"Дяденька полицейский, как хорошо, что Вы пришли, я Вас так ждал, всё боялся, что не успею.
Я не смогу громче, мне очень больно, даже дышать, у меня рёбра сломаны и в лёгкие воткнулись, Вы садитесь тут поближе, наклонитесь, а я говорить буду; мне так много нужно Вам рассказать.
Мне девять лет, меня Богданчиком звать, Богом дан, я поздний, давно жданный, папка с мамочкой, говорят, уже и не верили. И да, я один в семье.
До войны мы жили за городом, в селе, в Водяном, там укропы теперь. Там у нас большущий дом был, тот, который на два хозяина, папка купил, да починил, да ещё и мансарду сверху пристроил, и все там помещались: и бабушка Лида, и папкина мама, бабушка Рая, и двоюродная её, баба Тамара, и всем всего хватало, и места во дворе, и комнат, даже у меня на втором этаже своя комната была. А бабка Ксеня, двоюродная бабушки Лиды, в городе жила, в квартире деда Бори, в самом центре, на бульваре, там где мы сейчас живём. И к нам приезжала часто, то погостить, то просто в гости. Папка работал трактористом, да ещё машины чинил, да по электрике, да по печам и отоплению, у него и позывной потом Печник, а мамочка Зоя, как и сейчас, паспортисткой, тогда в конторе, сейчас в миграционке. Я плохо уже помню, как тогда было хорошо, я же был маленький.
А потом война, и нам с нашего дома пришлось бежать. Ну как бежать, папка машину завёл, нас в Город отвёз - а бабки Ксени тут уже не было, она ещё до Одессы отсюда удрала, к родне в Коломыю, они с бабушкой Лидой оттуда родом, - перевёз нас, потом, уже под ночь, лафет к трактору прицепил и все вещи перевёз. Я плохо помню, я уже спал, когда мама с бабой Раей да бабой Тамарой и папой ночью вещи тягали, помню, просыпался часто. А бабушки Лиды, маминой мамы, тогда уже не было, перед тем, как мы бежали, арта укропская стреляла, и к нам прилетело, а она как раз в огороде была. Я не видел, мы с мамочкой в подвале в доме спрятались. Говорят, в гроб куски положили.
Вот похоронили бабушку Лиду, убежали в Город, тут папка и пошёл в ополчение. Это как раз после того, как аэропорт начался. А мы с бабой Раей, бабой Тамарой и мамочкой в Городе остались. Баба Тамара той осенью к дочке в гости, в Новороссийск уехала, да там разболелась и померла в пятнадцатом, старенькая уже была. А папка тогда в разведке служил, сначала просто в пехоте, потом броню водил, а потом в разведке. Помню, как он в побывку приезжал, всегда что-нибудь вкусненькое мне привозил, лучше всего помню хлеб свежеиспечённый, аж горячий. А потом, уже зимой, откуда-то пельмени, знаете, такие, в форме мишек? Я капризничал, есть не хотел, а он мне стишок рассказывал: "Мишка косолапый по полю идёт. Шишки собирает, песенки поёт. Шишка отскочила - а под ней укроп. Мишка рассердился, пяткой в морду топ!" Я тогда смеялся и радовался: и мишка смешной, кто же шишки в поле собирает, а не в лесу, и укроп глупый, что под шишкой прятался, но... Но тогда я был счастлив - со мной был папка.
Папка мой молодой был, как раз после Нового Года отметили его сорок пять - и он в рейд. Это как раз перед Дебальцево было. А через неделю приехал какой-то дядька, говорят, его командир, сообщил, что их накрыло, что никто из их разведки не выжил. Баба Рая, как услышала, так и упала, разбило её параличом: папка был последний её сын. Был ещё старший, дядя Феликс, он под Бердянском жил, рыбак, но ещё до войны утонул, кто говорил, в сетях запутался, кто говорил, утопили. Говорили ещё, что ей перед этим бабка Ксеня звонила, ругалась, что её квартиру заняли, хоть квартира деда Бори, мужа бабушки Лиды, а её просто пожить пустили, и приказывала, чтоб двум её племянникам, которые каратели в АТО, хорошие квартиры в городе сразу нашли, что когда вернётся, то всех выгонят и постреляют. А тут ещё и про папку такое. Ну и мамочка с нами двумя, с бабой Раей и мной...
А после Дебальцево нашёлся папка, в госпитале. Из плена его освободили, из пыточного подвала где-то в пригородах, вместе с Дебалью отбили; израненный, побитый-поломанный, всё лицо в шрамах и ожогах, но живой. Уже в Городе ещё полгода в госпиталях лежал, мамочка ещё и туда бегала. Ну и когда папка живой в дом вошёл, у бабы Раи и рука двигаться начала, и даже говорить начала, а то всё мычала. А когда папка пошёл на поправку, когда смог без костылей ходить, перестал по ночам кричать и даже палочку стал дома забывать - у нас почти совсем хорошо в доме стало.
Я никогда в садик не ходил, в Водяном бабушки всегда дома были, а в Городе, если мама на работе, то на кого бабу Раю оставить? Только на меня. А тут ещё и папка дома, и лекарства ему гуманитаркой, и пенсию, и продукты - я же говорю, почти совсем хорошо стало. А в шестнадцатом я в школу пошёл, и папка на работу устроился, охранником, а сосед врал, что сторожем. В войска его, инвалида, уже не брали, но работу найти помогли. А я бегал из одной комнаты в другую - бульвар, он на таком длинном бугре посреди Города, и с верхнего этажа нашего дома, если стать на табуретку, видно что в одно окно, что в другое, крыши... крыши... крыши... И с одной стороны где-то между домами внизу сверкает Кальмиус, а с другой стороны - ставки, городские пруды - интересно!... Красиво!... И баба Рая сама садиться стала, и на утку сама, правой рукой совсем хорошо, хоть левая как верёвка. Мамочка даже напевать тихонько стала, когда у плиты вечерами крутилась, почти как совсем до войны было.
А в семнадцатом сосед вернулся, осенью, уже холодно было. Папка на работу на стареньком своём жигуле стал ездить, возвращается - на его месте чей-то джип стоит. Папка спешить не стал, присел на лавочку, закурил, дождался, пока джип уехал, - и занял своё место. А утром ему на работу раненько, выходит, а его жигуля тем же джипом подпёрли. Ну, пока папка мотор прогревал, всё тихо, а потом как газанёт резко - тут у джипа сигналку и сорвало. И с балкона на папку матами, мол, нищеброды понаехали! А папка из жигуля выбрался, кубанку на затылок сдвинул, смотрит вверх - тут сосед и увидел всё: и лицо всё в шрамах, и кинжал - нож разведчика - на поясе, и форму, и три ордена, которые папка всегда носил, за Шахтёрск, за Иловайск с Кутейниково, за Дебальцево. И заткнулся, и быстренько выскочил, джипа своего убрал. Он тогда ещё не знал, что у папки в кобуре под мышкой пистолет, не боевой, травмат, но даже бывшая разведка без ствола уже не может.
Вечером стоянка пустая была, а ближе к ужину пришёл сосед знакомиться. У нас на площадке одна квартира, двушка, а у соседа их целых две, однушка и трёшка, он их под себя выкупил, объединил и сверху ещё один этаж, мансарду надстроил. Здоровался, маме и бабе Рае так церемонно руки целовал, улыбался, цветы, конфеты, извинения... А потом врал, как говорят, врал как укроп, мол, "я, Борис, хорошо вашего деда, тёзку моего, знал, сколько на его работе дел вместе делали" - и невдомёк ему, что дед Борис был старше бабушки Лиды аж на пятнадцать лет, а Лида старше Ксени на восемь, что когда деда Боря на пенсию пошёл, этот только-только в горшок, а не под себя, писять учился. И с наездом, мол, тётушка ваша, Ксения, мне эту квартиру продать обещала, и даже предоплату взяла, так я не против и прямо сейчас...
Ну папка его и отшил, мол, и не продаётся, и баба Ксеня продавать не могла, не хозяйка она; и даже чердак над нашей квартирой под мансарду не продаётся, и разрешения на строительство не дадим, а если хотите, ваши четыре законные комнаты плюс сколько там на мансарде незаконных можем разменять на все десять, но не здесь, а там, в Водяном! Там как раз ваши стоят, правосеки, артой по городу бьют, вот и идите ищите с ними общий язык!
Скривился сосед, как лимон съел, ушёл, не прощаясь, а через два дня, когда огромаднейшие долги по коммуналке, бешеные тыщи рублей заплатил, уехал. Назад к себе, на Украину. Но летом восемнадцатого появился снова, да не сам, а уже с семьёй, с женой да сыном, да с братом и племянниками. Всё чин чинарём, где-то как-то легализовал свои мансардные строительства, и в квартире, в однушке, брата с детьми прописал. Тогда много таких возвращалось, но в большей части люди нормальные. А не повезло только мне.
Вот тут горе моё начинается, дяденька полицейский. Сын соседа, Эдик, он на год старше меня, а его двоюродные, Генка с Артуром, - на три и четыре года старше. И все в мою школу. Когда сосед в семнадцатом приезжал, он только дома хамил, а так - как мышь, тише воды, ниже травы. А в этот раз приехал - и место работы сразу у него, руководитель в какой-то фирме, и его брат двоюродный работу быстро нашёл, у Вас, в полиции, то ли в снабжении, то ли в каком-то учёте. И сразу стали они такие важные и наглые - не подходи. А Эдька и Генка с Артуром сразу верховодить пытаться стали. Ну в классах своих, в четвёртом, шестом и седьмом, им быстро рога пообламывали, там детей ополченцев хватает, и не все, как мы, в то страшное лето четырнадцатого в тылу, в самом центре Города отсиживались, есть и такие, что так на линии фронта и жили, что и ели-спали в подвале, что и еду-питьё, и патроны на передок к блокпостам тягали. То есть за наглость прилетело, и жёстко прилетело. А во дворе они самые старшие, самые богатые и друг за дружку держатся. То есть верховодят. И я забоялся.
И сразу стали мы все во дворе во всём не такими: не так стоим, не туда смотрим, не с теми идём, не такой телефон, не та музыка, не та одежда и обувь, не над тем смеёмся. Мы-то, кто с четырнадцатого в Городе, в конце концов все в одном достатке стали, выровнялись, и не у каждого в доме и интернет есть, не говоря про компьютер или смартфон, у меня, например, нет компьютера, только папкин старый, без интернета, чтоб в машинах мозги двигателю шить, и простой телефон, как Эдька дразнится, "тупое звонило", мал я ещё, хоть и в третьем классе, для смартфона, а у них троих - у каждого ноутбук, планшет и смартфон, и всё эпл! Обидно... Завидно... Хочется!...
Ну, за девчонок, когда задирать стали, Витольдовичам, Генке с Артуром, сразу прилетело: не успели Анжелкин телефон в лужу выкинуть и за косы оттаскать, тут же и свидетели, и заявление, и протокол, и освидетельствование пострадавшей - папик их, хоть и полицейский, бледной тенью по углам блеял и сыновей своих месяц из дому вообще никуда не выпускал. А мы, мальчишки, решили просто с ними не общаться, чтоб как нету их вообще.
Но ведь обидно же, когда тебе гадости говорят! А они ж не только говорят, они ж и руки распускают! Я к Антону из параллельного класса повадился бегать, в нашем подъезде на втором этаже, у них дома компьютер новый и интернет, только живут они в двушке всемером, тоже родственники с окраин Города, как мы. То есть долго не засидишься, стыдно. А Антон ко мне за инструментами и мастерить, у нас на балконе от папкиной мастерской куча инструмента, там папка даже микроверстачок сделал.
Но ты попробуй по лестнице, даже без лифта, мимо этих уродов незаметно пройти, они же всё видят, как будто специально всё время в глазок пялятся! Ладно, за Антона его старший брат, Андрей, вступается, он в десятом, то есть всех троих одной левой в бараний рог морским узлом, но... Но мне же за Андрея прятаться стыдно, он же не мой брат!
Нет, папку здорово подкосило, когда Захарченко убили. Не знаю, что там было, воевали вместе или нет, но здоровье у папки сдавать стало. Один раз даже напился сильно, первый раз в жизни его пьяным видел. А как-то зимой заходит папка домой - а я как раз переодевался, - и увидел и на рёбрах синяки, и на руках, я ими от ударов прикрывался. Увидел, хмыкнул, и отвёз меня в секцию айкидо, где сын его боевого товарища тренерствовал. Я всего-то полгода прозанимался, а на майские, на День Победы, девятого, когда после военного парада с Бессмертного Полка возвращались, уже со всеми троими справился!
Там как всё было: мамочка поспешила домой, к бабе Рае, а папка встретил своих сослуживцев, они заболтались и подотстали, так что мы с Антоном шли вместе. И на крыльце - у нас в доме высокое крыльцо, под козырьком, с лестницей и пандусом для колясок - эти трое нас встретили. Ну и сразу, конечно, словами, и говнюки, и нищеброды, и победобесие, и зарвавшееся быдло... Антон, как услышал, сразу с крыльца вниз и за стенку, за мусоропровод бывший, а я иду, и думаю, а ведь это хорошо, что они выше, мне же не придётся низко наклоняться для захвата!
Ну и первый на меня средненький, Генка. Руками потянулся, чтоб за шкирку схватить - а я сразу и подприсел, руки в обхват коленей и рывком за лодыжки вверх - тут он всей спиной на плитку хрясь! Артурчик, самый старший, видно, за брата обиделся, заорал страшно, и с размаху так, по-деревенски слева направо рукой - ну я и подсел, и полёт его подправил - через перила, вниз головой! Тут и Эдька, самый младший, самый говнистый и самый из трёх трусливый, ну ногами размахивать, хотел меня на прямой, на йоко поймать! Ну, поймал, но только не меня, а сначала перила скулой, а потом ступеньки лестницы рёбрами!
Перешагнул я через Эдьку, подхожу к Генке, а тот, не вставая и не переворачиваясь, на четырёх костях лицом вверх мимо меня вниз по ступенькам, как паучок какой - шмыг! И мне так смешно стало! Смешно и даже стыдно, что вот этих вот трусливых овощей я целый год боялся! Дошёл до двери... Нет, думаю, просто уйти негоже, не по-спортивному. Развернулся, иду к ним, улыбаюсь, спрашиваю "Вам чем-нибудь помочь?"
Как они от меня в разные стороны сдрыснули! Смотрю - а из-за угла Антон выглядывает, весь ещё белый-белый от испуга, а глаза выпучены и рот открыт, и только мычит вопросительно. Вдруг - папка, и с ним его боевые товарищи, человек шесть, и мой тренер с ними. Тренер недовольно: "Последнего нечисто сделал, если бы перила не подвернулись, твой приём бы не прошёл! Нужно ещё тренироваться!" А папка радостно смеётся и вдруг мне руку пожимает! "Правильно, сынка, молодец! Самое главное, что не ты их первым бил, что это они сами об тебя ударились! Как бандерлоги об ополчение Донбасса!"
И мы пошли домой. А в подъезде и Антон с Андреем к нам, и вопросы "как" да "откуда", и реклама тренеру моему, и вот под такой суетной разговор дождались грузового лифта и все поднялись к нам в квартиру.
И пятнадцати минут не прошло - звонок в дверь, и трель такая наглая, такая долгая! У меня сразу на душе нехорошо стало, видно, предчувствие, вот я и поспешил первый дверь открывать.
А за дверью Борис, Витольд, ещё мужик и все трое гадов: у Эдьки глаз уже заплыл и по всей скуле синяк тянется - ох, и твёрдый поребрик у перил на крыльце попался! - у Артурчика на голове ссадина и волосы в крови, а у Генки куртка на спине драная - откуда куртка, он же в рубашке был? И Борис хвать меня за ухо и вверх так больно дёрг, что у меня слёзы из глаз и я ничего не вижу! И орёт как резаный: "Бандит серийный! Сепаратюга конченый! Искалечил, путиноидное отродье! Избил, изверг рашистский! Всех троих!". А сзади Витольд: "И айфон новый разбил! И куртку порвал, новую замшевую!" - и вдруг замолчали все, и ухо моё медленно отпускают!
Смотрю, а папка с друзьями уже здесь - ведь разведка, реакция да опыт! - дядя Миша Витольда на болевой за пальцы и мордой в стенку, дядя Алим тому третьему мужику кухонным ножичком под кадык из-за спины, а вилкой в печень, а папка голову Бориса на удушающий со сломом и ствол своего травмата в рот раззявленый засунул и спокойно так:
- А ну-ка повтори, что ты там про рашистов и Республику?
А третий мужик вдруг спокойно так:
- Охранное предприятие "Заслон". Охраняю офицера полиции. По договору с фирмой. Удостоверение в кармане, ствол в кобуре под мышкой - и руки сам за голову, и на колени становится.
Тут же всех обхлопали-обшмонали, прямо при их отпрысках: у всех троих пистолеты, у охранника наш Макаров, номер с записанным в удостоверении совпадает, а у Бориса с Витольдом - у одного Форт украинский, у другого Беретта, и документов на стволы никаких нету. Ну и провели, как дядя Миша сказал, политинформацию: пацанов на колени лицом к стене и руки за голову, мужиков в упор лёжа и лужа под животом, и где-то минут двадцать-тридцать рассказывали, что "втроём на одного грешно, но получив втроём от одного ябедничать ещё и стыдно", что "здесь вам не там, тут для одного себя жить не получится, только для других", что "себя можете себе в задницу, одиночка - ноль, только все люди сила", ну и так далее.
Пальцем их больше не тронули, ни про нападение на меня, ни про "в квартиру ворвались", даже про незаконные стволы заявлять не стали - стволы дядя Миша забрал, он право имеет, он служит. А про остальное папка сказал "не марайтесь, мы же не укропы".
А они - заявили. И даже побои сняли - откуда, ведь их никто пальцем не тронул? И даже охранник эту заяву подтвердил, и тоже вдруг при снятых с себя побоях. И затаскали папку с друзьями, то в полицию, то в министерство - очень папка злился за недоверие, злился, нервничал и психовал. Видно от этого у него малюсенький осколок в голове, тот, который от мины под Дебальцево неудалённым оставался, с места стронулся - и всё. И не стало у меня папки. Как раз в конце мая похоронили. А через неделю вслед за сыном ушла и баба Рая.
Здорово нам тогда папкины друзья и сослуживцы помогли, мы бы двое похорон просто не потянули, ни по деньгам, ни по силам. На папкины похороны больше сотни человек съехалось; не только на кладбище, ещё при выносе тела из подъезда караул с автоматами, и даже без патронов, просто затвором щёлкнули, троекратный салют. И награды папкины вынесли, мы привыкли, что их всего три, а их оказалось аж восемнадцать!
Устали? Потерпите чуть-чуть, мне немного осталось. Сороковины по папке пришлись на первые выходные июля. Дядя Алим, благо что цыган, дальних родственников нашёл в нашем подъезде на первом этаже, в трёхкомнатке - они нам и помогали. И квартиру свою освободили, и столы наносили-накрыли, и еды-закуски наготовили, и сами на время поминок из дому ушли. И водку тоже сослуживцы с собой привезли.
А жара стояла в начале июля - жуть. Все окна нараспашку! И, хоть цоколь и высокий, но в раскрытые окна с улицы люди заглядывали, и на подушку атласную, где все папкины награды приколоты, больше всего внимания. Ну и на портрет, конечно, он там без формы, молодой, смеющийся, ещё из той, мирной жизни, с подписью "Рафаил Гаврилович Пенка".
Я сначала вместе со взрослыми сидел - я же теперь один мужчина рядом с мамой остался, - а к концу второго часа застолья дышать совсем нечем стало. На первом этаже балкона нету, вышел подышать на улицу, на крыльцо. А там та же троица Антону и Анжелке уже в крик кричит:
- Да ты посмотри, там же у половины колодки трёхцветные, казачьи, то не награды, то так, значки!
Обидно мне стало: что, и Георгиевский крест - значок? И "За оборону Славянска"? И "Миротворец"? Не выдержал, ляпнул:
- Да пусть твои хоть половину таких заслужат, тогда ты, тварь, рот раскрывать сможешь!
И тут мне Генка куда-то за спину пошёл. А Эдька в надрыв закричал:
- Да ненастоящие это награды! Я сейчас покажу, какие должны быть настоящие! Вот! Вот этот - папин, а этот - дяди Витольда! - и тычет мне в лицо два креста, один белый, блестящий, с золотой накладкой в центре в виде тризуба, а другой золотой, с белой накладкой и камушками.
Я, конечно, кресты взял - тяжёлые, настоящие, особенно золотой!, - перевернул, смотрю, номера стоят и три буквы "ССО". Э! - думаю, "силы спецопераций", те самые гады, с которыми папка бодался!
А Эдька ко мне руки тянет:
- Отдай! Смотрите, он награды отцовские у меня забрал!
Я отшатнулся, шаг назад, но споткнулся. Нет, когда Генка за спину пошёл, я чего-то такого ждал, но думал, что перешагну, а он, гад, высоко сзади меня на четвереньки встал, вот я и споткнулся. И полетел спиной и затылком в землю.
А Эдька - сверху на меня. И руки свои с нечищеными ногтями мне в глаза тянет. Тогда я и воткнул оба этих укропских креста ему в глаза. До колодок. До упора.
Да, я сразу понял, что убил - когда кресты внутрь его черепа провалились, когда он орать прекратил, упал на меня, в судорогах забился и обмочился сразу. Понял, что убил - и испугался. И вот об этом теперь жалею, что испугался.
Долго я их боялся, потом преодолел страх, перестал бояться - и испугался снова. И вот об этом пожалел сразу. Не испугался бы - не дался бы сделать со мной то, что они сделали.
Витольдовичи же с разбегу на меня запрыгивали, ногами били, и по телу, и по голове; не только рёбра, и ноги сломали, и руки, и спину - ну вправду как бандеро-фашистские каратели над пленными! Я же умираю сейчас! А не испугался бы - ещё как минимум одного с собою бы забрал, а то и обоих сразу.
И не жалею я о том, что убил Эдьку - потому что такими крестами. Потому что таким крестам - за убийство безвинных мирных, как бабушку, - самое место и будет в черепе сдохших потомков, чтобы от бессовестных уродов и семени рода на Земле не осталось. Так что не надо бояться и не надо жалеть.
Нет, у меня и сейчас так не получается. Я всё равно жалею - мамочку, маму Зою. И боюсь - за неё. Она же теперь совсем одна останется, без никого. А эти, соседи, они же важняки! Они же её сожрут, со свету сживут, из дому выгонят, и за папку, и за меня, и - это ж самое для них ценное - за майно, за квартиру на их же лестничной клетке, к которой можно пристроить мансарду!
Дяденька полицейский, я уже скоро, уже совсем-совсем и навсегда, очень прошу Вас, вы мамочку мою пожалейте! Не знаю как, но защитите её от этих! Пообещайте мне, хорошо?
Ну почему, почему всё так, почему как только хорошо, то обязательно станет плохо, а если плохо, то будет ещё хуже? Почему богатые уроды оттуда здесь сразу в начальство влезут без мыла, почему самых дорогих и любимых защитить в самом конце будет некому? Мамочка..."
Соответствие расшифровки записи проведённому опросу подтверждается участниками оперативно-следственных действий:
- оперуполномоченный уголовного розыска ... районного отдела полиции старший лейтенант ...
- начальник отделения криминальной полиции по делам несовершеннолетних ... районного отдела полиции майор ...
- Помощник прокурора Города младший сотник юстиции ...
И поверх картона папки, в котором этот листик, резолюция от руки: "Оперативно-следственные действия прекратить в связи со смертью обвиняемого. Прокурор ... района Города советник юстиции ...."