Страна моя больна 
и мечется в бреду, 
не зная, где искать 
управу на себя же. 
И кровь воспалена, 
и голова в чаду, 
и время катит вспять, 
и на душе всё гаже. 

Никто не знает, как 
лечить её недуг, 
какого звать врача - 
варяга иль тунгуса. 
Себе же лютый враг, 
взыскует новых мук, 
молясь на палача, 
что распинал Иисуса. 

Она сошла с ума, 
но где тот скорбный дом, 
что мог бы приютить 
огромную державу? 
Вертеп или тюрьма, 
бедлам или содом - 
ей всё равно, где жить, 
забыв про честь и славу. 


* *Г * 

Чёрные носят серое, 
серые носят чёрное... 
Все мы такие несмелые, 
все мы давно учёные - 
серым безвременьем битые, 
чёрным безвременьем пуганые, 
страхом как клеем облитые, 
серою сталью обструганные, 
свыкшиеся с бесцветьем 
суетной нашей жизни, 
сведшие к междометьям 
нашу любовь к Отчизне. 
Мало ли, кто услышит, 
мало ли, как истолкует... 
Будем шуршать как мыши: 
может, судьба минует... 


* * * 

Нашу родину лучше любить с отдалённой дистанции, 
где ее судьболомная дурь 
мемуарной сочится слезой и тоскою романсовой, 
как иконная ляпис-лазурь. 

С расстояния кажутся постмодернистской фантазией 
снег в апреле, октябрь в ноябре, 
и застольные песни о Щорсе и Разине, 
и речей государственных бред. 

В этом царстве вальяжных воров и немытых юродивых 
нерушим только дом Лубяной. 
Для кого-то с подвалов его начинается родина, 
к миру дольнему вставшая мощной спиной. 

Но покуда Кащеевы смерды в усердии пламенном 
обличают заморский прогресс, 
наша Родина-мать истуканом с улыбкою каменной 
своих собственных детушек ест. 

Скифской бабой красуясь в полях обезлюдевших, 
только кровью она и живет. 
И жрецы, что ни день, преподносят на блюде ей 
молодую горячую плоть. 

Не схарчит, так сгноит за решёткой тюремною, 
перетопчет в компост костяной. 
А когда-то была ведь премудрой Царевною. 
Белой Лебедью, Кия сестрой.