Эта история произошла в небольшом городе, и неважно в каком. То время - время великих перемен и политических бурь: Советский Союз дышал на ладан и был похож на раненого льва, которого уже никто не боялся, но раскатистое и мощное рычание, когда то победоносного зверя всё ещё проносились по миру, и все страны ожидали, чем же всё это закончиться.
Но уже тогда на первомайские и октябрьские демонстрации трудящиеся и колхозники не ходили, и слуги народа гордо не махали своими шляпами, приветствуя с высоких трибун своих хозяев. Не звучала из динамиков, повешенных на столбах, громкая и бравурная музыка, и никто не украшал транспарантами улицы городов. И всё праздничное убранство - важная и неотъемлемая часть жизни народа, хранилось на складах, а часто, и где придётся. Так и в нашей истории портрет великого, всеми любимого вождя, пылился на чердаке местного театра, и сыграл в нашей истории большую роль.
Местный театр.... Это гремучая смесь возможностей, амбиций, великих талантов и несбывшихся надежд. Но в нашем случае, это был настоящий театр. У него даже было своё здание, - у иных народных коллективов нет даже своего помещения, их приходится снимать, - а у нашего театра находилось в распоряжении не только здание, но и целая усадьба. Её построил до революции (сбился со счета какой) богатый владелец заводов, пароходов, железных дорог. Усадьба благополучно пережила советское время и до нынешних лет сохранила относительно хорошее состояние. Само здание, выкрашенное в бело зелёные цвета, построенное полукругом, оно напоминало Зимний дверец, только в миниатюре. Идя на премьеры театра, пройдя через большую каменную арку, и проходя по территории усадьбы, жители города всегда удивлялись красоте и величию здания. В центре усадьбы, как и полагается, располагался фонтан, в нём огромные, мускулистые мужчины держат большой, выкрашенный белой краской шар, символизирующий вселенную. Впрочем, это новодел советских времён.
И на чердаке этого дворца театра хранился большой портрет генерального секретаря коммунистической партии (генсека), той партии - будет сказано для молодых людей, которые не помнят и не понимают принцип жизни того времени - той партии, которой безраздельно принадлежало шестая часть суши планеты, или сорок процентов континента Евразии, или больше половины Европы (википедия). Генеральный секретарь сам - единолично руководил огромной территорией, и считался оплотом и надеждой всего мира, организатором всех советских побед, пламенем прогресса и счастливого будущего. А внизу - в полуподвале находилась мастерская художников.
Известное дело, театр не может жить без изготовления декораций, оформления сцены, шитья костюмов актёрам, для этого и нужны люди умеющие рисовать. А поскольку мест на двух этажах (здание двухэтажное) заняли многочисленные гримёрки и театральные службы, то мест художникам не хватило, и им отвели две небольшие комнаты внизу. Те не стали возражать и возмущаться, как обычно бывает в таких случаях, только сказали: "Подальше от начальства - дышать легче!" и заняли помещения.
...Художников в театре двое. Если совсем быть точным, то художником театра - и по прописке и по зарплате - являлся один Александр Александрович Вотяков, высокий, худой и жилистый мужчина. Он занял первую комнату, ту, что находилась перед входом в мастерскую. Вторую - в глубине занял Геннадий Фёдорович Збруев. Все почему то звали его не Геннадием, а Федей. Я подозреваю, имя это произошло от его отчества, так как Фёдорович в противовес высокому Александру Александровичу был щупленький, небольшого роста, в очках интеллигент, и на Геннадия Федоровича "не тянул", поэтому имя и отчество ему сократили, и получился Федя. И он - Федя в настоящий момент, после перестройки (слово, ранее известное всему миру, и теперь совсем забытое), после сокращения штатов театра был уволен, и находился, что называется, на вольных хлебах. Идти ему было некуда. Сердобольный, имеющий авторитет в театре Александр Александрович по мужски опекал своего недотёпу (так звал он про себя своего коллегу), Вотяков сходил к начальству и уговорил оставить в мастерской Геннадия Фёдоровича, позволить ему и дальше занимать помещение. А так как претендентов на освободившееся место не нашлось, театральное начальство, почесав затылок, согласилось, проговорив: "Надо же и милосердие проявлять!" И всё покатилось по старому, по прежнему, только без зарплаты Геннадия Фёдоровича.
В подвале вместе с художниками "жил" и третий человек - актёр Захар Антонович Абдулов. Вот, кто - настоящий талант! Трудно сказать, почему судьба уготовила ему место блистать в провинциальном театре, а не на столичных сценах, но так, уж, сложилось - дальше города он не выезжал. И главный режиссёр театра, и постановщик, и актёры, все высоко ценили его за богом дарованные возможности, но у того был независимый и часто непредсказуемый характер. Именно поэтому, когда раздавались "блатные" гримёрки, Захар (так будем называть его) сам отказался от них, решил, что лучше он будет находиться внизу, подальше от своих коллег и руководства, чем ссориться с ними. Никто не возражал. Художники же такому соседству только обрадовались. Со своими - с друзьями, коими были они, Захар был дружелюбен, любезен и покладист - такое часто случается. Абдулов принёс небольшой шкаф, поставил его в комнате Збруева, в нём он хранил свою одежду и театральный реквизит, и начал "жить". Именно "жить", так как работа в театре требует всего человека, только в этом случае она благосклонна к нему, в противном случае....
Трое дружно проработали много лет.
А так как атмосфера в мастерской была весёлой, сюда сначала заглянул один актёр, и начал посещать художников постоянно, потом пришёл другой, третий, начали приходить и компании, посидеть, поболтать. У кого наболело в душе, и он не знал, где выговориться, шёл сюда, другой провинился и решил сбежать от начальства, тоже шёл к ним, третьему нужно поделиться семейными новостями, четвёртому - выпить, и лучше товарищей, чем художники, он не мог отыскать в округе. Со временем здесь сложился своеобразный клуб: если нужно отпраздновать Новый Год в неформальной обстановке, пожалуйста, восьмое марта - опять у них, день рождения - вам всегда рады. Приходили мужчины и женщины. И при тусклом свете единственной лампочки, висевшей высоко под потолком (потолки высокие, пять метров - умели же раньше строить!), на продавленном, когда то зелёном, а теперь бесцветном, засаленном диване, за большим столом, у которого были подпилены ножки, чтоб было удобно, не вытягиваясь, прямо с дивана брать еду, много, что было сказано, решено и сделано. И за разговорами и едой обсуждались различные проблемы: театральные, политические, семейные. Сколько здесь произошло споров, дискуссий! Всё это "взбрызгивалось" изрядной дозой спиртного: водкой, пивом, вином, не чуждались театралы и коньяка, а когда двери заграницы широко распахнулись, здесь пробовали и экзотические импортные напитки. Часто закусывать было нечем, но никто не жаловался, главное - чтоб было весело.
Как ни странно, "о клубе" знало и театральное начальство, но закрывало "на это безобразие" глаза. Начальство - тоже люди, тоже любили "расслабиться", и тоже иногда шли "в гости". После второй, третьей рюмки с них спадали важность, с которой они приходили, и у них также "развязывались языки", как и у остальных присутствующих.
И я там был, мед, пиво пил!
...Но в последнее время Федя находился в тоске. Геннадий Федорович проснулся.... Он ещё долго продолжал лежать на том самом продавленном диване в мастерской театра, за которым вчера собиралась шумная компания. Было девять часов утра, но вставать не хотелось.... И после вчерашней пирушки у него болела голова.... Домой вчера вечером он не пошёл. Вообще, в последнее время он редко ходил домой - избегал своих стариков, отца и мать, с которыми жил (Геннадий Фёдорович не женат), и у которых он был единственный, лелеемый ими сын. В последнее время Феде казалось, что они не одобряют ни его поведения, ни образа жизни... в последнее время ему казалось, что они смотрят на него как то укоризненно, чего? то хотят от него, чего то ждут, чего? он не понимал, поэтому старался, как можно меньше быть дома. Поэтому и вчера вечером он снова решил остаться в театре.
На самом деле, его дела обстояли намного хуже, чем можно предположить. "Вольные хлеба", на которые обрекло его увольнение из театра, обернулось для него финансовой катастрофой. Сначала своему вольному статусу он даже обрадовался. Збруев давно чувствовал, что способен сделать что то большое в живописи, он хотел развернуться, и показать всем что то такое.... А работа в театре связывала его по рукам и ногам, и не было ни времени, ни сил для серьёзных живописных работ. Но теперь... Картины, которые он рисовал здесь в мастерской, продавались, но редко. А в последнее время и совсем...
Федя приподнялся на диване, опустил ноги к полу. Рядом на столе с подпиленными ножками стояли многочисленные немытые стаканы, грязные тарелки с остатками еды - обычный "натюрморт" после пирушки; Збруев привык к такому беспорядку, и не обращал на него никакого внимания. Он до хруста потянулся вверх. Скоро - в десять часов утра должен прийти Саша. Александр Александрович - единственный человек, которого, несмотря на небольшую разницу в возрасте (Феде недавно исполнилось тридцать лет, Александру Александровичу - тридцать пять), которого Збруев уважал, любил, и по своему боялся. И он хотел, чтоб он видел его не спящим бездельником, а уже стоящим за мольбертом художником.
Геннадий Федорович встал, обошёл грязный стол стороной, подошёл к окну. Там - за стенами здания осень, заявляя свои права, гнула деревья, срывала последние жёлтые листья, ветер подхватывал их беспомощных, носил по всему пространству, и потом тяжело бросал на землю, лил дождь. Настроение и так плохое, ещё больше испортилось. Тоска и никаких просветов! И будущее Феде тоже казалось таким же беспросветным, как и эта ранняя осень! И, несмотря на то, что он хотел выглядеть "молодцом!" перед Вотяковым, Федя снова лёг на диван и снова хотел заснуть.
Тут его плохое настроение споткнулось о мысль: заканчивался октябрь, впереди ожидалось начало ноября. И в этой, на первый взгляд, совершенно простой мысли было что то неожиданное, интересное, я бы сказал, даже светлое, словно впереди замаячил просвет. Федя сосредоточился, сфокусировал своё внимание на пришедшей мысли, изучил её: "Ба...ожидаются ноябрьские праздники! Оказывается, жизнь то продолжается..., не всё так плохо, как кажется! Будут демонстрация, флаги..., новые пирушки и весёлые лица друзей!..." - рисовал он в своём воображении картину. От неожиданности он даже привстал и хлопнул себя по лбу.... И тут же вспомнил, что демонстрации, в том числе и ноябрьские не проводились уже несколько лет. Настроение вновь испортилось, и.... Но в мысли о демонстрации все равно горела какая то звезда!
"Погоди, погоди!... - сосредотачивался Геннадий Федорович, лоб его морщился и покрывался складками кожи. - А куда делся большой портрет генерального секретаря, который вывешивали каждый год на здании театра?... Я помню, он точно был!..." Геннадий Фёдорович опустив ноги к полу, продолжал напряжённо думать: "Куда он делся?... Холст там хороший, грунтовка..., вон, сколько лет портрет провисел на улице, и ничего с ним не случилось.... Большой - метров пять на пять.... Если его разрезать на части и по новой промазать, то, сколько картин можно из него сделать?!... Я заслужил этого, не раз рисковал своим здоровьем и жизнью, когда вешал портрет на здание!..."
Действительно, Федя не раз в советские праздники, в бытность ещё в штате театра, вешал портрет вдохновителя и огня всего мира на бело зелёный фасад здании (это входило в круг его обязанности), лазил по хлипким приставным лестницам на второй этаж, рисковал сорваться вниз.
Мысль взбудоражила Геннадия Фёдоровича.
В последнее время в связи с финансовым кризисом Зуев не мог позволить себе даже новые холсты - на них нужны деньги, а их не было. А тут огромный холст, как он предполагал, валяется где то на складе, никому не нужный.... За транспаранты, за оформление колонн в своё время отвечал Александр Александрович. Федя обрадовался: "Надо будет спросить у Саши, где он находиться!" - решил он.
Ровно в десять часов утра высокий, худой и немного сгорбленный, как и все высокие люди, Александр Александрович переступил порог мастерской театра. Федя в светлой полосатой рубахе с длинными рукавами и бордовой жилетке, которую связала ему мать, стоял в дверях своей комнаты, в руках он держал стеклянную кружку, в которой дымилась коричневая жидкость. Вотяков подошёл к коллеге и, ничего не говоря, пожал ему руку. Поправляя очки на своём носу и потягивая из кружки чай, Зуев сразу приступил к делу.
- Саш, ты помнишь, в своё время мы каждый год вешали на праздники на фасад здания большой портрет Х? - стараясь быть спокойным, спросил он.
- Ну, - ответил тот, не понимая к чему тот клонит, и, продолжая заниматься своими делами, он прошёл к дивану, не такому респектабельному, который стоял в комнате Феди, более маленькому и более скромному, поставил на него свой чёрный дипломат (такие тогда вышли из моды, но Александр Александрович по прежнему ходил со старым).
-По-моему, он был метров пять по высоте и пять по длине, - продолжал Зуев.
- Ты загнул, - отвечал Вотяков, - пять на пять не будет, а четыре на четыре - точно.
- Где он сейчас, не знаешь?...
- Как не знаю, знаю. Директриса приказала все транспаранты убрать на чердак. Ты был в отпуске, а я всё на своём горбу таскал, вспоминал тебя добрым словом. Думаю, и портрет Х там.
Федя продолжал дальше:
- У меня, вот, какая родилась мысль: ведь, этот портрет сейчас никому не нужен?!
Вотяков задумался, и опять:
- Ну!
- Холстик там хороший.
- Да, холст хороший, денег на генсеков не жалели.
- А что если нам, - выдохнул Геннадий Фёдорович решительно, редеющие, несмотря на его молодой возраст, рыжие волосы на макушке головы его затряслись, - взять его себе на картины. Разрежем пополам: тебе половина - мне половина, много картин сделаем. А?!
Такого поворота аккуратный и ответственный Александр Александрович не ожидал. "Как это взять и разорвать портрет высшего лица государства?! За это, в своё время, могли и посадить!" - думал ошарашенно он. С другой стороны, он понимал: коммунистическое время ушло и никогда уже не вернётся, портрет без конца будет пылиться на чердаке никому не нужный и, действительно, - Зуев прав, - так там и сгниёт.
Вотяков стоял посередине комнаты, не зная, что ответить, но вскоре лицо его расплылось в улыбке. Хотя предложение Феди и пахло авантюрой, но в нём.... Работая в театре, он зарабатывал не ахти какие деньги, и их на содержание семьи - жены и двух девочек - не хватало. Поэтому, как и Зуев, он тоже нуждался в деньгах, и он тоже занимался подработками - рисовал картины для продажи, и ему тоже были нужны новые холсты. А предложение Феди решало проблему, хотя и не без риска.
В своё время - в молодости, и особенно когда Александр Александрович учился в художественном училище, он не был так аккуратен и ответственен, как сегодня. "Плевать" он хотел и на власть и на милицию, высказывал своё мнение не озираясь, если требовалось, пускал в ход кулаки, ходил в джинсовом костюме, и от этого слыл диссидентом. Может быть, его и посадили, как многих его друзей, или выслали из страны, но судьба его хранила: не упрятала ни в тюрьму, не вытолкнула на чужбину. И при этом, как ни странно, Вотяков учился хорошо. Также он любил розыгрыши, авантюры, подобный той, которую предложил сегодня Зуев, но жизнь и особенно женитьба сделали его человеком серьёзным, положительным и осмотрительным. Но глубоко внутри, там - на дне, он был всё тем же весёлым юношей, готовым на "подвиги", каким и слыл в молодости. Поэтому, когда Федя предложил ему "разорвать портрет генсека", молодое начало взяло вверх, он только на секунду задумался, не обернётся ли такая шутка боком, и согласился.
- Ладно, - уклончиво ответил Александр Александрович. - Подумаю.
И продолжил заниматься своими делами.
После обеда, поговорив о новых заданиях с директором театра, поговорив о декорациях к спектаклю с режиссёром, сделав другие многочисленные дела, Вотяков вернулся в мастерскую. И за обеденным чаем они с Федей окончательно решили, что и как будут делать.
-Только, чтоб никто не знал! - говорил Александр Александрович, понимая, что за "эту шутку" их медалью не наградят.
- Разумеется, Саш, - ответил ему сообщник.
И допив мутную жидкость, больше похожую на чай, своей качающейся походкой Александр Александрович отправился на вахту, где находились ключи от помещений театра, в том числе и от чердака.
На входе его встретила вахтёрша Альбина Михайловна - толстая, большая женщина, с крупными чертами лица, с длинными чёрными волосами, собранными сзади в пучок. Она сидела за столом, и вид у неё был такой грозный, словно, она сидела не на вахте, а стояла на передовой с винтовкой в руках, и казалось, мимо неё не проскочит не замеченной ни одна мышь (бывают же такие женщины).
Художник подошёл к ней.
- Можно взять ключ от чердака? - спросил он.
- Зачем тебе? - грубо ответила вахтёрша.
Непонятно почему её взяли на работу... говорят она протеже самой директрисы, поэтому.... Но к её грубости, впрочем, давно все привыкли и никто не обращал внимания.
- Мне нужно достать материалы для декорации к спектаклю, - ответил тот.
- А разрешение от директора у тебя есть? - снова грубо спросила Альбина Михайловна (она бы ещё попросила расписку!).
- Конечно, есть, - соврал Вотяков.
Вахтёрша задумалась. Она была на пенсии, к тому же она была грузной женщиной, и подниматься со стула, ходить и выяснять правдивость слов художника, ей не хотелось, а так тот был "в авторитете", поверила на слово, открыла небольшой ящичек, висевший рядом на стене, нашла в нём нужный ключ и отдала.
И два сообщника тайком, "задними дворами", поднялись на второй этаж, и затем по лестнице на чердак.
Найти красное убранство, ранее радавшее своими яркими красками весь город не составило труда. Недалеко от входа, сваленные в кучу, виднелись свёрнутые знамёна, разноцветные флаги. А по бокам, прислонённые к стропилам и столбам, поддерживающим крышу, стояли транспаранты. С них на красном фоне, выведенные белой краской, как и прежде, кричали до боли знакомые лозунги: "Смело и безбоязно критикуйте недостатки в работе!", "Наши цели ясны, задачи определены - за работу товарищи!", "Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи!". Как гвозди, впечатываясь в сознание людей, они в прежнее время определяли, что и как нужно делать в жизни. Немного было грустно: здесь - на чердаке, словно в сюрреалистической картине, брошенная и никому не нужная, пылилась, затянутая паутиной, целая эпоха народной жизни, и от этого немного щемило сердце. Впрочем...
- Во, смотри, Саш! - говорил, остановившись у одного из плакатов, Федя. - Я вместе с Захаром этот транспарант таскал на последней демонстрации, - и, смеясь, растягивая слова, он прочитал: "Энергию и талант каждого - в единый трудовой поток!" С Захаром мы тогда хорошо дрябнули... - пустился в воспоминания Зуев.
- Ты лучше портрет ищи! - отвечал ему Вотяков.
- А чего его искать, вон, стоит! - и Федя показал рукой, где в глубине чердака, прислонённый к печной трубе, виднелось большое полотнище.
Своему стилю Вотяков никогда не изменял: и как много лет назад, - как в молодости, - он был одет в джинсовый костюм, и, боясь его испачкать, перешагивая через флаги и знамёна, на своих длинных ногах он подошёл к портрету. За ним подтянулся и Зуев.
Огромную картину аккуратно упаковали в полиэтиленовый чехол, и за много лет она покрылась большим слоем пыли, грязи и птичьего помёта. Александр Александрович, не решаясь, смотрел на неё и не знал, что делать, но потом быстрым движением провёл по поверхности рукой. И из не бытья, там, где находилась голова, на них взглянул, ещё не до конца очищенный, лик великого вождя; он был всё тем же, как в прежние времена - уверенным человеком, знающим, куда ведёт свой народ. И он, казалось, знал, какую проделку задумали художники, зачем они сюда пришли, поэтому смотрел на них серьёзно и укоризненно. Сообщники глядели на него, а он на них! Федю это развеселило.
- Смотри, смотри, как живой смотрит, - громко проговорил он.
- Точно! - подтвердил Вотяков.
Оба засмеялись.
И, несмотря на недовольство вождя, чехол сняли с картины, положили его на грязный пол, на него лицевой стороной аккуратно положили полотнище. Александр Александрович разложил прихваченные с собой инструменты, и благодаря его сноровке, - Зуев ему ассистировал, - холст был быстро снят с подрамника, и затем портрет великого вождя с треском разлетелся на две равные половины. Ось прошла аккуратно: по причёске, по многоуважаемому лицу, по рубашке с галстуком, и кончалась в модном на тот период пиджаке. Феде досталась половина, где на пиджаке красовались пять звёзд Героев Советского Союза, Александру Александровичу - другая, менее эффектная.
- У меня лучше! - говорил довольный Зуев, рассматривая красные звёзды.
Александр Александрович не возражал.
Свернув добычу в трубочку, возвращались также, как и пришли - кулуарами и задними переходами. И в мастерской, засунув портрет, вернее, то, что от него осталось, подальше от чужих глаз, довольные и счастливые своей проделкой, они устроили празднество. Вотяков выделил деньги, Федя побежал в магазин за пирожками и сахаром, и, швыркая горячий чай, заедая его свежими продуктами, они счастливо улыбались, вспоминая содеянное.
На этом история не закончилась, она только началась!
Как уже было сказано, третьим "жителем" мастерской являлся актёр Захар Антонович Абдулов - талант и красавец, настоящий друг и помощник во всех делах. Он хорошо понимал художников, знал, что те нуждаются в деньгах (а кто в них не нуждается!), и изредка для поддержания их финансовой состоятельности приводил клиентов - богатых знакомых, которые могли купить картины.
То время было странным временем, всё было перепутано: бандиты, милиция, простой народ жили рука об руку, все знали, кто, чем занимается, и никто не чурался друг друга, так как все вышли "из одного теста" (но часто невозможно было разобрать, кто есть кто). И в то время можно было сделать целое состояние за один сезон, а, иногда, и за одну хорошую сделку. Поэтому тот, кто имел большие деньги, - в основном это были бандиты или полубандиты, - считали предрассудительным делом считать их. Они даже любили проявлять своего рода благотворительность, меценатство - делали "ходки" в народ, в искусство, демонстрируя этим, что их головы заполнены не только денежными знаками, но и высшие проявления природы им тоже не чужды. "Мода - ветряная штука!", - сказал великий классик, и мы все ей подвластны. Подвластны ей оказались и любители отнимать и делить. Малиновый пиджак - вот что подарила им эта ветряная женщина, и те с удовольствием одели обновку. И это яркое одеяние, граничащее с безумством павлина в белых снегах России, был своего рода мандат в высшее общество, статус, печать, показывающая принадлежность к избранным людям.
Оказался такой человек и в окружении Захара Антоновича. Бывший одноклассник решил заняться "бизнесом" и надел малиновый пиджак. Его и пригласил к себе в мастерскую Абдулов.
К встрече важного гостя долго готовились: комната Геннадия Федоровича была общими силами чисто прибрана (как понимают уборку мужчины, то есть мусор и пыль разогнали по углам), со стола исчезли немытые стаканы и остатки еды, и его бугристую, когда то полированную, а теперь покрытую трещинами поверхность насухо вытерли. По стенам развесили картины, в том числе и Александра Александровича. Высоко под потолком ярко горела единственная лампа.
Если говорить о самих картинах, то они представляли странное зрелище. И Федя, и Вотяков не были классическими живописцами в том смысле, который вкладывает в это понятие обычный народ. Да, они тоже могли нарисовать красивый, всем понятный пейзаж, хороший, уютный дом, могли нарисовать и добрых, милых людей. Но их душа летала намного выше, чем традиционная живопись, они стремились к запредельному, показать, что стоит за живописью. И все настоящие профессионалы, видевшие их работы, высоко оценили их, и в один голос утверждали: их ожидает большое будущее. Именно эти, самые лучшие работы, которые со временем, по их мнению, могут составить славу российского, а возможно, и мирового искусства, и за которые со временем могут дать большие деньги, именно эти картины они и решили показать сегодня высокому гостю.
Гости - "малиновый пиджак" и Захар - запаздывали. У Александра Александровича на два часа дня был назначен разговор с режиссёром, и когда вышел срок, он встал и ушёл, оставив Федю одного. Тот, чтоб скоротать время, подошёл к окну.
В это время на входе в театр шла битва. В воскресенье, в неурочный час Альбина Михайловна - вахтёрша, та самая, которая не хотела давать ключ от чердака Александру Александровичу, увидев незнакомого, странно одетого человека, о приходе которого начальство не предупреждало, наотрез отказалась его впускать, грудью встала на защиту вверенного ей поста. И как не пытался её уговаривать Абдулов, говорил, что они пришли всего лишь на минуту - туда и обратно, и вернутся, потом поменял позицию: утверждал, что это наш будущий спонсор, и нехорошо не впускать меценатов, потом увещевал её в не добром отношении к людям, делал страшное лицо (делал страшное лицо и "малиновый пиджак"), но та не поддавалась ни на какие уловки и уговоры. Они не знали, что делать? С досады Захар плюнул, плюнул и "малиновый пиджак". Они вышли.
- Что теперь? - спросил гость.
- Пошли! - ответил тот, и недовольные, всё ещё находясь под впечатлением проигранной битвы, они начали обходить здание.
На противоположной от фасада стороне, рядом с входом в мастерскую художников, находился запасной выход. Рисуя декорации, те часто пользовались пахучими, вредными для здоровья химикалиями, и чтоб не отравиться, через запасной выход они выходили на улицу и глотали свежий воздух. А часто, когда позволяла погода, рисовали прямо на дворе. Поэтому ключ от двери с разрешения директора театра всегда находился у них. Зная это, Захар Антонович и повёл важного гостя к запасному выходу.
Погода, словно пытаясь загладить вину за недавнее ненастье, была тихой, кроткой и безветренней. Ярко светило солнце. Геннадий Фёдорович стоял у окна мастерской и любовался голыми ветками на фоне синего неба, жёлтыми листьями, которые ветер ещё не успел сорвать с деревьев. Увидев в окно идущих, он удивился, но тут же понял ситуация, быстро снял ключ, висевший на стене, и пошёл открывать дверь.
- Веня... - представился яркий гость в дверях и протянул для пожатия руку. - Вениамин... - поправился он.
- Федя, - в свою очередь произнёс Геннадий Федорович и заулыбался. - Вообще то, меня зовут Геннадием... - начал объяснять имя Зуев, но вспомнив, что такие тонкости гостю знать ни к чему, замолчал.
Все прошли в мастерскую. Сильно пахло красками, ацетоном, теми запахами, которые греют души художников, которые являются для них родными, создающими для них уют и своего рода магию. Но они неприятно действуют на посторонних людей.
Гость оказался крепким человеком и на запахи не обратил никакого внимания. Он был выше среднего роста, плотный, лицо одутловатое и очень серьёзное. Впереди у него виднелось большое брюшко, от этого малиновый пиджак, обтягивающий его со всех сторон, казался маловат, и еле еле застёгивался.
- Вот, здесь мы живём, - говорил Захар, вводя гостя в первую комнату.
Веня озирался, осматривая непривычную обстановку, многочисленные склянки, большие и малые бутылки с химикалиями.
Затем прошли и в комнату Геннадия Федоровича.
- А, вот, и наше достояние, - произнёс с уважением к произведениям своих друзей Абдулов и провёл рукой по кругу, показывая на стены, и этим жестом приглашая гостя к осмотру.
Тот не стал мешкать, и тут же начал внимательно разглядывать полотна.
Здесь были и лошади в странных линиях, портреты, выполненные в тёмных тонах, непонятно, где рот нарисован, где глаз, фигуры людей в одеждах и без них, о пейзажах я уж не говорю, что там нарисовано, можно только догадываться. Впрочем, я тоже не профессионал, поэтому мировые шедевры не могу оценить достойно, поэтому замолкаю.
Гость неспешно прошёлся по всему периметру комнаты. У одних картин он останавливался надолго, внимательно разглядывая их, на другие бросал только беглый взгляд и переходил к следующей. Вопросов не задавал. И Захар, и Федя тоже его не тревожили своими вопросами, давая возможность Вениамину самому насладиться высоким искусством. Стояла тишина.
- Ну, как? - спросил Абдулов, когда тот вернулся в исходную точку, откуда начинал осмотр.
Захар Антонович на правах одноклассника взял на себя функции руководителя галереи. Федя стоял в дверях и украдкой, через свои круглые очки, рассматривал гостя, молча думая, купит Вениамин картины или нет, и если купит, то сколько, и по какой цене.
- Да!... - протяжно произнёс гость.
Это называется: сначала ошарашить, потом озадачить.
Абдулов знал, какие впечатления производят произведения, поэтому он украдкой улыбался. В его внешности было что то от хитрого мужичка восемнадцатого века, который себе на уме. Был он, как и его одноклассник, выше среднего роста, волосы и небольшая, курчавая борода чёрного цвета. Крепкий, он ходил быстро и размашисто, ноги ставил "раскорячкой". И никогда нельзя было понять, что он думает.
После небольшой паузы Вениамин добавил:
- Всё это так неожиданно! Никто так не пишет. Правильно я сказал: настоящие художники говорят, что они не рисуют картины, а пишут? - решил он блеснуть знанием тонкостей жизни художников.
- Правильно, - утвердительно произнёс Геннадий Федорович, и, поправляя свои круглые очки, спросил далее: - Вам что нибудь понравилось?
Вениамин произнёс:
- Есть несколько картин, только я их не очень понял.
- Какие? - Федя вышел на середину комнаты и взял инициативу в свои руки. Теперь в своей светлой полосатой рубахе с длинными рукавами и бордовой, вязаной жилетке он был очень похож на учителя.
- Вот, эта, например! - гость показал рукой на большую картину, где стояла, подняв руки к небу, обнажённая, с выпуклой грудью, с торчащими, неестественно красными сосками женщина. - Меня братва засмеёт, когда я им её покажу!... Разве нельзя рисовать лучше: чтоб бёдра у женщины были шире, талия тоньше, лицо красивее?... А это что?... Не женщина, а уродина какая то! - добавил он.
- Понимаете, - начал оправдываться Федя, но потом вспомнил, что нужно иметь представительный вид, оправился, и тоном, не допускающим возражений, произнёс: - Существует много различных стилей, не только реалистичный, который вам понятен, существуют и другие, не менее ценные стили в живописи, которые показывают мир с другой, иной стороны...
Лицо гостя сморщилось. Мозг Геннадия Фёдоровича, не в пример обычному времени, работал не на холостом ходу, а на пределе, он быстро сообразил: "Сегодняшний покупатель - своеобразный, и нужно с ним помягче, легче, и не допекать его своими поучениями (возможно, он их не выносит!), а то можно сорвать сделку!" - Федя замолчал.
Потом:
- А какие, вам ещё понравились? - спросил он Вениамина.
- Вот, эта, - "малиновый пиджак" показал на другую стену, где висели картины Александра Александровича, и где находились пейзажи.
- Художника этого сейчас нет, он подойдёт попозже. Хочу сказать за него: есть различные стили, пейзаж этот выполнен в стиле импрессионизма...
- Вот, что мужики, - неожиданно прервал "учителя" Вениамин, - я понимаю, что вам нужны деньги, но то, что вы предлагаете, полное "фувло", и меня не устраивает, - категорично заявил он.
В воздухе повисла напряжённая тишина.
Первый опомнился Захар:
- Ну, зачем ты так, Веня! - заступился он за друзей.
- А что он всё... различные стили, различные стили... поучает меня как ребёнка...
- Федя ничего плохого тебе сказать не хотел... он хотел... - Захар сам запутался в своих мыслях, пытаясь найти нужные слова, нужные формулировки, понимая, от того, что он сейчас скажет, во многом будут зависеть дальнейшие события, и как можно мягче произнёс, - они так понимают мир... так пишут картины ...
- И ты туда же! - произнёс суровый клиент и махнул рукой, но после непродолжительной паузы сказал: - Ладно!... Только ради тебя, Захар, за нашу многолетнюю дружбу остаюсь здесь... - его одутловатое лицо, тяжёлое и серьёзное, распустилось, в глазах появился блеск. - Я тут захватил с собой бутылку коньяку, давайте выпьем, а там видно будет что делать.... Стаканы у вас есть? - добавил он.
- Найдутся, - засуетился Абдулов, пытаясь, как можно быстрее отдалить неприятный момент, быстро пошёл к небольшому шкафу, в котором стояла посуда, достал три стеклянных гранённых стакана (гордость Захара, уже тогда эти советские раритеты не выпускались), поставил на стол.
Все расселись. Федя и суровый клиент расположились на продавленном диване, актёр уместился рядом сбоку на стуле. Разлили.
- За искусство, - ещё более миролюбивее произнёс покупатель и заулыбался.
- За искусство, - ответили те.
Чокнулись. Молча выпили.
И тут взгляд сурового гостя упал на картины, которые стояли напротив на полу, прислонённые к стене.
- Что там? - спросил он, показывая на них.
- Где? - не понял Федя.
- Вон там, стоят у стены....
- А... чистые холсты.
- Как чистые, ведь, уже нарисовано!
- Что?
- Та, что со звёздами.
Действительно, среди белых холстов, заставленная другими полотнами, виднелась часть картины, на которой были изображены звёзды. Это Федя успел распустить на куски свою половину портрета генерального секретаря, который они с Александром Александровичем стащили с чердака, и один из кусков он уже успел натянуть на подрамник для последующей грунтовки, а потом и рисования.
- Там стоят чистые холсты, - не понимал Федя.
Абдулов всех ближе сидел к картинам, на которые указывал Веня, и гость попросил:
- Захар, достань, вон, ту, - Вениамин указал на полотно со звёздами.
Абдулов пошёл и вытащил холст.
- А... эта... - проговорил Федя, - это холст нужно сначала грунтовать, потом...
- Здорово то, как исполнено, - восхищался увиденным Веня, он не обращал никакого внимания на слова Геннадия Федоровича.
Он вылез из за стола.
Гость преобразился: куда делось его недавнее мрачное настроение, сейчас весь его вид, всё лицо выражала неподдельное удивление и восхищение нарисованным. Захар держал в руках полотно, показывая её однокласснику, и он вместе с Федей недоумевал.
- Захар, поставь её, вон, туда, - далее чуть ли не в приказном порядке проговорил непредсказуемый гость и показал на мольберт, который он не знал, как называется, - я её лучше разгляжу.
Абдулов поставил.
На портрете генсека, вернее, то, что от него осталось, не было ни лица, ни рубашки, ни даже модного на тот период галстука, виднелись только отвороты пиджака, плечо и грудь, на которой ярко горели звёзды. И там, на груди великого человека со временем, после грунтовки должны были - по замыслу тайного любителя женщин Геннадия Фёдоровича - кружиться в танце девушки.
- Раз, два, три, четыре, пять, - считал покупатель звёзды героев Советского Союза. - Вот, братва то обрадуется... вот, будет довольна!... - говорил он.
Веня, довольный, обходил полотно то с одной стороны, то с другой, затем остановился, быстро взглянул на обеих сразу, спросил: - Сколько стоит?
- Понимаете, - начал вновь объяснять Федя, - эта картина не продаётся, я её приготовил для....
- Как не продаётся? - в свою очередь удивился гость.
- На ней ничего не нарисовано.
- А это что? - показал гость на нарисованные звёзды.
- Понимаете...
Первым включился Абдулов.
- Если клиент хочет, значит, нужно уступить, - прервал он разъяснения Феди.
- Во, правильно, - согласился гость, - если покупатель хочет, не надо ему перечить! Из всех картин, которые вы мне показали, эта самая лучшая! И я хочу её купить. Сколько стоит?
- Нам нужно посоветоваться, - произнёс Захар и отвёл по прежнему ничего не понимающего Геннадия Фёдоровича в сторону.
И там тихо, выговорил ему:
- Что ты всё заладил, грунтовать да грунтовать... Молчи! - говорил он ему. - Продадим её так!... не рисуя... - и затем с хитрой улыбкой добавил: - В авангарде (ещё один стиль живописи) ты ещё не рисовал, нет?... Пусть это будет твой первый опыт...
- Никаких "но"... Нравится человеку, пусть берёт! - тихо говорил "мужичок".
В это время Вениамин по прежнему кругами ходил вокруг мольберта и по прежнему восхищался:
- Во, братва то обрадуется, во, будет довольна! - и вновь повторил вопрос: - Сколько стоит?
Ему назвали немыслимую цену. На этот раз сильно удивиться пришлось Вене, он на секунду замер, но только на секунду, и опять быстро взглянул на обеих, затем:
- Я так и знал, что стоит дорого, - произнёс он, - но деньги у меня есть!
Он сел на диван, взял небольшую кожаную, коричневую сумку, с которой пришёл (в то время "малиновые пиджаки" ходили с сумками, больше похожими на портмоне, только с ручкой), вынул деньги и начал считать. Вскоре на шершавой, с трещинами столешнице появилась большая груда купюр.
- Здорово как! - после счёта сказал он, и уже на правах хозяина шедевра попросил: - Только вы мне картину подпишите.
Абдулов своей "раскоряченной" походкой подошёл к стеллажу. Там - на полке лежала палитра с невысохшими красками (Федя недавно рисовал и не успел стереть с неё остатки краски), взял её, взял небольшую кисть, лежащую рядом. Затем подошёл к картине, перевернул её и хотел на обратной стороне написать название картины, но гость запротестовал:
- Вы мне прямо на ней напишите, - произнёс он.
На этот раз пришлось удивиться даже видавшему виды Абдулову. Он повернул картину обратно, и там - под звёздами красной краской, неуверенной рукой вывел: "Плечо генсека" и поставил в конце восклицательный знак.
Довольны были все: и художники и клиент. Сделку, как и полагается, "обмыли". И после допитого коньяка, после недолгих разговоров гость с завёрнутым в бумагу шедевром, и довольный вдвойне, то, что он пообщался с элитой общества, покинул мастерскую. Захар пошёл его провожать.
В это время в комнату вошёл Александр Александрович.
- Как, одноклассник Захара приходил? - с порога спросил он. - Меня режиссёр задержал, чтоб ему...
- Саш... - говорил Федя, он до сих пор не мог опомниться и поверить в произошедшее, он по прежнему сидел на диване, и на слова Вотякова мог только ответить: - Тут такое творилось, ты такое пропустил!... - и начал, сбиваясь и повторяясь, рассказывать последние события.
Александр Александрович верил и не верил своим ушам, лицо его то напряжённо думало, то расплывалось в улыбке. Но большая груда купюр, лежащая прямо перед ним на столе, подтверждала правоту Фединых слов. Смеялись до слёз.
- Картину, значит, назвали "Плечо генсека"? - переспросил Вотяков.
- Точно так! - отвечал Зуев, вытирая глаза.
Вскоре вернулся и Захар Антонович. Опять долго смеялись. Потом деньги поделили поровну - на троих, ещё и остались. И вечером, после вечернего воскресного спектакля в мастерской собралась весёлая компания актёров. Угощали всех, и под коньяк с водкой вновь и вновь рассказывалась сегодняшняя невероятная продажа.
Как ни странно, эта история не канула в вечность, как многие подобные художественные байки, блистая своей неповторимостью, она, как бриллиант, сияла во времени, и не давала себя похоронить под грудой лет. Со временем она даже стала легендой, символом того незабываемого времени. Конечно, в ней что то прибавили, что то забыли, но суть осталась. А я её вам, как мог, пересказал.
Я и говорю, удивительное было время, перепутанное, и только в том времени мощное плечо генсека могло подпереть высокое искусство, не дать ему умереть!