Людмилка сидела на детской лошадке-качалке - острые коленки торчали много выше ушей - и думала думу. Дума была горькой. Дума была тяжкой. Поэтому Людмилка горько поскрипывала, а лошадка в унисон тяжко покряхтывала. Из детства и детского веса вышли, а из комнаты в кухню выйти не можем... М-да.

В кухне снова царит Вякин. Мы вот выйдем, а он как вякнет... А посуды-то целая гора накопилась. И, главное, кастрюля с подсохшим рисом и жирная сковородка. Тьфу ты. И в ванну ведь теперь не попасть - там в очередь намываются Сидоркины... Нет, вот Сидоркины-то как раз милые люди, хоть их и многовато на эту треклятую коммуналку. А Димычевский свитер как стирать?! Он же замочен! Он же к завтрашнему утру не высохнет!! А завтра же выезд!!! Людмилка вновь горестно заскрипела.

"И целый день, и каждый день,

по гроб, в буквальном смысле, -

тебя преследует мигрень:

всё мысли, мысли, мысли...".

Стоп. О запретном - не думать! Думать о том, как сообразить что-нибудь на ужин. Вообще, с лошадки надо встать. Не фиг тут рассиживаться. Сейчас Димыч с детьми с прогулки вернутся, они все трое ка-ак раскроют голодные рты, а я им... Что же я им туда положу? М-да.

В холодильнике - плавленый сырок, полпакета молока... о, два яйца еще... морковка... вяленький остаток кочана... можно сказать, кочерыжка почти... и майонез! Можно еще наскрести на салат! Яйца и молоко - птенцам на омлет, а им с Димычем классный салат можно сочинить! Тертая кочерыжка и тертый сыр, заправить майонезом! А в буфетике на кухне оставалось немножко рожков. Йес! Супер! Ура! Морковку пожарю, рожки сварю, смешаю - см-м-мак! Еще там карри остался, душистенький. Пол-дарницкого... Да они богачи!

А припрятанный коржик Димычу перед самым выходом суну потихоньку в карман. Он его в автобусе найдет, рассердится, конечно, а куда ж ему деться - съест! Голод-то не тетка... Ох, господи, Димыч... "Маисовые лепешки - разве это еда для мужчины? Мужчине нужно мясо!"... Стоп, говорю, о запретном не ду-мать! "Мать-мать-мать!" - привычно отозвалось эхо...

Вот именно этим "эхом" бы сейчас разразиться. Вякин. Вякин царит на кухне.

Вякин обожал: а) работать на публику и видеть, что публика в восторге, б) поддеть пообиднее, если публика не в восторге, и в) напрягать публику, даже если он сам "за кулисами", то бишь, в своей комнате или даже вне пределов квартиры. К примеру, если Вякин обзаводился какой-либо новой музыкальной записью, об этом немедленно узнавала вся коммуналка, ибо запись эта включалась с самого утра на полную громкость и грохотала вплоть до двадцати трех нуль-нуль. После чего дисциплинированно выключалась. Таким образом, буква закона была соблюдена. На прочие же мелочи (к примеру, кто-то прилег днем отдохнуть, или голова, скажем, болит у человека, и человек по этой причине тишины алчет), Вякин внимания не обращал. Надменно выслушав оппонента, Вякин задирал брови и с брезгливым терпением пояснял чуть ли не по слогам: "Это же Бре-го-вич!". После чего даже тупому было ясно: он, темнота сельская, беспросветная, был обречен посвящаться в Бре-го-ви-ча силком для своего же блага.

Вчерашнее же утро началось с пункта б) в сторону Людмилки, потому что уж она-то в качестве публики никогда не была от Вякина в восторге, считая его актером из погорелого театра, в которого не грех кинуть гнилым помидором. То есть, в отличии, скажем, от Сидоркиной-мамы, Людмилка могла и отбрить. Она выскочила на минутку взять из своего буфетика чистые чашки, а Вякин уже царил, то есть добросовестно выполнял пункт а).

- Значит, тэ-экс, - потирая руки, вещал он на всю кухню. - На первое сегодня у меня грибной супчик... По дешевке грибочки взял! Три раза мимо этой бабки ходил, так она под конец взмолилась даже, чтобы я грибы у нее взял подешевле... Ну, я взял, конечно, если уж так просит! Сэконо-о-омил. Это раз. Что это у нас тут жарится, не пора ли перевернуть?.. А-атлично, зразики у меня сегодня на второе. Решил вот попробовать зразы, раз моих любимых клинских котлет на углу не было... Ну, думаю, ладно, раз нет клинских, то придется мне удовольствоваться парочкой зраз с картофельным пюре, салатиком из свежих помидор со сметанкой, и... ах, да, суп, конечно, из белых грибов. А на третье у меня сегодня...

- Вы бы уж сразу меню свое каждый день вывешивали, - фыркнула Людмилка. - Вместо такого репортажа-то...

Изнывающая у своего столика Сидоркина-мама взглянула на нее с благодарностью, а во взгляде Вякина сверкнуло нечто, возвещающее начало пункта б).

- Это ты, что ли, так раковину-то угваздала? - елейно пропел Вякин в сторону Людмилки.

Та невольно бросила мимолетный взгляд в сторону раковины, несмотря на то, что еще сегодня к ней не подходила. В раковине было несколько чаинок. Не бог весть какая грязь, чтобы так о ней выразиться. Не Сидоркина ли стакан вылила с остатками чая, а раковину не ополоснула?.. Скорее всего, да - ее глаза чуть испуганно мигнули.

- А я думала, что это вы угваздали, - спокойно обернувшись к Вякину, возразила Людмилка. - И немудрено - на целую роту нелегко готовить.

Вякин, так обидно пропустивший ответный легонький удар, сгруппировался.

- А что, разве раковина грязная? - невинно осведомился он.

Нелепая реплика - удар ниже пояса. Если хочешь "расколоть" неопытного сценического партнера - неплохой прием. Но мы-то плавали - знаем...

- Но ведь это вы сказали про грязь в раковине, - невозмутимо отвела клинок Людмилка, доставая чашки и ложки.

- Да нет, это ты что-то такое сказала, - с нажимом произнес Вякин. - Только я не понял... Ворчишь что-то себе под нос!

Судя по неконструктивной болтовне, Вякин сдулся, и Людмилка удовлетворенно кивнула.

- Значит, не поняли друг друга, - сухо констатировала она Вякину, и, уходя, ободряюще улыбнулась Сидоркиной-маме.

- Чашку не урони, - пустил ей в спину Вякин парфянскую стрелу.

- Merde, - тихонько и беззлобно пробормотала Людмилка себе под нос, закрывая ногой дверь в свою комнату. За спиной Вякин уже напускался на несчастную Сидоркину-маму... Обычные милые коммунальные дрязги.

А сегодня утром в кухню просто не выходилось. Не то, чтобы Людмилке не хватило на Вякина сил. Просто так не хотелось в который раз тратить неизвестно на что столь нужные ей сейчас силы... Чтобы прибить таракана, тоже ведь особой силы не нужно. Людмилкой двигала врожденная брезгливость. Да-да, именно, - ее подстерегал огромный жирный таракан. Чей взгляд еще и ощутимо ползал по Людмилке, когда она выходила в кухню по каким-либо делам, а он, Вякин-таракан, как обычно, сидел там и царил... Того гляди, усиками потрогает. Бр-р!.. Сколько раз хотелось пожаловаться на этот взгляд Димычу! Но это же просто позорище будет, просто детсад в коротких штанишках: "Ди-имыч, а он на меня смотри-ит!!".

Но Димыч был отнюдь не дурак. Еще бы! Ее Димыч! Он же прекрасно понимал, что Вякин терроризирует всю коммуналку. А способ террора в) (смотри выше) был порой самым отличным предлогом приструнить зарвавшегося соседа.

К примеру, один раз Вякин напрудил в ванну горячей воды и напустил туда море красивых иностранных бутылок, чтобы этикетки отмокали, а сами бутылки в это время мылись. Ну, страсть была у Вякина к красивым бутылкам, хотя его самого никто не видел ни пьяным, ни просто выпившим (слава Богу, а то еще этого не хватало). Бутылки же он любовно коллекционировал, беря их неизвестно откуда в больших количествах. Однако, страсть страстью, а ванна, особенно совмещенная с туалетом, и особенно в квартире, где есть маленькие дети и старенькие взрослые, сами понимаете, может понадобиться в любую минуту. А Вякин страсть свою коллекционную замочил и отправился в магазин, еще и наказав всем, кто был дома, погромче и построже: "Ванну не трогать!!".

"Звездец", - подытожил Сидоркин-средний, который собирался простирнуть свою спортивную форму перед завтрашними соревнованиями, пока было время перед тренировкой. Конечно, он мог бы спокойно отправляться на тренировку, а форму оставить на стирку маме, но Сидоркин-средний, делая большие успехи в легкой атлетике, старался везде вести себя спортивно, и разгружал маму, как мог.

Но, к счастью, звездец откладывался, потому что через три минуты после ухода Вякина неожиданно вернулся Димыч, у которого отменили утреннюю репетицию. "Как раз пора мусор выносить, - бодро сказал он. - Помоги-ка, Николка!". Вместе с повеселевшим Сидоркиным-средним они быстренько перегрузили бутылки в мусорные пакеты (аж три ушло), а заодно Димыч захватил и остальные хозяйственные отходы жителей коммуналки. Это было стратегично. После этого, разумеется, вся коммуналка взирала на Димыча, как на бога. Так что через час вернувшийся Вякин обнаружил, что ванна занята отнюдь не бутылками, а Людмилкой, Пекой и Жекой, а Николкина форма жизнерадостно сохнет над плитой.

Ой, что тут было!! Вякин набрал в грудь побольше воздуха и разразился тирадой, что его морально ущемили и попрали его личные интересы, а таковое оскорбление личности по закону является поводом для иска к обидчикам, которые обязаны возместить этот моральный ущерб материально.

Столпившиеся в дверях домочадцы молча слушали. А Димыч, надев на лицо любезную мину, ответствовал в том плане, что все абсолютно верно. Но только с точностью до наоборот, и своим часовым отсутствием Вякин манкировал общественной жизнью в коммунальной квартире и не помогал соседям в субботнике по выносу из квартиры всякого хлама. А что касается материального эквивалента моральному ущербу, то соседи, право, затрудняются определить сумму, ибо таковой формы бутылки ни на одном приемном пункте не принимаются. Однако, принимая во внимание заслуги Вякина перед коммуналкой, - такие как трезвый образ жизни, например, - соседи, скорее всего, не откажутся выдать ему в качестве компенсации за стеклотару некую сумму, скинувшись, скажем, по рублю.

Соседи изо всех сил сдерживались от хохота, наблюдая этот спектакль, но когда полоумный дедушка Иванов из угловой комнаты, услышав, что на что-то собирают по рублю, трясущейся рукой выскреб из кармана мелочь, они не выдержали. Все двери захлопнулись почти одновременно, и только оставалось гадать, куда жильцы обрушились, сраженные неприличным весельем.

Вякин кипел и бурлил. Димыч был назван охамевшим юнцом, и ему было обещано взыскание. "Юнец", объятый куражом, был горазд продолжать это, почти в духе дель-арте, представление, но Людмилка, к этому времени закончив свои дела в ванной, утащила его в комнату силком.

Были еще и другие "приструнения" пункта в). Когда Вякинский чайник по часу и более исходил паром на малом огне, только недрогнувшая рука Димыча была способна переставить его куда подальше, чтобы посадить на огонь кастрюльку наиболее страждущего соседа. Или когда сгоревшая напрочь Вякинская свекла надолго отравила атмосферу кухни, Димыч, осерчав, шмякнул злополучную кастрюлю прямо ему на стол. Кастрюля, разумеется, оплавила пластиковую поверхность - о подставочке как-то никто не позаботился - и Вякин радостно настрочил заявление участковому, ибо налицо была порча имущества.

Что уж он там понаписал, никто не знает, но, видимо, участковый Бобуля тоже был не дурак. Явившись по вызову, он цепким взглядом охватил лица высунувшихся из дверей соседей, кое-что смекнул и сопоставил, и скучным голосом осведомился у Вякина, когда тот намерен погасить двухмесячную задолженность за электричество в прихожей. Лицевые счета комнат были, разумеется, поделены, и за оплату света в прихожей отвечал именно Вякин. "В противном случае придется отключать, - все так же скучно объявил Бобуля. - А этим будут ущемлены интересы соседей. А ущемлять интересы соседей я бы, к примеру, никому не рекомендовал. Потому как если плюнуть в лицо коллективу, коллектив утрется. А вот если коллектив плюнет в ответ, можно ведь и захлебнуться...". Обескураженный Вякин с потерями отступил в свою комнату, ибо представитель власти ущучил его вполне законно. Бобуля же, вытащив из кармана пасквиль, порвал его, подмигнул Димычу и, показав ему большой палец, удалился.

С тех пор Вякин несколько присмирел. Но пункты а) и б) применял еще с большим рвением, ибо против них даже замечательный мужик со смешной фамилией Бобуля был бессилен...

А сегодня Людмилка никак не могла выгнать себя в кухню, и загружала себя мелкими делами, к кухне не относящимися. Собирая Димыча на завтрашний выезд (выставить на видное место термос, куда она завтра нальет ему его любимый каркаде, положить в рюкзачок блокнот и ручку - Димыч любил почеркать что-нибудь в дороге, - отыскать чистый носовой платок), она быстро и плавно двигалась по их сравнительно небольшой комнате, привычно вписываясь в повороты и углы. Повороты и углы появились оттого, что умелые руки Димыча перегородили шестнадцатиметровое жилище на три части стареньким сервантом и прикрепленными к нему и противоположной стенке самыми настоящими "салунными" дверьми. Ну, это чьи створки доходят только до половины роста, и не запираются, хлябая расписными створками туда-сюда. ("Откуда ты все умеешь, Димыч? - спросила как-то Людмилка. - Ты же актер...". "Я мужик", - спокойно ответил тот, и Людмилка в эту минуту поняла, что такое быть за каменной стеной...). А теперь Людмилка словно втекала и вытекла из этих углов, как подвижная ртутная капля...

В театральном Людмилу Старкову так и звали - Ртуть. За плавность, подвижность и быстроту. На уроках фехтования ее реакция была лучшей. Мальчишки-сокурсники побаивались "дуэлей" с этой опасной, с сосредоточенным взглядом "соперницы". Уложит ведь... Спрашивали, пытаясь отвлечь: "Эй, чего ты злостная такая? Сделай лицо попроще!" "В поединке, сударь, - с бледной улыбкой отвечала она, совершенно спокойно "добивая" визави, - должен выжить один". А Марк Рувимович, режиссер курса, говорил, что у нее патологическая вера в предлагаемые обстоятельства...

Нет, запрет - не запрет, а от этих мыслей никуда не деться. Ну-ка, мы их трансформируем... Вспомним о том, как первый раз увиделись с Димычем. В том же фехтовальном зале. Только-только начался первый семестр нового учебного года, и она снова была непобедима...

Все ее однокурсники уже успели выйти, а она замешкалась. Она как раз оборачивалась к дверям, все еще с рапирой в руках, когда в дверях показался Димка. Тогда он еще не был Димычем... Тогда он был просто длинный худой парень с косо падающей на лоб светлой челкой. Остальные волосы убраны в коротенький хвост. Почему-то в его руках тоже оказалась рапира. И почему-то Людмилка - тогда она еще была Ртуть - медленно присела в боевую стойку.

"Ан гард", - негромко сказала она, и глаза ее сузились. "Не советую, - в тон ей отозвался вошедший. - Лучше сдайтесь сразу. Я сумею уговорить короля о помиловании". Не отрывая от него взгляда, она упрямо покачала головой. "Я же убью вас, - ласково предупредил вошедший. Видимо, у него тоже была патологическая вера в предлагаемые обстоятельства. - Я лучший в королевстве фехтовальщик, а вы еще так молоды! Опустите шпагу". Она оскалилась молча и пошла на него. Вкрадчивой кошачьей походкой он двинулся ей навстречу. "Послушайте, - продолжал мягко уговаривать он. - Ведь Башня Кающихся - это еще полбеды. Есть еще инквизиция. Стоит шепнуть одному из Служителей Веры, что вас застукали за совершением колдовского обряда...". "Клеврет и лжец! Вы же знаете, что это не так - я варила лекарство!" - крикнула она, бросившись на него в своем знаменитом низком выпаде с уколом вверх. Он приносил ей быструю победу в трех случаях из пяти. Но противник неожиданно легко увернулся, да еще и оказался в опасной близости от нее. "Я не клеврет, - прошелестело совсем рядом, и вот он вновь в боевой стойке, а острие рапиры спокойно описывает гипнотизирующие круги. - Я всего лишь пытаюсь вас спасти!". "Спасайтесь сами!" - возразила она сердито, и провела серию быстрых яростных ударов, ни один из которых, впрочем, не достиг цели. Гарды столкнулись, и противники оказались глаза в глаза. А глаза у Димки были синие-синие, даже какие-то фиолетовые. На подбородке ямочка.

Она засмотрелась всего лишь на секунду, а затем отпрянула с сердитым шипением, и вновь пошла на него - атака за атакой, выпад за выпадом, финты, повороты, лучшие приемы, придуманные ею самой... Все, все впустую! Как же так?! Откуда он взялся, этот выскочка?! "Откуда ты взялся, выскочка?!" - хрипло, с обидой выкрикнула она, и в голосе ее прорвалась слеза. "Я последний охотник на ведьм, а ты - последняя в королевстве ведьмочка! - засмеялся он. - Сдавайся!". "За что ты нас ненавидишь?!". Вновь звон клинков, и вновь - глаза в глаза. "Тебя я люблю", - прозвучало неожиданно над самым ухом. Ее шпага, зазвенев, укатилась в угол, а Ртуть расплакалась навзрыд. "Эй, ты чего?!" - не на шутку перепугался парень, отбросив и свой клинок. Он крепко прижал ее к себе, бормоча: "Ну все, все, перестань, все хорошо... Я сволочь, прости, не надо мне было...". "Откуда... ты почему... ты с какого курса?!" - всхлипывала она. "С последнего, четвертого...". "Вот видишь... А я же... я же второй... Ты сильнее... потому что старше! Зачем же ты...". "Все, все! - отчаянно крикнул Димка. - Я ведь не хотел тебя унизить! Просто увлекся игрой, как идиот, у меня это бывает... Ты, кстати, классный партнер. И по клинку, и по игре... Честно! Ну, прости. Не плачь, ладно?!". Он вытирал ее слезы ладонями и тревожно, чуть ли не по-отцовски заглядывал в лицо. Она прерывисто всхлипнула в последний раз. "Ну и видок у меня, да?.." - смущенно спросила она.

В дверях толпились. Давно уже толпились. Первый курс, кажется. "Слушайте, что это за отрывок классный вы сейчас репетировали?! Крапивин? Шварц? Или инсценировка какого-нибудь неизвестного фэнтези?", - торопливо глотая слова, восторженно протараторил рыжий, почти наголо стриженый мальчишка. "Брысь, салаги", - добродушно сказал Димка, за руку вытаскивая Людмилку сквозь толпу.

В этот день на лекции они не вернулись, за что им, разумеется, влетело. Димка отпаивал ее кофе в каком-то совершенно незнакомом кафе, удивительно уютном, прячущимся так, что, не зная, не найдешь. А он, любитель бродить по дворам и аркам, как-то наткнулся. Кафе называлось "Пируэт".

- Мы как будто в параллельный мир попали, - прошептала Людмилка. Она вдыхала аромат своей чашечки, жмурясь от удовольствия. - Так тихо, все такое чистенькое, такое красивое... И таких пирожных я нигде еще не видела. Это же шедевры просто, даже есть жалко. А еще жальче - не есть!

- А таких больше и нет нигде, - спокойно ответил Димка, смакуя напиток. - Они их тут сами пекут, я узнавал. Кафе-то частное... Кстати, никому не говори, где мы были, ладно? Все равно бесполезно.

Людмилка удивленно опустила на блюдце свою чашечку:

- Почему не говорить? Что бесполезно?

- Его кроме нас все равно никто не найдет. Ты угадала, это действительно не просто кафе. Потому что мы и вправду сейчас в параллельном мире...

Несколько секунд она с расширившимися глазами смотрела на него, а потом звонко расхохоталась:

- Откуда ты взялся, чудовище?! Я чуть не поверила! Кстати, действительно, откуда ты взялся?! Мы же весь ваш курс еще с прошлого года знаем, любим, на все работы бегаем, хоть на спектакль, хоть на сдачу сценического движения... Не было тебя там, я бы запомнила!

Ляпнув это, Людмилка немедленно залилась густой волной жара и поспешно наклонилась над своим пирожным, старательно вырезая краями ложечки утонувший в креме кусочек киви.

- А я только из армии, - охотно объяснил Димка с набитым ртом. Получилось смешно, оба захихикали. Людмилке показалось, что он специально это сделал, заметив ее смущение. - Пошел туда после третьего курса, весенний призыв, даже пришлось экзамены экстерном сдавать... А потом - хлоп! - и с корабля на бал! Вернее, не совсем хлоп. Гулял дембельское лето по-черному, вишь, волосья отпустил даже...

- Подожди, - недоуменно прервала Людмилка. - Как это тебя в армию забрали в середине, пардон, учебного процесса? Отсрочка же... Ты что, отпетый двоечник?..

- Хм. Не отпевали пока ишшо... Да это я на спор. Дурак, молодой, горячий. Настолько горячий, что в горячую точку даже просился, да вот не послали...

Людмилка опустила глаза. Загадочный человек этот Димка. Странный. На спор в армию уйти... Шутит? Врет? Авантюрист? Скорее, третье. Интригует? Завораживает? Похоже на то. Бабник?.. Ох, как не хотелось бы... Людмилка исподтишка подняла взгляд и тут же увидела, что Димка в упор, не стесняясь, но как-то очень хорошо и открыто ее разглядывает своими фиолетовыми глазами. И ей это понравилось. Настолько, что следующая волна жара оказалась цунами. Нет, ну нельзя же так. Или можно?..

- А вот тебя я, кстати, запомнил, - негромко и серьезно сказал Димка. - На этюде по пластике. Твоя пантера, попавшая в капкан... это что-то.

Некоторое время они молча смаковали поистине волшебные пирожные.

- Из тебя выйдет очень хорошая актриса, - задумчиво сказал Димка, поддевая ложечкой кусок вишневого желе с погруженной в него ягодой. - Ты так ухаешь с головой во все, что делаешь... Так что с воображением у тебя порядок. Но хочу предупредить. Считай это испытанием, но на сей раз я не лгу... На голой органике долго не проедешь. В театральном училище это клево, это замечательно, это полезно и здорово. Все верят в волшебную силу искусства, глаза у всех горят, и поэтому все гениальны... Я не ерничаю, просто, действительно, три года назад был тут выпуск, с дипломным спектаклем "Горе от ума". Так вот, приезжал Любимов из Москвы, присматривался к актерам... И знаешь, что сказал? Что такого Грибоедова он просто вообще нигде не видел. С уважением сказал. Режиссером курса, между прочим, твой педагог был, Марк Рувимович, гордись... Ну вот, а с того курса Любимов двоих к себе на Таганку взял. Чуешь? Но сейчас я не про Таганку...

Она слушала Димку, и, не отдавая себе в этом отчета, падала в него, как в омут. Падала очень медленно, как в рапиде, но неотвратимо. И это было так хорошо... Это было правильно. А он продолжал:

- Училище - это золотое время. В театре все будет не так. По крайней мере, в нашем Театре Юного Зрителя, куда, кстати, я пойду после учебы. И ты - если в другой город не уедешь. В Драму тебя не возьмут с твоим амплуа травести, и не посмотрят, что ты можешь играть и Жанну дАрк, и Клерон, и жену Кина Четвертого... А играть тебе придется зайчиков, кисонек, толпу. Все ведущие роли расписаны на десять лет вперед между зубастыми примадоннами. Я имею в виду именно наш ТЮЗ. Лучше тебе знать это сейчас, чтобы потом не сломалась. Я видел, как ломаются такие, с горящими глазами... Не хотелось бы.

- Димыч, - тихо сказала она. Само собой так назвалось. - Я бы хотела верить, что это не так. Но верю я тебе. Почему-то мне кажется, что ты все это знаешь. А откуда, Димыч, ты все это знаешь?

Он пожал плечами:

- Ну, так получилось, что мои родители оба актеры. В нашей Драме. Мама - народная, Нина Феоктистовна Ржевская, папа - заслуженный, Петр Ильич Куракин, не Чайковский. Смотрела что-нибудь с ними?

У Людмилки глаза на лоб полезли. Еще бы она не смотрела! Звездный дуэт в "А чой-то ты во фраке?" запомнился ей на всю жизнь! Ну, и все остальные их роли... Глядя на выражение ее лица, Димыч засмеялся:

- Только ты не думай, меня не по протекции взяли в училище. Просто, если у актеров есть дети, то они иногда играют в спектаклях, где требуются дети. Ну вот, сыном Карениной я выходил, например... А еще раньше - внуком Животы из "Доктора философии", только это уж мне родители рассказывали, а то мне тогда года три было, - помню, хе-хе, смутновато... И в школе когда учился... Мальчиком со скрипкой был в "Поминальной молитве". "Маленьким принцем" Экзюпери. А уж в массовках-то... Короче говоря, мне кажется, что я в театре всю свою жизнь. У нас и дома театр не прекращается. Я так пропитан театром, что о выборе профессии вопрос даже не стоял. Это уже давно образ жизни.

- Да-а... Тогда ты уже акула, - задумчиво сказала Людмилка, разглядывая потеки кофейной гущи на стенках своей чашечки. - То есть что, все действительно так... мрачно?

- Испугалась? - поднял брови Димыч. - Конечно, краски я сгустил где-то, но просто потому что увидел, как ты на все реагируешь, все близко к сердцу. А в театре в самом деле много формального. И жрать тебя начнут к тому же. "Террариум единомышленников" начнет. Потому что талантливая... Так что обрастай броней прямо сейчас. Не слоновьей кожей, а броней, чуешь разницу? Ты ведь боец, у тебя получится.

- Думаешь?..

- А то! - усмехнулся Димыч. - Держись за стул, я главного не сказал. У нас дипломный спектакль знаешь, какой?

- Господи, да все в училище знают, - вырвалось у Людмилки. - И ждут очень, потому что курс сильный... "Сирано". Мы вот все гадаем, кого же назначат на Сирано... У тебя глаза загадочные... Тебя?!!

- Угу. Вишь, шнобель какой... И ведь без меня все решилось. Оказывается, еще когда я в армии последние полгода дослуживал, они уже меня назначили. Авансом. Разумеется, я рад по уши... Когда еще такую роль сыграешь! Но речь не обо мне. Светку Лосеву знаешь?

- Еще бы! Я в нее в "Шутке" просто влюбилась!

- Хм, ну-ну... Она назначена на Роксану, в одном составе, потому что кроме нее никто Роксану не потянет. А Софья Блум, которая, в принципе, могла бы быть во втором составе, недавно сломала ногу, как ты знаешь. Как говорится, это судьба, нарочно не придумаешь. А теперь слушай сплетню, без них в театре не обойдешься... Светка беременна. Чуть больше двух месяцев срок. И хочет рожать. Подслушал совершенно случайно, неважно, где. Как тебе новость?

Людмилка оторопела. Новость была хоть куда.

- Ни фига себе... И как же она будет играть?.. А, главное, зачем ее тогда назначили-то?!

- О! Зришь в корень! - поднял палец Димыч. - Руководитель наш, Лев Палыч, не знает. Более того, Светка трясется от ушей до хвоста, как бы он не узнал, он же ее убьет просто! В каком-нибудь универе взяла бы академ, и вся недолга... А тут, сама понимаешь, все гораздо сложнее...

- Димыч, - осторожно перебила Людмилка. - Ты ведь не просто так мне это рассказываешь, а?

- Опять тебе пять баллов за догадливость. А если угадаешь и дальше - ты просто телепат. Нуте-с?

- Нет, Димыч, я не телепат, - совсем тихо сказала Людмилка, положив ложечку.

- Или боишься им быть, а? Короче говоря, срочно учи роль Роксаны.

Людмилка боялась поднять на него глаза. Сердце ее отчаянно колотилось.

- Димыч, но... это же чепуха. С чего ты взял вообще, что меня могут назначить?! Это же должно стрястись землетрясение в Нурланде...

- Спокойно, это просто старая добрая театральная интрига, - поднял руку Димыч. - Во-первых, ты до смерти хочешь ее сыграть - я это уже вижу. Во-вторых, ты можешь ее сыграть. В-третьих, пока Светка раскачается признаться в своем положении, оно у нее уже на нос полезет. А ведь это будет уже паника! Это будет скандал! Это будет почище муравейника, в который сунули палку! Я такие вещи в театре наблюдал не раз. Это ж чистый цирк, а не театр! Один раз актрисуля на спектакль не явилась - кота она играла в "Бременских" - так другого актера ввели за пять минут до звонка на чистый импровиз... Круто? А на выезд "Беды от нежного сердца", было дело, еще одна актрисуля не приехала, а спектакль-то уже куплен! Так за два часа автобуса костюмерша роль Машеньки выучила, да там ведь еще и петь надо, - каково?! Когда б вы знали, из какого сора... А ведь тут - училище! Дипломный спектакль! Комиссия из Москвы! И на кривой козе объехать не получится! В общем, так! - глаза Димыча светились от азарта. - Сейчас мы - а не кто-то другой! - владеем информацией. А нужная информация в нужное время - ключ к победе! Поэтому играем ва-банк! Учишь роль, потихонечку подглядываешь разводку, а когда они все забегают, мы им свой главный козырь - тебя!!

- Димыч... Можно мне воды какой-нибудь?.. В горле пересохло...

...Людмилка сама не заметила, как вновь оказалась верхом на лошадке-качалке. Ее так захватили воспоминания, что она погрузилась в них целиком. Это было ее своеобразной защитой от внешнего мира, если этот мир начинал очень уж доставать...

...Все получилось так, как предсказывал Димыч. Роксана на седьмом месяце в режиссерский замысел не входила. Скандал грозил быть грандиозным, и ошалевшие педагоги схватились за соломинку-Людмилку, буквально закрыв глаза. А открыв их, приятно поразились. Экая девочка! Экий самородок! Открытие за открытием на каждой репетиции! Конечно, это всего лишь второй курс, но... работа, работа и еще раз работа, многократно помноженная на талант - а ведь только талант способен так выкладываться! - может творить чудеса.

Светку Лосеву с треском вышибли в академ. Чтобы с горя не родила раньше срока, милостиво пообещали взять ее обратно через два года на довольно вкусную дипломную роль Ганки из "Морали пани Дульской". Вторым составом...

Людмилку гоняли и в хвост и в гриву. Не считая остального учебного процесса. За две недели перед сдачей репетиции продолжались до глубокой ночи. Перед генеральной студенты уснули вповалку прямо в училище. Никто не жаловался. Это были самые прекрасные дни в их жизни... Рождение спектакля. Детища. И чудо состоялось.

На премьере - дипломе! - маленький зал был набит битком. Московская комиссия ни о чем не подозревала. Только перед последним звонком была пущена записка о вынужденной замене. О том, кто, почему, откуда - ни слова. Да и некогда уже пускаться в объяснения. Так закаляется сталь...

Как они играли!.. Вранье все это, что если влюблен в жизни, то чувство на сцене будешь изображать отвратительно. Представительница московской комиссии тайком утирала слезу. Студентки плакали, не стесняясь... Любовь Роксаны и Сирано потрясла всех. Два дурачка, любившие друг друга всю свою сознательную жизнь и боявшиеся в этом сознаться! И друг другу, и самим себе! Это было трагичнее, чем самая смерть героя в финале. Безнадежнее, чем история Ромео и Джульетты! Дон Кихота и его заоблачной Дульсинеи! И его знаменитая реплика "Я умираю, но дерусь" была наполнена несколько иным смыслом. "Ложь! Похоть!.. Вероломство!". Он дрался, не давая врагам опошлить самое святое, и Роксана была его стягом, его штандартом в каждодневном поединке во имя любви...

... после шквала финальных аплодисментов Лев Палыч буквально утащил их обоих в гримерку и запер за собой дверь. Руки его тряслись, лицо было багровым, пот градом катился с лысины.

- Инфаркт у меня с вами будет! - свистящим шепотом произнес он, яростно рванул воротничок рубашки и столь же яростно погрозил в пространство кулаком.

Под его люциферическим взором Димыч и Людмилка боялись не то что пикнуть - вздохнуть.

- Вы сами-то понимаете, что это блеф, а?! Чистый же воды блеф!

Они переглянулись и синхронно закивали головами как китайские болванчики. Сейчас лучше было не спорить.

- Бабочки-однодневки... - пробормотал Лев Палыч, шаря в пространстве дикими глазами. Димыч поспешно сунул ему стакан воды.

Безумный педагог выпил ее в три глотка, и, шумно выдохнув, кажется, немного успокоился.

- Значит так, - более или менее сфокусировав взгляд и обретя голос, сказал он. - Судя по реакции комиссии пятерки всем выпускникам обеспечены. Ты, Старкова, молодец и умница. Зазнаешься - поубиваю. И Марку Рувимовичу накажу, чтобы глаз с тебя не спускал. - И снова погрозил в пространство кулаком: - Не играют так на театре. Не иг-ра-ют!!! Потому что человек сгорит в пепел через год от такой игры. Только здесь, и только с такими, как вы!.. Слишком хорошо, ребята, ах, как хорошо...

И он обнял их обоих за плечи, длинно, со всхлипом вздохнул и затих на минутку. Потом вскочил:

- Ну что, шагаем на разбор полетов!..

...какое длинное воспоминание. Как изобретательно это пыточное устройство - память...

Не поубивал Людмилу Старкову Лев Палыч. И Марк Рувимович проморгал. Ну что ж, не со свечкой же ему было стоять...

"О, как бы нам, сеньоры,

сыграть не фарс, а сказку

о счастье и надежде,-

сыграть, пока не скоро

развязка...".

Развязка наступила очень скоро. В конце третьего Людмилкиного курса.

Димыч уже отыграл свой первый сезон в ТЮЗе. Роль Гарольда в "Гарольде и Мод"! Не хухры-мухры. "Молодой, но подающий большие надежды актер Дмитрий Куракин" - уже писала про него пресса. Штамп, а приятно...

Ртуть с Димычем поженились тихо, как мыши. Не уподобляясь отступнице Светке Лосевой, Людмилка Старкова дисциплинированно сдала все экзамены. И только получив последнюю на этом курсе пятерку, Людмилка честно созналась, что у нее уже двенадцать недель, и тут же взяла академ. Конечно, был "эль скандаль" при посторонних... Ну, а что делать? Не рассосется же... "А ведь театр этого не простит", - тихо сказал мудрый Марк Рувимович, узнав о рождении близнецов, Пеки и Жеки. И какой тут уже, действительно, театр... Цирк тут, блин, с Вякиным на кухне!!

Людмилка собрала в кулак всю свою волю, все свое мужество и воздвиглась над деревянной лошадкой как гора. И пошла стирать свитер.

Чистые Сидоркины разбрелись по своим делам. Кажется, в квартире, кроме Людмилки и Вякина, вообще никого не оставалось. Если, конечно, не считать полоумного дедушку Иванова...

Чтобы утешиться и защититься от грызущих воспоминаний и насущных проблем, Людмилка бубнила себе под нос Пушкинские "Сцены из Фауста": "Мне скучно, Бес...". На реплике "Все утопить!" она в последний раз утопила в тазике свитер, потом яростно выкрутила его, и, встряхнув как котенка, пошла устраивать на еле теплой батарее. Не высохнет же!.. Тоска. Ах, тоска!

... Да, в первый месяц помогала мама Димыча. Народная. Нина Феоктистовна Ржевская, неизменно вызывавшая овации зала. Дама, которая умела и в горящую избу, и под танк, и на трон, и при своих габаритах - на шпагат. На елках она не была занята, слава Богу. Внуки! Двое! Пека и Жека, то бишь Петр и Евгения! Восторг! Но бабка-актриса... Тем более, занятая все время и в хвост и в гриву... А Людмилкины родители жили за две тысячи километров. И подселить их - или хотя бы маму! - в шестнадцатиметровый коммунальный гробик пятым номером... Три ха-ха в скобках. Да к тому же работают оба.

Все упало на плечи самих молодоженов. Так закаляется сталь... Димыч умудрялся быть везде - и на утренниках, и на спектаклях, и на халтурных рекламах - а после этого еще и помогал стирать пеленки, и вставал ночами к поочередно взывающим отпрыскам... "Как ты все успеваешь, Димыч?..", - посреди горячечных торопливых ласк шептала она. "Мне есть, для кого жить...".

И покатил четвертый год ее монологов в ванной и на кухне. И второй месяц, как Пека и Жека впервые переступили порог детского садика. И долгожданный передых обернулся страшной сосущей пустотой...

"Мне тошно, Бес... - безжалостно перефразируя Пушкина, шептала Людмилка, в третий раз прокатывая свитер в полотенце. - Мне страшно, Бес... Мне плохо, Бес". "Что делать, Фауст, - безжалостно ухмылялся в ее мозгу ерник Мефисто. - На кухню, к Вякину, вперед, шагом марш! Таков вам положен предел...".

И она пошла. Она открыла дверь, как Снежная Королева - ледяная, недоступная для кухонного террора - неся мисочку с двумя яйцами и остатки молока. Монаршим жестом опустила продукты на свой столик и повернулась к плите. Несколько удивленная тишиной, мельком взглянула на Вякина...

Вякин беззвучно плакал, и его рука, прикрывающая рот, дрожала. На его столе стояла чекушка. Вякин тривиальнейшим образом был пьян. Но это было столь не похоже на него, что Людмилка оторопела. Она могла бы отвернуться и, достав венчик, спокойно начать взбивать омлет, но... что-то у нее внутри дрогнуло. Да, это был не лучший сосед. Толстеющий, лысеющий, никому не нужный старый говнюк. Но сейчас можно было сладострастно вылить на его голову ведро помоев, и он смолчал бы. Таким беззащитным было его лицо. И это опять же было так на него не похоже...

- Вам плохо?.. - тихо спросила Людмилка, которая совершенно не могла пройти мимо чужого горя, даже если это было горе говнюка.

Он с такой готовностью закивал молча, что, казалось, голова его просто затряслась.

- Не могу... - прошептал он, содрогаясь. - Больше не могу...

"Не могу - что?" - подумала Людмилка, косясь на чекушку. Там было еще чуть меньше половины. Не доза, чтобы не мочь больше пить. Хотя, это могла быть не первая чекушка...

Но Вякин не стал пояснять. Он достал из тренировочных штанов платок и, шумно высморкавшись, вновь затрясся в судорожных беззвучных рыданиях.

- Да что такое-то? - всерьез обеспокоившись, нахмурилась Людмилка и присела к его столу. - У вас умер кто-то? "Скорую"? Что?..

Так же стремительно он замотал головой из стороны в сторону.

В Людмилкиной голове зароились догадки одна дичее другой. Дело в том, что среди прочих Вякинских причуд была одна, вызывающая вечные тихие кухонные пересуды. Людмилка в этих пересудах участия не принимала, но в курсе все равно была.

Вякина посещали женщины. Молодые. Вызывающе элегантные и красивые. Можно даже сказать, неправдоподобно элегантные и красивые. Элит-класс. Фотомодели. Но что связывало их с Вякиным?.. Вякин, вообще-то, фотограф. Может, он их фотографировал для журналов?.. Дурь. Для этого есть профессиональные фотостудии. Вякинская же комната была самой обычной берлогой неряшливого старого холостяка. Может быть, он торговал косметикой?.. Дурь вдвойне. Дивы такого полета покупают косметику в фирменных салонах, а Вякин отнюдь не походил на дистрибьютора крупной фирмы. Может быть, он был суперлюбовник, эдакий маньяк-сперматозавр, и дамы рекомендовали его друг дружке, передавая адрес, записанный на ресторанной салфетке?.. Три ха-ха в скобках. Или он был частным детективом, следящим за непутевыми муженьками богатых жен?.. Сверхсекретный агент Вякин к вашим услугам! Угу, еще как?.. Ах, да, версия из модных - он был экстрасенс. Холодинамик. Дианетик. Симоронист. Последователь Норбекова. Новоявленный гуру. "Всем спать! А то как всех заряжу...". Похоже, как яблоко на устрицу.

В общем, пересуды так ни к какому выводу никого не привели...

А сейчас Людмилка лихорадочно выдумывала, к каким же последствиям могли привести эти дамские визиты? Он назанимал денег, открыл салон по наращиванию ногтей и пирсингу и обанкротился? Его бросила одна из многочисленных прихожанок? Все сразу? Это слезы по несчастной любви? У него обнаружился СПИД?.. Бр-р, какая чушь.

Внезапно Вякин крепко взял Людмилку за запястье. Его рука была сухой и полыхала, как у горячечного больного. Взгляд, которым он впился в ее глаза, был трезвым и исполненным такой муки, что она невольно содрогнулась. Этому взгляду даже Станиславский бы сказал - "Верю"...

- Когда ждешь, что тебя полюбят... С самого детства, когда, казалось бы, любовь тебе положена по праву... хоть вот настолечко! И когда приходит... чудовищное осознание... что ты никому не нужен... вот тогда приходит ненависть и азарт. Да, моя дорогая, ненависть и азарт!

Людмилка сглотнула. Она совершенно не была с ним согласна, но он говорил так искренне, и с таким, видимо, трудом давалось ему сейчас это откровение... что она не осмелилась возразить. Она понимала, что сейчас ей придется выступить в роли его психотерапевта, и просто выслушать все, что он намерен ей выложить. Поэтому она тяжело вздохнула и промолчала. И вдруг Вякин посмотрел на нее совершенно не своим, неподвижным взглядом, и изрек нечто такое, от чего она просто похолодела.

- Думаешь, не видно по тебе, какие два червяка тебя изнутри грызут?.. - он засмеялся, и от этого тихого, сухого, точно колкая поземка, смешка мурашки пробежали по Людмилкиной спине. - Театр и отсутствие нормального жилья.

Он попал по больному. И он не имел права влезать в эту область. Она приоткрыла было рот, чтобы вдохнуть воздуха и дать отпор, но он улыбнулся грустно и понимающе:

- Театр придет к тебе сам, а вот жилье... не видать тебе его как своих ушей. Не в той стране родилась.

Людмилка сжала губы в тонкую линию. Все это она прекрасно знала и без Вякина. И тут бы снова попытаться окоротить его, но эта странная фраза про театр... Да что он вообще может знать об этом?! Да, что он может вообще... знать?..

- Тебе нужен... маклер, - сказал вдруг Вякин, и это слово в устах его прозвучало как имя. Нет, больше - как понятие.

Людмилка наморщила лоб и усмехнулась, встряхнув головой. И это все, к чему он клонил?..

- На маклера нужны денежки, и немалые, - тоном, каким разговаривают с детьми, и мысленно ругая себя последними словами, что дала втянуть себя в эту идиотскую кухонную беседу, произнесла Людмилка. - Не говоря уже о денежках, которые придется выложить за тот вариант, который этот маклер подыщет. И о том, что маклеры называется уже риэлтерами.

Да, кроме изобилия предложений о продаже недвижимости через газету и риэлтерские агентства, были еще ловкие молодые люди, которые могли найти нечто подходящее буквально за копейки. Это были варианты с обманным выселением алкоголиков, и не менее обманно-обменными махинациями с одинокими старушками. Стоило это примерно в треть обычной рыночной цены, но и этого-то у молодой семьи не было, и быть не могло. К тому же это было настолько грязным, что Людмилка даже думать о таком считала ниже своего достоинства. Поэтому она сделала попытку подняться с табуретки и тем самым закончить разговор, но горячечная рука Вякина больно сдавила ее запястье, и глаза его были все так же странно неподвижны:

- Ох и глупая же. Молодая и глупая... Разве я тебе про обычного маклера?!. Запоминай. На "сволочном" трамвае до самого конца, а там увидишь... Там рынок. И там же - маклер... Но это только когда совсем припрет... Понимаешь ты, со-овсем... Глу... пая...

И тут Людмилка в ужасе и отвращении увидела, что Вякин не просто пьян, а пьян абсолютно в умат, что губы его шевелятся уже по инерции, произнося полный бред... и она этот бред до сих пор слушает! Она задохнулась и выдернула свою руку, а Вякин ткнулся мордасами в столешницу и заснул немедленно, кажется, еще продолжая что-то бормотать.

Надо же, "сволочной" трамвай! Нет, трамвай-то такой был. А сволочным его прозвали потому, что было у него две петли - покороче и подлиннее. И на короткую петлю он переходил уже в восемь вечера, чем вызывал законное возмущение и матюги тех, кто жил в частном секторе, пресловутом районе длинной петли. Им приходилась пехать лишние четыре остановки, а представьте, как это приятно после работы, да в слякоть, или зимой, да когда фонари не горят - а фонари там, разумеется, стабильно не горели. Так вот, не было там никакого рынка, в конце длинной петли. Последняя остановка выходила на окраину крохотного поселка, на пустырь - жуткое бесприютное поле, где в отдалении маячила замороженная стройка чего-то непонятного, то ли завода, то ли роддома... Рынок был в конце короткой петли. Да и не рынок, а так, развальчик с пятью лотками скудных продуктов, включая бабушек с семечками. Эти бабушки сидели там как неподвижные безучастные аксакалы из "Белого солнца пустыни", символом и оплотом всепобеждающей нищеты... И какой там, спрашивается, к фигам, маклер?!

- Если человек дурак, то это надолго, - пробормотала Людмилка, доставая из стола венчик, и, между прочим, имея в виду вовсе не Вякина, а себя - со своей глупой сердобольностью, которая вечно вылезала не в нужный момент. Хотя, с другой стороны, сердобольность, вылезающая исключительно в нужный момент, уже по-другому называется...

Омлет уже аппетитно дышал под крышкой сковородки, и Людмилка как раз перемешивала заправленный майонезом суперсалат из вялой тертой кочерыжки с плавленым сырком (да-да, не смейтесь, это действительно вкусно!), когда в прихожей загремел ключ в замке. Прихожая тут же наполнилась жизнью, такой теплой, такой родной - Димыч, Пека и Жека, кто еще нужен для счастья! - что Людмилка разом выбросила из головы и странное состояние Вякина, и его странные намеки. Пьянству - бой! А птенцов голодных - кормить! В Мэри Поппинс на ночь - играть! И - спааать...

А ночью, не выдержав напряжения дня, она разревелась Димычу куда-то в ключицу. Разревелась, мысленно ругая себя за то, что не дает спать любимому человеку, и не может сама справиться со своими нервами.

- Что с тобой, маленький? - обеспокоился Димыч, пытаясь в свете ночника разглядеть Людмилкино лицо. - Кто обидел? Опять этот придурок Вякин?.. Ну, хочешь, морду ему набью, а?.. Не плачь только, скажи!

Сквозь слезы Людмилка невольно тихонько захихикала - а Димыч ведь мог... морду...

- Ох, Димыч, нет... Устала просто. От всего. Свитер не высохнет вот, а потом... Димыч, ох, не могу, я сегодня битый час вспоминала, как мы с тобой в училище... с "Сирано де Бержераком"... и вообще... не только сегодня! Ну, я актриса или где?!

И она снова тихо-тихо заревела в Димычеву ключицу. Димыч извернулся и поцеловал ее сначала в левый заплаканный глаз, а потом в правый. Поцеловал как-то уж очень торжественно. Значительно. Людмилка замерла. Она очень чутко ловила настроения Димыча, и теперь всем существом почувствовала, что он хочет сообщить ей нечто.

- Я тебе завтра хотел сказать, после выезда, - прошептал он. - Вынудила... инквизитор мелкий!

Она подскочила на кровати, как привидение в белой ночной рубашке, и села.

- Говори быстро, - потребовала она шепотом, чувствуя, как слезы высыхают сами собой. - А то пытать начну, я же инквизитор!

А руки и губы ее подрагивали в предвкушении, и в невозможности поверить в это предвкушение.

- Только не бросай меня в терновый куст... Ладно, не буду тебя больше мучить. Послезавтра читка за столом, Чехов, "Чайка", ты - Заречная, я - Треплев. Все.

Немая сцена. Гоголь. "Ревизор". Людмилка застыла как "Пьета" Микеланджело. А потом Пьета упала Димычу на грудь, и разревелась вторично.

- Ну ты даешь, - фыркая, прошептал Димыч. - Утешил, называется... Ладно, не хочешь Заречную - сыграешь Полину... Нет?.. А может, Сорина?.. Будешь по сцене в инвалидной коляске разъезжать, такой сма-ак...

- Не может быть, я даже училища не закончила... Тьфу, не слушай меня... Ой, Димыч, убей меня скорее, прямо сейчас, а то я от счастья сама умру... - задыхаясь, прошептала Людмилка, и Димкины синие-синие, фиолетовые глаза оказались совсем рядом:

- Убью. Прямо сейчас. Все, как ты хочешь. А как ты хочешь?..

Да какая разница - как? Они хотели друг друга так, словно это было впервые. До дрожи. И так было всегда...

И только совсем перед тем как заснуть, Людмилку неприятно кольнуло что-то. "Театр придет к тебе сам"... Стало неестественно холодно, точно в лицо при закрытой форточке вдруг дохнуло стужей. "Чур меня, чур", - подумала Людмилка, и забралась поглубже Димычу под крыло, ввинтилась, точно напуганный слепой котенок, с одним только желанием - поскорее забыть этот бред...

И она забыла. Утром в половине седьмого тихонько занудел будильник - он нудел сосредоточенно и печально, они не любили нагло верезжащие будильники - и пора было Димычу вставать на выезд, а Пеке и Жеке - в сад, и коржик тихонько скользнул в карман куртки, а свитер не высох... "Эх, Димыч, - сказала она, - придется сейчас тебе его подарить, а не на день варенья, до которого еще - у-у! - зато не замерзнешь и не заболеешь... Надевай". И она вытащила припрятанный новый свитер, который прикупила по случаю (они все прикупали по случаю, потому что гордый Димыч на родительской шее сидеть не хотел - да им и так было хорошо), и Димыч обрадовался, и все было замечательно...

И замечательно начались репетиции, и оказалось, что Ртуть ничего не забыла, что душа ее была гибка, а тело полностью повиновалось душе, и она не "врала ногами" на сцене, и ее даже ставили в пример ("Ох, невзлюбят", - морщился Димыч), и в училище ее ждали, обещая "щадящий режим"... Не за горами была премьера, ожидание которой было настоящим пряником после кнутов коммуналки. "Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, ну-ка быстренько баю-баюшки..." - ворковала Людмилка птенцам вместо колыбельной, и они хихикали и засыпали. "Какое это дерево?". "Вяз". "А почему оно такое темное?". "Вечером темнеют все предметы..." - такие разговоры вели шепотом супруги, глядя в сумерках из окна на улицу и переглядывались, одаряя друг друга улыбкой, которая была понятна только им. Потому что и в этом они были единым целым, и это тоже помогало им держаться...

Им было трудно, очень трудно. Детские болезни, бесконечную стирку и затянувшуюся жизнь впроголодь никто не отменял, и никакой добрый волшебник на серо-буро-малиновом вертолете не прилетал, помахивая ордером на квартиру. Людмилка все чаще плакала тайком от Димыча, особенно когда приходилось сидеть у самой двери с тазиком в обнимку, и, прислушиваясь, дожидаться скрипа двери в ванную, который обозначал, что пора бежать занимать постирочный плацдарм, пока не опередили... И когда в разгар любовных игр (очень-очень тихий разгар очень-очень осторожных игр!) обязательно просыпался кто-то из птенцов: "Мам, пить!", "Мам, писать!"... И когда полоумный дедушка Иванов вырывался из своей комнаты и начинал стучать во все двери и кричать: "Все позапирали! Дочь родная заперла! Не выпускают! Помогите-е!"... Дочь дедушки Иванова с ним не жила, хотя и прибегала почти каждый день. Отца своего в дом престарелых она сдавать не хотела, но и к себе его забирать не хотела тоже - в двухкомнатной квартире с мужем и двумя детьми тоже не больно-то разгуляешься. Но вся коммуналка на эту сердобольную дочь взирала с жутким неодобрением... И сил на Вякина у Людмилки почти не осталось.

Таинственные женщины приходили к тому по-прежнему, по-прежнему разнообразилась новыми образцами экспозиция бутылок на его холодильнике, все так же он был трезв, несмотря на эту экспозицию... Но его взгляды, бросаемые на Людмилку, когда они сталкивались на кухне, были какими-то странными. Выжидающими. Хотя об их тогдашнем разговоре, который и разговором-то, собственно, было нельзя назвать, он не напоминал. О нем напоминал этот самый странно-выжидающий взгляд, который выматывал Людмилке душу. " Тебе нужен... маклер... но только когда совсем припрет...".

* * *

...И настал день.

Всю ночь Жека куксилась, у нее прихватывало животик, так что спать приходилось урывками. А примерно в половине пятого утра дедушка Иванов, прошарахавшись по коридору, выбрался на кухню и разбил оконное стекло с извечными воплями: "Дочь родная заперла!". Коммуналка заходила ходуном. Побежали звонить одновременно в "Скорую" и дочери дедушки Иванова, потом приехала дочь, потом милиция, вызванная кем-то уже из соседей по подъезду, и уже под финал приехала "Скорая", вторично перебаламутив уже почти успокоившихся соседей. Пека хныкал, Жека рыдала в голос... И все накопленное, что люди, смирившись, терпят годами и десятилетиями, у Людмилки вдруг поднялось волной к горлу, да там и осталось, не давая больше дышать.

- Приперло, - прошептала Людмилка, прислонившись к облупленному столбику, подпирающему крышу остановки. - Уж приперло, так приперло...

Стоявшая рядом тетка в вытянутой кофте и котулями в обеих руках покосилась на нее. Хорошо, не отодвинулась. Просто некуда было. Народа, который набился под эту крышу от сентябрьского дождя в ожидании сволочного трамвая, было предостаточно... Отодвинулась Людмилка.

Она вышла под непогоду, раскрыв свой легкомысленный цветастый зонт, который так не вязался с окружающей серой пеленой дождя, серыми размытыми силуэтами зданий, серыми лицами... Почему-то не хотелось, чтобы кто-нибудь видел ее смущение. Она чувствовала себя так, словно ехала делать что-то постыдное... Аборт от любовника, например. Она гадливо поморщилась, когда эта ассоциация пришла ей в голову. "Почему я об этом думаю? Почему я вообще куда-то еду?.. Или это тот самый край, когда побежишь хоть к бабке-гадалке, если... припрет? Мерзкое Вякинское слово...". Она сказала Димычу, что едет к подруге развеяться посредством "Амели". Этот милый фильм они с Димычем смотрели у той же подруги (у самих не было ни видюшника, ни, тем паче, компа) уже раза три, и смотреть "Амели", чтобы "развеяться", у них стало семейной традицией. Подруга не возражала... Димыч, разумеется, поверил. Димыч, разумеется, остался с малышами и даже проводил жену до двери подъезда, заботливо поправив тонкий шарфик на ее шее... У подруги не было телефона. А у них не было мобильного. Даже мобильного у них не было...

Ощущение того, что она солгала Димычу, вызывало в ней чувство тошноты и желание встать под горячий-прегорячий душ. Чтобы обожгло. Пусть бы только прекратилось это жжение под ложечкой... Она солгала Димычу! Пусть даже для такого невинного предприятия, как проехаться по "длинной петле", выглянуть в окно трамвая, вздохнуть, криво усмехнуться собственной дурости и, не прерывая пути, покатить обратно. Сказать, что подруги не было дома... Все равно. Она солгала Димычу... Внезапно она поняла, на что похоже это ощущение. На то, что произошло что-то непоправимое, что навсегда оставляет в душе выжженный след. Она так ненавидела лгать... Почему-то считается, что уж кому-кому, а актрисам это делать легче легкого.

... Истомленный народ, оживившись, заколыхался, производя подобие Броуновского движения. Потом движение упорядочилось, и людская волна подняла Людмилку и внесла ее в недра полупустого трамвая, который тут же стал битком набитый, и ее затиснуло между чьих-то мокрых спин, плеч, сумок... И поплыл, поплыл мимо безрадостный пейзаж с халупами частного сектора, с согнутыми фигурами чахлых деревьев - точно вереница унылых нищих выстроилась вдоль дороги...

На предпоследней остановке вышли почти все. Остался старичок в камуфляже, тащивший связку досок не первой свежести, и пьяный парень. Тот опасно клевал носом, но тут же резко выпрямлялся в напрасной и смешной потуге доказать окружающим, а пуще самому себе, что еще вполне трезв. Выйдя из трамвая, Людмилка опасливо покосилась на пьяного (пустырь все-таки вокруг, кто его знает!), но тот, не обращая на нее ни малейшего внимания, старательными кренделями завинтил по проулку...

Она все-таки вышла. Зачем?.. Уже в окно она видела, что, разумеется, никакого рынка здесь нет. Но иногда люди совершают поступки вопреки этому могучему трезвому "зачем". Дождь почти перестал, но в воздухе висела противная тягучая сырость. После теплого трамвая она особенно чувствовалась, и Людмилка, нелепо топчась на остановке, зябко передернула плечами. Следовало дождаться следующего "сволочного" трамвая (время еще позволяло - всего около шести) и спокойно ехать домой, в тепло, к Димычу и птенцам... в коммуналку. А собственно, чем плоха коммуналка?.. Люди и в общежитиях десятилетиями живут друг у друга на головах - семья из трех, четырех человек метрах на четырнадцати - но... Ртуть была упряма, и если был хоть малейший шанс исправить жизнь к лучшему, хоть малейшая надежда... вот как с "Сирано"... она делала шаг вперед. Только сейчас ее решимость имела иной привкус. Почему-то тревожащий. Наверное, потому что врать было исключительно противно...

...Она поймала себя на том, что вот уже пять минут стоит, вперив взгляд не в ту сторону, откуда должен был появиться трамвай, а в противоположную - на пустырь. Точнее, на замороженную стройку вдалеке. Среди неприятно торчащих балок фундамента, кое-где уже возведенных стен с пустыми проемами окон, косых ржавеющих конструкций и прочего хаоса запустения виднелось какое-то длинное белое здание в один этаж, вполне опрятное на вид. Неизвестно, что это было такое - то ли временный барак строителей, то ли заброшенный домик администрации - но он довольно приятно выбивался из окружающего пейзажа своей аккуратностью. И совершенно дикое на первый взгляд решение выплыло откуда-то из глубин Людмилкиного подсознания. "Схожу к этому треклятому зданию, - пробормотала она. - А потом все, домой...".

И она пошла. Точнее, побрела, обламывая ноги на тонких каблучках и немилосердно пачкая грязью сапожки из тонкой кожи, подаренные ей свекровью... Одна, среди пустыря, с легким цветастым зонтиком под серым моросящим дождем, плетущаяся к заброшенной стройке, она выглядела нелепо и почти сюрреалистично. Но ей было уже наплевать. " "Зачем об этом думать? что за разговор?". Театр же пришел ко мне сам!" - воскликнула она и нервно захихикала от звуков собственного голоса.

Здание оказалось гораздо больше, чем ей представлялось издалека. Скорее оно походило на цех или ангар. И дорожка к нему оказалась удобной, бетонированной... И чем ближе подходила Людмилка к этому непонятному зданию, тем глубже проваливалась в странную вату, точно оглохнув и наполовину ослепнув. Ей уже ничего больше не хотелось, только шагать вперед. "Маклер... - шевелились ее губы. - Мне нужен маклер, черт побери его...".

Внутри здания, несмотря на его размеры, было сумрачно. Но сумрак был не серым, напротив, - мглисто-белесым, как туман или дым, - и Людмилка вдруг обнаружила, что молочная мгла окружает ее со всех сторон. Она растерянно повертела головой в оцепенении, и вдруг ей показалось, что она слышит голоса. И голоса тоже неконкретно окружали ее со всех сторон, и что-то напоминали... Да-да, они были похожи на гул крытого рынка, где гомонят одновременно сотни продавцов и тысячи покупателей, но все это слышалось так, словно уши у Людмилки заложило, как в самолете... Она страшно не любила летать в самолете... Однажды, когда ей было лет десять, они летели с мамой в Баку по путевке, и в салоне было страшно душно, и пахло почему-то смесью запахов подкисшего фарша и свежих яблок, и от этого амбре Людмилку тошнило ужасно, и иллюминаторы не помогали отвлечься - ей казалось, что самолет висит неподвижно над облаками, и от этой неподвижности ей становилось еще неуютнее... И сейчас, метнувшись в воспоминания, она казалась себе точно так же неподвижно зависшей, в то время как что-то неслось с неправдоподобной скоростью... и, кажется, та же тошнотворная смесь запахов начала просачиваться в Людмилкины ноздри...

- Меняю... Меняю! - раздалось вдруг очень четко и совсем рядом с Людмилкой так неожиданно, что она подпрыгнула. И тут же из мглистого тумана вынырнул плюгавый мужичонка. Голова его была, видимо, не так давно брита, и теперь густой ежик волос упорно пробивал себе дорогу. Увидев Людмилку, мужичок оживился на секунду, но сразу потух и махнул рукой: - Да тебе-то все равно не подойдет, ты ж не лысая как-никак...

- А... Что вы меняете? - осторожно поинтересовалась она.

- Ну... Выпадение зубов плюс адрес центрового стоматолога на облысение, - ответствовал плюгавый, недоверчиво глядя на Людмилку. - Как это меня на тебя вынесло? Тебе ж, говорю, не подойдет... Или тебе для кого-то?! - внезапно озарило его.

- Что-что?.. - совершенно растерявшись, переспросила та и нервно оглянулась. Перспектива остаться в этом тумане один на один с сумасшедшим, пусть даже таким худосочным, ее совершенно не радовала.

Коротышка подозрительно оглядел ее с головы до ног, а потом его снова осенило:

- А-а, да ты в первый раз, что ли?! Ну, ёксель... - захрюкал он тихонько. - Ладно, объясню. Во-первых, на хруст тут ничего не приобретешь... На тугрики то есть. Тут - меняют! И без зехера! Без обману, в смысле... Во-вторых, определись, чего тебе надо-то, и осторожненько... осторо-ожненько так... выкликай потихоньку, авось наткнешься. На тебя-то я наткнулся, потому что ты новенькая, и всего делов. Но чего, поняла, нет?

- Боюсь, что не... не все, - сглотнув, пробормотала Людмилка. Все это походило на какой-то дикий сон.

- Ты чего, совсем бельмондо?! Для чего-то ты же сюда пришла! - начал сердиться плюгавый. - Так-то просто ты сюда бы не попала, не-ет... Так что смекай давай побыстрее. В общем, объясню еще раз на своем примере. Я меняю свое выпадение зубов на чужое облысение! Видишь, лезут, проклятые?!

И он для убедительности похлопал себя по бритой башке. На тыльной стороне его кисти сизо мелькнула какая-то татуировка.

- Ну так вот, если я стану лысым как коленка, - это мне без разницы! Пусть хоть брови с ресницами выпадут, - не помру. А вот без зубов-то мне кранк!.. А если у кого-нибудь, у лысого-то, волосы начнут расти, а они, ёксель, начнут, не сомневайся... а заместо этого цинга начнется как у меня, так у него даже ни один зуб не успеет выпасть! В нормальных-то условиях цинга быстро лечится! О как!

И коротышка снова захихикал, заперхал, видимо, довольный своей сообразительностью.

Не сказать, чтоб в голове Людмилки прояснилось, но кое-что она все-таки рискнула уточнить:

- А... почему бы вам не вставить зубы самому?.. Или не вылечить эту свою... цингу?..

- Да, вылечи-ка ты ее в академии-то, - с неожиданной злобой пробурчал плюгавый, сплюнул и мрачно стрельнул глазами на Людмилку.

- Где?.. - совсем потерялась та.

- На зоне, ёксель! Ладно, пошел я, некогда мне с тобой базарить...

- Ой, постойте, - спохватилась она. - Вы... не маклер, случайно?

- Я честный меняла, - обиделся тот. - Так ты маклера ищешь?!. У, ёксель... Не, я точно пошел. А ты, ёксель, ищи-ищи...

И он быстро нырнул обратно во мглу, пробормотав в адрес Людмилкиных изысканий что-то настолько нелестное, что она предпочла этого просто не расслышать.

- Эй, куда я попала-то?! - с надеждой крикнула она плюгавому вслед.

- На РЫНОК, вот ты ж бельмондо... - ожесточенно раздалось из тумана и исчезло вдали.

- На рынок, - тупо повторила Людмилка. - Как он и говорил. В конце длинной петли. И театр пришел ко мне сам. И мне нужен маклер. Потому что, ёксель, приперло...

Истерический смешок она подавила в самом зародыше. Просто боялась расплакаться. Она даже не подозревала, насколько близка к краю. Насколько истончились ее нервы... "Где же та собранность, которой ты так всегда гордилась, Ртуть?.." - шевельнулись ее губы. Но ее воля растекалась, подобно клочковатой мгле, окружавшей ее. И неизвестно, что больше выбивало ее сейчас из колеи - обстоятельства, которые привели ее в сие безумное место, или само место. А, может быть, все вкупе...

И только она собралась сосредоточиться и устроить ситуации хорошенькую "пристройку сверху" - это когда ты над ситуацией, а не она над тобой! - слева что-то мелькнуло.

Людмилка не успела еще сориентироваться, как мгла сгустилась, формируя чью-то фигуру, и рядом с ней оказался еще один человек. Одет он был довольно легко, даже легкомысленно для октября и такой промозглой погоды - тонкая клетчатая рубашка, правда, с длинным рукавом, и синие джинсы. Небольшого роста, сухой как осенний лист, светлые, слегка поредевшие курчавые волосы, очки... Довольно молодой, лет тридцати на вид, не больше. В Людмилкиной голове пронеслась смятенная мысль: "Я его знаю", и тут же исчезла, точно ее унесло ветром. Конечно, она не знала его.

- А вы что меняете? - чувствуя себя почему-то неловко, спросила она, и, чтобы эту неловкость скрыть, пошутила: - Перелом левой ноги на потерю ориентации в пространстве?..

Незнакомец усмехнулся ей понимающе и вполне дружелюбно, и произнес буднично:

- Да нет, я маклер, которого вы искали... Хотя бывает, что меняют тут еще и не то.

И тут Людмилка испытала нечто такое, что американцы называют: "Гусь прошел над моей могилой" - она покрылась мурашками с головы до пят. И, захлебнувшись слюной, которая вдруг наполнила ее рот, закашлялась.

- Успокойтесь, это только поначалу кажется диким, - слегка улыбаясь, продолжал маклер. - Как и все то, что мы узнаем в первый раз. Если бы человек девятнадцатого... да даже середины двадцатого века услышал фразу: "Я подключен к "Би-Лайну" с тарифом "Би Плюс Тайм" с шестьдесят первой секунды" - что, кстати тоже уже устарело, - он бы тоже подумал, что это бред.

Людмилка неуверенно улыбнулась в ответ, поняв, что он прав. Просто представила себя дамой в кринолине, внимающей непонятной фразе сквозь лорнет. У незнакомца был забавный, не раздражающий слух, дефект речи. Наверное, из-за того, что его передние зубы чуть-чуть выдавались вперед. И это тоже почему-то показалось Людмилке знакомым...

- Ну вот, я не буду грузить вас лишними подробностями. Мы же можем пользоваться компом, совершенно не зная, как он устроен, так ведь?

Незнакомец, скрестив руки и ноги, удобно оперся плечом о стену (или колонну?), выступающую из белой мглы. Его естественный тон успокаивал и расслаблял Людмилку, точно голос преподавателя на лекции, но взгляд настораживал. Он был одновременно цепким, и... странно пустым. Похожим на внезапно изменившийся взгляд Вякина в том пресловутом разговоре... Или ей это просто казалось?

- Поэтому я просто скажу вам, что на нашем рынке возможны вещи и посложнее, чем обмен перелома ноги на потерю ориентации в пространстве, - подытожил маклер, поправляя очки профессорским жестом. - Итак, с чем пришли именно вы?

- При... приперло! - не выдержав, она все же фыркнула и расхохоталась. Как ни странно, немедленно стало легче. - Правда, проблема моя не столь экзотична... но это проблема. Почти полное отсутствие жилья и стопроцентное отсутствие перспектив на него. Говорили, вы можете помочь... но...

Она поймала себя на том, что суетливо, как сорока, тараторит, что ей совершенно несвойственно, и, спохватившись, остановилась.

- Поня-атно, - скучно протянул маклер. Сняв очки, он с силой потер глаза, словно его утомляло выслушивать одно и то же много раз. - Обыкновенные люди... квартирный вопрос только испортил их... Верно цитирую?

И, оторвавши руку от лица, он внезапно пристально посмотрел на Людмилку. И, хотя его глаза были одинаковыми по цвету, блекло-серыми, ей стало по-настоящему страшно. Она впервые осознала, насколько ее предприятие серьезно, и попятилась.

- Вы передумали? - ничуть не удивившись, осведомился маклер. - Можете вернуться, вас никто не держит и не принуждает. По своей воле пришли, по своей и уйдете... к себе в коммуналку. И, может быть, испытаете облегчение. А через денек-другой опять устроит свое обычное представление дедушка Иванов, часу эдак в третьем ночи, и близнецов потом будет трудно уложить снова... А мама-Сидоркина, между прочим, снова беременна - их же тоже квартирный вопрос умучил. Вот и хотят они подавить своим количеством городскую администрацию... Соответственно, шансы попадать в ванную комнату, когда хочется, значительно уменьшаются. Кстати, Бобуля уволился. А новый участковый к Вякинским пасквилям - а он их таки пишет, проказник - будет первое время относиться внимательно. И приходить начнет, и вызывать, покуда не разберется, что к чему... Это и время, и нервы, а нервы хорошо бы поберечь - дети, спектакль на выпуске к тому же. А режиссер уже и так недоволен... Продолжать?.. Нет, конечно, всегда есть надежда, что вас всех поставят в очередь на квартиру, и ее получат ваши внуки... А точнее, ни фига они не получат, десять раз все еще с ног на голову перевернется... Но если вы захотите вернуться сюда, - он развел руками, - то здесь второй попытки не дают.

Людмилка судорожно сглотнула. Он был чудовищно, цинично, непоправимо прав, и оттого так спокоен, что знал это. Он вообще ВСЕ знал. Так что кому и следовало беспокоиться, так это ей... Но это мирное домашнее слово сюда абсолютно не подходило. Людмилка чувствовала себя как резидент, которого только что провалили. Абсолютная черная дыра. Спокойная безнадежность. Конец.

- Я бы мог сказать "думайте", - как бы успокаивая, а на самом деле добивая, сказал маклер любезно, - но, к сожалению, у меня не так много времени. Не у одной вас, хм... приперло. Кроме того, вы наверняка достаточно долго об этом думали до того, как попасть сюда. Иначе бы вы сюда не попали. Но это все лирическое отступление... Вернемся к нашим баранам. Что вы решаете?

"Это все", - подумала Людмилка.

Внезапно очень четко она вспомнила тот день, когда Вякин присоветовал ей и этот рынок, и этого маклера... Да все ясно, он сам тут побывал. И хочет не остаться в одиночестве. Ему нужен собрат по несчастью... Что ж он себе тут приобрел-то?.. Возможность пить на халяву деликатесные вина и оставаться трезвым?.. И чтобы сногсшибательные женщины пачками дарили ему свою "любовь", вероятно, даже потом этого не помня?.. Не зря же он жаловался, что его не любит никто, так хоть так-то... Фу. Ну, а что ж он отдал взамен? Может быть, совесть?.. Может быть... Какая уже теперь разница. Здесь все может быть. Но к шуту его, Вякина, он сам выбрал себе судьбу. Теперь ее черед. И еще Людмилка вспомнила, что она читала себе вслух, стирая свитер Димычу. "Мне скучно, Бес. - И, нещадно, намеренно перевирая Пушкинский текст: - Мне тошно, Бес. Мне страшно, Бес...". Вот и дообращалась. Не-ет, страшно было не тогда. Страшно стало сейчас...

"Вот оно, - подумала Людмилка. - Самое ОНО. Знала ведь, на что шла. Или не знала? Но теперь поздно ахать. Надо решать. А жилье НЕОБХОДИМО. Моим... НАШИМ с Димычем детям. Надо решать. Все. Все. Но душу не отдам!".

Видимо, последняя фраза помимо ее воли вырвалась у Людмилки вслух, потому что маклер сделал большие глаза и совершенно искренне расхохотался. Отсмеявшись, он снова снял очки и вытер выступившие слезы.

- Не обижайтесь, - помахав рукой, сказал он, все еще всхлипывая от смеха. - Вы за кого меня приняли-то?! За дьявола, что ли?! Ох, ну вы мне польсти-или!.. Ох, мамочки, да маклер я, обыкновенный маклер...

- Обыкновенный, - одними губами повторила Людмилка, бледнея. Ее совершенно не убедила веселость курчавого существа в клетчатой рубашке. Дьявол там, черт, другая бесовщина - что угодно, но только не человек...

Она вдруг заметила, что все еще держит над собой раскрытый зонт, и с треском захлопнула его. Теперь она полностью пришла в себя. Решившись сказать "да" - вообще, РЕШИВШИСЬ, она вновь обрела способность быть собранной. Точно перед боем. "Ан гард, Ртуть", - промелькнуло в ее голове.

- Тогда к делу, - моментально посерьезнев, сказал маклер и пояснил: - Все ваши чувства мгновенно отражаются у вас на лице. Вы очень искренни. Должно быть, вас приятно видеть в роли. Я бы посмотрел как-нибудь... Шестикомнатная квартира вас устроит?

Переход от трепотни к этому животрепещущему вопросу был так будничен, что она даже не сразу поняла, что он сказал. Поэтому подумала, что ослышалась.

- Да-да, именно шестикомнатная, - как что-то само собой разумеющееся и очень обыкновенное, повторил маклер и добавил, подняв палец: - Но ремонт вам придется делать самим, и ремонт нешуточный! Впрочем, мужские руки есть, желание - тоже... Справитесь. Ванны нет, но любую комнату можно под нее переоборудовать... вода холодная... возьмете ссуду, приобретете газовый котел. Его врезка будет незаконной, но - ха-ха - многие так делают, и никто не проверяет... Вот. Через три недели. Годится?

Она снова была оглушена. Все это было совершенно невероятно. Через два с небольшим месяца - Новый Год... Новый Год в собственной огромной квартире?! Да Пека и Жека смогут ездить по этим комнатам на великах! Гости! Людмилка с Димычем так любили гостей... Иногда у них набивалось и по пять-семь человек. Было здорово, но дети... их надо было укладывать спать. Уложив, перемещались на кухню. Но соседи... Кухня тесная, у соседей тоже дети - а тут сигаретный дым, жаркие споры о высоком... Скрепя сердце, гости выпроваживались гораздо раньше, чем хотелось бы. А шестикомнатная! Их же можно будет оставлять ночевать! И уже...уже через три недели?!

- Ни... ничего себе, - осипшим голосом произнесла Людмилка и даже потрясла головой. - Это... слишком даже хорошо. А... как же... где же вы ее возьмете, эту квартиру?!

- Оставьте мои заботы мне, - холодно улыбнулся маклер.

Она вскинула на него внезапно ставший беспомощным взгляд:

- Но мне же за всю жизнь, наверное, не расплатиться... А... что вы вообще за это хотите?

Маклер молчал. Маклер серьезно и оценивающе смотрел на нее. Точно сканировал. Людмилка моментально залилась пунцовой краской.

- Ну, что вы, - сразу среагировал маклер. - Это, конечно, сделка, и, безусловно, что-то я от вас хочу, но не то, что сейчас промелькнуло на вашем лице. Как смазанная тень от крыла ласточки, как бы выразился какой-нибудь японец. Эта тема, конечно, очень интересна, но мы обсудим ее когда-нибудь в другой раз...

Маклер говорил предельно вежливо, но Людмилкин кулак непроизвольно сжался. Шпагу мне, шпагу... Наотмашь, плашмя по лицу мерзавца... Спокойно. Даже когда тебя оскорбляют. Решается судьба твоих детей...

- Погодите, сейчас соображу... - как ни в чем не бывало, продолжал глумиться тот. - Вот, нашел. Воспоминания детства. Да. Именно. Это то, что я взял бы у вас с удовольствием.

Людмилка мигнула. Нельзя было сказать, что она была очень удивлена. Чего-то подобного она и ожидала. Но, все-таки... Она услышала именно то, что ей сказали. Воспоминания детства. ЕЕ детства. Да. Не хило. Но шестикомнатная... Даже когда Пека и Жека женятся, там будет место и для ИХ детей. В конце концов, разменять можно будет... Да все можно будет!

- И я... все забуду? - сдвинув брови, тихо спросила она.

Маклер только пожал плечами. Молча. Думайте, мол. Сделка есть сделка. Такова цена. Такова альтернатива. Дилемма - так сказали бы французы. Почему-то ассоциация с французами сильно разозлила Людмилку. Да уж, это вам не Франция! Воспоминания детства, черт побери! Merde! Детство давно кончилось, а она пытается выдавить из себя слюняво-сентиментальное: "Не отдам! Мое! Мои куличики...". А детство Пеки и Жеки?! Вот о чем надо думать!

А не о том, как они со Светкой Елизаровой включили старенький, катушечный еще, магнитофон на запись и давай драться на лыжных палках... Как они потом хохотали над этой записью! Глухие удары, совсем не напоминавшие звон клинков, перемежались грохотом упавших стульев и хриплыми девчачьими воплями басом: "Черт побери, сударь! Вы ответите на свое оскорбление!!" "Это я порублю ваши уши в капусту, милостивый государь!" "Нет, уж позвольте... Светка, атас, мама пришла!!!" "Стул, стул подними!.." "Вырубай магнитофон!" Вж-жик... Во отрывались, несмотря на уже седьмой класс... Ой, мамочка, это же было так давно, а как сегодня!.. Но надо думать не об этом! Потому что Пеке и Жеке, если они захотят подраться на лыжных палках, будет в их крохотной комнате просто не развернуться, а соседи, услышав шум и гам, сами такое устроят...

Шаг вниз по лестнице времени. И думать надо не о странно ярком луче солнца, который сверкнул в окно класса в тот самый момент, когда Никоненко двинул ей под колено ногой, обутый в тяжелый ботинок. А она размахнулась и - ах, так! - бац ему в нос! Четвертый класс, запись в дневнике: "Избила мальчика". Ох, родители и смеялись... А у Никоненки в дневнике - "избил девочку". Оба в синяках потом ходили. А причина драки?.. Да она ее уже сейчас не помнит!..

Еще шаг. Какое удивительное утро! Оно наполнено тревожаще-радостным ожиданием сюрпризов. За окном - дыхание весны, дыхание жизни. Впереди - бесконечность. На подушке - желтые отсветы солнца. Кроны деревьев в легком кружеве нарождающейся листвы. За окном - музыка, радостный гул проходящей первомайской демонстрации. Да, вот так вот совпало. Сегодня ей будет целых шесть лет. Долгожданные подарки ко дню рождения. Смешная заводная обезьянка. Пластмассовая, оклеенная желтеньким мехом... Она кувыркалась, опираясь на кулачки своих длинных рук. Где она теперь? Потерялась, разумеется. Шуршит бумага, открывается серая картонная коробочка. "Ой, мам, чего это - часы?.. Ой, нет, кукольный столик!!". Сладко замирает сердце. (Почему - "часы"?..) А вот... ой, журналы "Америка"! Старые, еще с карикатурой на Никсона во всю обложку... Американское Рождество, западные витрины с оленями и Сантой, яркие огни, реклама удивительных игрушек! "Усталый Уилли"... Череда фотографий счастливой малышки, которая все разворачивает и разворачивает многослойные цветные обертки подарка... Сюрприз! Огромный мишка, ростом с саму девочку!!! Запечатленный навсегда изумленный восторг на ее лице, открытый ротишко. Даже не завидно, так это нереально, так запредельно...

Еще шаг, - еще по лестнице вниз, в глубину... "Необыкновенный концерт" Образцова по телевизору. Ей, наверное, года четыре. Ух, как она испугалась лысого дядьку со странно двигающейся челюстью, которого звали непонятным именем Конферансье!.. И цыганки с большой грудью из хора. А джаз, где инструментами были сливной бачок и хлопающая дверь, и такой противный звук булькающей в горле воды из чайника... Безусловно, взрослым-то было смешно, и совершенно невдомек, что дочка, оцепенев от страха, продолжает смотреть в экран... Она ведь тогда даже не понимала, что это просто куклы - ей они казались уродливыми людьми, которые могут вылезти из телевизора, и тогда... До сих пор она этот концерт смотреть не может - слишком сильные ассоциации с первым негативным впечатлением. Вот его точно следовало бы забыть! Хотя... Это ведь ее впечатление... Это воспоминания ее детства...

Она вдруг заметила, что маклер смотрит на нее. И не только. Она заметила, как он на нее смотрит. У него был взгляд омерзительного гурмана. Почему омерзительного?.. Потому что он каким-то образом сейчас проник в ее воспоминания и смаковал их. Потому что он запустил в них руку. Нет, не руку. Щупальце. Людмилку передернуло. "Берите, и будьте прокляты", - вспомнила она слова Миледи из отечественного фильма про мушкетеров. Правда, речь там шла всего лишь о бумагах.

- Берите, и... поскорее, - не окончив фразу так, как ей хотелось бы, произнесла Людмилка. Своих губ она не чувствовала. А его, скорее всего, не раз уже проклинали. Но он, скорее всего, бронированный... Или уже давно проклятый.

И голова ее закружилась, ноги стали ватными. Она судорожно втянула носом воздух, ища, за что бы ухватиться... и тут же все кончилось. В сознании было ясно и звонко. И почему-то дико хотелось есть. Маклер... где же эта зараза... вот. Стоит, насмешливо улыбаясь. Людмилка смерила его взглядом:

- Мне долго еще ждать?

- Три недели, - любезно ответствовал этот шут гороховый, и даже отвесил ей полупоклон, поплескав у пола пером воображаемой шляпы. - Как и договаривались. Не беспокойтесь. Сами придут... и сами все дадут.

Людмилка сдвинула брови. Тоже мне, любитель цитат... Неужели он уже забрал у нее... то, что хотел?! Она тревожно заглянула в себя, судорожно пытаясь найти брешь в своих воспоминаниях, закапываясь в свою память как можно глубже... Вот странно. Все было на месте. И эта дурацкая кувыркающаяся обезьяна, и игры в заросшем лохматой зеленью дворе, все эти прятки-прыгалки, и драки на лыжных палках... Бедная мама. Они ж тогда квартиру в такое превратили... и ботинок Никоненко... вот сволочь, девочку бить... колено, между прочим, до сих пор отдается нудной болью в непогоду... Да все было на месте! Но ведь маклер только что сказал: "Через три недели"... Значит... через три недели и заберет, баш на баш? Или уже забрал?! Непонятно. Но черт ее побери, если она сейчас будет разбираться в этом. Ее и так уже тошнило от всего этого бреда.

Внезапно она поняла, что туман вокруг нее редеет, и что здание, в котором она находится - длинный пустой цех - залито светом ярких ламп. Откуда бы тут электричество, на заброшенной-то стройке?.. Людмилка, наморщившись, потерла лоб. Домой, скорее домой...

- Вас проводить? - заботливо осведомился маклер, но заботливость эта настолько отдавала иезуитской издевкой, что Людмилка круто повернулась на каблучках и, не попрощавшись, решительно направилась к выходу. "Козел", - пробормотала она, и ей было совершенно наплевать, расслышал он, или нет. Внезапно она вспомнила еще кое-что. Книжный рынок, лет десять назад.

Она была чрезвычайно читающей девочкой. А книги тогда еще не наводнили прилавки. Еще были кое-где оазисы, где можно было все не купить, как сейчас, а достать. "Сказание о Ёсицунэ", например - перевод Аркадия Стругацкого со старояпонского. Курт Воннегут. Потертая такая, толстая красная книга... "Монахиня" Дидро. Вот у него-то она "Монахиню" и взяла. "В обмене это будет стоить дороже", предупредил он. Ей было тогда даже непонятно, как это - "в обмене - дороже". "Так куплю", - нахмурясь, сказала она, серьезный и наивный подросток с пухлой нижней губой. Именно так она и подумала тогда о нем - "сухой, как осенний лист". Он казался ей очень взрослым. Как же, лет тридцать, это же - ух! - пирамиды Хеопса, бесконечная вселенная времени. Он смотрел на нее сквозь круглые очки с непонятным выражением. "Любите читать?.. - осведомился он. Ей, тринадцатилетней, на "вы". - Часто вижу вас здесь". "Конечно, люблю". К тому времени она уже перечитала у бабушки почти всего Мопассана, четыре тома Чехова и кое-что из Анатоля Франса. Джека Лондона. "Три мушкетера" - до дыр. Бальзака. А уж фантастику-то... Она жила в мире книг... Он смотрел на нее молча. Клетчатая рубаха с длинным рукавом, джинсы. И незначительный дефект речи - два его передних зуба чуть выдавались вперед. "Вам в какую сторону?". Им было по пути. В автобусе они говорили о книгах. Она не воспринимала его как ухажера. Тоже мне, ухажер. Он меняла. Книжный маклер. Она хотела подарить маме "Сагу о Форсайтах", и они говорили о цене, о "такой" и "в обмене". Обмен. Обман. Хотя она дико радовалась каждой обретенной книге, но ко всем подобным обменщикам относилась с этакой снобистской брезгливостью. Мимо них, разговаривающих, прошла тетка-кондуктор и не спросила денег. А он промолчал. Это было почему-то неприятным. Выйдя из автобуса, он подал ей руку, а потом картинно выщелкнул на асфальт монету: "Мы заплатили за проезд". Это было еще неприятнее. Дурацкая рисовка. Неужели перед ней рисуется - дурак, что ли? Ему - тридцать, ей - тринадцать... Нет, непохоже. "Мне еще цветы надо бабе купить". Слово ожгло. "Ко-му?!". "Ма-ме. День рождения у нее сегодня". Фу ты, у него просто легкий насморк, сказал слово в нос, а как противно прозвучало. Взаимные "до свидания" с обещанием встречи по поводу "Форсайтов". Она больше его не видела. Не пошла на рынок. Подарила маме что-то другое. И даже не знала, как его зовут...

М-да... Странно. Называется, отдала воспоминания детства, а вспомнила то, о чем давным-давно забыла. И зачем вообще вспоминала? У того менялы и этого маклера - одно лицо, вот что. Похож? Или... он?.. А может...

- А может, ты идиотка? - громко и холодно спросила у себя Людмилка. - Хватит думать об этой грязи. Шагом марш домой.

И она приятно поразилась, что так четко может командовать собой, и что это ей так легко удается. И с удовольствием. Домой. В душ. Жрать. Господи, скорее домой, в тепло... "Холодно, холодно, холодно"...

Она вышла, наконец, из ангара, и присвистнула. Была темень. Ведь шесть же было, когда выходила из трамвая!! А сейчас... Она посмотрела на часы и присвистнула вторично. Половина девятого! Этот ворюга, кроме воспоминаний, еще и время глотает, как компот... И "сволочного" трамвая, разумеется, уже не дождаться. Ладно, дождя нет... Однако домой-то надо! И домой она доберется гораздо позже того, чем хотела, а это очень, очень неприятно.

Людмилка целеустремленно доковыляла на своих тонких каблучках по строительной и пустырной грязище до остановки и, не останавливаясь, собиралась было уже выйти на шоссе, чтобы поймать попутку... как вдруг из вязкой мутной тьмы на нее бесшумно выплыла трамвайная морда.

- Сначала черт помог, а теперь, кажется, Бог, - пробурчала приятно пораженная Людмилка, забираясь в теплый салон.

Кроме нее в трамвае не было никого. Действительно, словно по заказу... Как, в самом деле, постичь логику работников ТТУ, включая все их начальников, которые убирают с линии транспорт, когда он людям позарез необходим?! А потом, откуда ни возьмись, когда все уже давно добрались пешкодралом, являются вот такие порожние призраки... Впрочем, Людмилка приказала себе не забивать голову подобной чепухой, и даже умудрилась задремать. Входили и выходили люди, салон наполнился жизнью, и под монотонное покачивание вагона она благополучно доехала до своей остановки, проснувшись буквально за минуту до нее. Все было не так уж плохо... наверное.

- Я не была у Ленки и не смотрела "Амели", Дим, - сказала Людмила, едва переступив порог. - Что-то хреново мне. Каталась на "сволочном" трамвае до одури. Так что, вот.

Она смотрела в расстроенное Димкино лицо совершенно открыто, и ей самой уже казалось, что так оно и было. Да это и не ложь вовсе. Просто "я в предлагаемых обстоятельствах". Уж кому-кому, а актрисе это сделать легче легкого. Осенний промозглый вечер, тряский транспорт, непонятная тоска... Да что там. Понятная тоска. Поэтому Димка и молчал.

- Ты детей кормил? - снимая шарфик, спросила Людмила.

- Ага. Овсянкой.

- На воде, - вздохнула она. - С подсолнечным нерафинированным маслом.

- Ага, - радостно подтвердил он. - Знаешь, как трескали! А потом мы сделали наши фирменные мюсли. Ужин получился роскошным! И тебе оставили.

Фирменные мюсли делались так. На сковородку наливалось масло (нерафинированное, ёклмн), насыпался геркулес ровным слоем, добавлялось четыре столовых ложки сахарного песку, и все это веселое безобразие бесконечно перемешивалось, пока сахар не превратится в карамельку, а геркулес не поджарится. Что-то вроде жесткого овсяного печенья врассыпушку. Они все очень любили это нехитрое лакомство. Дешево и сердито.

Влезая в тапки, Людмила мельком углядела на столе тарелку с бурым комковатым содержимым и внезапно испытала мгновенное чувство отвращения. А когда она представила застывшую холодную овсянку - серую, склизкую - аппетит пропал начисто.

- Нет, Димочка, спасибо, - натягивая улыбку, сказала она. - Если есть горячий чай, то я лучше чаю... С лимоном, а?.. Хотя, когда у нас в последний раз был лимон... А сахар-то есть ли?..

Она чувствовала отупляющую смертельную усталость. Ей казалось, что если она сейчас доползет до кровати, то ее глаза закроются мгновенно, и она провалится в какую-то черную яму... навсегда.

- Голова кружится, - извиняющимся тоном произнесла Людмила, но не услышала своего голоса. - Я прилягу, наверное?..

Комната качалась, стены издевательски кривились.

Были испуганные глаза Димы. Женька, кажется, заплакала. Или это Петька?..

- Да нет-нет-нет, я жива... Очень устала. Простыла... Завтра все будет хорошо... Спааать... Накрой меня, Димочка...

Комната качалась.

* * *

Она коротко, страшно вскрикнула и проснулась от этого крика. Сердце частило. Бог мой, какой жуткий сон. Этот пристальный взгляд сквозь очки... Он проникал в душу остро и безжалостно, словно египетский крючок для бальзамирования в нутро еще живого преступника... Боже мой.

Утро наползало на Людмилу серым брюхом, точно хотело придавить. Погода была такая омерзительная, что даже было не понять, сколько времени - небо затянулось сплошной дифтерийной пленкой.

Дома не было никого. Собственно, и хорошо. Даже не хочется думать о том, куда всех понесло в такую погоду воскресным утром... Фу ты! Конечно! Женька с Петькой и со всем классом потащились сегодня на "Два клена". Нет, ну какой дурдом. Папочка родной в театре играет, а ей пришлось два билета покупать. "Мама, ну мы же не можем как какие-то короли там по пригласительным идти, мы же вместе же..." - возмущенная Женька. Нет, денег не жалко. Это разве деньги... Но дурдом.

Ну-ка, ну-ка, скока-скока времени?.. Без пяти одиннадцать. Не то чтобы не выспалась. За такое время кто хочешь выспится. А ощущения, что отдохнула - нет. Наоборот. Устала еще больше от одного факта пробуждения. Го-осспади!.. Ну за что мне это. Заснуть бы опять на веки вечные, не вставать никогда... Через полтора часа с копейками придет Эльмирка на коррекцию. Дуреха, не успела вчера со свежим маникюром домой прийти, как умудрилась выломать ноготь об дверцу собственного шкафа. Спасибо, только типс отвалился... А то бывает, и с ногтем... Людмила заглянула в свою книжечку. Да, записей до вечера. Ну, а то. Воскресенье же.

А делать ни черта не хотелось. Хотелось плюнуть на всех, уйти из дома и тупо бродить по улицам. Тупо зайти в кино и смотреть очередной тупой экшн. Можно, конечно, и домашний кинотеатр включить, экран телека - ого! - с полгостиной будет, но кино это так... предлог, чтобы именно сбежать, а не смотреть. Или выпить бутылку мартини. Не разбавляя соком. С оливками...

Но это вечером. А сейчас надо брать себя за волосы как барону Мюнхгаузену и тащить в душ. Потом завтракать (омлет с сыром, кофе, свежевыжатый апельсиновый сок - тошнит от одной мысли о завтраке), быстро макияжиться, надевать улыбку и принимать первого "клыэнта". Смывать. Пилить. Клеить. Гелить. Курить, пока стынет-сохнет. Потом опять пилить. Шлифовать. Расписывать. Развлекать разговором. И целый день, и каждый день, по гроб в буквальном смысле... Тоска...

А деньги нужны, ох, как нужны. Ремонт в кухне пора делать. Тойоту, любимую девочку, на техосмотр. Детей на зимние каникулы хорошо бы вывезти опять в Эмираты. Или, черт с ним, пусть на Майорку куда-нибудь... или в Италию! Хорошо в Италии. Хорошо, что сегодня два спектакля. Значит, благоверного она не увидит до второй половины дня. А то, Бог даст, и до вечера. Но в этом случае от него будет нести даже не как от винного погреба. Как от забегаловки. Запах пива и мочи. Запах разлагающейся надежды на светлое будущее. Тоска...

А ТЫ не пьешь? - шепнул мерзкий внутренний голос.

Людмила даже возмутилась. Я! Нет, главное, Я - пью! Это не называется - пью!! Это просто лакомство. Шампанское, мартини. Очень вкусные коктейли. Дамское пойло и ничего больше. Кроме отвращения к себе наутро и намечающихся мешков под глазами. Я ПЬЮ! Да, я пью. Ну и что?

Людмила пошлепала в ванную, но по пути почему-то завернула в комнату Женьки. Сентиментальная дочь нипочем не хотела выбрасывать эту старую облупившуюся лошадь-качалку. Фу, ну как с помойки, честное слово. Краска стерлась лишайными проплешинами. Ну на кой черт ей эта лошадь?! Такая комнатка миленькая - как и должна быть у девочки. Розовые обои (шелкография на заказ, между прочим, не хухры-мухры!), розово-голубая, как бутон, кушеточка, легкие занавески, - все в тон! Не зря дизайнера приглашала. Даже все игрушки, книжные полки, палас - все сочетается идеально. И гнилым зубом посреди нежной пастельной гаммы торчит это черное облупившееся безобразие...

Людмила осторожно присела на деревянного монстра, пережившего все мыслимые сроки. Коленки тут же оказались выше ушей. Разумеется. И Женька скоро вытянется, повинуясь закону акселерации, и, стало быть, ее коленки тоже...

Внезапно у Людмилы сильно закружилась голова, к горлу подкатил комок, а лицо залила жаркая волна. Что за чертовщина... Давление?.. Да нет, не давление. Этот сон. Этот позорный сон, который вот уже долгие годы не дает ей покоя в разных вариациях... Сегодня опять. Вот откуда утреннее ощущение усталости и безнадеги. Воспоминание не из тех, что приятно вызывать из хранилища памяти, но... ее уже накрыло с головой.

... В этот раз была огромная сцена Оперного театра. За спиной - арьер, забитый станками с прошлых спектаклей, так, что не протолкнуться. Вверху, на немыслимой высоте - клоки декораций, едко пахнущие пропиткой. Не театр, а свалка, раньше так не было. Но это все не то, не то, это все - чтоб не думать о том, что ждет впереди... А впереди - за легкой кисеей второго занавеса - шум зала. Зрители. Жадные глаза. Внимательные глаза. Ничего не прощающие глаза. Это только дилетанты думают, что зритель схавает любую лажу от актеров. Утешение для бездарей. А мы должны не играть, а жить на сцене. Умирать на сцене. Для них, для зрителей. Зрители - наш хлеб, наше вино, наше причастие, прости меня, дуру, Господи... Зрители - наше ВСЕ... А мы без них - ничего...

Слезы, едкие, как пропитка, прожигают щеки. Тянет сквозняком. "Холодно, холодно, холодно"... Костюмерша впихивает ее в какое-то пышное с буфами платье, встряхивает, как куклу. Что они делают. Что они, мать их, делают?! "Я же слов не знаю... я даже не знаю, какой спектакль..." - безнадежный шепот. "Людка, дура, ну ты что, совсем больная, это же проходная роль! Ну брякнешь чего-нибудь в тему, сориентируешься!!! Не актриса, что ли?! Выручай!".

Господи, что делать, она пустая внутри. "Пусто, пусто, пусто"... Что это, где она, где смысл происходящего?! Где сжигающее желание, сердечный трепет?! Пепел... Кто они, эти люди вокруг?! Как страшно. Как стыдно. Как хочется домой. Нет, не домой - ВНУТРЬ себя, вглубь. Там тепло, там уютно, там не предадут, там - настоящее! Там ее детство, широко распахнутые глаза, улыбка во весь мир, огромное солнце и счастье и все впереди! Там, в глубине... ничего нет. Зияющая пустота. И она поглотит ее навсегда... "Страшно, страшно, страшно"...

НЕТ!

Но ужас и позор не кончен. Ее выталкивают на сцену, навстречу живому шороху и шелесту зрительного зала. И на нее устремляются сотни глаз. "Я что, танцевать должна? Или петь?! Это же Оперный! ОН С УМА СОШЕЛ!!!" Кто - он?.. Режиссер? Да, похоже, режиссера тут в помине нет!

Она нелепо взмахивает руками, жалко улыбается. На нее дико смотрят незнакомые партнеры, в чью сцену ее выпихнули. Нужен реверанс? Песенка? Она кто? Служанка? Ревнивая жена? Зачем она здесь?! ЗАЧЕМ ОНА СОГЛАСИЛАСЬ?! ПОЧЕМУ ПРОСТО НЕ СКАЗАЛА - НЕТ?! "Соло, дура, твое соло!!!" - страшно кривя лицо, цедит сквозь зубы партнер, отвернувшись от зала. МОЕ СОЛО!!!

В отчаянии она смотрит в зал, выискивает... Что? Кого?! Того, кто простит ее за то, что она согласилась сделать с собой?! А разве есть здесь кто-нибудь, кому есть до этого дело? Свои чувства и переживания надо оставлять за порогом, мы здесь - для зрителей, так кого ты хочешь разжалобить, кого ты хочешь обмануть, детка?! ЭТО ТВОЕ, И ТОЛЬКО ТВОЕ СОЛО!

Но она ищет. И находит. Вот он, сверкающий блик. Круглые очки. За ними - внимательный, пристальный взгляд. "Все ваши чувства мгновенно отражаются у вас на лице. Вы очень искренни. Должно быть, вас приятно видеть в роли. Я бы посмотрел как-нибудь..." И он смотрит. Но глаз не видно за очками. За очками - НЕТ глаз. Там только пустота. И она поглотит ее навсегда...

НЕТ!

Зал молчит. Зал смотрит. Зал ждет. А ей нечего дать ему. У нее ничего нет. И ее-то самой больше нет. Нет Людмилки, тю-тю...

И она просыпается. Зачем она просыпается, Господи, почему она когда-то не сказала - нет?..

Вялой тряпичной куклой со сломанным механизмом, искалеченной Суок, Людмила обвисла на Жениной лошадке. Воспоминания жгли. Но, может быть, если все же попытаться впустить их в себя... Может быть, она поймет, почему?.. Может быть, если не бояться боли, впустив в себя боль, можно излечиться, наконец? А она больна? Весь мир вокруг болен, Господи ты боже мой...

На другой день, после того, когда она не сказала "нет", случилось вот что. Во-первых, проснулась она здоровой, чем обрадовала мужа и детей. Ну, нервный шок был, бывает. Надо было идти на репетицию. На репетицию не хотелось. На сцене не работалось. Режиссер рявкал: "Соберитесь, в конце концов!!", белый как мел Треплев спрашивал шепотом: "Ну что с тобой, маленький?! Ты как мертвая!", а ей были смертельно скучны все орлы и куропатки. НЕ-ПО-НЯТ-НО. Она перестала видеть смысл в том, что делала. Потому что это был бред. Изображать чьи-то надуманные страсти за копеечную зарплату?.. Смысл - в этом?! "Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я сама перестала верить..." "Что вы, черт раздери, играете! ПРО ЧТО вы играете?! Премьера через две недели... Да я сниму вас к чертовой матери!" Да делайте вы что хотите...

А вечером Димкина мама - народная! Шумная! Сверкающая! - пришла, нет, ввалилась к ним с ошалевшими глазами: "Пляшите, дети мои! СВЕРШИЛОСЬ! Это был такой потрясающий вариант!!!". Сзади нее стоял заслуженный папа и скромно, но с достоинством улыбался, держа в руках сногсшибательный торт. А вариант был действительно потрясающий, о чем детям (и внукам) было поведано за чаем.

Существовала некая занюханная общага. С виду обычный дом. Это и был обычный пятиэтажный дом с шестикомнатными квартирами. Коммуналка с холодной водой и без ванной. Один подъезд в незапамятные времена выделили деятелям культуры. Как временно-постоянное убежище в ожидании собственных квартир. Некоторые (о чудо!) дождались. Некоторые уехали, и комнаты их стояли запертыми. Потом как-то незаметненько статус жильцов стал меняться. Появилось больше запертых комнат и подозрительных личностей. Места общего пользования ветшали и наполнялись запахом прогорклой еды, затхлостью, а в коридорах вполне можно было споткнуться впотьмах о чье-то живое, но заблеванное тело... Все просто. Все обыденно.

Потом, видимо, чья-то предприимчивость и состоятельность возобладала, и все стало опять потихоньку меняться. То из одной, то из другой квартиры исчезали живые трупы - точно ужасные призраки скудости и убожества уходили куда-то в тень. Возникали люди вполне цивилизованного вида, правда, к культуре и искусству тоже имеющие сомнительное отношение, двери обрастали железной или зашитой в дерматин броней, на лестничных клетках появилось освещение...

И вот одна из квартир была еще "неохваченной". Одна комната в ней была стабильно заперта, в другой жил тихий алкоголик-инвалид, в третьей - алкоголик погромче и погостеприимнее (и они действительно часто ходили друг к другу в гости), а три оставшиеся занимала женщина - тоже алкоголица, но с претензиями. Имела эта алкоголица взрослую молчаливую дочь с отклонениями и сына - который, впрочем, был где-то очень далеко на зоне, и, кажется, то ли помер уже, то ли был на грани этого...

Случайно получившая эту информацию Нина Феоктистовна (она ведь и в огонь и под танк!) тут же круто взялась за дело. Случай упускать было нельзя. В наличии имелся небольшой, но приличный деревенский дом родителей Димкиных родителей, который уже не первое лето пустовал - ну куда еще огород при такой жизни, да без машины, - и Димкина комната (то бишь, бывшая отцовская, но это неважно). И из этих вот ингредиентов плюс напор, энергичность, убедительность и накопленные за жизнь средства (ну кому еще, как не внукам?!) Нина Феоктистовна собиралась сварганить офигительное але-гоп, и в дамки!

Это было поистине грандиозно. Служительница Мельпомены действительно убедила двух соседей-алкоголиков, что на склоне лет им лучше держаться друг друга и дышать чистым воздухом без примесей городских выхлопов! Тем более, они и так нигде не работали, а жить на пенсию и неизвестно на что можно как в городе, так и за его пределами. И в кратчайшие сроки были оформлены документы, а газель увезла в деревеньку (с почтой и двумя магазинчиками) и собутыльников и их нехитрый скарб. Прощай, возможный отдых на лоне природы - ну и фиг с ним!

Претенциозная алкоголица долго ломалась. У нее ведь как-никак дети, кричала она! О которых она должна неустанно заботиться, кричала она! А тут всего лишь одну комнату в обмен на три, кричала она! А как же ванная и горячая вода, трубила Нина Феоктистовна, народная! Без которых ну никак невозможно грамотно и неустанно заботиться о детях, трубили вместе с ней мамаша Кураж, Нора и Ниловна! А как же несправедливая разница в метраже, кричала алкоголица! В ход пошли козырные накопления - не все, но значительная часть. После жестокой непродолжительной борьбы победило искусство.

Запертая комната... Принадлежащая неизвестно кому! Комната со скелетом в шкафу и другими зловещими тайнами! С ней хлопот было больше всего. Но тут повезло заслуженному Диминому папе - Петру Ильичу (не Чайковскому). Разговорились в гримерке с партнером, и тот вспомнил, что комната эта некогда принадлежала не кому-нибудь, а столяру театра! С которым актерская чета некогда состояла в неплохих отношениях! И столяр сей ныне не где-нибудь, а с семьей в Германии - и давным-давно имеет свое дело, а про комнату свою убогую, похоже, и думать забыл. Ну, а то.

Родители встали плечом к плечу! Родители добыли адрес! РОДИТЕЛИ СПИСАЛИСЬ СО СТОЛЯРОМ!!! И к ним (о чудо!) пришел по почте - со всеми возможными надлежащими штампами! - ответ столяра с отказом (О ДОБРЫЙ БОЖЕНЬКА! О МИЛОСЕРДНЫЙ СТОЛЯР!!!) от прав на комнату. Отказ был по всем правилам оформлен юридически. В это было невозможно поверить, но это было так. ЭТО БЫЛО ТАК!!!

- Ламца-дрицца, гоп-ца-ца! - победоносно завершила свекровь и энергично отхлебнула остывшего чаю.

- Гоголь. Немая сцена, - ошалело проговорил Димка. - Маленький, у тебя такой вид, словно ты и не рада. Да и то! Родители, на фиг нам эти хоромы?!

После секундной паузы грянул несколько истерический хохот. Это было то самое состояние, когда вместо объявления о неминуемой долгосрочной ссылке на рудники глашатай объявляет о помиловании, полном списании грехов и графском титуле с имением. Людмила еле нашла в себе силы присоединиться к хохоту. К состоянию ей присоединиться не удалось. Напротив, на молниеносный, но растянутый в вечность миг ей показалось, что рудники заменили на ссылку живьем в ад... У глашатая были круглые очки.

Но тут же все и прошло. ЧЕРТ ПОДЕРИ!!! ШЕСТИКОМНАТНАЯ! ЙЕ-ХУУ!!!

- Ну какой тут к шуту чай? - протрубила Нина Феоктистовна. - Дуй за водкой, сынок.

"Поздравляю", - искренне сказали Сидоркины. "Поздравляю", - с тоской сказала дочь дедушки Иванова. "Поздравляю", - широко улыбнулся Вякин и двинулся, кажется, обнять. В глазах его светилась неприкрытая вурдалачья радость. На Людмилу пахнуло гнилью разложения и она отшатнулась в ужасе. Этот запах потом преследовал ее несколько дней. Никто не чувствовал, кроме нее. Должно быть, нервы... Но иногда ей казалось, что этот запах въелся в нее навсегда. И тут же все проходило.

И ЗАВЕРТЕ.

Господи, как она неистово любила эту квартиру. Как в мыслях расставляла мебель, подбирала обои и шторы в тон. Курт Воннегут, "Воздвигни пышные чертоги". Или "светлые"? Какая разница. У Петьки - своя комната, у Женьки - своя. Спальня. Два балкона, елки! Два балкона! Это ж еще в перспективе две дополнительные комнаты, если застеклить! Она была ненасытна. Эти перегородки - сломать к черту. Вот тут - ванная, смотри, как хорошо будет. Вот сюда котел врежем. Тут сделаем арку, и кухня будет отдельно ото всех остальных комнат, огррромнейшая кухня. Дим, ну погоди, ну какие гости, какое сразу переехать, с ума сошел?! Надо, чтобы все было КАК НАДО...

Остатки родительских средств решено было пустить на строительную бригаду - не алкоголиков залетных, а своих же монтировщиков из театра. Чтобы просто сломали все, что наметили сломать, и вычистили из квартиры строительный мусор до состояния новорожденности. Это было сделано в рекордно короткие сроки. "Сволочь, сволочь, сволочь! Лжец и ворюга! - порой иногда накатывала на Людмилу жаркая волна ужаса. - Эта квартира и так была бы нашей! Ведь нам же ничего не говорили обо всех этих комбинациях, которые уже давно проворачивались, сюрприз готовили... А если нет? А если нет?.. Все бы сорвалось?.. О Господи, Господи, если б знать наверняка...". Но вот Наверняк-то не желал ее знать.

И снова все проходило. И снова надо было идти на репетиции. И целый день, и каждый день...

"Я вас не узнаю". "Да, после того, как я перестал узнавать вас". "Я не узнаю вас, Старкова", - рычал режиссер. "Я слишком проста, чтобы понимать вас...". Да, я проста. Дайте просто жить. Просто дышать. Просто, потягиваясь, выходить в пеньюарчике на кухню, в пушистых тапках - в туалет. Выжимать детям по утрам апельсиновый сок. "Ма, давай опять в Мэри Поппинс, а?! Помнишь, как мы под потолком летали?! Мы еще хотим!". "Ой, дети... у меня голова не тем занята. Папа поиграет с вами". "Мам, что ли ты играть разучилась?!". Внимательный взгляд Димки. "Дим, я ТАК хочу, чтобы мы жили как люди. Я все сделаю, Дим. Честно. Я боец, ты же знаешь. Мы БУДЕМ жить, как люди. И дети наши будут жить, как люди...". Люди... "Люди, львы, орлы и куропатки... словом, все жизни... свершив свой печальный круг, угасли...". Да и хрен бы с ними.

Как осточертели эти бессмысленные репетиции чьей-то бессмысленной жизни. "...когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль - мораль маленькую, удобопонятную... новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно" Я чайка... не то... я актриса... да никакая я не актриса, пала сцена, надоело это все... прежде, прежде были могучие дубы, а теперь одни только пни. Ну и в пень все.

Она хотела домой. В их шестикомнатные обветшалые хоромы. Она хотела отдирать старые отвратительные обои вместе со строительной бригадой. Остервенело смывать старую побелку с потолков, драить полы. Точно сдирать с самой себя въевшийся запах нищеты и беспросветности. Ну какие к чертям проблемы Нины Заречной и этого бедолаги Треплева?! Проблема, на какую работу устроиться, чтобы, черт подери, не жрать осклизлую овсянку и не совать тайком мужу в карман коржики! А наливать ему в термос ароматный куриный бульон (не из кубиков "Галина Бланка"!!!) и заворачивать в пакет вынутую из этого же бульона ароматную куриную ногу!!! А где взять денег на ремонт?! Мужу в грузчики идти?! Нет, он бы и пошел, но не такая она стерва! Нравится ему театр - да ради Бога! Зачем душить чужую мечту? А с нее хватит этих игрищ. Все! Наигралась! Пора жить взрослой ответственной жизнью! Она все возьмет на себя. Ан гард, Ртуть...

...Статья была скандальная, грубая - собственно, чего было ждать от желтой газетенки "Наше время", возглавляемой мадам Жедякиной. Если где-то пахло жареным, мадам радостно кричала: "Ату!" и выпускала свою свору. Сама она занималась исключительно политикой, белым и черным пиаром, рисковала всем, включая собственную жизнь, влезая в такие щели, куда бы и таракан не рискнул - и процветала. Процветала потому, что, как ни странно, не лгала. Просто преподносила все под таким углом, что тошно становилось даже родным и близким несчастных политиков. Некоторые даже униженно приползали к ней в кабинет: "Женя, только не топи...". Все остальные мало-мальски отдающие желтизной темки мадам отдавала на растерзание своей команде. Поразительно, но мадам Жедякина умудрилась и штат набрать себе под стать - вся без исключения пишущая братия этой газеты с жадностью трясла чужое грязное белье. Впрочем, гонорары мадам платила приличные, а кушать хочется всем...

Статью о провале написал Андрей Иллер. В городе ему, разумеется, давно припаяли кликуху "Киллер" - за то, что, вцепившись в тему, он развивал ее до победного конца, из номера в номер, загоняя героя темы в глухой беспросветный тупик. За статьями Киллера тянулся, если так можно выразиться, "кровавый след" увольнений, неврозов, разводов и ночных кошмаров тех, кого волею мадам Жедякиной эти статьи "бессмертили". Верный последователь своей учительницы и кормительницы, он брал отнюдь не стилем, а все теми же фактами. Правдивыми фактами, вывернутыми под немыслимым углом...

"...Давно и упорно анонсированная в прессе премьера бессмертного Чехова "Чайка" потерпела полный и оглушительный провал. Ждали, видимо, что на театральном небосклоне зажжется новая звездочка, Людмила Старкова, но - увы, несмотря на каламбур. Нестандартное видение старого классического образа Заречной (которая таки воспитала, взрастила в себе актрису вопреки всему) не состоялась. Об этом видении мы узнали - опять-таки, увы - только со слов самого режиссера. Не следовало бы заслуженному деятелю искусств выпускать на сцену, да еще на такую поистине звездную роль, мало того что недоучившуюся студентку - абсолютно неперспективную актрису. Давайте поразмыслим, дорогие читатели, ЧТО могло сподвигнуть его на такой шаг! Нет, мы ни на что не намекаем, но, согласитесь, это странно. Судите сами (мы обращаемся к тексту самого классика!): актриса действительно "не знала, что делать с руками, не умела стоять на сцене, не владела голосом"! И, судя по всему, даже не чувствовала, что "играет ужасно". Партнеры вытягивали ее как могли... но так и не смогли. Да это было бы и невозможно. На мужа Старковой, Дмитрия Куракина, исполнителя роли Треплева, было страшно и жалко смотреть. Самоубийство героя в данном контексте выглядело вполне естественным..."

Людмила читала это и у нее холодели ладони и ступни. Все было грязно, гадко... но, если исключить домыслы насчет связи с режиссером, это была правда. Она не знала, что делать с руками. Не умела стоять на сцене. Не знала, ЗАЧЕМ она вообще на этой сцене. Ей было стыдно. "Мне стыдно, бес...". А еще ей было страшно. Еще в первом акте ей показалось, что в ряду в пятом блеснули круглые очки. Ну, мало ли зрителей в очках. Но ее взгляд против воли постоянно направлялся в ту сторону, и она путала текст, мертвела. "Должно быть, вас приятно видеть в роли. Я бы посмотрел как-нибудь"... Он и смотрел. Один-единственный взгляд на весь зал... Конечно, если это не ее воображение сыграло злую шутку.

Разумеется, она не осталась на послепремьерный банкет. Что праздновать-то. Провал? Как будто она не понимала, что это провал. Как будто она не понимала, что это финал, точка, занавес. Финита ля комедиа... Все она понимала.

Глаза Нины Феоктистовны, пришедшей к ней в гримерку. "Что с тобой, девочка?". "Простите меня. Я люблю его. Я не хочу его больше позорить. Я чайка, меня застрелили и все... нет, не то". "Что с тобой, девочка?..". "Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно"...

Димка приполз за полночь. Никакой. Она молча стащила с него ботинки, одежду, уложила спать. Сама не спала до утра, а потом лечила его бедную похмельную голову. "Что с тобой, маленький?". Все уладится. Потом она мимоходом зашла в театр и уволилась. Взгляды. Шепот за спиной. Попытки сочувственных речей. Попытки режиссера разобраться. Ох, не надо, не надо разбирать ее по винтикам, она сделает это сама... Она все сделает сама. Все уладится...

И заверте.

Боже, как просто. Только рискованно, конечно... Она заняла у знакомой крупную сумму баксов втайне от мужа и пошла на курсы по наращиванию ногтей. Боже, как просто. В салоне она была на хорошем счету, зарплата была запредельной - если сравнить с их жалкими актерской ставками. Первым делом отремонтировать комнату, где можно будет принимать клиентов. Зачем работать за проценты, оплачивая чью-то аренду?

И заверте...

...Господи, как голова кружится. М-м, и сердце прихватило, ч-черт, больно! Ффу. Покурить?.. Нет, потом. Ой-ой-ой, потом. Ух, прихватило. Коряга старая, неумытая. Все, надо вставать с этой чертовой лошади, брать себя в руки. Сколько можно мазохизмом заниматься. Эльмирка скоро придет. А она еще зубы не чистила. За волосы! В ванную! Ан гард, Ртуть! Сон... Да вся жизнь, как сон.

Накремилась, намакияжилась, вроде нормально. Завтрак. Утренняя сигаретка.

Эльмирка.

Виолетта.

Жанна.

Да что ж за имена такие. Еще давай "Ко-Ко", "Зи-Зи", "Фру-Фру"...

Милена. Да тьфу ты. Милен Фармер задрипанная. Ноготки у всех вылизанные ее стараниями, а башечечки пустенькие. "Милена". "А вы смотрели вчера Дом-Два, Людмила Владимировна? Ну там ваще был цирк..." И полтора часа трепа про телебред. Или бреда про телетреп? А ты, интересно, читала Н. И. Бердяева, деточка? "Царство духа и царство кесаря"? Так давай, может, эта, на досуге, обсудим антииерархический персонализм? Да ладно, зачем клиентку терять. Тем более, каждая личность ведь имеет право на обладание универсальным содержанием жизни... Угомонись-ка, Людмила Владимировна, философ доморощенный, ты ж и Стивена Кинга любишь... вот и обсудите... хотя бы фильм по нему...

Анна. Ну вот, более или менее русским духом запахло. Да, я бы не отказалась от икорки по такой цене. Вот спасибо. Зайду.

Игорь. А кто сказал, что только женщины должны следить за руками. И ни фига он не голубой, я чувствую. Ну, бизнесмен. Ну, слегка рисуется, не без этого. Ну, пусть порисуется, он так мило это делает. Да-да-да. Нет, я не читала эту статью. И эту не читала. Да, я подброшу Диме эту идею. На кой черт Диме эта идея? Иди ты знаешь куда со своими снобистскими идеями. Да-да-да.

Женьке и Петьке давно пора быть дома, между прочим. Не на второй же спектакль они там остались... Извините, я позвоню... "Абонент не отвечает или временно недоступен". И второй абонент тоже. Попробую позвонить позднее... Наверное, не включили еще после спектакля. Забыли. Стоп, не нервничать, сколько раз просила, не выключайте мобильники, я же беспокоюсь...

Окно. Ффу. А времени-то уже порядком. "Абонент не отвечает..." С ума посходили. Башку откручу. Всем троим. Особенно самому старшему из детей. Или он их повел пиво пить с собой. Спокойно, не кипятись, какое пиво? Ты его еще в чем другом обвини, но только не в этом. Не срывай плохое настроение на безобидном алкоголике... ДА ЧТО Ж ТАКОЕ!

Она позвонила четырем оставшимся клиентам. Очень недовольным клиентам. Недовольным потому, что она отменила сегодняшние их визиты.

Так нельзя работать. Ну вот где они шляются все втроем, скоро темнеть начнет! В театр звонить смысла нет, спектакли кончились давно. Вечерней репетиции у него нет. Совести нет ни у кого. Я тут дышу этой пылью от пиленых чужих ногтей, черт бы всех подрал... Спокойно. Я просто давно не курила.

Сигаретку мне. Сигаретку. Полцарства за сигаретку. Звездец, нет сигаретки. Совсем нет. Пачечка пустая. И другая пустая. И нычек нет. И бычки вчера выкинула из всех пепельниц, и пепельницы отмыла до блеска. А сегодняшние два бычка докурены почти до фильтра. Тоска... Ладно, быстро-быстро выскочу в подвальчик.

В почтовом ящике явно что-то лежит. Не цветное - значит, не рекламная листовка. За квартиру недавно платила - значит, не счет. Забавно, письмо. Им уже сто лет не писали никаких писем. Смс-ки проще и быстрей, да здравствует технический прогресс...

...У Людмилы затряслись руки. На конверте поперек линий для адреса, поперек квадратиков для индекса, поперек лица какого-то генерала было написано: "Маленькой". Она косо взорвала конверт. И конверт взорвался.

Взрыв оглушил ее, набив глухой ватой все ее тело, заставил ноги подогнуться так, что она глупо оползла по стене на загаженный пол подъезда. Какая идиотская реакция. Какая черная дыра внутри. Вот оно, утреннее предчувствие беды. Впрочем, предчувствие беды не оставляло ее с того дня, как... Оно тенью двигалось за нею, повторяя все ее движения. Беда затаилась и ждала. И теперь вот прыгнула, бросилась - из косо взорванного конверта.

"Маленькая, прости. Мы долго думали, честно. Мы любим тебя. Очень. Но мы так больше не можем..."

Что это? От кого? Почерк Димки. Он ушел? Он ушел. Мы - это кто? Он к любовнице ушел? К которой? Она знала этих двух дур, статистку-бездарь и реквизиторшу, которые постоянно вяло грызлись из-за него. Она привыкла... Так к которой? И почему они ее любят? "Мы любим тебя"... Зачем реквизиторше ее любить, Господи, да это бред, ну он же не дурак, что же это, почему ж я смеюсь, а? "Почему я смеюсь, а?" - спросила она, сидя на полу, у какой-то женщины с сумками, вошедшей в подъезд и рванувшей вверх так, будто за ней гнались... Нужна она кому, гнаться еще за ней... "Мама". Кто? Почерк Женьки! Почему она пишет в Димкино письмо, в котором он пишет, что уходит к статистке, Господи, да что ж я смеюсь-то, а? "Ма..." Как строчки расплываются, и что она как идиотка сидит на полу как бомж а почему голова такая тяжелая и что это за жужжание в ушах точно кровь выбегает из жил навсегда навсегда

"Мама, прости, мы не хотим, чтобы папа пил и плакал. И мы не хотим, чтобы ты пила и плакала. Мамочка, тебе будет уютнее без нас, правда. Прости, что мы всегда все пачкаем. Прости, что мы вазу разбили, ту, синюю, с драконом, ты ее любила, не ругайся больше. Мы потом купим тебе другую, мы накопим..."

За что? За что? Мы накопим? Да это же для них! Да, я устаю, я кричу, я ругаюсь, но я же работаю как лошадь, я хочу, чтобы ВСЕ БЫЛО, а разве ОН так может?! Ну это же зеро, это ноль, ну за что же они так со мной, я же люблю их! Я люблю их? Я хочу умереть, я хочу умереть, все жизни, все жизни, свершив свой печальный круг, угасли...

"Маленький, ты нас не ищи, пожалуйста. Время все должно поправить. Все наладится. Ты должна отдохнуть без нас. Ты права, я ноль. Зеро. "Ну, не шшмогла"... Прости, маленький. Я тебя люблю".

...Она очнулась уже у театра. Мельком взглянула в зеркало перед конторкой вахтерши - черт его знает, пристойно ли с такой белой рожей и размазавшейся тушью...

- Анна Валентинна, - попыталась улыбнуться. - Спектакли кончились, конечно?

- Кончились, конечно, - неприветливое эхо.

- Мой давно ушел?

- Ваш - кто?

Людмила всмотрелась в непроницаемое лицо вахтерши. Ей показалось, что она ослышалась. Зачем разыгрывать дуру, если они знакомы столько лет, и в этом театре она знает каждый закоулок, и половина артисток ее клиентки и... Что вообще происходит?

- Анна Валентиновна, где мой муж и мои дети? - стараясь, чтобы не дрожал голос, холодно отчеканила Людмила.

- Вы сами должны знать, где ваш муж и ваши дети, - браво отбрила верный театральный цербер. - Мои - дома.

Она недолюбливала жену популярного (да, любимого и популярного, несмотря на все его запои и блядки, им же всем с ним не жить!) артиста, но еще никогда так с ней не разговаривала.

- Не будете ли вы так любезны сказать, в котором часу они ушли из театра? - Людмила пыталась быть ледяной и царственной, но вата, снова заполнившая ее тело, сделала вопрос жалким.

- Как только кончился второй спектакль, - как и просили, любезно ответствовала Анна Валентиновна, и аудиенция окончилась.

Не спрашивать же у уборщиц. Что-то не то. Что-то настолько не то...

А дышать-то стало совсем невозможно. Да что же она слепнет-то на ровном месте. Нет, какое мартини. Очень хочется водки. "Абонент не отвечает или временно недоступен"... Черную дыру внутри заливают водкой. Она бездонна, эта черная дыра. Туда может войти ОЧЕНЬ много водки.

Слушай, я понимаю, почему ты пьешь. Я теперь тебя очч-нь понимаю. Но я не понимаю - ТЫ-ТО почему пьешь?!! Ты бы мне сказал. А я бы с тобой тоже поделилась, как раньше. Мы в последнее время и не говорим. Пишем записки. "Вернусь поздно". "Разогрей ужин". Смятое письмо в кармане. "Абонент временно недоступен". Ну пожалуйста... Ну за что?! Я все, я все возьму на себя! Как всегда. Как всегда! Да мне просто страшно. Я не хочу быть наедине с собой, вот и все. Да, мы давно не разговариваем, мы просто орем друг на друга, стараясь, чтобы в это время детей не было дома. Ну почему я могу, а ты нет? А я когда-то говорила, что ты все можешь?! Да... Ведь это БЫЛО когда-то... Ты говоришь, что это Я уже многого не могу?! Ну, может, я не не могу, а не хочу! Ты спросил, почему я не смеюсь, когда качаюсь с детьми на качелях? Ну не смеется мне! Ну что ж я могу поделать! Мне просто скучно - ну это же качели, ну зачем мне качели, я же взрослая, мне скучно, Бес... А когда же мы последний раз-то качались на качелях?.. Дети, ну какая еще собака, вы офонарели?! Она загадит тут все... Ладно, черепашку можно, только чтобы по полу не ползала. А где черепашка, где же черепашка... Когда мы в последний раз играли в мафию большой кучей? Какая, блин, мафия, ну я же так устаю, какие гости за полночь, Дима, - а почему ты перестала называть меня Димычем?! Ну что за детское прозвище?! Что за кликуха, как в садике?! Да, а я Ртуть, потому что железная, это хоть имеет свою подоплеку... Дима, люди же смотрят, ты с ума сошел?! Ты не в цирке, на руках-то ходить, ты же на улице! Ты в детство впал, что ли?! Что ты сказал? Что это Я забыла свое детство? Нет Нет Неправда Нет

Какая огромная квартира. Это лабиринт какой-то. Как много незнакомых комнат. Это просто ангар. И гул. Гул, как в крытом рынке. "Здесь второй попытки не дают".

- Кто здесь?! Кто?! - закричала Людмила.

Никого здесь. Кто тут может быть, в ее уютной шестикомнатной квартире, которую она вылизывала до последнего уголочка. Никого здесь нет, дома она одна. Если не считать луны, которая заглядывала в окно.

- Не смей... смотреть на меня, - прошептала Людмила. - Я знаю, что пьяна. Но... не смей...

Луны стало две. Нет, у нее не двоилось в глазах. Просто луны стало две. И это была не луна. Это были круглые очки, за которыми прятался взгляд пустоты. Здесь второй попытки не дают...

Она задернула шторы. Очень красивые дорогие шторы, которые создавали атмосферу невыносимого уюта... Ну пожалуйста, ну пожалуйста, не отнимай их у меня!

Она вылетела на улицу, натягивая пальто на ходу. Ее штормило. Ей было все равно. Она шла на бой. Ан гард. Ан гард, Ртуть! "Сломан фамильный клинок"... Черта с два! Я РАСКУСИЛА ТЕБЯ!!! Ты знаешь свое дело! А как же! Искушать - твое кредо! А человек слаб! Но он не бывает ВСЕГДА слаб! Я сделаю ВСЕ, что от меня зависит! Я уничтожу тебя! Слышишь, ты?!

Она кричала, и глаза ее были черны, как ночь. Она сама боялась своего голоса. Так могла бы кричать ведьма. Последняя ведьма в королевстве. Если б еще на свете водились ведьмы и королевства. Какие-то тени отшатывались от нее. Нет, она не пьяна. Нет, пьяна, конечно, но мобилизована до предела, и она ЗНАЕТ, что делать! Такси? Да вот нет у меня денег на такси! Не взяла. Я сяду на трамвай. Нет. Я сказала НЕТ. МЕНЯ НЕ НАДО ПРОВОЖАТЬ. Сейчас не ходят трамваи?! Это для ВАС они не ходят!

И он подошел. Из клочкастой мглы выплыла трамвайная морда. Людмила торжествующе расхохоталась и прыгнула в вагон. Кроме нее, в салоне никого не было. Ее навязчивый провожатый отстал - она даже не помнила, как он выглядел. Вагон грохотал, дребезжал и раскачивался, как пьяный. За окнами летела темнота. Вцепившись в поручень и сжав губы, Людмила вглядывалась в ночь, но постоянно натыкалась на собственное отражение.

- Я не хочу на тебя смотреть, - отчеканила она навстречу ему. - Ты - отвратительная пьяная женщина.

Но отражение никуда не делось и упорно показывало ей все ту же отвратительную пьяную женщину. Улицы не было за окном. Была только темнота. Трамвай подпрыгивал, кренился на поворотах. Прошла целая вечность, пока Людмила не почувствовала в ужасе и бессильной ярости, что просто ездит по кругу.

- Выпусти меня немедленно! - зарычала она, и ее отражение грозило ей поднятыми кулаками.

И она выпала в ночь, и дьявольский трамвай (разумеется, без всяких признаков водителя) с издевательским дребезжанием унесся прочь, и вдали растаял последний источник света.

- Будь ты проклят!! - закричала она в пустоту и черноту, но даже эха не было. - Проклят! ПРОКЛЯТ!!

Она рычала, разрывая связки, и упорно шла вперед, туда, где, как уверяли ее, второй попытки не дают. Потому что приперло...

- МАКЛЕР!! Я пришла за тобой, ты слышишь?!

И эхо отозвалось, и отразилось от невидимых стен, и оглушило ее.

- ГДЕ ТЫ?!

"ТЫ! ТЫ! ТЫ", - закричало эхо.

"Здесь", - раздалось в ее голове.

Она торжествующе вскрикнула и рванулась... куда? Навстречу голосу? Но ведь голос звучал в ее собственной голове...

Это твое, и только твое соло, детка. И здесь второй попытки не дают. Здесь дают именно то, что ты хочешь. Ты захотела - и получила. А был ли мальчик? То бишь, был ли - МАКЛЕР?! Или это фиговый листочек для прикрытия собственного нутра?..

- Не может быть, - прошептала она.

- Ну хорошо, моя недоверчивая леди, - из темноты материализовались круглые очки, худое усталое лицо. - Что же вы хотите на этот раз?

- Верни все, как было! - закричала она. - Не нужно квартиры, ничего не нужно, я хочу, чтобы все стало как раньше!!

- Недурственные желаньица вы изволите загадывать... И что я за это получу?

Она задохнулась. Он, все отнявший у нее...

- Э-э, нет, мадам, лукавить изволите, - с ходу прочел он ее мысли. - Я ничего не отбирал. Это был честный обмен.

- Честный обман, - она обессилела, и голос ее потускнел. - Я просто хочу все вернуть.

- То есть, вы хотите сказать, что готовы вернуться в свою провонявшую кухней коммуналку?! - очень искренне не поверил он. - Готовы ютиться в шестнадцати метрах вчетвером?!

- Да, черт тебя подери, отродье, тебе не понять!

- Это верно. Мне никогда не понять алогичности людских поступков, - скорбно покачал он головой. - Беспокоят, требуют, оскорбляют... Потом опять недовольны, приходят, снова оскорбляют... Так-таки коммуналка?!

Она закрыла глаза. Вякин, царящий на кухне. И Димыч, выуживающий в мусорный мешок иностранные бутылки из ванной... Как это было давно. И как это было прекрасно. И как безмятежно.

- Да, я хочу в коммуналку, - не открывая глаз, хрипло сказала она.

И открыла их уже на кухне.

И Вякин уже царил.

- Значит, тэкс, - задирая брови, непререкаемым тоном заявил он опешившей Сидоркиной-маме, которая застыла с кастрюлей в руках. - Коли ваш отпрыск, уважаемая, изволит форму в ванной стирать, то я, не обессудьте уж, буду в раковине бутылочки свои отмачивать. Вот тут у меня их пять штучек всего.

И, напевая, он стал выгружать из авоськи свое звякающее богатство.

Господи, тоска-то какая. Я сейчас просто убью этого урода. Сил никаких больше.

Она подошла, и без всяких слов вышвырнула бутылки из раковины в стоящее под ней ведро. Одна, кажется, разбилась.

- Что?! Что?! Да как ты!.. - задохнулся Вякин.

- Пошел ты, - внятно сказала Людмила и с удовольствием пояснила, куда ему следует пойти.

- Хамка, - после оторопелого молчания изрек Вякин. - Я на тебя заявление напишу.

- Пиши-пиши. Контора пишет, - язвительно покивала Людмила, пуская горячую воду. - А ты только к раковине сунься, пока я здесь, так и писать будет нечем.

Ударение она сделала на "и". И удовлетворенно отметила, что любимый сосед хватает ртом воздух. Потом выражение его лица стало задумчивым, и кривая улыбка зазмеилась по нему. Он пошел в свою комнату - медленно, запинаясь на каждом шагу. Запинался, потому что оглядывался на Людмилу. У самой своей двери он издал какой-то кудахтающий смешок.

- Квохчи-квохчи, - пробормотала Людмила, с остервенением отшкрябывая железной мочалкой сковородку, на которой ей предстояло жарить омерзительные котлеты, в которых и не пахло мясом...

Это не жизнь. Это настолько не жизнь, что лучше умереть.

- Что с тобой, девочка?.. - раздалось сзади тихое.

Людмила обернулась и встретила взгляд Сидоркиной-мамы. Это была она? Или это Димкина мама, великолепная Нина Феоктистовна, скончавшаяся год назад от инсульта? Или... Взгляд, скорбный, как у мадонны. "Что с тобой, девочка?!". Что с ней?! Или она вновь позволила себя обмануть?!

Вскрикнув, Людмила бросилась к окну.

Какое дерево темное... А, кстати, почему оно такое темное? Потому что вечером темнеют все предметы, наверное. И что это за дерево? Наверное, вяз...

- Димыч!!! - крикнула она, всем телом бросаясь на окно ненавистной коммуналки вместе со своей сковородкой, и стекло ответило ей умирающим криком, и вместе с кривыми осколками Людмила вывалилась в пустую и холодную тьму...

...И, вскрикнув вторично, проснулась.

Проснулась на полу своей вылизанной до уголочка шестикомнатной квартиры. Тело затекло, в висках бухала выпитая накануне смирновская. В щель между портьерами продрался лучик солнца. Понедельник, как известно, день тяжелый...

Все было разрушено дотла. Не осталось ничего. Даже сожалений не осталось. Все было ясно как день. Какой к шуту маклер. Все это было делом ее рук, и нечего спихивать свою вину на какие-то потусторонние силы. Что было, то было - и прошло. И мы имеем то, что имеем. Пустую шикарную квартиру.

Но, разумеется, не только это. Это ведь твое соло, девочка, и только твое. Никаких маклеров. Он-то второй попытки, может, и не дал бы. Да кто бы у него что просил. Много чести... Каждый сам в ответе за свою жизнь, вот такой вот голливудский сюжетец с моралите.

Морщась, Людмилка стала по частям стягивать с себя свое невыносимо грязное одеяние. Точно линяющая змея, которая сбрасывает старую кожу. Где ее вчера носило?! Ведь где-то же носило... Черное пальто из дорогого кашемира. Рукав полуоторван, полы забрызганы жидкой грязью. Прочь его. На шелковой фисташковой блузке два длинных разреза. Прочь ее тоже. Что-то звякнуло об пол, точно стеклянный осколок. Надо же, на груди - две длинных извилистых царапины, как будто и вправду от стеклянных осколков... Наплевать. Модные сапоги на шпильках. Одна сломана. Как она только доковыляла?! Впрочем, неважно. Сапоги - вон. Колготки... Ну и видок. На коленях дыры, сами колени в ссадинах и грязи. Опойка, как есть опойка. Видел бы ее Димыч... Людмилка засмеялась. Колготки смятым клубком полетели под диван. Белье... Белье ладно, сойдет. Между прочим, Димыч еще не видел на ней ЭТОГО комплекта... Увидит. Только бы не опоздать. Впрочем, Людмилка была спокойна и собрана. У нее была цель. Впрочем, эта цель у нее была всегда, только она сдуру выбрала к ней "кривые, глухие окольные тропы". Но она верила, что все поправимо. Нет ничего такого, что нельзя было бы исправить. Кто-то мудрый сказал: "Если ошибку можно исправить - это не ошибка". Господи, какая же она была дура.

Она зашипела, когда дождик душа коснулся ее содранных коленок и царапин на груди. "Терпи, коза, а то мамой будешь", - выдавила она сквозь зубы, а потом снова рассмеялась - вспомнила, что это было их любимое со Светкой Елизаровой выраженьице. Они страшно любили такие выраженьица, за что им попадало и от учителей, и от родителей, а они кичились своей "взрослостью", и болтали что ни попадя, глупышки. Эх, надо будет как-нибудь съездить домой, за две тыщи километров. Как она давно там не была! Родителям как давно не писала. "Ртуть, ты охренела совсем, и наглость потеряла", - недовольно пробормотала Людмилка, шуруя на голове полотенцем и косясь на себя в зеркало. Ладно, терпеть можно, даже мешков под глазами нет. Похмельная голова потихонечку проходила. Прохладный душ взбодрил необычайно.

Черт, черт, черт, где ее старенький рюкзак? В чулане или на антресолях?.. Тьфу, пылища! На пол падает коробка с искусственной елкой и целлулоидный Дед Мороз... Надо будет с Пекой и Жекой сделать настоящего, как раньше, из папье-маше, и чтоб непременно борода из ваты. "Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты..." Людмилка захихикала. Это опять из их репертуара со Светкой. Как, интересно, она там? И вообще, надо на этот Новый год елку настоящую, и все игрушки сделать самим. Самое клевое - это орехи. Они с бабушкой их делали-переделали... Аккуратно вставляешь ножичек, пардон, в попу ореху, постукиваешь молоточком. Орех раскалывается ровненько напополам. Ядрышко - в сторону, для салата. Петелька из нитки, клей "Момент". Петельку вставляем внутрь, краешки ореха мажем клеем, подсушиваем, прижимаем - готово! Теперь самое трепетное - обклеить его конфетной фольгой. Серебряной или золотой. Чтобы таинственно мерцало из-за зеленых лап. И тут же опускается атмосфера "Щелкунчика". Ожидание чудес. Самое чудесное чудо было именно на "Щелкунчике", когда родители впервые повели ее в Оперный. Когда раздвинулся парчовый занавес, она всей распахнутой душой прыгнула в сказку... И заболела театром навсегда. Навсегда?..

Людмилка засмеялась. Конечно, навсегда.

Это было удивительно, но глухая тоска, разъедающая ее все эти годы, исчезла. И не было страха. Это было самое главное.

Она собралась очень быстро. Чего ей было особенно собирать. Джинсы, свитер, куртка, кроссовки. Все на ней.

Господи, как она по ним соскучилась. Не видела их уже тыщу лет со вчерашнего утра. Димыч, Пека и Жека. Жизнь без них была такой же невозможной, как, скажем, без дыхания. Куда угодно, в чем угодно, только бы с ними. С Димычем все так надежно. Может быть, они будут продолжать орать друг на друга. Но уже не так. А как когда-то раньше, обсуждая только что прочитанную фантастику. "Автор гений!". "Да он холодный как вычислительная машина!". "Что б ты понимала! Ты посмотри, какая выверенность стиля!". "Он людей не любит! Эксперименртирует с ними, как с пешками на шахматной доске!" "А твой Кинг!". "Ну, а что Кинг?! Он, между прочим, никогда не унижает своих героев! Даже когда они умирают! В основном они у него с честью выбираются из самых жутких ситуаций!". "Ну, все-все, не бей только!". И далее в таком духе. Они сто лет ничего не обсуждали, кроме... Кроме того, что обсуждать не стоит никогда.

Людмилка знала, где Димыч мог бы быть. У театрального художника Миши Гусько. И именно туда и не пошла. Потому что выволакивания пьяного Димы от Гусько навсегда остались в прежней жизни. Она пошла к осиротевшему год назад бывшему заслуженному, а теперь уже народному Петру Ильичу. Не Чайковскому. Димыч, Пека и Жека были именно там, в этом она не сомневалась. А если он не простит ее, она, как Иуда, повесится на осине. Ничего смешного.

Идти было несколько остановок. Никаких трамваев. Только пешком.

Из пыльной арки вывернулся какой-то пузатый пушистый комок и обтявкал с ног до головы.

- Ни фига ж себе - это за что ты меня так? - удивилась Людмилка и присела.

Пузан, наверчивая хвостом, выписывал вензеля вокруг ее руки.

Из той же арки вышла бабушка с новой дерматиновой сумкой. Несла ее на отлете, гордясь обновкой. В магазин, наверное, собралась.

- Ваш? - улыбнулась ей Людмилка, кивая на щенка.

- Ничей, милая, ничей! - махнула свободной рукой старушка. - Вчерась во двор кто-то подкинул. Нам-то никому не нужен. А хошь, бери себе. Вон какой. Прыгает почем зря перед всеми... Жалко.

- Ну, если пойдет... - усомнилась Людмилка.

Пузан пошел. Запрыгал и заерзал, радостно путаясь в ногах, точно именно Людмилку и ждал. А, может, так оно и было. В честь читанной когда-то книги Крапивина она тут же назвала его - Нок...

У двери Петра Ильича она немного постояла. За дверью была жизнь. За дверью возились, переговаривались и двигали какие-то тяжелые предметы. Людмилка знала, что успеет. Она подняла было руку к звонку, но Нок ее опередил. Он разгавкался на весь подъезд, и эхо весело запрыгало по лестничным пролетам. В какую-то секунду Людмилка вдруг жутко оробела. "Ну, что же ты, Ртуть...".

Но дверь уже открылась. В дверях стояли они все - и Димыч, и Пека, и Жека, и Петр Ильич. Семейная фотография в альбоме. Нок уже нагло ввинтился в открытую дверь и ошалело запрыгал между чемоданов.

- Мама! - заорали хором Пека и Жека. - Щенок!!

- Не выгоните? С собакой-то? - тихо спросила Людмилка и почувствовала, что вот-вот заревет.