АРЛИЙСКИЙ СКРИПАЧ
| |
Like hate and love
World's apart
This fatal love was like poison right from the start
(The Rasmus feat. Anette Olzon, "October And April")
|
| |
|
| |
Я приду к тебе по воде и пеплу,
Я приду к тебе по осколкам стекол.
(Канцлер Ги "Плач Гильгамеша об Энкиду")
|
Эта любовь была отравой - с самого начала.
Но глядя в темные, искрящиеся смехом глаза моей возлюбленной, перебирая ее чудесные волосы и робко касаясь губ, я не чувствовал горечи. И боли тоже не чувствовал, а ледяное дыхание за спиной принимал за простой сквозняк.
Аэри крадет жизни тех, кто ей предназначен. Это ее природа: точно так же, как у ветра - дуть, а у огня - жечь. Каждый жест, каждое движение души избранника она воплощает в музыку - чарующую, колдовскую, совершенную музыку, которая будет звучать и после его гибели. Поэтому проклятие слышать голос Аэри называют даром, ее жертв - избранными.
А я вижу Аэри. И потому никогда не променяю ее безумие на долгую, скучную, устроенную человеческую жизнь. Жизнь глухонемого, полуслепого калеки, не подозревающего о собственном увечье.
Лето 1284 от Сошествия выдалось холодным. Яблони едва зацвели, по утрам нечего было и думать выйти во двор без плаща. Я сидел в кресле, завернувшись в меховое покрывало, и глядел в распахнутое настежь окно, стараясь выторговать у памяти последние мелочи, годящиеся для путевого отчета. Дорожная тетрадь лежала на коленях, так и не раскрытая, чернила на кончике пера давно высохли. Сквозняк теребил стопку лежащих на столе листов, по темно-зеленому морю плыл прозрачный яблоневый лепесток, занесенный в чернильницу ветром. По грубым каменным стенам, завешанным выцветшими гобеленами, скользили тени от качающихся за окном деревьев, и безыскусные сюжеты будто оживали. Полинявший, но не утративший молодого пыла единорог, казалось, был готов сорваться в галоп с полотна, меч рыцаря приобретал благородный стальной блеск, а на щеках чопорно поджавшей губы принцессы появлялись очаровательные ямочки, намекающие на тщательно сдерживаемую улыбку.
Такой она мне нравилась больше. Наверное, потому, что становилась похожей на Аэри: не тот цвет волос и глаз, другие черты лица - но что-то неуловимое роднило ее с госпожой. Не внешнее, внутреннее... быть может, утонченная, не от мира сего красота и привычка прятать чувства под маской. Я знаком с госпожой с детства, но не уверен, что разгадал хотя бы половину ее маскарада: Аэри любит играть, выбирая роль под стать своему настроению, а на месте сброшенной маски всегда оказывается новая. Каждый раз, когда я думаю, что наконец-то вижу ее настоящую, она со смехом дает мне понять, что и это - тоже обман, игра гениальной актрисы, стирающая грань между вымыслом и реальностью. Пока актриса на сцене - она себе верит, и зал ей верит, но как только падает занавес - она уже во власти другой идеи, другого образа. И как на нее сердиться, если она может быть только такой? Я и не сержусь, и никто из тех, кого я знаю. Мир жив благодаря Аэри, этого - довольно.
Шорох играющего в кронах ветра похож на шелест шелка, который она так любит носить. В сиянии сочной, пронизанной светом листвы мне чудится зелень платья, украшенного изысканной вышивкой, молодая кора блестит как каштановые пряди. Облака парящих в воздухе лепестков складываются в лицо - юное, белокожее, с точеными чертами и темно-синими, слишком серьезными глазами, в которых отражается ее истинный возраст. Аэри решила меня навестить - а, может, я все придумал, какая, в сущности, разница.
С детства люблю эти тихие часы, предшествующие закату: полуденный жар остывает, но близкая ночь еще не выпила краски, свет и тепло. Моя келья темна, солнце сюда почти не заглядывает - но мне довольно и залитого светом сада, запаха нагретой земли, травы и цветов. Река близко, по вечерам с нее тянет сыростью - но я не спешу закрывать окно. Когда дневная суета утихает, можно услышать голос реки: журчание, плеск, грохот камней на перекатах, ленивый шелест волн, лижущих низкий берег. Эти звуки меня успокаивают, я могу уснуть и проспать до утра - без ворочанья с боку на бок, без привычных кошмаров. Обитель - одно из немногих мест, где я могу отдохнуть; хуже, когда рассвет настигает меня в дороге, под раскидистым, свободно пропускающем лучи деревом, или в корчме, на рассохшейся кровати единственной свободной комнаты, в окно которой бьет восходящее солнце. Кошмар тогда кажется благом: ну правда, что такое бег по лабиринту и жуткие лица народа Тени в сравнении с перспективой сгореть заживо? Солнце с успехом заменяет пламя, перекрученное одеяло - запертые окна и двери, память охотно предлагает недостающее: треск, крики, окровавленные тела родителей и младшего брата, раздавленные упавшей балкой.
Когда-то я и правда горел. Шрамы сошли, на месте родного города остались камни и пепел, но прошлое не желает меня отпускать. Днем оно кажется далеким, произошедшим безумно давно и с кем-то другим, зато ночь - время его власти. Я вновь и вновь переживаю единственный день, случившийся пятнадцать лет назад: чувства нисколько не притупились, впечатления не потускнели, и только сила Аэри способна прогнать терзающие меня воспоминания. На время, до следующего раза, когда они опять надумают вернуться.
- Я не могу избавить тебя от прошлого, Эмери, - сказала она когда-то, и в ее голосе не было игры, только усталость и горечь. - Разве ты хочешь забыть лица отца и матери, забыть самого себя? Твоим родным уже не помочь, но память дает тебе силу помогать другим. Разве это плохо? В случившемся нет твоей вины, когда ты себя простишь, боль тебя отпустит.
Как бы не так. Если бы я тогда обладал ее силой, я бы смог прогнать тени, помутившие умы горожан. Не случилось бы ни погрома, ни пожара, все бы остались живы...
"Почему ты не пришла ко мне раньше?" - хочу я спросить госпожу, но никогда не спрашиваю. Я и так знаю ответ: ребенок бы просто не вынес свалившейся на него мощи, погиб или сошел с ума, так и не сумев никому помочь. Жизнь города в обмен на нового адепта - это хороший размен, с точки зрения Аэри, и кто я такой, чтобы ее осуждать? Мне и самому иногда приходится ждать, пока тени не поглотят несколько невинных душ, чтобы люди поверили - и позволили прогнать порождения Тьмы. Навсегда - или как получится...
Все зависит от людей. Если они вновь принимаются лгать, воровать и малодушничать - тьма возвращается. Ее корень - в сердцах, а не в отсутствии солнца, скрывшегося за горизонтом. Но мало это знать, это надо чувствовать, и потому до конца меня понимают только Аэри, подаренная ею скрипка и братья, разбросанные по всему свету. Нас слишком мало, чтобы всерьез противостоять тьме, все, что мы можем - это затыкать дыры, через которые она пытается прорваться. Мы приходим, когда дела совсем плохи, народ называет нас избавителями - но истинным избавлением было бы вовсе не это. Лучше, если бы в каждом городе, в каждом селе нашелся тот, кто вовремя заметит скверну и не допустит худшего. Жаль, одаренных так мало... а те, что есть, понимают свое предназначение слишком поздно. Как я... как большинство моих братьев.
Чтобы дар проявился в полную силу, нужно его разбудить. И простая человеческая жизнь, к сожалению, совершенно для этого не подходит. Нужна встряска, боль, страдания близких. Нужна смерть. Сначала чужая, потом - своя: изгнание каждой тени обходится недешево, воруя минуту, а то и час жизни. До старости не доживает никто, очень немногие отваживаются заводить детей. Но мир, в котором не подличают и не убивают, того стоит.
- Брат! Брат Эмери!
Под окном - запыхавшийся служка, почти ребенок. Полный благоговения взгляд снизу вверх, пальцы мнут берет с белым пером: ну как же, перед ним - посвященный, причем не простой, а первый любимец богини. Обо мне рассказывают множество престранных историй, мешая выдумки со страницами замшелых жизнеописаний, услышишь - не сразу сообразишь, то ли плакать, то ли смеяться. Представляю, как они звучат здесь, в монастыре, где сам воздух пропитан дыханием Аэри!
С реальностью эти сказки имеют мало общего. Но Обитель поощряет народное творчество: случается, что тени уходят только от известия, что в город едет кто-то из прославленных братьев. Людская вера - тоже оружие, пусть рассказывают что угодно, лишь бы гибло поменьше наших.
- Живи в любви, брат, - степенно отвечаю я, по пояс высунувшись в окно. - Ты что, не мог постучаться?
- Я стучал! - обиженно возражает мальчишка. - А вы не ответили!
Знаю, как ты стучал - царапнул дверь и ушел. Хотя я тоже хорош, уселся работать и сам не заметил, как задремал. Немудрено: устал, в дороге последние дня три только и думал о том, как окажусь в родной, знакомой до последнего камешка келье...
- Наверное, не услышал. Так что у тебя стряслось?
- Не у меня. У настоятеля. Он просит к себе, пришло послание из магистрата Арли.
...Арли. Большой, шумный город, стоящий на реке с тем же именем. Оттуда давно ничего не было слышно, и мы совсем успокоились: широкие, светлые улицы, мощеные цветным камнем, и приветливый нрав горожан отпугнут тени лучше, чем наши молитвы, зло обойдет Арли стороной...
Не обошло. Вспоминаю скупые строки послания, до сих пор - мороз по коже.
"...люди стали злые, бранятся без причины. На днях мать придушила младенца подушкой, разделала и принялась варить похлебку, так ее и застал вернувшийся из лавки муж. Безумицу заперли в подвал при магистрате, вместе с неудачливым отравителем, польстившимся на отцовское наследство..."
Половина листа таких "происшествий". И ниже приписка:
"...акации совсем не цветут, выпустили грозди, но которую неделю никак не распустятся. И дышать тяжко, все серо, муторно, будто не по городу идешь, а по кладбищу. Пришлите кого сможете, только скорее: чует мое сердце, быть беде..."
Настоятель был хмур. Он сильно сдал за те месяцы, что я его не видел, глаза ввалились, кожа обтянула скулы. Старость тому виной, или еще и послание - кто теперь разберет?
- Эмери, - начал он с порога. - Я знаю, ты только с дороги, но больше послать некого. Отправляйся в Арли и глянь, что там и как. Если дело серьезное, запросишь подмоги, скоро должны вернуться Ланс с Ноэлем.
Тихий, мечтательный флейтист Ноэль считался моим другом. Трубача Ланса я терпеть не мог, и он платил мне взаимностью. Но выбирать не приходилось, поэтому я только кивнул, заранее со всем соглашаясь. Старик сразу повеселел, мы еще немного поболтали о том, о сем, а утром я сделал первый шаг по дороге, ведущей в Арли.
На все ушла неделя. Своим ходом я бы добирался две, если не три, но в первой же придорожной корчме мне встретился купец, ехавший в Арли торговать. Новостей он, ясное дело, не слышал, зато довез на телеге почти до самых ворот. Дальше пути разошлись: он направился к стражникам, проверявшим ввозимый в город товар и взимавшим мзду, а я хотел побродить по округе в одиночку, чтобы лучше почувствовать, что же стряслось с городом.
С Арли и впрямь было худо. Я это понял еще тогда, когда стены и башни только-только показались на горизонте. Вроде, та же трава, то же солнце, та же клубящаяся под колесами пыль - но как будто что-то застит тепло и свет, превращая полдень в вечер. Муторно, зябко, все вокруг блеклое и мутное, купец как язык прикусил, хотя всю дорогу трещал без умолку. Если идти пешком, будет не так заметно, особенно с непривычки, а на рванувшей к жилью лошади границу чувствуешь сразу: вот только что была радость и солнце, а потом - раз, и ты уже на теневой стороне.
На городских улицах тихо, ни песен, ни смеха. Лица прохожих угрюмы, дети насуплены так, будто заставляют себя играть через силу. Пустые, выхоложенные ночью лица, колючие взгляды... одни старики еще могут улыбаться, они ближе к небу, чем к земле, но и те улыбки - только тень настоящих. А под ногами скользят тени, будто темный-темный туман стелется над мостовой. Когда ступаешь туда, где туман гуще, кожа немеет, а потом ноет, странно, что люди ничего не замечают. Если оставить все как есть, туман накроет их с головой, и вот тогда начнется самое страшное: болезни, драки, пожары, забавы озверевшей толпы - и, как итог, камни на пепелище или затопленные рекой дома, она тут близко. Ни скота, ни людей... хорошо, если хоть часть горожан уцелеет, вовремя почуяв неладное... а на карте настоятеля появится еще одно закрашенное черным пятно, живущее своей противоестественной жизнью.
С ветвей посаженных вдоль мостовой акаций свисают грозди едва оформившихся бутонов, не желающих стать цветами. Акация - дерево Аэри, оно первым чувствует тьму. Душа города скулит, прозревая собственную участь, ей вторит тонкий собачий визг где-то неподалеку.
Девочка лупит щенка хворостиной. По хребту, по лапам, по морде... Щенок плачет, не понимая, что случилось с его любимой хозяйкой.
Прут свистит, вздымаются и опускаются руки, кривится перекошенное от натуги лицо. Перед глазами все плывет, саднит ободранный бок, будто это меня бьют...
- Аэри! - шепчу я в полубреду. - Госпожа, куда же ты смотришь, как допускаешь такое?
Аэри не отвечает, и меня накрывает безумие.
Стены расступаются, словно морские волны, мостовая сама стелется под ноги. Нестерпимо душно, дышать невмоготу, хотя бы глоток свежего воздуха! Найти пустующий дом, забраться под самую крышу, смотреть на небо и солнце, не чувствуя липких касаний Тени...
Кажется, это храм. Росписи, статуи, ароматические свечи. Перед женской, в два человеческих роста фигурой стоят дети, молятся; пробившийся через витражи луч гладит соломенные вихры мальчишки и блестящие, похожие на темный мех волосы девочки. Но богиня глуха: руки сложены поверх мраморных складок платья, вырезанные из сапфиров глаза глядят холодно и отстраненно. Лицо скрыто маской. По маске вьется узор, повторяющий вышивку на платье. Я такой уже где-то видел, но сейчас не время для шарад - оставляю троицу наедине, а сам взлетаю по лестнице: виток за витком, все выше и выше. Туда, где нет холода и зла, откуда тянет свободой - ветром, облаками и нагретой на солнце черепицей.
Каблуки стучат по мрамору, дыхание клокочет в груди. Футляр хлопает по спине, подначивая бежать еще быстрее. Последний пролет, полированная дверь без замка - и я в царстве воздуха и света. Это главная башня, площадка на самом верху: летящие к своду колонны, небесно-синий купол расписан цветами и птицами. Высокие стрельчатые окна, по левую руку балкон с резными перилами, в блестящем стекле - клочок ясного неба и снующие вверх-вниз ласточки. Наверное, под крышей гнезда, закрытые рамы не в силах сдержать щебет.
От первого же рывка створки распахиваются, и в башню врывается ветер. Невесомая, похожая на паутину тюль липнет к стене, тонко звенят стекла. Под куполом вьется принесенное ветром перо, отливая то золотым, то белым, тонкие пальцы лучей держат танцора в воздухе, не позволяя ему упасть. Из окна виден весь город, от фонтана на площади перед ратушей до самых дальних окраин.
Ухоженные парки, дома и клумбы с высоты выглядят блекло, словно ко всем краскам подмешан серый, вдоль улиц ползет темная дымка. Арли накрыла тень, совсем скоро она поглотит его без остатка. Ветер трогает раму, и из футляра доносится стук - это скрипка просится наружу, желая спеть обреченному городу.
Глухо клацает замок. Рука находит смычок, пальцы привычно ложатся на гриф.
Звук - робкий, трепещущий, иглой вонзившийся в небо. Звенящие капли. Целый водопад, обрушившийся на крыши, мостовые и не желающие цвести акации. Солнце плавится на полировке, блики слепят глаза, из глубин поднимается шквал: то, что дремало внутри, проснулось и теперь пробует голос, срываясь со струн нежными, ослепительно-чистыми звуками. Не хочу, да и не в силах мешать - я только слуга, проводник, а музыка приходит и уходит, когда ей вздумается.
Смычок рожден танцевать, струны - петь. Все в воле скрипки - и моей ослепительной госпожи. Повинуясь приказу мелодии, я теку по пустынным улицам, изгоняя тьму, вспыхиваю огнем, чтобы выжечь ее следы и согреть озябших. Я - солнце, которое не заглядывало в Арли с тех пор, как в нем поселилась Тень, я - непреклонная мягкость воды и бешеный вой горного ветра. Лечу над городом, обнимая его целиком, как мать - дитя, уговариваю стряхнуть с себя все, что не дает радоваться жизни. Арли мне верит, он и сам хочет того же, но он слишком слаб.
И я тоже слаб: не рассчитал свои силы, слишком много отдав за крылья.
Полет дается все тяжелее. В какой-то момент мне чудится, что я падаю, растворяюсь в глухой, непроглядной бездне, где нет ничего, кроме мрака и льда. Но что-то удерживает меня на краю, баюкая в теплых ладонях.
Я чувствую трепет ресниц и смех, похожий на всхлип, слышу шелковое шуршание платья. Кто-то обнимает меня со спины, не давая упасть, и вплетает свой голос в начатую мной песню.
Я верю, что теперь все получится. Ведь я уже не один.
Уставшая скрипка замолкает, и на город падает тишина. Я теперь навечно повязан с Арли: даже не раскрывая глаз, чувствую дрожь каждой его былинки, каждого человека и каждый камень. Нависшая тень исчезла, будто ее и не было вовсе, о прошлом напоминают опасливый шелест листвы и въевшийся в стены холод. Тут и там просыпаются люди, счастливые и обновленные: скрипка очистила души от скверны, погрузив горожан в спокойный, полный волшебных видений сон. Они забудут все, что натворили, а если забыть невмоготу - загладят грехи добром или отмолят в храме. Люди виноваты лишь в том, что так легко поддаются тьме, это она водила их рукой, нашептывала грязные мысли.
Арли оживает. Теплеют взгляды и голоса, мирятся родичи и влюбленные. Девочка просит прощения у щенка, тот радостно лижет мокрые от слез щеки. В подземной камере, запрятанной в подвалах магистрата, очухался горе-отравитель - никак не может сообразить, как его угораздило поднять руку на отца. С ним все будет хорошо, я это знаю, а женщине, увы, не помочь: она не смогла бы жить с грузом такой вины, и скрипка увела ее к госпоже, так и не дав очнуться.
Город теперь чист. Арли благодарит меня, как равный равного, и по-свойски отвешивает затрещину, предлагая, наконец, позаботиться и о себе. Сердись, не сердись - он прав: руки дрожат, глаза слезятся, ноги не держат. Как будто встал с постели после долгой болезни, а перед этим день и ночь работал в каменоломне, не разгибаясь.
Пальцы саднят. Голова кружится, да еще и гудит так, будто по ней били молотом. Пошатываюсь, вцепляюсь в перила, чтобы сохранить равновесие, и тут раздается голос:
- Хорошо, тьма меня побери! Первый раз слышу, чтобы кто-то вот так играл!
С трудом поднимаю веки. Рядом мужчина, немолодой, лысоватый, с наметившимся брюшком и цепким, живым взглядом. Добротная обувь, нарядный кафтан, поперек груди - золотая цепь бургомистра.
- Не надо про тьму. Она слышит и помнит.
Едва шепчу. Голос не слушается, но собеседник меня понимает. Недолго раздумывает - и кивает, соглашаясь:
- И то верно, к чему кликать лихо. Я - Ферек Пиль, глава здешнего магистрата. А вы, выходит, и есть гонец из Обители? На заставе прошляпили, олухи, а то бы встретил, как подобает.
Мужчина сконфуженно улыбается, не в силах сказать вслух: не ждал полоумного юнца, который мышью шмыгнет в город, вместо того, чтобы доложиться страже. Право слово, он слишком хорош для бургомистра, власть его не испортила. Спорю на что угодно: письмо он сочинял сам, ни с кем не советуясь, для таких тревога за город куда весомее, чем боязнь выставить себя на посмешище.
- Брат Эмери Доттэ. А мешкать как раз не стоило, еще немного - и Арли бы спасло только чудо.
- Чудо? - бурчит он себе под нос, пытаясь переделать кривую улыбку во что-то более светское. Осторожно касается прядей, завесивших мне глаза.
А, вон оно что... даже на просвет вижу - половина челки седая, раньше были только отдельные нити. Наверняка и на лице прибавилось морщин, а в душе - рубцов, которые напомнят о себе при первом же удобном случае. Но и это - неслыханная удача, я вообще не рассчитывал выжить. Беспечно улыбаюсь в ответ:
- Пустяки. Никто из Обители не мечтает жить долго и счастливо.
- Это неправильно, - с нажимом говорит бургомистр. - Тех, на ком держится свет, надо беречь. Передам с вами сотню-другую золотых, городская казна стерпит.
- Лишним не будет, - вежливо соглашаюсь я. - Но если и впрямь хотите помочь, лучше позвольте взять кого-то в послушники. Нужны дети, лет десяти-четырнадцати. Золото в Обители водится, а вот людей всегда не хватает.
Бургомистр багровеет. Кажется, его вот-вот хватит удар.
- Дети? - переспрашивает он, стараясь дышать спокойно. - Вы предлагаете мне отобрать детей у родителей, которые растят их в любви и надеются, что ребенок скрасит им старость?
- Вовсе нет. Годятся и сироты, и беспризорники. Главное, чтобы они сами хотели прийти в Обитель, иначе толка не будет.
Бургомистр переминается с ноги на ногу, тяжело вздыхает.
- Хорошо. Я подумаю.
Над Арли - высокое, пронзительно-синее небо, улицы утопают в бело-зеленом кружеве и нежном медовом аромате. Цветет акация, на лицах лежат резные тени и отсветы тонких, согретых солнцем лепестков. Сочная зелень, пышные белые грозди... даже старожилы не вспомнят, когда богиня так зримо являла свою милость.
Здесь, под акациями, собралась целая ватага ребятни. Шепот, смех, драные штаны и нарядные кисейные платья. Внимательные глаза - настороженные, или, напротив, сияющие от предвкушения и любопытства. Бургомистр сдержал слово и прислал всех, кого смог.
Я иду вдоль шеренги, пытливо вглядываясь в лица, стараясь уловить малейшие проблески дара. Тщетно: среди собравшихся у храма детей нет ни одного, чья душа звучала бы в унисон с моей. Некоторые и правда хотят в Обитель, нести свет и получать заслуженные почести, другие готовы на что угодно, лишь бы избавиться от любовной родительской тирании. Остальным просто любопытно или уже все равно: их привели из приюта для беспризорников, и они за свою короткую жизнь успели хлебнуть столько лиха, сколько и взрослому не снилось.
Мне не подходит никто. В прислугу годятся многие, а я хотел бы найти сестру или брата. Бургомистр стоит в стороне, ждет, кусая губы. Как чувствует, что затея провалилась, и немудрено: наверняка это написано у меня на лбу, буквами размером с ладонь.
Подхожу к нему. Чего тянуть?
- Зря вы так волновались. Можете отпускать детей по домам, послушников из них не выйдет.
Сразу и не скажешь, чего больше в ответном взгляде - задетой гордости градоначальника или облегчения.
- Мне жаль, - вздыхает он. - Мне правда жаль, я так хотел чем-то помочь...
- Все в воле Аэри, - роняю я в пустоту, не заботясь, слышит он меня или нет, и ухожу в храм. Там тихо, безлюдно и светло от присутствия божества, там можно плакать - и мне, и скрипке.
Наверх идти ни к чему, зал внизу мне подходит. Сейчас я играю для богини и хранимого ею города, это мое прощальное слово - а, может, обещание однажды вернуться. Рано или поздно, тьма всегда возвращается, а вместе с ней появляется кто-то из братьев. Так почему бы не я? Я всем сердцем люблю Арли и хочу видеть его счастливым.
Сладкая, тихая, нежная, мелодия полнит храм. Она не лечит, не гонит тени, она всего лишь желает светлого вечера, нового рассвета и ясного утра, в котором не будет места боли и горечи. Когда горожане уснут, они увидят сны своего детства, и их новый день станет чуть-чуть добрее и беззаботней, чем прошлый. Это - мой подарок Арли, и Аэри улыбается под маской, донося песню до самых потаенных комнат и закоулков.
Звуки впитываются в стены, в стекла, в сам воздух. Я уйду, а мелодия останется здесь навсегда: самые впечатлительные прихожане будут слышать скрипку все время, пока стоит храм. Быть может, ее призрачный голос будет звучать и тогда, когда от Арли не останется ничего, кроме травы и развалин.
- Я сохраню твою песню, Эмери! - шепчет богиня, выступая из камня. Томно шуршит шелк, затянутая в перчатку рука находит мои пальцы, и мы танцуем под сводами храма, не касаясь мощеного медью и мрамором пола. Скрипка играет уже сама по себе, солнце садится и вновь поднимается над горизонтом. Кажется, время остановилось - а, может, это остановилось мое сердце, очарованное близостью Аэри.
Сдавленный вздох нарушает колдовство. Фигура богини тает, из-за колонны высовываются две любопытные мордашки. Мальчик и девочка. Рука в руке, глаза полны света и неги звучавшей здесь песни.
Дети переглядываются, без слов решая, кому говорить, и мальчик выпаливает:
- Мессир скрипач! Мы хотим учиться у вас, хотим служить Аэри, как вы! Я Хорн, а ее зовут Сайтэ.
Девочка смущенно улыбается, поправляет волосы - и я их узнаю: это та парочка, что молилась здесь вчера. Окрыленные музыкой, их души сияют, как две искры, из которых когда-нибудь разгорится огонь - огонь, дарящий свет и тепло, прогоняющий тени.
Богиня глядит благосклонно, такие отчаянные смельчаки ей по нраву. Я полон ее восторгом, и голос, что отвечает детям - это не мой голос, это голос статуи и той, кто за ней прячется.
- Уговорили. Беру вас в ученики.
- Хорн! - рычит кто-то в дверях. - Паршивец, ты что такое удумал? А ну марш домой!
К нам несется бургомистр - сопящий, злой, распаренный. Между мужчиной и раскрасневшимся от волнения мальчиком - несомненное фамильное сходство.
- Я иду с ним, - жестко, нарочито спокойно отрезает Хорн, кивая в мою сторону. - И Сайтэ идет. А попробуешь запереть - убегу!
Вот это норов! А ведь мальчишке еще и тринадцати нет. Такой и впрямь убежит, запирай его, не запирай.
Это понимает и бургомистр. Бурчит что-то под нос, в сердцах собирается сплюнуть, но вовремя вспоминает, что он в храме.
- Ферек, - негромко окликаю я его. - Мой новый ученик - ваш сын, верно? Вы за него беспокоитесь, это понятно, но даю вам слово: с ним не случится ничего дурного. И с его подругой тоже, я прослежу.
- Вы не понимаете, - сокрушенно качает головой бургомистр. - Это не просто сын, это мой единственный сын. Супруга уже не может рожать, а вы хотите забрать моего наследника!
- Это не я хочу. Этого хочет он - и богиня.
Будто в подтверждение моих слов, статуя начинает светиться. Еще немного, и на каменные щеки ляжет румянец, а строгое платье стечет зелеными волнами шелка.
Бургомистр смотрит во все глаза, прозревая, потом выдыхает:
- Вон оно как. Ну, легких дорог тебе, сын! Все в воле Аэри, может, когда и свидимся.
- Свидитесь, - обещаю я ему, чувствуя поддержку божества. - Дети выучатся и вернутся, я потому и просил кого-то из городских. За спинами братьев - только камни и пепел, а у Хорна и Сайтэ есть, что беречь, и куда возвращаться. Может, еще и внуков дождетесь... А пока они будут жить в чистоте, и их будет любить богиня. Разве этого мало?
Бургомистр вздыхает, смахивает блеснувшую в уголке глаза слезу и уходит. У ног богини остается туго набитый кошель и потрепанная детская игрушка - лоскутный медвежонок с черными глазами-пуговицами. Мальчик делает шаг к статуе, спотыкается, закрывает руками лицо. Он не плачет, просто чувствует, как внутри что-то рвется - невидимая, но прочная нить, связывающая с семьей, с городом, с детством... Сайтэ его обнимает, сбивчиво шепчет что-то на ухо: девочкам проще, их с пеленок готовят к мысли, что когда-то придется покинуть дом и уйти к мужу.
Я знаю, им обоим сейчас больно - а еще знаю, что это пройдет, едва они ступят под своды Обители. Аэри заменит им и отца, и мать, голосом мальчика станет флейта, душой девочки - арфа...
А ко мне навсегда прилипнет прозвище Арлийский Скрипач, моим именем станут пугать детей - и о нем же слагать легенды.
|
![[]](/img/k/kleandrowa_i_a/divine_fiddler/w0080.jpg)
![[]](/img/k/kleandrowa_i_a/divine_fiddler/m0036.jpg)