Аннотация: Посвящается Мегами Каннон за визуальные чудеса.
НА ЗАКАТЕ
Фотографии стопкой лежат на стеллаже. У Мирки они всегда валялись как попало по всей квартире. Мы спали среди фотографий, мы ели среди фотографий, мы любили друг друга среди фотографий, и все эти лица незнакомых мне людей, мордочки кошек и хомяков, квадратные физиономии домов были повсюду, я просто не знал, куда деться от сотен чужих глаз. Но даже теперь у меня не хватает духу выкинуть фотографии, всё-таки их делала Мирка - в неимоверных позах, ради удачного кадра сжимаясь в комок или вытягиваясь в струну. Она любила необычные ракурсы. Когда я смотрел, как она стелется по земле, щелкая какой-нибудь цветок, или припадает на одну ногу, выставляя вперед острую голую коленку, или гладит бездомную зверюшку, а потом тихонечко шагает назад и фотографирует разнеженную мордашку, я посмеивался, мне забавно было наблюдать за процессом. Честно признаться, у Мирки не сразу стали получаться хорошие кадры. Она долго настраивала резкость, закусывая от старания губу, бормотала что-то про экспозицию, и по её мимике, по тому, как она подносила к лицу фотоаппарат, было хорошо видно, что она совсем близорукая. Многие фотографии, безусловно удачные, если бы не размытость, она сердито рвала и выбрасывала в корзину. Ей было обидно за каждый неудавшийся кадр. Мне удалось уговорить её купить очки, но она отказалась носить их постоянно. Она частенько врезалась в кого-нибудь на улице, перебегала дорогу на красный свет, садилась в не те маршрутки, потому что зрение у неё было ужасное. От линз у неё болели глаза, хотя я думаю, что она просто внушила себе это, а очки, как она говорила, подчеркивали горбинку на носу. Никакой горбинки, к слову, вообще не было, но если Мирка себе что-то вбивала в голову, я и не пытался её переубедить - это было невозможно. Очки в тонкой серебристой оправе она надевала только на охоте за кадрами. Жесткий ремешок от фотоаппарата натёр ей шею, и для меня не существовало ощущения чудеснее того, которое я испытывал, прикасаясь губами к тонкой полоске загрубевшей, покрытой прозрачным пухом кожи.
Одна из моих любимых фотографий - неудачная, нечёткая фотография, сделанная с балкона нашего дома. Я могу часами смотреть на неё. Я словно погружаюсь в транс, когда вожу пальцами по этим оранжевым зигзагам, по жёлтым разводам облаков, по резким линиям черных проводов, стянувших тело города, связавших его по рукам и ногам. Это моя самая любимая и одновременно самая ненавистная фотография. Последняя фотография Миранды.
- Ужасно получилось, - сказала Мирка, разглядывая застывшее небо. - Совсем не так всё было. И цвета не те, и размытое всё. И башня тут ни к чему. Не буду больше фотографировать. Дурацкие очки.
Весь день она ходила сама не своя, бросала косые взгляды на фотографию, прикреплённую кнопкой к стене, и Миркины губы обиженно дрожали, она отворачивалась резко и зло, но фотографию не выкидывала. Ночью у неё случилось что-то вроде припадка, упало давление, и всё её маленькое тело покрылось липкой испариной. Несколько дней она пролежала в постели, глядя на фотографию. За эти дни она не проронила ни слова до тех пор, пока я не попытался порвать злосчастный лист бумаги. Её истеричное "Нет!" испугало меня.
- Это всего лишь фотография. Будут кадры в тысячу раз лучше.
- Не будут. - Она тихонько заплакала. - Не будет больше кадров. Никогда больше не будет.
Я не знал, что к тому моменту она почти ничего не видела. Она лежала молча, вытянув поверх простыни тоненькие руки в веснушках, и из-под опущенных век беспрерывно, как мне казалось, текли слёзы, а из ушей иногда сочилась кровь, но я не знал, что всё так плохо, я ничего не знал. Потом, когда я был на работе, она сделала то, что сделала. Я почти не помню тот день. Я помню только, что у дома толпились люди, что стояла машина скорой помощи, что на меня кто-то показал пальцем - и тогда в глазах потемнело, запрыгали какие-то чёрные всполохи, а вечернее небо всей своей тяжестью навалилось, прижимая к асфальту, усеянному клочками разорванных фотографий. Крови было чуть-чуть, с горсточку. Я ослеп, я оглох, я окаменел. Больше я ничего не помню.
А фотография всё же чудесная.
Наш дом стоит совсем на окраине, повернувшись лицом, то бишь парадным входом, к городу, а жёлтой облезлой спиной - к бурой цепочке гор (Избушка-избушка, повернись к городу задом, а к лесу передом, - напевала Мирка). Сбоку тянутся вверх трубы химико-металлургического завода, который портит своей убогостью прекрасную панораму. Впереди - светящийся живой организм, вспоротый трассами, покрытый сетью морщинок-троп, весь из кубов, прямоугольников, фонтанов и цветных фонарей. Ночью хорошо видна дуга моста, соединяющего два берега в единой целое, и видно размытое отражение этой дуги в чёрной густой воде. Отсюда, с восьмого этажа, видно весь город - и треугольник Китайского города, и набережная, и недостроенная башня, всё как на ладони, фотографируй сколько хочешь, запечатлевай! И еще закаты, такие, какие бывают только в городе, особенные, кроваво-розовые, застилающие глаза горячей пеленой.
В июне закаты особенно хороши.
Тогда Мирка стояла на балконе и смотрела, как садится солнце. Я взял у неё из рук фотоаппарат и положил его рядом на старую табуретку. Мирка скосила глаза вниз, проверяя, не упадёт ли на пол её драгоценность. От рыжих Миркиных волос пахло чем-то сладким, а кожа казалась бледнее, чем обычно, веснушки как солнечные зайчики рассыпались по всей голой спине и плечам.
- Слушай, - шепнула Мирка. - Как будто шум моря.
- Это завод выбрасывает в воздух всякую дрянь.
- Нет, ты закрой глаза и послушай. Правда, волны шумят? Можно представить, что мы на берегу океана. Чувствуешь прохладный ветерок? И волны. И небо красное-красное. К ветру.
Я покорно закрыл глаза и прислушался.
Рокотал океан. Не было ни завода, ни города, ни восьмого этажа - впереди лишь беспокойная водная гладь в белых пенных барашках, и не понять, где кончается вода и начинается небо, где пена, а где облака.
- А теперь смотри.
Мирка поднесла ладошки к моему лицу, ограничив обзор. Я открыл глаза. Трудно сказать, что именно я увидел. Мне казалось, я вижу, как огромное солнце опускается с багрового неба в чёрные воды, в которые превратился город. Мне казалось, что впереди всё колышется, пенится, дышит. У меня внутри всё перевернулось.
Мирке ни к чему были очки. Она и без них видела больше, чем могли видеть другие. Она смотрела на мир не своими блестящими полуслепыми глазами - она смотрела всем своим сердцем, смотрела именно так, как нужно смотреть. На фотографиях застывшее время и пространство было лишь жалким отражением того, что она видела. Каждый образ запечатлевался у неё в голове. Его не перенести на бумагу. Закат на фотографии - совсем не тот закат, что мы увидели в тот вечер. И облака, казалось бы, такой же формы, и оттенки почти такие же, и темнота внизу вроде как и не город, но не слышно рокота волн, не ощутимо дыхание океана, нет того волшебства, от которого душа расправляет свои крылья.
Мирка обняла фотоаппарат восковыми пальчиками. Прищурившись, она настроила резкость и щелкнула.