Аннотация: "She will love you like a fly and never love you again"
Поллок-Мария-Жан-Александр всматривается в небо
Поллок-Мария-Жан-Александр всматривается в вечернее небо.
В одной его руке кайло. В другой зажата сигарета.
Ход его незатейливых мыслей легко можно прочесть на его одиозном лице:
"О, Великая матерь, Высший разум, Могущественная Вселенная, Сеть звезд, планет и галактик, Святый Боже, духи-покровители четырех стихий, Интеллект, пронизывающий каждый атом, Великий Архитектор, Кто-нибудь, несущий ответственность за принятие чужих решений в этом мире, не дай мне убить эту женщину..."
В момент, когда Поллок-Мария-Жан-Александр шумно втягивает холодный воздух трассы, в его зубах справа налево гуляет сигарета, роняя перья пепла в дорожную пыль.
Если прислушаться, то можно различить далекий свист проносящихся по небу самолетов.
Поллок морщится, сминая сигарету губами. Он выплевывает ее в сторону, и плевок этот способен ранить землю насмерть.
Девушка у его ног поворачивается лицом к небу, разбуженная слишком громкой мыслью Поллока. Раскат его раздражения проносится шквальным порывом, всколыхнув прядь ее легких волос.
- Эй, По...
Она всегда говорит: "Эй, По" прежде чем процитировать слова, которые наглухо стерлись из ее памяти, но она все еще надеется передать их суть, так утрачивает дословную точность молитва, но какими бы междометиями ее не украсить - господи, браво или апчхи - кажется, что так она звучит ещё более искренне.
- Эй, По, знаешь, как говорят: не важно, если мы лежим в дерьме, главное, что мы смотрим на звезды.1
"Я убью ее, но не сегодня"
Мысли Поллока-Жана-Марии-Александра, прежде чем в его памяти сквозь илистые наносы ничего не значащих событий проступает абрис матери, а потом растворяется, рассеченный багровым всполохом пронесшегося мимо Харлея (он узнает его по характерным мелодичным "пата-та_пата-та").
Мать тоже высекала из него искры. Глядя на нее он тоже думал: "Я убью ее, но не сегодня", особенно в те моменты, когда она называла его "Полли", зная, какое бешенство вызывает в нем это сочетание звуков.
Это была материнская месть за страдания, что он принес, пытаясь прорваться на свет сквозь ее лоно в течение тридцати пяти часов. Как одинокий партизан, продирающийся сквозь джунгли Вьетнама, орошая их яростными ударами мачете, Поллок-Мария-Жан рвался наружу, быть может, всеми силами, доставшимися ему от прошлых жизней, подталкиваемый горячими ладонями ангелов, зубами вгрызаясь в материнское нутро и подтаскивая себя чуть ближе к свету.
Он явился на свет, огромный, фиолетовый, как баклажан, по-старчески согнутый вдвое. Он самостоятельно разорвал пуповину от злости. Его рев напоминал все проклятья, известные миру.
Врачи сказали, что он никогда не сможет ходить.
Его мать упала в обморок и пролежала в нем три дня, как Лазарь. Затем она воскресла, но разделила ношу с сыном: медсестры с печальными глазами вкатили в палату инвалидное кресло, в котором бывшая "Королева Красоты 1989" должна была провести остаток жизни, как и подобает не самой молодой матери, родившей дьявола - с упоением предаваясь вязанию в ожидании внуков.
"Лучше бы член твоего папаши был таких размеров, чем то, что из него вышло", - причитала она, поплевывая на пальцы и перелистывая страницы Vogue.
"Знаешь, он ведь был красавчик... Хоть и младше меня на семнадцать лет. Глупый, как коала, зато всегда мог определить по ветру будет ли дождь. Дураки полны бесполезных талантов. Он тогда предсказал мою задержку, это было в примерочной какого-то турецкого магазинчика с дешевыми купальниками. Он сказал, проверяя резинку бикини на прочность: Скоро это тебе не понадобится. А ещё, что мне не идет красный. А какие у него были глаза..."
Поллок знал о своем отце не многое: ему было девятнадцать лет, когда они с матерью познакомились в вагоне Бернина экспресс, следовавшем из Сент-Морица в Тирано. "Это должно было быть красиво, это должно было быть чертовски красиво, но стеной шел снег, поэтому, все собрались в вагоне бистро и пили киршвассер. Я отмечала годовщину своего одиночества, сейчас это называют "ретрит". Начиталась Элизабет Гилберт... Но все что мне тогда хотелось, это трахаться. Или сдохнуть. Это было написано на моем лице, потому что твой отец подошел ко мне с бутылочкой ривеллы и поинтересовался, не до Мортерач ли я еду? Я сказала: Да. Тогда он уточнил: "Дьяволецца?" У него было это потустороннее чутье, неплохой вроде парень, я подумала тогда: "Надо же, какие глаза". Он видел меня насквозь. Он сказал: "Нет лучшего места, чтобы покончить с собой. Раз, и тебя никто никогда не найдет. Вечный памятник в леднике - вам будут завидовать. Добро пожаловать в Мортерач"".
Отец Поллока пропал без вести за неделю до его рождения. Тогда это называли "погиб". Его могила была возведена им собственноручно в Канаде, в парке Банф, где-то на спуске Делириум Дайв, там, где он сам пожелал.
"Я умоляю тебя Полли, никогда не вставай на это дерьмо. А если решишься, то думай о том, что доска под тобой гробовая. Каков сучонок, он хотел, чтобы мы последовали за ним. Он засунул в меня бомбу и надеялся, что мы к нему присоединимся. Посмотри, ему не удалось нас прикончить, зато удалось покалечить. Но слушай внимательно, Полли: когда ты готовишься к смерти, Бог посылает к тебе самого красивого ангела".
Когда вечернее небо окончательно чернеет, а пейзаж на горизонте затмевают вспыхнувшие вдоль трассы оранжевые фонари, Поллок-Мария-Жан-Александр склоняется и одной рукой подбирает девушку. Бредет по грязи и киркой подцепляет опрокинутый как попало Кавасаки под переднюю вилку и тащит байк в сторону припаркованного пикапа.
- Я все еще жду, - говорит Флай, уже сидя на переднем сиденье, - Жду, что ты все мне объяснишь. Какого черта... Разве врачи не сказали, что ты никогда не сможешь ходить?
Врачи сказали, что его позвоночник мог бы пополнить ряды музейных экспонатов Вролика. Не сломан, но навсегда и особым образом изогнут, как ствол карельской березы - хирурги утверждали, что есть какой-то несовершенный остеогенез особого типа не иначе мутация такого-то гена с деформацией скелета той самой стадии, другими словами: Хрустальная болезнь. Мать считала пальцем его бесценные позвонки. Он был младенцем, но уже тогда был способен запоминать уроки боли, когда физиотерапевт, стоя в воде и закатав по колено штаны, выворачивал его в разные стороны с тем же наслаждением, с которым обычно выжимают простыни.
Он мог бы сказать почти наверняка, что и тогда играл скандинавский фолк.
- Я просил тебя не брать байк. Флай.
Голос Поллока.
Он заставляет радиодиджея на мгновение замереть в почтительном молчании, прежде чем разрядить обстановку: "А теперь что-нибудь веселенькое!".
Начинает играть "Knockin' On Heaven's Door" Guns N" Roses.
На "It's getting dark, too dark to see..." девушка на переднем сиденье закатывает глаза. На "Mama put my guns in the ground..." из ее носа начинает медленно течь капля крови.
Никто не произносит ни слова, понимая, что момент говорит сам за себя.
Железнодорожный переезд настигает Поллока-Марию-Жана, как ночь, и он задумчиво подкуривает, напряженно всматриваясь в мелькающие один за одним вагоны. Эта сцена с горящей стрелкой переезда, густая капля крови, угрожающее затемнение, статичный грохот, переносят Поллока на двадцать лет назад, и вновь и вновь и вновь укладывают его в дорожную влажную грязь, забивают рот комьями суглинка, ошпаривают щеки горячим асфальтом.
Все эти рельефные ощущения проявляются в его чертах, проступают, как на фотопленке.
- Ааа... - понимающе тянет девушка, слизывая кровь кончиком языка. - Ты что, все ещё боишься поездов, малыш?
Привет, я Флай
Она наклоняется и заглядывает под стол. Говорит, протягивая руку:
- Привет, меня зовут Флай. А ты, наверное...
Девочка в спортивных трениках протягивает Поллоку руку. Возможно, эта рука самое грязное место в мире. Эта рука трогала внутренности мертвеца. Копошилась в потрохах морского черта, вспарывала ногтем белесые глазницы скумбрии, наматывала на мизинец вереницу кишков, как нить драгоценного жемчуга. Эта рука из всего умудрялась извлечь какую-то слизь и долго и увлеченно раскатывать ее между пальцами. От Флай всегда воняло рыбой, но если ты живешь на Лофотенах, то запах трески для тебя слаще амбры.
Поллок глазел на ярко очерченный нимб ее рта.
- Почему ты сидишь под столом?
Он сидит под столом, потому что еще вчера паром увозил их из Сортланна, а до этого из Харстада, а до этого из Тромсё, куда они добирались подводным тоннелем из Тромсдалена, которому предшествовали девять часов изнурительной езды по шоссе из Торнио, а дальше, запутавшись в этих гордиевых узлах Швеции, Финляндии и Норвегии, Поллок помнил только долгое прощание и поцелуй на память. И вот он здесь, в Рейне, сложно вообразить более живописную дыру, чье северное очарование и одиночество столь беспощадно, что жить здесь могут только рыбаки и овцеводы, трудно представить, что человек может настолько сильно любить камни. Он сидит под столом, потому что его сердце цепенеет. Куда ни глянь - везде вода. Везде проливы, соединяющие голые серые острова, блестящие, как спины китов, обросшие редкими лачугами рыбаков. Горбатые мосты. Изломанные хребты заснеженных гор. Сложно отыскать место, которое так же красноречиво напоминало бы Поллоку о его изувеченном позвоночнике. "Сложно вообразить" и "трудно представить" - вот почему он сидит под столом. Гольфстрим. Зимой треска идет на нерест. Лофотфискет. Летом солнце здесь не заходит - это странно - Поллок сидит под столом отчасти и из-за этого. Его пугает запах, исходящий от пакетиков "Tørrfisk" и вид сушилок для рыбы. Он сидит под столом, потому что предпочел бы играть на камнях где-нибудь в другом месте, где-нибудь, где видно осень, но его мать решила, что хотела бы "уединиться на краю мира, где человек уже не пытается бороться с природой и живет в условиях абсолютного фатализма в гармонии со вселенной. Говорят, что там белоснежные пляжи и всегда светит солнце. Хуртигрутен, морской лайнер, заходит в Тролльфьорд и включают Грига, и люди любуются видами водопадов, струящихся по скалам. Люди там тихие, молчаливые. Холод добавляет им свежести. Никаких фрирайдеров. Никаких лифтов. Всегда свежая рыба".
Поллок сидит под столом, потому что в классе их всего двое.
В школе двенадцать.
В деревушке около трех сотен вместе с его матерью и тремя ее сиделками.
Это продуваемая всеми ветрами нордическая задница, и Поллок не знает, как сдержать свои детские слезы.
Флай сразу почувствовала его настроение.
Она была из тех девчонок, способных во всем видеть только плюсы.
- В Хеннингсвере самое красивое футбольное поле в мире, ты приносишь с собой стульчик на стадион и смотришь игру, а вокруг на деревянных фермах вялится рыба. Весной можно смотреть на любовную игру касаток.
Рейне принимал для Поллока очертания распятия.
- Я люблю забираться на камни во время сильного прилива и слушать звуки, что издаёт Мальстрём. Если будет ветер, значит, какая-нибудь лодка обязательно перевернется и разобьется о скалы.
Есть ещё одна причина, по которой Поллок сидит под столом - это Флай.
Он преклоняется перед ее невзрачной, неприветливой красотой. Флай, как и скалы, как и все вокруг, как отмель - сделана из камня. Ее сердце омывают холодные волны Норвежского моря, слизывая с него пену человечности. Когда Поллоку впервые довелось увидеть Рейнебринген, ее мрачный, отвесный неприступный склон, он понял, что смотрит в глаза Флай. Он был мхом, обнимающим ее подножие.
- Это правда, что раньше ты не мог ходить? Говорят, что случилось чудо?
Поллок-Мария-Жан-Александр отвел взгляд в сторону.
Его мать действительно считала, что ее сын испытал на себе горнее вмешательство.
Она была суевернее любого космонавта и на полном серьезе верила что Поллок реинкарнация ее любовника. "Иначе как объяснить эти доломитовы горы у тебя на спине и то, что ты превратил мои внутренности в тартар?"
Она назвала его именем отца, сделала из него что-то вроде скромного посвящения нескольким десяткам своих самых лучших ночей, пока ей не сообщили, что детей не называют в честь мертвецов. "Вся проблема была в этом проклятом имени. Если бы меня предупредили раньше, бог видит, ты вылетел бы из меня на крыльях, ты выскочил бы галопом и принялся выплясывать антраша. Поэтому, я поспешила назвать тебя в честь моих спасителей: физиотерапевта, акушерки, хирурга и парня, что приносил мне шоколадные батончики на завтрак. Я считаю, что это гениально. Почему Иисуса не назвали в честь пришедших волхвов? Когда я впервые увидела, как мой мальчик сам идет ко мне, как он кладёт голову мне на колени, весь грязный и кровавый как гомункул, я поняла, что те четверо стали твоими архангелами".
Она всегда останавливалась на этом моменте и голос ее торжественно затухал, давая слушателям возможность погрузиться в раздумья. Она никогда не рассказывала, что случилось с этими людьми потом. "То, что все они умерли в тот же день, разбившись в кабинке лифта, простое совпадение. Я всегда говорила: что лифты, что горы. Людей так и подмывает на неоправданный риск".
Рыба гниет с головы
- Если я перерожусь, то во что-то незначительное, - говорит Флай. - Может быть, в миногу.
Они все еще на Лофотенах и им по двенадцать.
Чтобы узнать Флай получше, нужно оказаться с ней на заснеженном архипелаге в начале февраля, в один из тех дней, когда из марин исчезают почти все лодки, а многочисленные рыбаки покидают свои рорбу в самый ранний час так, что днем от них остается лишь тусклое воспоминание, кильватер воспоминания, слабый душок.
В синих утренних сумерках следует идти в сторону озера Рейневатнет, и там, на утоптанной мерзлой земле, в ледяной слякоти, меж гранитных булыжников, среди старых могил скандинавов, викингов и непальских шерпов, упасть на колени, приложить ухо к потрескавшейся крышке гроба и долго вслушиваться в звуки ветра.
- Знаешь, почему в мерзлоте не хоронят людей? Во время оттепели почва всё из себя выталкивает. Этих покойников земля не принимает.
Поллок кивнул.
Ей нравились мерзкие животные. Жабы. "Страшных ведь тоже должен кто-то любить". Она находила их вмерзшими в воду горных озер. Север делал Флай неприхотливой, но близость Гольфстрима добавляла мечтательности: "Когда-нибудь мы переедем на материк, может быть, поближе к Альпам, и будем кататься на поездах. Ты купишь себе байк, ты же мечтаешь о байке". Она цитировала строку из своей любимой книги: большие мечты вырастают из пространства и нищеты.2
Бывают девушки, которых не портит миниатюрность их души.
Потом они стаскивали крышку гроба, волокли ее на холм, садились в нее и неспешно скатывались вниз.
Здесь, на Лофотенах, характер Флай формировался под воздействием спокойствия и рока. Ее жизнь измерялась рыболовными сезонами. Объяснение ее загадочного оптимизма плавало на поверхности: она скучала. Поэтому, вскоре круг ее интересов замкнулся на Поллоке. Она жаждала узнать страшную правду. Она хотела убедиться в существовании чуда, которое могло бы спасти ее от всепоглощающего уныния.
- Хочешь расскажу историю про перерождение? - спросила она однажды, взобравшись на мост и раскачиваясь на парапете. - Мой отец играл на гитаре и одним днем к нему пришла старая женщина. Ей было лет восемьдесят или девяносто. Она мечтала научиться играть на гитаре Битлз. Мой отец взялся учить ее. Она ходила раз в неделю пешком из "О", тратя на это почти по три часа. Я не понимала, зачем отец ее учит, это же было безнадежно. Но он сказал: "Ей нравится и этого хватит". Однажды она перестала появляться и потом мы узнали, что старушка умерла. Спустя две недели отец пошел в лодку и взял с собой гитару. Он всегда играл в лодке. А когда спустился в кокпит, то увидел там полярную сову, забившуюся в ведро.
- И что он сделал?
- Сыграл ей "Blackbird".
И Флай тихо запела: "All your life. You were only waiting for this moment to arise..."
А потом она оттолкнулась от парапета и шагнула в черные воды Дьюпфьорда.
Ее быстро выловили рыбаки, проплывающие мимо.
Это еще ничего, - расхохотался один из лодочников. - В прошлом году она пыталась повеситься на швартове, перекинув ее через сушилку для рыбы, но та сломалась.
Соблазнительность меланхолии.
Поллок был уверен, что остров сводил Флай с ума. Он понял это по ее мечтательному выражению лица в момент, когда сидя на заднем сидении, она читала "Холмы мертвецов", положив книгу на колени, а затем поднимала глаза, замечала пунктир дождевой линии на окне и улыбалась. Это была улыбка пленного, полного скорби. Внутри себя она кричала.
- Я люблю это место за то, что когда-нибудь во время урагана волны смоют все эти ненадежные дома на сваях и оставят после себя пустоту. Ты ведь знаешь? Даже ледники тают.
Флай умирала, не дожидаясь смерти.
Каждый раз она находила обрыв еще выше. Каждый раз, взобравшись на смотровую площадку, она раскидывала руки и стремительно падала вниз, но как мерзлая земля отторгала от себя покойников, воды севера не принимали Флай.
- Я не могу умереть, может, это тоже чудо?
Поллок вознамерился ее спасти, но она в этом не нуждалась "Я лишь хочу, чтобы ты рассказал, что с тобой произошло, малыш, чтобы ты рассказал, как ты начал ходить, как ты это сделал, почему твоя больная мамаша постоянно твердит с упертостью сектанта о сраном "чуде", почему ты всегда молчишь и отворачиваешься, когда я задаю такой простой вопрос: "Боже, Полли, будь так добр, расскажи уже об этом дерьме". Я ведь смотрела об этом фильмы, здесь на Лофотенах существует интернет, знаешь, это ведь и есть чудо. Последние технологии, протезирование, операции по соединению нервных окончаний, сука, мне пришлось пересмотреть курс по трансплантологии. Может, врачи запретили тебе об этом говорить? Твоя мать что, возила тебя на нелегальную операцию в Тайланд, где тебе пересадили позвоночник какого-нибудь нищего камбоджийского ребенка, которого продала семья за тарелку риса? Скажи хоть что-нибудь, только не бойся. Не бойся, По, ведь нет страшнее ничего, кроме нас самих.
Хватит, хватит говорить мне о чуде
В отличие от промозглых островов, на материке ты защищен со всех сторон чужими жизнями, они облегают тебя надежно, словно бронежилет. Куда ни глянь - свет. Кнопки вызова охраны. Удобный санузел. Пол с подогревом. Разноцветные пакеты отсортированного мусора.
Как сказали бы заполярные рыбаки: "Дерьмо не примерзает к заднице".
Флай вылезает из скорлупы черепахового панциря, скидывает ботинки, стаскивает штаны и остается абсолютно обнаженной. У нее уставший вид человека, сросшегося с отчаянием, но она по прежнему улыбается. Сложно и одновременно легкомысленно.
Где-то снаружи идет бесшумный дождь.
Не включая свет, она направляется к Поллоку и по этой решительной и одновременно нетвердой походке он понимает, что сегодня она окончательно решила убедиться в собственном бессмертии. В ней было столько стелазина, что ей стоило больших усилий держать глаза открытыми.
Но его грубая одежда, как и его шрамы, ожесточенное сердце или застывший взгляд впитали живительную влагу Флай. Она умела размягчить все что угодно одним касанием своего прохладного тела, она была как философский камень, лишенный всякой философии, ей ничего не стоило превратить металл в амальгаму.
Она высвободила сигарету из его руки и капнула на нее слюной, потушив. Нащупала ремень и принялась расстегивать его, почти так же бесшумно, как дождь.
- Послушай, По, ничто в мире не исчезает бесследно, кроме жизни, лишенной риска.3 Ты знаешь меня с детства, ты помнишь, как мы вместе воровали одежду у серфингистов на пляже Унстанда? Удивительно, что я это помню, ведь я даже не скажу сейчас, что ела на завтрак, было ли сегодня утро, и как звучит твое проклятое имя. Я помню, что оно всегда внушало мне уважение и страх. Как и ты. Это не потому, что ты уродлив, нет, ты далеко не уродлив, но ведь тебя с рождения отмаливали у смерти, такие дети, как ты, навсегда лишены очарования. Я помню тебя лучше, чем себя, потому что завидую тебе. Знаешь, о чем я думаю, когда я закрываю глаза?
Ее голос двигался в такт ее руки.
- О твоем отце. Какая бесконечно глупая смерть и сколько романтики... Стоит мне закрыть глаза, - Флай с облегчением прикрыла веки, - и я вновь слышу Мальстрём. Он рассказывает мне удивительные вещи о роковых склонах Делириум Дайв. Там, на вершине, среди льда и ветра, ты становишься пустотой, у тебя не остается ничего драгоценного и только тогда ты познаешь в себе любовь новорожденного. Скорость освобождает тебя от тела. Вот что там происходит: ты приносишь себя в жертву. Каждый раз, когда я делаю шаг с моста, я чувствую, что делаю то же самое. Каждый раз, когда я запиваю мандракс, риталин и люминал водкой, я чувствую, что делаю то же самое. Я думаю: "Интересно, что будет дальше?" Ты правда считаешь, что переехав с острова в эту ИКЕА мы причиняем себе жизнь? Боль-боль... Я чувствую боль постоянно. Я думаю: нужно ли пытаться бежать от боли? Эй, ты же знаешь, что забыть боль сложно, но еще сложнее забыть счастье4. Поэтому, я использую его по назначению. Я кладу его под язык и терплю... А ты ведь до сих пор боишься поездов? Мой отец говорил: "Своему страху нужно сворачивать шею до момента, пока не услышишь хруст". Ты помнишь, как он брал здоровую треску и одной рукой разламывал ей голову? Такой звук. Хорошо, я признаюсь. Сегодня я взяла твой байк, потому что хотела свалить. Я подумала: "Хм, он так любит свой гребаный байк... он вылизывает его получше моей киски". Я решила, что отправлюсь на нем до аэропорта Будё, но уснула где-то на выезде из города.
Флай замолчала, разглядывая свою руку, испачканную белым.
- Иногда я думаю, что ничего бы этого не произошло, если бы ты был честен со мной. Я все еще хочу услышать эту историю, я хочу услышать ее и сдохнуть. Это было бы очень просто. Ты исполнишь мое желание, правда?
Поллок-Мария-Жан-Александр всматривается в волны теней на потолке. Казалось, что он смиренно вникает в чьи-то слова, доносящиеся с самого дна его души. "Великая матерь, Высший разум, Могущественная Вселенная..." Быть может, то были голоса тех, чьи имена он носил на себе, подобно мемориалу.
- Хорошо, - наконец-то произносит он. - Я расскажу тебе эту историю.
Когда я рассказываю о том, как Поллок-Мария-Жан-Александр впервые встал на ноги, я хочу, чтобы вы понимали, что я говорю о чуде. Тогда он был всего-лишь маленьким мальчиком, здоровым (не как огурчик, но как йотун), угрюмым и молчаливым. Его внимательные сердитые глаза все подвергали тщательной проверке, пытаясь угадать признаки врага или физиотерапевта. К десяти годам он научился распознавать в человеке врача по участливый улыбке, свойственной садистам.
Итак, Поллок играл во дворе очередного пансиона. Он любил раскладывать опавшие листья и составлять из них узор. Его поза напоминала о морских котиках, отдыхающих на камнях, перед ним уже был разложен некоторый кленовый калейдоскоп - был октябрь - как вдруг откуда-то с неба раздался оглушительный треск и рычание, и воздушный поток разметал листья, а потом Поллок-Мария-Жан увидел Бога. Он выписывал круги, вращаясь на переднем колесе брыкающейся Хонды из-под которой валил дым (если быть точнее, птички CBR1100XX. Его мать бы сказала, что это "дурной знак" и что дьявол появляется, благоухая смрадом. Что-то в этом роде). Мгновение и драйвер демонстративно поднял байк на дыбы. Это убедило Поллока в нечеловеческом происхождении наездника. Такова любовь: она доноситься до тебя на облаке с ароматом жженой резины и осени.
"Тебе здесь, наверное, скучно?"
Спросил Бог. Его голову украшал черный блестящий шлем.
"Да, есть немного"
Ответил Поллок одним взглядом.
"Тогда, может, прокатимся?"
Видимо, Богу было угодно что-то в нем найти и нарочно отправить сиделок на перекур.
Уже тогда Поллоку было свойственно безрассудство. Он понял это сидя на пассажирском сиденьи и сосредоточив все силы, отнятые у ног, в крепости рук, вцепившихся в куртку драйвера. Это было особое безрассудство калеки. Рев двигателя его гипнотизировал. Байк укачивал, делая крен то влево, то вправо, проскальзывая между незаметными авто, и тогда Поллок стал чувствовать себя странно, как будто щель, через которую он подглядывал жизнь, вдруг расширилась до размеров окна, как будто он способен ощущать механику стремительного бега, как будто он был рожден неподвижным королем, для того, чтобы его носили на руках, а не инвалидом, которого выворачивали ежедневно в ванной.
Начинался дождь.
Дорога тянулась бесконечно прямо, никаких поворотов обратно к пансиону. Они неслись, как выпущенная в сердце стрела.
Даже самого глупого ребенка настигает страх в моменты, когда он начинает наблюдать расстояние, отнимающее его у матери. На его глаза навернулись слезы.
Вечернее небо затянулось тучами, и казалось, облака мелькали до тошноты, как и кусты вдоль обочины, слившиеся в одно сплошное эхо. Все вокруг драматично угасало, почти как рассудок Флай.
Слепое счастье сменяется ослепительным горем, так устроен человек. Очень сбалансированно.
Из пелены дождя надвигалось что-то фатальное. Оно возвестило о своем приближении сигналом поезда, и телом Поллок ощутил всю решительность водителя: его спина вибрировала, мотоцикл рванул вперед. Он собирался проскочить перед самым носом смерти. Он был буквально окрылен этой идеей, и мальчишка ощущал во рту вкус его перьев.
Поэтому, когда Поллок вместе с задним колесом заскользил вперед, обгоняя водителя, он думал, что все в порядке. Когда байк начал заваливаться на бок, чиркая обшивкой о дорожное полотно, он думал, что все в порядке, и звук пробуксовывающих по воде колес, скрежет металла, визг тормозов. Поллок почти медитативно соображал, что происходит что-то странное, но интересное, и он перестал дышать, вложив оставшиеся силы в мертвую хватку, которой он вцепился в Бога.
Но тот оттолкнул его и это движение сопровождалось особой нежностью утопающего, с которой тот отталкивает своего спасителя, навсегда погружаясь во мрак бездны.
Капли дождя, мелькающие вагоны, водоворот дороги, искры света - все слилось в ослепительную боль. Его тело было огромным космическим кораблем, в котором он терпел крушение.
Он кубарем скатился в канаву.
В этот момент Поллок-Мария-Жан окончательно повзрослел.
Все его знания о мире до этого момента потеряли свой лоск, потускнели, сделались смешными пустяками. Боль раскрылась с новой стороны: точнее, она обернулась вокруг Поллока, став его экватором, и заключила на его губах свои plus tendres baisers. Все потому что боль общалась с ним на языке любви и агонии.
Он поднялся, отряхнул одежду и побрел к мотоциклу.
Те, кто видели его в этот момент, могли бы сказать, что его сопровождало особенное влажное сияние, создаваемое фриссоном брызг.
Поллок слизывал языком с верхней губы пыль и что-то соленое, смоченное дождем.
Он увидел перед собой Бога в черном шлеме, и этот Бог изрек:
- Блядь, еще бы немного и...
Ещё бы немного и...
"Это бы мощный крен, здоровяк... Я рад, что ты не обоссался. Так ведь и простудиться можно"
"Ветер дул почти под сорок пять градусов"
"Ещё этот сраный дождь ... А ведь я знал, что так произойдет"
"Это будет наша с тобой маленькая тайна, да?"
Все эти фразы Поллок сопровождал кротким кивком. Он вновь сидел сзади, вцепившись в водителя разбитыми маленькими пальчиками.
"Ты знаешь, что бывает, когда рассказываешь кому-нибудь такую тайну?"
Поллок-Мария-Жан-Александр мотнул головой.
"Смерть"
Пешком под дождем.
Он шел до дверей пансиона, еле волоча ноги по лужам.
Там его уже искали. Никто не обратил внимания на мальчика, робко вошедшего в здание, все ползали по полу на коленях, не поднимая головы. Стоял приглушенный гул общего недоумения. Кто-то недовольно пробормотал: "Однако, мы пропустили закат..."
Мать почувствовала его присутствие первой, воскликнула "Полли!", и тогда все взгляды устремились на него, грязного, окровавленного, и стоя на коленях, врачи молча выражали свое изумление, больные подглядывали из-за дверей своих комнат, уличные зеваки приникли к окнам, зрители на втором этаже свесились с балюстрады, чтобы получше разглядеть дрожащего от холода и ярости ребенка.
Поллок-Мария-Жан-Александр доковылял до матери и разрыдался.
- Это правда? Они правда все ползали там на коленях, как будто ты был зубочисткой?
- Да.
Флай рассмеялась. Потом замолчала.
- И это все? Ты уверен, что этот мудила ничего больше с тобой не сделал?
Поллок не ответил.
- Тебе нужно сходить к моему психоаналитику, Полли, возможно, у тебя детская травма и твои воспоминания заблокированы... Знаешь, чего я хочу? - она опустилась на него плавно, как облако на пик Олдштинден. - Давай вернемся в Рейне. Завтра. Доберемся до пляжа Квальвика, будем любоваться бухтой с вершины Рютен... Морскими орланами... Все это такой бред. Этот драйвер... Давай поселимся в рорбу, откуда видно северное си...
"Хруст сломанной шеи не напоминает звук треснувшей рыбьей головы"
Делает вывод Поллок-Мария-Жан-Александр, стаскивая с себя обмякшее тело Флай. Скорее, он напомнил ему хруст, что издавало черствое печенье, которым его угощала в пансионате старушка с тремором.
Когда Поллок открывает окно и отправляет Флай в последний полет с тринадцатого этажа, он надеется, что земля, в отличие от воды, все-таки примет ее. Он не опускает глаз, потому что знает, что она бы сказала: "Не смотри вниз. Смотри лучше на звезды".
***
Скорый поезд увозит Поллока на восток.
Да, это горы за окном. "Снег похож на лоскуты кожи, сползающие с костей", - так бы она выразилась. Ничего особенного. Белые проплешины ледников, черный лес, оголившиеся десна скал. Это могло бы быть дьявольски красиво, если бы двадцать лет Поллок не провел на камнях, не совокуплялся бы с треской и не целовал океан. Горы стали его рёбрами, скрывающими мягкое, чувствительное нутро. Самое красивое место для него - тоннель Бреёндир, когда поезд движется сквозь мглу. Ничего сложного здесь нет, как и в Поллоке: огромная колея, бомбоубежище, тусклый мрак, спокойствие и умиротворение утробы. Когда в конце появляется свет, его мысли возвращаются к привычному тихому ропоту и он даже не сразу замечает муху, севшую ему на лицо. Поллок пытается отогнать ее, но насекомое вновь и вновь приземляется на его щеку, не желая расставаться. Тогда он подсаживает ее на палец и подносит к окну.
"Ты, наверное, хочешь посмотреть на Альпы?"
Муха на его пальце замирает, уставившись на мелькающие за окном пейзажи.