После Нового года исчез Марусенков. Отработав ночную смену тридцатого декабря, второго на работу не пришёл, и больше не появлялся.
Разговор в ноябре, когда Тарасов приходил за паяльной лампой, подействовал не надолго. Вася выдержал ровно неделю. Генка, не отставая от старшего товарища, с добродушной насмешливостью пару раз увещевал его, тот, виновато отворачиваясь в сторону, клялся, что это бес попутал, он всё хорошо понимает и такого не повторится. Клятвы быстро забывались. С утра он приходил мучимый похмельем, с обеда начинал вдохновляться. На следующий день Вася опять извинялся, говорил, что ещё чуть-чуть и завяжет, всё будет хорошо, и он отработает все свои отлучки. Но ничего прекрасного не наступало, с Тарасовым они почти не разговаривали, вид у Василия в зависимости от вдохновения, менялся от обиженного до злобно-агрессивного. Денег у него не водилось, угощать перестали и Вася, превратившись в домашнего вора, перешёл на бартер. Из дому тащил все, что попадало под руку, в основном съестное: мясо, картошку, сало, варенье. Однажды ночью принёс настольное зеркало и часа три пропадал с ним где-то. Тарасов уже подумал, что эту смену придётся дорабатывать вдвоём, но Вася появился во втором часу ночи, уже как следует вдохновлённый. Терпение у них с Казанцевым лопнуло.
Мало того, что через раз приходилось дочищать котлы после ванюшинской смены, ещё и в свою, за здорово живёшь, работали вдвоём за троих. Перед Васей поставили вопрос ребром: либо работай, либо уходи. На какое-то время это подействовало. Правда, Василий страшно разобиделся, даже ел в ночную смену отдельно.
Запой менял Марусенкова на глазах. Из нормального мужика он превращался в какое-то злобно испуганное существо. Как-то в ночную смену, Тарасов с Генкой в немом изумлении смотрели, как Марусенков разговаривает с кем-то невидимым, крестится на настенный шкафчик, а потом, чего-то, испугавшись, ищет под топчаном.
- Ни хрена себе! - воскликнул Генка. - А если он лопатой по башке невзначай навернёт?
Тарасову было жаль Василия. Всё-таки при всех своих вывихах Марусенков был не чета тому же Ванюшину или Кудлатому, это был работяга. "Работяга" не от презрительно извращённого слова "рабочий", а от слова "работа". Но в Васиных мозгах окончательно поселился бес, направив их в одну единственную сторону.
Четвёртого, после ночной, он сходил к нему домой, но Василия не застал. Жена в этот раз была не такой словоохотливой, на вопросы отвечала не очень вразумительно, дескать, к родственникам уехал. Из её уклончивых объяснений, он понял, что у Василия началась белая горячка, и его куда-то спровадили.
Своими мыслями о Марусенкове Тарасову хотелось поделиться, и он заговорил о нём с дядь Сашей, с которым постепенно подружился и регулярно приходил на чаепития. Разговаривали они, обычно оставшись в бойлерной вдвоём, посиживая после чая рядышком на лавке и угощая друг друга сигаретами.
Тарасов, уперев локти в колени и сдувая с сигареты пепел, подосадовал на судьбу напарника: был мужик и сам себя сгубил. Собеседник жалостливых мыслей не разделял и выражался грубовато.
- Сам Васька виноват. Чего он только не вытворял. Клоун и есть клоун. Если человек сам себе предел не положит, никто его не остановит, и никакое лечение не поможет. По себе знаю. Думаешь, я раньше не пил? Это я сейчас не пью, лет восемь, как бросил, а раньше ого-го! Но чтоб валяться, где попало, как твои коллеги, такого не было. За это побожиться могу. Пить пил, но работал. Это что - стакан выпил и всё, разлюли малина, вся работа побоку. Потом ещё обижаются. Вот Гаврышев, это я понимаю, литр засадит и только морда красная, - дядь Саша попыхтел гаснувшей сигаретой, и несколько раз глубоко затянулся. - Когда, Юра, и пить, как не сейчас. Сам прикинь по ценам. В какие времена ещё водка была такой дешёвой, как нынче? Самая дешёвая стоила двадцать два десять...
- Я такую не застал, - засмеялся Тарасов. - За два восемьдесят семь успел попробовать, и тут же подорожала.
- Ту, что при Горбачёве была, я не считаю, - продолжал ветеран. - В последние годы в среднем стоила пять рублей. Пять тридцать, пять сорок, при Андропове - четыре семьдесят. Пускай пять рублей, а хлеб сколько стоил? Двадцать копеек, высшего сорта двадцать пять. Сколько на одну бутылку буханок приходилось? Двадцать - двадцать пять штук, а то и больше. А сейчас? Одна бутылка водки стоит, что восемь - десять буханок хлеба. Прикинь, во сколько раз подешевела. А что мы на наши деньги купим? Только водку и ничего больше. Если у человека узды нет, он её и хлещет, родимую. А начальству выгодно, чтобы работяги попивали. Если хвост подмочен, ты с ним, что хочешь делай. Когда человек знает, что за пьянку в любой день выгнать могут, ты его, хоть в ночь-полночь вызывай, хоть в воскресенье, хоть в праздники. Ему деваться некуда, сегодня с начальством поссорится, а завтра ему по тридцать третьей пинка дадут. Вот такая философия.
Тарасов покачал головой.
- Это в вашей коммунальной системе такие порядки, у нас такого не практиковалось. Но мыслишь ты, старичина, в правильном направлении, - и добавил задумчиво: - Даже не подозреваешь, как правильно.
- 2 -
Встретили не только Новый год, отметили и рождество, перевали через старый Новый год, а ещё даже об октябрьской зарплате не было ни слуху, ни духу. Тридцатого декабря выдали по сорок тысяч, и, в виде новогоднего подарка, пакет обещаний. По рассказам ветеранов котельной, прошлой зимой во всём районе только кочегарам и платили исправно, в нынешнем сезоне, как отрезало. На все вопросы о зарплате, ответ, что у главбуха, что у начальника звучал одинаково.
- Денег нет, как появятся, сразу выдадим, держать не станем.
Дальше следовал встречный вопрос и такой же невразумительный ответ.
- А когда появятся?
- Кто его знает, не перечисляют.
Разница в ответах всё же была. Главбух, под настроение, пускался в объяснения механики перечислений из области в район, из района на счёт предприятия. Заглядывая проникновенным взором в туманные от душной бессмыслицы глаза, упоминал о трансферте, картотеке, различных фондах и прочих неудобоваримых вещах. Начальник же, тоже под настроение, пускался в рассуждения о всевозможных способах выживания в нынешнее лихое время. Главный принцип был простым, как картошка. Трудись, не ленись. Нечего пьянствовать или скулить в ожидании зарплаты. Дорога для индивидуальной трудовой деятельности открыта сейчас настежь для всех и каждого. Себя он в пример не приводил, это подразумевалось за скобками.
Мужики согласно кивали головами, по пьянке матерились на всю контору, дружно пропивали "молочные" и, удовлетворившись выклянченными десятками, радостно бежали к кассе. Но у них имелись жёны, которым всякие трансферты, картотеки, бюджет и хозрасчёт требовались не больше, чем зайцам стоп-сигналы.
Постоянное безденежье выматывало душу и вселяло в неё хроническую озлобленность. На пересменках перестали обсуждать пьянки и все разговоры вертелись по одной орбите: зарплата, дороговизна, инфляция. Сами пьянки незаметно поутихли.
Бульдозер с детски обиженным лицом говорил:
- Курева купить не на что. У бабы прошу, а она не даёт. Бросай курить, говорит.
Над ним смеялись.
- Ты бы у неё чего другого попросил, она бы сразу и на курево дала. А то ты с этой пьянкой и забыл, что у бабы просить надо.
Толстяк распускал в ухмылке губы и говорил протяжно:
- Не забы-ыл!
Над ним смеялись ещё больше.
Мамед, насупленный, с вертикально прорезавшими лицо морщинами, делавшими его сразу на десять лет старше, глубоко засунув руки в карманы узорчатых штанов и, наклонившись вперёд, словно в гору против ветра пёр, быстро вышагивал по бытовке и говорил отрывисто:
- В прошлом году такого не было. Чуть деньги задержали, как делали. Все собрались, один у котлов, все в контору. Сразу деньги находили. Ерунда это, денег нет. Не верю! Захотят, найдут. Пока работаем, не будут платить. Бросим работать, заплатят.
Новосёлов, сидя на топчане в клубах сигаретного дыма, выставив острые коленки и клюя что-то невидимое длинным носом, рассуждал со значением:
- В начале сезона собрание проводили? Проводили. Глава администрации присутствовал? Присутствовал. Что говорил? Вы, мужики, только топите, а уж вас мы без зарплаты не оставим, вы только тепло давайте. Вот и надо опять всем собираться, проводить собрание с мастером, начальником, протокол составить, и к нему. Пусть ищет деньги, раз обещал. Иначе лопаты побросаем.
Тарасов, стоя над ним и тоже нещадно дымя, и морщась от попадавшего в левый глаз дыма, отвечал пренебрежительно и свысока:
- Чушь собачья, все эти петиции. Они и будут время тянуть, читать их да перечитывать. Он что, ребёнок, голова этот, не понимает, что к чему? Тем более, обещание дал. Пока не забастуем, ничего не добьёмся. Один котёл на всякий случай топить, чтоб трассу не заморозить, остальные глушить.
Кудлатый, которого после Нового года опять приняли на работу, поддерживал и Тарасова, и Мамеда.
- Да, в прошлом году так и сделали. Задержали зарплату, одного возле котла оставили, остальные - лопаты в угол, и в контору. И теперь так же надо сделать, - и добавил угрожающе: - А штрейкбрехеров не будет, - и почему-то косился на Тарасова.
Тучный Зотов, основательно припечатав лавку, говорил солидно, как знающий себе цену, человек:
- Погодите, мужики, погодите. Нельзя так сразу, и лопаты побросаем, и к главе администрации пойдём. Есть же собственное начальство, может оно что решит. А через голову действовать, не знаю, не знаю... - он качал мудрой, посеребрённой на висках головой. - Надо вначале со своим начальником потолковать. Я так думаю, - отдувался и продолжал рассудительно: - И про сроки зарплаты потолковать, и про повышение тарифов, и про спецодежду. Может он резервы, какие найдёт, а уж потом дальше двигать.
Ему горячо возражали, что собственное начальство будет присутствовать на собрании, но он только морщил лоб, и с видом снисходительного отца семейства, беседующего с неразумными чадами, призывал к спокойствию и благоразумию.
Балабан от всех разговоров только рукой пренебрежительно отмахивался.
- Бесполезно всё это, - доказывая своё, по-змеиному втягивал и вытягивал шею со сплюснутой головой, вертя ею по сторонам. - Бес-по-лез-но! Рабы мы были, рабами и остались. Чего они хотят, то они и сделают. Это ж быки! Разве они нас понимают.
Константин прямо ни к чему не призывал, но говорил с прищуром и, посмеиваясь в усы:
- Не знаю, не знаю, чего вы ждёте? Пока насос качает, трасса не перемёрзнет, - и уже без улыбки добавлял, словно оправдывался и не хотел быть причисленным к лику начальников: - Я за зарплату уже язык измозолил, но что я один сделаю?
Наконец-то Тарасов увидел действие. Окружающие его люди переходили от непонятной безропотности, хоть к какому-то протесту. В памяти всплывала "болотная копейка". Ему приходилось вращаться в обществе, состоящем в основном из людей, опустившихся на самое дно. Но у большинства из них имелись семьи, жёны, дети, матери, для которых они являлись кормильцами и поильцами. Где-то там, за стенами кочегарки, из полуживотных они превращались в людей, и в них открывалось нечто человеческое. Он пытался достучаться до этого человеческого, перестал сторониться своих нечаянных собратьев, внушавших в большинстве брезгливость и отвращение. Ясно было одно, никакими криками, бранью, добиться своего невозможно. Единственный выход выступать коллективом. Но коллектива не было. Дальше разговоров дело не шло. Кипятились, кричали о собрании, и как только речь заходила о конкретном дне, расползались в разные стороны. Горячие братские чувства, возникающие за столом, на трезвую голову исчезали. Тарасов брал за грудки и Зотова, и Новосёлова, взывал к Кудлатому и Мамеду, но от него отбрыкивались.
- Какое собрание! - восклицал Зотов. - У меня корову кормить нечем, за машиной каждое утро бегаю. Сено выписал, а привезти не могу. У тебя машина есть? Помоги привезти, а потом хоть целыми днями собираться будем, - отвечал он и поскорей бежал домой.
- Да мне отходы передробить надо, - говорил Новосёлов. - В прошлый раз договорился, привёз - крупорушка сломана. Сейчас побегу узнавать, может сделали. А на самодельной молоть замучаешься - у меня их шесть центнеров, - и тоже торопливо уходил, не вступая как обычно в длинные разговоры.
- Я как буду требовать? - разводил руками Кудлатый. - Меня же увольняли, вот только приняли обратно. Мне за что бастовать?
Мамед, готовый за товарищей в огонь, и в воду, и до сих пор целыми днями отиравшийся в котельной, смотрел непонимающе и исчезал. Балабан, на которого Тарасов рассчитывал, как на заклятого врага всякой власти, пренебрежительно фыркал. У Тарасова опускались руки, Павла Власова из него не получилось. Он делил со всеми тяжкий труд, все невзгоды, страдал также как и все от безденежья, но за ним водился маленький грешок, из-за которого он так и не стал до конца своим, выглядел чужаком. Он не пил вместе со всеми, а, значит, старался казаться чистеньким на общем фоне, и при случае мог заложить. Была ещё и другая причина. Покуражиться перед начальством по пьянке, обложить правых и виноватых матом, это было в обычае, и, в общем-то, так или иначе, прощалось. Выступить же организованно, такое было внове, к этому ещё не привыкли. Да и червячок точил, сегодня я начальство за горло возьму, а завтра мне за собственные грехи никакой пощады не будет.
- 3 -
От бесконечных разговоров деньги не появлялись, кое-как всё же решили собраться, и идти в контору с претензией. Решили неопределённо, так, может быть.
Как и договаривались, Тарасов пришёл к девяти, следом появился застенчивый Казанцев, на которого, как на активную единицу, рассчитывать не приходилось. Зотов, работавший в ночь, собрался идти домой переодеваться, потом обещал вернуться. Больше ни горластых, ни молчаливых не появлялось.
Тарасов потоптался бесцельно в котельной, футболя по сторонам куски угля, посмотрел, как работает новая смена, и зашёл в бойлерную проведать дядь Сашу. Чай только что заварили, и он принял дозу. У него тут же свело скулы и появилось непреодолимое желание закурить. Недовольно посапывая, сел на стул и задымил "Примой". Время уходило. Идти в контору надо было сейчас, пока начальник никуда не уехал, но и делать это в одиночку, бесполезно. Пока Тарасов пребывал в нерешительности, вспоминая товарищей недобрым словом, называя их трепачами и алкашами, начальник, как по заказу, приехал в котельную сам.
Настоящего разговора не получилось. Так, собрались мужики, посидели, потрепались "за жизнь" и разошлись. В бойлерной к этому времени сантехники, забегавшие на обогрев, и шофера, подвозившие с железнодорожного тупика уголь, заняли все сидячие места, кое-кто даже стоя переминался с ноги на ногу.
Стебельцов, плотный, лысоватый блондин с лицом, пышущим здоровьем и энергией, сел у бойлера на лавку, изрядно потеснив сидевших. Крайнего даже спихнули невзначай, и начальник хохотнул снисходительно, вызвав ответный смех у окружающих: "Нечего здесь рассиживаться!" В настроении пребывал благодушном, предрасположенным к чаепитию и дружески остроумной беседе, а не серьёзным и сердитым разговорам.
Первую порцию Тарасов, из вежливости, дал ему выпить спокойно, а когда тот, кейфуя, с наслаждением затянулся цивильной сигаретой, приступил к разговору о зарплате, не ставя пока никаких ультиматумов. Стебельцов, выпуская кверху мощными струями дым, выкурил сигарету до середины и, кивнув дядь Саше, принял от него вторую порцию. От такого количества дядь сашиного напитка, сердце должно было остановиться или, наоборот, выскочить из груди, но Стебельцову чай только придал бодрости. Сжимая в правой руке стакан, а левой, с торчащей между пальцами сигаретой, жестикулируя, словно на трибуне стоял, и речь держал, пространно рассуждал:
- Неужели вы, мужики, думаете, что мне охота выслушивать вот всё это? Да были б деньги, каждый месяц получали, но нету, нету. Не перечисляют. Я что могу сделать?
- Ну, а администрация что? - разговор вёл один Тарасов, остальные молчали, как представление смотрели, до них не касаемое. Он и не рассчитывал ни на кого, из кочегаров в бойлерной присутствовали только они с Генкой. Но всё же ожидал, что Константин, без устали уверявший о своей любви к кочегарам, подаст голос, но тот, выпив свою долю чая, сосредоточенно курил, и не проронил ни слова. Не хотел ли мастер вообще лезть в такой разговор, или из-за неприязни не желал поддержать Тарасова, или же к молчанию принуждал случай с Барышевым, с которым ещё не расхлебался и после которого, как поговаривали, его хотели снять с мастеров, но он сидел, как рот воды набрал. - Надо с администрации требовать покруче, - продолжал Тарасов.
- А что, администрация нарисует? - начальник, как умелый оратор, сам шёл в наступление, стараясь напористостью собственной речи сбить оппонента.
Тарасов, неулыбчиво улыбаясь, развёл руками.
- А это нам всё равно! Нарисует или к барину поедет. Это уже их проблемы. Они для того в своём сером здании и сидят. Мы пока эти несчастные четыре сотни получим, они во что превратятся?
Начальник передал пустой стакан дядь Саше, с готовностью принявшего пустую посудину, и говорил с надрывом в голосе, словно изболевшийся душой человек, для убедительности прижимая правую руку к груди, и наклоняясь всем корпусом вперёд.
- Мужики, да поймите, в конце концов, денег ни у кого нет, Это политика государства. Деньги в цене падают, покупательная способность падает, товаров в магазине полно, пожалуйста, - полное изобилие. Я давно говорю, нынче на зарплату не проживёшь. Надо самим крутиться. Держите баранов, нутрий, кроликов, в конце концов... - и Стебельцов с энтузиазмом принялся объяснять, какие выгоды могут принести бараны, нутрии и кролики.
Дослушав до детских шубок и шапок, которые можно продавать по сходной цене, но с выгодой для себя, Тарасов перебил оратора и сказал с прозрачным намёком, от которого начальник должен был взвиться тут же, и замахать протестующе руками.
- Будь у меня касса под боком, я бы тоже, как некоторые, взялся и за баранов, и за нутрий, и за кроликов, ещё за что-нибудь. Стал бы я этим чадом дышать, сам подумай. Но их ведь на улице не разводят, хоть какую-то стайку, клетку, а надо строить. А я что на свою зарплату построю? Землянку? Да и ту лопатой копать придётся.
Но начальник не обратил внимания на тарасовский выпад, словно и не слышал его, и с неослабевающим воодушевлением продолжал толковать о выгодах собственного, хотя и не большого дела. В это время пришёл-таки Зотов и, не найдя себе сидячего места, опёршись локтём о тисы, с понимающим лицом принялся поддакивать Стебельцову.
Разговор уходил в сторону. Тарасов чувствовал, что понапрасну теряет время. Подобные рассуждения уже набили оскомину. Он и сам не так давно увлекался идеями о небольшом, но прибыльном хозяйстве. Действительность быстро развеяла их, как миф. Глядя со стороны, сам себе казался идиотом. Эти-то, что по лавкам сидят, ладно, две прямых извилины и те водкой залиты, ишь, рты разинули, ждут, когда жареные кролики заскочат. А вот его, начальник, наверное, за придурка держит. Он ему про зарплату, а тот в ответ про кроликов да крыс зубы заговаривает. Скандалить Тарасов не собирался и сказал с приветливостью в голосе, словно с праздником дорогого начальника поздравлял:
- Ну, а если мы лопаты в угол поставим?
Стебельцов смолк на полуслове, поджал губы, и с минуту они смотрели друг другу в глаза. Тарасов добился своего, вынудив того мигнуть первым.
- Всё это прекрасно, кролики, бараны, куры, утки, но зарплату, дорогие начальники, платить надо! - закончил он весело.
Начальник откинулся назад, привалившись спиной к горячей трубе бойлера, поелозил по ней дублёнкой и выпрямился. Он помолчал ещё, глядя куда-то в сторону, и сказал с сожалением в голосе, будто даже обидившись за свою прерванную, такую чудную речь.
- Насильно мы никого не держим. Не нравится работа... Ну что ж, расстанемся. Ты лопату бросишь, он возьмёт, - его рука взлетела и ткнула наобум в первого попавшегося сантехника.
- Хм-м, - Тарасов изобразил смех, - не надо, не надо. Я сказал, не я брошу, а мы бросим.
Тут бы и вставить веское слово солидному Зотову, но тот оставил своё поддакиванье и стоял, как онемевший.
- Ну, половина бросит. Все не бросят, не надо меня пугать. Они лопаты возьмут, - начальник, повернувшись всем корпусом, повёл слева направо рукой. - А, вообще, к твоему сведению, забастовки среди коммунальщиков за-пре-ще-ны. По последнему закону мы бастовать не имеем права. Все могут, учителя, медики, а мы не можем. Связистам, кажется, тоже запрещено. Вот так-то. А за запрещённую забастовку организаторов отдают под суд. Вот такие пироги, мужики. Так что, думайте сами, - Стебельцов резво поднялся, считая разговор оконченным, и кивнул своему шофёру.
- Ну что, набастовался? - сочувственно спросил дядь Саша, когда за начальником закрылась дверь. - Вот так-то, голубок. Рабами мы были, рабами и остались.
- Ну, допустим, я никогда рабом не был, и быть им не собираюсь, - проворчал Тарасов, раздражаясь на друга за его уничижительную реплику. - А вообще-то, что-то я о таком законе не слыхал, - сказал он, подымаясь. - Ну что, Гена, по домам. В ночь на работу. - Зотова он не замечал из принципа.
Не остыв после разговора, пока шли по переулку, рассуждал вслух:
- Удобно всё-таки алкашей на работе держать. Был бы подходящий коллектив, зарплату уже и повысили, и выдали, и спецодеждой обеспечили. А так, конечно, сегодня зарплату требуют, а завтра с этой зарплаты напился и его коленкой под зад, чтоб не выступал в следующий раз. А перед начальством не выступает, смотришь, и простят. Вот и смелые все. За углом шиш в кармане показывать.
Генка согласно поддакивал.
Собрание всё-таки состоялось. Организовывал его Константин. По своей должности он поневоле оказался между молотом и наковальней. Кочегары становились неуправляемыми и разговаривали со своим мастером со злыми матерками. Хотя в первый раз собрание сорвалось из-за них же самих, страсти накалились до предела.
- Вот всё, что вы мне говорите, скажите начальнику, - обозлено отвечал мастер. - Я, в конце концов, финансами не командую.
Собрались почти все. Девять из двенадцати. Речь держал Новосёлов. Ничего нового не сказал, повторил то, что говорилось между собой. Стебельцов слушал, кивая головой. Едва Новосёлов смолк, рты раскрылись у всех разом, но Стебельцов остановил галдёж властным жестом. Он сидел на лавке в распахнутой дублёнке рядом с Константином и, заговорив, встал.
- Тише, мужики, тише. Всё ясно и понятно, что одно и тоже мусолить. За спецодежду вам компенсация начислена по сто тысяч. Константин Иванович не говорил разве?
- Я сказал, да не всем, - откликнулся Константин.
- Надо было объявление повесить, - укорил начальник подчинённого, играя на публику. - Что ж ты так?
- Так что толку, что начислена? Выдавать надо.
- Не перебивайте меня, мужики, - недовольно поморщился Стебельцов, - я не всё сказал. Вчера я разговаривал с главой администрации, область деньги перечисляет. В течение недели вы зарплату получите. Это я вам гарантирую.
"Потому и на собрание пришёл, что деньги появились", - подумал про себя Тарасов. Он молчал всё собрание, уже при составлении протокола подал голос. В решение записали: выдать зарплату за два месяца и компенсацию за спецодежду. Срок неделя, в противном случае объявить забастовку. Стебельцову поручили протокол отпечатать, а завтра с утра, ему и Новосёлову идти с ним к главе администрации.
- Как бы нам этой сотней на компенсацию рты не заткнули, - говорил Тарасов. - Надо на своём стоять, пока всё не выдадут.
С ним соглашались: "Только всё, только всё!"
Завтрашний день был выходным. Выкинув из коровника навоз, и посидев у телевизора, он отправился в котельную узнавать последние новости. У котлов крутился жизнерадостный Кудлатый. Оправдывая прозвище, на непокрытой голове дыбом стояла посеревшая от золы шевелюра.
- Чего сюда припёрся? - крикнул весело, уворачиваясь от вырывающегося из топки пламени. - Дуй в контору. Аванец дают, по сто пятьдесят.
- А где весь народ? - спросил Тарасов, заранее зная ответ.
Кудлатый махнул в пространство рукой и сказал с ликованием:
- Аванец получают, ещё до обеда давать начали. Гудёж-балдёж стоит, только держись!
Тарасов постоял молча, понаблюдал, как работают сменщики. На языке вертелось едкое замечание о дураках, которых побрякушками забавляют, но он ничего не сказал обрадованному деньгам Кудлатому и уныло поплёлся в контору.
- 4 -
Во второй половине января в котельной объявился старший Голиков, о котором мало-помалу уже начали забывать. История с курами подвигла его на продажу автомашины, на что он никак не мог решиться. Владелица кур, оказавшихся ну очень яйценоскими и мясистыми, согласилась не подавать в суд, если ей будет выплачен ни много, ни мало, а целый миллион. За кур и вошедший в моду моральный урон. Даже учитывая, что за её спиной в лице племянника стояли могучие органы охраны правопорядка, это было слишком, и после торга сошлись на пятистах тысячах. В общем-то, это дела не меняло, ни лимона, ни одной из его половин у братьев не имелось, и в обозримом будущем не предвиделось, а жертва ночного разбоя требовала выплаты компенсации незамедлительно. Поморщившись и посетовав на судьбу, решили продать своё неподвижное транспортное средство. Продали за десять миллионов автомобильному предпринимателю Сашке Красавину. Рассчитывали на пятнадцать-семнадцать, но Красавин с наглой усмешечкой затребовал десять миллионов на ремонт. В автотехнике братья знаниями не блистали и, в конце концов, остались рады и тому, что предложили.
Олег с шестью миллионами укатил в город начинать дело, а Генка с четырьмя остался в райселе раздать долги и немного приодеться. Выглядел он к этому времени, как закоренелый бомж, и для создания имиджа, решил перед отъездом в город побывать на местном базарчике. После раздачи долгов оставалось около полутора миллионов, ему предстояло переночевать в Берёзовой Роще одну ночь, но на его беду на улице встретился Балабан и затащил в котельную устроить проводины. И закрутилась карусель...
Без разбора он покупал все, о чём просили, если занимали в долг, давал в долг. Шефствовал над ним всё тот же Балабан. Самого Балабана окончательно изгнали из тёплой квартиры, он переселился поближе к производству, объявил бытовку своим местом жительства и взял Генку на постой. Продолжался генкин праздник пять дней и закончился весьма неожиданным образом.
Самый юный кочегар, Валерка Осипов, устроил потеху. Пробовал пройтись по стене, проверял прочность дверей ногами, раскидал со стола балабановские черепушки, попытался покидать самого хозяина, но был им слегка побит и вышвырнут вон. На улице задирал прохожих, заработал ещё один фонарь, и по своей дурости материл и насмехался над проходящими по переулку женщинами. Напрыгавшись, вернулся в котельную погреться. Балабан его уже простил, и они мирно уселись за стол. В это время и прибыл наряд, вызванный кем-то из непонявших валеркиных шуток женщин. Забрали бы может только Осипова с Балабаном, но всегда мирный Генка вдруг поднялся со своего лежака и, не разобравшись, что к чему, очень сильно развозмущался поднятым шумом, помешавшим ему спать. Кроме Генки, прихватили и Мамеда. Бульдозер спрятался между котлами.
Возвращались по одному. Первым вернулся мрачный Мамед. За ним пришёл оторопело глядевший Голиков. Профестиваливших полсмены Бульдозера и Мамеда, Новосёлов отправил к котлам, а сам отдыхал на освободившемся топчане. Поглядев на трезвеющего Гену, спросил между прочим:
- Деньги-то у тебя остались?
Генка вывернул все карманы, но не нашёл ни одной купюры. Ни крупной, ни мелкой. Поморгав глазами, несколько секунд молча смотрел на Новосёлова, вскочил и суматошно повторил всю операцию от начала до конца. Результат оказался прежним.
- Вот ничего себе! - только и смог он сказать. Усевшись, затравленно огляделся и спросил с надеждой: - Ты здесь был, что случилось? Ничего не пойму. Куда деньги девались?
- Ты хоть помнишь, сколько их у тебя оставалось? - Новосёлов покачал головой. - Тютя ты, тютя. Утром у тебя Балабан при свидетелях двадцатку брал. Десятку и две пятёрки отсчитал, всем показал, остальные назад положил. А сколько их там у тебя оставалось, иди у ментов спрашивай.
Генка сплюнул и откинул назад голову. Сквозь стиснутые зубы раздался стон. Хмель окончательно сходил с него. Вернулся Балабан, и карусель завертелась в обратную сторону. После двухдневных разборок удалось набрать сто пятьдесят тысяч, и Голиков укатил в город, так и не сумев приодеться. Больше братьев в райселе не видали.
А с середины февраля на котельную обрушились репрессии. Балабан, Ванюшин с Барышевым, в очередной раз Кудлатый, Лёнька, а затем и Мамед исчезли. Правда, Барышева, снисходя к его мученичеству, перевели в сантехники, Мамеда тоже оставили в комхозе, но определили в другую котельную. Его бы может и оставили, ограничившись внушением, но Новосёлов к этому времени окончательно с ним рассорился и отказался работать в одной смене. Осипова после слёзных упрашиваний его самого и матери, тоже оставили до первого случая. Оказалось, что в трезвом виде это вполне нормальный молодой человек.
Глава 8
- 1 -
Григорий Николаевич Евдокимов чувствовал, как почва в очередной раз ухолит из-под ног. Дни его пребывания в районной Сельхозтехнике были сочтены. Автопарк бездействовал, и старший инженер по транспорту целыми днями бил баклуши. Можно, конечно, повытрёпываться и протянуть два-три месяца, но сути дела это не меняло. Дальнейшее трудоустройство имело два варианта. Во-первых, наняться на ремонт легковых автомобилей к новоявленному предпринимателю Сашке Красавину, но уж слишком много о себе Красавин думал. Идти на побегушки к вчерашнему шофёру, Григорию Николаевичу не хотелось. Конечно, Сашка в прошлом работал не простым шофёром, а номенклатурным. При прежней власти возил районное начальство, там и гонору набрался, и беспроцентную ссуду на обзаведение выбил, когда открылись возможности для умных людей. На крайний случай был второй вариант - идти шоферить в районную администрацию. Администрация росла, как на дрожжах и шофёром, возить какого-нибудь задрипанного начальничка, его бы по старой памяти взяли. Краем уха, болтаясь среди сельхозтехниковской шоферни, слышал, что в администрации ищут надёжного водителя на "Москвич".
В саму администрацию нет, рылом не вышел, а, точнее, хлебалом прощёлкал и не шепнул вовремя словечко нужному человеку. Нужный человек, как раз кадрами и занимался.
В верхи Григорий Николаевич не метил. Хотя по их полусельским масштабам занимал и не последние должности, но в руководящих товарищах не ходил, и как поведёт себя в сложной обстановке нынешнего времени, никто не знал. Но замолви он вовремя словечко, уж каким-нибудь специалистом по рогам и копытам, взяли бы. А воткнись он в серое здание, оттуда бы его клещами не вытащили, и нынешних проблем просто не существовало. Но поезд ушел, и рассчитывать можно было только на "авось".
Человеком Григорий Николаевич слыл осторожным, рисковать не любил. Будь он хотя бы немного порисковей, катался бы уже на иномарке, а не на заезженных "Жигулях". Полтора года назад представлялась возможность, вполне реальная, прорваться в руководство филиала фирмы "Прометей", подвизавшейся на ниве снабжения районов стройматериалами, углём и прочего, что под руку подвернётся и имело спрос. Федька Карамышев рискнул и теперь и иномарка, и хоромы нынче под крышу подведёт. А обретался всего лишь главным инженером в занюханной семенстанции. Не рискнул бы, тоже в окошко выглядывал: и когда зарплата на горизонте появится.
Хочешь, не хочешь, приходилось идти в администрацию на поклон к старому знакомцу, Алексею Владимировичу Третьякову. Алексей Владимирович занимал ту же должность, что и раньше, только при прежней власти она называлась второй секретарь райкома, при нынешней - первый зам главы администрации. Сам глава тоже занимал прежнюю должность, только первым он был на другом конце области. В Сельхозтехнику Евдокимова протолкнул всё тот же Третьяков, когда дела в совхозе пошли резко под гору.
Сошлись они, если разобраться, благодаря закономерной случайности, ещё в ту пору, когда Григорий Николаевич прозябал в механиках на центральном отделении. Это уже после их короткого знакомства, Григорий Николаевич попал в совхозную контору. Он так и не знал наверняка, Третьяков ли замолвил за него, тогда ещё в первый раз, слово, или директор сам догадался, что негоже другу второго секретаря ходить в замасленной фуфайке. Сколько Григорий Николаевич помнил Третьякова, тот ходил во вторых. Он даже не мог с уверенностью сказать, был ли Алексей Владимирович когда-нибудь третьим или обыкновенным инструктором. Менялись первые, обновлялся состав всего райкома, кого-то забирали в область, переводили в другой район или райисполком, вторым секретарём неизменно оставался Алексей Владимирович Третьяков.
Дружба, если этим словом можно было назвать их несколько однобокие отношения, началась августовским вечером. Евдокимов калякал с трактористами возле крашенного штакетника, огораживавшим палисад, когда прямо к асфальтированной дорожке, ведущей к двери одноэтажного здания конторы отделения, подкатил УАЗик с райкомовским номером. Из него, хозяйски оглядываясь, вылез Третьяков. Второй секретарь поздоровался со всеми за руку, посетовал на погоду, выразил уверенность, что уж они-то ни в коем случае не подкачают, и вошёл в контору. Через несколько минут оттуда выскочила растрёпа Нинка, работавшая бухгалтершей отделения, и позвала Евдокимова к управляющему. Не иначе, как этот райкомовский хрен заприметил сломавшийся вчера в поле трактор и целый день простоявший сегодня не отремонтированным. Евдокимов сочинял на бегу оправдательную речь, но дело оказалось совсем в другом.