Анна прожила с Алексеем восемнадцать лет. Много это или мало? Если тебе сорок лет, то это полжизни, если семьдесят - один миг.
Это не была любовь с первого взгляда - с первого взгляда только кошки бесятся...
Алексей был женат дважды. Первая жена родила ему сына. Супружеская жизнь, тем не менее, не заладилась, и он ушёл из семьи, оставив жене доставшуюся ему от родителей квартиру на Чистых прудах. Вторая жена родила близнецов - мальчика и девочку. Алексей, будучи архитектором, работал в частной строительной компании, зашибал неплохую деньгу и без напряга купил роскошную квартиру на Малой Бронной.
Анна жила в Челябинске, но часто приезжала в Москву - и в командировки, и по личным делам. Любила гулять по городу. Прогулки чаще всего приводили её на Патриаршие пруды - фантастические бредни Михаила Булгакова туманили голову. На одной из скамеек рядом с водной гладью они и встретились. Разговорились... -
и целый день провели на ногах, фланируя по Малой Бронной и Тверскому бульвару.
Изящество - это то, что прельстило Алексея в период его ухаживаний за Анной.
Анна стала чаще наезжать в Москву и так уж получилось, что спустя несколько месяцев, они расстались с прежней жизнью - без излишнего сотрясения воздуха, буднично и непринуждённо. Алексей в очередной раз оставил квартиру бывшей жене. Приобрёл жилплощадь на проспекте Мира, куда и переехала Анна, распрощавшись с Челябинском и оформив на себя крохотную квартиру матери. И всю жизнь она считала себя виноватой и перед мужем, и перед бывшей женой Алексея. Он относился к её самобичеванию с иронией. "Увести можно не любящего, - говорил Алексей. - Любящего не уведёшь". Тем не менее, Анна пребывала в состоянии дискомфорта, которое ранее именовали угрызениями совести, теперь никак не именуют из-за отсутствия оной.
А ещё Алексей утверждал, что любящая женщина, превращаясь в жену, приобретает качества, не достижимые тем особам, которые выходят замуж на других основаниях. Им, гагарам, недоступно наслаждение брачной жизнью: гром ударов их пугает...
Столичная жизнь устраивала Алексея во всех отношениях, но он, как истый москвич, не ценил того, что имел от рождения, хотел большего, и потому таскал её по белу свету - по три, а то и по четыре раза в год, благо денег зарабатывал достаточно. Объездили они таким образом всю Европу, к которой Алексей, теперь уже как тривиальный русачок, испытывал неразделённую любовь - именно она, эта неразделённость распаляет влечение сильнее иной шпанской мушки.
Годы между тем летели, здоровья не прибавляли, заграничные поездки становились в тягость - ей, но не Алексею: он в этом отношении был неуёмен. Уже больной, потащил её в новый вояж, на этот раз в битую молью Болгарию, страну-неудачницу, жители которой показались ей растревоженными и неприкаянными - не от мира сего и прошлого. Вернувшись в Москву, почувствовал себя хуже некуда - почки грозили полным отказом. Ложиться в больницу не хотел, но она его уговорила. На прощание Алексей произнёс обидные слова (она часто вспоминала их впоследствии): "Участь любящей женщины - загнать любимого мужчину на смертный одр. Поступить иначе ей любовь не позволяет. И это, наверное, лучшее, что она может сделать для обожаемого ею человека".
Из больницы он уже не выбрался - умер во время операции. Все ритуальные мероприятия она провела в строгом соответствии с русскими канонами.
Год ей дался нелегко. Она постарела, осунулась, сильно сдала, но издали по-прежнему смотрелась девушкой - лёгкой и стройной, как струйка дыма в ясный безветренный день.
Завещания он не оставил. По какой причине - она не знала, да, собственно, и не задавалась подобным вопросом. "А ведь мог бы", - тем не менее, думала она. Доли в наследуемом имуществе разделились в соответствии с действующими юридическими нормами, и потому квартиру в Москве предстояло продать, дабы каждый из наследников мог получить денежный эквивалент, который ему причитался.
Цены на недвижимость в Москве в связи с девальвацией рубля резко снизились. Потенциальные покупатели квартир, пользуясь моментом, предъявляли необоснованные (по её мнению) требования к состоянию жилища и тут же ретировались, когда она не соглашалась снизить цену.
Время шло... -
казалось, город не имеет никакого желания выпустить её из своих цепких лап.
К счастью, дети Алексея крепко стояли на ногах, продать квартиру её не торопили, потому что, как и она, боялись прогадать...
Снился он ей каждую ночь в сизом больничном халате, из которого пытался высвободиться. Пытался - но у него ничего не получалось. "Да помоги же мне!" - взывал он к ней всякий раз с болью в голосе. И она помогала, но как только халат оказывался в её руках, Алексей исчезал, словно растворялся во сне, как ежик в тумане.
А однажды ей показалось, что кто-то ходит по квартире. Она на цыпочках подобралась к соседней комнате, глянула в распахнутую дверь... -
за дверью никого не было, но - ни с того ни с сего скрипнул паркет и невнятные звуки, похожие на тяжкие вздохи неведомого существа, заставили её вздрогнуть. Потом, вдруг, запели трубы водяного отопления подобно органным сородичам - громко, с переливами гоняя воздух в раскалённых узилищах.
И Анна бежала из квартиры. Бесцельно бродила по городу - и странное дело! - всякий раз оказывалась там, где когда-то бывала с Алексеем. Сидела на достопамятной скамейке у Патриарших прудов. Скамейка, правда, уже была не та, но стояла на том же самом месте. Ходила по аллеям Бульварного кольца и Нескучного сада, бродила по сонным улочкам Арбата, где, кажется, ничего не менялось.
Тоскливое было время. Безысходное...
И тут начались странные дела.
Однажды она пригласила соседку на чашечку чая, и вот, накрывая на стол, обнаружила в стопке хрустальных вазочек полоску серой бумаги, на которой было написано почерком Алексея (в этом не было никаких сомнений): "Привет. Это я. Догадалась - кто?" Анна удивилась, попыталась - и не смогла вспомнить при каких обстоятельствах эта бумаженция была написана и каким образом угодила в кухонный шкаф. Вопросы мистического характера начали приходить ей на ум. Да и как им не появляться, если новые загадочные послания стали попадаться сплошь и рядом - то в кармане потрёпанного пиджака, когда она отбирала ненужные вещи, намереваясь передать их в некую благотворительную организацию, то на антресолях среди пыльного хлама.
"Не слишком ли я настойчив, не докучаю ли тебе и не пора ли мне угомониться?" - значилось в одной из таких записок.
"Не пора!" - громко, едва ли не криком отреагировала она на его заботливую бестактность. Заплакала - и плакала долго, со вкусом, который ранее в плаче не ощущала, а теперь вот распробовала.
Несколько дней спустя, роясь в ящике с инструментами в поиске стамески, она обнаружила другую записку схожего содержания: "Как ты там, милая? помнишь обо мне? скучаешь?" И опять нечто сверхъестественное узрела в этом событии.
Стамеска была нужна, чтобы укрепить дрожащие стёкла в створках книжного шкафа. Аккуратненько, елозя по стеклу, как учил Алексей, она забила медные гвоздики, поставив штапики на место...
А потом настал момент, когда поток любовных эпистол иссяк и покой тёплым шарфом укутал её плечи и мысли...
Библиотеку пришлось продать. "Зачем мне книги? - подумала она. - А вот деньги не помешают".
Покупателя нашла быстро. Он приехал и несколько дней разбирал, классифицировал, складывая книги в коробки, купленные в Ашане. Некоторые издания вызывали у него искреннее восхищение, и тогда он крутил-вертел томики в руках, рассматривал со всех сторон, бережно перелистывал страницы...
Она присутствовала рядом - свободного времени у неё было много. Они беседовали, и Анна, сама того не замечая, рассказала покупателю всю свою жизнь. Он слушал внимательно, даже сочувственно, что не мешало ему заниматься своим делом.
Снял с полки поэтическую антологию Евгения Евтушенко и обнаружил надпись автора на титульном листе. Показал Анне Тимофеевне, и она вспомнила, как они, гуляя с Алексеем, забрели в "Библио-Глобус", где Евтушенко, худой, словно выскобленный, раздавал автографы. Купили этот самый сборник, называвшийся "Моё самое-самое", встали в цепочку почитателей поэта. Когда дошла очередь, Евтушенко вскинул взор и коротко спросил: "Кому автограф?" - Мне, - ответил Алексей и назвал своё имя. И Евгений Александрович надписал: "Дорогому Алексею с пожеланием счастья и удачи в 21 веке!"
С тем же пиететом они рассматривали автографы Вознесенского, Окуджавы, Ахмадулиной, БГ...
И вот однажды из какого-то фолианта выпал листок бумаги. Покупатель развернул его, прочитал... -
и преподнёс ей:
- Это вам.
- А что это? - удивилась она.
- Послание с того света, - сказал он.
Она взяла листок...
- и задохнулась: чувства порою душат подобно верёвочной петле.
"Когда меня не будет в этом мире сиром, - читала она, - и тень моя в полночной темноте подобно грозным призракам Шекспира придёт к тебе, её не бойся, тень не будет грубой, не для того она явилась в этот мир, а то, что ненароком скажут губы, так это всё эфир... эфир... эфир..."
В отличие от книг покупатель на недвижимость по-прежнему отсутствовал, пропадал незнамо где, не оставляя надежды на удачное завершение ожиданий.
Время тянулось - деньги таяли. Если б не пенсия - какая-никакая, но с московской доплатой. В Челябинске и такой не было. Туда, кстати, была отправлена с оказией вся значимая, связанная с воспоминаниями об Алексее утварь. Или почти вся.
Она подошла к письменному столу, за которым по вечерам работал Алексей, выдвинула нижний ящик и достала голубую папочку с синими завязками. В папочке среди бумажного хлама лежал отпечатанный на принтере рассказ. Назывался он "Эфир" и начинался такими словами:
"Анна прожила с Алексеем восемнадцать лет. Много это или мало? Если тебе сорок лет, то это полжизни, если семьдесят - один миг..."
Далее написанное - слово в слово - пересказывало то, что произошло с нею после его кончины...
Она сидела, как громом оглушённая.
Это была точка - не столько в её жизни, сколько в моём рассказе.