- А какое отношение это всё имеет ко мне реальному?
Он улыбается, и от уголков глаз разбегаются лучики. Голубая радужка становится ярче, интенсивней на солнечном свете. Этот цвет напоминает о море. Жара, июль, Адриатика, даже солёным воздухом потянуло.
Он будто готовится слушать: скидывает пиджак, бросает его на спинку стула, закатывает рукава рубашки. Только нет никакой истории.
- Никакого, - мне приходится это признать. - Это просто мои фантазии о тебе.
На какое-то время на кухне воцаряется молчание. Он ждет.
- Знаешь, лет шесть назад, когда я о тебе ничего и не знала толком, я написала рассказ. Он назывался "Синдром Сталеты". Такая злая сатира насчет женской наивности. Про то, что любовь исцеляет всё. Я сейчас по-иному на это смотрю.
- Но теперь-то ты знаешь, как это было?
- Теперь знаю.
"Ты совсем ещё мальчик, дитя..." - вою, уткнувшись ему в плечо, вцепившись пальцами в рубашку на спине: - "Постарайся вернуться живым"
Ночной морок
в качестве эпиграфа
Синдром Сталеты: vers 2.0
Дмитрий Иванович
- Да как вы так можете?! Так человека не уважать, батюшки! Это же надо! Он ведь инвалид! Он за Родину страдал! А вы..
Напряженный голос девушки был прекрасно слышен через тонкую, что твой лист картона, стену. Какие высокопарные, патетичные заявления. Дмитрий Иванович ухмыльнулся, подумав, что, наверное, это имя, составленное из первых слогов фамилий вождей советской революции, наложило на характер девушки свой отпечаток. Сталин, Ленин, Троцкий.
Сталета. Имя дурацкое. А девчонка ничего.
Он бросил взгляд на свое отражение в зеркале. Отражение ответило ему неприязненным взглядом. Дима, не сдержавшись, хмыкнул. Инвалид, значит, да. Теперь это слово для него самое что ни на есть подходящее. Нет, по сути своей, оно, конечно, верное. Человек, недосчитывающийся каких-либо частей тела, именно так и должен называться. Только принять это с должным смирением было чрезвычайно сложно. Всего три года назад, - каких-то три года! - он ещё был молодой парень, студент. Учился в медицинском вузе. А сейчас инвалид. Просто инвалид, и никуда от этого не денешься. Ногу свою Дима потерял летом тысяча девятьсот восьмидесятого.
Выдернули мальчишку из мирной жизни, как щенка от сучьей сиськи оторвали, да утопили в ведре с дерьмом. Нет, логика понятна, старшеклассники, студенты - они ведь даже лучше. Сочное пушечное мясо без вреда для производства и народного хозяйства. Они больно умными себя считают: патриотичные и порядочные, лишних вопросов не задают. Родина позвала. Сказали, нужна братская помощь дружественному афганскому народу, они и пошли. Пошли на своих двоих, а вернулись в цинковых гробах.
Никто, само собой, в Афган не хотел. Хотя... Были, впрочем, и романтично-настроенные фанатики. В диминой группе один такой был, Артём. Пожалуй, не друг, но хороший знакомый. Большой фанат 'Deep purple', здорово он их подбирал на гитаре. Поздний ребёнок родителей-физиков, залюбленный и зацелованный в жопу. Его отец, оптик, в молодости на фронт не попал - сняли прямо с грузовика. Артём же вырос с каким-то затаенным стыдом в душе, об отце говорил с ноткой презрения и в выражениях не стеснялся. Дима уверен, что в доме у Тёмки даже разговоры про Афганистан не велись. В конце концов, у них в вузе была военная кафедра. Никто, конечно, Тёму никуда не пускал. Просто избалованные дети привыкли брать, что хотят. Дима робел высказать ему, что думал, по серьёзке, выдыхал только добродушно: 'Дурак ты, Тёмка! Дурак...' Детство Димы тоже прошло под знаменем великой победы, и открыто делать выводы про Афган он опасался. Впрочем, когда он, ещё практикантом в многопрофильной больнице, шил разорванную щёку бомжа в отделении челюстно-лицевой, мысль, что и его в медицине не ждут блестящие перспективы, всё-таки проскользнула.
А тут война... Совсем не та война, конечно. Но на эту они успевали.
Дима подумывал о морфлоте. Но о его желаниях никто не спрашивал, разумеется. Его друг детства, Женька Озеров, и вовсе не думал ни о чем, только глазами в военкомате хлопал, простофиля. Оба безотцовщина, надеялись на расхожий миф, что единственного сына у одинокой матери не заберут. Держи карман шире. Женя утонченный был, интеллигент. Димка бы и сам не поверил, что до сих пор такие рождаются, если бы сам с ним о бок не прошел через детский сад, школу, поступление... И Афган. Они попали в одну роту, в один взвод, в одно отделение, даже их койки в казарме были соседними. И вернулись они тоже вместе. Только совсем по-разному.
А похоронка на Тёмку пришла раньше, чем Диму комиссовали с увечьем. Подорвался на мине. В Союз Артём вернулся 'грузом-200' , лишив оптико-механический завод города N-ска единственной думающей единицы. Инфаркт. Тёмкиному отцу тогда уже за шестьдесят было. Не выдержало сердце.
Оказалось, что не все представители дружественного афганского народа алчут помощи братьев-шурави . Ему до сих пор снится, как это было. Жара, июль, Афганистан. Лицо духа словно въелось в память: смуглая под грязью и потом кожа, высокий лоб, с прилипшими к нему на запекшуюся кровь кудрявыми прядями, прищуренные глаза с застывшей в них ненавистью, тонкие губы в мерзкой ухмылке. И выстрел. Свист пули. Дима вздрогнул, вспомнив кабульский госпиталь: как ногу ампутировали, как муторно объясняли про осколки в тканях, как промедолом обкачивали, чтобы глотку не драл ночами. Его тогда уже тошнило от всего этого, а сейчас и подавно от воспоминаний блевать тянет. Елейные, лжесочувственные голоса медсестер, шепчущие: "Не мальчик уже, потерпишь", стоны солдатиков на соседних койках. Кровь, бинты, боль, смерть... И пустота. Оглушающая тоска и пустота в области средостения, словно не ногу ему отрезали, а как минимум сердце выдернули.
А девчонка эта, Сталета, всего года на три его младше, невелика разница. И ведь не знает ни-че-го. Ей-то голень не пробило разрывной пулей. Её-то не корчило от боли. Не её кость раздробило, не её сосуды порвало в кровавую кашу. Но ей почему-то кажется, что она знает. Иначе откуда такой надрыв в голосе?
И он-то где так нагрешил, что вся эта радость ему досталась?
После Афгана началась так называемая 'мирная жизнь'. Приказ о неразглашении подписал? Ну тогда всё, иди, товарищ, с миром, почивать на лаврах. Место нашел себе приличное, заместитель военного комиссара. Все-таки городишко маленький, медиков раз-два и обчелся, а у него, как ни крути, незаконченное высшее, медицинское. Всяко лучше первого встречного разбирается в годности призывника к службе.
Да и к тому же он восстановиться в университете может в любой момент, стоит только захотеть.
- А я что, ему что-то должен, простите? Я никому ничего не должен, - самодовольным тоном отвечал призывник. - Я его в Афган отправлял, что ли?!
Совсем мальчишка ещё. Не ты, малыш, конечно, не ты...
Хотя прав он, кто бы спорил. Дима был с нахалом полностью согласен в том, что никакой он не герой. Никого не спас, никого не освободил. Никто ему ничего не должен. И никаких тебе лавров, чтобы почивать. Даже дела нет никому, сколько душманов было положено его рукой, сколько его друзей гниет в афганской земле. Зачем все это было, ради чего... Остались одни вопросы. И самое страшное, что ответов на них нет даже у него самого. Бессмысленность этих жертв просто поджаривает ему мозг в черепной коробке. До румяной корочки.
Дмитрий Иванович поправил галстук, оправил белый халат и, подмигнув собственному голубоглазому отражению, отправился в свой кабинет.
- Лета, сядь на место! - прихрамывая и опираясь на трость, Дима пошел к своему столу, рядом с которым и раскачивался на стуле нахальный призывник.
- Но, Дмитрий Иванович, - тихо попыталась возразить девушка.
Она стояла, прислонившись спиной к дверному косяку, безвольно и растерянно опустив маленькие ладошки на белую юбку. Ткань была какой-то легкой, летящей, совсем летней, не по сезону.
- Сталета Николаевна! Я вам что велел сделать?! - Дима ответил несколько злобно.
Правда, не то, чтобы сожалел об этом. В конце концов, не на девчонку злился, на мальчишку с липовой справкой, не желавшего отдавать долг родине. Призывник с интересом наблюдал за разворачивающейся сценой. Даже на стуле перестал раскачиваться.
Лета спокойно посмотрела в глаза начальнику, прикусила нижнюю губу, кивнула и, развернувшись на каблуках, вышла из кабинета. Дмитрий Иванович громко выдохнул, совсем не скрывая своего облегчения.
- Красивая у вас секретарша, - ухмыльнулся призывник. - В лице есть что-то такое, утонченное, кукольное.
Дмитрий Иванович удивленно приподнял одну бровь.
- Только недалекая. Совсем жизни не знает, - с показушной уверенностью продолжил тот, не сводя взгляда с Дмитрия Ивановича, пытающегося устроится в кресле. Диме все ещё это давалось тяжело. Дурацкий протез.
- Ну, во-первых, Сталета Николаевна не секретарь, а бухгалтер. Просто у нас бухгалтерия в проходном кабинете находится. А, во-вторых, меня больше интересует вопрос вашего состояния здоровья. Говорите, всех врачей обошли?..
Уверившись в годности нахала и отправив его служить на благо родины, Дмитрий Иванович почувствовал острую потребность в чашке крепкого черного кофе.
- Лета! Кофе принеси, - крикнул он, зная, что в проходной его обязательно услышат.
Но ответа не последовало. Кофе не несли минуту, две, пять...
- Лета, черт возьми, - пробормотал Дмитрий Иванович, не без усилий поднимаясь с кресла. - Трудно тебе, что ли.
В соседнем кабинете Леты не было. За одним из столов, расположенных по обе стороны от прохода, друг напротив друга, сидела Зинаида Васильевна, главный бухгалтер.
- Зинаида Васильевна, не подскажите, куда наша Лета Николавна запропала? - язвительно осведомился Дима, лучезарно улыбаясь дородной пожилой женщине. Та оторвала взгляд от какой-то документации, молча поправила воротничок белой блузки, торчащий из выреза жилетки, и задумчиво оглядела Диму, словно взвешивая про себя, рассказать ему о чем-то или нет.
- Дим, я сейчас как девка молодая сплетничать буду, а ты выслушай меня, ладно?
Дима, конечно, удивился, но согласно кивнул.
- Так вот, Димка, хороший ты парень. Красавец. Умный, толковый, образованный. Служил! Да вот только злой ты больно, Дим.
- Зинаида Васильевна, - Дима протестующе поднял вверх руку.
Ему захотелось сразу прервать назревающую пламенную речь бухгалтерши. Он, в конце концов, не её личным мнением насчет собственной персоны интересовался. Впрочем, знал, кого спрашивать: старая всегда отличалась крайней словоохотливостью по поводу и без.
- Я же просила меня выслушать, бестолковый! - Женщина всплеснула руками. - Тяжело, наверное, стоять? Да ты присядь, присядь...
Дима осторожно опустился на стул, не сводя глаз с утомленного испещренного мелкими морщинками лица Зинаиды Васильевны.
- Ну, ладно я-то, старуха, мне уж все нипочем. Хоть полы меня мыть тут заставь. Но с Леткой-то ты чего, как с собачонкой обращаешься? Кофе подай, бланки новые принеси, папки по полочкам разложи, - Зинаида Васильевна подперла подбородок рукой и вздохнула. - Знаешь поговорку: бабы каются, девки замуж собираются? Вот и я Лете говорю: что ж ты, девка, дурью-то маешься? Круги вокруг него нарезаешь, будто немощный он какой-то? Будто сам кофе варить не умеет? А она мне яростно так отвечает, глазищи горят: "Что вы, Зинаида Васильевна? Как вы можете так-то? Про героя советского союза! Да без ноги ещё. Тяжело ему, да и разве ж трудно мне?". Ну, я раз промолчала, второй стерпела. А потом не удержалась, посадила глупую перед собой, как тебя сейчас, чаем напоила и говорю: "Ладная ты девка, Лета. Все при тебе. И лицо, и фигура, коса длинная, русая. Да и умная какая, для девки-то! Два языка иностранных знаешь! Мало ли тебе молодых людей что ли? Нормальных, с ногами обеими, студентов там". Ты уж не обижайся, Дим, на старую. А она голову опустила, глазки в пол. Тихо так, под нос бормочет себе: "Не нужен мне никто, Зинаида Васильевна". Так что вот, Дима.
Дмитрий Иванович растерянно кашлянул в кулак и опустил голову, не совсем понимая, как ему следует реагировать и к чему клонит пожилая бухгалтерша. Вновь заболела давно отсутствующая у него нога. Он сидел и молчал, пока Зинаида Васильевна снова не заговорила.
- Вот тебе, случай показательный. Как тебя малец обозвал? Уродом колченогим?
Уголок губы непроизвольно пополз вверх, и Дима не сдержал усмешки:
- Да что с него возьмешь, с идиота?
- Тут ты прав, конечно, - Зинаида Васильевна тоже улыбнулась и кивнула. - Все молодые дураки. И ты не исключение. Я понимаю все, не выжила из ума ещё. Понимаю, что молодой, что на войне побывал, что инвалидом стал. Что как спасителя-то тебя и не чествуют. Что бросили тебя.
Дима нахмурился и даже губу закусил. Нервно дернул протезом. Снова возникло это ощущение, что ему ногу будто скальпелем без наркоза режут.
- Но и ты здраво рассуди, - продолжала бухгалтерша, не замечая его реакции. - Кому ж ты нужен, безногий-то? Лета тебя ой, как защищала сегодня. А ты что? Как барышня истеричная, сбежал, не сказав ни слова. Да ещё и накричал на нее. Ты ж мужчина, Дим. Не мальчик уже.
Последняя фраза резанула слух. Дима непроизвольно сжал пальцы в кулак.
- Любит она тебя, дурак, - окончательно прояснила ситуацию Зинаида Васильевна. - А ты и не замечаешь ничего. Вон, довел бедную сегодня.
- Любит? - Дима вскинул голову и ошеломленно посмотрел в глаза Зинаиды Васильевны.
- Любит, любит, - уверенно закивала та. - Вот дураки вы, молодежь! Такие дураки! Курит она, на улице. Расстроил ты её. Пошел бы, да извинился.
Дмитрий Иванович поднялся, поблагодарил бухгалтершу и направился к лестнице, растерянно бормоча под нос: "любит?".
Выйдя на лестничную клетку, Дима бросил взгляд в зеркало. Его осколок висел на шурупе, ввинченном в зеленую бетонную стену.
Любит, значит, да? Отражение растянуло тонкие губы в ухмылку. Дима подошел ближе к зеркалу и посмотрел себе в глаза. В них не читалось никаких эмоций. Глаза как глаза, голубые, настороженные, может быть, чуть более яркие, чем у большинства счастливых обладателей голубых глаз. Дима считал себя симпатичным молодым человеком, хотя на внешности никогда и не циклился. Но принять это "любит" от фактически малознакомой девушки он так запросто не мог. Не красавец все-таки, чтобы девушки падали ниц, сраженные его эффектным обликом. Да ещё и без ноги. Хорош объект обожания.
Любит? Да за что?!
Дима рассмеялся. Держась за перила и опираясь на трость, он осторожно спустился по лестнице, толкнул хлипкую деревянную дверь и вышел на улицу. Ослепленный неожиданно ярким для ранней осени солнцем, он не сразу заметил Лету, стоящую поодаль от двери черного входа в здание, откуда только что вышел сам Дима.
- Конечно, Дмитрий Иванович, - серьезно ответила хмурая Лета, споро доставая сигарету из пачки.
- Я просил бы вас, называйте меня, пожалуйста, Димой.
- Это приказ, товарищ замвоенкома?
Лета рассмеялась. Дима поймал себя на том, что ему нравится её смех. Чистый звонкий смех человека, не знавшего горя. И лицо у неё становилось светлым, почти детским.
Ресницы полуприкрытых глаз отливали рыжим. Все-таки она ещё была совсем молодой, а он рядом с ней чувствовал себя дряхлым стариком, познавшим жизнь.
- Будем считать, что да, товарищ бухгалтер, - Дима улыбнулся. - Однако, Лета, "Космос" по семьдесят копеек. Здорово живешь!
- Да что вы, Дима. Я иногда даже "Мальборо" могу достать.
- Я не буду вас расспрашивать какими же путями, иначе вы решите, что я общаюсь с вами из корыстных целей.
- А что вы, кстати, решили с тем призывником? - как бы невзначай осведомилась Лета.
- Ох, душенька моя, ну что я мог с ним решить? "Не годен" в резолюции поставил только Алексей Петрович, тот, что с говорящей фамилией.
Лета посмотрела на Диму несколько недоумевающе, и тот поспешил объяснить.
- Удобный. Фамилия такая, у окулиста нашего. Что сказать, нам остается только радоваться за Алексея Петровича, получившего свою денюжку от очередного наивного юнца, посчитавшего, что то, что врач прописал ему окуляры, лишает его воистину уникальной возможности служить советской армии. Я не в первый раз дело с Удобным имею. Признаться, это вполне удобно. Пора, наверное, проситься в долю.
Услышав каламбур, Лета слегка скованно улыбнулась.
- А как же грубость этого молодого человека по отношению к вам? Вы выглядели несколько расстроенным.
Дима тяжело вздохнул, кинул окурок на землю и несколько неуклюже затушил его носком ботинка.
- Вот именно о моем расстройстве я бы и хотел с вами поговорить. Не думаю, что это увлекательнейшая тема для разговора, но, возможно, мы найдем, о чем ещё побеседовать, если вы, конечно, согласитесь зайти ко мне сегодня вечером в гости на чашку чая.
Выражение лица девушки было несколько удивленным, а щеки залились нежным румянцем от смущения.
- Спасибо за приглашение, Дима. Я с удовольствием приму его.
Сталета Николаевна
К предстоящему походу в гости Сталета Николаевна отнеслась с трепетом. Достав из шкафов и полочек весь свой дефицит, она начала собираться, словно героиня любовного романа на первое свидание. Большинство знакомых ей людей видело её только в рабочее время, одетой весьма скромно и по-деловому. Как же, студентка, комсомолка, спортсменка. Друзья - в основном, в домашнем, а то и лохматой и в халате на голое тело. А те роскошные дефицитные вещи, что привозил ей дядя-моряк из-за границы и надевать-то было некуда. Как-то так с подросткового возраста повелось, что Лету больше интересовали книги и учеба, чем дискотеки и молодежные сборища за ближайшим гаражом. А больше в их маленьком провинциальном городке N-ске и податься было некуда.
Книг, кстати, дядя тоже привозил предостаточно. Он словно тонко предчувствовал, что его племяннице будет интересно через полгода, когда он вернется домой. Особое внимание девушка уделяла французским романам. Именно из этих книг Лета и почерпнула все те бесценные знания, о том, как главная героиня должна собираться в гости к возлюбленному.
Пара капель экстравагантных 'Клима' упала на тонкие, будто созданные из тончайшего фарфора, ключицы, коса была безжалостно расплетена и слегка растрепана, чтобы создать иллюзию художественного беспорядка и естественной небрежности. Лете было несколько непривычно смотреть на себя в зеркало: без строгой туго заплетенной косы она смотрелась совсем ребенком. Кроме того, её преследовало смутное впечатление, что такие растрепанные по плечам локоны намекали на то, что их хозяйка готовится отойти ко сну. Впрочем, решила она, в этом определенно есть флер романтики. Длинный бежевый пиджак с клетчатыми отворотами на рукавах, узкие джинсы, немного французских теней с перламутром - все самое дорогое, модное, французское, польское - и, разумеется, совершенно недоступное для обывателей.
Лета хотела произвести впечатление и изменить представление о себе. Её мелко трясло от этого какого-то совершенно глупого девичьего желания - поразить молодого человека, предстать перед ним в выгодном свете, новой, необычной, такой, какой он её видеть не привык и не ожидает увидеть.
Она кинула взгляд на свое зеркальное отражение, которое посмотрело на неё испуганными, широко распахнутыми глазами молодой ланки. 'Не бойся', - попыталась подбодрить себя Лета и, подумав, что все, что она могла сделать, она уже сделала, решительно накинула плащ. Вышла из квартиры, резко захлопнув дверь, и быстро провернула ключ на четыре оборота. Сердце девушки колотилось так, что билось об ребра. Бух-бух-бух, будто она только что пробежала стометровку.
Спокойно, Лета. Это только начало. Как там говорится? Это еще цветочки, а ягодки будут впереди.
Несмотря на то, что октябрь выдался неожиданно теплый, вечерами бывало весьма прохладно. Выйдя из подъезда, Лета вздрогнула от неожиданно холодного порыва ветра, поплотнее запахнула отложной воротничок плаща и, придерживая его одной рукой, быстрыми шагами отправилась к трамвайной остановке. Идти до диминого дома было, в общем-то, недалеко, но вечер был настолько промозглый и противный из-за мелко-мелко моросившего дождя, что вагон как раз подходившего к остановке юркого трамвайчика казался просто воплощением уюта. Трамвай был полупустой, и Лета спокойно устроилась на одиночном сидении у окна. По стеклу быстро бежали мелкие дождевые капли, темнота мягко обволакивала узенькие улочки и только начинали загораться вечерние фонари. А в вагоне было тепло, спокойно и тишину разбавлял бодрый ритмичный стук колес. Лета глубоко вдохнула сырой пыльный воздух, сердце постепенно начало успокаиваться. Мысли о том, из-за чего она так разволновалась и возбудилась, смущали её ещё больше, поэтому она предпочла оставшееся время пути ни о чем не думать и просто смотреть в окно.
Когда двери вагона распахнулись, приглашая Лету выйти на нужной остановке, она уже нашла в себе силы вести себя уверенно и невозмутимо. Дождь как раз успел закончиться, освежив и очистив городские улицы, трамвай остановился почти напротив необходимого подъезда, и вообще Лете всюду виделись одни положительные стороны. Все будет хорошо. А как же может быть иначе?
Четвертый этаж. И вот уже та самая лестничная клетка, та самая дверь. Звонок прозвучал неожиданно резко, как внезапный выстрел после команды: 'Не стрелять'. Ждать пришлось довольно долго, так как Диме требовалось время, чтобы дойти до двери. У Леты это вызывало даже некоторое чувство умиления.
Она облокотилась спиной на муниципально-зеленую стену подъезда и закурила. Руки начали предательски мелко подрагивать. Лета чертыхнулась, гипнотизируя взглядом свои тонкие трясущиеся пальцы, лихорадочно вцепившиеся в дымящуюся сигарету.
- Нервничаю, - успела констатировать Лета, прежде чем резко раздался щелчок замка и распахнулась дверь.
- Здравствуй, - кивнул Дима в знак приветствия, оценивая обстановку. - Не угостишь?
Лета почему-то думала, что дома Дима ходит в тельняшке. Но, вопреки представлениям, на лестничную клетку он вышел в джинсах и чёрной рубашке. Интересно, а где он служил, в десантуре или в пехоте?
После того, как они покурили, обсудив всяческие мелочи по типу сегодняшней непогоды, Дима пригласил Лету в квартиру. Снимая в коридоре туфли, девушка успела оценить планировку. Квартира была приличная, двухкомнатная. Дверь в комнату, которая находилась прямо напротив входной, была плотно закрыта. Лета была готова побиться об заклад, что на ключ. И специально перед её приходом. Почему-то ей казалось, что в жизни такого мужчины, как Дима, обязательно должны быть какие-нибудь важные тайны, которые он должен всеми силами скрывать. Лете даже не хотелось думать о том, что именно он там хранит.
- Проходи, пожалуйста, в комнату, - Дима кивком указал направление. - Я сейчас подойду, только схожу на кухню.
В целом, Лете квартира понравилась. В ней у каждой вещи было свое место, и Дима производил впечатление аккуратного и даже педантичного хозяина. Правда, при этом казалось, что квартира и не обжита вовсе. Веяло от этого патологически строгого порядка чем-то холодным, неживым и совсем неуютным. Но Лета списала все на то, что здесь живет холостяк, и этому прекрасному жилищу просто не хватает заботливой женской руки, чтобы превратиться в истинный домашний очаг.
Лета дошла до гостиной, где Дима, судя по всему, и планировал принять гостью. В комнате была большая стенка из темного дерева, заставленная книгами, казавшимися новыми, свежеотпечатанными, будто бы их никогда и не читали. На противоположной стене висел большой красно-коричневый ковер, прямо под ним располагался небольшой диван с коричневой обивкой, низкий столик, уставленный скромными угощениями, и простой деревянный стул, своим видом напоминавший скорее мебель из общественной столовой, чем домашнюю. Секунду помешкав, Лета все же расположилась на стуле, оставив Диме возможность сидеть на диване, где ему наверняка будет удобней устроиться с протезом.
Буквально через минуту Дима уже появился в дверях, неся в руках заварочный чайничек и бутылку вина без этикетки. Лета подбадривающе улыбнулась. Несмотря на то, что в целом к алкоголю она относилась отрицательно, сегодня он ей казался более чем уместным. Обстановка планировалась романтичная, а в таких обстоятельствах без хмельного никак.
Дима с невозмутимым видом сел на диван и, откупоривая бутылку, сразу же начал что-то рассказывать. Лету это немного покоробило, ей все-таки хотелось, чтобы он оценил этот жест, но за веселой болтовней все быстро забылось. Чувство обиды сгладилось под неукротимой силой волн любви, заставляющих блестеть глаза и розоветь щеки. Лета практически пропускала мимо ушей то, о чем он говорил, но ни одно малейшее изменение в мимике его лица, ни один жест не оставался без её внимания. Особенно ей нравилось, как он улыбался, открыто и радостно заглядывая ей в глаза, от чего краска сразу же приливала к лицу.
Лета была очарована Димой. Она совершенно не ожидала, что этот взрослый и серьезный мужчина, с вечно холодным и отстраненным выражением лица, тоже может быть таким лёгким и веселым, как её ровесники.
Вино было южное, сухое, на языке вязало, как хурма. Однако количество выпитого все увеличивалось, новые бутылки брались словно из ниоткуда. Ближе к концу вечера, когда уровень вина в третьей бутылке приближался к донышку, Лета уже не чувствовала ничего, кроме усталости и головной боли. Зрение фокусировалось с большим трудом, предметы словно расплывались перед глазами. А голова была такой тяжелой, казалось, что она едва держится на шее и может нежданно упасть и покатиться по полу, как резиновый мячик. К тому же, Лету начинало подташнивать, и ей не хотелось, чтобы рвотный позыв испортил финальный поцелуй, который всенепременно должен был произойти.
С Димы тоже спали воодушевление и веселость. Он сделался тих и меланхоличен. Речь его стала запинающейся, он говорил очень медленно, мучительно подбирая подходящие слова, которые тут же испарялись из головы, как только приходило время их произнести.
- И вот понимаешь... Дух ведь не собирался стрелять в меня. Готов ручаться, что он даже меня не видел за тем камнем. А вот Озер прямо перед ним стоял, понимаешь, прямо перед ним... И руки поднял вверх. А это друг мой, Женька Озеров, мы с ним дружили чуть ли не с детского сада. Хороший парень был. Добрый, благородный. Художник, кстати. Я всегда думал, что из него выйдет гениальный художник! Что он будет по Парижам да Лондонам выставки устраивать! А вот оно как получилось. Вот скажи мне, ну что за бессмысленная штука эта война? Ну, зачем, зачем на войне художник?! Духов рисовать, что ли? Кишлак кишками декорировать? Я не знаю. Вообще ничего не понимаю в этой жизни.
Дима всхлипнул и опустил голову, зажав её руками.
Лета изо всех сил старалась придать лицу сочувствующее выражение. Когда повисло молчание, она прислушалась к магнитофону, на который раньше и не обратила внимания. Ей вообще не нравилась такая музыка, электронная, резкая, тявкающая: 'Can't stop now, don't you know, I ain't never gonna let you go. Don't go!', а сейчас эта песня раздражала особо сильно.
На самом деле Лете хотелось встать со стула и пожалеть Диму, например, погладив по голове, но ей казалось, что она просто не сможет это сделать. Свалится на пол при первой же попытке как-то сменить положение тела в пространстве.
Дима снова заговорил, глядя в пол, отчего голос звучал приглушенно:
- Я не мог не спасти Озера. Хотя бы не попытаться этого сделать. И я стремглав бросился на него, чтобы свалить на землю, закрыть своим телом. Наивный дурак. Я не успел до него добежать, душман уже превратил его в решето. Ну, и мне тоже перепала своя доза удовольствия. Просто повезло, что ни одна из пуль не убила меня. Ногу пришлось оттяпать, сама видишь. Но нога-то не сердце. Без неё все жить можно. А вот как бы я жил, если бы не попытался спасти Озера? Смог бы жить? Не знаю. Все равно ж не спас. В сухом остатке-то у нас что?
Лета решила, что настал подходящий момент. Она наконец смогла сделать над собой усилие. Поднявшись со стула и пересев на диван, она прижалась к Диме всем телом, обнимая его за талию.
Она положила голову ему на плечо и ласково прошептала: 'В сухом остатке - главное. Ты жив. Я рядом с тобой'.
- Дура ты, Летка, ой дура, - он помотал головой, будто с чем-то никак не хотел согласиться. - Ну, живой я. И что? Хотя нет, я не живой, я существующий! Вот так, Сталета Николавна, я вынужден волочить свое существование. Жалкое существование. Я ведь мог закончить институт, стать врачом. А сейчас что? Да нет у меня никаких перспектив. Н-е-т-у. Вообще. Кому я нужен-то, убогий? Недееспособный? Думал, ради страны воюю. Думал, вернусь героем. А что в итоге? Я не выберусь из этой дыры никогда. Н-и-к-о-г-д-а, слышишь?!
- Но я же люблю тебя, - преодолев волнение, Лета наконец призналась ему в своих чувствах.
Голос дрожал. Что может дать надежду, если не любовь? Что может дать ему желание жить, если не та любовь, которую она готова ему дать?
Дима неожиданно расхохотался.
- Любит она меня! Да я знаю. Толку-то, что? Ну, любишь ты меня. За что только? Инвалида-то? Может, жалеешь просто? Придумала себе благородную жертвенную любовь. И любишь ей. Только не меня ты любишь, Лета!
- А кого же ещё? - тихо пробормотала ошеломленная девушка, вжимаясь спиной в ковер на стене.
Дима снова засмеялся. Сознание Леты даже прояснилось от шока. Холодные пальцы Димы быстро и проворно расстегнули пуговицы её блузки. Она ощущала, как он гладит её по спине. Дима прижал её к себе, и Лета почувствовала его дыхание, противно пахнущее спиртным и табаком. Она начала вырываться, не глядя бить кулаками, крича что-то нечленораздельное.
Дима сразу же отпустил её. Он казался совершенно спокойным.
- Что, не хочешь с безногим уродом-то, да? И любовь, небось, вся сразу же испарилась. Ты ж спасти меня хотела? Иди вон, безмозглая сука! Вали!
Лета сразу же вскочила с дивана и, застегивая пуговицы, начала оправдываться:
- Дим, да ты просто не так понимаешь...
- ВОН!
Лета, ощущая, как на её глаза уже начинают наворачиваться слёзы, тут же вылетела из квартиры. Сбежала, пошатываясь, по лестнице вниз. На втором этаже её стошнило в мусоропровод. Она сама не заметила, как ноги принесли её к скамейке у подъезда, на которую она и упала без сил. Не успев толком отдышаться, Лета тут же закурила. Она была в смятении, мысли разбегались, никак не желая собираться в единую логическую цепочку. Без плаща на улице было очень холодно, что действовало крайне отрезвляющим образом.
Сигарета помогла успокоиться. Ни о чем не думая, Лета сидела и вдыхала пряный и сырой после дождя осенний воздух. Уже давным-давно успело стемнеть. Небо было того невыносимо красивого оттенка, которому нет названия. Пожалуй, его можно было было бы обозначить как темно-лиловый. Во всех квартирах окрестных домов за редким исключением горел свет. Свечение было теплым, мягким и уютным.
Эта картина принесла Лете умиротворение. Она почувствовала, что сердце её снова бьется ровно, а в голове - полнейшая ясность. Все снова оказалось на своих местах. Она на самом деле любит этого человека. Разве она когда-то сомневалась в этом? Только в её силах все исправить. Выбросив оставшийся от сигареты бумажный цилиндрик в ближайшую урну, Лета решила вернуться в квартиру.
Через несколько минут жители четвертого этажа вышли из собственных квартир, услышав пронзительный вопль, полный боли и отчаяния.
Выдержка из протокола следственной службы города N-ска
...со слов понятой Людмилы Константиновны Правдиной, соседки умершего гражданина Дмитрия Ивановича Чужого, было записано следующее. ХХХ-го октября 1983 года около 22 часов гражданка Сталета Николаевна Пасхина после совместного распития спиртных напитков с гражданином Д.И. Чужим, находясь в состоянии алкогольного опьянения, в ходе ссоры, возникшей между ними на почве личных отношений, умышленно, с целью убийства, нанесла потерпевшему одно огнестрельное ранение в область шеи, использовав личное табельное оружие потерпевшего под индексом АКМ-47.
Сама гражданка С.Н. Пасхина свою вину полностью отрицала, обнаруживала признаки временного расстройства психической деятельности, в следствии чего была отправлена в Психиатрическую больницу N 1 города N-ска до выяснения обстоятельств дела.
В ходе предварительного расследования было установлено, что потерпевший нанес себе огнестрельное ранение умышленно с целью лишить себя жизни...
Написано и впервые опубликовано в 2011 году на сайте proza.ru под названием "Staleta Syndrome".
Дополнено, отредактировано и опубликовано в журнале "Самиздат" 11.02.2017
В тексте использованы строчки из песен: "Колокол ждет" на стихи Леонида Агутина; "Don't go" на стихи Vince Clarke в исполнении Yazoo (1982).
Примечания
"Грузом-200" обозначается цинковый гроб с телом погибшего солдата.
Шурави -историческое название советских военнослужащих в Афганистане. Произошло от афганского названия советских специалистов и военнослужащих Советской Армии времен войны в Афганистане (1979--1989).
Промедол применяют как болеутоляющее средство при серьезных травмах и различных заболеваниях, сопровождающихся сильными болевыми ощущениями, при подготовке к операциям и в послеоперационном периоде и т. п. Промедол обладает сильной анальгезирующей активностью. По влиянию на ЦНС промедол близок к морфину; он уменьшает восприятие ЦНС болевых импульсов, угнетает условные рефлексы, усиливает анестезирующее действие новокаина и других местных анестетиков.