Акватинта

Размазанные движением серые ели вдоль дороги. Теплая серая кожаная обивка салона Евро-Ford-а Mondeo. Скорость под восемьдесят не то миль, не то км. Обочина в инее, асфальт сырой, подобно дну Ла-Манша. Из центра в аэропорт почти час. Запотевшее окно с каплями испарины, сбегающими по стеклу в небытие. Соитие капель - вначале парное, потом групповое, потом кратковременный экстаз совместного движения из (не важно) в (не интересно). Потом ничто для них и все еще имеющее место быть для нас нечто. (Впрочем, тоже не существенно). Серое небо упирается в бледно-серо-голубую пилу гор на горизонте. Неизвестное место, не имеющее иного цвета, кроме нейтрально-серого тона.

Монотонное разматывание полосы трассы за окном прерывают обозначенные синими указателями повороты в места, известные лишь названиями, и странно предположить, что в каком-то Покатилово или Ивантеевке могут проживать вполне реальные люди, а судьба, прихотливо изогнув свою линию, способна завести туда тебя самого и невидимо связать с этими топонимами. В таком случае приходится временами останавливать процесс перемещения из ниоткуда в никуда и производить некие бессмысленные телодвижения, навещая родственников, поддерживая дружеские беседы и участвуя в тяжелых застольях, временами давать жизнь незапланированным детям и, так сказать, разбивать в драбадан чьи-то там сердца и прочее в остальное время. И все перечисленное, и многое неупомянутое отныне и до века станет носить клеймо "Ивантеевка" или нечто столь же замысловато бессмысленное, как силиконовая грудь.

Не бывает дорог, не сходящихся в точку. Извне

не слышны голоса. Изнутри не видать сердцевины.

Иллюстрируя жизнь, на страницах судьбы города

оставляют размытым намеком картины.

Нежное дрожание диффузора плавно перетекает в резонансную вибрацию всей приборной панели, включая крышку бардачка и пребывающую в спячке до аварии подушку безопасности. Девушка в радио поет не голосом, а дыханием. Адресованным микрофону ритмичным сладострастным дыханием, потому что голоса у нее отродясь не бывало. Однако нешутейно цепляет, будто теплый воздух из ее груди перебирает волосы на висках, где седина уже накрошила соли с перцем. Она снилась одетой во все черное, отнюдь не превращаясь при этом в малолетний вариант черной вдовы, драмсы пульсировали в венах и артериях, сбивая с ритма долбанное сердце и путая ему расклад. Черный саксофонист плотоядно щупал никелированный инструмент, извлекая неземные звуки, сам Господь не выдал бы лучше, или же оставил это для собственного потребления. Клавишник размазывался по черно-белому оскалу до полного исчезновения и от него оставался один только синтезированный звук. Певичка бежала по стеклянным ступеням вверх и вверх по спиральной лестнице, как в закрытом уже за сумасшедшую дороговизну цюрихском магазине Бали, она взбежала на самый вверх и оттуда, по замыслу промоутера, должна была бы ангелически запеть, но голоса у нее все равно не прорезалось.

Километровые столбы тщатся пометить бесконечность пространства, будто кобелек-пинчер старается растянуть невеликий свой запас псинки на целый гектар... хы-хы-хы... и еще на чуть-чуть... хы-хы-хы... вон до того столба... И, в погоне за необъятным, приходится лакать тухлую воду в разводах мазута из лужи, а потом маяться расстройством собачьих кишок и выслушивать рев хозяйки по поводу изгаженного паласа, ожидая пинка под обрезанный хвостик и на мороз. Километр сто восемьдесят третий - откуда? - или до чего? Рваная ритмика столбов придает безысходности иллюзию упорядоченности.

Спроси меня - кто я. Нет, тебе не по хер. Не может быть по хер. По крайней мере, тебе не должно быть по хер. Ну да, я так провоцирую. Ну спроси. Разве не понимаешь, как это важно? Просто спроси, да? Нет, правда, это важно, чтобы отделить себя от расплывчатой неопределенности окружающего. Чтобы как-то обособить себя от необъятного, и от того не поддающегося постижению, всего остального. Вот так, возвеличивая себя и именуя прочее пренебрежительным "остальное", осознаешь собственную уникальность. Хотя... реальна ли она? важна ли она? Как тогда понять, где закончился ты и где начался я? А вдруг все наше состояние есть взаимопроникающее бытие сиамских близнецов, но мы почему-то не знаем этого? И потом, хочу ли я быть тобой, пусть даже частично? Спроси же меня, кто я, тварь! Кто я - я никто, как не важно кто когда-то сказал Ганимеду.

Разрушение храмов способствует всплеску идей.

Первый шаг на свободу губителен для пуповины.

Для открытых замков не удастся подделать ключей.

Согрешив, смысла нет притворяться невинным.

Писк зуммера - упала шорт мессаж, или ЭсЭмЭс (SMS) на местечковом пиджин-инглише, пришел на телефон. Обычно в нем уведомления оператора о том, что твой баланс упал ниже пейджера. Иногда - сообщения от людей, у которых на счету недостаточно денег для нормального разговора. Или бред какой-нибудь, вроде:

[NEW] 31.12.2008 22:15:44

??????? Eto sem

oleney Deda Moroza (vid szadi). Esli ne otpravish eto SMS trem svoim druziam, oni budut gadit i obosrut tebe ves Noviy God.

Аэропорт назойливо демонстрирует защиту от террора, и его служащие готовы энергично влезать в анус в поисках пластиковой взрывчатки, коей у припоздавших отпускников по естественным причинам не бывает. Тем увлекательнее поиски того, чего нет, там, где этого не положили. Опять же, и безопаснее для активной симуляции бурной деятельности при стремлении к нулевому результату за зарплату, исчисляемую строго по тарифной сетке, так чего же упираться, если только не за-ради удовольствия? Отсюда и тщательное обыскивание пляжного багажа ради завернутых в бикини противотанковых ракет и ядерных боеголовок, и закрывание глаз по причине сторублевки на предметы "двойного назначения", на что горазды облеченные мелкой властью шестерки, прикованные к своему посту и смертельно завидующие отправляющимся в дорогу в теплые края, коих им - по разным причинам - никогда не увидать. Следует понимать - деятельность как таковая не имеет никакого отношения к результату, который, якобы, должен при этом иметь место.

294 2200 327915 2. И никакая это не херня, а номер моего авиабилета.

Умотанная до прозрачности стюардесса в просвечивающей блузке, которая должна эротически отвлекать пассажиров от сугубой реальности и высокой вероятности приземлиться раньше расписания с оторванными крыльями, устало улыбается пассажирскому стаду, и вместо того, чтобы предаться простым плотским удовольствиям - работает без выходных, не столько ради подрадотки, сколько чтобы не выгнали и не заменили другой овцой, которая от некуда деваться станет работать столько же и больше за те же крохи. "Занимайте места, указанные на билетах, не стойте в проходе, сумки вверх не класть, размещать под сиденьями, место "Е" у окна". Каждая заклепочка в фюзеляже при запуске турбин начинает собственную, независимую от всего остального комплекта, именуемого в сборе "летательным аппаратом", вибрирующую песенку. Тоненькое разноголосье, раздающееся из, под и над, намекает о неквалифицированном дирижере, о расстроенных инструментах, об отсутствии единой арии в летательном ансамбле и о весьма вероятном превращении летательного аппарата в его летальную версию.

Запрокинув голову, смотри на звезды, покуда шапка не свалится с темечка прямо в грязь. Не стоит поминать всякую там мать при этом прискорбном случае. Поверь, дело того стоило. Не так часто удается глянуть в бездну бесконечности. И не потому, что бесконечности не попадается поблизости, а потому, что не вставляет от осознания окружающей вселенности и собственной исчезающе малой величины. Главным образом, по причине нежелания признать наличия в себе великом сущности банальной мандавошки. Обращение же к бесконечности пространства и множественности миров способствует излечению от гордыни. Иногда.

Мужественно продравшись сквозь облачность, борт переваливается с крыла на крыло по-гусиному и рыскает мордой в поисках нужного направления. Рули смелее, дурашка, мы с тобой! Подскажем, ежели заблудишься и не туда завернешь! Возьми еще правее, граница где-то там. "За бортом минус сорок семь градусов". Еще красного вина, пожалуйста. Ну вот и ближе к солнцу, и со звездами "на ты", а после четвертого бокала двигатели загудят как-то ровно и успокаивающе.

Коса Арбатская стрелка, до боли знакомая из уроков географии, лежит внизу в точности как на карте, в мелководном море цвета послеабсентной блевотины. Худосочная, серая и перерастянутая, перекрученная и жалкая, как употребленный и выкинутый в окошко кондом, будто для того клочка суши уже все радости земного бытия закончились и осталась лишь неотменяемая процедура медленного разложения и поглощения окружающей средой.

Через весь фасад бело-голубая фишка: "Ласкаво просимо!", что вызывает неукротимый приступ ржачки у прибывающих - язык братского соседа и вправду умора. Говорят, еще в шестидесятых во Львове на вокзальных удобствах висела незатейливая вывеска, искренняя просто до безобразия - "Сральня", но к сожалению культурные борцы ее похерили. Мы отомстили - наше "пиво" для профессиональных употребителей "пывочка" звучит еще мерзее.

Местечковое чувство собственного превосходства: отдельный турникет через границу для громадян Украини. Впрочем, так везде. Вот только здесь этот блатной проход хронически пустует по причине экономически бескрылых аборигенов, и даже вне сезона лишь двое с зелеными паспортами с вилочным трезубцем на обложке мнутся перед пустым окошком, как уписавшиеся первоклашки на перекличке.

Отчетливо наблюдаемая усталость во всем. Обезлюдевшее запустение. Тучные прилавки на бесконечных придорожных рынках. Есть все - от вареной на костерке кукурузы до ореха, от меда до лука - при почти что полном отсутствии покупательского интереса. Торговки больше не считают зазорным дремать над товаром. Виноградники, отягощенные дамскими пальчиками, сбросили листву. Грецкие (волошские) орехи и туго налитые фундуки выпадают из раскрывшихся зеленых колыбелек и летят в траву, откуда их моментально растаскивают дети, белки и суслики. Кое-где в зеленых подушках садов уже завиднелись пожилые желтые пряди. Инжирины заполучили на боках фиолетовые полосы. Не более половины полуголого тела на квадратном километре. "Потом опустели террасы / и с пляжа кабинки снесли. / И даже рыбачьи баркасы / в далекое море ушли". Катера не ушли, потому что там, в далеком море, делать уж точно нечего, бестолково и растерянно топчутся у причала, а некоторые даже выползли ржавленным брюхом на берег и погрузились в спячку до следующего сезона, прикрыв фанерными веками иллюминаторы.

Дождевая взвесь висит в воздухе, не падая, а медленно оседая. Заполняет самый малый промежуток, проникает в самую незаметную щель. Спастись можно только в скафандре или под душем, отогревающем озябшее тело. Тем сладостнее обжигающий чай в стакане с подстаканником на подоконнике запотевшего окна, и ломтик лимона нежно-желтым полумесяцем.

В октябре в ресторанах заметно дешевле вино.

В дефиците тепло. Размокает в дожде сигарета,

тщетно силясь гореть. Воронью все равно,

что грачи улетели на поиски лета.

В середине сентября все еще тепло, но на пляже уже нет тростниковых кабинок для перемен исподнего в относительной интимности от посторонних глаз, и мокрые трусняки перед (зло)употреблением местных горячительных напитков никто не меняет за ненадобностью сего - сезон, увы, закончился и условности канули в небытие. Масса вакансий, вам готовы задешево сдать апартаменты на любой вкус, а если поторговаться - так и вместе с неограниченным доступом к хозяйкиным прелестям. Что, скорее, пугает, нежели привлекает. Впрочем, готовка здесь остается до безобразия убогой, как будто никто не знает, как пожрать, не обижая органы вкуса и обоняния, а может, полагают тем самым хоть так вытереть ноги об москалей, бо по-другому не канает, однако ведь сами харчуются из того же котелка, впрочем, логика в этих благословенных краях отродясь не ночевала.

Вино сухое нигде в острове Крыме вином не считается, на бутылках вполне приличного напитка застенчиво пишут - Столовое, и еще ставят обезличенный номер, призванный стыдливо скрывать место, где произрастала лоза, из которой надавили того винца. Столовое - в смысле, чтобы кусок в горле не стрял, и не более того. Тут не долина Луары. Вино с большой буквы - только крепленое, этот вышак местного искусства. Надавить, заквасить, поставить млеть на солнце (мадера) или томиться в подвале под плесенью в руку толщиной (херес). Интуитивно выбрать момент, чтобы, запустив в избранную бочку изрядно спирту, чохом убить всех веселеньких бактерий, усердно пожирающих глюкозу и творящих своими дефекациями букет, и разлить по бутылкам шедевр.

"- Налить вам этой мерзости?

- Налейте."

Здесь испокон находилось одно из земных воплощений рая на земле и, соответственно, всегда был проходной двор, в который обиженные судьбою валом валили поиметь и насладиться, а придя, осознавали неожиданно, что искомого счастья в вожделенной местности почему-то нет. Вкушая разочарование, подобно обманутому в ожидании невинности у юной супруги мужу, пришедшие за счастьем обозлялись и натурально стервели, колошматя по головам аборигенов, проникших в сие благодатное место за тем же самым, но несколько ранее, и успевшими расслабиться. Потом устраивали дебош среди прежнего культурного наследия, разнося его вдрабадан. Потом в бессильном расстройстве душевного равновесия рубили под корень леса и сводили на нет сады, мотивируя без затей - "так не доставайся же ты никому". А еще потом, подустав и сравнив остатки с собственной убогой родиной - не в пользу последней, оседали на пепелище по примеру ухайдоканных в раже предшественников, строили капища и орали поля на неудобице, забыв, что пришли сюда за абстрактного вида счастьем или же философически смирившись с тем, что в означенном месте счастья, увы, нет. Наивные, ибо все их счастье располагалось на дороге к нему.

Кошачье царство или, по меньшей мере, вотчина. Их больше, чем аборигенов, и они соответственно, по-хозяйски, себя и ведут. Коты владеют территорией и всеми постройками на ней, устраивают логовища и просто уголки для отдыха, ароматно помечая границы притязаний, кошки кочуют от одного местного владыки к другому, чье спальное гнездо показалось более уютным или удобным, или запах феромонов глубже запал в кошачью душу. Живут, главным образом, охотой, благо мышей и птиц в этом благодатном климате, как и многого прочего, изобилие. По дороге в маршрутке по извилистой, как коммунистическая доктрина, улице Крупской, неизменно видишь - на крыше маленькой парикмахерской, прямо под буквами "Пари...", лежит черно-белый котяра, с ленивым самодостоинством обозревающий подвластные ему окрестности.

Как и все лучшее на этом перекрестке миров, вино сделалось таковым не от чистоты его виноградной крови, а в результате смешения разнородного в едином коктейле под названием Крым. Не зная родительского происхождения винограда, его назвали Бастардо, что звучит красиво до невероятности, но означает - выблядок, ибо совершенно неизвестно, кто и как смешал в нем гены-хромосомы. На букете, впрочем, позорное происхождение никак не отражается.

Уставшая от безделья официантка, на бейдже - Оля. Уже несезон, потому в джинсах, а не в миниюбке, клиентов больше даже и этим не привлечь. В двухэтажном ресторане с лошадиным названием (не то "Подкова", не то "Аллюр") занят один столик - наш. Свечи, портреты интеллигентно выглядящих лошадей на стенах, на хомуте вместо люстры - почему-то чучело полярной совы. Сюр а-ля Кримеа.

Салат из рапана. К нему, пожалуйста, портвейн Южнобережный. Полагаю, что не отливаете, потому бутылку. Потом у вас чего? Рыба какая? Сазан в фольге? Или с фольгою? Нет, шутки у меня такие. К нему портвейн белый Магарач, да-да восемьдесят седьмого года. Ну да, дорого. Сколько? Это в гривнях? (Сдавленный смешок). Цены тут у вас... как это будет сказать по-русски... радуют. По двести пятьдесят на голову, потом посмотрим, да, подайте в бутылке. И еще какой-то салат, где зелени побольше, бо рапаны за это не считаются. Пусть с брынзой. Ах, это у вас по-гречески? По-гречески я знаю только кино про каникулы, где она моталась по всей Элладе, красивая до невозможности и принципиально развратная, на всяких душевных пейзажах, в яхтах и в машинах кому ни попадя давая, только это было до СПИДа, давно и почти невероятно, и те времена, увы, канули. Пускай по-гречески, тоже опыт. Салат зальем хересом из Массандры. Чего хочешь на сладкое? Мороженое, торт или вот это все вместе? И вон те блинчики с яблоками. Все вместе под мадеру. "Тазик мадерцы" - это Распутин, был великий потребитель по причине укрепления мужского здоровья. После десерта и проверим. А что, красавица, сто долларов на ваших берегах пропить в принципе невозможно?

Сумерки на берегу не наступают, потому что солнце прячется за край плато в течение нескольких минут и все вокруг в неуловимый слегка затуманенным винами сознанием момент накрывает беспросветная южная ночь, пропитанная влажностью и наполненная стрекотом и ворчанием невидимой фауны и трансвеститским Сердючкиным "Хорошо" с полупустого танцпола. Черноту разрывают кроваво-красные сполохи маяка на молу, отчаянно посылающего в пространство страстные призывы. Вот мелькнула какая-то тень по диску луны - не то козодой, не то летучая мышь, или с верхней палубы кто-то запустил бутылкой. Корабль натужно ревет дизелем, но берега не видно, и кажется, что мы намертво влипли в морских чернилах и не движемся ни туда, ни сюда, отчего душа преполняется сладким ужасом. Но портовые огни неожиданно возникают - оказывается, Ялта все время скрывалась за мысом, мы просто этого не знали, и раздается коллективный вздох облегчения.

Аниматор на корабле задушевно и невнятно изрекает то, что в других условиях должно было бы стать юмором, но оказывается обыденной банальщиной с плоскими прибаутками и скользковатыми намеками - все ж таки курорт обязывает к скоротечным романам. Он произносит домашней заготовки фразу и тормозит в заранее отмеченных местах, дабы слушатели могли не напрягаясь поржать и похлопать, где положено. К сожалению, его скетчами еще Ной развлекал своих зверюшек, чтоб не больно маялись от качки. Народ послушно смеется, однако успех конферанса состоит больше в том, что на борт можно неограниченно проносить продукты местного виноделия, чем в полной мере пользуются пассажиры. Ну и вправду, не уносить же недопитое домой?! Гвалт, хохот и тосты. Шума волны, вспарываемой помятым носом кораблика, ради чего, собственно, и затевался ночной заплыв, совсем не слышно.

Канатная дорога над ночной Ялтой, как и все здесь, усталая и запущенная, и поэтому уютная и трогательная. Крошечные кабинки с незакрывающейся калиткой, с никчемным железным зонтом над головой. Стартуя из незаметного закутка на рынке, трос круто поднимается к бутафорскому греческому храму на горе, построенному по каким-то киношным потребностям, но весьма основательно. Правда, что был за фильм, никто уже не знает, и каждый из спрошенных называет свое заветное. Дорога медленно влечет тебя в ночи, проплывает, подрагивая, покачиваясь и скрипя, над дворами и домами, освещенным изнутри бассейном, в котором плещется некая развеселая компания из усталых от дел приезжих мужчин и местных гарных раскрепощенных дивчин, для которых это самое оно по ночам и есть напряженные трудовые будни. Коммуналки откровенно распахивают двери и окна, являя напоказ суперскромные интерьеры благополучных шестидесятых, там в них ничего с тех пор не изменилось, разве что подросшие дети завели собственное потомство на той же самой площади, не дождавшись естественного ухода поколения так сказать предыдущего - слышь, а ведь и мы к нему принадлежим! На покосившиеся деревянные балкончики вывешивается бельишко в надежде высушить до утра. Облаченные в (или - разоблаченные до) исподнее люди, балуясь кто чайком, кто пивком, пытаются жить красивой жизнью сериала по черно-белому телевизору; удается не сказать, чтобы очень. Девушка в распахнутом ветхом халатике тянется из окошка на третьем этаже сорвать фигу, они уже почти созрели наверху, и ее нежная нагота светлым штрихом в полосе света из комнаты, и инжировый сок на губах. Прелесть вуайеризма в несомненном наслаждении при очевидной безопасности для окружающих. Огромные кошачьи тени на потрескавшейся стене, как на экране в фильме ужасов - котенок идет по забору к помойке в луче уличного фонаря.

Снулое утро. Легкая дымка размазала бритвенный контур горизонта. Заспанные лица медленно возникают на застекленных балконах и приникают к открытому окну, как к живительному источнику. Интерес к жизни исчез из местных вместе с завершением сезона, и как утратившие к активной жизни трутни, чей вылет был вчера и вчера же, с оплодотворением матки, они потеряли смысл своего существования - как же так, никуда не нужно торопиться, никуда не нужно двигаться, никого не встречать, не драть глотку, зазывая на экскурсию, не тащить на рынок все, что имеет хоть малые признаки спелости... Растерянность есть их текущее состояние. Она пройдет через какое-то время, в предчувствии лихорадки неизбежно приближающегося очередного сезона. В отличие от трутней, чей сезон бешеной активности заканчивается массовым вымиранием.

Тошнотворная дорога со сто пятьдесят четырьмя поворотами на Ай-Петри. Узкая, что волосяной мост для грешников над геенной. Неосторожное движение, как для означенных, так же фатально, ибо сие и есть окончательный конец без возможности начать все заново. Тут не буддизм, и реинкарнация не поощряется. Отвлекаться же на переживания по этому поводу нет никакой возможности, потому что от бесконечного "поворот направо, поворот налево" нешутейно мутит. "Эта дорога выстроена усилиями инженерной службы русской армии в тысяча восемьсот каком-то под началом инженер-полковника Штабствоюматьего..." Вот источник, который уже иссяк, а вот сторожка, в которой больше века никто ничего не сторожит. Все запущено, как непролеченный цирроз, и так же безнадежно, а сколько было приложено сюда рук, канувших в историческую темень... и как скоро оказалось возможным угробить уже сделанное почти до первозданности. Знать, природа и в самом деле способна превозмочь вершину своего творения и сгноить все его усилия в прах. Если не мешать ей изо дня в день.

Вершина Ай-Петри погружена в облака, как ложка в молоко, и в соответствии с тем же механизмом не просматривается. Никаких горизонтов, искривления земли в морском далеке, кораблей на подходе и чаек на подлете. В поле зрения только некий желтый местный вариант эдельвейса. Кругом лишь белая вата, под ногами лишь мокрый коралловый камень, эндемичная трава и некоторое количество неуемных созерцателей, которым внизу пообещали, что за двадцать гривен за поездку солнце обязательно выглянет и будет удивительно красиво, как нигде. Наивные. Привидениями они выступают из тумана, нагруженные бесполезной тяжестью фото и видео, скользят по камням, рискуя не заметить стометрового обрыва, который и в самом деле опасен и совершенно невидим, растворенный в облачном молоке, добираясь через реликтовый лес до вершины с триангуляционным знаком, какое-то время ждут, заклиная солнце, потом понимают, что их снова развели, безнадежно вздыхают, привязывают к пирамиде на вершине лоскуток, оторванный зубами от сомнительной свежести носового платка (местная традиция а-ля Тибет, вроде как клятва сюда непременно вернуться), и устало ковыляют вниз, на татарский рынок, погрызть шашлыка, запить его в изрядном количестве несильно разбодяженным винцом, крепленым отвратительным спиртом, и сфотографироваться на память с засупоненным в намордник медведем в обнимку.

Джинсы и нубуковые ботинки. Тонкий свитерок, под которым сразу ты. Легкий запах женщины, утомившейся от бесконечного лазанья вверх-вниз. Оскользаясь на влажном камне, хватаешься за можжевельник, выросший в этом месте за полторы тысячи лет до Христова рождения - и за три с половиной тысячи до твоего. Где ты была тогда, когда в сие место упало можжевельниковое семя? В какой неопределившейся еще форме существовала? Выпали ли уже костяшки хромосом, по прихоти которых ты появилась на свет вот такой, как есть, на вселенское сукно? Задержи ладонь на его искореженной коре, ощути скрученность его корней. Он пророс здесь во времена, когда Искандер Двурогий со своими македонцами громил всех подряд, стремясь в Индию, куда в итоге попал и где обрел себе погибель. Мимо него незаметно просквозили чаяния полу-грека-полу-скифа Митридата и любвеобильного Наполеона, писучего Пушкина и бесталанного Гитлера, и Горбачева, прихваченного собственными жополизами за яйца в Форосе как раз у подножья. Где-то рядом дама выгуливала по Ялтинской набережной собачку, по которой чахнул Чехов, а Бродский в ресторации "Каскад", ныне не существующей, пил вино под "Далекую луну" на саксе и скорбел там по так и не обретенному. Перед ним с неба аки ангелы падали евреи из подбитого хохлами по головотяпству самолета Тель-Авив-Новосибирск. А он смотрел куда-то внутрь себя и вряд ли воспринимал суету недолговечного людского племени вокруг. Что за мудрость сокрыта в нем? Что мир для него и что он сам для мира? Неподалеку от его корней ты выбираешься из облака. Твое лицо туманно до неузнаваемости. Пальцы до крови ободраны о его ствол. Наверное, если бы он не вырос именно в этом месте, где-то в бескрайности мира прихотью судеб не возникла бы и ты. Или, во всяком случае, мы не встретились бы около.

На вершине ни черта не видно, зато телефон принимает сразу KiivStar и UkrMobilCom. Потому роуминг насчитывает в обе стороны, то есть вдвое. Один из местных сюрпризов. Повернешься к морю, получаешь SMS:

SMS 2/1

Uvazaemiy abonent, KiivStar rad

privetstvovat vas v seti KiivStar

i zhelaet vam...

Отвернешься от моря - опять пищит зуммер, и уже UMC любит тебя нечеловеческой любовью:

SMS 2/2

Dorogoy abonent, UkrMobilCom luchshaz set Ukrainy, privetsctvuet vas v solnechnom Kryme...

Из кисеи тумана, точнее - из сердцевины облака, как на выцветшей акватинте проявляются, вначале намеком, потом все явственнее, контуры вековых сосен, распластанных по горе ветрами, так что все ветви протянуты в одном направлении. Соснам не одна сотня лет, а вернее - под тысячу. Как говорится - чего они только не видели на своем веку... Да ни черта они не видели, проторчав тыщу лет на этой верхотуре! Все интересное происходило внизу, а к ним разве что пастух овечий пару раз подходил, поссать. Они проникают цепкими корнями в самое нутро горы и держатся за нее, аки черт за грешную душу. Пробираясь наощупь, неожиданно наступаешь на мирно дремлющего между деревьями фотографа, устроившего себе часок dolche far niente в отсутствие клиентуры.

Его звали Андрей, и по одной этой причине он взял себе ник "Первозванный". Хотя по душевным качествам он был, скорее, "Первопосланным". Игра словами, впрочем, до него не доходила, и он перманентно пребывал во блаженстве от собственноручно придуманной себе значимости.

Что здесь деньги? Здесь, почти что рядом с небесами? Деньги здесь гривны, но можно в долларах, в евро или рублями купюрой не меньше сотни. В ста метрах ниже от вершины огромный бивак из тех, кто будто бы крымские татары, оккупировавший весь местный пейзаж. Деньги тут гривны, и деньги небольшие, разве что по местным меркам неподъемные. Ну да, москали тут на сто зеленых вполне жируют и роскошествуют. Верблюды, выступая из тумана, брезгливо жуют губами, будто испытывая позывы после пьяной ночи, но к моему сожалению, не плюются, хотя заплочено. Опять разводка. Вокруг изобильное множество живности - от учтенных в Красной книге соколов до диких визжащих кабанчиков, кибитки и одежки ханского гарема, забранные в летнюю эксплуатацию из театра самодеятельности, все приготовлено для фотографий а-ля "сделайте мне красиво". В меховых тапках, рядами разложенных на прилавках, мурчит и возится апельсинового цвета котенок, слишком рано отнятый от материной сиськи на теплом брюшке, спасаясь от влажной прохлады в глубине шерстяного товара.

Когда заработаешь миллион, а лучше два, положи их подальше и никогда не трогай. Это твои фак ю мани. Чтобы когда тебя допекут, ты мог кому угодно сказать - фак ю, урод. Осталось набрать что-то около миллиона девятисот девяносто девяти тысяч.

Однажды свезло графу Воронцову - было у него работников немеряно, над которыми он имел полную власть - над мужиками днем, над бабами ночью. Так что когда ему пожаловали в собственность с царского-то плеча кусок крымской горы, он употребил и его в полное свое удовольствие, соорудив псевдомавританскую дачку по своему замыслу и не стесняясь в средствах. Говорят, что его прихоти устраивали несколько лет не меньше ста пятидесяти тысяч крепостных - собственно говоря, все нынешнее население Ялты со всеми Алупками и Алуштами, Гурзуфами и прочей мелкотой. Вкус графа не подкачал, дачка удалась и устояла даже при землетрясении и в горниле революции. Тем не менее, внутри явственно ощущается не аромат истории, а пыльная затхлость театрального закулисья, ибо ни единого мавра в этом месте отродясь не бывало. Восточная имитация осталась банальной подделкой и через века.

В конюшенном дворе, где некогда трудились повара, за застекленными распашными дверьми стояли богато разукрашенные кареты и селились любимые грумы графини и гувернантки графа из свеженьких дворовых девок, извивается вокруг полуторастолетнего платана, между пальм, клумб и пересохшего фонтана многочисленная очередь задумчивого люда обоих полов. В устроенный в каких-то там графских апартаментах сортир.

Осенняя усталость, пока что слабо отражающаяся в буйстве природы, разве намекающая о себе урожайным изобилием разных плодов, витает в атмосфере. Из молочно-теплого прибоя исчезли юные и гибкие, на топчанах доходят тщащиеся вспомнить прошлое немолодые пары, запоздавшие отпускники и бедноватые молодожены, чей медовый месяц, скупо отмеченный экономными ласками, ожесточает хроническое безденежье.

Ах, какое это странное время - нереальное количество обслуги превышает количество приезжих. Соответственно, количество услуг просто невероятное, на все случаи и по демпингу. Тебе уже не хочется, но ведь почти задарма и навязчиво до приторности. Вино рекою. "Спасибо, достаточно" - но не откажешь, ведь бегут и хватают за руки, скажешь "нет", наверное, безумно обидятся. В переодевальном фотоателье, где для карточки нарядят хоть одалиской, хоть фашистом, неприличное затишье, персонал, дабы убить время и не сойти с ума от безделья, вынужден сам с собой играть в переодевалки, и в галогенном круге софита появляется то ниже некуда декольтированная дама, из под пышного подола у которой торчат ноги в джинсах и сланцах, то клепанный по коже рокер в шлеме с рогами на четыре размера больше его головы в седле хромированного мотоцикла и усталостью во взоре. Парапет на набережной пуст до неприличия, ставишь бутылку, раскладываешь, чем Бог послал, и никто не толкнет под разливающую руку. Рядом наряженные перуанскими инками не то колумбийскими ацтеками хохлы наяривают на продольной флейте и гитаре щемящее el Condor pasa, и так трепетно и интимно поднимается луна в мареве откуда-то из-за кулис морского горизонта. И никаких очередей в туалеты на набережной, просто идешь, приспичивает, и заходишь. Фантастично. И ведь, не в силах противостоять халяве, заходишь даже без особой надобности.

После землетрясения в ботаническом саду в обособленной железной клетке посадили некую экзотическую растительность метров так пяти-шести совершенно марсианского вида, которая якобы умеет давать знак о предстоящем катаклизме, скидывая свои уродливые отростки-ветки в виде подсохших пенисов прямо на землю. Может и так, но судя по количеству отходов под ним, трясет здесь с каждого вторника на среду. Кстати, рядом земляничное дерево, но земляники на нем нет. Или подъели, или не вызревает она тут. Как финики, что растут, но выглядят натуральными кошачьими яйцами, только зеленого цвета, даже становится малость не того, совсем не до еды. Зато вот барбарису завались, но сколько этого добра надо?!

Говорят, по специально пробитой в горах тропе с перепадами в какие-то сантиметры, гулял сам царь, ведя под ручку обожаемую Аликс, сопровождаемый детьми. Дорожка неширока, и свита, вероятно, тянулась за ним на добрый километр. Сейчас это скорее индейская тропа сквозь джунгли, так заросла. Водопады, устроенные крепостным трудом, небрежением нынешних властей больше не падают, а неопрятно сочатся, наподобие канализационных труб. А солнечные часы безбожно врут, сдвинутые землетрясением, и сверяться с ними дано лишь счастливым, которым завсегда есть трехчасовая фора.

Белый лебедь в кристально чистом пруду, так что его отражение едва ли не реальнее, чем он сам в перьях, только вверх копытами. Вид у него какой-то насупленный и сердитый, похоже, задрало внимание праздно глазеющих, а подняться на крыло да свалить влом, тем более, что кормежка ежедневно и лебедиха под боком, в собачьей будке на соседнем пруду, парит совместно нажитую дюжину яиц.

В то время, когда звездные дожди истаивают на небе дымным следом, твоя звездочка вспыхнула во тьме крошечным огоньком, и на него ринулись - ну не сказать, чтобы слишком много - светлячки, в почти бесполезной надежде ухватить малую толику исходящего от тебя живого трепетного тепла. По какой-то причине мне повезло больше, чем остальным, и я прибился к тебе первым, чтобы на ближайшие пару недель греться около.

Трехдневная круизная безвизовая свобода - просто приплыли, бросили швартовы и по трапу на берег, как домой. Но не всем, нас так никуда не пропускают. Корабль, как вечерний Хилтон, сияет огнями навроде если не маленького города, то уж подвид серьезного поселка с трубой котельной и праздничными флажками. Не то разожравшиеся немцы, не то еще какая-то еэсовская сволота. Нездешний люд валом валит прошвырнуться по местным заведениям, поминутно оглядываясь на высоченные мачты своего родимого судна, чтобы не потеряться. Так греческие мореходы, бороздившие Понт на своих не то триерах, не то корытах, не имея ни карт, ни компаса, потихоньку кантовались вблизи берега, потому что, потеряв его из виду, элементарно не знали, в какой стороне ихняя Эллада.

Если ночью выйти на мол и пойти по безлюдной шероховатой поверхности прямо в чернильное море, где ни зги, минут через десять придешь к его окончанию, на котором стоит время от времени вспыхивающий маячок, будто бы задремавший и неожиданно очнувшийся, застанный в неглиже и от смущения зардевшийся красно-розовым. Там можно сесть на сырой ракушечник и, прихлебывая из горла, узреть прямо перед собой самую бесконечность. Если бы не отвлекал выводок молодняка, устроивших групповой петтинг под пиво на том же самом месте.

Здесь нет никакого района "красных фонарей" или Sona Rosa, потому что сей промысел у местных не привык ютиться где-нибудь в резервации. Порок здесь естественен и безграничен, а отношение к нему легкое и без особенной задумчивости, мол, морской воздух обязан пробуждать аппетиты во всех смыслах, и дело чести принимающей стороны обеспечить их удовлетворение за адекватное спросу вознаграждение.

Отель Ореанда (новая). Пять звезд. Французская и европейская кухня (ну прямо так и написано, наверное французское у них это где-то из Африки) с явственным местечковым оттенком лукового перегара. Номера люкс и люкс плюс, который с плюсом - окнами на море, плюс сто евриков. Горячая вода подается по графику. График имеет хроническую тенденцию не соблюдаться, в ответственный момент можно и не помыться. Девушек в номера приводить строго запрещается (их приводит портье за отдельную мзду - это его бизнес). Киркоровский белый лимузин, переделанный в безобразное длиннющее уебище "хаммер", похожий на перекормленную болонку, растянутую в таксу, перегородил всю стоянку наискосок. Упала с неба звезда, бля.

Ах, да... Жванецкий портфель на дорической колонне. Памятник у моря в бронзе. Скромненько, товарищ. Без, так сказать, никакого размаха. И бронзовый Чехов с дамой и с ее металлической собачкой неопределенной родословной. Глядит задумчиво и печально. И ей тоже как-то не по себе. И собаке не фонтан, на морде написано. Замаячило осенне-зимнее межсезонье, когда ты аборигенам до фонаря, а приезжих немае. Разве что пролетная чайка выкажет внимание, украсив белым пометом благородную патину. Время грустных писем в прозе и белом стихе.

Летнее броуновское движение голов на набережной закономерно сменилось ленивым сентябрьским дефиле утомленных жизнью и собою парочек, которые, как сонные осенние мухи, еще жужжат, но им уже не прелестей любви. Пары в четыре глаза пялятся в пустынные морские воды, в коих, увы, ни дельфинов, эмигрировавших к турецкому берегу следом за кефалью, ни юных купальщиц топлесс, отбывших к местам учебы и работы. Невиданное дело, полное отсутствие топчанного дефицита, которые заштабелированы и тщетно ждут вожделенной тяжести какого-никакого тела. На пляже можно улечься отсюда и до Золотых болгарских песков, и еще останется место. В пику малолюдью овощное изобилие на базаре, однако не радующее ни торговца, готового отдать все хоть за какие-то гроши - один черт, выкидывать, ни покупателя, за которым бегают базару, по-собачьи заглядывают в глаза и суют в кошелку все подряд, при том навязчиво гипнотизируя - ну купи! Множество шаланд самого разного вида и происхождения бок о бок трутся на волне у причала - несмотря на тысячи флажков и лампочек, любителей морских прогулок как таковых больше не возникнет до следующего сезона.

В бездонье небес кружение чаячьего хоровода. Осью ему шпиль Ласточкиного гнезда, если смотреть с причала бухточки под ним. Неизвестно, отчего так вышло, и вообще, зачем им нужен некий центр, если внешне ничто их вместе не удерживает. Похоже, на то есть своя причина и невидимая глазу соединяющая связь. Нужен же и нам какой-то шпиль, некий локус, чтоб кружить вокруг, не удаляясь далеко друг от друга, разносимые по миру центробежными силами самолетов и поездов. Как думаешь, построен уже такой шпиль для нас, или... Ну как скажешь.

Рассекреченная Балаклава облегает одноименную бухту, как тугая кожаная перчатка элегантного вида женскую кисть. Военные уже практически ушли, оставшиеся пытаются сбагрить за энное количество наличности оставшееся имущество. Дом Леси Украинки, экс-штабное помещение, выставлен на торги. Всякие молы и доки - тоже, включая некую хитрую штольню с каким-то там микроклиматом, да только никто не знает, на кой она сдалась. Идет последняя волна возможной приватизации, на которой еще есть вероятность срубить бабла, но это уже не цунами, бушевавшее в девяностых.

Позвонки под рукой и впадина позвоночника, как карта благословенной страны, сулящей и обманывающей, в том ее суть. Влажная нежность кожи, высушить которую не в силах зной. Пальцы любопытными путниками бродят по атласу твоего тела, тая надежду ненароком побывать в самых сокровенных местах.

С рыбой по всему Крыму напряг, кроме разве что набережной Балаклавы, где сами ловят и сами жарят. Катран, акула-недомерок, на вкус вполне нормальный заменитель осетру. Мелкая барабулька, что во Франции на вес золота, здесь весьма доступная закусь к местному белому из соседней балки, и на неискушенный вкус просто прелесть, к тому же есть ее возможно только руками и целиком, то есть без напрягов и в полное удовольствие. В калкане, который пережил всяких там динозавров, чтобы попасть в Красную книгу, и которого ловят назло всем усилиям "зеленых", масса костяных бляшек, и это лучше всякого паспорта удостоверяет его древний возраст, однако от сковороды спасает плоховато. По дороге из бухты множество лодок - верный признак наличия неосторожного косяка, необдуманно решившего подхарчиться близ берега.

Безымянные виноградники некоего колхоза, почившего незадолго, и ныне оставшиеся без надлежащего призора - без пугал, без собак, без сторожей с берданкою, что таятся в темноте шалашей и попивают, не торопясь, если не спят, понадеявшись на непьющих гавкающих охранников. Ничего из перечисленного уже не надо, новым хозяевам дай Бог справиться с тем, что еще осталось. Да и спрос на основной продукт - вино, раньше расходившееся по всему Союзу, едва-едва теплится, каким бы элитным его не именовать - крымское по цене французского бордо как-то не вставляет. Виноградники почти что безнадзорные, и по ним свободно идти куда глаза глядят, лишь поддерживая направление в намеченную точку на горизонте, поедая еще не собранные ягоды, плавно переходя от зеленого алиготе к черному каберне и вздрагивая от временами пронзающего острого кислого вкуса. Твои пальцы слипаются от раздавленных ягод и под усталым солнцем середины октября источаешь запах не женщины, но вина.

Мечта порождает любовь, необходимость заниматься любовью рождает, увы, ненависть, ожесточаемую неизбежностью тягостью того, что в ином раскладе называлось бы "сладостными утехами". Аборигены, судьбою назначенные возделывать одно поле - приезжающих, так сказать, отдыхать, испытывают к сей тучной ниве чувство тихой и яростной ненависти. Орают это поле, выжимая деньгу, как бы через силу, стиснув зубы и заломив руки, так что скрежет зубовный сопровождает каждое их усилие.

Ночь. Распущенность нравов гуляющего народа отражается в местных, как в кривом зеркале - с теми же прибабахами, но без денег. Последняя маршрутка Спартак - Девятый квартал. Для непосвященных - из кипения здешней ночной жизни на набережной (впрочем, и дневной, другого гульбища окрест просто нету) в спальное место, где отпускники практически не селятся, бо делать там и вправду нечего, кроме спанья. Подслушанный разговор по сотовому озабоченной дочки-подростка с переволновавшимся отцом. Папа дома, дочка едет домой после смены в заведении.

- Не, мамка не отвечает, выключила.

- Не, не видала.

- Не, може гроши получила, та выпивает.

- Не, уже еду, уже в кабине.

Очаровательная маленькая финиковая пальмочка, робкая, наивная и знающая, чего хотеть, как местные девчонки, спряталась под стопятидесятилетними платанами, будто под юбкой у бонны. И обрела там уют и покой, и защиту от заморозков и градобоя. Разве что пованивает исподниками - прелой листвой, которой каждый платан скидывает по осени не одну тонну. Но сие есть невеликая плата за перманентный комфорт.

"Настоящий ялтинский" лук ядовито-свекольного цвета тяжеловесными косицами продается по всей стокилометровой Симферопольской трассе. Чего-чего, а луку тут богато. Незаметно, правда, чтобы на него имелся ажиотажный спрос, но безумно красиво - на плотном зеленом фоне придорожной растительности сиреневые всполохи связанного в косы лукового товара.

Дайте мне Плейбой на украинском языке. Нет, именно на украинском. Нет, я не националист. И на мове не втыкаю. Да и голые девахи на картинке мне по барабану. Как будет по вашему "сексуальный маньяк"? Пысюкавый злочинець?! Дайте мне Плейбой на украинском языке! Чего? Поприкалываться.

Гостиница "Бристоль" на Рузвельта у морского вокзала. Улиц Сталина с гостиницей "Москва" и Черчилля с каким-нибудь "Лондон Инн" поблизости нет. И вообще нет. Со Сталиным все ясно, а чем Черчилль не вышел? И Бристоль все же роднее как раз к Уинстону, а не к Франклину Делано. Опять же, увековечивать одного из троих участников Ялтинской конференции как-то не совсем понятно - по какому принципу отбор? Лизнуть в очередное место Штаты? Вопрос риторический. Однако это снова из разряда логики, которой здесь никогда не увлекались.

Стеклянные колокольчики твоего смеха. Свеча на столике. Незагорелая полоска от снятого на вечер обручального кольца на безымянном. Конечно, верю. Каштан над головой нет-нет, да и, заигрывая, бросит листок тебе в тарелку. После позднего заплыва на голове "взрыв на макаронной фабрике", что, скорее, мило. Отсюда видно - под блузкой ничего. Массандровский тягучий приторный кокур (который почему-то "сурож") и сухое песочное печенье. А этот белый шрам под ключицей - он от чего? Скажешь тоже! Обречен искать половину, что отрублена Зевсом. Думаешь? Пробуя и ошибаясь, в том числе. Не уверен. Не замерзла? Иди ко мне? И ты опять отвечаешь "нет" на вопрос, на который правилен только один ответ: "быть может".

SMS [NEW]

Pozvoni domoi.

Как хотелось бы остаться здесь насовсем! Делать тут, ясный пень, нечего, разве только коротать отпущенные тебе дни в умильном времяпровождении. Инжир под окнами. Закосившиеся деревянные балкончики изувеченной печально красивой старой постройки. Чайка на диске восходящего из моря солнца. Голуби выводят цыплят где-то под балконом, гукая в одно и тоже время сладострастно и по-родительски. Петляющие выщербленные улочки и облетающие на мостовую каштаны. Мерный накат волн на гальке пляжа. Запах рыбы, жаренной на подсолнечном масле. Дробный перестук каблучков соседской девчонки по лестнице. На спор - это Галя, с малороссийским гнусавым "г" в начале имени, не по возрасту рассудительный и оформившийся подросток, что всем говорит "здравствуйте" и уже официантка в миниюбке в каком-то пляжном заведении. Двое приблудных месячных котят - черно-белый и бело-черный - прижимаются друг к дружке на покореженном асфальте на дорожке от страха перед внезапно открывшимся им миром - он оказался куда обширнее, нежели виделся из-под кошкиного бока. Увы, не могу забрать вас с собою, и мне придется остаться здесь с вами.

Их самолет принадлежит компании МоторСич, неизвестно, что это должно означать, но звучит почти как ВИЧ. Впрочем, древний ЯК-42 глядит этаким крепышком, как дедушка, все еще сохраняюший потенцию. Хотя жизненной энергии ему это явно не добавляет. Ну да другого все равно нет. Рослая таможенная дивчина бежит следом - оказывается, пройдены все границы, но никто даже не сделал виду, что им до тебя есть какая-то нужда, и она, в виду неожиданно случившегося начальства, наверстывает. "У вас есть золотые вещи?" Наивная. Золотое у меня только сердце. "Сколько валюты и какая?" Прикинем на пальцах. Гривны она за валюту не держит, и вывозу купюр с Шевченкой и Бандерой не препятствует. "Проходите". Такая красавица, но валютный контроль закончен и ты ей уже не интересен.

В дьютифри всякая французская ерунда, польская водка в алюминиевой бутылке, швейцарский шоколад и немного местного посредственного винца по сумасшедшим ценам. Наверное, в надежде, что припозднившиеся будут хавать, что дадут. И базарные ожидания, как ни странно, оправдываются.

[SMS - Нов. Текст. Сооб. - Опции - Передать: +7903281 64 90]

Vyletayu reisom 196 na Sheremetevo. Skoro budu. Skuchaiu. Liubliu. Tseluiu.

Они еще на посадке обреченно заглядывали в глаза друг другу, выискивая в них светлячки былой страсти, которая сейчас, по прошествии двух отпускных недель, если и обитала в пространстве между зрачком и хрусталиком, уже подернулась серой пепельной поволокой, как угли в камине, и выстреливала искорки все реже и реже, и неизбежно в скором времени должна была погаснуть. Насовсем. Они были усталой отпускной парой ближе к сорока, связанной одним рейсом туда и одним рейсом обратно и горящими путевками. Там, на побережье, они бездумно кинулись друг к другу, алкая спасения в недолгих неистовых объятиях, и нашли его, но лишь на пару недель. Неожиданно они обнаружили с восторгом и толикой неверия в случившееся, что все еще желанны и любимы, и пылки, и смешливы, и испытывали неземную легкость от накрывшего их лихорадочного одухотворения. Но только на четырнадцать суток, с днем прилета и вылета. Подставив тела солнцу, окунувшись в соленую волну, выпив вина за столиком у уреза воды, они яростно вжимались друг в друга и искали во вкусе губ обещание вечности. Но до самолета оставалось всего четыре дня, и предощущение расставания уже горчило и в вине, и в поцелуе. В тесноте самолетного кресла она забралась к нему на колени, а он бережно и крепко прижимал ее к груди, будто боялся уронить и более не отыскать, как ключи в траве, и в их глазах плескалась неподдельная печаль, ибо будущее уже открылось им, и было оно по-октябрьски серым, дождливым, суетливым, будничным и неприглядным, наполненным извечным поиском денег и не менее вечными мелочными интригами, и в нем совсем не было места для них вдвоем. Они еще были вместе, да, но одиночество уже подступило к ним, и они ощутили его ледяную волну, хотя играли бодрячка и делали вид, будто все путем. А самолет заходил на посадку в дождливое вечернее Шереметьево первое, из туманной мороси возникали вещи вечные и неизменные, у нее неотвратимо - оранжевая ветка метро, а у него синяя.

Время грустных даров, впечатлений, чье время ушло,

горьких ягод, надежд, потерявшихся где-то.

Номер можно набрать, и связь установлена,

но

телефон отвечает

"Не ждите ответа. Не ждите ответа".