|
|
||
Думаю, что этот рассказ будет интересен лишь тем, кто когда-либо владел мобильником "Нокия". | ||
Удлинить змею, направляя её к пище, используя цифровые клавиши. Змею нельзя остановить или вернуть назад. Стены и хвост не задевать.
Игра Змея. Правила.
Это ни в коем случае не дневник, спешу разуверить тех, кто, возможно, изъявит желание, когда-нибудь, во всяком случае, совершить некий анализ происходящего. Насколько я понимаю, дневник подразумевает определенную последовательность событий, другими словами, дневник - это следы Времени на песке, по которым можно узнать о начале и, видимо, о конце пути. Но только, спешу себя поправить, не в бескрайней пустыне, ведь там невозможно определить ни где конец, ни где начало, ведь там не существует ни исходной точки, ни верха, ни низа, только неверные отпечатки неизвестных ног, засыпаемые песком. Я, очевидно, запутался окончательно, не смог даже связно довести до конца начатую мысль, а, следовательно, никакой вразумительный анализ написанного попросту невозможен. Оставим мои попытки определить дневник это или нет, как и глупую метафору с пустыней, потому что, как я тут же убедился, придумав её, она никуда не ведёт, ничего не описывает, и не дает никакого осмысленного сравнения.
Мне некому исповедаться, у меня не осталось близких людей, поправляюсь, ни одного близкого мне существа, кроме неё, мне некому исповедаться, потому что я один храню ужасную тайну, которая тем ужаснее, что никто, кроме неё, не знает в чем она заключается, тайну, которую никому не понять, кроме тех, кто умножает своё тело, втиснутое в секретный лабиринт. Моя исповедь никому и не нужна, ведь то единственное создание, которое могло бы меня понять, которое могло бы раскрыть другим эту страшную тайну, уже стало мной самим, овладев моими мыслями и движениями, а, следовательно, никогда мне не разгадать этой тайны, и , значит, исповедаться мне некому и не о чем. Я одинок в своей страсти, и никогда ничего о ней не узнаю, и останусь навечно один на один с ней и со своей глупой болью. Но мне, собственно, и нет дела до других, ведь ничего не может быть сладостней, чем осознавать, что я один знаю о вращении в секретном лабиринте, о бесконечном заполнении собой замкнутого пространства с целью насыщения и с целью повторяющейся гибели. Разверстая пасть, звон, набранные очки, конец игры, новая игра, продолжение - что может быть удивительнее, что более похоже на единственный в мире прямоугольный макрокосм, в котором скрываются все остальные крошечные микрокосмы моей жизни?
Я чувствую, что конец мой приближается, и я не знаю, что меня ожидает, то ли это просто смерть, когда я больше не буду думать о ней, ни двигаться вместе с ней, то ли это будет бесконечное метание мозга внутри онемевшего от постоянных толчков черепа. У меня снова безумно кружится голова, я чувствую как пыльные лопасти невидимых вентиляторов бьют по вискам, а внутри мозга толпа людей стремительно и наперебой говорит разными голосами, с такой скоростью, что и слов не разобрать, словно говорящие потоки ветра бьются в черепной коробке, не находя выхода (врач сказал мне, что никаких людей там нету, что говорящий ветер вызван резкими сменами внутричерепного давления, то ли повышается, то ли понижается, не помню, как будто этот врач понимает, о чем они говорят! а если не понимает - что мне толку от его объяснений). Мои пальцы сжимаются в мысленных движениях, направляя её к пище в бесконечных лабиринтах изменяющегося тела, слова, пытаясь проговорить её движения, обгоняют мысли, а мысли - слова, в то время как чешуйчатое тело незаметно разрастается, скованное черными границами на светящемся экране, и я не могу остановить эту самовяжущую нить, которая бьется о бессмысленные стенки. Белки моих глаз покрыла кровавая паутина от бесконечных поворотов, зигзагов, незаметного неумолимого удлинения, а пальцы мне больше не подчиняются, и я диктую эту страшную и бессмысленную историю кому-то из невидимых шумящих людей в моем мозгу, в смутной надежде, что мне удастся понять, когда и почему мы с ней стали частью друг друга, и я уже чувствую, как история моя начинает расплетаться, догоняет и убегает сама от себя, точь-в-точь как она...
И всё же не могу отделаться от жуткой мысли, которая обесценивает все мои предыдущие размышления о некоем секретном единстве, эта мысль заставляет меня догадываться о том, что уже был кто-то другой, тот, который попросту завел этот чудесный механизм, с изощренной и непостижимой жестокостью, без видимой цели предугадав все её бесконечные движения, увиливания от собственного тела, наконец, все её бесчисленные смерти - конец игры. Конечно же, этот другой просто-напросто глумится над нами обоими, и надо мной, и над её нескончаемой попыткой не подчиняться создавшему её негодяю, ни в коем случае не подчиняться, с героическим упорством продвигаясь к пище, избегая встречи с собственным телом. Меня гложет чудовищное сомнение, вернее, уверенность в том, что вся тайна мироздания, заключенная в насыщении и смерти в лабиринте, это его запланированная шутка, что это именно он, тот третий, водит меня по светящемуся экрану, постепенно и незаметно удлиняя моё тело, ожидая, пока я заболею и умру в слезах, так и не разгадав страшной тайны, неумолимо заполняя собой дурацкий лабиринт, из которого не удастся выйти, не задев стенок, не прикоснувшись к собственному телу, не умерев - конец игры.
Иногда мне казалось, что мы существуем в раздельных мирах, более того, одно время я даже верил, что контролирую её жизнь и смерть. Это вызывало во мне головокружительную, болезненную радость факира. Радость от минутной иллюзии того, что это она движется в такт твоим спокойным, взвешенным мановениям. Конечно же, это было, как я теперь понимаю, бегством от действительности. Я клялся самому себе много раз, ленивыми движениями будя змею, наблюдая, как она умирала с тихим звоном, что могу в любой момент перестать двигаться вместе с ней. Ночью я просыпался в страхе, неизвестной гнетущей тоске, вызывал её к жизни, гонял, пока не убеждался, что её телу становилось тесно в лабиринте, что каждое ее движение - это хождение по тонкому, почти невидимому канату, это игра со смертью, и тогда я ловил на своих пальцах брезгливый сонный взгляд жены. Иногда я тут же заставлял её умереть, иногда оставлял её так, в подвешенном состоянии, но, что бы я ни делал, она неудержимо напоминала о себе, пальцы мысленно проделывали те же движения, что и она, должно быть, проделывала во мраке своих невидимых пещер, независимо от того, вызывал я её или нет. Где она живёт, думал я, когда я не бужу её, нажимая на кнопку, от чего ноют и немеют суставы?
Я больше не курю, к радости моей жены, не хожу на работу. По утрам я иногда просыпаюсь раньше обычного, нажимаю на кнопку и несколько минут путешествую вместе с удлиняющимся телом, потом снова засыпаю и во сне вижу чешуйчатые повороты и неожиданно появляющуюся рядом с хвостом личинку. Мой сотовый телефон - один из её бесчисленных жилищ - давно отключен, поэтому я больше не переживаю, что чей-то несвоевременный звонок (а они всегда несвоевременны, даже когда мне ещё звонили, потом перестали - знали, что я все равно не отвечу, занят) ворвётся в самый сокровенный момент, момент поглощения пищи, и придется начинать всё с начала - конец игры.
Когда я впервые увидел её, мне показалось, что с ней никогда не совладать, потому что она умирала, издав зловещий писк, не успев даже приблизиться к еде. Стремительно возникнув из ниоткуда, она с бешеной скоростью неслась к гибели, и , ударившись о стенку, гибла. Мои пальцы не успевали регулировать её движения, тогда я ещё не мог уловить логику и мотивы её мучительных метаний. Змея совершенно бесмысленно (как мне тогда казалось) неслась навстречу собственному концу. Умерев, она исчезала и сменялась раздражающей надписью: Конец игры. Набрано ноль. Постепенно я научился контролировать её скачки, приближая её к заветной точке, которая могла появиться в любой части лабиринта. Тогда я впервые увидел, как змея жадно раскрывает пасть и насыщается, насыщение сопровождалось победным звоном, и я видел, как число над её лабиринтом неуклонно увеличивалось. Каждый проглоченный кусок равнялся девяти (уловив смысл её движений, я постепенно увеличил её скорость; поначалу каждая захваченная пища вознаграждалась всего лишь единицей). Я ошибался, полагая, что главное заключается в количестве набранных очков. Я даже достиг какого-то там рекорда, по словам безлобых детей с засохшими грязными соплями, которым никак не удавалось дойти до моего количества проглоченных личинок. Впоследствии я больше не интересовался рекордом. Я понял, что её суть не измеряется номером удачно подхваченных яиц (иногда это были личинки, иногда мелкие насекомые, иногда корешки - я изучил её рацион лучше своего собственного, что и говорить). Когда я понял, в чём заключалась её истинная суть, мне больше не было дела не только до безлобых детей, но и вообще ни до кого в этом мире.
Всё это происходило, когда я ещё не общался с ней постоянно. Да, кажется, это были те ничем не запомнившиеся мне времена, когда я просыпался по утрам в одно и то же время, пил наскоро приготовленный плохо вымытой машиной кофе, выкурив при этом положенные две сигареты, и ехал на работу в полном отвратительных, покрытых утренними струпьями людей автобусе. В моем офисе не было места тем, кто умножает своё тело, а телефон, зловещее обиталище змеи, приходилось почти всегда держать выключенным, чтобы не отвлекать меня от бессмысленной работы и не вызывать нарекания сослуживцев. В свободное от работы время, когда выдавались несколько лишних минут после выкуренных сигарет и обсуждений наглости нерегулярно переводящего зарплату начальника, я иногда будил змею и бродил с ней по лабиринту, пока она не наталкивалась на стену и не умирала.
Я знаю, что скоро умру, по-моему, это хорошо понимает и моя жена, потому что, когда я иногда отвлекаюсь от беготни за личинками, я замечаю, что она больше не пытается заговаривать со мною и не смотрит с плохо скрываемым отвращением на мои пальцы. Да и пальцы мои исчезли, покрывшись чешуей. Мой сырой и пыльный дом часто наполняется людьми, среди них попадаются знакомые мне лица, они негромко беседуют и пьют кофе, приготовленный давно не мытой машинкой, не обращая на меня внимания. Однажды попытавшись объяснить им, чем я занимаюсь, я замолчал, не успев раскрыть рта, потому что говорящий ветер у меня в голове заглушал мои мысли. По-моему, они даже не заметили, что я собирался что-то сказать. Ещё я припоминаю, что однажды появился врач, очевидно приглашенный женой, долго что-то говорил о внутричерепном давлении, о сотовых телефонах, потом, глупо хихикнув, заметил, что если бы в доме были дети, всё было бы намного проще, на что моя жена, презрительно кривя сухие губы, ответила, что, к сожалению или к счастью, это теперь уж не имеет никакого значения, почему, вы ещё молоды, сказал врач вдохновенно, да не во мне дело, злобно процедила жена, мне бы избавиться сначала от этого, вы же знаете, как долго это все займет, заключение комиссии, развод. Их голоса сливались с говорящим ветром, они мешали мне сосредоточиться на немыслимо сложном повороте чешуйчатого тела.
Не знаю, казалось ли мне это, или снилось, или происходило на самом деле, что меня, прикрепив ремнями к носилкам, стремительно выносили из дома, я плыл головой вперед, по неузнаваемым комнатам, аккуратно и тщательно обходя углы, въезжая в коридор, сворачивая на повороте, двигаясь направо, и на следующем повороте налево я чувствовал, как остальная часть моего тела, как заведенная, проделывает те же движения там, в оставленных позади комнатах и коридорах, и ужас охватывал меня от осознания невозможности вернуться назад, в ту самую комнату, откуда меня вынесли. И еще мне было страшно от того, что я чувствовал, как моё тело разрасталось, и все сложнее и диковиннее становились повороты, и я не больше не мог ни увидеть, ни вспомнить остальную часть того, что мгновение назад было моим телом. Я открыл рот и проглотил горькую жидкость, протянутую мне, и, измученный говорящим ветром, понесся дальше по коридору.
Конец игры.