Женщина присела на край широкого кожаного кресла. Лемгюйс наклонился ей навстречу, положив подбородок на сплетенные пальцы рук.
- Я вас слушаю.
Женщина кивнула.
- Простите, дайте мне несколько секунд.
Она закрыла глаза, то ли собираясь с силами, то ли подбирая правильные слова. У Лемгюйса появилось время окинуть ее взглядом. Красивая, оценил он.
На вид женщине было около тридцати лет. На пальце желтело кольцо - замужем. Женщина была высокая, стройная, черты лица тонкие, но без тех признаков болезненной красоты, за которыми следует вырождение фамилии. Подбородок небольшой, острый, скулы высокие, губы - крупные, "призывно сложенные" для поцелуев. Глаз, понятно, Люмгюйс сейчас не видел, но определил, что кожа под веками потемнела и набрякла складками. О чем это гово-рило? О бессоннице? О страданиях? О тяжелом жизненном периоде? Делать выводы было еще рано.
Темное плотное пальто женщина расстегнула при входе в кабинет. Под ним обнаружились светлая кофта и серая твидовая юбка, спускающаяся ниже колен. Шею украшало лазуритовое ожерелье. Лемгюйс оценил стиль. Не дорого, но со вкусом. Приятное сочетание цветов. Свет-лое под темное, как некая сложная, оболоченная структура личности.
Неприятности с мужем? Вдова?
- Простите.
Женщина открыла глаза, и они у нее оказались серые. Глаза, юбка и кофта - получался целый ансамбль.
- Да-да, я слушаю.
Лемгюйс качнулся, всем своим натренированным лицом показывая, что готов внимать, по-нимать и идти на помощь. Локоть скрипнул по столешнице.
- Понимаете, - женщина натянуто улыбнулась и легко двумя пальцами закрутила воздух у виска, - я себя не помню.
- Интересно, - сказал Лемгюйс.
Под рукой у него появилась маленькая кожаная книжечка, в которой он привык делать по-метки. Он раскрыл ее на пустой странице, не отрывая взгляда от клиентки. Щелкнула, досы-лая стержень, головка шариковой ручки.
- Вы же специалист? - спросила женщина.
- Разумеется, - сказал Лемгюйс.
- Просто не все мне верят.
- Верить - моя профессия.
Лемгюйс быстро чиркнул в блокноте: "Неув. Сомн.". Женщина выдохнула, собираясь про-должить, но Лемгюйс остановил ее вскинутым вверх указательным пальцем.
- Простите, - сказал он. - Наше знакомство все же лучше начать традиционно. Я - Оливер Лемгюйс, доктор психологии, психотерапевт с двадцатилетним стажем. Выпускник когда-то Мичиганского университета.
Привстав, Лемгюйс подал ладонь. Рукопожатие у женщины вышло мимолетным, прикосно-вения пальцев он почти не ощутил. Напугана? Уже жалеет о визите?
- Что ж, - он опустился обратно в кресло, - теперь вы.
- Я?
- Да.
- Я совсем не уверена...
- Во мне? - шутливо оскорбился Лемгюйс.
У женщины это вызвало лишь дрожь в уголке губы.
- В своем имени, господин Лемгюйс.
В книжке добавилась строчка: "Амнез.?".
- И все же нам надо с чего-то начать, - сказал Лемгюйс. - Иначе мы с вами будем все время топтаться на месте. Вы же не призрак. Скажите мне, как вас зовут, даже если вам кажется, что это имя не ваше.
Женщина мотнула головой.
- Нет, это имя мое! - сказала она. - Но... Я вам все объясню.
Над переносицей у нее показалась и растаяла складка. Лемгюйс терпеливо ожидал.
- Меня зовут Вероника Ларр, - произнесла наконец женщина. - Мне тридцать два года. Пол-тора месяца назад у меня убили собаку.
- Так, - кивнул Лемгюйс.
"Вероника Ларр" - написал он выше прежних пометок. А ниже, под "Амнез.?", добавил: "Убили собаку". Когда молчание затянулось, Лемгюйс поднял глаза от записей.
- Это все? - спросил он.
- Больше я ничего не помню.
- Хм.
Лемгюйс отклонился в кресле. Интересный случай. Убитая собака как спусковой крючок для амнезии?
- Кажется, вы замужем, - заметил он.
Женщина, проследив за его взглядом, долго смотрела на кольцо на пальце.
- Да, у меня есть муж, - сказала она.
Лемгюйс, наблюдающий за ее лицом, готов был поклясться, что до его вопроса женщина по имени Вероника Ларр понятия не имела о наличии у нее замужества.
- Вы знаете, как его зовут?
- Кого?
- Вашего мужа.
- Нет. - Вероника на мгновение зажмурилась. - Может быть, Виктор. Или Стэнли. Мы, ка-жется, не очень близки. А пса звали Тритон. Он был сеттер. Белый, пятнистый. Настоящий англичанин.
Сеттер. Лемгюйс поставил в блокноте многоточие.
- А свой домашний адрес вы помните? - спросил он.
Последовал неуверенный кивок.
- На Хиллбридж...
- А дом?
- Дом на Хиллбридж, два этажа, восемь комнат.
- Номер дома...
- Я не помню.
Лемгюйс удивился.
- Но вы там живете? Или не живете?
- Живу. Я визуально... Я могу показать.
- Хм. Хорошо. А работа? Вы кем работаете?
Женщина опустила голову.
- Да, я работаю.
Лемгюйс придвинулся.
- Где вы работаете?
- Я не уверена, - едва расслышал он тихий голос. - Возможно, в отеле. Наверное. Или в ка-кой-то фирме.
- То есть, не помните.
- Нет.
"Розыгрыш?" - написал в книжке Лемгюйс.
- Простите, Вероника, - сказал он, подбирая слова, - поправьте меня, если я не прав, но вы не помните, где живете, кем работаете и не совсем уверены в том, что у вас есть муж. Что-то вы помните отрывочно или э-э... визуально. Хорошо. В смысле, не очень хорошо, но мы просто возьмем это за отправную точку. Тогда у меня вопрос: в чем из вашего прошлого у вас нет со-мнений?
- Я...
Женщина коротким движением пальцев смахнула слезу, набрякшую в уголке глаза.
- Воды? - предложил Лемгюйс.
- Не стоит.
- Салфетку?
Лемгюйс подвинул к краю стола упаковку влажных салфеток. Вероника выдернула оттуда белый бумажный лоскут и скомкала его в кулаке.
- Я совершенно точно уверена, что у меня убили пса, - произнесла она твердо. - Это самое... самое яркое...
- Как его убили? - спросил Лемгюйс.
- Ножом.
- То есть, пес подпустил убийцу так близко? Это был знакомый псу человек?
- Вы не знали Тритона. Он был самый дружелюбный пес на всем свете. Он радовался любому незнакомцу.
- То есть, доверить ему свой бумажник было нельзя.
Вероника издала горловой звук.
- Нет, нет, Тритон понятия не имел о том, чтобы охранять территорию или сторожить вещи.
Лемгюйс пометил: "Уб. соб. Шок?".
- Значит, убийцу его вы не знаете?
Вероника качнула головой.
- Нет. Он был в маске. Такой темной, с вырезами для глаз. Но я чуть не поймала его. Я погна-лась за ним! Он выскочил со двора моего дома, и я преследовала его три квартала. Я кричала, что он убийца, но никто не рискнул его остановить. Потом он перескочил через забор, а я уже не смогла.
- И именно это вы помните лучше всего?
- Да. Как будто это было полчаса назад.
- А причина убийства? Вы можете что-нибудь предположить? Ваш пес слишком громко лаял? Или это было какое-то послание вам?
Женщина задумалась.
- Знаете, - сказала она, - часто подростку, чтобы стать своим в компании, необходимо пройти испытание. Мне кажется, здесь было что-то подобное. Кому-то сказали: "Убей пса, и мы тебя примем", и он убил.
- Значит, это был подросток? - уточнил Лемгюйс.
- Скорее всего. Подросток или худой мужчина.
- Убийство собаки - это все равно убийство. Тем более, такое жестокое, ножом. Вы вызывали полицию?
- Возможно.
- То есть, этого вы уже не помните.
Женщина прижала ладонь к лицу.
- Простите.
- Не извиняйтесь. Что вы помните после убийства пса? Что вы помните так же ярко, как его убийство?
Женщина повернула голову, глядя на закрытое жалюзи окно. Вечерний свет едва сочился сквозь матерчатые рейки.
- Что я помню? - повторила он за Лемгюйсом.
- Да, - кивнул тот.
- Я помню, как похоронила его.
- И все?
Женщина посмотрела на Лемгюйса.
- Послушайте меня, пожалуйста, и поверьте, - сказала она. Ее рука дернулась, будто Верони-ка хотела поймать собеседника за запястье, чтобы сжать, усиливая эффект слов. - Моя жизнь... Мне кажется, что моя жизнь вся заключена в этом убийстве. Все, что было до него, я совершенно не помню. Не помню. Все, что случилось после, это уже не жизнь, потому что я и сама задаю себе те же вопросы, что вы задавали мне сейчас. Меня словно не существовало до убийства. Куда-то пропали тридцать лет, понимаете? Родители, детство, школа. Но не это са-мое страшное. Самое страшное, что и после убийства я словно не существую. Хожу на работу, не представляя, куда, чем-то занимаюсь, не запоминая, чем, наверное, ем и сплю. Я ведь не могу не есть и не спать? Я, скорее всего, испытываю какие-то радости и огорчения. Но все это не задерживается в моей голове, не оставляет даже смутного следа. Понимаете? Все словно сосредоточилось на одном событии, которое, похоже, есть мои начало и конец.
Лемгюйс прищурился.
- Вы не находите это странным?
- Нахожу, - отозвалась женщина. - Нахожу. И не понимаю, что со мной случилось после... после убийства Тритона.
Лемгюйс написал: "Тритон" и несколько раз подчеркнул слово. Картина психического фено-мена сложилась в его голове.
- Знаете, что я думаю? - сказал он, несколько раз щелкнув головкой ручки. - Я думаю, что все дело в том шоке, который вы получили, увидев мертвого пса. Насколько я могу судить, вы до сих пор находитесь в этом шоковом состоянии. Вы, по сути, все еще переживаете его гибель. Ваш мозг, ваши ощущения полностью сконцентрированы на том временном отрезке, в кото-ром произошла его смерть. Он словно затмил все остальное, в том числе, похоже, вытеснил из... как бы это... из оперативного пользования вашу память.
- Думаете, я сама?..
- Нет-нет, не вы сами. Не сознательно. Ваш мозг воспользовался одним из способов психоло-гической защиты. Человек, видите ли, Вероника, существо до конца не познанное, возможно, непознаваемое, и в нем, как в механизме, если хотите, как в роботе, есть контуры встроенной защиты. Иногда они не срабатывают, иногда срабатывают после предпринятых усилий, а иногда срабатывают сами по себе, автоматически. Сигнал, щелчок внутреннего реле - и вы уже ничего не помните.
Женщина нахмурилась.
- Но как, как моя память связана с Тритоном?
Ей шло это строгое, бледное лицо с распахнутыми глазами и чуть приоткрытым ртом.
- Возможно, ваше подсознание посчитало, что только таким образом вы справитесь со стрес-совой ситуацией, - сказал Лемгюйс. - Возможно, для того, чтобы ее преодолеть, вам оказалась необходима концентрация такого рода, когда все, что не связано со смертью Тритона напря-мую, игнорируется, считается маловажным и даже ничтожным.
- И поэтому я не помню, что замужем?
Лемгюйс пожал плечами.
- Где, кстати, ваш муж, Виктор или как его... Стэнли?
- Не знаю! - в голосе женщины прозвучали нотки раздражения. Рука стиснула салфетку. - Вы думаете, я пришла бы к вам, если могла справиться с этим сама?
Лемгюйс посмотрел в блокнот.
- Нет, не думаю, - сказал он. - Знаете, что? Раз уж ваше подсознание воспринимает, опять же предположительно, убийство пса как некую критическую ситуацию, то я вижу возможность преодолеть выстроенный им барьер в том, чтобы смягчить отношение к ней. Понимаете? Вы должны перестать видеть в этом трагедию.
В глазах женщины Лемгюйс разобрал сомнение.
- Вы сами-то понимаете, что советуете? - спросила она.
Казалось, еще мгновение - и салфетка полетит ему в лицо.
- Понимаю, - кивнул Лемгюйс. - Но чтобы вспомнить свою жизнь, вам придется... Знаете, вам придется даже не смягчить, а, пожалуй, и вовсе забыть этот эпизод.
- Как?
- Не вспоминайте о нем. Не думайте. Сразу переключайте внимание на какие-нибудь быто-вые вещи, мелочи, окружающий мир.
Женщина вздохнула.
- Вы все же не совсем...
- Простите, Вероника, - Лемгюйс бросил взгляд на часы над дверью, - наш бесплатный сеанс окончен. Вы можете прийти ко мне завтра... Вы же не забудете обо мне за ночь? И мы с вами продолжим работать над проблемой.
Женщина поднялась из кресла. Лицо ее украсила кривая усмешка.
- И сколько вы берете?
- Пятьдесят долларов, - быстро сказал Лемгюйс.
Раньше он назначал цену в семьдесят пять долларов, но ни одного клиента такой размер пла-ты за терапию не привлек.
- У меня есть восемнадцать, - сказала женщина, достав из кармана пальто три мятые купюры по пять долларов, две однодолларовые и горсть мелочи.
- Идет, - согласился Лемгюйс.
- Учтите, я не помню, откуда они у меня.
- Не страшно.
Лемгюйс убрал упаковку салфеток, и женщина перевернула кулак с деньгами над освободив-шимся местом. Покатился, упал на плохо чищенный ковер десятицентовик. Вероника, при-сев, подняла его прежде, чем Лемгюйс заверил ее, что поднимет сам.
- Значит, до завтра? - спросил он, старательно обтекая взглядом купюры.
Женщина взялась за дверную ручку.
- Да, я надеюсь.
- Если что, мы попробуем гипноз, - сказал Лемгюйс. - Я постараюсь извлечь из вашей памяти события, которые э-э... разбавят эпизод с Тритоном. Я умею работать с гипнозом.
Он вытянул из ящика стола серебряные часы на цепочке.
- Хорошо, - кивнула Вероника.
Дверь стукнула, скрывая клиентку в коридоре. Прозвучали и стихли шаги. Лемгюйс подо-ждал несколько секунд, потом сгреб деньги.
Через пять минут, набросив куртку, он спустился на первый этаж и в крохотном магазинчике, хозяин которого уже думал закрываться, купил бутылку вина и упаковку пончиков. Подняв-шись к себе в кабинет, Лемгюйс запер дверь, погасив свет, перешел в маленькую смежную комнату, где раньше (лет пять, шесть назад?) сидела секретарша, закрыл жалюзи на узком окне и включил радио.
Скинув ботинки, с пончиками в одной руке и бутылкой вина в другой он опустился на рас-стеленный прямо на полу тонкий матрас, накрытый темно-серым одеялом. Собственно, да, он почти год уже обитал в комнатушке рядом с кабинетом, потому что жена посчитала, что ка-кое-то время им лучше пожить отдельно друг от друга. У нее был сложный период. Он согла-сился с этим. И было чертовски благородно с его стороны не напоминать о себе месяц за ме-сяцем. Да, сложно, но благородно.
И он стал реже мыться.
Освободившись от пиджака, Лемгюйс понюхал рубашку в подмышке. Определенно, не самый заманчивый запах. Он расстегнул рубашку, снял и сложил на стуле брюки, оставшись в тем-ных трусах с кантиком из алых сердечек.
По радио начиналась передача Тима Уолбрука, который предложил своим слушателям поде-литься загадочными и необъяснимыми случаями, что с ними произошли.
- Я - Тим Уолбрук, я жду ваших звонков. Пока же расскажу историю, в эпицентре которой оказался я сам. Ни одно слово неправды не сорвется с моих уст, обещаю. Погодите, для настроения я вам сейчас включу подходящую музыку.
Лемгюйс, настроившийся слушать, обнаружил, что вино запечатано и со вздохом по соб-ственному скудоумию поднялся к поставленной в угол тумбе. Там он нашел штопор и пыль-ный стакан. И то, и то годилось. Под тревожные раскаты цимбал и тонкие крики скрипок Лемгюйс вернулся на одеяло, вывернул из бутылки пробку и, стараясь попадать в такт музы-ке, в несколько приемов наполнил стакан.
Радио щелкнуло, и скрипки прекратили нагнетать атмосферу. Лемгюйс чуть-чуть отпил и вскрыл упаковку с пончиками.
- Итак, я - Тим Уолбрук, я снова с вами, - заговорил из динамика ведущий, - и, надеюсь, с помощью оркестра Ллойда Кушнера вы приблизились к тому состоянию, которое когда-то испытал я. Готовы выслушать мою историю? Я мало кому ее рассказывал, но теперь что ж, видимо, я созрел.
- Не томи, - сказал Лемгюйс.
Он откусил от пончика и зажевал.
- Это случилось по дороге из Динкейн-Фоллз в Грилауб, - сказал Тим Уолбрук. - Это два ма-леньких городка на границе штата. В одном не повезло родиться мне, другой стал родиной моему самому первому другу, Эрни Коберну. Расстояние между городками составляло четыре мили, но по старому железнодорожному мосту, который проложили лет сто двадцать назад, чтобы вывозить медную руду с рудника Монсона, можно было здорово срезать, милю-то сэкономить точно. Мы с Эрни постоянно ходили этим путем, доказывая свою мальчишескую доблесть. Правда, в одиночку никто из нас этого не делал. Места там были глухие, рудник как-то частично завалило, и в дни моей молодости вовсю бродили истории про мертвых ру-докопов, которые только и ждут одинокого путника, чтобы утащить его под землю.
Лемгюйс поежился.
- Сносно, - пробормотал он и отпил из стакана.
- В общем, мне тогда исполнилось двенадцать, - сказал Тим Уолбрук. - Я решил, что уже до-статочно взрослый, чтобы врезать любому мертвому рудокопу, который встанет у меня на пу-ти. У меня был перочинный нож в самодельных ножнах, скроенных из кожи отцовского са-пога. К тому же я довольно быстро бегал. А мертвецы тогда представлялись мне исключи-тельно медленными и тупыми увальнями. Страшными, да, но медленными. Это в нынешних фильмах им старательно задирают характеристики.
Радио разразилось хриплым смешком. Лемгюйс отсалютовал невидимому ведущему и допил вино. Жирные от пончика пальцы он вытер о голое бедро.
- Я вышел в полдень, - продолжил Тим Уолбрук. - Был июль, наверное, один из самых жар-ких на моей памяти. Солнце стояло в зените. По склону до моста я дошагал достаточно бодро. Не помню уже, в чем была срочность, возможно, никакой срочности и не было, чтобы вдруг решиться на короткий путь, но точно помню, что предвкушал, как вытянется веснушчатое лицо Эрни, когда я скажу ему, что прошел по мосту рядом с рудником.
- Все комплексы идут из детства, - сказал Лемгюйс.
Он глотнул уже из горлышка и лег. Повозившись, выковырял из-под себя одеяло, натянул его на грудь. Очередной пончик из коробки поплыл ко рту. Тонкие лучи закатного солнца, про-рвавшись через заслон жалюзи, отпечатались на стене
- Надо сказать, - произнес Тим Уолбрук, - что мост был перекинут через широкую и глубо-кую расщелину, по дну которой бежал ручей. Рельсы с моста все свинтили, конечно, но на полотне темных шпал так и остались светлые следы.
Радио вдруг зашипело, и Лемгюйс замер с куском пончика в зубах.
- Не, ну так не честно, - сказал он.
Радио, впрочем, секунду спустя исправилось. Голос Тима Уолбрука, перебитый треском по-мехи, зазвучал снова.
- Длина моста была, наверное, ярдов двести. Может быть, двести пятьдесят. Не самый боль-шой мост, не так ли? Перил у него не было. Сквозь промежутки в шпалах были видны балки, распорки, сваи и темное ничто расщелины. Весь он поскрипывал и кряхтел, как старый дед, но казался еще крепким.
Тим Уолбрук помолчал, давая Лемгюйсу глотнуть из бутылки. Как знать, может, у себя в сту-дии он также отхлебнул чего покрепче.
- В общем, половину моста я отмахал как ни в чем не бывало, - сказал ведущий. - Не помню, о чем я думал тогда, возможно, о Пенни Шмицер, которая мне нравилась. Никакой пошляти-ны, дорогие мои слушатели, сплошная романтическая чушь, типа, какие у нее глаза да какая она красивая, когда смотрит. Мне все-таки было двенадцать лет! Прохладный, несмотря на июльское пекло, ветер, посвистывая, задувал снизу, какая-то жестянка в исступлении билась о дерево впереди, но мне это было побоку, ребята. Когда у тебя Пенни Шмицер в голове, на всякую тревожащую муть ты просто не обращаешь внимания. Попробуйте с какой-нибудь своей Пенни Шмицер, результат, думаю, будет тот же.
Но потом я услышал. Услышал. За спиной.
Тим Уолбрук умолк, и Лемгюйс приподнялся на локте. Эфир онемел, ни дыхания, ни шелеста одежды, ни единого звука.
- Интрига, да? - неожиданно грянул Тим Уолбрук.
И Лемгюйс вздрогнул.
- Скотина, - прошептал он.
- Знаете, что я услышал? - поинтересовался Тим Уолбрук, понижая голос. - Я услышал паро-возный гудок. Своего рода сообщение: "Сойди с пути, придурок, если не ищешь смерти". Гу-док, дорогие мои слушатели, означавший, что позади меня на мост выезжает поезд. Поезд! По несуществующим рельсам! Тут-то Пенни Шмицер и покинула меня. Я же, помню, заледенел. Ощущение ледышки вместо сердца до сих пор живет где-то во мне, такое же реальное, как и то время. Собрав воедино всю свою храбрость, которой у меня было не так уж много, я как-то смог обернуться. Шейные позвонки заскрипели, будто несмазанные петли. Сначала я увидел марево, дрожащий от зноя воздух, скрадывающий то, что за ним есть. А затем из этого марева вынырнул локомотив, могучий, черный от сажи "Американский стандарт", раздувающий по сторонам клубы пара. Болдуин делал такие в своих мастерских в середине девятнадцатого. Я услышал стук колес, звон сочленений, кажется, увидел даже машущего из будки кочегара. И только новый гудок вывел меня из оцепенения. Я тогда не думал, настоящий это поезд или мираж. Мой мозг стал лихорадочно искать способ, как не погибнуть под его пусть и мнимы-ми колесами. Прыжок с моста означал верную смерть. Такой же верной смертью грозила по-пытка встать на краю шпалы в надежде, что меня не заденет тендером с углем или вагонами. Мост был чересчур узок. Путь оставался один - посоревноваться с поездом в скорости, уповая на гандикап в сотню ярдов и на свои ноги. И да, ребята, я побежал!
Послышался звук глотка, и теперь уже Лемгюйс был уверен на сто процентов, что ведущий подкрепляется горячительным в перерывах своего монолога.
- Ну что, ребята? - сказал Тим Уолбрук. - Так я не бегал никогда в своей жизни. Я не видел поезда, но чувствовал, как он настигает меня. Призрачный, настоящий - какая разница? Шпа-лы звенели под подошвами, вся конструкция моста, казалось, извивалась подо мной, пытаясь сбросить вниз или вызвать неверный шаг. Шипение пара в котле, в цилиндрах, стук колес становились все громче, все явственней, все ближе. То и дело лодыжки мои обдавало жаром, словно пар достигал моих ног, и я рвался вперед, раскрыв рот и вытаращив глаза, с легкими, готовыми разорваться от усилий. Сколько там по времени нужно, чтобы пробежать сто ярдов двенадцатилетнему пацану? Секунд двадцать? Мне казалось, что с каждым преодоленным яр-дом мост вытягивается еще на десять.
Но я почти успел.
- Что? - спросил Лемгюйс.
- Я почти успел, - словно для него негромко повторил Тим Уолбрук. - Но все же не успел. Поезд нагнал меня, когда до конца моста оставалось пять или шесть ярдов. Пять или шесть моих широких шагов. Скажу вам, это странное чувство. Многотонная махина, распадаясь на ходу, прошла сквозь меня. Буферы, железная рама, сигнальная лампа, паровой котел, цилин-дры и поршни, колеса, глотка топки - все это в один момент надвинулось, поглотило, слопа-ло меня и, вспыхнув искрами, пропало.
Я остался один. Посреди июля, на каменистой земле, с воплем прощального гудка, звучащим в голове. Один. Я и сейчас не знаю, дорогие мои слушатели, что это было - тепловой удар, секундное помрачение или ожившая картина из прошлого. Да, думается мне, это и не важно. Теперь я, Тим Уолбрук, готов дать слово вам. Поделитесь со мной своей историей. Случалось ли с вами или с близкими вам людьми то, чему у вас не было объяснения? Я жду ваших звон-ков. А пока - Фрэнки Авалон.
Лемгюйс протянул руку и убавил звук прежде, чем пронзительный голос певца ворвался в комнатку.
- Хватит, - сказал он, укладываясь. - Я бы тоже мог рассказать кучу историй. Правда, все они не для чужих ушей. Иногда такие клиенты попадаются - ой-ей. Только вот по моему опыту большинство необъяснимых событий являются необъяснимыми потому, что люди и не стре-мятся их объяснять.
Лемгюйс подбил подушку и воткнул в нее голову. На глаз ему попалась упаковка с пончика-ми, и он лениво отпихнул ее по полу к самой двери.
- Вообще, - пробормотал он вслух, засыпая и словно бы обращаясь к Тиму Уолбруку, - с па-мятью случаются весьма примечательные казусы. Был поезд или нет, мозг дорисует поезд по желанию хозяина. Мозг запомнит событие таким, каким оно на самом деле никогда не явля-лось. Но иногда происходит и обратное.
Лемгюйс переложился с боку на бок.
- Допустим, - совсем тихо проговорил он, - ты вообще не помнишь себя до какого-то време-ни. Означает ли это, что тебя до осознания этого факта не существовало? За тобой же тянется шлейф вещей, знакомств, поступков. Но они все словно бы не про тебя...
На следующий день Вероника застала Лемгюйса за поглощением лапши из китайского ресто-ранчика. Легкий стук в дверь вынудил его торопливо вытереть салфеткой соевый соус с губ и бросить бумажную коробку с лапшой в ящик стола.
- Да-да.
Он успел смахнуть крошки и поправить галстук.
- Здравствуйте.
Вероника явилась все в том же темном пальто, заметила справа от двери крючки вешалки и принялась расстегивать пуговицы. Когда она приподнялась, чтобы повесить пальто за петлю, Лемгюйс засмотрелся на тонкие икры, обтянутые кремовыми чулками.
Сегодня Вероника была в зеленом платье с оборками. На удивление, оно тоже подходило к ее глазам.
- Меня вы, кажется, все-таки запомнили, - Лемгюйс с улыбкой вышел из-за стола и галантно подвинул кресло.
- Спасибо.
Вероника села. В ее темных волосах искрились капельки влаги.
- На улице дождь? - спросил Лемгюйс.
- Нет, - Вероника взбила челку. - Какие-то мальчишки бросались пакетами с водой, и мне слегка досталось. Хотя я и была некомбатант.
Лемгюйс окинул взглядом кабинет в поисках полотенца.
- У меня, к сожалению...
- Ничего. Я уже все вытерла.
- И как вы себя чувствуете?
Спросив это, Лемгюйс вновь угнездился в своем кресле.
- Из-за мальчишек?
- Из-за вашей собаки.
- Все так же, - сказала Вероника. Она нахмурилась и словно в нерешительности перебрала пальцами ворот платья. - Вы, похоже, неправильно меня поняли в прошлый раз. Вы ужасно все перепутали.
- В смысле?
- Мне не надо что-то упорно запоминать после гибели Тритона, - женщина несколько раз с силой провела ладонями по складкам платья на коленях. - Дело в другом.
- В чем же?
- Дело в том, что это - не важно.
- Погодите-погодите.
Лемгюйс полез во внутренний карман пиджака за книжкой. Страницы зашелестели в его ру-ках. Он поставил палец под строчками.
- Вот же!
- Что? - наклонила голову Вероника.
Выражение ее лица сделалось устало-снисходительным. Словно ничего нового, разумного Лемгюйс ей сказать не мог.
- Ну, вот, - повел пальцем он, разбирая записи. - Вероника Ларр. Ничего не помнит после убийства своей собаки. Собаку звали Тритон. Возможно, шоковое состояние вызвало времен-ную амнезию. Как же не важно?
Женщина улыбнулась.
- Вы ничего не поняли.
- Я в этом специалист, Вероника.
- В непонимании?
- Вы хотите запутать меня? - спросил Лемгюйс, отклоняясь. - Или все, что вы мне рассказа-ли, неправда? Тогда, конечно! Тогда я ничего не понимаю! Я ничего и не должен в таком слу-чае понимать. Но если вы пришли, чтобы морочить мне голову, то потрудитесь заплатить полную сумму за сеанс!
- Давайте так.
Вероника придвинула кресло к столу. Интересный настрой, подумал Лемгюйс. Она осмелела. Заранее уверена? Или я не первый ее психотерапевт? Наверное, не первый. Это очевидно. Хм, и все остальные отступились?
- Смотрите, - сказала Вероника, проводя невидимые линии на столешнице. Ее длинные, тон-кие пальцы без маникюра двигались завораживающе. - Вот я до Тритона. - Она вычертила длинный отрезок. - Тридцать два года - и ничего. Вот, что я хочу донести до вас, господин Лемгюйс. Ничего! Пустота! Потом, - пальцы обозначили крохотный, по сравнению с преды-дущей прямой участок, - Тритон, его убийство, яркий, как взрыв, день, наверное, даже не день, а всего несколько часов... Вы следите?
Женщина заглянула Лемгюйсу в лицо. Уловив паузу, тот с трудом оторвал взгляд от установ-ленных пальцами границ на столешнице.
- Да-да, - растеряно кивнул он.
- Вы понимаете?
В серых глазах Вероники прыгали нетерпеливые искорки. В голове Лемгюйса сверкнул элек-трический разряд: она перехватила инициативу. Что ей нужно? Кто здесь, вообще, кто? Чего она добивается от меня?
- Пока да, - осторожно произнес Лемгюйс.
- Это не вопрос памяти...
- Угу.
- Это вопрос существования. Бытия.
- Бытия, - повторил Лемгюйс.
- Да, - сказала Вероника. - То, что происходит после Тритона, в такой же степени не имеет значения, как и прошлое. - Ее пальцы отмерили еще часть столешницы. - Я не имею значения в этом будущем. Понимаете? Вся моя жизнь будто сосредоточена на смерти Тритона. То есть, я была по-настоящему, исключительно, бесповоротно жива именно в тот момент, когда у ме-ня убили пса.