Шаман сидел на краю, свесив ноги вниз. Приподнятый воротник его куртки шевелился на ветру, в волосах легонько звякали бубенцы на кожаных шнурках. В руках он теребил листок бумаги, кажется, складывал из него самолётик. Сердце Отон отчего-то сжалось. Вот на крыше недостроенной башни сидит добрый красивый Шаман - с взлохмаченными длинными прядями, в которых запутались лучики заходящего солнца, и с тонкими пальцами, испачканными в пыли. Сейчас он поприветствует её и спросит, как дела. Она ответит, что дела плохо. Тогда он спросит, что случилось, и назовёт её малышом. И она расскажет, потому что может рассказать только ему.
Только Шаман называл её малышом.
Шаман приоткрыл один блестящий глаз и улыбнулся. Отон села рядышком, положила голову ему на плечо, приминая сложную причёску наподобие короны, и вытянула ноги. Двадцать два этажа. Внизу разливалось море искусственных огней, волной стелился звук и цвет. Казалось, что солнце, разделенное на части силуэтами домов-свечек, тоже где-то внизу - покорно погружается в тёмные воды реки, которая от его жара пенится молочным туманом.
Шаман был уютный и мягкий. Отон сняла с шеи наушники, один вставила себе в ухо, другой - Шаману.
- Я люблю Хильдегард фон Бинген, - сказала Отон.
- Мне тоже очень нравится, - отозвался Шаман.
Они посидели еще немного, слушая музыку. Закат был завораживающим. Те, кто был внизу, на земле, конечно же не могли увидеть его красоту. Они ходили, опустив глаза вниз, и потому видели только трещины на асфальте и пепельное небо в лужицах дождевой воды. Отон же всегда поднимала голову. Головокружительная высота манила её так же сильно, как надписи на заборах и дверях, гласившие, что вход воспрещен. Когда любовь к высоте и любовь к запретам соединились, Отон пробралась внутрь башни из металла и бетона, строительство которой давно прекратили из-за оседающего грунта, и поднялась на крышу. На крыше она встретила Шамана.
Шаман очень боялся высоты.
Отон крутила пуговицу на куртке Шамана. Она ждала, когда её друг спросит, почему она так грустна. Шаману не нужно было видеть, чтобы понимать. Собственным ощущениям он доверял больше, чем тому, что видели его глаза. Он видел, что уголки губ Отон приподняты вверх. Но чувствовал, что её сердечко обливается кровью.
- Что с тобой, малыш? - спросил Шаман, стряхивая проводок с уха.
- Толком не знаю, - сказала Отон, болтая ногами в воздухе. - Вот ты меня старше и мудрее, скажи мне кое-что, хорошо?
- Хорошо.
- Вот скажи, что делать, если человек очень любил тебя, просто до сумасшествия, а потом, когда понял, что ничего ему не светит, то решил порвать с тобой навсегда? - Отон взглянула на Шамана. Профиль у него просто чудесный. - А этот человек тебе дорог, ты хочешь общаться с ним, сидеть у него на коленях, а он с тобой не разговаривает, даже не здоровается?
- Зачем же сидеть у него на коленях, если ему ничего не светит? Ему больно.
- Но мне тоже больно, - возразила Отон. - И он нравится мне.
- А как ты думаешь, почему он не хочет тебя больше? - Шаман заправил прядку волос за ухо. Глаза у Шамана были необыкновенно блестящие.
- Я так много дала ему, что он переполнился и возненавидел меня. А он мне нужен.
Шаман закурил. Кончик сигареты вспыхивал в сумерках яркой звёздочкой. Похолодало.
- Думаешь, решил порвать и ему уже не больно? Если так любил, то в любом случае ему сейчас еще больнее, что бы он ни говорил. Оставь его. Может быть, спустя некоторое время вы снова сможете общаться. Но сейчас ты ему как заноза в сердце, и если он от нее не избавится - не сможет принять тебя заново. Дай ему исцелиться. Дай забыть о тебе.
- Моё уязвленное самолюбие мне не позволяет, - грустно улыбнулась Отон и взяла из рук Шамана сигарету. - Да и если честно, на это нужно потратить определенные усилия. А я устала быть сильной. И еще он сказал, что я дрянная девчонка. Это правда? Месяц назад он молился на меня.
- Ну вот еще, он не прав. Его поведение естественно! Ему, чтобы себя спасти, нужно как-то компенсировать прошлое. Чтобы выпрямить, надо перегнуть. А ты тут ни при чём совершенно-абсолютно.
- Хорошо, когда есть от кого услышать такие слова. - Отон разжала пальцы, и окурок полетел вниз, к холодным белым огням.
Башня оседала. Её начали строить в неподходящем месте, начали строить давно и строили долго. Когда же она была почти готова, башня выдавила своим основанием подземные воды, как гной, и нижние этажи прели в сырости. Строительство остановилось, вход в здание закрыли. Заброшенная башня медленно разрушалась, бросая тень на город. Трещины забегали по её серым бокам. Её удерживал от падения огромный уродливый кран, и, обнятая его металлическими руками, башня стояла так много лет. Постепенно жители города привыкли к мрачному зданию, нависшему над ними, и перестали обращать на него внимание. Издалека башня смотрелась довольно необычно, стала даже чем-то вроде символа города, а вблизи никто не утруждал себя поднять голову и посмотреть наверх. На крыше башни каждый вечер сидели двое и бросали вниз окурки и листы со стихами, которые никто не поднимал и не читал. Напротив, на листах неизменно отпечатывались рифлёные подошвы. Прохожие топтали стихи так же бездумно, как опавшие листья.
- Я хочу тебе сказать кое-что важное: когда тебя кто-то как-то обзывает, он говорит о себе, не о тебе. Запомни это, пожалуйста, на всю жизнь.
- Только злые люди говорят гадости, да? - Отон болтала ногами над бездной. Внизу на площади потускнели электрические факелы, лишь кремовая триумфальная арка подсвечивалась ярко и холодно. Дома смотрели друг на друга зашторенными квадратами глаз. Почерневшие воды реки пересекались живой лунной дорожкой и неживыми тропками набережных фонарей. Фонари горели пронзительней.
- Добрые люди тоже могут говорить гадости, когда им очень плохо, но они это делают не часто и без удовольствия - вот основной отличительный признак. - Шаман замахнулся и запустил самолётик. Стихи Шамана, украшенные рисунками Отон, расправили крылья и полетели, подхваченные ветром.
- Я не сказала никому ничего плохого.
- Спроси об этом у тех, кому ты говорила, - улыбнулся Шаман.
- Я имею в виду, нарочно. - Отон потянулась и упала на спину, закидывая руки за голову. Небесная чаша плеснула на неё капельками молока. - Как хорошо отсюда видно Млечный путь. А оттуда не видно. Снизу ничего не видно, Шаман. Неужели мы единственные, кому пришло в голову подняться сюда?
- Мешают лень и запреты, малышка.
Отон скривилась.
- Мир внизу действительно цвета плесени. Мы с тобой просто грандиозны, Шаман, ты не находишь? Другого слова не подобрать. Мы сидим на башне и смотрим вниз на обывателей. Жалеем их, потому что в нашем сознании они обыватели. А они жалеют нас и, наверное, даже считают ненормальными. И тот, о ком я горюю, тоже считает меня ненормальной. Больно скорее именно от этого. От невозможности найти общий язык.
Отчего так блестят глаза Шамана? Отчего так мелодичны бубенцы в его волосах? Отчего так легки его жесты? Разве темнота никогда не касалась его своим вороновым крылом?
- Если ты хочешь его сохранить - отпусти. Если не можешь - прими как есть, зная, что будет много боли и взаимных ран. Выбери и иди. Просто знай, что бывает именно так.
- Ты знаешь, каково это - испытывать боль?
- Для меня это отдельная тема. Был один человек... Но я не стал играть в эти игры с болью, самозабвенным страданием и прочим странным героизмом. Я, может быть, чего-то не понимаю, но думаю, что боль - это не то, за что следует держаться.
Отон прикрыла глаза. Обозлившиеся звёзды стали покалывать её лицо иголками своих лучей. Она отвернулась, защищаясь согнутой рукой. Холодно было и от бетонных плит, и от ветра, только тело Шамана веяло приятным теплом.
- Ты прав, за это не стоит держаться, - немного помолчав, сказала Отон. - Просто иногда как молния ударяет, и спрятаться невозможно. Полезно посидеть немного в холодном озерце боли. Это закаляет. Главное, чтобы закалка не превратилась в привычку, иначе становишься нечувствительным и гибнешь. - Голос Отон стал глуше. Она не убирала руку с лица. - Вот смотри, Шаман, мы с тобой на краю. Стоит наклониться вперёд, раскинуть руки - и мы упадём. Двадцать два этажа. Даже если мы не станем падать специально, прислушайся... башня рушится. Мы рухнем вниз вместе с ней. Она погребёт нас под своими обломками. Присмотрись, по нашим жизням тоже бегут трещины. Я чувствую себя камнем, который был настолько горяч, что обжёг кого-то. И чтобы меня снова можно было взять в руки, меня погрузили в холодное озеро боли. Но я не закалилась, я треснула. Я испортилась, Шаман. Двадцать два этажа. Как легко остановить это разрушение. Тебе не хочется разжать руки?
- Нет ничего проще бегства, малышка. Не убегай. Думаю, ты еще достаточно крепка, чтобы принять удар и не разрушиться от него.
Шаман боялся высоты. Но он был в поиске. На крыше башни он искал - кого-то, что-то, зачем-то. Много лет он ждал того, что может дать мир. Мир не желал давать хоть что-то, он предпочитал брать. Шаман все равно ждал. Вместо того, что он хотел, приходили только видения и песни - он не мог удерживать их в себе и для себя, он отдавал их другим. Ему говорили: как хорошо! какое чудо! принеси нам еще. Никто не сказал: останься со мной. Никто не сказал: возьми меня с собой. Все говорили: когда ты еще принесёшь нам своих чудес?
И тогда Шаман понял, что ему лучше подняться на башню, потому что там нет никого, на кого он мог бы нечаянно посмотреть глазами сердца. Отон, появившаяся тихо, улыбнувшаяся доверчиво, первой заговорила с ним. Он отдал ей другое своё сердце - и вместе с ним всю нерастраченную нежность и боль.
В руках Шамана оказался маленький чехол из ароматного кедра. Шаман достал серебристый музыкальный инструмент, название которого Отон всегда забывала, и поднёс его к губам. Вибрирующий звук варгана поплыл над башней. Пальцы, губы и язык Шамана ткали волшебство из Млечного пути. Отон слушала его игру и думала, что всё было не зря - не напрасно были написаны рифмованные строчки, не напрасно были начерчены чернилами линии, и слова сказаны были не просто так, и неверна мысль, что единственным их другом, вдохновителем и слушателем была башня, потому что всё делалось не для тех, кто там, внизу, и не для башни, которая была озабочена только собственным крахом, - всё делалось для того, чтобы Шаман мог увидеть, как красиво она выводит мягкими бамбуковыми кистями узоры на стихах, написанных им для неё же.