Я не люблю этого слова и людей, которых оно обозначает.
И между тем, встречался с ними часто.
Они были знакомыми моих приятелей, и все они были выходцами из Туркмении. Других товарищей у меня в то время попросту не было: все были чужими в этом городе, и я был чужим для всех. Они оставались ниточкой, связующей меня с прошлым. Ниточкой ненужной, как пуповина, которую пора бы обрезать, да тянешь чего-то, хотя и понимаешь - пора.
Их было много, случайных и не очень, одинаково рассуждающих о будущем родины. Они жаловались на произвол чиновников, на турок, скупивших всё, что можно купить, за туркменские, кстати, денежки, алчных, равнодушных к нуждам местного люда, не желавших использовать его даже в качестве наёмного скота. Народ в этих разговорах был сродни разменной монете: курс его то взлетал до заоблачных высот, то девальвировался - стремительно как падение. В общем, это был трёп беспомощных людей, не знающих, что предпринять, но страстно (южане чай) желавших перемен.
Более всего они ненавидели Туркменбаши, считая его исчадьем ада. А тот, между тем, строил редут за редутом. Выкормыш советской национальной политики, он возводил государство по собственному разумению. Ни один элемент в этом сооружении нельзя было тронуть, рискуя обвалить всё.
Судьба русских их не волновала. В этом равнодушии не было ничего особенного: кого и когда занимало наше будущее? Более того, мои приятели утверждали, что русские в момент развала Союза оказались не на высоте:
- Они нас предали.
Я, разумеется, возражал.
- Русские никогда и никого не предавали. Как и туркмены, кстати. Термин "предательство" к нации не применим.
Но они не соглашались и открыто презирали русских, как дитя презирает няню, избаловавшую его. Да и за что было её уважать, если она, позабыв великое прошлое, сюсюкала с дитятей, потеряв всякое чувство меры?
Один из диссидентов - Бердышка К. - задержался надолго, почувствовав во мне оппонента, достойного диалога. Он был полемичен и задорен, чего нельзя сказать об авторе этих строк. Я давно уже выдохся, события в Туркмении меня не занимали, ибо я поставил на ней знак, отвергаемый мусульманской символикой...
Особенно много Берды рассуждал о европейских ценностях, в сонме которых выделял... итальянский футбол. "Милан" был любимой его командой. Часами он мог рассказывать о достижениях этого коллектива и игроках выступавших за него.
- А Леонардо де Винчи играл когда-нибудь за "Милан"? - спросил я у Бердышки. Он задумался. Долго вглядывался в пространство за моим окном... -
и, наконец, честно признался, что Леонардо не помнит.
- Странно. В Европе это имя на слуху, - сказал я.
- По-моему в "Интере" был игрок с таким именем. Или в "Наполи" - во времена Марадоны...
Он публиковался в зарубежных диссидентских изданиях и, приходя в гости, приносил мне журналы со своими статьями. Я полистывал их - из вежливости, находя множество несуразиц - таких же, как и в речах самого Бердышки.
Желания возражать или поправлять его не было. Слушал вполуха опостылевшие разглагольствования, понимая, что знаю Туркмению лучше Берды, фундаментальнее, и люблю эту геенну огненную по-прежнему, но знания мои никому не нужны, даже мне, да и понадобятся разве что по случаю военных действий, участвовать в которых я, конечно же, никогда не соглашусь из-за этой проклятой напасти.
- Неужели тебе не хочется поехать-посмотреть, что происходит на родине?
- Туркмения никогда не была для меня Родиной. Ею была Великая Иллюзия. Вся, без изъятий и отдельных частей. Согласись, что это - не одно и то же.
- Хорошо, хорошо, - быстро соглашался Берды - не потому, что был толерантным, а потому что любовь моя была ему до фени. - Но где сейчас твоя Родина?
- А другой у меня нет. Нет и не будет. Родина, как присяга, её принимают единожды - по факту рождения... Оставим, однако, этот разговор. - Я не хотел обсуждать эту грустную тему...
После августовского кризиса 98 года Берды появился хмурый, жаловался на трудности жизни и скудность жалования политэмигранта, скупость правозащитных организаций, бранил малую сумму довольствия, хотя полмира живёт на эти подачки. И неплохо, кстати, живёт...
В следующий раз Берды пришёл довольный - он уезжал в Швецию, оформлял вид на жительство и радовался пятистам долларам (в эквиваленте), обещанным ему в стране Стриндберга.
Эта была наша последняя встреча. Собственно, он и зашел, дабы попрощаться.
- Скажи напоследок, - сказал Берды, - что ждет Туркмению впереди?
- Честно? Без обиды? Да то же самое, что и теперь - на патриархальной ниве глупо ждать демократических всходов. Кого бы вы ни посадили на трон, это будет - трон, и ничего иного. Подожди, не перебивай меня. Я же не сказал ничего обидного. Наоборот, мне импонируют верность традициям, культуре, почитание старших и прочие домостроевские установления, сохранившиеся в вашей стране, изрядно подзабытые в нашей отчизне во времена бесовского большевистского владычества. Поверь, это - то, что безвозвратно утеряно русскими в погоне за призрачной птицей счастья западного образца, когда этого счастья столько, что не успеваешь рассчитываться по кредитам. Дорого я б заплатил, дабы оказаться неправым.
А народ ваш в свободе не нуждается - его никто не закабалял, и живёт он по законам предков, которые не вписываются ни в Коран, ни в мудрствования либеральных суворовцев: негоже вам ходить через Альпы, когда рядом лежит Копет-Даг. И выбор красок у вас не богат: красный колер вы поменяли на зелёный, позабыв о других цветах многоречивого спектра...
- Мрачная картина...
- Мрачная? Да это самая оптимистическая из всех возможных трагедий. А таджикский вариант тебе не по нраву?
До цветных революций было далеко, других примеров у меня ещё не было.
- Советская власть вам оставила смешанное население в Чарджоуской и Ташаузской областях...
- Велаятах, - поправил он меня.
- Областях, - не согласился я. - Она подарила вам области, а не велаяты. Это вы сотворили с ними нечто несуразное. Жители этих областей по-прежнему довлеют к Узбекистану. Думаешь, никто не захочет разыграть эту карту? Или статус нейтрального государства вам пособит? Кукиш с маслом! Толкнут и перешагнут, и весь мир будет взирать отрешённо - в лучшем случае, в худшем - перевирать происходящее, внаглую, нахрапом...
А межплеменную рознь не боишься? Вы ведь и не народ ещё, и не государство, и конституция ваша - протокол о намерениях, не более того. Не лучшая редакция, кстати. И, самое главное, вас ещё никто не проверял на вшивость. А ведь проверят, обязательно проверят - можешь не сомневаться...
- Я не могу ждать, - сказал Берды.
- А что тебе остаётся?
- Я не хочу, чтобы мой народ деградировал и вымирал.
- А кто тебя уполномочил говорить от имени народа? И что ты предлагаешь - кровь и слёзы?
- Да, если понадобятся, кровь и слезы...
- Господи! Да ты хоть Достоевского-то читал?
- Это не про нас, это - про русских.
- Понятно.
Мы помолчали.
- Ну, что ж, прощай, Берды-хан, будущий полевой командир. Надеюсь, больше мы не увидимся...
- Как знать, - сказал он.
И ушёл.
Плох тот ишак, который не хочет стать ахалтекинцем, хотя каждому ишаку понятно, что он им никогда не станет. Даже, если исхитрится и покроет породистую кобылку, родится мул и не более того, а сам он, как был, так и останется ишаком.
Человек, разумеется, не лошадь - и потому Берды на что-то надеялся...
Целый день после его ухода было пакостно на душе. Она, душа, искала противовеса.
И вспомнил я маленький городок Серахс, неофициальную столицу салоров, одного из небольших племён туркменского люда...
Год 1984. Столетие исполнилось с тех пор, как приняты были они в российское подданство. Зажатые между текинцами и афганскими племенами, салоры и сарыки давно уже искали русского покровительства. Разграничение должно было состояться после уточнения границ владений этих племён. Англичане, однако, мешали началу работ, подстрекая вассальных афганцев к несогласию многочисленными посулами и денежными вливаниями. И лишь отчаянные по дерзости действия генерала от инфантерии Комарова принесли мир и покой в здешние места...
И вот, спустя сто лет, я мчался по этим просторам на автомобиле.
Очередной джигит свалился на мою голову.
Туркменские всадники любят галоп. Вот этим самым аллюром он и гнал нашу машину.
Сплёвывал - со скорострельностью берданки. Открывал дверцу на ходу и, едва не вываливаясь, смотрел зачем-то на задние скаты. И снова гнал знойный газик вперёд.
Кто-то написал кляузу о начальнике одной из подведомственных мехколонн Саше Сыроваткине, который строил здесь высоковольтную линию электропередачи. Якобы он спрямил трассу ЛЭП и с десяток опор пустил налево.
Я не знаю, была ли кляуза анонимной - мне её не показали, тем не менее, факты, изложенные в ней, вызывали недоумение. Я чертыхался, с трудом сдерживал джигита: "Чуть помедленней, яшули, чуть помедленнее" - и пересчитывал опоры.
Я дорожил своими отношениями с подрядчиками, особенно с теми, кто работал в геенне огненной. Знал трудности, с которыми сталкивались строители в безудержных перемещениях по бездорожью. Что двигало этими людьми, оказавшимися чёрте где, в зыбучих песках, без воды и еды в голодные восьмидесятые годы, под палящим термоядерным реактором, когда даже реликты здешних мест - всякие там земземы и вараны прячутся в тени? Деньги? Не стоили они этих мучений...
Над поверхностью дороги плавали миражи - мелкие, как туркменские племена.
Свежая разметка гибкой пунктирной линией делила надвое дорожное полотно. И вдруг она - разметка - поползла вправо, потом столь же неуклюже потянулась влево, достигла обочины и, словно издеваясь, вильнула в противоположную сторону.
- Бе! пьяные что ли рисовали? - удивился водитель, имея в виду дорожных работников.
Они, разумеется, были ни при чём: плавился асфальт и вместе с жирным, как гусеница, пунктиром нехотя сползал под уклон.
Вместе с нами держала южное направление линия 35 кВ на старых деревянных опорах с поэтическим названием "ласточкин хвост". От этого хвоста даже перьев не осталось: провода свисали до земли, а вместо изоляторов чернела голая арматура.
Новая линия была классом напряжения выше, и строилась она на центрифугированных стойках. Количество и пикетаж опор соответствовал проекту.
Пустые барабаны из-под провода, стеклянные изоляторы, собранные в гирлянды, виброгасители и прочая линейная мишура были разбросаны по трассе, свидетельствуя, что стройка ещё не завершена. А, между тем, линия уже стояла, новенькая, с иголочки, лёгкая и воздушная - очередной, похожий на мираж, символ покорённой пустыни...
От Теджена до Серахса путь не близкий. К вечеру мы добрались до того места, где границы трёх государств собираются в одной точке. Как морщины на лице. Зюльфагарским ущельем именуется оно.
В Серахсе я был лет десять назад. Он не вызывал моего любопытства - есть города, которые чаще, чем раз в сотню лет смотреть не рекомендуется.
Сашка встретил меня на пустыре (и сколько же пустырей было в моей жизни!), на окраине города. Стоял большой, высокий, дородный, очки на облупленном носу. Улыбался, но как-то настороженно.
- Что-то вы задержались, - сказал он, здороваясь.
- Опоры пересчитывал - по твоей милости. Все на месте, - сказал я и поинтересовался: - Честно признайся, кому ты их собирался загнать, да так и не сподобился?
Почему во множественном числе - не ведаю. Может быть, знал, что кляуза написана авторским коллективом - наподобие анонимного хамства запорожских казаков правоверному наследнику Византийской империи?
Из солидарности я ночевал вместе с ним в поставленном на ящики вагоне. Когда кто-то вставал, вагончик давал крен и надсадно скрипел всеми гвоздями, вбитыми в его изношенное тело. Утром мы утопили в крутом кипятке тушёнку из мятой банки, распилили ножовкой высохшую буханку хлеба, размягчили куски в мутном мясном месиве, запили чаем из алюминиевых кружек...
- А теперь идёмте, - сказал Саша и повёл меня туда, где газовики сооружали строительную часть подстанции для компрессорной станции.
- Смотрите, - сказал Сыроваткин, - вот за этой просёлочной межой, которую и дорогой-то назвать нельзя, располагается Шатлыкгазстрой. Там, за колеёй, коэффициент 1,7. Здесь, у меня - 1,2. Там - финские вагончики, целый поселок - сто пятьдесят домиков с кондиционерами, и столовая на ходу, и магазинчики, и собственный ОРС, даже красная комната есть, и техника - посмотрите какая: татры-трубовозы, - я на них запросто мог бы возить стволы. Мне бы - один, а у них - не считано. А тракторы? И Камацу, и Хитачи, и Caterpillar...
Лагерь Шатлыкгастроя напоминал стоянку неведомых пришельцев.
На краешке выглаженной площадки дрожал от нетерпения неприлично возбуждённый Камацу. Подняв в воздух исполинский зуб, он легко, без усилий, как нож в масло, вогнал его в землю и легко, вразвалочку, пополз по периметру, оставляя проходы для последующей нарезки грунта. За полчаса нарисовал жирный контур на огромном - в гектар - чертеже. Тут же, вслед за трактором, в траншеи укладывали металлические прутья и, высвечивая места соединения яркими вспышками, варили экранирующую сеть.
- А завтра он, играючи, вгонит в твердь вертикальные электроды.... А я - твою мать! - я со всей своей техникой и за месяц бы не управился...
А теперь скажите, как на духу скажите, кто у меня работать станет? Убежали почти что все, а те, кто остались, - или придурки, вроде меня, или алкаши. А с меня план требуют... анонимки пишут...
Мы попрощались.
- Скажи, чем я могу тебе помочь? - спросил у него, со страхом ожидая ответа.
- А ничем, - сказал он. - Вы и так всё делаете, что можете. Спасибо, что приехали. Может, не столь рьяно станете нападать на меня на заседаниях коллегии...
Прошли годы. Много лет... Очень много...
Где теперь этот русский парень, не за страх, не за совесть - даром, оставивший красивые и добрые метки на туркменской земле, в отличие от своего тёзки Искандера, которого будут помнить вечно по паскудным законам исторического сыска?..