначим "Помпеем Великим"...
   Марс их всех копьем порази!
   Экивоки да церемонии...
   Был бы тут Цицерон - взял бы в секретари.
   А Катона - в гонцы.
   Но - не более.
  
  
  
  
  
   134. Легионы Помпея прошли без боев по Великой Армении и встали у стен Артаксаты, где укрылся старый Тигран, царь царей, с Артаваздом, своим соправителем и престолонаследником. Между тем его сын Тигран со своими союзниками-парфянами перешел на сторону римлян, уповая на благодарность Помпея, который, как ожидалось, единым ударом низвергнет строптивого старца и отдаст Митрадатову внуку арменийский венец. Но Помпей предпочел не брать Артаксату, а бестрепетно ждать, пока царь, убедившись в безнадежности своего положения, не придет к нему сам, не станет пред ним на колени и не вверит себя его великодушию и милосердию
  
  
  
   О какая тоска. Хуже смерти.
   Спешить больше некуда.
   Царь царей едет медленно. В полном молчании. Облаченный в спекшийся пурпур, шкуры мертвых зверей и тяжелое золото. Он доподлинно знает, что перед ним лежит не просто дорога - а Путь Воздаяния. И ведет он - в Небытие. Где великий Тигран превратится - в жалкую слизь под тупым сапогом Победителя. Под стопами безликого Рока.
   Что же, он принесет эту жертву. Раз иначе нельзя. Вся душа восставала и буйствовала, но рассудок внушал: если ты покоришься, то, может быть, что-то и выиграешь. Ибо, как говорят на Востоке, живому псу лучше, чем мертвому льву. Лишь живущий вправе - надеяться. И разумнее поступиться царской гордыней, чем утратить - всё навсегда. Перед кающимся и молящим - мечи опускаются. В наши годы геройствовать глупо - не простят потом сыновья...
   Это - ради тебя, Артавазд. Я оставил тебя в Артаксате, объяснив, что боюясь отдавать тебя в руки врага. Сам я стар, и убить меня римлянам слишком мало чести и радости. Но поистине, о возлюбленный плод моей плоти, я боялся скорее - тебя. Твоей чистой юной горячности, твоих праведных уст и пророческих глаз. Я боялся, что при тебе - не смогу сделать то, для чего я - еду туда...
   Вверить жизнь мою, честь и венец - человеку без роду и племени. Чужеземцу, пришельцу, вторженцу.
   Покориться - Гнею Помпею.
   Но что же мне делать, когда войска у нас больше нет. Артаксата в осаде, с двух сторон - парфяне и римляне, с коими спелся тот гнусный предатель, истый внук Митрадата, которого я не хочу больше звать своим сыном - пусть он будет сын Клеопатры, Тигран...
   Боги, если вы есть, покарайте эту ехидну и ее змеиное племя! Поразите в утробу чудовище, породившее мерзкую нечисть! Будь он проклят, исчадие Архиманова черного семени! Да хотя бы лишь ради мести, ради сладостной мести тебе - царь царей согласится лобзать подметки Помпея! Он расстелется перед ним по земле, если это поможет дожить до счастливейших дней, когда ты, Митрадат, будешь выловлен, скручен, окован железом, помещен в звериную клетку - и выставлен всем на посмешище! Я хочу увидать - и увижу! - как ты в неуклюжих колодках станешь ползать на четвереньках, хватая скудный корм прямо ртом и вылавливая оброненный кусок - из своих испражнений... А вокруг будут корчиться от злорадного хохота римляне, улюлюкая и ставя на спор монетку: съест - не съест... Всё, всё, всё - ради мести тебе! Коли есть справедливость в миру, боги сделаю так, что ты, Митрадат - позавидуешь скорбному року Тиграна! Потому что твой собственный рок - ужаснет даже демонов Смерти!
   Скорей бы.
   Римский лагерь - рукою подать.
   Я нащупываю у себя за поясом складень: письмо императора. Там - ручательство, что со мною поступят "по-честному". И что сам Гней Помпей "обещает мне безопасность". Уж не ведаю, как понимать столь туманные речи. Когда мы остались с тобою вдвоем, Артавазд, и склонились над этим письмом, ты, я помню, презрительно молвил, смеясь: "Наш Помпей - не большой грамотей! Ясность слога - дело десятое, но ведь он даже школьных правил не знает. Погляди, вот тут "эпсилон" вместо "йоты"... А тут и глагол переврал... Дал бы лучше секретарю, не позорился бы"...
   Мальчик мой! Как же ты со своим блистательным разумом не постиг еще: что бы ни написал победитель - всё всегда неоспорно и правильно! Потому что он пишет не крохотным стилем - а тяжелым кровавым мечом! И черкает им не по воску - а по царствам со всеми их обитателями! А раздор с орфографией, сын мой, лишь подтверждает нам, что Помпей - не Лукулл, и на сей раз противник наш истинно страшен, ибо жизнь провел - в лагерях, походах, сражениях, а не в портиках риторских школ и не в тонких застольных беседах. Даже странно, что он сподобился выучиться изъясняться по-эллински - впрочем, это у них, говорят, среди знатных почти обязательно... Стало быть, послание подлинное. Только можно ли верить словам? Ни один из царей, воевавших до нас против римлян, не был ими помилован. Все погибли - не вынеся мук заточения или просто от рук палачей. Но ведь разве нет разницы между тем, кто признал себя побежденным - и тем, кто сражается до последнего воина?
   Будь что будет. И как хорошо, Артавазд, что тебя со мной нет. Так мне проще отважиться на великое уничижение.
   Если мне станут мстить после этого - это будет подлая месть.
  
  
  
   Начинается.
   Возле самого лагеря меня заставляют - спешиться.
   И вручить охране свой меч.
   Моя свита внезапно отказывается - в отдалении.
   Ей мерещится - я уже пленник...
   "Царь Тигран!" - запыхавшись, подскакивает прибежавший толмач. - "Извини, по уставу в наш лагерь никто не имеет права въехать верхом. Даже сам император. Пойдем, он уже поджидает тебя. А коня тебе после вернут. Как и меч, коли будет приказ".
   Никакого приказа не будет, о мой сын Артавазд!
   Ведь, питай ко мне Помпей хоть малейшее уважение - он бы встретил меня у ворот. И не дал бы глумиться надо мною невежам, которым я гожусь по возрасту - в деды! Сколько лет самому императору? Сорок два, говорят? А мне уже - семьдесят семь...
   Останавливаемся перед самой большою палаткой.
   Он - здесь?
   "Царь, войди и чуть-чуть подожди. Император сейчас к тебе выйдет".
   Жду.
   Выходит.
   О ученый мой сын Артавазд, знал бы ты, что ужасней всего - не чудовищное, а обыденное!
   Но про это еще не сложили трагедий.
   Рок является мне - в зауряднейшем облике смертного, в коем - боги свидетели! - ничего ни возвышенного, ни прекрасного, ни - да что там! - даже геройского - нет!... Встреться я с Помпеем в толпе - я бы даже его не приметил!
   И таков - их великий стратег?!
   Совершенно обычный мужчина сорока с небольшим - так и выглядит - лет. Крепко сбитый, среднего росту, чуть раздавшийся вширь, но не тучный, а скорей мускулистый. Слегка загорелый. Волосы светлые, а глаза темносерые. Выражение их непонятно: он щурится. Близорук? Или это - от света? Если бы не пурпурный плащ до колен с золотой бахромой и не полководческйи жезл, я и думать не смел бы, что это - тот самый "великий Помпей", не знававший еще поражений! Он ничем не отличен от прочих соратников. Кто помладше, кто почерней, кто повыше, кто поподжарее - ни на ком я не вижу примет никакого избранничества, как на нас, на царях. Все почти одинаковы. Стая!..
   Что же. Надо решаться.
   Я снимаю венец и протягиваю - императору.
   Он молчит и как будто недоумевает.
   Или ждет - еще более тягостных жертв?
   Хорошо. Я дойду до конца.
   Опущусь перед ним на колени.
   Я, Тигран, Царь Царей!...
   "Что ты делаешь!" - вдруг подхватывает меня железной рукой император Помпей, не позволив мне довершить преклонения.
   "Предаю себя в твою полную власть". - "Этих слов совершенно достаточно. А земные поклоны у нас тут не приняты". - "Мне неведомы ваши... уставы". - "Император - это не царь. И чужих венцов мне не надо". - "Но... чего же ты хочешь тогда от меня?" - "Ты явился на зов, изъявил мне покорность - прекрасно! Теперь, Тигран, я имею полное право заключить с тобой мир и... уладить ваши дела".
   Оказалось, о сын мой, что это был лишь пролог - к настоящей, отчаянной драме, столь жестокой, что лучше б меня растерзали на части!
   Император повел меня внутрь. Там, за пологом, были уже приготовлены три седалища.
   Для него. Для меня.
   И... для этого... Не хочу даже имя его повторять! Негодяй, что повел парфянское войско - против родины! Против отца!
   Я не сяду с ним рядом, Помпей. Никогда. И руки не подам. Ибо он мною проклят. И нет у сего человека отныне - отца.
   "Царь! Я требую, чтобы Тигран и Тигран - помирились. Таков мой приказ. И лишь только на этих условиях я согласен с тобой разговаривать. Иначе - война".
   Нет дороги назад, Артавазд. Царь царей уже так опозорен, что ниже - лишь ад...
   Сын-мятежник бледнеет перед горестным взором отца. Он боится его - ненавидя. Ненавидит - смертельно боясь.
   "Помиритесь же!" - снова грохочет Судьба.
   Пересилив взаимную ярость, два Тиграна, юный и старый, брезгливо сцепляют объятия, словно - внюхиваясь перед схваткой.
   - Ныне оба вы под покровительством Рим, - произносит, садясь между ними, Помпей. - Как я понял, вы оба желали бы поскорее покончить с войной...
   - Я и не начинал ее, видят боги! - взрывается царь царей, не выдержав надменного тона Помпея. - Ваш Лукулл беззаконно напал на меня! Я отстаивал свое право, а не воевал против вас!
   - Будь оно иначе, Тигран, я не стал бы искать примирения, - продолжает свое император. - Отчеты Лукулла пускай разбирает сенат, нас они никак не касаются. Но бесспорно одно: в той войне виноват Митридат - человек, которого мы...
   - Человек?!... Ты не знаешь его, коли так говоришь, император! Это - аспид, дракон, исчадие Тартара, бич народов, чума для соседей, позор для всей Азии - да пошлет ему небо возмездие, что достойно его злодеяний!...
   - В свой черед мы обсудим и это, - обещает спокойно Помпей. - А теперь возвратимся к делам.
   Это значит - к разделу державы.
   Се - конец Великой Армении.
   Помни это, мой сын Артавазд.
  
  
  
  
  
   135. И Тигран покорился Помпею, подвергнув себя жесточайшему уничижению: снял венец и уже собирался ниспровергнуться в прах возле ног императора - но в последний миг был все-таки остановлен Помпеем, заявившим, что не покушается ни на жизнь весьма пожилого царя, ни на царство. Но условия мира с Арменией были столь тяжелы, что Тиграну осталась лишь малая доля от великой прежде державы. Император заставил его помириться с Тиграном, Клеопатриным сыном, возвратить ему право наследовать трон и отдать в управление области, что граничили с Парфией.
   136. За войну против Рима обоим Тигранам назначалось выплатить пеню, с чем отец поспорить не мог, а вот сын дерзнул воспротивиться, говоря, что он как сторонник Помпея не обязан платить за ущерб, в коем он никак не виновен. И тогда император, много слышавший о вероломстве Митрадатова внука, обвинил его в неблагодарности, отобрал у него всё дарованное и велел взять под стражу. Царь парфянский Фраат, его тесть, пытался выручить зятя, предложив императору выкуп, но Помпей не без злого коварства заметил, что "отец ему много ближе по крови" - и коль скоро старый Тигран ничего не предпринял для спасения сына, Помпей объявил его пленником. И Тигран, сын Тиграна, вместе с матерью был доставлен позднее в Рим, проведен перед колесницей Помпея в триумфе - а после шествия сразу казнен. Клеопатру Помпей пощадил, но она умерла через несколько дней, не снеся заточения.
   137. Возвратив себе царство, Тигран, которому было под восемьдесят, передал всю власть Артавазду. Схоронив спустя некое время отца и восцарствовав единолично, Артавазд много лет колебался меж Римом и Парвфией, втайне мысля обоих могучих соседей своими врагами и мечтая обоим отомстить за отца. Когда против Парфии выступили легионы Марка Красса, Артавазд, как союзник, ему помогал. Но когда Красс и сын его Публий погибли в сражении, Артавазд справлял в Артаксате обручение младшей сестры с парфянским царевичем. После пира для всех представляли трагедию Еврипида - "Вакханок", и актер, игравший Агаву, вдруг исторг у зрителей вопль, полный ужаса и ликования, ибо вынес в последней сцене на блюде не маску Пенфея, а доставленную во дворец отсеченную голову старшего Красса. Полагаю, что делалось это не без ведома Артавазда, который был сведущ в актерской игре и в стихах. Он и сам не чуждался искусства и слагал на досуге трагедии. На мой вкус, немного ученые, но совсем неплохие, гораздо талантливей тех, что писаны римлянами. Нет нужды прибавлять, что и царь Артавазд оказался позднее низвернут, схвачен, приговорен и казнен по приказу Марка Антония в Александрии. Разумеется, не за стихи.
  
  
  
   Прорвались.
   Вот она, граница Европы и Азии: Киммерийский пролив.
   Царский лагерь стоит на мысу возле Корокондамы - городка на краю азиатской земли, населенного только торговцами и рыбаками. За проливом - предместья Пантикапея. Вечерами, кажется, видно огни на холме, где высится царский дворец. Там проводит бессонные ночи Махар. Здесь - чего-то ждет Митрадат. Сын, желающий смерти отцу - и отец, ненавидящий сына.
   Но пока ни один из них не наносит последний удар.
   Оба - ждут.
   "Кимме-рийский Бос-пор", - произносит задумчиво, как стихи, по слогам, Митрадат, созерцающий с берега мутно-желтый, как бычья моча, колыхливый пролив. Называемый именно так - "Путь быка" - со времен беглянки Ио. Потому что даже скотинка способна одолеть его вплавь. Берег - виден, ветер - не сильный, переправа - пустячная, если есть корабли. Корабли теперь есть, Митрадат их отнял у Кастора, архонта Фанагории. У кого бы теперь понабраться решимости?...
   "Путь быка". Подгоняемого остриями кинжальных жал и стрекалом Судьбы - на алтарь, где свершится заклание.
   Ибо сказано: здесь - твоя гибель...
   Ай, да ну вас! Не верю! Не должно этому быть! Кто желает - пусть мякнет в унынии, а вот мы еще поживем, пожируем, побуйствуем, и своими крутыми рогами - вспорем брюхо врагам, перережем брезливые глотки предателям! И взревем торжествуя - когда поползут по пескам - потроха из смрадных утроб! Вранам черным, чайкам прожорливым и степному зверью - на потраву!
   Последний рывок - и мы там.
   Это царство - мое. И дворец этот - мой. Вся Таврида - моя. Только взять. И возьму! Ведь со мной - моя рать. Закаленная как никакая другая. Превозмогшая все испытания.
   Эй вы, трусы, вы, горе-пророки, вы, плакальщики-причитальщики, раструбившие на весь свет, будто царь Митрадат - обречен! Вы, болтавшие, что пройти на Боспор вдоль Кавказа - никак не возможно! Хорошенько протрите пугливые зенки свои и узрите: свершилось! Вот - Боспорский пролив. Вот - Евпатор. Нас не так-то легко уничтожить! Мы еще поиграем - и выиграем!
   Предо мною в смятенье - Европа. Позади, затаив дыхание - Азия. Что ты смотришь очами тигрицы, ты, преступная мать, допустившая, чтобы сын твой, богами целованный - был затравлен стаей шакалов? Что ты смотришь? Он - выжил, он - вывернулся. Он - силен и свободен, опасен и грозен врагам. А ты?... Они гадят теперь в твое осиротелое логово и швыряют тебе за решетку лишь ошметки разбойничьей трапезы, ты же можешь лить выть, умоляя пощады...
   Не вымолишь!
   С Азией - всё.
   Плюнуть ей в бесстыжие очи - и забыть навсегда. Я - не твой, и ты - не моя. Мое царство - со мною, во мне; это ты лишилась - царя, а не царь твой - тебя. Я тебя - развенчал, и покинул постылое ложе твое, чтоб начать - всё сначала. Блуди, с кем желаешь! Ибо ты - не достойна меня!
   У меня еще есть, где укрыться. В Европе. В таврических землях, где с времен херсонесско-скифской войны и боспорского бунта Савмака не кипели бои, не пылали пожары, не рушились башни, не выли по мертвым их жены и псы...
   Где успели, должно быть, запамятовать, кто тут - истинный царь.
   Ничего. Я им скоро напомню.
  
  
  
  
   138. Вопреки ожиданиям римлян, Митрадат не остался в Колхиде, а решил идти на Боспор, хотя многими таковая затея считалась погибельной. Даже сам Митрадат в свои юные годы не смог одолеть этот путь по Кавказу к Тавриде, да и не было там никакого пути, кроме редких пастушеских или звериных тропинок, терявшихся в чащах и кончавшихся возле обрывов. Всякий миг стерегли путеходца напасти: то обвалы, то бури, то пропасти, то ледники, то хищники, то ядовитые гады, то разбойники, то племена, отличавшиеся небывалой воинственностью. Мой отец, принужденный пройти тем путем, признавался мне, что, пространствовав год в жесточайшей борьбе и лишениях, уже не надеялся выбраться оттуда живым, и что он никому не желал бы сего повторить.
   139. Митрадат совершал свой поход очень скрытно, и несколько месяцев ничего о нем не было слышно ни в Колхиде, ни в прочих краях, и уже возникла молва, будто царь умер или погиб. Ждали лишь подтверждения его несомненной кончины. Между тем, привычный к скитаниям в дикой глуши и искусный в умении прятать следы, царь то вел свое войско горами, то спускался к скалистому берегу и, наняв у разбойников лодки, укорачивал путь по воде - то опять углублялся в долины, где водилась разная дичь и росли лесные плоды. С племенами, столь ужасавшими прочих, он умел сговориться, применяя где силу, где хитрость, где дорогие дары. А иные и сами охотно ему помогали, ибо чтили как никого из окрестных правителей: Митрадат даже в бедствиях обладал умением вызывать не жалость, а трепет, поражая величием облика и могучей силой души. И когда этот царь, совершивший доселе неслыханное, объявился нежданно для всех в Азиатском Боспоре и двинулся прямо к проливу, на другом берегу началось большое смятение. Ведь для многих людей, даже и не любивших царя, Митрадат оставался законным властителем, а Махар - всего лишь изменником, променявшим узы родства на надменные милости римлян.
  
  
  
   "Гнусный предатель", - говорит Митрадат, стиснув зубы и сплюнув с обрыва. Мелководная муть, запах гнили от мертвых мидий и водорослей. До блевотины гадко. "Предатель"...
   В отдалении - ждущая свита. Поближе к царю - постоянные спутники: Битоит, Фарнак, Менофан и одетая воином, как в походе, но на сей раз без шлема - Гипсикратия. Ее волосы, начавшие понемногу седеть, выкрашены темнокрасною хной. И горят под изменчивым солнцем - как костер на ветру. Как пожар. Как факел.
   - Государь, он смертельно боится тебя, - отзывается Менофан. - Если б он не боялся, он давно перекрыл бы пролив: кораблей там достаточно.
   - Кто?...
   - Ну, этот... Махар.
   - Я сейчас не о нем, - возражет досадливо царь.
   - А... о ком же, отец? - тихо спрашивает Фарнак.
   - Мало ль дряни на свете!
   "Предатель". Это слово в устах Митрадата - приговор. Те, кто в силах понять, понимают, что это значит.
   - Царь мой, - все же пытается заступиться Гипсикратия, - он не так виноват, как она...
   - Ай, молчи! Ты не смеешь его выгораживать! Он был пойман в Колхиде - при бегстве! По закону военного времени я был вправе - глаза ему выколоть и зажарить живьем! Ибо так поступают с изменниками! Я же - цацкался с ним по-отечески, выяснял обстоятельства, снисходил к его дури и трусости, и держал при себе, и поил, и кормил... Всё напрасно! Он готов был оставить меня ради твари...
   - Она его мать, - робко напоминает Фарнак.
   На лице Митрадата вздуваются змеевидные жилы. Он страшен. И способен вцепиться звериною хваткой в любого перечащего. Будь то даже - любимейший сын.
   - Не тебе говорить бы такое, Фарнак, - полушепотом рыкает царь, пересилив гневный порыв. - Твоя мать не ропща подчинилась приказу: наша честь ей была драгоценней собственной жизни...
   И погибла как все - в Фарнакии.
   Царский сын - опускает глаза.
  
  
  
   "Лучше б ей не являться сюда", - размышляет в молчании угнетенная Гипсикратия. - "Или лучше, если явилась, не гневить его, от отчаянья - неумолимого... А еще бы лучше, забыв о былом отчуждении и о женской вражде, обратиться ко мне за советом. Я бы нелицемерно ответила: скройся с глаз государя, не то здесь случится неслыханно страшное, Митрадат, вопреки своей беспощадности, еще может простить самовольство, но предательство - нет, никогда"...
   Стратоника настигла супруга не вовремя. О попытке бегства Ксифара год назад из царского лагеря под Диоскуриадой тут почти уже не вспоминали. Царь держал его отъединенно от других сыновей, и цепей с него не снимал, но чурался чрезмерной жестокости: ел он сытно, спал на постели, услужали ему двое евнухов, приводившие иногда для забавы дозволенных государем рабынь. Митрадат, пожалуй, и сам не знал, как быть дальше со Стратоникиным сыном. До конца простить - не желала душа. А карать было, в общем-то, не за что. И, веди себя Ксифар столь же кротко и смирно, как до сих пор, Митрадат, возможно, смягчился бы. Царь отчасти был сам виноват в случившемся: отдал мальчика в полную власть обожающей матери, у которой он был - долгожданным, поздним, единственным. Вот и рос он, годами не видя отца - так откуда же взяться любви?
   Появившись в Фанагории, Стратоника оставила в городе слуг и отправилась к Митрадату одна. Неужели она понадеялась, что его ныне может растрогать память о бывшей их близости? Ей ведь больше пятидесяти, и от прежней ее красоты мало что сохранилось. Впрочем, царь в последние годы не глядит и на двадцатилетних юниц - у него другие заботы: выжить, вырваться, отомстить, победить...
   Без приказа и зова к царю никого никогда не пускали. Но она так стенала и плакала, что он сам соизволил к ней выйти. Оглядев ее всысока, проронил: "Здесь не место блудницам. Гоните паскуду подальше!" Стратоника упала пред ним на колени, растерзала хитон у себя на груди и вскричала, рыдая: "Казни меня, ибо я одна виновата! Но его, умоляю тебя, пощади!"... Царь скривился и отпихнул ее сапогом, проронив: "Каждый - каждый! - получит заслуженное"... О, когда бы он не добавил с недоброй усмешкой: "Твой ублюдок - уже получил"...
   Обезумевшая от ужасного подозрения и не знавшая истины мать взвилась на него: "Изверг! Зверь! Поклятый упырь! О, я чуяла, что опоздаю!.. Ах, Ксифар, ах, мальчик, зачем я тебя родила - от такого чудовища! Маги мне предрекали - он погубит тебя! Сколько лет я тебя берегла от него - но не уберегла! Кровопийца, что ты сделал - с ним, моим сыном?!"... И, мгновенно преобразившись из растоптанной жертвы в беснующуюся эринию, она ринулась, растопырив персты и оскалив клыки, на царя - чтобы выцарапать зеницы, загрызть, задушить...
   Хладнокровный удар Битоита метко сбил ее с ног и отбосил назад - на десяток шагов. Стратоника упала в пыль и закашлялась кровью.
   Царь сказал: "Посадите на цепь. Она, похоже, всбесилась. Мне сейчас недосуг. Как с ней быть, придумаю завтра".
   О, когда бы Ксифар, услыхав о пленении матери и приказе царя, не осмелился бы, превозмогши свой страх, попытаться той ночью увидеть ее, подкупив неподкупную - как оказалось - охрану!...
   "Предатель".
  
  
  
  
   140. Митрадат, не переправляясь через Киммерийский Боспор, обратился к Махару с посланием, в коем требовал, чтобы тот добровольно вернул ему власть, сам же либо покаялся и отдался в руки отца, либо выбрал бы участь изгнанника. Но Махар отвечал ему дерзко, что волею Рима он - царь, Митрадат же пусть удалится, куда пожелает, ибо он уже свыкся с бродяжничеством. Люди, посланные Махаром, отправлялись к царю Митрадату как на верную смерть, и весьма удивились, когда он, прочтя столь обидный ответ, не обрушил на них свою ярость. "О, не вам - бояться меня!" - успокоил их царь. - "Вы ведь служите своему господину и доставили мне, что приказано. А боится пусть - кто написал! Поезжайте назад, но сперва поглядите, как я поступаю с предателями. Даже если они - мои сыновья. Скажите Махару: у меня иссякло терпение, как иссякли слова. Завтра я начну переправу".
   141. При царе содержался в цепях сын его от старшей из жен, Стратоники - той самой, что выдала римлянам крепость, скрывавшую царский архив. Слишком поздно узнав, что царевич Ксифар оказался в руках у родителя, Стратоника отправилась вслед Митрадату, чтоб спасти от расправы безвинного, взяв вину на себя. Она долго искала царя по всему побережью Колхиды, и на горе свое догнала, когда он у пролива, разделявшего Европу и Азию, пререкался с Махаром - и Ксифарова участь была решена. По приказу царя его вывели на берег и закололи копьями на глазах у связанной и отчаянно воющей матери. Что потом с нею сталось, не знаю.
  
  
  
  
   Фарнак не из робких. За годы скитаний, разгромов, погонь - навидался всякого. Крови, трупов, отрубленных членов, зияющих ран. Начал думать уже про себя, что - бессстрашен. И ничто, кроме лютого холода или пылкой любовницы, не способно заставить его задрожать. Но сейчас его одолела не просто дрожь - а трясение. Будто всё внутри и снаружи колотится. Будто сам чернокрылый Танатос сел тебе на хребет в виде жуткого овода - и сосет твою кровь, замещая ее леденящим ужасом, заполняющим жилы и морозящим ребра. Этим ужасом полнится всё: и покровы над потною плотью, и самая плоть, от волос до ногтей, и сердце, и мозг, и душа - утерявшая веру в богов и бессмертие, ибо можно ли верить в такое - на бойне...
   Восхищение? Гордость? Любовь?...
   Всё обрушилось в прах, стало - страхом.
   Страхом - перед отцом.
   Царь стоит себе возле мутных вод, как стоял - неподвижно и отрешенно. И глядит, как отчаливает корабль, увозящий послов - на ту сторону.
   И Фарнак безумно боится, что отец сейчас - обернется. Увидит его. Или хуже: приблизится и возьмет его за руку, дико трясомую дрожью.
   Нестерпимо и невозможно.
   Соблюдая ненарочитость, Фарнак незаметно отступает чуть вбок и назад. Шага на три-четыре. Не более. И еще на один. И еще на полшага...
   Озирается: не заметил ли кто?
   И тогда его взор утыкается - в Гипсикратию. Она то же отпрянула - от царя своего. Тоже - губы кусает. Тоже - стынет от жути на знойном ветру. Тоже - смотрит не на Митрадата, не на дальний корабль, а на жалкое, ухватившееся в смертный миг за живот, бездыханное тело, на копья, воткнутые остриями в кровавый песок...
   Их глаза поневоле встречаются.
   И они прозревают друг в друге такое, что - дико словами назвать.
   "Страх" - не то, совершенно не то. "Ужас" - несколько ближе, но ощущаемое - много хуже обычного ужаса. "Отвращение"? "Омерзение"? "Ненависть"?...
   Нет. Пока еще...
   Стыд и страдание.
   Между каждым из них и царем Митрадатом отныне - стена.
   "Он нас спас, принеся эту жертву", - лепечет Фарнак, сам не зная, кого разумея - отца ли, Ксифара...
   "Да", - безмолвно кивает она.
  
  
  
   142. Услыхав рассказ очевидцев, лицезревших Ксифарову казнь, Махар преисполнился столь безумного страха перед неминуемой местью отца, что тем же вечером бросил Пантикапей и бежал, приказав напоследок сжечь все суда, стоявшие в гавани, дабы царь, пожелай он пуститься в погоню, вынужден был бы хоть сколько-то задержаться. Обогнув всю Тавриду, Махар пристал в Херсонесе и припал к алтарям, как молящий убежища. Власти города не отказались принять его, но когда через краткое время туда прибыли люди царя и потребовали, чтобы Херсонес его выдал, Махар предпочел покончить с собой, ибо знал, как отец беспощаден с изменниками.
   143. Так на старости лет Митрадат воцарился в Пантикапее, где когда-то растил его царь Парисад и где он с самой юности не был. Обуянные трепетом жители его приняли с почестями, но без радости, ожидая кровавых расправ. Митрадат сумел, однако, обуздать свою гневную мстительность и казнил только тех приближенных Махара, которых приставил к нему еще сам, провожая в Пантикапей из Синопы. Боспорян же, поступивших на службу уже по прибытии архонта, Митрадат отпустил, не чиня им вреда. "Первые, - объяснял он такое решение, - присягали на верность отнюдь не Махару, а мне, и карать их - мое священное право. Вторые же передо мной чисты, поскольку повиновались законному архонту, и не их вина, что Махар оказался предателем".
   144. Справедливость такого суда восхваляли все боспоряне. Но никак по-другому царь Митрадат, как правитель мудрый и опытный, повести себя и не мог, ведь иначе пришлось бы карать всех, кто знался с Махаром и был к нему вхож, а таких людей на Боспоре оказалось великое множество, в том числе самых знатных и состоятельных. Митрадат предпочел пощадить их, дабы сделать своими сторонниками и извлечь себе пользу из их благодарности. И ему удалось без малейшего сопротивления овладеть обширной страной. Царь устроил в Пантикапее свой двор и опять принялся набирать себе войско. Ведь война проив Рима отнюдь не закончилась, хотя император Помпей, словно бы позабыв о царе Митрадате, пребывал далеко на Востоке.
  
  
  
   Равнодушная, пыльная зелень пальм, прокаленные солнцем лавры, дурящие приторными ароматами смоковницы, каштан и миндаль, вездесущие мухи, жадный посвист дроздов или как тут они называются...
   Селевкидская Антиохия, дремучая сонная Сирия, вечное лето. Словно нет в этих землях ни смерти, ни тлена, ни времени. Ни рождения, ни дряхления. Если б только не старики, буро-скрюченные, как сушеные финики, и не юркие плутоглазые дети на улицах, уже выучившие, как сказать по-латински "господин", "дай денежку", "хлеб", "хорошо" и "спасибо" - можно думать, что люди тут не подвержены никаким переменам. Как песок, как застывшие в вечных позах растения. Но уж после зимовки легионов Помпея тут, глядишь, запищат, а потом и забегают сорванцы, не похожие ни на сирийцев, ни на эллинов, ни на евреев, и носящие странноватые для этих мест имена: "Гай", "Марк", "Децим" и даже "Тиберий"...
   Император Помпей усмехается, развалившись в плетеном кресле п благовонной тени дворцового сада. Если вдруг среди будущих деток обнаружатся "Гнеи", это - тезки, не более. Гней Помпей не аскет, но старается не особенно увлекаться восточными сладостями. Ни к чему подражать Митридату с Тиграном, которые чуть ли не в каждом городе содержали гарем, стерегомый свирепыми евнухами: царь ведь мог туда много лет на наведываться. Обнаруживая этих пленниц, Помпей отпускал их к родным, не притронувшись, хотя были меж ними прелестные - оба старых хищника, Митридат и Тигран, знали толк в юных ланях и сернах...
   Кто бы знал, скольких сил порой ему стоило проронить: "не хочу". Но ронял, отворачиваясь. Из брезгливости? Нет, из дурацких, о да, совершенно нелепых в военном походе, однако и неистребимых понятий - о долге и чести. На Помпея взирали не только его легионы. За любым его шагом и жестом следила - вся Азия. И - далекий, но бдительный Рим. Это значит - оскорбленный и жаждущий случая отыграться Лукулл, ревнивая Муция, языкастый Марк Цицерон, палатинские сплетницы, трое собтвенных подрастающих или вовсе подросших детей - Секст, Помпея и Гней, и еще...
   Были в Риме глаза - чернота зениц и ресниц, влажный холод непролитых слез, чуть заметные тени под веками... И чем дальше они становились от Помпея в пространстве и времени, тем настойчивее вспоминались наяву и во сне, и тем более сильно хотелось ему, чтобы именно эти глаза наблюдали за ним всякий час с соучастием и восхищением, чтобы были свидетелями всех деяний его - благородных, геройских деяний Помпея Великого! - всех побед, чистых, честных побед...
   Только даже беглая мысль о владелице этих глаз представлялась полнейшим безумием. И Помпей гнал сей бред от себя, вытравляя мечту из души едкой горечью воспоминания о единственном дне, когда он созерцал эти очи с восторгом и грустью - а они ни разу ему не ответили взором на взор... Чернота их была - точно мрак стигийских пучин, пожирающих все отражения... Глубина - как...
   Да хватит тебе! Спятил, что ли? Размяк от сирийского солнышка? Размечтался как новобранец, раскис от греческих книжек, где уж если любовь - непременно с первого взгляда и до самого гроба... Уймись! Что за дурость? Какой тебе - Стикс? Постыдись, а не то легионы полягут от смеха: у нашего Гнея, мол, нелады с головой - столько баб под рукой, а он грезит о тощей как жердь и носатой как сойка девчонке...
   Ну, не надо уж так. И нисколько она не похожа на жердь. Высокая, тонкая, стройная, трепетавшая в складках черных одежд - словно лилия у ревущих вод Ахеронта. И горбинка у ней на носу - восхитительно царственная, ибо род их восходит к царям и героям. И сама она ныне - три года прошло! - никакая уже не девчонка, а...
   Кто? Чужая жена? Мать орущих пузатых младенцев?... Ведь не может быть, чтоб она до их пор была девушкой!
   Ах, да что тебе за дело, Помпей. Твой империй, твой долг, твоя честь, твой очаг, твои - трое детей... Твоя - Муция, наконец! Ты - давно им писал? Из Армении? Летом?...
   Не осилив душевной борьбы, он встает, чтоб стряхнуть наваждение.
   Но, взглянув на террасу, выходящую в сад, застывает на месте, едва удержав подступающий смех.
   Картина - нелепейшая.
   Там, на лестнице, двое. Отпущенник Гнея, Деметрий, разряженный в изумрудный виссон, завитый как кукла и сверкающий полдесятком перстней - и римский сенатор Марк Порций Катон, босоногий, плохо побритый, в узкой изжелта-серой тоге с потускнелой красной каймой - тоге, как обычно надетой прямо на узловатое тело, ибо в этом роду испокон поколений - презирают любое белье...
   "Ты, быть может, смешон сам себе, а Катон потешает всю Азию!" - говорит себе мысленно Гней. Разумеется, незачем подражать азиатам и грекам, не знающим меры в уходе за собственной плотью и помешанным на драгоценностях, но...
   Се - Восток, дружище Катон. Здесь в почете - богатство и роскошь. И не думай, что ты укрепляешь величие Рима, попирая немытыми пятками мрамор антиохийских дворцов. Уж особенно при твоих, Катон, миллионах! Царь Ариобарзан заплатил недавно Помпею проценты по давнему долгу. Откуда он получил эти деньги, если не от Катона? Знал бы он, с кем связался, Ариобарзан: этот драный приверженец стоиков преспокойно засадит тебя в долговую тюрьму, и с большим удовольствием - Марк Катон ненавидит монархов, слово "царь" для него хуже брани...
   - Приветствую! - с белозубо-холодной улыбкой обращается гость к императору. А Деметрию цедит, не глядя: "Оставь нас".
   Чтобы сразу развеять возможные мысли о корыстной цели вторжения, Марк Катон заявляет:
   - Я приехал, Помпей, не затем, чтоб чего-то просить у тебя.
   - Замечательно! - улыбается Гней, источая сплошную любезность. - Ты, как видно, решил навестить меня просто так, по-приятельски. Это очень отрадно. Ведь всем прочим моим посетителям от меня непременно чего-нибудь надо. Иногда мне мерещится, что собаки на улицах тоже требуют - "Дай! Дай! Дай!"...
   - Что ж, терпи: ты здесь вместо царя!
   В меткой шутке Катона - укор и двусмысленность.
   - Я всего лишь солдат и стараюсь для блага народа, который мне вверил империй. Все права я сложу - вместе с должностью.
   Изрекая этот ответ, Гней становится строгим и чинным.
   - Кстати, о должностях и народе, - продолжает бесстрастно, и то ли насмешливо, то ли небрежно Катон, опускаясь в Помпеево кресло. - Ты слыхал, что на консульских выборах победил наш друг Цицерон?
   Ну и ну! Марк, отъявленный трус, болтунишка, неримлянин, выскочка, ни в одной войне не участвовавший... Ай да консул! Такого еще не бывало!
   - Что ж, я рад за него. Кто второй?
   - Гай Антоний. Но разрыв в голосах был большой.
   - А всего кандидатов...
   - Шесть, вместе с избранными. Из проваленных самый известный - Катилина.
   - Опять?!
   - Это был настоящий разгром. И ничто не спасло: ни интриги, ни щедрые пьянки, ни угрозы, ни древнее имя. Первым номером шел - Цицерон! Во всех трибах. Сельских и городских.
   - Да, слегка неожиданно... - лишь разводит руками Помпей. - Что ж, теперь буду знать, кому слать донесения.
   - Погоди, - удивляется запоздало Катон. - Разве он тебя - не известил?
   Гней прикусывает язык. Марк, конечно, очень обижен, что Помпей ничего не ответил ему на письмо, в коем тот просил о поддержке. Ничего, схлынет горечь - напишет.
   - Я в походе. Не все письмоносцы доезжают исправно, - говорит Помпей озабоченно.
   - Ну, смотря до кого, - возражает Катон.
   И, немного поколебавшись, предлагает: "Хочешь, я покажу тебе... кое-что?"...
   Надо было сказать, отвернувшись и стиснув зубы - "Не хочу!" - но Катон уже вытащил из-под тоги футлярчик с письмом.
   - То, что не о тебе, не содержит секретов, и значит, может быть тобою прочитано, - рассуждает Катон, слегка рисуясь своей заковыристой логикой. - То же, что касается прямо тебя, безусловно, сначала должно быть известно тебе, а потом, если надобно, прочим. Держи!
  
  
   Император хватает послание.
   Так-так-так... Новоизбранный консул Марк Туллий приветствует своего "дорогого друга Катона"... Дальше - полный отчет о соперничестве кандидатов с примечательными подробностями... Сходки, речи, обеды, скандалы, заборные надписи, потасовки и драки... Альянс двух патрициев, Катилины с Антонием... Ну, и что?... Угрозы сторонников Катилины убить Цицерона... Пустое, всегда угрожают, но никто никого до сих пор не убил... Лицемерное поведение Цезаря: не поймешь, за кого он. Обоих врагов, Катилину и Цицерона, называет своими "друзьями", но помощи от него Цицерону - никакой, кроме ласковых слов... "Между тем достоверно известно, что он-то и дал Катилине на обольщение черни те самые полтора миллиона, которые выманил у совсем потерявшей голову Муции. Знал бы - Гней!"...
   Не хочу.
   Не хочу это знать.
   Мать троих детей моих. Родовитая, умная, гордая, бережливая до скуповатости Муция...
   Цицерон - трепло! Ничего похожего не было ! Просто быть не могло. Попадись мне, когда я вернусь, этот сплетник...
   Помпей багровеет - и гадливо роняет папирус.
   - Прочел? - оборачивается Катон, созерцавший вечернее солнце сквозь пыльные пальмы.
   - Болтовня! Не верю ни слову!
   - Да, но дело-то денежное, - замечает Катон.
   - Для меня полтора миллиона ныне - тьфу! - плюет император.
   - Рассуждаешь как царь. Или Цезарь. Которому всё равно, какую сумму назвать, ибо он не платит долгов. Или платит столь омерзительным способом, что уж лучше бы не платил: изымая деньги у женщин. И заведомо зная, что эти, страшась запятнать свою честь, в суд его не потащат - напротив, будут горды, что бесстыжий мот им обязан "спасением"... И каждая верит притом, что она у него - разъединственная! А как он умеет прикидываться лучшим другом их несчастных мужей! О позор, о стыд и срам для всего государства, что такой человек до сих пор восседает в сенате! Что знатнейший патриций ублажает на деньги любовниц - грязный уличный сброд! Между тем как единственная его дочь увядает в унылом девичестве...
   - Неужели?! - ахает непроизвольно Помпей. - До сих пор?...
   - Лучше б он ее отдал в весталки, - негодует Катон. - Чести было бы больше, трат - меньше. Впрочем, он на нее не особенно тратится. Она глаз из дому не кажет: стыдно выйти и не с кем поговорить - все ровесницы уж давно матроны и матери...
   - А жених-то есть?
   - Э, Помпей, что тебе - до такого семейства!
   В самом деле. Что тебе, Гней, до тех траурных складок на хрупких плечах, до тех трепетных рук, до тех глаз, полных тайны и слез... Никогда ничего - ни прекрасней, ни чище... Тень у страшных вод Ахеронта, черная лилия... Юлия... Ядовитого гада исчадие...
   Он вдруг чувствует на плече - корявую руку Катона. Жест не то утешающий, не то просто прощальный. Последнее было бы кстати: Гней желает остаться один со своими напастями.
   Боги, боги, за что же вы - так? Беспощадно, наотмашь, по самому сокровенно больному? Третий брак - и опять, как в насмешку, всё прахом... Ну, в разводе с Антистией и поспешном браке с женой Глабриона - я был сам виноват, Сулла сильно хотел породниться со мной, я не смог воспротивиться - но ведь я поплатился такими страданиями! Почему же - опять? Или вам, бессмертным насмешникам, игрецам в наши души, неведомо, каково пережить столь жестокий позор - полководцу, ведущему армию по чужой и враждебной стране? Если прежде любовь твоих близких одевала тебя непрошибным сияющим панцирем, то теперь ты - как голый моллюск, извлеченный железом из раковины...
   О жестокие боги - за что?...
   И ответили боги шепелявым шелестом пальм: "Вот и вспомнишь лишний раз - про Лукулла"...
   Я?... При чем тут Лукулл? Не со мной изменяла ему его Клавдия. И не я раззвонил о ее похождениях.
   Злую сплетню разнес Цицерон. И сейчас, и тогда. Это он обозвал двух братьев Лукуллов "Менелаем и Агамемноном". Вроде не придерешься, а - всякий поймет, что творили их жены, пока они тут воевали с царем.
   Почему же ему - лавры, ликторы, рукоплескания, кресло консула, тога с каймой?! Что он сделал для Рима - великого, прочного, славного?! Сколько грозных врагов он сразил - хоть одной своей речью?... Уж пора бы понять: слово ранит больнее меча, но - лишь друга, а не врага... Как он мог, если мнил себя другом Помпея, столь беспечно судачить с Катоном о делах, которые...
   - Слушай, Помпей, - не уходит Катон, собираясь, как видно, взять его на измор. - Я совсем не хотел огорчать тебя. Но ведь лучше знать обстоятельства. И свои, и чужие. Они нелегки. Но когда речь идет о судьбе государства, все иные невзгоды покажутся вздором.
   - Государства? О чем ты, Марк Порций?
   - В Риме - очень тревожно. Говоря откровенно, пора бы тебе поскорее закончить войну и вернуться в Италию. Без тебя там, возможно, начнется такое...
   - Вот еще? Почему?
   - Перечти повнимательней это письмо.
   - Эту... гадость? Не буду!
   - Напрасно. Ты должен знать истину. А она такова: Катилина вправду опасен. Мы его никогда не считали достойным соперником, потому что за ним шли - отбросы. Издержавшиеся вертопрахи, юнцы, просадившие деньги отцов на танцорок, наездники и гладиаторы, их подружки и прочая сволочь. Пропуск в это сообщество - либо тугой кошелек и наклонность к нечистым делишкам, либо - алчность, праздность и вера в вождя, обещающего им - весь Рим! Понимаешь, Помпей? Это - чернь, и прорвись она к власти...
   - Но как, если их кандидат провалился, и - с треском! Ведь, имея такое влияние, проиграть Цицерону - позор!
   - В том и дело, Помпей. Для любого политика это - конец. Значит, все законные средства исчерпаны. Остается - вооруженный мятеж. Взбудоражить толпу, тайно настрополить главарей, свернуть консулов, разогнать сенат, учинить тиранию с проскрипциями...
   - Не болтай небылиц! После - Суллы?...
   - Припомни, Помпей, кто такой Катилина. И чем он при Сулле прославился. Казнями! Он по самые брови - в невинной крови. И способен на всякие зверства. Как и друг его Цезарь, который такая же дрянь, но стократно умней. Их союз - наша смерть! Беспощадный палач и бесстыжий политик - вот они, меч и мозг диктатуры! Кто же будет с ними бороться? Я?... Меня просто скрутят и вышвырнут в Тибр. Консул Гай Антоний? Дадут ему денег и отправят в провинцию - он не станет сильно противиться. Цицерон?... Это Марк-то, ни разу не то что врага - цыплока не зарезавший, и не порющий дома рабов, ибо "это жестоко"?... Помпей, он и в должность войти не успеет, как они уничтожат его! Ты обязан - вернуться немедленно и спасти государство!
   Э, нет. И с каких это пор государство стали приравнивать к чьей-то там драгоценной особе?
   - Рим, по счастью, совсем не монархия, - отвечает сдержанно Гней. - Разумеется, очень прискорбно, если нашего общего друга постигнет... несчастье, но нельзя же считать, будто с гибелью одного человека, пусть консула - рухнет всё! Это - слишком!
   - Как?... Ты хочешь обречь Цицерона - на гибель?! - Катон изумленно таращится на императора. - О Помпей! Я не думал, что ты так забывчив, так мелочен, так...
   - Выбирай выражения! - начинает гневаться Гней. - И не смей меня учить добродетели! Я еще никого из своих не покинул в беде и не предал. Спроси вон у легионеров... Но на мне - мой долг, мой империй! И с какой это стати я брошу Восток, не поставив точку в войне - и помчусь выручать человека, который не только не просит об этом, но даже и не соизволил меня известить - о своих блестящих успехах!
   - Ты обязан быть выше обид.
   - Да при чем тут обиды? Явившись с войсками без воли сената и консулов в Рим, я немедленно буду объявлен мятежником! Я поставлю себя вне закона. Зачем это - мне? Цезарь первый полезет на ростры - заклеймить меня как покусившегося на "свободу отечества". Катилина внушит возмущение плебсу... Нужно быть уж совсем простаком, чтобы вляпаться - в это...
   - Ну да, - жестко перебивает Катон, - нужно быть уж совсем простаком, чтобы не понимать, почему эта милая публика в свое время столь дружно проголосовала за твой азиатский империй. Ты ни разу не думал, Помпей, что твое отсутствие в Риме - очень выгодно всяким там Катилинам и Цезарям? Что тебя - извини меня - выдворили?...
   О, как хочется сжать кулаки - и наотмашь врезать Катону!
   Почему всякий в Риме считает, что Помпей - чуть ли не идиот, даром что хороший военный?! Почему всякий воображает, что Помпея можно использовать лишь как средство в партийной борьбе, как дубину, которой шарахают недругов - по ногам и по черепам?! Почему эти политиканы надеются, что Помпей ничего не поймет, не почует и не заметит?! Почему они, столь несхожие между собой, однодушны в презрительном унижении Гнея - все они, Цицероны, Крассы и Цезари, Катилины, Лукуллы и Суллы - все, включая лживую женщину и юродствующего заумника - видят в Гнее лишь плоть без души, лишь скопление мускулов, лишь орудие - мощное, как стенобивный таран, но такое же тупоголовое...
   Не пройдет. Пусть спасаются сами. Кто сможет. У Помпея - другие дела.
   - Мне вручили мои полномочия для войны на востоке, - говорит император, чеканя слова и дрожа от прихлынувшей злости. - Я не политикан, и сражаюсь - не за себя! Поглядим еще, от кого из нас будет больший прок государству!
   - О сражениях в Азии я давно не слыхал, - возражает ехидно Катон. - Но зато созерцаю тебя почивающим среди лавров и пальм на окраине Сирии, когда царь Митридат беспрепятственно путешествует вдоль Кавказского берега и устраивает себе логово в самой Европе. Он - владыка Боспора и Скифии! Может быть, и эти известия до тебя - не доходят?...
   Терпение лопнуло.
   Они оба стоят и глядят друг на друга в упор.
   - Не учи меня воевать, - произносит Помпей неожиданно тихо, но с грозной весомостью. - Митридат не продержится долго. У него есть враги - пострашнее меня.
   - И какие же?...
   Что промолвить в ответ?...
   Старость? Смерть? Всеобщая ненависть? Торжество неминучего рока?
   Ну, зачем так возвышенно!
   - Голод.
  
  
  
  
   145. Император Помпей был осведомлен о пришествии на Боспор Митрадата, но после зимовки в Антиохии повел свои легионы не в наши края, а в противоположную сторону - в Иудею, где не прекращались усобицы местных царей, о которых тут говорить неуместно. На укоры соратников Гней Помпей отвечал, что для Рима важнее подчинить себе Иудею, чем преследовать старца, за коим уж гонится смерть, и что подлинный недруг царя Митрадата страшнее римских мечей: "Голод и разорение". Ведь Боспор пребывал в окружении покорившихся Риму земель и не мог торговать, как обычно, ни рыбой, ни мясом, ни хлебом. Потому Помпей полагал, что, чем тягостней будут народу лишения, тем скорее падет Митрадат, а для Рима оно обойдется дешевле, нежели переправлять легионы в Тавриду, осаждать неприступный Пантикапей - или, хуже, разыскивать столь искусного в бегстве царя среди скифских степей.
  
  
  
  
  
   Ужин у императора, по обычаю шумный и щедрый, был испорчен присутствием гостя-аскета, угрюмо взиравшего на восточные пряные яства и пытавшегося убеждать окружающих, что для римских желудков полезней всего репа, лук, чеснок и ячменная каша, которую варивал у себя в усадьбе Катонов прославленный прадед... "Ну и ешь ее сам", - едва удержался, чтоб не высказать вслух Помпей. Вот послать бы на кухню к солдатам за миской бесхитростной снеди и за кружкой походного пойла для придирчивого сенатора... Между тем Помпей принужден обходиться с ним дружески, и смеяться неласковыми шуткам, и пить "за Рим", "за победу" и даже "за новоизбранных консулов"...
   Это всё позади.
   Одиночество. Ночь. Шепелявые пальмы. Луна. Безразличная к завоевателями - боги, сколько она уже их перевидела! - Сирия.
   И - нарочно оставленный Марком Порцием свиток: "Нет, ты всё же еще раз прочти"...
   Надо было лечь и заснуть, не заглядывая в папирус.
   А теперь - как пищащий навязчивый рой комаров - лезут мысли...
   И как им не мерзко - барахтаться в этой грязи! Письмо Цицерона к Катону - тоже истый образчик двуличия... "Потерявшая голову Муция"... Гней способен представить, как там у них это было. Цезарь встретил ее у знакомых или в театре, расхвалил ее платье, прическу, глаза; появился еще раз случайно - напросился зайти поболтать, а потом уж нельзя было выгнать... Для него это дело обычное, но она! Как не совестно - перед детьми! Все они уже всё понимают - большие... И возможно, Помпея, бывающая у Цицеронов, ненароком и выдала - тайну этих позорных свиданий: "Мама занята". - "С кем она?" - "С ним". Цицерон побоялся, конечно, напрямую уведомить Гнея об измене Муции с Цезарем - предпочел околистый путь: обронить между делом Катону в письме. А Катону плевать на любые приличия, если требует "польза отечества", и ему нипочем чей-то стыд, ибо он своего не имеет... Хорош проповедник старинной воздержанности! Да в семье у него столько всем известных блудниц, что пора открывать лупанар - пусть бы лучше доход приносили! И жену свою, Марцию, он преспокойно отдал Квинту Гортензию, как кабатчик - девку внаем... А Катоновы сводные сестры! Говорят, будто старший ребенок Сервилии, Марк Юний Брут, был рожден не от мужа, с которым она потом развелась, а... Гней доселе не верил молве, ибо Цезарю в год рождения этого мальчика самому было лет пятнадцать, не больше. Но теперь будешь верить во всё! Похотлив он был чуть ли не с детства, в шестнадцать женился, затем его совратил Никомед - а быть может, он сам обольстил Никомеда... Чем он всех покоряет - неведомо! Но еще ни один человек, обесчещенный им, не сумел припереть его к стенке.
   Помпей станет - первым?
   В сердце, в горло, в виски - колотится месть.
   Сделать то, что советует желчный Катон. Ну ее, Иудею. Совершить переход по Армении, выйти к морю, вызвать Сервилиев флот, переправить войска, обрушиться на Митридата, взять приступом Пантикапей - а оттуда сразу в Италию. Во главе легионов. Осиянному славой и бешенством.
   Беспощадно покончить со всеми.
   Цицеронишку - с кресла долой. Заговорщиков - переловить и навек обезвредить. Неверную - выгнать из дому, в чем она есть. А ее соблазнителя...
   Да. А что ты сделаешь - с Цезарем? Уж наверное он, как всегда, позаботился, чтобы не оставалось ни явных улик, ни свидетелей. Дети? Мало ли что скажут дети. Этот мятый папирус не в счет. Цезарь вывернется точно змей, ты же будешь - презрен и осмеян...
   Над тобой начнут издеваться. Потому что обманутый муж - это очень потешно. Анекдоты, надписи, песенки. И в бедняцких банях, и в свете. Изощряться в остротах будут оба брата Лукуллы - "Менелай с Агамемноном". Твоим детям не будут давать проходу их сверстники: юность жестокосердна. И последнее: ты уронишь себя безвозвратно - в тех глазах, для которых ты, может, чужой, и не очень уже молодой, и не больно красивый и стройный, но - герой, триумфатор, избранник отечества, покоритель царств и царей... Даже если эти глаза уже светят кому-то другому - нет союзов нерасторжимых, ты же знаешь, Помпей...
   Его дочь. Ядовитого гада исчадие.
   Ну, и что? Она непорочна. Как нежная лилия, произросшая в черном болоте. Даже вредный Катон не сказал про нее ни единого злобного слова. А уж он ненавидит тот дом - до вскипания желчи в печенках.
   Ты обязан явиться туда - не как мститель, а как победитель.
   Как великий Помпей, перед коим повергся - мятежный и хитрый Восток. Весь Восток, из сияющих далей которого римские распри мнятся детскими играми. Дикий, непостижимый Восток с его мраморными столицами и немытыми чаровницами, с его хищной слащавостью и тигриной неукротимостью, с его вывертами и обманами под насмешливым ликом Луны, с его оборотнями-властителями, шкуру коих не пробивает ни меч с заговорной смазкой, ни стрела, ни копье; с его скрытыми под дерюгой богатствами - и химерною царственностью; с превращением у тебя на глазах злата - в прах, праха - в злато, агнца - в чудовище, государя Великой Армении - в червя, в немое Ничто...
   Вмиг: друг - враг, враг - друг.
   Заколдованный круг. Ключ от коего - волею Рока - вручен лишь тебе.
   Твой - Восток.
   Так продолжи поход, пока самые дальние страны не признают владычество Рима.
   Лишь тогда можно будет вернуться домой - и забрать себе всё, что захочешь. Никто не посмеет противиться. Рядом с Гнеем Помпеем Великим его недруги и злопыхатели будут просто смешны.
   Вот тогда ты и вырвешь из смрадной болотной земли - свою дивную черную лилию.
   А пока - выбрось из головы Цицеронов и Катилин. Никому ничего не пиши. И тем паче не посылай больше Муции денег. Заподозрит неладное - пусть. Никаких объяснений. Сейчас разводиться бессмысленно. А потом ты велишь ей уйти - даже не называя причин. Твои трое детей не осудят тебя, ибо знают, что она сделала.
   Стало быть, война продолжается.
   За спиною - Понт и Армения. Рассекая границы Востока мечом, мы покинем покорную Сирию и пойдем в Иудею.
   Что нам - царь Митридат.
   Боги больше не с ним.
   Старость, ненависть, голод, нужда...
   Он погибнет.
   В Пантикапее.
  
  
  
  
  
   146. Митрадат сознавал, сколь опасно его положение, но не падал духом, а ревностно заводил себе новых друзей и приверженцев как среди боспорян, так и среди ближних соседей, скифских и меотийских царей и вождей. Он спешил заручиться их помощью и союзническими обетами, и для этого, как и в Колхиде, выдал замуж за местных правителей нескольких своих дочерей, а сам посватался к скифским царевнам, хоть годился им летами в деды - Митрадату было тогда шестьдесят восемь лет.
   147. Но едва завершились брачные празднества, как престарелый царь заболел. У него, говорят, воспалилось лицо, заставляя его так страдать и душою, и телом, что он плакал от боли и омерзения, а глаза его не выносили более никакого яркого света. Не опасный для жизни, но причинявший тяжелые муки недуг обрекал его на многодневное заточение в темной опочивальне дворца, куда не дозволено было заходить никому, кроме лекарей и троих ухаживавших за своим повелителем преданных евнухов. Никому не являясь, он правил незримо, как бог, оглашающий свою волю через немногих посредников. Но, в отличие от бессмертных богов, не будучи всемогущим или всеведущим, царь не знал, что творилось в стране и в ближайших пределах.
   148. Царские сборщики податей забирали в казну всё, что видели в городах и селениях: деньги, хлеб, кожи, камень и дерево, лошадей, быков и овец. Митрадат, не могучи более содержать многолюдную рать, приказал войскам проводить все дни в упражнениях и в строительстве разных военных махин - катапульт, онагров, таранов, стрелометов и камнеметов, могущих отразить нападение легионов Помпея. Город Пантикапей и окрестности превратились в воинские поселения: там и тут ковалось оружие, обшивались металлом и кожей щиты, воздвигались колесные башни с бойницами, строились в порту корабли. Рядом было множество боен, где без устали умерщвляли пригнанный скот, и смирнейшая жвачная тварь, терпеливый пахотный вол, становился орудием брани: мясо шло на прокорм Митрадатова войска, шкура - на обивку щитов, жилы - на тетивы для луков, жир и кости - на жертву богам, что даруют в битве победу.
   149. Жесточайшая алчность сборщиков податей и бесчинства царских солдат, среди коих были как беглые римляне, так и самые дикие варвары, приведенные Митрадатом с Кавказа, приносили горе и разорение тысячам мирных людей, добывавшим себе пропитание под десницей Гермеса, Гестии или Деметры. Ремесло, хлебопашество и торговля, равно как и любые искусства, пребывали в забвении или упадке. Богатели лишь те, кто служили царю и войне - кузнецы, оружейники, плотники, пекари. Всякий дом был обложен высокими податями, и немало семейств, что имели родных в Азиатском Боспоре, Танаисе и Херсонесе, покидали свои очаги и спасались едва ли не бегством.
   150. Я, хоть был еще мальчиком, явственно помню, как пустел наш Афинеон, находившийся вне владений царя Митрадата, однако слишком близко, чтобы мниться надежным убежищем. Богатейшие и просвещеннейшие из людей, приезжавшие к нам из-за моря, а порой и бежавшие к нам от военных невзгод то с Хиоса, то из дружественной Гераклеи, покидали теперь наше царство, боясь пострадать в бесконечной и ожесточенной войне. Пифолай, мой учитель, тоже намеревался уехать - не в Афины, так в Херсонес; я мечтал продолжить учение, и отец очень нехотя согласился меня отпустить, если только наш друг Аполлоний согласится принять у себя двух гостей.
   151. Аполлоний же медлил с известиями, а потом написал, что жена его тяжко болеет, и что ежели мы приедем, то он снимет нам жилье у соседей - или пусть мы отложим поездку до лучшего времени. Мой отец был скорее доволен, чем раздосадован этим ответом, Пифолай же сказал - "Не хотел бы я себя чувствовать там, как Геракл у Адмета" - разумея ту сцену, когда ни о чем не знающий гость угощается в доме, где плачут о мертвой Альцесте. Только лет через тридцать узнал я, что жена Аполлония той зимой умерла, а вослед ей скончался и их младший сын, годовалый младенец, оставшийся без материнского попечения, и за ними последовал престарелый Аполлониев тесть. Пребывая в печальных заботах, Аполлоний не слал нам вестей и очнулся от собственных бед, лишь когда на царя Митрадата восстал Херсонес и мятеж приключился в самом Пантикапее. Друг наш тотчас помчался искать меня, но нимало не преуспел, в чем корил себя горько, живя с тех пор и до старости с бременем тайной вины перед нами на сердце.
   152. Между тем мой отец съездил в Пантикапей, чтобы вновь повидаться с царем, которому сохранял неизменную преданность. Я не мог его сопровождать, потому что болел, да и не было в том, как потом уяснилось, особенной надобности, ибо царь, страдая от уродовавшего его лик воспаления, не дозволил увидеть себя даже Каллию и беседовал с ним через полог постели. Вместе с Каллием из Пантикапея удалилась сестра его Гипсикратия, что была много лет женой Митрадата и верной спутницей в битвах и странствиях, но то ли из-за болезни царя, то ли из-за женитьбы его на скифянках оказавшаяся если и не отверженной им, то страдавшей от пренебрежения. Царь не гнал ее от себя, но дозволил, покуда он болен, отправиться с братом поклониться могилам родных и увидеть племянника - хоть, возможно, и знал, что назад она не возвратится.
  
  
  
   Дионисий проснулся в тот день от неясной тревоги. И от холода: его прикрывал только краешек одеяла - остальное сползло, ибо он вертелся во сне.
   Он закутался вновь и попробовал возвратиться в уютную дрему. Но в душе росло беспокойство, внушаемое голосами, говорящими между собой за стеной. Словно кто-то незримый, занудно упорствовавший, теребил две струны на кифаре, находившиеся в дисгармонии, и никак не мог их настроить. Звучали они преднамеренно тихо и неразборчиво, дабы не разбудить Дионисия. Они думают, "он еще маленький", и ему не положено знать, сколь ужасны дела в этом царстве - а тем паче, что-то решать.
   Но какой же, скажите на милость, он "маленький"? Ростом вытянулся с отца, а познаниями изумляет порой самого Пифолая. Будь он девочкой, его скоро бы выдали замуж. А родись он не в царской семье, он давно бы пахал или сеял.
   И возможно ли от него сейчас что-то скрывать, если вся дворцовая жизнь протекает в такой тесноте? Обитаемы только несколько комнат в мужском половине - остальные покои нечем больше отапливать и освещать, да и страшно разъединяться, когда за стенами - мрачно ждут свою жертву то ропщущие, то угрюмо злобные толпы...
   День и ночь. Они ждут. Согреваясь кострами, вином, дикой пляской и топотом. Чем угодно. Расступаясь перед царской охраной - и опять собираясь у входа.
   Дионисию запрещено выходить из дворца с тех пор, как отец возвратился из Пантикапея - с сестрой. Гипсикратия, как обычно, была одета по-воински: шлем, хламида, персидский кафтан, сапоги и штаны - и ее по дороге все принимали за какого-то каппадокийца из числа людей Митрадата. Потому - не побили камнями по пути во дворец. А когда за ее спиной затворились ворота, и Каллий объявил Дионисию, свите и челяди, что пришелец - не "он", а "она" - возмущенной толпе, собравшейся у дворца через день, оставалось лишь бдить у дверей и требовать предначертанной кары "изменнице". Но покуда царскую власть, дом Фоанта и имя Фоанта, в этом городе, в этой стране еще чтили, никто не осмеливался силой вторгнуться внутрь, разметав дворцовую стражу. Сей порог оставался священным. Но толпа становилась всё гуще и гуще, гул ее - всё слышней и слышней, а угрозы - страшней. И толпу составляли, по донесениям слуг, не исконные афинеонцы, равнодушные ныне почти ко всему, кроме собственных дел - но косматые, в козьих шкурах, пришельцы. Тавры с гор. Одержимые - местью...
   Помня это, немыслимо спать.
   Дионисий опять прижимается ухом к стене. Спор разлаженных струн обретает словесную плоть. Женский голос взывает: "О нет! Подожди!" - а мужской отвечает: "Нам нечего ждать, нужно действовать!"... Торопливо хромающие шаги, подгоняемые стуком посоха, с грохотом затворенная дверь, властный выкрик - "Коня к воротам! Охрану! Немедленно!"...
   Неужели отец - уезжает? Но куда? Снова в Пантикапей? Может быть, попросить государя о помощи? И от этого - тетя тщилась отговорить сейчас Каллия? Почему же он не велел разбудить Дионисия, чтобы взять его, наконец, познакомиться с дедом? В прошлый раз Дионисий некстати жестоко простыл и остался в Афинеоне, но теперь он здоров, а сидеть взаперти - надоело...
   Он выскакивает из постели и, стуча зубами от тревоги и холода, торопливо натягивает на себя одежду, не зовя слугу. Не умывшись и не причесавшись - мчится вниз, мимо оторопевших охранников...
   Вот он, Каллий Кентавр. При оружии и на коне. Окруженный верным отрядом из воинов, что прошли с ним весь путь до Тавриды из Малой Армении. Эти люди не бросят в беде, памятуя, как он выводил их из окружения и делил с ними воду и хлеб. Но они теперь здесь - в меньшинстве, тавры же видят в них, как и в Каллии - чужеземцев, посланников Змея...
   "Отец!"...
   Каллий вовсе не рад появлению сына. "Марш домой!" - кричит он, замахиваясь хлыстом, потому что привратники уже открывают ворота, за которыми... "Ты куда?!" - не пугаясь удара, бросается Дионисий чуть ли не под копыта коня. "По делам!" - "Далеко? Надолго?" - "Нет. К вечеру буду", - отзывается Каллий прехмуро. - "Марш домой, тебе говорят! И сиди там как мышь, и грызи свои книги. Я приеду, спрошу Пифолая, что он нынче с тобой проходил - и проверю! Попробуй мне сбиться!"...
   Пригрозил и уехал.
   Так странно. Прежде Каллий не поощрял увлечение Дионисия "всякой заумью" и считал, что для царского сына несравненно полезнее упражняться в конной езде или метко стрелять, нежели разбираться в старинных писаниях. Пифолая он не прогонял, потому что было лестно иметь при дворе хоть какую-то, но знаменитость, особенно, ежели со знаменитостью можно было поговорить по душам, как случалось не раз после гибели Ма Эрморады. Однако тяги сына к учению Каллий не понимал и старался занять его время иначе. А теперь, когда сам Дионисий не прочь бы поехать куда-нибудь, Каллий спроваживает его к Пифолаю и сулит наказать, если он не освоит полсотни параграфов... Дионисий, конечно, освоит, почти без труда - у него замечательный слух, тонкий ум и вгоняющая в изумление память, но... Как отцу объяснить Гераклитово: "Мудрость вовсе не есть многознание"?...
   Дионисий, вздохнув, возвращается.
   За спиной раздается - лязг засова, топот копыт по камням, упреждающее - "Р-разойдись!!"... Гул толпы, отступившей на миг, чтобы выпустить царский отряд - и опять вплотную прихлынувшей... Исступленные крики по-таврски: "Смерть блуднице! Смерть изменнице! Смерть нечестивице! Боги требуют - смерть!"...
   Ничего не меняется. С первого дня. Хоть прошло уже больше месяца.
   Каллий думал, они покричат-покричат - и устанут, забудут, уймутся, разбредясь по домам и занявшись своими делами. Привыкнут, что она - во дворце. И дворец от этого не колеблется и не рушится. Каллий же мольбами и щедрыми жертвами умягчит богов - прежде прочих, суровую Деву - и проклятие будет снято. Ибо грех искуплен страданием, и не столь велико преступление, если бывшая жрица сочеталась браком не с кем-нибудь - а с самим царем Митрадатом, да и то лишь после того, как сложила с себя сан Верховной...
   Эти доводы даже не слушал никто. Потому что толпу, разъяренную чередой нескончаемых бед, бесполезно и крайне опасно увещевать красноречием, не имея ни сил - устрашить, ни богатства - задобрить. Каллий был в святилище Девы, и жрицы, вовсе не кровожадные гарпии, понимавшие всё и в душе признававшие справедливость прощения для Гипсикратии, не решались перечить толпе, а на все обращения Каллия говорили: "Царь, подожди, нужно время, поспешность - во вред"...
   Никакого времени нет. Положение день ото дня безотраднее. Из Афинеона уезжают сотнями эллины, опасаясь "восстания варваров". Учащаются столкновения тавров с неисконными жителями - с основном, со скифами, населившими при Эрмораде пограничные области. Каллий, сын скифянки и тавра, ухитрялся доселе держать равновесие, но теперь оно зашаталось: фанатики с гор и его самого причисляют к "пришельцам", а причиной всех бед полагают его сочувствие к "падшей" и приверженность Митрадату - "Великому Змею"...
   Конец терпению Каллия положили последние вести. В волосатой и смрадной толпе завозились, как черви в навозе, совсем уже мерзостные измышления... "Колдуны говорят, царь наш сам не в себе, ибо Змей опоил его некогда ядом, отравив ему кровь и проникнув в самое сердце - там одна чернота, вроде желчи"... "А наследник испорчен еще в царицыном чреве"... "Жрица Девы поругана Змеем, ее брат околдован - и ежели мы не отмстим, то умрут наши дети!" - "Смерть всему нечестивому племени!" - "Смерть!"...
   Ну уж - нет. Каллий сделает всё, чтобы злобные глотки заткнулись навеки. Он довольно сносил поношений, но всему бывает предел. Если он не покончит с бесчинствами, он утратит к себе уважение. Кротость и уговоры - оружие женщин, у него же достаточно стрел и мечей.
   Он сказал нынче утром сестре: "Я не царь, если буду и дальше позволять наносить нас обоим - тебе и мне! - оскорбления! Я не царь, если не разгоню этот сброд подворотный! Иссякло терпение, жаждут крови - так будет им кровь! Я не царь, если дикие бредни обитателей горных пещер смогут поколебать мою верность сестре - и заставят отречься от моего благодетеля!"...
   ..."Брат, неужто тебе не понятно: доколе я здесь - ты не царь, и это - не бредни"...
   Вот, что было меж ними говорено до того, как проснувшийся мальчик приложился ухом к стене.
   Возвратившись под сумрачный кров, Дионисий, поёживаясь, входит в нижнюю залу, сквозь которую надо пройти, чтоб попасть в согреваемые помещения. Тут давно уже не пировали: угощать и нечем, и некого. Света тоже не зажигают. Оттого на росписях - изморозь... Краска кое-где пооблезла...
   Зябко сжавшись, он замирает и озирается. Всё знакомо и всё непривычно: венценосные предки на фресках общаются только между собою, и он, Дионисий - тут лишний. Никто на него не глядит. Величавый старец Фоант и прекрасный юноша Митрадат созерцают друг друга. Огнекудрая Ма Эрморада смотрит на Каллия. Синеокая мама Статира тоже видит - его одного, взор же Каллия падает в сторону, на четвертую стену, на которой пока - никого. Пустота.
   Это место - для Дионисия. Он же вдруг понимает: отец беспощадно обманут в своих упованиях. Ибо изображение сына не появится здесь - никогда. Потому что...
   Внезапно его бросает от жути из холода - в жар.
   Там, под серой стеной, за проемом, на площадке у лестницы, что ведет, если вниз, то на кухню, а если вверх - то в отцовские комнаты... Там - о боги! - она, там - покойная Ма Эрморада!... Прислонилась к стене возле узкого слюдяного оконца - и горестно плачет, глуша покрывалом рыдания...
   Дионисий, влекомый любовью и ужасом, приближается, еле дыша, но опять леденеет от боли, осознав, что это - не бабушка. Это - тетя Гипсикратия. Просто платье на ней - Эрморадино. То, домашнее, темносерое с красным, на котором Дионисий знал каждую шерстинку и складочку. Гипсикратия не взяла с собой ничего из нарядов, которые ей дарил Митрадат, и поэтому носит те, что остались от матери.
   Что случилось меж ней и царем, был ли это разрыв или просто разлад, Дионисий точно не знает, с ним про это не говорят, и он может лишь строить догадки по обрывкам бесед, прерываемых, когда он нежданно заходит - или случайно подслушанных, как сегодня с утра. "Каллий, даже если и так, я бы там всё равно не могла оставаться"... "Эти девочки не виноваты, дело - в нем и во мне"... "Он такой же, как был, а вот я уже - не такая, я устала от вечных скитаний"... "Я теперь ничего не могу ему дать, ибо знаю: круг завершается"... "Он бы не отпустил меня, будь я нужна"... "Я вернулась сюда умирать, и неважно, днем позже, днем раньше"...
   Старики, еще помнившие молодую Ма Эрмораду, уверяли, что Гипсикратия имеет с нею немалое сходство - и ликом, и станом. Дионисий знал бабушку только седой и иссохшей от горя, и она ему такой и была дорога. А пришелица тетка казалась страшновато чужой, так что всякое сходство меж нею и Ма Эрморадой представлялось обманным и нестерпимо поверхностным. Эрморада была так добра и щедра на улыбки и ласки, Гипсикратия - высокомерна, резка, холодна... Но сейчас, увидав ее в стареньком Эрморадином платье, содрогающуюся от плача, он и сам чуть не впал в заблуждение. Каллий тоже, наверное, зачарован этим подобием; слуги шепчутся, что "проклятое сходство" крепче всяких обетов сковало "несчастного брата с нечестивой сестрой": он не в силах ни в чем отказать ей, ибо смотрит и видит - ожившую мать, перед коей он был виноват, потому что она за него слишком много перестрадала... "И теперь сестра возымеет над ним ту же власть, что имела Ма Эрморада, но та была праведницей, а у этой на совести - не одно святотатство"...
   Нечестивица - плачет в мерзлом проеме окна.
   "Бедный брат... Бедный, бедный мой Каллий"...
   Дионисию - страшно и жалко.
   - Тетя, что ты, не надо! Он вернется к вечеру...
   - А!...
   Она вздрагивает, но сейчас же берет себя в руки:
   - Мальчик, как ты меня напугал!.. Что ты встал ни свет ни заря?
   - Я проснулся от вашего спора.
   - Ты... всё слышал?
   - Лишь самый конец. Я не знаю, куда и зачем он отправился.
   Гипсикратия лишь трясет головой, закрывая глаза, переполненные слезами: "Не надо тебе это знать"...
   Дионисий настаивает:
   - Заклинаю богами, скажи мне. Я не взрослый только годами, я всё понимаю, и не стоит скрывать от меня...
   - Да. Пожалуй, ты прав, - соглашается вдруг она, вытирая слезы гиматием и возвращаясь к привычному ей тону женщины сильной и властной. - Слушай, мальчик. Царю Митрадату нужен лес. Строить флот и военные приспособления - стенобивные башни, тараны, онагры... На Боспоре растет только жалкий кустарник. И отец твой - сводит наши леса чуть ли не на Священной горе. Тавры стали ему угрожать, потому что такого у нас никогда не бывало. Лес - земная обитель Владычицы Девы, ты знаешь. Каллий выслал на помощь порубщикам скифский вооруженный отряд. А сегодня - отправился сам, посмотреть, как они выполняют его приказания.
   - Это... очень опасно?
   - Твой отец взращен Митрадатом и не терпит, когда прекословят, прав он или не прав.
   - Он - не прав?
   - Не спрашивай глупостей. И молись, чтобы руку его удержали всесильные боги! Я, сестра, не смогла удержать...
   У нее опять в горле - дрожь, и она прогоняет племянника, чтобы он не видал ее плачущей: "Милый, хватит, от жалоб моих мало проку, лучше позавтракай и иди заниматься, не трать время попусту"...
   Он подчиняется.
   Что ни день, то ячменная каша, горсть изюма, глоток молока - и урок с приунывшим философом, проклинающим, верно, тот час, когда вздумал остаться в этом царстве, где ныне - ни сытной еды, ни вдоволь вина, ни друзей, ни денег - одни неприятности. И уехать уже не уедешь: морская блокада, зима, бунт окрестных народов и каверзы варваров, одичавших и снова пиратствующих... Путь отсюда возможен один - на Боспор, к царю Митрадату, но где Митрадат - там война...
   Дионисий сейчас с Пифолаем изучает всего Аристотеля. "Политию", "Поэтику", "Физику", "Метафизику" - а теперь "Никомахову этику". Аристотель его порой раздражает своим самодовольством и сухим, совершенно лишенным певучести, ритма и выделки, слогом. Не то, что Платон. Но отцу, человеку военному, Аристотель нравится четкостью, а Платона он презирает: "Да ну, словоплет! Озадачит тебя, заморочит - а потом и не вспомнишь, с чего началось. И беседы-то всё бестолковые, ни к чему не приложишь. Брось его, никакой в этом пользы. Возьми Ксенофонта - уж он дельный был человек, разбирался во всем, даже в выездке и коневодстве. И мудрость черпал не из праздных попоек, а из собственного немалого опыта. Я в походе имел при себе его книжку, "Анабасис" - так по ней можно было идти, не пытая у местных дороги: всё сходится! Реки, горы, повадки племен... А с Платоном бы ты не ушел далеко".
   Странноватые у отца представления о науках и философии, но не надо судить его строго. Он полжизни провел при дворе, а полжизни - участвовал в войнах. И спорить с ним тоже не надо: ему сейчас так нелегко. Потому - будем грызть Аристотеля. Пусть отец, возвратившись, проверит по книжке - и будет доволен.
   Вернется ли?!...
   Пифолай пресекает любые попытки Дионисия уклониться от "Никомаховой этики" в сторону. Дионисий читает параграф, учитель попутно ему задает непростые вопросы, придираясь к каждому слову. Иногда он кивает, услышав ответ, иногда возражает и требует основательных доводов, иногда вы не сходитесь взглядами и пускаетесь в спор - и пока ваши прения длятся, не слышным становится жуткий гул толпы за окном...
   Гул толпы, алкающей - крови.
   Открывается дверь.
   Оба вскакивают, изумленные.
   Входит - Гипсикратия, но... уж очень дико одетая. Даже не в Эрморадино скромное платье, а в какое-то нищее рубище: пятна, штопка, заплаты...
   "На зависть Электре", - не в силах сдержать свое горькое острословие Пифолай, впрочем, он бормочет это скорей про себя - ей не слышно.
   Дионисий шагает к ней: "Тетя! Ты... что?"...
   - Пифолай, оставь нас! - повелительно произносит она, и философ покорно выюркивает, притворив за собою дверь, за которой, однако же, будет стоять и подслушивать...
   Не ответив на первый вопрос Дионисия и поспешно предупреждая второй, она привлекает к себе племянника, обнимает, целует в макушку, в лоб, в глаза, в обе щеки... У того - сердце в пятки: если с тетей творится такое, значит...
   - Что - отец?!...
   - Нет, нет! - торопливо гонит она его страшную мысль. - Нет, мой милый.
   И смотрит ему прямо в очи с мольбой и тоской - полуженской, полузвериной. Он молчит, сбитый с толку.
   - Ничего не случилось, не бойся, - говорит она неожиданно ласково. - Мне... так тяжко. Ты, верно, не знаешь... откуда тебе это знать... у меня ведь - был сын. От царя. Я его потеряла - младенцем. Давно. Его звали - Фоант...
   Она хочет сказать, что, останься он жить, ее сын теперь был бы ровесником Дионисию или вроде того. Потому ей при виде племянника так отчаянно сиро?...
   - Значит, эти лохмотья - от скорби... по сыну?
   - Нет. Вернее, не только. Ведь я собираюсь туда, где... невесело.
   - Тетя!!...
   Дионисий охвачен ужасом, ибо думает: Гипсикратия хочет отдаться толпе, чтоб ее растерзали прямо перед дворцом - и этим спасти Дионисия с Каллием.
   - Тетя, я не позволю! - вцепляется он в ее вретище.
   - Дурачок, чего ты волнуешься? - обнимает она его снова. - Я нарочно так нарядилась, чтоб меня не узнали и выпустили - среди прочих слуг - из дворца. Меня мало кто помнит в лицо, а когда я намажусь золой и накину на лоб покрывало - брат родной не признает!
   - Но, тетя, зачем это всё?
   - Я должна. Непременно должна, понимаешь?... Побывать у гробов родителей. До того, как со мною расправятся. Не могу больше ждать! Сердце чует: иначе нельзя. Я - за этим вернулась сюда. Брат меня не пускал, опасаясь... ты знаешь чего. Но сегодня...
   - Я тоже тебя - не пущу!
   - Ты не смеешь вставать между мной - и моею судьбой.
   - Хорошо, я отправлюсь с тобой!
   - Дионисий, какой же ты глупенький, хоть и мудрые книги читаешь! Уж тебя-то заметят немедленно, тебя знает весь город!
   - Дай, я хоть провожу...
   - Из дворца - ни на шаг, умоляю тебя... Лишь - до двери из кухни на двор, мы уйдем черным ходом, как мусорщики... Впрочем, лучше сидел бы ты здесь, дожидался отца...
   Дионисий, однако, пошел. И своими глазами увидел, как царская дочь и сестра трех царей сыплет в волосы пепел, мажет щеки золой, опускает на лоб грязно-серую тряпку, принимает на спину корзину, где под кучей отбросов сокрыты поминальные жертвы родителям...
   Дочь Фоанта и Эрморады, прощай.
   "Дионисий, прощай, да хранят тебя боги"...
   Сердце ныло и знало, что больше не увидит ее никогда, ум же в страхе поддался обману и нелепому: "Милый, уйди, тут сквозняк... И умойся: ты весь испачкался"...
  
  
  
  
   153. Из Пантикапея отец мой привез, помимо прклятой нашим народом сестры, еще и приказ царя Митрадата о порубке лесов для постройки кораблей и военных махин, между тем как у тавров леса почитались священными, и никто не смел их сводить, не прибегнув к заступничеству ведунов или жриц, совершавших обряды и бравших мзду искупления. Каллий знал, что жрицы Девы ему откажут заведомо, пока он им не выдаст сестру, обвинявшуюся в непростимом грехе святотатства - и начал рубить древеса самочинно, пресекая роптание силой. И чем больше росло недовольство, тем сильнее он ожесточался душой, полагая, что если уступит, то станет достоин презрения.
   154. Невзирая на свой заносчивый нрав, Каллий был человеком, способным на редкую верность друзьям и родным. Он был равно привязан к царю и к сестре, и старался ее защитить от несправедливой хулы, но не мог помешать толпам горцев собираться у стен дворца и кричать каждый день - "Смерть блуднице!". Мучась давней виной перед предками и утратив желание жить, Гипсикратия, когда Каллий однажды уехал следить за порубкою леса, облачилась в жалчайшее рубище и, прощаясь со мною, сказала, что "уходит ко гробам родителей". Я, предчаявший самое худшее, все же дал обмануть себя и поверил, будто тетя желает лишь совершить поминальный обряд над могилами, и позволил ей выйти, надеясь, что никто ее не узнает в столь ничтожном и старовидном обличии.
   155. О дальнейшем я знаю отрывочно, по рассказам чужих, большей частью не видевших то, о чем говорили. Кое-что поведал мне Ктарх, последний из сущих кентавров, остальное - прибывшие в Пантикапей из восставшей страны беглецы. Потому напишу лишь о том, что неопровержимо. Беспрепятственно выйдя из города в сопровождении двух служанок и старого тавра - водоноса и мусорщика - Гипсикратия долго молилась одна в гробнице Фоанта и Эрморады, так что слуги в страхе начали предполагать, что она там же и умертвила себя. Но она появилась, сменив покаянный наряд на белое платье и плащ, какие обычно носили жрицы Владычицы Девы - и отправилась дальше, в лесную пещеру, где жил Ктарх, и тоже немало времени с ним разговаривала.
   156. Она твердо сказала ему, что намерена возвратиться в святилище и предать себя праведному суду Матерей - так звались у нас старые жрицы, исполнявшие некогда должность Верховной. Не надеясь на оправдание, она все же питала уверенность, что ей будет дозволено не погибнуть с позором, растерзанной заживо или побитой каменьями, а прийти к алтарю искупительной жертвой - как царской дочери, царской сестре и супруге царя. Что доподлинно произошло за оградой святилища, я не знаю, но надеюсь, что из уважения к предкам участь бывшей Верховной жрицы оказалась согласной с ее упованиями, и Гипсикратию после должных обрядов закололи у алтаря, а не отдали сразу же в пищу грифонам, обитавшим при храме. Но, возможно, я ошибаюсь, ведь Госпожа Всех Смертей и Рождений не ведает жалости.
   157. Ктарх, бессильный вмешаться в затеянное и вполне признававший за Гипсикратией право закончить свой путь на земле, как достойно ее высокого рода и сана, но не могший притом сохранить безучастие, разыскал находившегося по другую сторону от святилища Каллия и поведал ему о намерениях Гипсикратии. И тогда мой отец, кликнув верных соратников, большей частью скифов и эллинов, гневно ринулся вверх по Священной горе, попирая древний запрет появляться там на конях и с мечами. Он ворвался в святилище, испуская воинский клич, и при виде кровавых останков, пожираемых приалтарными тварями, обезумел от горя и гнева, и принялся всё крушить на пути - и грифонов, и жриц, выбегавших навстречу, грозя обратить в пепелище весь храм и само изваяние Девы.
   158. Впав в неистовство, он позабыл, что на всех окрестных вершинах нашей маленькой горной страны размещались посты для подачи сигнальных огней, и по знаку, данному жрицами, изо всех ближайших селений к Священной горе поспешили многие тысячи разъяренных и вооруженных людей, как мужчин, так и женщин. Каллий был окружен и растерзан на клочья, а прах его предан глумлению. Опьяненная цареубийством толпа устремилась в Афинеон, возглашая - "Смерть всему змеиному племени!". Между тем во дворце, кроме нас с Пифолаем, никого больше не было: часть охранников взял с собой Каллий, часть прислуги ушла с Гипсикратией, остальные же, испугавшись, сбежали.
   159. Я сейчас не писал бы мою запоздалую повесть, не спаси меня от неминуемой гибели Ктарх, примчавшийся ко дворцу за мгновение до нападавших, вставший возле дверей и изрекший по-таврски: "Убивайте меня! Это - выкуп за мальчика!" И алкавшая царской крови толпа вдруг пришла в замешательство, не решаясь поднять копье, топор или меч на седого кентавра, всеми чтимого как мудрец, врачеватель и праведник. Медлить было опасно, и мы с Пифолаем, взяв с собою лишь первое, что попалось под руку, вышли под защитою Ктарха, и он вывел нас за город, и повел на Боспор, к царю Митрадату. В окраинных поселениях, где обитали не горцы, а люди смешанной крови либо вовсе пришельцы - к нам выходили с дарами: несли одежду, съестное и мелкие деньги, вели двух коней и мула, но никто не отважился ни проводить, ни дать нам на ночь пристанище, хотя время было холодное, и в степи становилось темно. Так прощалась со мной моя родина.
  
  
  
   Каждый день умножает потери.
   Митрадат не спит по ночам, изнывая от мыслей о завтрашнем дне, что сулит лишь дурные известия.
   Он почти утерял ощущение времени, пребывая замкненным: всякий свет был болезнен распухшим глазам, потому лежал в темноте, провонявшей смесью лекарственных мазей, благовонных курений и смрада телесных запахов и испражнений. Евнухи, напрягая зрение, умудрялись читать царю донесения и записывать повеления возле маленького ночничка с его слабым расеянным светом. Иногда он все же требовал более яркий светильник и зеркало - и с придирчивым омерзением созерцал изменения на изуродованном лице.
   Понемногу злая болезнь умеряла свое беснование. Жар спадал, воспаление уменьшалось в размерах, гнойные струпья начинали слезать... Даже зуд, доводивший до воплей и богохульных ругательств, ибо всякое прикосновение причиняло жестокую боль, а чесаться хотелось отчаянно - даже зуд больше не докучал. А на месте былой, вспученной и лопавшейся пузырями, сползавшей белесыми клочьями, проступала - новая кожа. Нежно-зябкая, гладко натянутая...
   Молодая.
   Митрадат - меняет лицо. Скоро можно будет являться - детям, женам, народу, войскам. А пока - никому. Сам бы рад такое не видеть: жуткий старый урод с рожей вспухшей, пятнистой, небритой, со звериной щетиной поверх красноты, шелушащейся серыми хлопьями... Боги, это - не я! Быть таким человеку - немыслимо! Сын родной - не решится к такому приблизиться!...
   Только евнухи могут терпеть и не брезговать. Верно Кир говорил в Ксенофонтовой книге, что лишь на евнухов царь способен во всем положиться, ибо они не имеют ни дома, ни семьи, ни наследников - никого, ничего, кроме собственного господина. Презренные всеми - и мужами, и женщинами, и младенцами - евнухи служат владыке с псиной преданностью и волчиным свирепством. Только их нельзя - подкупить, совратить, улестить. Царь им - солнце в ночи бытия, бог, отец, кормилец, отрада, оправдание всех их деяний...
   Все сейчас, кроме них - ополчились на Митрадата.
  
  
  
  
   160. Царь тогда не мог нам помочь, даже если бы сам пожелал, ибо в эти же дни он переживал утраты, сравнимые с нашими. В подвластных ему городах начались мятежи. Первой восстала Фанагория, лежавшая за проливом, в той части Боспора, что считается Азией. Архонт этого города, Кастор, возненавидел царя потому, что за нежелание предоставить ему корабли был схвачен и высечен розгами по приказанию евнуха Трифона, одного из приближенных царя - а когда подал жалобу на окорбителя, царь оставил ее без внимания. Не способный немедленно отомстить за себя, Кастор притворился, будто простил надругательство, и когда подошла пора величайшего фанагорийского празднества в честь Афродиты, архонт принялся зазывать к себе в гости царя Митрадата со всеми детьми. Царь, томимый болезнью, поехать не мог, но детей, чтобы дать им развлечься, послал, оставив с собою немногих - прежде прочих сына Фарнака и любимейших дочерей, Митрадату и Нису. Этих отроковиц он берег как зеницы очей, обручив их в младенчестве государям Египта и Кипра и, коли скоро царственные женихи не писали ему о разрыве помолвки, он считал себя должным блюсти соглашение.
   161. Когда царские дочери и сыновья оказались в Фанагории, архонт Кастор подал знак горожанам к восстанию. Из царевичей лишь Артаферн был давно возмужалым, все прочие - Дарий, Кир, Ксеркс, Оксафр - были отроками. Растерявшись и испугавшись, они не смогли защитить ни себя, ни сестер, и когда фанагорийцы с мечами и копьями окружили их, они вынуждены были сдаться. Лишь одна Клеопатра - не Тигранова мать, а другая дочь Митрадата, еще не бывшая замужем - повела себя стойко и храбро. Добежав со своими евнухами и охранниками до привратной башни, она затворилась там, подала сигнал при помощи факела - и держалась, доколе царь, узнав о предательстве Кастора, не послал за ней корабли и не отнял ее у врага.
   162. Через краткое время, однако, отважная дева разделила печальную участь взятых в плен детей Митрадата. Царь отправил ее и другую царевну, Роксану, в Скифию, ко двору царя Фардзоя, дабы они вышли замуж за скифских царевичей, за которых он их просватал. Но охранники девушек по дороге убили всех евнухов, а обеих невест похитили и немедленно продали Кастору. Митрадат стал упрашивать Кастора возвратить детей за огромные деньги, но тот отвечал издевательски, что охотней пошлет их Помпею в подарок - и вскорости так и сделал, боясь, что иначе царь из отчаяния совершит на него нападение. Митрадатовы дети прошли в цепях перед колесницей Помпея, но казнить никого из них император не стал. Сыновья в заточении вскоре зачахли, а дочери были выданы замуж за тех, на кого выпал выбор сената. Я знавал из них лишь царевну Орсбарис, супругу правителя города Киуса в Вифинии - того самого города, из которого происходил основатель Понтийского царства, самый первый царь Митрадат.
   163. Угнетаемый столькими бедами, Митрадат оставил тот мятеж безнаказанным, и тогда воспоследовать Фанагории решились и другие, теперь уже близлежащие города: Феодосия и Нимфей, где тоже случились восстания, низложившие царскую власть. Вслед за ним о своей независимости и свободе от всех былых обязательств объявил Херсонес. И к началу весны Митрадат оказался властителем не обширной страны, простиравшейся от предгорий Кавказа до Фракии, а лишь города Пантикапея с окрестностями. Но и там нарастало уже возмущение, и лишь страх перед царской жестокостью принуждал боспорян подчиняться тому, кому все желали конца - и елико возможно скорейшего.
  
  
  
  
  
   "Дети, дети мои!"...
   По ночам, когда сильно не спится, он обходит дворец. Словно призрак - с прикрытым прозрачной газовой тканью лицом. Сердце ёкает и исходит кровавой тоской, когда вдруг на глаза попадается - чья-то книжка, чья-то игрушка, чей-то мячик, забытый в углу, чей-то тявкающий сиротливо щенок, чья-то кукла, чья-то обувка... Где вы нынче - о Кир мой, о Ксеркс, о златоволосый мой Дарий, почти неразлучный с Оксафром... О несчастный мой, неуклюже-огромный и кроткий душой Артаферн... О мои ненаглядные девочки...
   Страшно думать, что будет теперь с ними всеми.
   Лучше б я никогда не рождал вас.
   Чтобы так - не страдать.
   Или лучше послал бы туда на погибель вместо вас - злополучного выродка, Дейотарова внука, сына Адобогионы, недостойного зваться моим именем - "Митрадат". Он - весь в мать, ненавидевшую меня так, что готова была вгрызться в горло - прямо на ложе. Этот тоже - смотрит волчонком, вот-вот оскалит клыки и - вонзит их в меня. Я уже сам не рад, что забрал его из Пергама. Воспитание подле отца не пошло ему впрок. Ныне думаю - вдруг она солгала? И рожден он - не от меня? "Митрадатом" его могли наречь из тщеславия. Потому что любой азиатке почетнее слыть распоследней моею наложницей, чем законной женой торгаша. Сулла требовал, чтобы я вернул ее Дейотару - я покорно отдал, и уж с кем она там гуляла, не знаю. А потом ее новый муж приписал мне внебрачное чадо. Ну конечно, зачем ему нянчить пасынка, когда есть - Митрадат!... И она легко согласилась спровадить немилого мальчика - он ей тоже мешал. А поганец, чуть подрастя, негодует, что я разлучил его - с матерью! Тварь он неблагодарная. Ледяная учтивость в повадках - и ненависть в серых стеклянных глазах, избегающих прямо смотреть на меня. И зовет он меня - не "отцом", а как будто чужой - "государем".
   О боги, зачем были отняты - те, а не он?!...
   Но не всё пока что потеряно. Вы, кого я люблю больше прочих - со мной! Два моих драгоценных сокровища, черноглазые нимфы, царицы Египта и Кипра, Митрадата и Ниса - а главное ты, Фарнак, мой сын, мое сердце, мое повторение, мой священный огонь, моя гордость, надежда, опора...
   Коли так, мы еще - поживем.
  
  
   Сокрушающий душу донос.
   "Царь! Твой сын и наследник Фарнак умышляет измену. Он бывает на сборищах возле храма Деметры, ночью, переодетый, без должного сопровождения. Среди его собеседников я сумел опознать людей, служивших Махару, и римлянина из твоих вспомогательных войск - он запомнился мне по акценту"...
   Кровь к очам прилила так, что думал - ослепну.
   Но спокойно дослушал известие. Взвесил всё. И велел: выследить и схватить при первейшей возможности всех, кто ходит к храму Деметры. Запереть в подземелье. И - нещадно пытать, пока заговор, коли такой существует, не вскроется.
   "Всех... пытать?"
   Да. Всех.
   "И... его?"...
   Боги, что же вы со мной делаете!
   Вдруг - его оболгали? Вдруг - нарочно такое подстроили, чтобы я в ослеплении гнева сам, своею рукой - уничтожил престолонаследника?! Мою гордость, опору, надежду, мой священный огонь...
   Нет.
   Фарнака - доставить ко мне.
  
  
  
   - Говори всё как есть. И не вздумай юлить. А не то тебя вслед за твоими дружками - в подвал. На решетку, каленую добела, в костоломные доски, на дыбу, в ошейник с гвоздями... Ты знаешь меня!
   - Да, отец мой. Я тебя - знаю.
   Глядит, не склоняя чела и не пряча своих златокарих глаз.
   - Издеваешься?
   - Боги с тобою, ничуть.
   - А зачем ухмыляешься?
   - Разве?... Нет, отец. Просто... я давно не видел тебя. И сейчас удивился: ты как будто помолодел...
   - Не пытайся растрогать меня лицемерною лестью! И не лги! Обещаю: раскаешься!
   - Лгу, отец, тебе вовсе не я. А твои приближенные, что стараются скрыть от тебя положение дел в государстве, не пуская к тебе тех, кто истинно любит тебя...
   - Негодяй! Ты мне смеешь еще говорить - будто любишь меня!
   - Да. И верю, что ты меня - тоже.
   Митрадат осекается. Нужно было бы напрочь вырвать привязанность плоти - к плоти, духа - к душе, вырвать без сожалений как зуб гнилой, бесполезный и нудно болящий. Но проклятые корни внедрились - до кричащих глубин, и ужасная боль отдается в каждой жилке и в каждой капле пылающей крови, в печенках, в мозгу... Прежде нужно содрать с себя кожу, вылить желчь, вынуть кости - стать совсем иным существом! - нежели, самому себе не соглавши, промолвить: "Нет, я больше тебя не люблю"... Выше сил моих! Не могу! Я люблю тебя, сын мой, огонь негасимый, мое новое "я", моё всё - но не дрогну убить тебя, если...
   - Нам пора объясниться, отец, без посредников, - переходит Фарнак, заметив смятенность царя, в наступление. - Ты не можешь не знать, что от нас отпали - Нимфей, Феодосия и Херсонес...
   - Знаю даже, что собственный сын мой - готовил мятеж в самом Пантикапее!
   - Кто сказал, что - мятеж?
   - Отпираешься?! Струсил?!
   - Нет, отец. В мятеже - я не стал бы участвовать.
   Митрадат изумлен. Не самим словами, а - тоном и взглядом Фарнака. Спокойным, чуть свысока, преисполненным гордой уверенности и своем праве делать, что нравится: заводить непотребные связи, гулять по ночам за стенами дворца, посещать подозрительные собрания... Самому решать: в этом - буду участвовать, в этом - нет, пожалуй... пока что.
   Как он смеет?!...
   Но - смеет, ибо знает наверняка: у царя Митрадата больше нет никакого другого наследника. Не вручить же Боспор - Дейотарову внуку и сыну Адобогионы!
   - Так о чем вы вели ваши тайные речи? - сухо спрашивает Митрадат.
   - О спасении этого царства. От которого нынче осталась, как от дичи, растерзанной сворой, лишь одна неугрызная кость: неприступный Пантикапей. Чтобы нам уцелеть, нужно...
   - Вам нужна - моя смерть!
   - Нет, отец. Есть иные пути. Люди жаждут покоя и мира. Твои подданные перестанут роптать, если ты объявишь прилюдно, что - не хочешь больше войны. И что ты прекращаешь готовиться к ней, а зато направляешь к Помпею посольство - для грядущих переговоров...
   - Между мною и Римом не может быть мира. Ты отлично знаешь, Фарнак! Моя жизнь - вот цена...
   - Не уверен. Желай Помпей твоей крови, он сейчас осаждал бы Пантикапей. Но его здесь нет, и где он - неведомо. Может статься, война и ему надоела. На разумных скромных условиях и при помощи дельных посредников...
   - Из числа твоих здешних дружков-заговорщиков?
   - Почему бы и нет? Большинство из них - очень достойные люди, цвет старинных боспорских родов, коим не безразлично, что будет с Боспором...
   - Гнусный, подлый, продажный народ! Торгаши, болтуны, лицемеры! Подольстились к тебе, ибо ведали: Митрадата - не проведешь! Я их вижу насквозь! Эти эллины, рабский сброд без понятий о чести и верности! Как цикады в маслинах трещат - "Мы умрем за свободу отечества!" - а поманишь дешевой, но жирной похлебкой - налетят саранчой... Знаю их и не верю ни слову! В римской Азии - сколько я для них сделал добра, сколько крови пролил, чтоб спасти их от угнетения... Лобызали мне пятки - "Отец наш, спаситель и бог!" - но едва я потребовал денег и воинов, тут же взвыли: "Убийца, тиран!" - и затосковали по римлянам, коих сами же гнали и резали... Ты был мальчик, ты это не помнишь, но упаси тебя Ахурамазда - полагаться хоть в чем-то на эллинов! Зря я в юности спас Херсонес - скифы были бы нынче полезнее... Эллины - предадут, не моргнув, ибо мыслят лишь о своем животе, а до прочего им нету дела!
   Но Фарнак хладнокровно ответствует:
   - Это нам сейчас не во вред. У нас с ними общая цель: не позволить волнениям вспыхнуть в Пантикапее. А использовать ум и ловкость этих людей можно будет, послав их...
   - К Помпею?! О нет! Я пошлю их - гораздо подальше! К Аиду! На черной ладье! Но сперва прикажу попытать их, чтоб кости хрустели - а тебя приведу посмотреть!...
   - Да, отец. Ты, конечно, способен всё это сделать. Но ведь ты не в силах, пойми, истребить всех, тебя ненавидящих в этой стране. Пожелай ты покончить со всеми, кто клянет войну и мечтает о мире - в Тавриде остался бы лишь один живой человек. Это ты.
   Небо, суша, земля, сама преисподняя - все враждебны царю Митрадату. Все твердят ему в очи: "Сдайся - или умри!"... Даже сын, последний, единственный, жарко любимый - замышлял предать, чтобы - выжить...
   Я - один, совершенно один, точно путник, идущий над пропастью по дрожащей от бури жердинке... А вокруг - громы, молнии, град, вражьи стрелы, хищные птицы... И никто не протянет руки...
   - Ложь! Со мной - мои скифы! И Каллий! Он - мой истинный сын!
   - Каллий твой, если будет так продолжать, плохо кончит...
   - Молчи!!...
   Снова - резкая боль: боги, что там - с Каллием и Гипсикратией?... Для чего я ее - отпустил? Побоялся: она будет мстить этим девочкам, новым женам моим?... Нет, они ни при чем, просто ты взбеленился, когда она мрачно промолвила - "круг завершился" - и сказал ей: "Иди, куда хочешь, а я - буду жить!"...
   Жить! Но - как? Не имея более - сына?...
   - Я умолкну, отец, навсегда, коли ты пожелаешь, - продолжает Фарнак. - Но зачем тогда всё, что мы вытерпели? Десять лет крови, голода, холода, беспрерывных сражений, погонь?... И кому ты отдашь свой венец и боспорский престол?.. Митрадату Пергамскому?... Вот уж кто достоверно не любит тебя - это он... Скифам?... Каллию?... Римлянам?...
   - Прочь!!
   Уведите его.
   Наложите оковы. Заприте в подвале. Кормите хлебом, поите водой. Пусть терзается страхом и мучится смертной тоской.
   Пока я не решу и не выскажу, как мне быть и какую сыскать тебе кару, сын мой, семя мое, плоть от плоти, душа от души, повторение и продолжение, мое всё...
   Погашу ли - огонь негасимый.
  
  
  
   Хватит бедствовать.
   Нужно всё снова взять в свои руки. Показаться войскам и народу. А то невесть что уже по устам поползло: Митрадат, дескать, лишь потому затворился от всех, что утратил людское обличие, превратившись в ужасное чудище: когти, шерсть, хвост с шипами, клыки...
   Вот он - я. Подходите, глядите.
   Обновленная кожа резко омолодила лицо. Будто сбросил десяток годов. Или больше. Торжественный царский наряд довершил небывалое преображение. Жены-скифяночки даже ахнули, когда я им предстал: не узнали. А дочери принялись прыгать от радости, трогать нежными пальчиками, обнимать, целовать и чирикать взахлеб: "Ах, отец, какой ты красивый!"... Боги с ней, с красотой, но теперь уже не поболтают, будто царь Митрадат - ветх и стар, слабоумен, безволен, и из всех своих прежних примет сохранил лишь одну - кровожадность...
   Эй, вы, я еще покажу себя в деле - в бранной сече и в брачной постели! Я еще переплюну юнцов!
   Усмехаюсь, вспомнив забавный донос на какого-то старичишку, трепавшегося на рынке о том, что царь Митрадат - истый оборотень, и способен линять как змея, выползая из собственной кожи, обретая новую жизнь, а быть может и вовсе - бессмертие...
   Пусть себе говорят. Находя подтверждение суеверным догадкам - в каждом жесте и слове царя своего, в твердой поступи, в стройной осанке, в юном блеске чела меж холеных седин...
   Знал бы царь. Говорят и такое: "Митрадат оттого оживел и поправился - что взял и высосал кровь из Фарнака".
   Что мне делать с тобою, мой сын?...
  
  
  
  
   164. И тогда, потеряв уже многих детей, царь был ввергнут в отчаяние несомненным известием о том, что Фарнак, любимый сын его и наследник, оказался в числе заговорщиков, схваченных стражей царя по доносу одного из свидетелей. Митрадат заточил Фарнака в темницу у себя во дворце, но никак не решался изречь приговор, обрекающий сына на смерть за измену, как привык делать прежде, когда перед ним совершались проступки многажды меньшие. Ведь Фарнака, похожего на отца больше прочих его сыновей, царь любил особенно нежно, и в то время он оставался единственным, кто мог Митрадату преемствовать.
  
  
  
  
  
   ? Парафраза из "Краткого наставления по соисканию" Квинта Туллия Цицерона (64 г. до н.э.)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"