Правда, звучит гордо?! Гордо и немного напыщенно, но слух, всё же, не режет! Да, не режет, а так, лишь вяло теребит струну...
Аделаида Валерьевна! Так некогда обращались к моей двоюродной кузине работники и служащие крупной торговой фирмы, которой она не только профессионально и строго управляла, но и являлась единовластной и мудрой хозяйкой, или хозяюшкой, как подобострастно обращался к ней взяточник налоговый инспектор, ветеран всех воин, номенклатурный управленец в отставке. Да, именно Аделаида Валерьевна, или Хозяюшка! Такая, знаете ли, преуспевающая бизнес-вумен конца второго тысячелетия!
Работа спорилась. Деньги крутились немалые. Аделаида Валерьевна цвела. Цвела тонко, изящно и благоуханно, как ранний альпийский эдельвейс. Грациозная осанка, кротость в глазах и аристократизм в крови - всё подстать имени - Аделаида Валерьевна!
Москва тех времён только-только начинала отходить от всех этих несуразных перестроек, квазипатриотических путчей, начинала оправляться после таких тяжёлых потрясений, как развал СССР, и всякой прочей фигни, называемой в то время - демократизацией! Рыночная экономика ещё не была рыночной, а всё больше базарной, и базары велись строгие, по понятиям, понятиям ведомым одним ментам и бандюкам, что, впрочем, в Белокаменной суть одно и тоже.
Аделаиду Валерьевну не разводили, не лошили, ни коммерцию, ни нервы ей не портили, причём, ни менты, ни бандюки - никто!
И это не только благодаря её личным качествам - качествам деловой, а главное очаровательной Женщины, у которой крутизна бёдер и упругость бюста не уступают крутизне и крепости крыши, а крыша, что и говорить, крыша у неё была крепкая, крутая!
Чинарь - это погоняло такое - не был вором в законе, нет, но, хоть и молод был, по понятиям умел развести не хуже любого пахана в летах, недаром же две ходки сделал; первый раз по малолетке, где и получил кликуху "чинарь" за малый рост и "бурый" характер; а позже, за "скок" уже взрослую зону топтал. Был ли Чинарь авторитетом - был, несомненно! Но авторитетом он был только в Солнцево, например, в Тушено или, скажем, в Кунцево он уже мазу не тянул, то есть, побазарить конечно мог, но больше за жизнь, чем по жизни. Считал, что власть, сила, башли - истинный смысл жизни, всё остальное - отстой! Ствол таскал с собой редко, но пером пользовался как индийский факир дудочкой - филигранно. А как же ещё?! Ведь блатюк со стажем!
Солнцевские уважали Аделаиду Валерьевну не только потому, что она была марухой пахана, любовницей то бишь, но и за её добрый нрав, что не в пример жёсткому норову их начальника, за весёлый, звонкий смех, за воровские понятки, которые не блюла, но уважала, и говорила об этом вслух, а за тонкий стан и королевскую грацию прозвали её Чинарой; и правда, не Аделаидой же Валерьевной им её называть! Чинарь был не против, на том и сошлись.
Чинарь и Чинара - ну чем вам не пара?!
Адочка всего на пару месяцев младше меня, и потому старшим я никогда не считался, да и зачем. Мы, хотя и троюродные, так сказать, седьмая вода на киселе, в детстве были как родные брат и сестра, в раннем детстве. Мы и жили неподалёку друг от друга, виделись ежедневно, да и, говорят, лицом были похожи, как двойняшки, только я больше был похож на девочку, а она..., она тоже на девочку, потому мы были как двойняшки-сестрёнки.
Адочка была худым, чахлым, картавым и веснушчатым ребёнком, конечно, избалованным, каким, наверное, и должен быть единственный ребёнок в советской еврейской семье среднего достатка, к тому же девочка. Её прозрачная кожа и голубые прожилки на ней, говорили сами за себя, то есть, во-первых, ребёнок страдал анемией, и, во-вторых, что тщательно скрывалось семьёй, был голубокровым, в смысле аристократизма, хотя поведение её прабабки, иной раз, больше напоминало рыбную торговку с Молдаванки, нежели внебрачную дочь дворянина (сладострастный дворянин, о ужас, конечно, был гоем, потому вся семья об этом по секрету молчала).
Жили они в самом центре Одессы, в стандартной двухкомнатной коммуналке (бывшие дворянские хоромы), где на сорока квадратных метрах размещались диван, холодильник, гладильная доска, сервант, пару кроватей, пару раскладушек, детская коляска, стол и стулья, будка от Бобика (собака давно сдохла, но будку оставили, то ли в память о безвременно ушедшем четвероногом друге, то ли просто для того, чтоб хранить там консервы и закрутки, и в самом-то деле, не на виду же у всех их выставлять?!)..., а так же: дедушка, бабушка, прабабушка, мама, папа, и сама Адочка. Я тоже жил в коммуналке, и тоже с бабушкой, и тоже в самом центре Одессы, но она, Адочка, всё же центрее. В детский сад она почти не ходила, так как всё время болела, то скарлатина, то ангина, то ветрянка, то свинка, то хомячок сдох (тоже повод для казёнки), то краснуха, а то корь, в общем, всякая там хворь.... Дома Адочка всегда была под присмотром, бабушка и прабабушка от неё и на шаг не отходили, мол, глаз, да глаз нужен за таким больным ребёнком. Обе бабушки были уже пенсионерками, и обе всю жизнь проработали училками, только одна в обычной школе, первоклашек уму-разуму учила, а другая в вечерней воевала с долговязыми идиотами, уже трижды, а то и четырежды отцами, вдруг, не известно почему, решившими получить аттестат зрелости. Болела Адочка на редкость продуктивно, то есть, она не просто лежала в постели укутанная тремя одеялами, и это даже в одесскую теплынь-то, с термометром подмышкой и водочным компрессом на воспалённом горле, нет, ведь её опекали бабушки, опекали и допекали, да так ребёнка извели, что, пойдя в первый класс Адочка умела не только писать и читать, причём на двух языках - украинском и русском (идиш не в счёт, он был лишь в локальном, домашнем употреблении), а и складывать и умножать, правда, с вычитанием и делением у неё были проблемы вплоть до старших классов, быть может, потому, что корни...
В школе, конечно, всегда отличница, всегда за первой партой, звеньевая октябрятской пятёрки, староста пионерского отряда, лидер комсомольской ячейки класса. Спортом занималась недолго, и немного, но аристократическим - конным. Каждое воскресенье - бабушки на кладбище, положить свежие цветочки покойным родственникам, а она с папой на ипподром. Ей всегда шла любая одежда, а жокейский костюм особенно! Она в нём больше на мальчика походила, а я всегда мечтал о брате...
Ещё в пятом классе, в самом начале учебного года, ей, как отличнице и активистке, подцепили "на буксир" троечника и балагура Владика Бермана. Подумать только - троечник и хулиган в такой интеллигентной и, что важно, состоятельной еврейской семье! - очень сокрушалась Адочкина бабушка, когда узнала о внеклассных занятиях внучки, ведь она, бабушка, хорошо знала семью Берманов ещё со времён войны.
Адочка за дело взялась споро, с усердием, впрочем, как и за всё, за что она бралась, и результаты не заставили себя долго ждать - уже во второй четверти у Владика начали появляться в дневнике первые четвёрки и даже одна пятёрка, которую они с Адочкой приурочили к славной годовщине Великого Октября! После новогодних каникул у Адочкиного подопечного начали проявляться первые задатки пионера-активиста (тогда они собирали металлолом и макулатуру), а у самой наставницы на бледной и тонкой шее появились первые неумелые засосы, которые совпали с первыми (поздними) месячными! Благо кружевные школьные воротнички были непомерно широкими и пошловато пышными, к тому же туго обвязаны галстуком цвета артериальной крови, что с лёгкостью позволяло скрыть нескромные следы первой неумелой страсти.
Да, тогда многое в жизни Адочки было впервые!
Адочка всегда была честным и прямым ребёнком, и, как я уже упоминал, если за что и бралась, то делала это прилежно и усердно, отдаваясь делу целиком, без остатка (она не только не любила делить, но и к дробям, особенно десятичным, относилась с некой опаской), так и с подбуксирным Владиком - она отдала ему не только своё драгоценное время, свои незаурядные знания, но и своё молодое тело, и даже душу, до того непорочную, причём, всю, без остатка, как, в слезах, утверждала сама, в конце восьмого класса, когда Владика родители решили в срочном порядке перевести своё родное чадо в другую школу, подальше от этой, на их взгляд, слишком активной комсомолки. Адочка плакала, Владик горевал, но следующие пару лет они виделись лишь по выходным и праздникам...
После окончания школы оба поступили в политех, причём, на один факультет - автомобильный, хотя Адочке с детства очень нравилась биология, и ещё в девятом классе она подала документы в универ на биофак.
Так вот, ещё одна жертва...
К концу восьмидесятых, когда в огромной стране только-только начала проявляться модная тенденция распада на самостийны шматкы, а русская речь стала быстро опошляться всякими англицизмами, или, того хуже, американизмами, наша многочисленная мишпуха, потихоньку, начала разъезжаться кто куда... мы исчезали... рассасывались, как шрамы после сеансов Кашпировского...
И хотя в то время ехали все кому не лень, Адочкинас парт оф нашей френдли фэмели твёрдо решила остаться на месте, и не потому, что им некуда было ехать, совсем наоборот, и дядя - богатей из солнечной Флариды (с ударением на "а", вместо уместного "о"); и бабушкина сестра уж тридцать лет, как плещется в обетованных волнах Средиземного моря (у неё там и домишко имеется, на берегу, на самом-самом); а где-то в далёкой и холодной Британской Колумбии, другой дядя - брат отца, валит столетние сосны, и за приличную зелёную капусту сплавляет их по рекам..., но всё дело в том, что ни сам бывший троечник - Адочкин бой-френд, ни его интеллигентная мишпуха не собирались, как говориться, с бухты-барахты, сниматься с насиженных мест, и рваться неизвестно куда и неизвестно зачем! (И видел я Хайфскую бухту и тракты/Туда улечу не с бухты-барахты...)
И вот, стою я как-то под дождём возле ОВИРа, в толпе желающих предать тогда ещё неделимую родину, стою в очереди, ожидая перекличку на подачу документов на ПМЖ, и вдруг, щуплый на вид работник ОВИРа выкрикивает во всё своё казённое горло знакомую мне фамилию:
- Берман!
Я засуетился, начал пристально вглядываться в вислоносую, картаво-курчавую толпу соплеменников, в их одурманенные ожиданием призрачного светлого будущего лица, в их вселенски скорбные глаза, а чего, спрашивается, скорбеть нам - нет у нас родины - нет нам изгнанья! - но ни в одном из них я так и не узнал ни самого Адочкиного возлюбленного, ни его интеллихентных сородичей, ни отцов, ни праотцев, ни матерей, ни пра...
Мало ли, а может одномишпухцы, или я ослышался, ведь и такое случается?! А казённый работник, тем временем, всё продолжал выкрикивать:
- Берман! Берман, мать твою за ногу! Что, нету?! Ну, нет, так нет, а на нет, как говориться, и спросу нет! - и строго добавил, - Вычёркиваем!.
Перекличка пошла дальше, вот и мою фамилию назвали, и бабушкину (мы не на одной фамилии, потому, как у нас отцы разные!), и я, было, уже собрался уходить, как вдруг из уст того же служащего услышал ещё одну знакомую ластнейм, причём тоже напрямую связанную с Адочкиным подшефным.
- Шрамко! - выкрикнул, уже чуть осипшим голосом тщедушный овировский клерк.
Ну да, - подумал я, - откуда же здесь, среди всех этих Рабиновичей, Абрамовичей, Вольфсонов и Кобыливкеров затесались эти Шрамко, ведь с фамилиями на - КО - здесь только Коганы, Коганеры и Когановичи?!
- Присутствует! - громко и по-военному, выкрикнул из толпы курносый молодой человек, затем тоном, не вызывающим возражений, добавил:
- И Бермана отметьте, я за него!
Виталик Шрамко, по кличке Шрам, был единственным, а потому лучшим другом Владика Бермана, другом и наставником, так называемым - сэнсэйем, ведь они оба на протяжении долгих лет занимались восточными единоборствами, но Шрам серьёзно, с полной самоотдачей, как Адочка, а Влад заодно, чтоб форму держать, и когда надо уметь рыло начистить грязным басурманам, как он называл всех, кто не из их команды, а в команде их было трое - Адочка, Шрам и он.
Шрам не очень-то был со мной любезен, да и, вообще, он не был разговорчив, так, лишь проронил, словно случайно, пару фраз, типа, Адка ни в коем случае не должна ни о чём знать! Понял?!
Хорошо ещё, что ура!-!маваши не залепил чёрт знает куда! И на том, барин, благодарствуйте! Конечно, конечно! Понимаю! А как же?! Не лыком шиты! Не пальцем деланы! Заверил я новоиспечённого кандидата в сионисты, и быстро побежал за угол, к телефону-автомату, звонить Адочке (о мобильниках тогда ещё и не слышали, у нас, я имею в виду, в Одессе, в глухомани этакой!).
Не знаю точно, как оно там всё вышло-обернулось, но на берегу Средиземного моря Адочка оказалась на пол года раньше меня, и это при том, что когда Адочка только-только проронила первую незаслужанную слезу, мол, уезжает сука, всё-таки бросает, козёл безрогий - нет, нет, это, конечно, не в мой адрес - к тому времени я уже успел дважды предать родину - в первый раз, когда отмазался от армии, и во второй, когда отказался от гражданства, при этом недвусмысленно имея виды не на синий заповедный паспорт, а на зелённый амэрыкэн-дрыим-экспресс-грынкарт...
Поселились они (все Адочкины) на севере, во-первых, потому, что в этом большом портовом городе, за пару месяцев до их приезда, обосновалась семья Берман, а во-вторых..., впрочем, и во-вторых и в-третьих - это тоже во-первых..., к тому же, считалось, что там, на севере, попрохладней будет, чем в центре или на юге, хотя при наших (ой, бля...) масштабах разница не существенна.
И пошла, потекла, побежала обычная эмигрантская жизнь - жизнь, чего теперь греха таить, бесспорно, нелёгкая. Это вам не Одессоа-Мама, это Земля Обетованная, где мама - не мама, а просто има, где папа - не папа, ну просто аба какой-то, где вершина горы почти матерна, а девчонки предпочитают ствол автомата стволу плодородия...
Ади - так мою двоюродную кузину называли добродушные аборигены - работала много, за двоих, изо всех сил стараясь угодить валявшему баклуши и бьющему дурака Владу, у того, видишь ли, вялотекущая депрессуха, эмигрантский синдром - ностальгия по ненавистной родине!
Да, Адочка много работала, и всё время боялась, как смерти боялась, нет, даже больше смерти - она боялась почтальонов! И это не было просто пунктиком на почве перемены места жительства, и не было то вызвано постоянной жарой, и не очередная истерика капризного еврейского ребёнка, нет-нет, всей этой хреновине была уважительная причина - она страшно боялась любого почтальона, который мог в любое время, даже прямо сейчас, притаранить Владу весточку от его закадычного кореша, СенСея Шрамко, которого, волею судеб, занесло в Сан-Франциско, Калифорния, США.
В Америке Шраму крупно повезло - в одном из мелких и недорогих бариков, где он ежедневно заливал пивом пожар тоски и скуки, так разгоревшийся в его душе вне Одессы, он чуток подрался с неким атлетом-единоборцем, причём, навалял ему от души, во-первых, потому, что тот басурманин, то есть, не из его команды; во-вторых, потому, что чёрный как смоль; и, в-третьих..., короче, скучно было, да и размяться не мешало, а то, уже было начал терять форму! Да, отзвиздил он блэка здорово, за что и был щедро премир