Моя бабушка Гитл, Гитя Ароновна, или, как по паспорту, Галина Александровна - по своей натуре человек мягкий, доброжелательный, миролюбивый, человек в высшей степени порядочный, но немного прямолинейный, что иной раз в тягость и ей, и окружающим. В силу своей коммуникабельности, которая зиждется на обычном женском любопытстве, она поддерживает приятельские отношения если не с тысячью, то уж точно с несколькими сотнями разных людей, старых и новых знакомых, проживающих в различных странах по всему белому свету. Однако такая жажда общения никак не мешает ей время от времени склочничать и ссориться, а поссорившись, годами, а то и десятилетиями не разговаривать с родственниками, особенно с самыми близкими, как, например, с родной сестрой. В таких родственных междоусобицах зачастую лишь я один остаюсь последним связующим звеном между двумя, а то и более, бранящимися сторонами. В силу моего миролюбивого характера и личной заинтересованности занятиями "родственной" психологией, как я это называю, в этих перепалках чаще всего я выступаю в роли миротворца, что мне больше по нраву, чем быть третейским судией, обвинителем или адвокатом, кем я тоже могу быть, но редко, и, в основном, когда "не в духе".
Так, изредка, разговаривая по телефону с моей бабушкой Гитл, проживающей в другом городе, в провинции, а так же с её сестрой, Тётей Рейзл, Розалией Ароновной, старой девой, живущей в другой стране, и тоже в провинции, я стараюсь, когда лёгкими намёками, а когда и тяжеловесной, как линейный корабль, прямотой указать им на их глупость, упрямство и гипертрофированную обидчивость, что в нашем народе не редкость, и кои привели их, двух родных сестёр, к многолетней ссоре. В такие моменты я, по возможности мягко и иносказательно, стараюсь им напомнить, что годы неумолимо бегут вперёд, и что их почтенный возраст не позволяет надеяться, что в запасе есть куча времени, и что его, времени, хватит на то, чтоб одна дождалась, пока другая опомнится, раскается и прибежит с повинной, причём в их случае такое ожидание обоюдно; хотя по прошествии полутора десятка лет никто уже не помнит ни подоплёки, ни развития конфликта, ни его кульминации, приведшей к полному разрыву, до того близких, скованных сестринской любовью отношений.
Каждая из них, в силу своего внутреннего благородства, при моём упоминании о старой ссоре, считает своим истинным долгом, под любым предлогом, немедленно сменить тему разговора, дабы, не дай бог, не ранить своим праведным гневом на человеческую несправедливость, мою, по их мнению, ещё не окрепшую в мирских дрязгах, по-детски девственную душу - душу тридцатилетнего младенца.
Ни приводимые мною доводы, ни здравый, на мой взгляд, смысл, ни сентиментально-ностальгическая память, хотя в их возрасте всё больше принципиально-склерозная, не могли хоть на йоту приблизить их, если не к полному примирению, так, хотя бы, к началу диалога; а ведь это так несложно - нужно просто снять трубку, нажать несколько кнопок, и когда на другом конце провода прозвучит лёгкий щелчок, произнести мягкое и сдержанное, ещё ни к чему не обязывающее: "Алло".
Если честно, то я уже почти отчаялся, и в последнее время очень редко покушаюсь на их "обиженный рай", или, скорее, рай для обиженных, где каждый, в меру своих обидчивости и ранимости, получает свой, на мой взгляд, извращённый кайф - уверенность во Вселенской Несправедливости, которую, особо рьяные поборники страдальчества, считают попустительством божьим.
Уже с год, как я, при звонках или визитах "вежливости", не упоминал Гитл о существовании Рейзл, и наоборот, как вдруг, неделю тому назад, как бы "про между прочим", в обычной болтовне, бабушка Гитл обмолвилась, сперва ничем не примечательной совершенно не имеющей отношения к теме нашей беседы, что не редкость, всё-таки человек в возрасте, фразой, примерно такого вот содержания: "...Да, я всё-таки решилась, я позвонила ей...", и сразу же перешла на что-то гидрометеорологическое или наследственно-кардиологическое, точно я уже не помню, да это и неважно.
Лишь сегодня, спустя неделю, до меня дошёл истинный смысл брошенной ею фразы, и это, честно признаюсь, меня немало взбудоражило и удивило.
По уже давно заведенной традиции, ещё с "застойных" времён, бабушка Гитл принимает гостей, будь-то близкие родственники, друзья, сослуживцы или просто шапочные знакомые только с наступлением темноты, после вечернего чая. Я, как единственный, и потому любимый внук был исключением из правил, и пользовался этим, как говорится, не корысти ради, а любимой мною бабушке во благо, будучи по-детски убеждённым, что, когда бы я ни явился пред её очи, будь-то светлый день, лунная полночь или туманный рассвет, своим появлением я внесу лишь радость и озарение ("Звёздочка небесная", как она меня иногда называет) в её, как мне казалось, безотрадный вдовий образ жизни. Но в этот раз я решил не спешить, и отдать дань традиции, как обыкновенный смертный, ибо счёл интересующее меня дело слишком деликатным, требующим особой тонкости и проницательности от меня, и, как минимум, хорошего расположения духа от строгой бабушки Гитл, потому я постучал в её дверь лишь с наступлением сумерек, когда густая зимняя тьма, сгущаясь, творожилась над маленьким приморским городком.
По дороге я всё задавался вопросами типа: "Как же она решилась?", "Дозвонилась ли?", "О чём же они говорили?", и т.д. и т.п., в общем, обычные вопросы любопытного невротика, коим ещё с детства меня считала вся моя родня, кроме бабушки, а особенно те, что в своё время успели обзавестись медицинскими дипломами.
"Здравствуй, бабуля!", - сказал я, переступив порог её "полуторки", за тем чмокнул её в дряблую, морщинистую щёку, и спросил: "Вус эрцех, бобэлэ?". Ответила она тоже на идиш, потому из сказанного ею я не понял ничего, кроме "азохенвей", точное значение которого, мне тоже не известно. Далее мы задали друг другу с десяток ненужных вопросов-клеше, как это обычно делают люди, в тех неловких случаях, когда не знают с какой стороны подступиться к "щекотливому", но очень важному вопросу.
От любезно предложенных бабушкой горячего шоколада или холодного кваса, на выбор, я вежливо отказался, посчитав их - один слишком буржуазным, а другой достаточно простецким - напитками, название и вкус которых могут вызвать целый ряд ассоциаций, нагруженных длинной лестницей контекстов, которые, в свою очередь, учитывая слабость моего любопытствующего сознания, не упустят удовольствия негативно повлиять на дальнейший ход возможного разговора; во всяком случае, мне так казалось, и потому я попросил минеральной воды, выбрав её, как самую нейтральную, самую не обязывающую, абсолютно прозрачную жидкость, принимаемую внутрь всеми слоями общества, вне зависимости от их социального и финансового статуса.
"Ну как?!", - залпом опорожнив стакан, спросил я, поймав на себе вопрошающий взгляд. "Что?! Ещё?", - неуверенно спросила, опустившая взгляд бабушка, и наполнила мой стакан до краёв, "от всей души", как она любила это называть. "Спасибо!", - поблагодарил я, и отпил пару глотков, уже не лезшей в меня минералки. Отставив в сторону стакан, я слегка улыбнулся, и пошёл на вторую попытку, в этот раз настойчивей: "Я спрашиваю - ну как?! Ты понимаешь, что я имею в виду?". "Всё хорошо", - чуть дрожащим голосом, ответила смотрящая, как бы в поисках паутины, в потолок бабушка, и предложила ещё водички. "Спасибо, у меня ещё достаточно!", - недовольно ответил я, и вынудил себя отхлебнуть ещё пару глотков. "Что же хорошего?", - как можно мягче, спросил я. "А всё хорошо! Я ж тебе сказала! И давай не будем!", - заупрямилась она, и чуть повысила тон. "Нет уж, давай будем!", - твёрдо сказал я, показав, что и я могу быть упрямым, ведь было в кого. "Как хочешь, давай", - на этот раз тихо, почти шёпотом, произнесла она, и вновь протянула мне воду. "Ты что, утопить меня собралась?! Что ж, удачи!", - пошутил я, чтоб хоть как-то разрядить обстановку, и подставил полупустой стакан. Бабушка Гитл лила воду и говорила одновременно: "На меня что-то нашло, понимаешь, не знаю даже. Как наваждение! Наверное, дело к концу идёт?! Иллюзиями я не тешусь, мне не долго осталось, это точно.", - я молчал, боясь проронить хоть слово, ибо знал, что, перебив, её вновь не разговоришь, - "А она посещает каждый мой сон, и то просит прощения, то обвиняет, порой бывает, целует, а то и казнит. Не поймёшь?! Она и в жизни такая, сумбурная, неокончательная. А я..., я же, если надо, готова простить, готова быть прощённой, причём, как во сне, так и наяву... Я ведь младшая, впрочем, как и она. Только она - младшая, и последняя оставшаяся в живых из всех братьев и сестёр по папе, а я, я такая же, словно её отражение, но от другой мамы. У меня своя мама, царствие ей небесное, у неё своя, светлая ей память, а в остальном, мы ж как две капли воды из одного стакана.... Ой, вей! Стакан! Что ж ты молчишь?!", - бабушка держала в руке пустую бутылку горлышком вниз. То, что я местами мокрый, я почувствовал только сейчас, но решил не заострять на этом внимания, иначе она замолчит, и придётся начинать всё сначала, я имею в виду воду, вот тогда я замочу штаны на полную катушку, как в детстве. "Ну..., и...?", - нетерпеливо, но всё же осторожно, с придыханием, произнёс я. "Ну что ну?! Что ну!", - она взяла на пол тона выше, - "Взяла и позвонила! Вот и всё!". Она всё так же продолжала держать бутылку перевёрнутой, пристально следя за прозрачными траекториями, оставляемыми медленно сползающими последними каплями минералки. "Хуууххх!", - я облегчённо вздохнул, всё-таки несколько лет кропотливой работы, - "Ну, мазл тов, Гитя Ароновна! Бабуля, я тобой горжусь! Вот это да?!", - последний возглас был немного с удивлением, не верилось как-то, - "А говорили, говорили-то о чём? Не томи!", - я взял из её трясущихся рук пустую бутылку, и вновь весь превратился во внимание. "Ни о чём!", - резко, даже зло, оборвала она, и снова пустилась в слежку за каплями, только в этот раз, скосив по-клоунски глаза, из которых сочилась влага, сползая по её обвислым щекам. "Что значит ни о чём?!", - недоумевал я, потихоньку начиная терять терпение, - "Пятнадцать лет полной отчуждённости и кричащей немоты, а сейчас и пять минут поговорить не о чём?! Что за чертовщина? Не пойму! Просвети!". Я почти кричал от возмущения, так как ничего не мог понять, отчего, в смысле того, что сорвался на крик, возмущался ещё больше, и был готов на ссору, хотя пришёл сюда совсем с другими намерениями. Она, кого хочешь, выведет из себя, тем более такого, "невротика", как я. "Не чертыхайся. Тебе это не идёт", - спокойно начала бабушка, - "Понимаешь, это случилось вдруг, как кирпич с неба. Я тогда сидела в гостях, чаёвничали, с подругой. И вдруг, кааак... раззз!", - и она стукнула себя по темени, - "Я поняла, что я должна позвонить! С гостей, конечно, звонить не стала. Зачем людей вводить в расходы. Но и до дома не дотерпела. Прямо как в детстве, когда бежала во двор, клозетов-то тогда не было, выгребная яма поодаль от дома находилась, так вот, не добежала, чего стыдилась аж до свадьбы, и никому не рассказывала. Ты первый, ты же будешь и последним. Не вытерпела, по пути домой купила телефонную карточку, и с ближайшего автомата позвонила. Мне ж даже записная книжка не нужна. Её телефон я помню наизусть, даже во сне повторяю эти заветные шесть цифр, как молитву, как некий код, код от замка на двери, за которой кроется что-то доброе и родное, но до того далёкое и не досягаемое, что кажется сказкой, миражём, призраком, до которого только дотронься - вмиг раствориться, как летний туман!", - я начинал путаться, и всё же решил её не перебивать, - "Я набрала номер, на том конце моментально сняли трубку, не прошло и двух гудков, и я услышала "Алло". Я узнала это "алло", я б его отличила из тысячи других "алло". И слёзы потекли сами собой, а дальше я и вовсе разрыдалась. Она, конечно, поняла кто это, и тоже заревела навзрыд...". "А дальше, дальше то, что было?! О чём вы говорили? Как тётя Рэйзл? Как она восприняла этот звонок???", - ещё множество вопросов будоражили моё, по-родственному возбуждённое любопытство. "Я же тебе объясняю...", - раздражённо начала бабушка Гитл, - "...Ни о чём мы не говорили! Мы плакали! А потом... потом...", - она часто облизывала языком, свои обсохшие от волнения губы, - "...а потом закончилась карточка. И всё!". "Ничего не пойму! Что значит всё?! Ты что ж, когда домой вернулась, не перезвонила?!", - совсем удивлённо спросил я, и почувствовал боль в висках, и сухость в горле. "Хм, а что мне звонить?! Пусть теперь она позвонит!", - гордо, я бы даже сказал надменно, заявила бабушка Гитл, и голос её был твёрд и низок, как всегда. "Ах, вот оно что?! Ну, ну. Понятно! Что ж, надеюсь, тебе, по такому случаю, жалуют ещё пятнадцать лет, на покупку другой телефонной карточки. Хм. Окей! Мне пора. Зай гизунт, бабуля!", - попрощался я, и вышел в полутёмный переулок, уже совсем потеряв надежду высушить свои мокрые брюки под холодным светом далёких и, как полагала бабушка, родственных мне звёзд.