Было удивительно. Город все-таки. Деревенской общности и в помине нет, а поди ж ты...
Правда, и дом у нас небольшой. Послевоенная постройка. Вроде бы еще пленные немцы строили. Два подъезда. Четыре этажа. Шестнадцать квартир всего.
Накрыли во дворе.
Кузнецовы выволокли своего раскладного, в пятнах сколотого лака будто в лишае динозавра. Александр Борисович с сожительницей поделились коротким кухонным столиком. Хмурый Макаров подал в окно самодельную конструкцию на алюминиевых ножках. А Жил-Был откуда-то притащил серый пластиковый атрибут летних кафе.
Составили, расстелили скатерти - любо-дорого стало посмотреть.
Вторым номером вынесли стулья. Пересчитали. Добавили табуреток. Семен Петрович из седьмой вспомнил про делегацию с работы. В спешке - из поставленных на "попа" ящиков и доски-качалки с детской площадки - соорудили лавку. Тут случился коллективный труд: доску, выбив штифт, снял Вовка Кутяш, а Майка с братом разорили магазинный, на задах двора, таросклад.
Затем уже потекли салаты, кастрюли с вареным картофелем, нарезка колбасная. Тарелки стукали донцами. Светили желтыми жестяными кокардами водочные бутылки. Ножи, вилки, ложки. Миски с холодцом, накрытые газетками, распределялись друг от друга на равном удалении. Дзонкали разномастные стопки. К ломтикам хлеба жались перья зеленого лука. Ракетоносителями возвышались двухлитровые пластиковые бутыли лимонада.
Наблюдать это было странно.
Уже вынесенный, я лежал на грузовике, скрытый высоким бортом, и глаза мои были закрыты.
Меня и моего друга Макса сбил три дня назад какой-то лихач.
Макс умер сразу. Его швырнуло на дерево, здоровенную, всю в спилах ветвей, липу, и какой-то сучок пробил ему шею прямо под затылком.
А я дождался "скорой" и умер уже по пути в больницу. Множественные переломы, внутренние кровоизлияния.
Мы и шли-то по тротуару. Впрочем, чего уж теперь...
Мама потеряно стояла у подъездных дверей. Черное платье. Черный платок. В руках у нее была зажата банка с огурцами.
Видимо, она хотела поставить ее на стол, но по пути забыла об этом. Взгляд ее смотрел в пустоту.
Легкое сожаление кольнуло меня. Мама, мамочка...
-Людочка, дай-ка мне...
Наша соседка тетя Вера без усилия освободила банку из захвата. Огурцы шевельнулись в мутном рассоле. Мамины руки сомкнулись одна с другой.
-Людочка...
-Что? Что Вера?
Взгляд у мамы стал беспокойный, ищущий. Он скользнул с лица соседки и обежал двор. Не спрятался ли я где поблизости? Не выглядываю ли из-за облезлого Терехинского "запорожца", вставшего, как "Аврора", на вечный прикол?
Что там мелькнуло, что?
Качнулись ветки, на мгновение рисуя фигуру.
Показалось.
-Ты иди, иди... - тетя Вера мягко завернула маму в дом. - Там у меня салфетки нарезаны...
-Салфетки?
Мне, мертвому, было безразлично, есть стены или нет. Я видел сквозь них.
Мама тяжело поднималась по ступенькам. Осунувшаяся. Постаревшая. Хваталась рукой за перила.
Боль копилась у нее в груди.
В узких промежутках между пролетами дышали жаром батареи отопления, из символических окошек сеял угрюмый свет.
Мама ежилась.
Мысли обо мне схватывали горло. Скорбно изгибался, западал рот.
Она бы расплакалась, но наверху хлопала дверь, кто-то топтался там, тянуло едким табачным дымом, не хотелось, чтобы заметили и спустились.
-Салфетки, - шепнула мама. - Вот что...
Я взлетел над домом.
Мертвому это легко. Словно линзу от себя удаляешь - дом становится маленьким, растягивается желтоватый фасад, горбится жестяными скатами крыша, кривятся водостоки.
Стол с высоты виделся белой палочкой, тарелки - пятнышками на ней. Грузовик казался игрушечной машинкой. Люди представляли из себя непоседливых букашек - куда-то шли, вились у подъезда, прибывали через арку.
Я ощущал с ними связь. Слабую, истончающуюся с каждой минутой, но все равно думал, что я - один из них. Был.
Ах, какие вы глупые, жалел я их.
Вовка Кутяш, не грусти. Майка, все будет хорошо. Мама, не плачь.
Потом я опустился ниже.
Окна четвертого этажа, третьего...
-Он был хороший сын и хороший человек...
За столом уже наливали.
Говорил Петр Петрович, мой мастер. По событию моей смерти одет он был в старомодный, тесноватый костюм.
Слова давались ему тяжело. В нашем авторемонтном он как-то обходился матюгами. А здесь разве вставишь?
-Золотые руки... Проводим!
Не чокались. Глотали. Морщились. Заедали.
Мне было отведено место в торце стола. Полстакана водки накрыл ржаной ломтик. Справа - мама, слева - Майка.
Тетя Вера, Тереховы, Кузнецовы, Макаров, Кутяши, отец и сын, Александр Борисович Глухов со своей пассией, Семен Петрович, Жил-Был, то есть, Жильбельдыев Чонгир Мамедович, Майкины разведенные родители, полуслепая старушка из второй квартиры, Махмутовы, Ковалевы.
Затем Петр Петрович, Костя, два Степана, Иван Егорович - все с работы. И тоскливо сосущий минералку водитель грузовика.
Нет, я не так уж важен им, думал я под звон вилок, хруст овощей, приглушенные реплики: "Холодцу положите мне, пожалуйста", "Лимонадику, будьте добры!".
Кроме мамы и Майки они забудут меня уже завтра.
Мне казалось, будто мысли их доступны и просты. Достаточно только потянуться навстречу...
"Что-то малосоло... А солонку не догадались..."
"Вот так со всеми: сегодня за руку здороваешься, а завтра его и нету уже..."
"М-да, удался салатик..."
"Что делается, по улице уже нельзя спокойно пройти - собьют..."
"Живым - о жизни думать надо. И жить..."
"Ах, водочка! Хорошо пошла..."
"А девчонка - хорошенькая. И соперник уже - того..."
"Виталик, Виталик мой!"
-Проводим! Чтоб земля ему была пухом!
Это уже Семен Петрович, разогревшийся от алкоголя, с разгладившимся лицом.
В стороне, чтоб быть под присмотром, под молодым дубком за низким журнальным столиком тихо сидели дети. Три годика, четыре, шесть лет и семь.
Васька, Майкин брат, как самый старший (ему было десять), следил, чтобы они не шумели.
-Ешьте, ешьте, - говорил он им шепотом, - за дядю Виталика.
-А кто такой дядя Виталик? - Четырехлетний Вовка не донес ложку до рта.
-А то что, не знаешь? - сделала страшные глаза шестилетняя Маринка. - Он же мертвец!
С улицы коротко просигналил подошедший автобус.
-Это нас?
-Нас.
Зашевелились. Заподнимались.
-Мы еще вернемся, помянем.
Александр Борисович с сожительницей подошли к маме:
-Людмила Сергеевна, мы, с вашего позволения, не поедем. Эллочка, плохо переносит кладбища. Мы тут с ней присмотрим...
Мама кивнула, вряд ли понимая сказанное.
Тетя Вера помогла ей встать. Вместе они медленно двинулись под арку. Александр Борисович за их спинами принялся разматывать целлофан - прикрыть еду.
В кузов грузовика сели два Степана и Петр Петрович. Накрыли меня крышкой. Не страшно. Я вижу и так.
Тащились еле-еле. Впереди мы, позади автобус.
Наш дом был окраинный, сначала тянулись гаражи и огородики, но скоро их сменили заросшие кустами, неровные холмы - в войну где-то здесь проходила линия обороны.
Выглянуло солнце.
Мы обогнули мутный водоем и въехали за ограду кладбища. Отвалился за спину замшелый домик сторожа, блеснул крест на церквушке, наконец, уставилось темными занавешенными окнами одноэтажное служебное здание. В притормозивший грузовик подсели могильщики. Выбритые. Крепкие. С лопатами.
Большей частью я смотрел на небо, на верхушки деревьев, на ворон, сидящих на ветках. Я думал, что больше, наверное, не увижу такой красоты. Прозрачных осиновых штрихов, словно легкой кисточкой нанесенной на голубоватую рисовую бумагу.
Да, опечалился я, и в Японии мне уже не побывать.
Грузовик заглох. Рядом фыркнул, содрогаясь, автобус. Могила моя сквозь частокол крестов и оградок едва просвечивала свежим земельным отвалом.
Меня спустили.
Кто-то уже прошел вперед. Мама цеплялась за гроб. Майка держалась за тетю Веру. Шли, шли, остановились.
Объявился попик в замызганной рясе, прочитал молитву, перекрестил.
-Аминь.
-Прощайтесь, - сказали могильщики.
Мама поцеловала меня в лоб. Закрыли крышку. Сыпнули первые комья.
Я словно стоял рядом со всеми и смотрел, как меня сноровисто закапывают. Скорбные, пустые лица.
Идите, шептал я. Все.
Земля летела, глухо стукала. Хоронила.
Провожающие, помявшись, позябнув, побрели к автобусу. Майка оглядывалась. От этих ее поворотов головы мне вдруг сделалось легко-легко.
Все будет хорошо, подумал я ей вдогон.
Автобус клацнул передачей и взвыл.
Сквозь землю я, мертвец, смотрел в вышину и любовался далекими облачными перьями. А потом уснул.
Это было словно шлепок по выключателю - щелк!
Ни меня. Ни мира. Ни людей. Пустота. И только где-то невообразимо далеко гудит струна. Басовитая. Гууууу...
Звук рывком приблизился, от него заложило уши, мелко завибрировали кости.
Я вдруг ощутил себя живым. От звука делалось больно. Гууууу... Лоботомия какая-то. Подо мной заходила твердь.
Струна рявкнула где-то рядом. Пауза. И вот бас гудит уже во мне. Я гужу. Гууууу...
-Встань и иди! - обрушились на меня слова.
Стенки гроба треснули, словно их сдавило.
-Встань и иди!
Меня закувыркало. Локти, колени, плечи оббило о дерево.
-Встань и иди!
Крышка гроба треснула, отлетела прочь.
Я схватился руками и сел. Туман заливал оградки. Плыли в нем куда-то в вечность надгробия. Рассвет, густо-красный, с чернью, отхватил полнеба.
Ни карканья ворон, ни шелеста деревьев.
Я встал, упал, скатился с земляного холма. Гроб торчал как неразорвавшийся снаряд, ввинтившийся до половины в воронку.
Куда идти? Зачем? Я что, живой получается?
Я посмотрел на свои некротически-серые ладони. Сжал пальцы.
Живой. Наверное.
По разъезженным колеям я вышел к ограде кладбища, хотел было стукнуть в окно сторожки, но раздумал.
У самых ворот стоял грузовик. Небо горело. Красные отсветы ложились на асфальт.
Я брел в совершеннейшей тишине знакомым маршрутом. Водоем. Гаражи. Картофельные грядки.
Все спят, подумал я. Все спит.
Крыша родного дома пылала отраженным огнем. Окна были темны. В арке валялся трехколесный велосипед.
Подъездная дверь не открывалась.
Я запрокинул голову. Я хотел сказать, что я вернулся. Мама, Майка, вот я, не мертвый, а вовсе даже живой.