...с тросточкой в руке он не был похож на себя, если иметь в виду известную мне личность, но был ли он этой самой личностью сказать трудно, хотя и хочется. Я приостановился, чтобы поприветствовать его, но шляпа у меня отсутствовала и потому я попросту улыбнулся. Я всегда улыбаюсь, когда хочу передать людям какую-то благую весть. И с особым удовольствием улыбаюсь незнакомцам и незнакомкам, дабы озадачить их и повергнуть в недоумение: кто, дескать, этот улыбчивый субъект и что ему надо.
Итак, я стоял и улыбался. Он шёл навстречу. Приблизился и весьма учтиво поинтересовался:
- Мы знакомы?
- Если вы тот, за кого себя выдаёте, тогда "да".
- Я - тот, - сказал он.
- А я вот в этом сомневаюсь, потому что тот, вы уж извините меня за возможную бестактность, давно умер.
- Я не умер, - заявил прохожий, - я жив и умирать не собираюсь, по крайней мере, в ближайшее время, а что дальше будет - Бог весть, хотя не обязательно и очень даже не понятно.
Социальную и даже национальную принадлежность человека характеризует то, что он держит в руке: трость, клюку или посох. Я встречал человека, который держал в руке жезл. И королём он не был. Даже в маршалах не состоял.
Мой новый знакомый вертел в руках трость. Заметив моё любопытство, он улыбнулся и пояснил, что без трости в люди не выходит.
- Безопасность и ещё раз безопасность, - сказал он. - Огрел я тут недавно одного великовозрастного мальчугана, когда он непочтительно с пёсиком разговаривал. Пёсик маленький - с кулачок, а он взял и шавкой его обозвал, да ещё и шелудивой. Вот и получил по заслугам. Жалко трость треснула, ну да у меня их много, ещё с есенинских времён коллекцию берегу и пополняю.
Я ещё раз вгляделся в него и подвёл итог своим наблюдениям:
- И всё-таки вы не он. Похожи, но...
- Как же не он, если похож?
- Да мало ли кто на кого похож. Я, например, похож на Карла Маркса, но ведь не Карл и даже не Фридрих Энгельс.
Он рассмеялся, а потом сказал:
- Скажите, наконец, на кого я должен быть похож! Я сгораю от любопытства!
- На Мариенгофа. Знаете такого?
- А то нет! Я был Мариенгофом ещё тогда, когда вы под стол ходили, но виду не показывал - зачем людей дразнить раньше времени? И надеюсь остаться им до 22 века.
- До 22 века я, конечно, не доживу.
- А я надеюсь, - сказал он.
- У вас есть основания надеяться?
- И не только основания. У меня есть ещё кое-что - в загашнике. Ныне без таких запасов никак нельзя. Время аховое, и это мягко сказано.
- Вам ли говорить об этом? Вы приспособитесь к любому строю, и будете жить припеваючи. И таких, как вы, пруд пруди. Куда не плюнешь - Мариенгоф.
- Ну не скажите, - не согласился со мной лже-Мариенгоф. - Я, во всяком случае, не знаю ни одного, исключая, разумеется, меня.
Я с ним не согласился, но спорить не стал - спор не тот метод, который нравится людям. И потому я сказал ему, что сплошь и рядом сомневаюсь в существовании конкретных личностей и, даже встречая в повседневной жизни, не верю глазам своим и разуму своему не верю - мало ли кто таким способом пытается меня одурачить?
- Как я вас понимаю! - с чувством произнёс лже-Мариенгоф. - Я и сам порой не верю в окружающую меня действительность - какая-то не такая она на самом деле и даже не такая как кажется.
Я тут с одним деятелем познакомился, высочайшего о себе мнения. "Я, сказал этот деятель, специалист по иллюзиям, проще говоря, иллюзионист. Я с иллюзиями Вась-Вась, как кот Василий с мышами".
У него на каждый бытовой случай свой номер. Смотришь и недоумеваешь, где проза жизни? где поэзия правды? истина где? Можно, конечно, ответить в рифму или найти иное объяснение, но разве такие примитивные умозаключения что-нибудь доказывают? Нет, конечно. Как говорит одна моя знакомая: сношение сношению - рознь. И я ей верю!
"У меня, кичится этот деятель, патетические воззрения на любые иллюзорные перспективы". Засунет кого-нибудь в гигантский бумажный кулёк, зажжёт - и сгорит бедолага дотла... -
а потом на галёрке, вдруг, обнаружится копия сгоревшего бедолаги, да такая точная, что диву даёшься - неужели он?
А то голову женщине отпилит пилой или какой иной ножовкой. Нет бы на гильотине отсечь, как в цивилизованных странах. Смотрит на его проделки простой российский обыватель и снедают его предательские мысли: а если и мне взять и оттяпать голову жене, а потом и горячо любимой тёще, вроде как понарошку, фокуса для. И такое охватывает его воодушевление, что с трудом сдерживается он от осуществления неблаговидных поступков.
Некоторое время мы шли молча. Я думал прекратить беседу или продолжить? Наконец решился и сказал, что перечёл роман истинного Мариенгофа.
- "Циники" называется. Бродский считал его лучшим романом советской литературы. Выписал я оттуда понравившиеся строчки, ну, например:
"По небу раскинуты подушечки в белоснежных наволочках. Из некоторых высыпается пух".
Или такие:
"Ветер насвистывает знакомую мелодию из венской оперетки. О какой-то чепухе болтают воробьи".
"Вороны висят на сучьях, словно живые чёрные листья".
"Земля высохла, отвердела и напоминает паркет".
"Кудрявый еврейский младенец, которого (впоследствии) неуживчивый и беспокойный характер довел до Голгофы".
- Это я написал? - удивился лже-Мариенгоф. - Ну надо же - забыл начисто!..
Кисейная барышня двигалась навстречу. В том, что кисейная не было сомнений.
- Мариенгоф! - закричала она. - Вы куда пропали?
- Никуда я не пропадал, - недовольно молвил забывчивый писатель. - Вот погулять вышел. Прошвырнуться, как говорится, по бульвару. Второй век шастаю.
- Ну-ну, - сказала она. - Ну-ну. Вы уж не пропадайте - без вас скучно.
- Это не Миклашевская? - спросил я.
- Она, кто же ещё?
- Та самая?
- Ну не совсем та, но если не обращать внимания на несущественные детали, то можно считать, что да, она самая.
- Я давно уже не обращаю внимания на нюансы - меня к этому приучили физиономисты и комики, так что будем считать, что она Миклашевская, хотя какое это имеет значение к нашим с вами отношениям?
- Никакого, - ответил он, - никакого значения к нашим отношениям это не имеет и иметь не будет. Тема закрыта.
Это была не единственная тема, которую мы закрыли. Некоторые вообще не открывали, считая недостойными нашего внимания термоядерный синтез, обнуление государственного долга и знаки препинания в испанском языке.
- Итак, - сказал я... Это было второе "итак" в моём рассказе (или уже третье?).
- Третье! третье! - закричал читатель, но я, сделал вид, что ничего не слышу, ибо не хочу превращать своё повествование в шоу Евгения Петросяна с шутками и прибаутками нескоромного содержания.
- Кстати, о женщинах - о Миклашевской и вообще, - сказал лже-Мариенгоф. - Я тут списочек составил - "Женщины Есенина", а то у Пушкина есть "Донжуанский список", а у Сергея Александровича такого списка нет. Непорядок.
Но сначала о моём восприятии женщин и о личном опыте общения с ними.
Есть женщины, мгновенно приводящие в чувство, как нашатырный спирт.
Есть женщины, умиротворяющие, как корвалол или какая иная валериана.
Есть специальные женщины - для кипиша, как трубы для выхлопных газов. Без таких женщин - никуда. Как правило, это визгливые одесситки.
Все остальные бабы не заслуживают внимания.
- Угарных мужиков тоже хватает, - сказал я, дабы соблюсти гендерное равновесие.
- Разумеется, - не стал возражать Мариенгоф. - Что касается женщин Сергея Александровича, то они были не ахти. Страшненькие, убогие.
И, вдруг, он начал читать стихи, завывая и размахивая правой рукой:
"Не от мира сего эта женщина в синем берете, не смотрите в её напоённые зноем глаза - это вход в преисподнюю, где серою пахнет, и черти вам наглядно докажут, что этого делать нельзя. Отойдите, прошу вас, а иначе сгусток эмоций напряженностью поля вас пронижет насквозь, вы поймёте, несчастный, сколь гибелен стронций проникающей вязью изысканных звёзд. Эта женщина тратит себя так бездумно и жутко, щедро сыплет вокруг восхищенье и злость, что, прошу вас ещё раз, побойтесь лишиться рассудка, здесь совсем неуместна надежда на русский "авось". Не от мира сего эта женщина в синем берете, словно омут обманет её бирюза. Нет, не стоит со смертью играть вам - поверьте, не глядите в её напоенные зноем глаза".
- М-да, - сказал я только для того, чтобы что-то сказать. - У кого-то красная шапочка, у кого-то - синий платочек. У вас - берет.
- Я хочу всех женщин Есенина охарактеризовать подобными поэтическими выхлопами, и ту, которая на Льва Толстого похожа, и ту, которую Владимир Ильич по заднице шлёпнул, спутав с Надеждой Константиновной...
- С Арманд, - поправил я его.
- С Арманд, - согласился он. - И ту, которая в чека работала, расстрельные списки составляла, с Блюмкиным на "ты" была и в случае чего матом покрыть могла. Ту, которая под "Интернационал" танцевала в то время, когда остальные навытяжку стояли. Полуголая по сцене носилась...
- Знаете, какие женщины самые лучшие на белом свете? - спросил я у него и сам же ответил на этот незамысловатый вопрос: - Вышколенные.
- Я много чего видел на белом свете, вот только вышколенных женщин и статуи Свободы не видел, даже издали, - с непонятным мне пафосом промолвил лже-Мариенгоф. - Говорят, её в чёрный цвет покрасили. Нет? Дайте срок - покрасят! Свобода должна быть чёрной, а иначе какая же это свобода?
- Интересный вы собеседник. Встречу ли вас когда-нибудь ещё?
- Вот чего не знаю, того не знаю. Я ведь, как лунное затмение. Или даже солнечное. У меня всё наперёд расписано.
- И всё же вы не он.
- Тогда кто?
- Да кто угодно, только не Мариенгоф.
Смятение чувств отразилось на его лице. А, может быть, это было прощальное уведомление.
Снял я его на фоне памятника Есенину, но он почему-то не получился. Всё вокруг получилось, даже памятник, а он нет, словно его и не было. Куда делся - не понятно.